Древние китайцы: проблемы этногенеза

Язык является одним из исключительно стабильных элементов культуры, хранящим слова и формы на протяжении многих столетий, а иногда и тысячелетий. Поэтому сравнительно-историческое и типологическое изучение современных и древних языков, сохранившихся в письменных памятниках, позволяет реконструировать их нигде не засвидетельствованные состояния и судить об их древнейших контактах. Родственные связи и следы лингвистических контактов современных и древних языков позволяют реконструировать не только исторические состояния языков, но также и лингвистические ситуации отдельных ареалов в различные исторические периоды. Это очень важно для изучения этнической истории, потому что лингвистическая ситуация представляет собой важный источник сведений о расселении народов этого ареала и их группировке по лингвистическим признакам.

Языки народов Восточной Азии содержат много лингвистического материала, который свидетельствует об их связях как внутри этого ареала, так и вне его. Генетические связи между языками присутствуют в тех случаях, когда они происходят от единого языка-предка, ареальные же возникают при достаточно длительных контактах народов, говорящих на этих языках в едином ареале, образующем область устойчивого общения.

Лингвистические следствия таких контактов состоят в том, что во взаимодействующих языках появляются заимствованные элементы. Чаще всего они представляют собой слова, заимствуемые одновременно с предметами и понятиями культуры. Тесные контакты, связанные с многоязычием, приводят к более интенсивному взаимодействию, в результате чего общие черты могут формироваться и в неродственных языках.

Внутри ареалов, где происходят культурные и этнические контакты народов, говорящих на различных родственных и неродственных языках, лингвистическая ситуация характеризуется двумя противоположно направленными, но действующими одновременно лингвистическими процессами. Дивергенция родственных языков увеличивает число языков и усиливает различия между ними. Конвергенция, действующая в области устойчивого общения, сокращает число языков, насыщает их общей лексикой и выравнивает их типологические характеристики. Все существующие в настоящее время языки Восточной Азии развивались под влиянием этих двух противоположно направленных лингвистических процессов.

Территориальное распределение языков и их контакты в различные исторические периоды позволяют выяснить направление и характер лингвистических процессов, протекавших в Восточной Азии. И это важно, потому что в основе дивергенции и конвергенции языков лежат факты этнической истории указанного ареала.

Лингвистическая ситуация в северной части Восточной Азии

Северная часть Восточной Азии отчетливо делится на два лингвистических ареала. Северо-восточную приполярную часть Евразиатского материка населяют народы, говорящие на палеоазиатских языках чукотско-камчатской, эскимосско-алеутской и юкагирско-чуванской групп, не состоящих в родстве между собой. В нижнем течении Енисея живут кеты, говорящие на кетском языке, входящем в реконструируемую в настоящее время енисейскую семью языков [Дульзон, 19686, 177]. К числу палеоазиатских относится также нивхский язык, на котором говорят нивхи в нижнем течений Амура и на Сахалине. Его генетические связи до сих пор не установлены [Языки…, 233–234].

Лежащая южнее центральная часть Восточной Азии населена народами, говорящими на языках алтайской и уральской семей языков, в свою очередь принадлежащих большой урало-алтайской семье. Особое место занимают самодийские языки, по поводу которых иногда считают, что их генетические связи с уральскими языками доказаны недостаточно.

Географическое распределение языков урало-алтайской семьи весьма примечательно. С севера ареал их распространения ограничен побережьем Ледовитого океана, а его южная граница проходит по пустынным областям Центральной Азии. На западе народы, говорящие на языках этой семьи, населяют Анатолию, компактными массами занимают значительные территории в бассейне Волги, составляют основное население Финляндии и Венгрии. На востоке народы, говорящие на языках этой семьи, распространены вплоть до побережья Тихого океана.

Современные сравнительно-исторические исследования языков Восточной Азии привели к достаточно достоверному установлению родства уральских и алтайских языков. В последние десятилетия активно развивается новая теория, утверждающая отдаленное родство индоевропейских, семито-хамитских, урало-алтайских, картвельских языков. Эта группа языковых семей получила название ностратической. Существование генетических связей между этими семьями признается не всеми. И тем не менее в исследованиях по ностратическому языкознанию родство этих языков формулируется в виде фонетических законов, связывающих родственные формы, и показана достаточно определенная генеалогическая структура ностратических языков [Иллич-Свитыч, 38–45].

Типология языков южной части Восточной Азии

Южная часть Восточной Азии населена народами, языки которых являются значительно более трудным объектом сравнительно-исторического исследования, чем языки ее северной части. Эти трудности порождены их весьма примечательными типологическими особенностями.

Все языки указанного ареала обладают ярко выраженной слогоморфемной структурой, т. е. их морфемы или минимальные значимые единицы по своим размерам обычно бывают равными слогу. В свою очередь, эти слоги характеризуются весьма жесткой структурой. В одних случаях она бывает довольно сложной, т. е. содержит стечения согласных в начале и в конце слога, в других — довольно простой и тогда состоит из слогов типа CV или CVC^[3].

В большинстве этих языков слоги произносятся под особым музыкальным тоном, регистр которого зависит от свойств начального согласного: слоги с глухими начальными согласными реализуются в высоком регистре, слоги со звонкими начальными согласными — в низком. Долгое время считалось, что тоны тайских языков реализуются в трех регистрах — высоком, среднем, низком, однако исследования последних лет свидетельствуют о том, что и в этих языках в действительности реально различаются только два регистра — высокий и низкий [Ли Фангуй, 1962, 31–36]. Таким образом, упомянутое правило исключений не имеет.

Во всех языках южной части Восточной Азии отношения между словами в предложении выражаются с помощью порядка слов и служебных морфем, которые по большей части сохраняют свои знаменательные функции. Языки южной части Восточной Азии, обладающие столь важными общими структурными характеристиками, рассматриваются в современном языкознании как представители языкового типа, который С. Е. Яхонтов предлагает называть «синитическим» [Яхонтов, 19716, 268].

Правила порядка слов в языках южной части Восточной Азии были использованы в первой типологической классификации языков этого ареала, предложенной Т. Делякупри. Основанием для его классификации языков было место определения по отношению к определяемому и место дополнения по отношению к глаголу. В результате все языки Восточной Азии были разделены на два основных типа: северный, где определение стоит перед определяемым, а дополнение — перед глаголом, и южный, где определение стоит после определяемого, а объект — после глагола [Delacouprie, 14–17]. Принципы, предложенные Т. Делякупри, оказали значительное влияние на последующие классификации языков южной части Восточной Азии.

Классификация языков В. Шмидта, считающаяся генеалогической, в действительности основывается на многих типологических критериях, среди которых порядок слов в предложении занимает видное место. В. Шмидт выделял в ареале Восточной Азии китайско-тибетские языки, к которым он причислял также и енисейские, считая их крайними северными языками этой группы, тайские языки, аустроазиатские и аустронезийские. Языки последней группы распространены прежде всего на островах Южных морей, и лишь незначительная их часть встречается на юго-востоке Азиатского континента.

Помимо рассмотренных выше синхронных типологических классификаций существует также одна диахроническая, предложенная С. Е. Яхонтовым в 1971 г. Сущность этой классификации состоит в следующем. С. Е. Яхонтов исходит из того, что развитие всех изолирующих слоговых языков Восточной Азии идет в одном и том же направлении. В зависимости от того, как далеко зашли в отдельных языках процессы эволюции грамматической структуры, языки этого ареала могут быть разделены на три эволюционных типа: архаичные, средние и поздние [Яхонтов, 1971, 269]. Примерами архаичных языков он считает кхмерский, классический тибетский, древнекитайский I тысячелетия до н. э. Примерами языков среднего типа являются тайские, вьетнамский, яо. Примерами поздних языков являются современный китайский, мяо, ицзу, бирманский [там же, 269–275].

В 60-е годы С. Е. Яхонтов провел лексико-статистическое исследование языков юга Восточной Азии. Лексико-статистический метод был создан для оценки времени разделения родственных языков на основании числа общих слов в списке М. Сводеша, названном именем создателя этого метода, который содержит основные, обычно незаимствуемые слова языка. Существуют два основных списка слов — большой, состоящий из двухсот, и малый, состоящий из ста слов. Списками пользуются в зависимости от количества наличного лингвистического материала и от того, какая точность оценки времени разделения языков интересует исследователя. Несмотря на то что лексикостатистический метод был предложен для исследования заведомо родственных языков, им фактически пользуются также и для оценки количества общей лексики в языках, родство которых не доказано.

Лексико-статистическое исследование основных языков юга Восточной Азии приводит к утверждению существования следующих групп языков, обладающих устойчивыми лексическими связями в пределах списка М. Сводеша: китайско-тибетская, тайская, аустроазиатская, аустронезийская.

По С. Е. Яхонтову, группа китайско-тибетских языков делится на две ветви: тибето-бирманскую и китайскую. Центром группировки тибето-бирманских языков он считает языки ицзу, вокруг которых группируются все остальные: бирманский, наси, тангутский, отстоящие друг от друга дальше, чем каждый из них от языков ицзу [Яхонтов, 1964, 3]. Китайский язык представляет собой самостоятельную группу китайско-тибетских языков и, в свою очередь, делится на значительное число весьма удаленных друг от друга диалектов, которые, точно так же как и родственные языки, могут быть предметом лексико-статистического анализа [там же, 5].

По подсчетам С. Е. Яхонтова, уже в IV тысячелетии до н. э. сино-тибетские языки были распространены от Непала и Ассама на юге до верхнего течения Хуанхэ на севере. К этому же времени относится обособление китайского языка. Столь раннее обособление китайского языка является причиной сравнительно слабых лексических связей с другими языками китайско- тибетской семьи [там же, 6].

Тайские языки образуют компактную группу с очевидными генетическими связями. Лексико-статистическое исследование сиамского языка Таиланда, языков юньнаньских тай и языка нунг показало их близкое родство. По подсчетам С. Е. Яхонтова, начало распада общекитайского языка относится к IV–VI вв. [там же, 7]. Широко распространено мнение, что тайские языки состоят в генетическом родстве с китайским. Лексико-статистический анализ материалов китайского и тайского языков не подтверждает этот взгляд. В обоих языках встречается значительное количество общей лексики, однако в пределах списка Сводеша совпадения незначительны. Отсюда С. Е. Яхонтов делает вывод, что общая лексика в этих языках представляет собой результат более или менее поздних заимствований. Исследование лексики тайского языка ли на Хайнане, который лишь сравнительно недавно вступил в контакты с китайским языком, показывает, что он почти не содержит слов китайского происхождения [там же, 86].

Группа аустроазиатских языков включает языки монкхмер, мунда, вьетнамский и языки мяо-яо. При этом вьетнамский язык обнаруживает значительное, а языки мяо-яо — несколько меньшее лексическое сходство с языкамц монкхмер. Сами по себе языки мяо и яо представляют собой достаточно компактную группу с очевидными генетическими связями [там же, 10].

Лексико-статистическое исследование более широкого круга языков южной части Восточной Азии с привлечением также индонезийского указывает на существование очень древних лексических связей между монкхмерскими, тайскими, индонезийскими языками. Эти группы составляют ветви аустроазиатской, или, как ее называет С. Е. Яхонтов, аустрической, семьи языков [там же, 9].

Таким образом, лексико-статистический анализ языков юга Восточной Азии приводит к заключению, что все языки этого ареала и части островного мира, примыкающего к нему, принадлежат двум основным группам языков: китайско-тибетской и аустроазиатской. Деление каждой из этих языковых групп началось очень давно. Все существующие в настоящее время языковые группы этого ареала представляют собой результат деления и взаимных контактов этих основных групп (карта 2).

Генеалогия языков южной части Восточной Азии

Сравнительно-исторические исследования языков юга Восточной Азии начались в конце 50-х годов XIX в. с попыток установить генетические связи китайского языка, однако лишь к концу прошлого века был накоплен достаточный лингвистический материал, который позволил судить о генетических связях между многими языками этого ареала. «Сейчас в основном решено, что так называемые индокитайские языки, т. е. тибетский, бирманский, сиамский и китайский, вместе с многочисленными мелкими языками и диалектами этой области составляют лингвистическое единство», — писал А. Конради в 1396 г. [Conrady, VII]. Это единство демонстрировалось наличием такого значительного числа общих слов в языках, территориально крайне удаленных, что не могло быть и речи о заимствовании. Внутри этого лингвистического единства А. Конради различал западную (тибето-бирманскую) и восточную (сиамско-китайскую) группы индокитайских языков, при выделении который ему все же «приходилось обращаться за помощью к синтаксическим соответствиям» [там же, VIII].

Несмотря на значительное количество общей лексики в языках «индокитайской семьи» А. Конради, фонетические закономерности внутри ее установить не удавалось. Однако его внимание привлекло то обстоятельство, что стечениям согласных в тибетском письменном языке соответствуют в других языках простые согласные. Отсюда был сделан закономерный вывод: простые согласные произошли из этих стечений, а эти стечения, в свою очередь, восходят к исконным префиксальным формам [там же, IX]. Так родилась идея префиксальной морфологии в наиболее древнем состоянии индокитайских языков, которая разрабатывалась на протяжении многих лет.

При том уровне изучения индокитайских языков, на котором оно находилось в конце прошлого века, А. Конради полагал невозможным надежное сравнение их лексики. Поэтому первоочередной задачей сравнительно-исторического изучения языков этой семьи он считал реконструкцию индокитайской морфологии. «Фонетические законы, — писал он, — могут быть установлены не ранее, чем будет установлено, где могут находиться префиксы» [там же, XIV].

А. Конради установил, что образование каузативов и тональные различия между каузативными и некаузативными глаголами в индокитайских языках восходят к более старой форме каузатива, при которой переходная форма глагола производится из непереходной при помощи префикса. Он установил далее, что вообще все индокитайские слова с исконным глухим начальным согласным или все слова высокого тона представляют собой старые перфектные формы со звонким начальным согласным и префиксом [там же, 203].

В конце 20-х годов С. Вольфенден опубликовал важное исследование по морфологии глагола в тибето-бирманских языках, которое было проведено в соответствии с основными идеями А. Конради. Целью его исследования была реконструкция первоначального состояния морфологии тибето-бирманского глагола. На основании данных большого числа тибето-бирманских языков С. Вольфенден предложил реконструкцию морфологической модели тибето-бирманского глагола, которая состояла из субъектного префикса, направительного инфикса, корня, наречного инфикса, временного суффикса [Wolfenden, 2].

Понимание связи между корнем и префиксом у С. Вольфендена было прямо противоположным тому, как ее понимал А. Конради. По мнению С. Вольфендена, префиксы и инфиксы тибето-бирманского глагола не обладали значениями грамматических элементов, переводящих нейтральную глагольную морфему в транзитивную, каузативную или иную форму или же слово с предметным значением — в глагол. Наоборот, считал он, глагольный корень своим значением превращал абстрактные грамматические элементы, обозначающие направление движения, в показатели транзитива или каузатива [там же, 5].

Придя к такой сложной модели тибето-бирманского глагола, С. Вольфенден понял, что аналогичные результаты вряд ли могут быть получены в сиамско-китайских языках. Однако он надеялся, что со временем и там будут найдены более осязаемые свидетельства существования глагольной морфологии тибето-бирманского типа. Полное отсутствие префиксов в современных языках сиамско-китайской семьи и невозможность продвинуться в реконструкциях далее стечений начальных согласных, с его точки зрения, не означало, что здесь иногда не было ничего, кроме этих стечений согласных. Наоборот, утверждал он, это указывает на возможность существования в предшествующие эпохи свободно изменявшихся и легко отделявшихся элементов, следы наличия которых широко представлены в родственной тибето-бирманской семье [там, же, 6].

Первое исследование исторической морфологии тайских языков было завершено в начале 30-х годов. Материалом для исследования послужили стечения начальных согласных, реконструированные в древнекитайском языке и сохранившиеся в ряде тайских языков. Из всех имеющихся типов стечения согласных К. Вульф выбрал наиболее часто встречающийся — со вторым элементом — l- и — r-. Его понимание морфологической природы этого согласного также весьма далеко отстояло от идей индокитайской морфологии, высказанных А. Конради. К. Вульф считал первичными формы с простыми согласными в начале слова и производными — те, которые начинались со стечения согласных. Согласные -1- и — r-, которые регулярно выступают в качестве вторых элементов этих стечений начальных согласных, он рассматривал как формальные элементы. «Следовательно, — развивал он свою мысль, — сиамский язык имел словообразовательный механизм, использующий инфиксы вместо префиксов и суффиксов. В языках встречаются и другие инфиксы помимо -1- и — r — , но только эти два встречаются настолько часто, что они, несомненно, могут считаться исконными, индокитайскими по своему происхождению» [Wulff, 1934, 17].

Сознавая, что такое понимание морфологии сиамско-китайских языков мало согласуется с результатами, полученными при исследовании тибето-бирманской морфологии, К. Вульф писал:. «Решение вопроса, имеются ли в этих (тибето-бирманских — М. С.) языках настоящие инфиксы, подобные сиамским, — а в целом, кажется, что они существуют, — я оставляю другим исследователям, которые займутся запутанным слово- и корнеобразованием тибето-бирманских языков» [там же, сноска].

Таким образом, исследования по исторической морфологии языков предложенной А. Конради индокитайской семьи показали весьма малое сходство морфологии тибето-бирманских и сиамско-китайских семей языков в тех исторических состояниях, которые доступны для современных реконструкций. Различий между языками этих семей в области морфологии обнаружено намного больше, чем сходства. Интересно, что и внешние аналогии, к которым прибегали исследователи исторической морфологии, были совершенно различными. Для иллюстрации своей модели морфологии тибето-бирманского глагола С. Вольфенден прибегал к языкам американских индейцев, между тем как К. Вульф — к малайско-полинезийским и аустроазиатским языкам [Wolfenden, 7; Wulff, 17].

Р. Шейфер назвал эту семью языков «сино-тибетская», но при этом оставил ее в прежнем составе. «Говорящие на сино-тибетских языках, — писал он, — занимают ареал, простирающийся от Великой стены до Малаккского полуострова и от Кашмира до Желтого моря. Сино-тибетские языки делятся на шесть главных подразделений: китайские, тайские, тибетские, бирманские, языки бодо и языки карен» [Shafer, 1]. Как и предшествующие исследователи этих языков, он уделял большое внимание проблеме тибето-бирманских префиксов. Р. Шейфер предложил различать первообразные префиксы, унаследованные от древнейшего сино-тибетского состояния, и вторичные префиксы, образовавшиеся в результате сжатия первых слогов в многосложных словах тибето-бирманских языков. Логическим результатом теории сжатия явилось предположение, что и первообразные префиксы в древнейшее время также были вокализованы [там же, 1, 20–22].

В сравнительно-историческом исследовании сино-тибетских языков, предпринятом П. Бенедиктом, тайские языки исключены из этой семьи, как не имеющие с нею генетических связей. В его труде дается следующая оценка попыток найти родственные связи сино-тибетских языков: «Автор попытался показать, что тайский язык более родствен индонезийскому, чем китайскому, и что традиционный взгляд на тайско-китайские родственные связи должен быть оставлен. Ряд исследователей, включая Доннера, Ливи, Боуду и Финдейзена, попытались соединить остяко-енисейский (кетский) язык с сино-тибетским, и этот взгляд встретил некоторое одобрение (Шмидт, Тромбетти), но все же критическое исследование фактов четко указывает на то, что эти две группы языков не имеют ничего общего. Отдельные попытки соединить сино-тибетские языки с кавказскими (Ходжсон, Боуда), монкхмерскими (Конради) или другими семьями языков были также безуспешными» [Benedict, 2–3].

Таковы современные представления о генетических связях языков юга Восточной Азии. Сравнительно-исторические исследования языков этого ареала не привели к формулированию фонетических законов, которые служат надежными основаниями для выделения семей родственных языков. Лексико-статистические исследования тем более не доказали их генетических связей, хотя помогли составить представление о количестве общих или похожих слов в основной лексике различных языков юга Восточной Азии. И этих слов оказалось немало. Пока не будут сформулированы фонетические законы, связывающие родственные элементы языков этого ареала, предпочтительней считать, что языки юга Восточной Азии принадлежат двум основным семьям — сино-тибетской и аустротайской.

Примечательно, что схема генетических связей между языками этого ареала эволюционировала от такого представления об индокитайской семье, которое включало практически все известные языки этого ареала, до современного взгляда — что в этом ареале существовало по меньшей мере два центра формирования языковых семей.

Современное распределение языков юга Восточной Азии

Языки сино-тибетской семьи занимают первое место в этом ареале как по размерам территории их распространения, так и по числу говорящих на них. Все генеалогические классификации сино-тибетских языков согласуются в делении этих языков на две основные ветви: западную, представленную тибетским, и восточную, представленную китайским языком. Однако, по представлениям разных авторов, структура западной ветви оказывается различной.

Согласно классификации П. Бенедикта, сино-тибетские языки делятся на две ветви: тибето-каренские языки, с одной стороны, китайский язык — с другой. В состав первой ветви входят большие и малые языки, на которых говорят от Северного Тибета до Южной Бирмы и Ассама.

Тибето-каренская ветвь, в свою очередь, делится на тибето-бирманские и каренские языки. Многочисленные тибето-бирманские языки, из которых описано свыше ста, составляют, по мнению П. Бенедикта, центр тяжести всей сино-тибетской семьи языков.

Он считает, что именно эти языки могут дать представление о состоянии сино-тибетских языков, в котором они находились до активного смешения с аустротайскими. Особенность тибето-бирманской семьи состоит в том, что в ней легко выделяются семьи близкородственных языков, генетические связи которых демонстрируются без особых затруднений. Однако установление родства между этими семьями бывает связано с определенными трудностями [там же, 4].

Тибето-бирманские языки делятся на семь заведомо родственных групп: 1) тибето-гималайскую группу, включающую многочисленные диалекты тибетского языка в самом Тибете, в Кашмире, Бутане, Непале, Западном Китае, язык канаури в Непале, а также гималайские языки Непала, Бутана и Северной Индии — джарунг, ронг (лепча), гурунг; 2) языки бахингвайю в Центральном и Восточном Непале; 3) языки абор, мири, дафла в Северо-Восточном Ассаме и в прилегающих районах Тибета; 4) языки качин в Северной Бирме и в провинции Юньнань, КНР; 5) лоло-бирманские языки, состоящие из собственно бирманского языка и многочисленных родственных языков на территории Бирмы, Таиланда, Вьетнама, Китая, а также языков лоло, которые в современной китайской лингвистической литературе носят название «ицзу». Языки ицзу распространены в значительном ареале, охватывающем Западную Сычуань, Юньнань (КНР) и Северную Бирму; 6) языки бодогаро в Центральном Ассаме; 7) языки куки-нага в Ассаме и Нагаленде.

Каренская группа сино-тибетских языков содержит свыше десяти языков, большинство которых делится далее на диалекты. На этих языках и диалектах говорят в штате Карен, расположенном в Центральной и Южной Бирме.

Тайские языки также образуют значительную семью как по территории распространения, так и по числу говорящих на них. На тайских языках говорят народы Таиланда, Лаоса, Вьетнама, Бирмы, Южного Китая.

Тайские языки делятся на три большие ветви: северную, куда входят языки пуяй (буи) в Гуйчжоу, чжуан в Гуанси, диой с многочисленными диалектами в Юго-Западном Китае, Таиланде и Лаосе. Центральная ветвь, или языки нунг-тхо, включает следующие языки, на которых говорят по обе стороны китайско-вьетнамской границы: язык нунг, на котором говорят в Северном Вьетнаме и тайские народы в уезде Лунчжоу (КНР; под тем же названием известен тибето-бирманский язык в Северной Бирме и провинции Юньнань, КНР), и язык тхай (прежнее название «тхо»), на котором говорят тайские народы, живущие в Северном Вьетнаме и Южном Китае. К центральной ветви причисляется также язык белых тай Северного Вьетнама и двух уездов Южного Китая. Юго-западная ветвь, или языки тай-шан, включает следующие языки, на которых говорят в Таиланде, Лаосе, Вьетнаме, Бирме, Ассаме: собственно язык тай, или сиамский, с несколькими диалектами, который дал название всей семье в целом, язык лы в округе Сишуанбаньна провинции Юньнань, в Лаосе и на севере СРВ, язык белых тай Северо-Западного Вьетнама, язык лао с несколькими диалектами, на котором говорят в Лаосе, язык черных тай в Северном Вьетнаме на границе с Лаосом, языки и диалекты шан, на которых говорят народы в Северной Бирме и Юньнани, язык кхамти с несколькими диалектами, на котором говорят в Бирме и Ассаме.

Особое место в классификации тайских языков занимает группа кадай, состоящая из языка ли на Хайнане и нескольких языков небольших народов Северного Вьетнама и Южного Китая. С. Е. Яхонтов, проведший лексико-статистическое исследование языков этой группы, считает, что единой группы кадай не существует. Она представляет собой объединение тайских языков, состоящих в отдаленном родстве [Яхонтов, 1964, 7].

Группа кам-суй состоит из четырех языков небольших народов: кам (китайское название «дун»), суй (китайское название «шуй»), мак (китайское название «мо»), тхен (китайское название «янхуан»). На языке кам говорят в шести уездах, на языке суй — в четырех, на языке мак — в нескольких деревнях уезда Либо, на языке тхен — в нескольких деревнях уезда Хуйшуй (южная и юго-восточная часть провинции Гуйчжоу, КНР) [Li Fang-kuei; 148].

Семья аустроазиатских языков состоит из многочисленных языков мунда в Индии, языков семанг на Малаккском полуострове, языков юмбри в Таиланде, языков монкхмер, распространенных по всей Юго-Восточной Азии.

Семья языков монкхмер делится на четыре основные ветви. Юго-восточная ветвь: язык мон в Нижней Бирме и Таиланде, язык кхмер Кампучии и ряд других кхмерских языков в самой Кампучии и прилегающих районах Таиланда, Вьетнама, Лаоса — тьэма, банар, мнонг, седанг, джру, куой, суой и др. Северо-восточная ветвь: палаунг в Бирме и Юньнани, рианг в Северной Бирме, кава, ва в Юньнани, кхму в Лаосе и Таиланде, ламет в Лаосе, пхэнг и пуок во Вьетнаме, футенг в Лаосе и Таиланде. Северная ветвь: язык кхаси в горах Кхаси и Джайнтья в Ассаме. Юго-западная ветвь: никобарский язык на Никобарских островах в Индийском океане [Горгониев, 1966, 3–4].

Существует несколько гипотез относительно генетических связей вьетнамского языка с китайским, тайскими, аустронезийскими. Лексическая статистика, проведенная С. Е. Яхонтовым, показывает, что наиболее убедительной представляется теория монкхмерских связей вьетнамского языка [Яхонтов, 1964, 8]. Применение другого метода определения генетических связей вьетнамского языка подтверждает данные лексической статистики. В настоящее время можно с большей уверенностью утверждать, что вьетнамский язык входит в монкхмерскую, а не в тайскую семью [Яхонтов, 1973, 308].

Языки мяо-яо распространены в горных районах провинций Хунань, Гуйчжоу, Сычуань, Юньнань, а также во Вьетнаме и Таиланде. Эти языки делятся на значительное число диалектов, достаточно близких между собой. Родство языков мяо и яо в настоящее время показано вполне убедительно. Несколько более сложной является проблема их генетических связей с другими языками юга Восточной Азии. Существует несколько мнений, основанных на наиболее общих признаках этих языков. В частности, лексико-статистический анализ G. Е. Яхонтова указывает на их связи с языками монкхмер аустроазиатской семьи [Яхонтов, 1964, 9—10].

Говоря о территориальном распределении языков юга Восточной Азии, удобно пользоваться трехчленным делением на сино-тибетские, тайские и аустроазиатские, помня при этом, что по современным представлениям тайские и аустроазиатские связаны между собой отдаленным родством. Территориальное распределение языков, принадлежащих этим трем основным семьям юга Восточной Азии, весьма примечательно. Сино-тибетские языки занимают горные районы Центральной Азии — Тибет, Гималаи, а также часть горных районов Индокитайского полуострова. В Тибете они занимают весь ареал полностью, между тем как в Гималаях и Юго-Восточной Азии встречаются чересполосно с другими языками — преимущественно с тайскими и аустроазиатскими.

Народы, говорящие на сино-тибетских языках, чаще бывают жителями гор, говорящие на тайских языках — жителями долин, а народы, говорящие на аустроазиатских языках, могут обитать как в горах, так и в долинах. Это правило выражает лишь общую тенденцию распределения языков указанного ареала, поэтому из него имеется достаточно много исключений. Самым значительным из них является население китайцев, бирманцев и каренов, говорящих на сино-тибетских языках, но обитающих на равнинах. Языки горных народов, говорящих на сино-тибетских языках, имеют меньше следов лингвистических контактов с народами, говорящими на тайских и аустроазиатских языках, между тем как в китайском, бирманском и каренском налицо следы давних активных контактов с этими языками.

В настоящее время на юге Восточной Азии явственно выделяются три связанные лингвистические области: тибето-бирманская, китайская, тайская. Из них тибетская и китайская полностью входят в систему политических и административных границ этого ареала, между тем как тайская разделена несколькими политическими границами, проведенными в последние столетия. Аустроазиатские языки не образуют значительных по величине связанных областей. Для них более характерно чересполосное распределение с языками других семей.

Для всего ареала юга Восточной Азии характерно наличие групп близкородственных языков, сосредоточенных в определенном географическом районе, но следующая группа близкородственных языков в другом районе может быть весьма удалена от нее по генетическим связям. Такое распределение групп родственных языков свидетельствует о том, что генетически связанные языки этого ареала, вышедшие за пределы области устойчивого общения, попадали в различные условия, и это вело к значительным различиям в результатах их исторического развития.

Как уже отмечалось выше, все языки юга Восточной Азии с давних пор находились в активных контактах, однако с точки зрения этнолингвистики ни один из них не относится к числу ностратических, хотя отдельные слова, занесенные из них, можно найти в китайском и других сино-тибетских языках. Это означает, что к моменту формирования современных семей языков в Восточной Азии граница между северной и южной лингвистическими областями, проходившая через пустыни Центральной Азии, уже существовала.

Истоки современной лингвистической ситуации

Чтобы представить себе общие черты лингвистической ситуации в наиболее древние времена, следует начать с основных типологических черт несинитических языков Восточной Азии аналогично тому, как это сделал С. Е. Яхонтов по отношению к синитическим. По современным представлениям о языках Восточной Азии наиболее архаические формы сохранились в так называемых палеоазиатских языках. Историческая типология несинитических языков этого ареала еще не разработана настолько, чтобы рассматривать проблему типологических характеристик языков среднего периода. Поэтому в настоящее время возможно лишь различение языков современного и архаического типов.

В связи с этим значительный интерес представляет попытка А. П. Дульзона реконструировать лингвистическую ситуацию в Центральной Азии в ее наиболее раннем состоянии. Значительное место в своей реконструкции он отводит материалам кетского языка — единственного сохранившегося до наших дней представителя небольшой семьи енисейских языков, которая занимает особое место среди палеоазиатских языков севера Восточной Азии. Сравнительные исследования показали, что в кетской лексике содержится свыше трехсот слов, общих как для кетского, так и для китайского [Дульзон, 1968, 138]. Имеется также значительное число лексических совпадений с кавказскими языками. В грамматике кетского языка также содержатся формы, типологически близкие формам сино-тибетских и кавказских языков. «Эти совпадения, — пишет А. П. Дульзон, — позволяют говорить о наличии в Центральной Азии древней языковой общности, возможно союза, куда кроме енисейских языков входили различные другие языки, ныне расположенные далеко за ее пределами» [Дульзон, 1968а, 178].

Идея родства кетского языка с сино-тибетскими были высказана в начале нынешнего века. На основании этих ранних исследований В. Шмидт утверждал, что енисейско-остяцкие языки образуют северную группу тибето-китайской семьи [Schmidt, 132, 134]. В настоящее время очевидно, что родства между кетскими и сино-тибетскими языками быть не может, т. е. сходные слова и грамматические формы не связываются фонетическими законами. Однако таких сходных слов достаточно для того, чтобы считать вероятными древнейшие контакты енисейских и сино-тибетских языков.

А. П. Дульзон считает, что грамматические формы кетского языка вместе с типологически сходными формами в сино-тибетских и кавказских языках могут помочь при реконструкции основных признаков тех древних языков, которые предшествовали современным языкам этого ареала. Основная особенность таких языков состояла в различении классов действующего лица в зависимости от его роли в том процессе, который обозначен глаголом, координированным с этим лицом. Наиболее отчетливо выделяются пять классов лиц: одушевленное действующее, одушевленное сущее, неодушевленное, лицо — субъект действия, лицо — объект действия. Кроме того, существовали специальные грамматические формы для выражения пола одушевленных действующих лиц [Дульзон, 1968а, 178].

Исходя из такого представления о природе древнейших языков этого ареала, А. П. Дульзон предлагает толкование фонетических чередований в так называемых семьях слов древнекитайского языка. Так, например, начальный согласный t- в слове *tiog (16) (плавить) [Karlgren, 1934, 68, 69, В278] он возводит к классному показателю одушевленного действующего лица d-, t-, а начальный согласный s- в слове *siоg (17) (плавиться, таять) [там же, В293—294] — к классному показателю одушевленного сущего лица s-. Аналогично он толкует и другие более частные случаи звуковых чередований внутри семей слов древнекитайского языка [там же, 183–188]. Примечательно, что в бирманском языке он находит значительно больше соответствий кетским грамматическим формам, чем в китайском [там же, 188–191].

Важным современным типологическим признаком, встречающимся в палеоазиатских, тунгусо-маньчжурских и многих сино-тибетских языках, является субъектно-объектное спряжение глагола, которое в сино-тибетских языках со времен Б. Ходжсона называется глагольной прономинализацией [Bauman, 6–8].

Все представленные выше совпадения грамматических форм и отдельных слов свидетельствуют в пользу гипотезы А. П. Дульзона относительно древнейших контактов енисейских и сино-тибетских языков. Относительно ареала первоначального распространения народов, говорящих на енисейских языках, А. П. Дульзон говорит, что им может оказаться обширная область между верховьями Иртыша и Енисея [Дульзон, 1968а, 138], потому что здесь отмечены самые южные кетские топонимы. В других палеоазиатских языках Восточной Азии следы контактов с сино-тибетскими языками отсутствуют, поэтому естественно полагать, что древнейшие сино-тибетские языки в период своих гипотетических контактов с протоенисейскими находились на западной границе Восточной Азии. В настоящее время вряд ли можно достоверно указать область контактов сино-тибетских и енисейских языков, однако имеются основания предполагать, что древнейшие сино-тибетские языки были распространены среди народов, обитавших в ареале современного Северо-Западного Китая и областей, непосредственно прилегающих к нему с юга и севера.

Доступные в настоящее время древнейшие сведения о народах, обитавших в этом ареале, свидетельствуют о том, что сино-тибетские народы находились здесь с древнейших времен. Тангутское государство, население которого говорило на тангутском языке сино-тибетской семьи, в годы наивысшего расцвета, в конце XIII в., включало в свой состав Ордос, Алашань, Нань-шань, часть плато Цинхай [Кычанов, 61]. В более ранние времена, засвидетельствованные на иньских гадательных костях, в этом ареале обитали цяны, остатки которых, живущие в Западной Сычуани, говорят на архаичном сино-тибетском языке. От языка жунов, о которых нам известно из чжоуских текстов, не осталось никаких следов, но можно полагать, что и он также был сино-тибетским, потому что этот этноним можно непосредственно соотнести с современным этнонимом «ронг», встречающимся у нескольких сино-тибетских народов в Западной Сычуани и в Гималаях.

Отсутствие прямых лингвистических связей между енисейскими и другими палеоазиатскими языками Восточной Азии можно понимать как свидетельство в пользу того предположения, что в древнейшей доступной реконструкции лингвистической ситуации в Центральной Азии уже существовало несколько различных палеоазиатских языков. Формирование протоалтайских языков в этом ареале, вероятно, связано с появлением здесь новых народов, говоривших на ностратических языках. Ввиду того что источник ностратических языков явно находился на западе Евразиатского континента, носителями ностратических языков были народы западного происхождения.

Реконструкция древнейшей лингвистической ситуации в южной части Восточной Азии также опирается на типологию языков и интерпретацию сведений о народах и их языках из ранних китайских источников. В типологической классификации языков С. Е. Яхонтова аустроазиатские языки относятся к числу архаичных. Аустроазиатские языки находились в числе древнейших языков юга Восточной Азии.

В настоящее время народы, говорящие на аустроазиатских языках, занимают небольшую часть Юго-Восточной Азии, однако данные, относящиеся к началу новой эры, свидетельствуют об их более широком распространении. Дж. Норман и Мэй Цзу-линь установили, что слова языка государства Юэ на юго-востоке чжоуского Китая, встречающиеся в комментариях к китайским классикам, находят этимологии в словах современных аустроазиатских языков. Они показали также, что «Цзян» — название реки Янцзы — представляет собой слово, происходящее из аустроазиатских языков. Интересно проследить путь, по которому оно пришло в китайский язык. Известно, что предки древних китайцев впервые познакомились с той частью среднего течения Янцзы, где в нее впадает Ханьшуй, поэтому Дж. Норман и Мэй Цзу-линь полагают, что народы, говорившие на аустроазиатских языках, обитали не только в нижнем, но также и в среднем течении Янцзы [Norman, Mei, 7—10]. Раскопки иньского поселения в Хуанпо около Уханя [И цзю лю сань-нянь…, 49–59] свидетельствуют о том, что район устья Ханьшуй также входил в область распространения иньской культуры. Поэтому здесь могла находиться зона контактов населения бассейнов Хуанхэ и Янцзы. Эти археологические данные делают выводы Дж. Нормана и Мэй Цзу-линя еще более вероятными.

Интересны также соображения, которые высказали эти авторы относительно этимологии знаков двенадцатиричного животного цикла летосчисления. Этот цикл существует во всех странах Восточной Азии. Примечательно, что китайские знаки этого цикла, встречающиеся уже в текстах на гадательных костях, не имеют никакого отношения к названиям соответствующих животных. Однако чтениям по меньшей мере шести из этих знаков могут быть найдены этимологии в соответствующих названиях животных в аустроазиатских языках. Если эти совпадения не случайны, они означают, что культурные и лингвистические контакты долины Хуанхэ с аустроазиатскими народами восходят ко времени, предшествующему началу I тысячелетия до н. э. [там же, 20–27].

Из китайских источников начала новой эры известно о существовании особого лингвистического ареала в приморской полосе от Восточного Шаньдуна до северного берега Янцзы. Однако в настоящее время сведения о языках этого ареала отсутствуют. Если полагать, что аустронезийские языки могли существовать на рубеже новой эры, то вполне допустимо, что там говорили на аустронезийских языках.

При реконструкции наиболее древней лингвистической ситуации на юге Восточной Азии не остается места для тайских языков, которые играют важную роль в современной лингвистической ситуации этого ареала. По своим типологическим признакам они относятся к языкам среднего эволюционного подтипа [Яхонтов, 1971а, 271]. Это означает, что они сформировались сравнительно поздно. По данным глоттохронологии, распад общетайского языка относится вообще лишь к IV–VI вв. [Яхонтов, 1964, 7]. По фонетическому облику заимствованных из китайского слов можно определить, что время наиболее ранних контактов тайских языков с китайским относится к первым пяти векам новой эры [Яхонтов, 19716, 99].

В реконструируемой лингвистической ситуации ареалу, расположенному в бассейне Хуанхэ, отводится особое место. Оно обусловлено тем, что здесь находилась область наиболее удобная для жизни человека в древнейшие времена и потому этот ареал был местом притяжения многих народов, обитавших в Восточной Азии. К северу от него находилась область распространения палеоазиатских языков, которые к середине I тысячелетия до н. э. стали сменяться протоалтайскими, к западу — область сино-тибетских языков, к югу — область аустроазиатских языков, на востоке в узкой приморской полосе, возможно, находилась область аустронезийских языков. Население долины Хуанхэ неоднократно менялось, а языки, на которых говорило ее население, вступали в активные контакты. В этой области под влиянием описанной выше лингвистической ситуации стал складываться древнекитайский язык.

Отдельную проблему составляют лингвистические связи китайского языка с языками запада Евразиатского континента. Сходство отдельных слов древнекитайского языка с индоевропейскими корнями было отмечено еще в прошлом веке [Ulving, 944]. На основании этого сходства высказывались утверждения о возможности отдаленного родства древнекитайского и индоевропейских языков. Однако никому не удавалось доказать это родство с помощью закономерных фонетических соответствий.

После долгого перерыва, в конце 60-х годов, начался новый период поисков индоевропейских соответствий словам древнекитайского языка. В 1967 году Я. Уленброк писал, что число китайско-индоевропейских соответствий настолько велико, что наступила пора говорить о их языковом родстве. Однако в этой статье он привел лишь 57 этимологий. В 1969 и 1970 гг. Я. Уленброк выступил со статьями, где он решительно утверждал, что народы культуры крашеной керамики говорили на индоевропейских языках и пришли с запада на территорию современной провинции Ганьсу между 3000 и 2500 годами до н. э. [Ulenbrook, 1968–1969; его же, 1970, 595, 601]. В 1969 г. Т. Улвинг в целом поддержал взгляды Я. Уленброка и привел около двухсот новых этимологий [Ulving, 1968–1969, 945–951]. К мнению Я. Уленброка присоединился также Л. G. Васильев, хотя и не согласился с его исторической интерпретацией лингвистических данных [Васильев Л. С., 1976, 301–302]. Однако в целом взгляды Я. Уленброка не встретили одобрения лингвистов, работающих в области истории китайского языка.

В научном обосновании китайско-индоевропейского родства далее всех продвинулся Э. Пулиблэнк. Он отметил, что современные исследователи древнейшего состояния индоевропейских языков реконструируют такой этап их развития, когда основные морфемы в этих языках были чисто слоговыми. В этой древнейшей односложной форме они уже могут быть сравнены с древнекитайскими словами. С другой стороны, уже давно показано, что неизменность не всегда была свойством китайской морфемы — так называемые семейства слов Э. Пулиблэнк рассматривает как доказательства существования в древнекитайском языке морфологии аблаутного типа [Pulleyblank, 503–504].

Убедительные китайско-индоевропейские лексические соответствия немногочисленны, но Э. Пулиблэнк надеется, что со временем их число будет расти. В числе бесспорных соответствии он называет *k'iw?n «собака», и. е. kuon и ngiug «корова», и. е. guou. Эти два слова встречаются во многих сино-тибетских языках, что означает их принадлежность к древнейшей лексике, сохранившейся со времен сино-тибетского единства. Э. Пулиблэнк обращает также внимание на то, что слова со значением «вращать» начинаются на v-, а слова со значением «молоть»— на m- как в древнекитайском, так и в протоиндоевропейским. Однако Э. Пулиблэнк отнюдь не считает доказанным родство китайского и индоевропейских языков, хотя и думает, что оно может быть доказано в будущем.

Несмотря на усилия лингвистов, работавших над проблемой китайско-индоевропейского родства, следует признать, что оно не доказано до сих пор. Происхождение общей лексики в протоиндоевропейском и древнекитайском языках проще всего может быть объяснено через заимствование. Однако в этом случае немедленно возникает вопрос об источниках заимствования. Общая китайско-индоевропейская лексика по большей части восходит к древнейшей ностратической, которая могла попасть в китайский язык не только через индоевропейские, но и через другие ностратические языки. В настоящее время эту лексику соотносят с индоевропейской, потому что индоевропейские языки исследованы лучше других ностратических языков. В дальнейшем же, когда остальные ностратические языки будут исследованы столь же детально, как индоевропейские, появится возможность указать и другие возможные источники заимствований таких слов, как mа «лошадь», и. е. marko-, miet «мед», и. е. medhu и т. п. Все эти соображения подводят к заключению, что древнейшие контакты китайского языка с ностратическими не подлежат сомнению, однако лишь в будущем можно будет с уверенностью сказать, с какими именно ностратическими языками эти контакты происходили — с индоевропейскими или какими-нибудь иными.

По современным представлениям о лингвистических контактах китайского языка налицо три важные области его лингвистических связей: палеоазиатские енисейские, ностратические, аустроазиатские языки. Иначе говоря, китайский язык находился в активных контактах с языками народов, окружавших древних китайцев.

По степени распространения заимствованных слов в сино-тибетских языках можно судить об относительной древности этих заимствований. Как отметил А. П. Дульзон, общая с енисейской лексика встречается не только в китайском, но и в бирманском языках. Это значит, что енисейская лексика входила в сино-тибетскую еще в период сино-тибетского единства. Э. Пулиблэнк указывает общие с протоиндоевропейским слова k'iwan «собака» и nging «бык», встречающиеся также и в других сино-тибетских языках, что свидетельствует, о том, что они также восходят к периоду сино-тибетского единства. Остальные ностратические заимствования встречаются только в китайском и не встречаются в других сино-тибетских языках. Это означает, что они были заимствованы в более позднее время — после разрушения сино-тибетского языкового единства.

Исследования по аустроазиатской лексике в китайском языке показали, что лексика такого рода представлена в китайском языке в достаточно большом количестве [Горгониев, 1967, 75–79]. Однако сведения о ее распространении в других сино-тибетских языках отсутствуют. Судя по фонетическому облику аустроазиатских заимствований в китайском языке, эти слова могли попасть в китайский в конце II — Начале I тысячелетия до н. э.

Предположение, что эпохам железа и бронзы предшествует время, когда люди изготовляли орудия из камня, впервые было высказано еще в древности — Лукрецием Каром в трактате «О природе вещей» и его современником Юань Каном. Но если европейские ученые нового времени вернулись к умозрительной догадке Лукреция и обосновали ее на фактическом материале археологических находок, то в Китае идея Юань Кана не получила признания; вплоть до первых десятилетий XX в. среди большинства китайских ученых господствовало убеждение, что их предки испокон веков были носителями культуры бронзы. Не поколебали этой уверенности и первые находки каменных орудцй на территории Китая: они локализовались за пределами той области, где формировалась древнекитайская цивилизация.

Подлинное начало изучению китайского неолита было положено известным шведским геологом и археологом Ю. Андерсоном, который в 1921 г. нашел бесспорные следы неолитического человека в бассейне Хуанхэ [Andersson, 1923, 19–20].

Более чем за пять десятилетий археологическая наука обогатилась многочисленными находками культурных остатков неолитического времени, разбросанных на большой территории почти всех современных провинций Китая; наиболее хорошо изученными остаются в этом отношении северные районы страны. Сейчас здесь отчетливо вырисовываются несколько ареалов, отличающихся по облику распространенных там неолитических культур. Для того чтобы понять закономерности формирования этих ареалов, необходимо обратиться к специфике соответствующих климатических и ландшафтных зон.

Климатические условия

Для реконструкции экологической среды, в которой возникли и развивались неолитические культуры Восточной Азии, особое значение имеют полинологические исследования. Анализ ископаемой пыльцы растений стал применяться в Китае только в последние годы. Сейчас мы располагаем всего лишь несколькими результатами этой работы, но и они позволяют в общих чертах обрисовать природные условия в различных районах Северного Китая в эпоху неолита.

В 1972 г. при раскопках неолитической стоянки близ Даи-фацюаня (Внутренняя Монголия, Чахар) были получены образцы почв, подвергнутые затем пыльцевому анализу. Как показало исследование (табл. 5), на протяжении периода формирования двух нижних слоев произошло определенное изменение в климатических и ландшафтных условиях местности. В частности, в среднем слое отмечены такие сравнительно влаго- и теплолюбивые растения, как крестоцветные, а также дуб; напротив, обильно представленный в нижнем слое морозоустойчивый стенник резко сокращается в среднем. С другой стороны, в среднем слое по сравнению с нижним наблюдается общее сокращение лесного покрова при явном возрастании удельного веса трав, особенно полыней. В целом эти данные могут быть интерпретированы как отражающие процесс обезлесивания лесостепной полосы при известных сдвигах в сторону потепления [Чжоу Кунь-шу, Е Юн-ин, Янь Фу-хуа, 25–26).

В значительной мере иная картина предстает перед нами в результате анализа пыльцы растений, взятой из неолитического поселения близ Баньпо (Шэньси). В 1962 г. на территории этого поселения было взято 28 проб, соответствующих 7 последовательным слоям; пыльца была обнаружена в четырех из них (табл. 6).

Наиболее существенные изменения в природной среде произошли в Баньпо в период формирования четвертого (1,8–2,2 м) и третьего (0,80—1,40 м) слоев. Растительный покров окружающей местности, соответствующий этим слоям, характеризуется довольно отчетливо выраженными особенностями. В четвертом слое отмечены влаго- и теплолюбивые растения; широколиственный лес представлен березой и дубом; значительно количество ивовых; отмечен грецкий орех. В третьем слое появляются деревья, произрастающие в более сухом климате (сосна); дуб и грецкий орех исчезают; возрастает удельный вес трав, прежде всего белой мари, а также полыней; не зафиксированы в нем и крестоцветные. Таким образом, перед нами свидетельства изменений в температурном режиме (в сторону похолодания и усиления сухости), приведших к смене состава леса и увеличению относительной площади участков, покрытых травами. Условия, характерные для третьего слоя, приближаются к современным [Чжоу Кунь-шу, 520–522].

Отражением климатических условий является и состав фаунистических остатков, обнаруженных при раскопках поселения в Баньпо. Здесь обращает на себя внимание наличие костей животных субтропического пояса, распространенных сейчас гораздо южнее и не встречающихся на территории Шэньси. Сюда следует отнести прежде всего кабаргу (Hydropotes inermis) и бамбуковую крысу (Phizomis sinensis) [Ли Ю-хэн, Хань Дэ-фэнь].

Новейшие палеоклиматологические исследования убедительно свидетельствуют о том, что эпохальные изменения климата на земном шаре имеют волнообразный характер, причем общая амплитуда температурных колебаний сопоставима для всей территории Евразии. Показательно, что результаты наблюдении за перемещением нижнего среза снегов на горных склонах в целом совпадают с данными о колебаниях температуры на протяжении последних 3 тыс. лет в Китае. На основании изучения этих свидетельств Чжу Кэ-чжэнь пришел к выводу, что на IV–III тысячелетия до н. э. в Китае падает период климатического максимума, причем на Среднекитайской равнине среднегодовые температуры были выше современных на 2°, среднемесячные — на 3–5° [Чжу Кэ-чжэнь, 35]. Исходя из этого можно предположительно считать, что уже в то время при общем более высоком уровне среднегодовых температур на севере территории современного Китая существовали две различные климатические и ландшафтные зоны.

Граница между этими зонами проходила вдоль южного края Монгольского плато. На север от нее лежали лесостепные районы с умеренно сухим климатом, на юг — пояс смешанных лесов, более теплый и влажный. Здесь в неолитическое время проходил водораздел между двумя большими хозяйственно-культурными зонами. Далее к югу простиралась другая климатическая зона. Она характеризовалась климатическим режимом, приближающимся к тропическому. В частности, на неолитической стоянке в Хэмуду (Чжэцзян), датируемой по данным радиокарбонного исследования началом V тысячелетия до н. э., были найдены фаунистические остатки, включающие обезьян, носорогов и слонов [Чжи Вэнь].

Хозяйственно-культурная специфика

Наиболее типичной чертой неолитических стоянок северной зоны являются каменные орудия микролитического облика. Керамика в целом немногочисленна. Сколько-нибудь определенные следы земледелия отсутствуют [Синь чжунго…, 36–38].

Северной «микролитической» зоне отчетливо противостоит бассейн Хуанхэ и ее притоков, а также междуречье Хуанхэ — Янцзы.

Поселения неолитического времени располагаются в бассейне Хуанхэ исключительно вблизи рек. Излюбленным местом стоянок являются террасы речных долин, несколько возвышающиеся над поймой, чаще всего при впадении притока. Практически все известные нам культуры неолита данного региона могут быть отнесены к одному и тому же хозяйственно-культурному типу — мотыжных земледельцев умеренного пояса. Земледелие, несомненно, составляло основу их хозяйства. Об этом свидетельствуют находки зерна, характер орудий (в частности, жатвенные ножи), необычайно развитая керамика с крашеным орнаментом, состав домашних животных (свинья и собака) [там же, 7—26].

Таким образом, в хозяйственно-культурной специфике двух основных зон на территории Китая в неолитическое время прослеживается граница, в целом достаточно точно совпадающая с границей двух рассмотренных выше лингвистических ареалов — северной части Восточной Азии, населенной народами, говорившими сначала на палеоазиатских, а затем на протоалтайских языках, и южной части Восточной Азии, население которой говорило на протосино-тибетских и протоаустроазиатских. языках. Разумеется, наличие экологической, хозяйственно-культурной и лингвистической границы не означало полной изолированности двух зон друг от друга. И в этом отношении данные археологии обнаруживают совпадение с лингвистическими фактами. Изучение неолитических памятников в полосе намеченной границы показывает, что население южной, земледельческой зоны поддерживало контакты со своими северными соседями. Об этом свидетельствует проникновение на юг некоторых форм орудий (микролиты) и, наоборот, распространение на север расписной керамики.

Помимо выделения двух основных хозяйственно-культурных зон на территории Северного Китая нельзя не обратить внимания на определенные различия в пределах земледельческой зоны. Последняя может быть разделена на две подзоны; основанием для такого деления являются преобладающие земледельческие культуры.

Здесь необходимо указать на то, что в литературе до сих пор встречаются ссылки на некоторые ошибочно интерпретированные археологические данные.

Первый факт, получивший широкое распространение в научных исследованиях по китайскому неолиту, восходит к сообщению Ю. Андерсона о находках в неолитической стоянке близ деревни Яншаоцунь фрагмента керамического сосуда с отпечатком рисового зерна [Andersson, 1934, 335–336]. Определение, осуществленное В. Эдманом и Е. Сёдербергом, подтвердило мнение Ю. Андерсона [Edman, Soderberg].

Не подвергая сомнению достоверность этого определения некоторые китайские археологи уже в начале 60-х годов высказали мнение, что распространение риса в ареале культуры ян-шао является недоказанным [Ся Най, 1960, 3]. Основанием для этого послужило убеждение, что стоянка близ Яншаоцунь отнюдь не была однослойным памятником, но включала помимо яншаоского также слои луншаня и более поздних культур, вплоть до чжоуских (середина I тысячелетия до н. э.). Специально изучивший этот вопрос Ян Цзянь-фан пришел к выводу, что краткое описание черепка, содержащееся в работе Ю. Андерсона, не позволяет отнести его к яншаоскому времени [Ян Цзянь-фан, 1962а, 263].

Ян Цзянь-фану принадлежит опровержение еще одного сообщения, связанного с историей возделывания зерновых культур в бассейне Хуанхэ. Речь идет о том, что в 1955 г. в культурном слое стоянки Юйтай (Аньхуй, уезд Босянь) были обнаружены обуглившиеся зерна злаков. Они были определены Цзинь

Шань-бао как пшеница [Ян Цзянь-фан, 1963, 630]. Как было показано Ян Цзянь-фаном, сомнение вызывает, как и в случае с андерсоновским рисом, не формальное определение образцов, а их датировка. По его мнению, керамический сосуд, в котором были обнаружены зерна пшеницы, не мог относиться к культуре луншань, как первоначально полагали авторы публикации; он должен быть датирован первой половиной I тысячелетия до н. э. (эпоха Западного Чжоу) [там же, 631]. Позднее образцы обугленных зерен пшеницы из Юйтая были подвергнуты радиокарбонному анализу, на основании которого была установлена еще более поздняя дата —420+90 или 490+90 г. до н. э. [Фаншэсин…, ч. 3, 335]. В свете вышесказанного в значительной мере проясняется общая картина распространения зерновых культур в китайском неолите.

В среднем течении Хуанхэ в яншаоских поселениях Цзинцунь (Ваньжун, Шаньси), Баньпо (Сиань, Шэньси), Байшоулин (Баоцзи, Шэньси), Цюаньхуцунь (Хуасянь, Шэньси), относящихся к культуре крашеной керамики, обнаружены следы зерен чумизы [Синь чжунго…, 1961, 7]. Тот же злак возделывался неолитическим населением западной части бассейна Хуанхэ (в частности, в поселениях культуры цицзя близ Дахэчжуана зерна чумизы были найдены в домах и погребениях [там же, 23]). Каких-либо следов возделывания иных зерновых культур здесь не обнаружено.

Напротив, единственным злаком, зафиксированным в поселениях бассейна Хуанхэ, является рис. Он отмечен в поселениях Цюйцзялин (Цзиншань), Шицзяхэ (Тяньмэнь), Фанъинтай (Учан), относящихся к культуре цюйцзялин, а также в стоянках культур цинляньган и лянчжу. Образцы из Цюйцзялина, Шицзяхэ и Фанъинтая были определены как принадлежащие к разновидности Oryza sativa L. Это один из двух подвидов, распространенных в Китае в настоящее время. Таким образом, в IV–II тысячелетиях до н. э. южная и восточная зоны неолитических культур отчетливо противопоставляются западной и центральной. Несмотря на отсутствие принципиальных различий в экологических условиях, население этих двух регионов возделывало различные зерновые культуры, что было связано с наличием не совпадающих между собой технических традиций в области земледелия. Продвижение риса далее на север относится к гораздо более позднему времени, к концу II тысячелетия до н. э., т. е. к периоду существования культуры инь.

Вопрос о датировке неолитических памятников в Китае оказался в центре внимания исследователей вскоре после того, как Ю. Андерсон открыл близ деревни Яншао (Хэнань) первое поселение с крашеной керамикой. По мере изучения все новых стоянок с керамикой, отличающейся чрезвычайно выразительным полихромным орнаментом, шведский ученый пришел к мысли, что это поселение не синхронно аналогичным памятникам в верховьях Хуанхэ. Так возникла проблема хронологии неолитических стоянок на территории Китая.

Периодизация Ю. Андерсона

Широко известная схема периодизации крашеной керамики на территории провинций Ганьсу — Цинхай, предложенная Андерсоном [Andersson, 1925], включала шесть периодов.

Цицзя (18). Этот период, по Андерсону, предшествует появлению керамики с росписью (для него характерны серые сосуды). Он представлен поселением Цицзяпин (Ниндин, Ганьсу) и местонахождением С в Синьдянь (Линьтао, Ганьсу). Ю. Андерсону были известны лишь поселения периода Цицзя; погребений этого времени ему обнаружить не удалось.

Яншао (19). Памятники этого периода были гораздо более многочисленны. Наибольшее значение имели поселения в Мац-зяяо (Линьтао, Ганьсу) и Лоханьтане (Гуйдэ, Цинхай). Основываясь на сходстве глиняной посуды из этих местонахождений с крашеной керамикой из Яншао, Ю. Андерсон полагал, что все перечисленные памятники относятся к одному времени. Отсюда происходит название периода.

Мачан (20). Указанный период был представлен погребениями в Мачанъяне (Лэду, Цинхай). Андерсон не был абсолютно уверен в правомерности выделения этого периода, поскольку основывался всего лишь на четырех сосудах, доставленных ему из Мачанъяня его помощником. Однако он надеялся, что в будущем могут быть открыты новые памятники этого времени.

Синьдянь (21). Андерсону были известны погребения в местонахождении А в Синьдяне и поселение в Хуйцзуе (близ Синьдяня).

Сыва (22). Памятники этого периода — могильники на горе Сывашань (Дидао, Ганьсу) и в Каяо (Синин, Цинхай).

Шацзин (23). Поселения и могильники, обнаруженные в уезде Миньлэ (Цинхай), дали крашеную керамику специфического облика и бронзовые вещи (украшения, наконечники стрел), напоминавшие по стилю скифские.

Чем же руководствовался Ю. Андерсон, предлагая свою периодизацию? Несомненно, что он опирался на достижения европейской археологической науки того времени, прежде всего на разработанную О. Монтелиусом хронологическую классификацию новокаменного, бронзового и раннего железного веков Скандинавии [Montelius]. В этом отношении весьма характерен тот факт, что Ю. Андерсон говорит не о «культурах», а лишь о «периодах». Группы памятников, обладающих различными типологическими признаками, не могут, с его точки зрения, относиться к одному и тому же времени.

Определяя хронологическую последовательность выделенных им периодов, Андерсон исходил из следующих соображений: памятники типа цицзя рассматривались им как наиболее ранние потому, что в поселениях с крашеной керамикой (главным образом Шацзин) были найдены металлические вещи, тогда как характерная для цицзя серая керамика без росписи нигде не сопровождалась бронзой; последовательность периодов яншао — шацзин была определена на основании типологического анализа (в частности, орнамент типа мачан характеризовал, по мнению Андерсона, наметившийся упадок орнаментальной традиции, расцвет которой приходился на период яншао).

Ю. Андерсон не ограничился установлением относительной хронологии. Он предложил также и абсолютные датировки выделенных им периодов:

И в этом отношении Ю. Андерсон находился под влиянием О. Монтелиуса и его школы. Во-первых, каждый из периодов андерсоновской схемы имеет одну и ту же продолжительность. Во-вторых, главным критерием абсолютной датировки здесь является уже упоминавшийся принцип признания синхронными групп памятников, обладающих сходным обликом. В данном случае на основании сходства орнамента сосудов из Яншао, Мацзяяо, Баньшаня и других с культурами крашеной керамики Ближнего Востока и Средней Азии, датировавшихся тогда концом IV — началом III тысячелетия до н. э., Ю. Андерсон определяет хронологические рамки периода яншао. После этого он путем простейших арифметических подсчетов, устанавливает, что начало периода цицзя относится к 3500 г. до н. э., а конец периода шацзин — к 1700 г. до н. э. и т. д.

Вскоре после появления первой работы Ю. Андерсона было высказано мнение о необходимости уточнения его хронологической схемы. Эта точка зрения, сформулированная О. Менгрином, базировалась на тех же принципиальных позициях, которых придерживался и сам Ю. Андерсон.

Его критик обратил внимание на сходство керамики типа цицзя с поздненеолитической керамикой Северной Европы и считал, что на этом основании вряд ли можно датировать цицзя намного более ранним временем, чем 2000 г. до н. э. [Mengrin, 81]. Высказывались и сомнения в правомерности всех построений Ю. Андерсона, вместе взятых: М. Гране, например, писал в 1930 г. об отсутствии бесспорных доказательств того, что яншао не является культурой камня и кости, синхронной бронзовой культуре инь-чжоу [Granet, 1930].

Исследования Лян Сы-юна

Именно в это время появились новые факты, позволившие подойти к проблеме датировки неолитических памятников бассейна Хуанхэ с иных, чем ранее, позиций. Имеются в виду открытие в провинции Шаньдун культуры черной керамики, получившей название «луншань» (24), а затем раскопки в Хоугане (25) близ Аньяна (Хэнань) первого в истории археологического изучения Китая многослойного поселения со стратиграфией яншао — луншаньинь [Лян Сы-юн, 1959].

Значение этих раскопок, осуществленных Лян Сы-юном, было огромно. Во-первых, они ввели новый для Китая принцип установления относительной хронологии археологических памятников— стратиграфию (Ю. Андерсон, как известно, не обращал внимания на соотношение культурных слоев). Во-вторых, материалы Хоугана были чрезвычайно важны и в плане абсолютной датировки: в рамках одной хронологической схемы оказывались теперь увязанными как культуры неолита, так и памятники, известные по письменным источникам.

Последнее обстоятельство переводило проблему датировки древних культур бассейна Хуанхэ в несколько иную плоскость. Поскольку традиционная историографическая школа относила начало йньской эпохи к XVIII в. до н. э., оказалось необходимым пересмотреть датировку периода яншао, ибо в противном случае для луншаня в схеме периодизации не оставалось места.

Учитывая эти обстоятельства, Лян Сы-юн в 1935 г. предложил новый вариант андерсоновской схемы [Лян Сы-юн]. Он принимает прежнюю начальную дату периода цицзя, последовательность периодов и их равную продолжительность (300 лет), но вводит новый период крашеной керамики — хоуган. Кроме того, он предполагает существование трех других промежуточных периодов, которые, однако, он не мог обосновать на фактическом материале. В целом исправленная Лян Сы-юном периодизация северокитайских памятников серой и крашеной керамики приобрела следующий вид:

Следует напомнить, что перед нами хронологическая таблица древних памятников на территории Ганьсу. Другими словами, Лян Сы-юн предполагал, что период хоуган и в этом районе предшествует яншао.

Сам Лян Сы-юн считал достоинством своей хронологической таблицы следующее. В ней предусмотрено достаточное время для перехода от цицзя к яншао, от синьдяня к сыва, от сыва к шацзину; найдено место для памятников крашеной керамики типа хоуган в Хэнани; удлинено время на распространение крашеной керамики из Ганьсу в Хэнань; конец периода шацзин приближен к скифскому времени.

Однако Лян Сы-юн был прав, признавая, что «эта хронологическая таблица не имеет твердого основания» [там же, 97]. Его периодизация представляет собой попытку примирить первоначальную идею Ю. Андерсона с новыми фактами, приспособить ее к результатам новейших раскопок. Поэтому Лян Сы-юн в последние годы жизни изменил свою точку зрения, высказавшись, в частности, за то, что период хоуган не предшествует яншао, а следует за ним.

Применение нового для тогдашней китайской археологии — стратиграфического критерия периодизации вскоре потребовало коренного пересмотра как андерсоновской схемы, так и всей ее модификации. Но сам Ю. Андерсон, по-видимому, не мог отказаться от своих первоначальных позиций. Поэтому, внося в 1943 г. исправления в свою периодизацию, он не меняет ее основ, хотя и сдвигает начальную дату периода цицзя на… 1 тысячу лет. Теперь его таблица предстает в следующем виде [Andersson, 1943]:

В то время в литературе уже высказывались сомнения одном из главных тезисов Ю. Андерсона (серая керамика цицзя предшествует крашеной керамике яншао). Подходя к вопросу с разных точек, Лю Яо [Лю Яо, 276–280] и М. Билин-Алтин [Bylin-Althin, 466–467) считали, что цицзя возникает позже культур крашеной керамики типа яншао.

Это предположение переросло в уверенность после того, как Ся Най обнаружил в 1945 г. погребения периода цицзя близ Янваваня (Ниндин, Ганьсу), в заполнении одного из которых были найдены фрагменты крашеной керамики. «На территории Хэнани, — писал Ся Най, интерпретируя результаты своих раскопок, — культура яншао, несомненно, намного раньше периода инь-шан, во всяком случае их разделяет культура черной керамики луншань. Период существования культуры яншао в Ганьсу и Хэнани не имеет большого хронологического разрыва. Что касается культуры цицзя, то она не может быть намного раньше 2000 г. до н. э., но зато может быть намного позже» [Ся Най, 1961, 9].

Работы Ся Ная подводили своеобразный итог первому этапу в истории изучения китайского неолита. Их автор оперирует уже не только абстрактными «периодами», но и «культурами». Наличие достаточно четко определяемого ареала — необходимый признак понятия «археологическая культура». Поэтому проблема датировки неолитических культур теснейшим образом связана у Ся Ная с установлением зон их распространения. Отсюда следует вывод, что в различных регионах (в частности, в Хэнани и Ганьсу) возможно существование самостоятельных серий культур, имеющих ту или иную хронологическую последовательность. С этим связано и принадлежащее Ся Наю терминологическое нововведение: яншао на территории Ганьсу он называет «культурой мацзяяо» (26).

Раскопки 50-х годов

Широкие исследования, осуществленные в бассейне Хуанхэ в первые годы после создания КНР, привели к важному сдвигу в представлениях о хронологическом соотношении неолитических культур этого региона. Прежде всего, были получены многочисленные стратиграфические доказательства того, что на всем протяжении Среднекитайской равнины и смежных областей мы имеем дело с двумя последовательными археологическими горизонтами. Нижний представлен культурами крашеной керамики, верхний серой или черной, лишенной полихромной росписи.

Далее, чётко обрисовались четыре зоны хотя и соединенные контактными районами, но тем не менее развивавшиеся в значительной мере самостоятельно и представленные специфическими сериями культур: западная (Ганьсу), центральная (Шэньси, Хэнань и южная часть Хэбэя), южная (Хубэй и южная часть Хэнани), восточная (Цзянсу, Чжэцзян и южная часть Шаньдуна).

Наконец, почти в каждой из зон более или менее отчетливо установлено наличие вариантов отдельных культур. В одних случаях эти варианты имеют ареалы своего распространения и могут рассматриваться в плане локальной изменчивости. В других случаях мы имеем дело с хронологическими периодами существования одной и той же культуры.

В западной зоне нижний горизонт представлен памятниками культуры мацзяяо («ганьсуйского яншао»).

Читатель помнит, что Андерсон считал поселение близ Мацзяяо и могильник в Баныпане (27) принадлежащими одному и тому же периоду, предшествующему мачан. Он исходил из предположения о том, что бытовая керамика этого периода значительно отличается от погребальной. Другими словами, Ю. Андерсон отрицал возможность существования поселений с керамикой типа баньшань и погребений с керамикой типа мацзяяо.

Эта точка зрения была распространена среди части китайских археологов вплоть до начала 60-х годов. В частности, У Жу-цзо писал в 1961 г., что «керамика типа баньшань характерна преимущественно для погребений, и вплоть до настоящего времени многочисленные археологические разведки крупного масштаба не дали поселений с керамикой этого типа… Поэтому мы приходим к выводу о том, что керамика баньшань и мацзяяо действительно относится к одному и тому же времени» [У Жу-цзо, 17] (рис. 6).

Высказывалось на этот счет и иное мнение: мацзяяо, бань-шань и мачан представляют собой три самостоятельных варианта культуры «ганьсуйского яншао»; различия между ними имеют локальный характер и объясняются принадлежностью ламятников типа мацзяяо, баныиань и мачан трем различным племенам или союзам племен [Ма Чэн-юань, 1957, 26–27].

Дальнейшие исследования, казалось бы, подтвердили последнюю точку зрения. Были обнаружены стоянки с керамикой типа баньшань, среди которых — Цинганча (Ганьсу, Ланьчжоу) [Ма Чэн-юань, 1961, 356–360] (рис. 7). Найдены многочисленные поселения типа мачан; некоторые из них были раскопаны [Ганьсу линься…, 609–610], что рассеяло высказанные Ю. Андерсоном сомнения относительно правомерности выделения этого периода.

Вместе с тем многие археологи обратили внимание на значительное сходство керамики баныпаньского и мачанского типов. Ряд орсудов из стоянок обоих типов настолько близки друг другу по форме и орнаментике, что отнесение отдельно взятого сосуда к одному из этих двух вариантов культуры мацзяяо оказывается затруднительным. Поэтому, например, Ян Цзянь-фан указывает, что, хотя баньшань и мачан представляют, с его точки зрения, самостоятельные варианты, хронологический разрыв между ними невелик [Ян Цзянь-фан, 1962, 77]. Другие исследователи идут в этом отношении и еще дальше, объединяя баньшань и мачан в рамках одного варианта (периода) [Ши Син-бан, 318–320].

Несмотря на отсутствие бесспорных стратиграфических свидетельств, все археологи 50—60-х годов приняли тезис Ю. Андерсона о том, что мацзяяо (в узком смысле слова) предшествует мачану. Что же касается соотношения культуры «ганьсуйского яншао» с другими культурами западного региона, то оно с полной определенностью устанавливается на основании стратиграфических данных: в ряде поселений (Вацзяпин, Лювэйцзя, Сишаньпин, Сыпин, Миньхэшань и др.) слои культуры мацзяяо перекрываются слоем культуры цицзя; в Чжанцзяцзюе, Уцзя и других поселениях наблюдается стратиграфическая последовательность слоев цицзя — синьдянь. К этому следует добавить, что, как выясняется, памятники типа синьдянь, сыва, шацзин имеют в Ганьсу четко очерченные ареалы и, по-видимому, генетически между собой не связаны.

В центральной зоне выделение локально-хронологических вариантов культуры яншао и изучение вопроса об их соотношении оказалось возможным в результате раскопок 50-х годов.

В 1954–1956 гг. в Баньпо (28) (близ г. Сиани, Шэньси) было изучено большое поселение культуры яншао. В распоряжении исследователя здесь оказались не только отдельные предметы материальной культуры (орудия труда, керамика) (рис. 8),

но и данные о жилище, гончарных мастерских, поселениях в целом: раскопки в Баньпо велись методом вскрытия культурного слоя на больших площадях, тогда как до этого в китайской археологии безраздельно господствовал траншейный метод [Сиань баньпо].

Непосредственно после завершения работ в Баньпо началось исследование другого крупного поселения культуры яншао — близ Мяодигоу (29) (Шэньсань, Хэнань). Два сезона раскопок (1956–1957) позволили изучить многослойное поселение, представленное слоями яншао и культуры переходного типа (яншао — луншань), получившей наименование мяодигоу II. Анализ данных, полученных в Мяодигоу, продемонстрировал, в частности, что достаточно сложной по своей стратиграфии была, несомненно, и стоянка Яншао [Мяодигоу…].

Научные раскопки в Баньпо и Мяодигоу показали, что эти поселения существенно отличаются по облику представленной в них культуры. Это наиболее отчетливо проявлялось в керамике — форме сосудов и их орнаменте. Крашеная керамика, встречающаяся в Баньпо и Мяодигоу (рис. 9), относится к двум различным вариантам культуры яншао. В конце 50-х годов получил широкое распространение тезис о том, что к двум указанным вариантам и сводится, в сущности, все многообразие данной культуры. Например, в обобщающем труде «Археология в новом Китае» утверждалось: «Помимо отмеченных выше общих черт культуры яншао отдельные стоянки отличаются друг от друга по своему облику, что может объясняться хронологическими причинами. В настоящее время в целом их можно отнести к одному из двух вариантов — баньпо и мяодигоу» [Синь чжунго…, 9].

Однако уже в начале 60-х годов некоторые китайские археологи высказывают мнение, что подобная классификация слишком обща и недостаточна для конкретного изучения исторических процессов, протекавших в рассматриваемую эпоху в бассейне Хуанхэ. Ма Чэн-юань отметил, что ареал распространения стоянок типа баньпо уже, нежели вся центральная зона в целом. Поэтому, например, керамика из Циньванчжая (30) не может быть отнесена ни к баньпо, ни к мяодигоу. Своеобразна также керамика из района Тайюани (Шаньси) и т. д.

Ма Чэн-юань сделал вывод, что было бы ошибкой объяснять различия между вариантами культуры яншао только в хронологическом плане, не учитывая границ их ареалов. «Решение вопроса о том, сколько же вариантов культуры яншао следует выделять и в каких модификациях она выступает, — писал этот исследователь, — имеет важное значение для понимания реального расселения племенных объединений той эпохи» [Ма Чэн-юань, 1961, 375].

Примерно с тех же позиций подходил к выделению локально-хронологически х вариантов культуры яншао и Ян Цзянь-фан (предложивший употреблять не термин «вариант», а термин «фация» культур неолита). Он различал четыре района центральной зоны: западная часть Хэнани и юг Шаньси; северная часть Хэнани и юг Хэбэя; центральная часть Шэньси; восточная часть Ганьсу.

На территории этих четырех районов Ян Цзянь-фан выделяет пять «фаций» культуры яншао: сииньцунь (соответствует мяодигоу у других авторов) — на западе, начиная с верховьев р. Вэйхэ вплоть до среднего течения Хуанхэ (район Лоян — Линьжу); баньпо (Шэньси) — от Баоцзи на западе до Хуаиня на востоке; саньлицяо — близ Шэньсяня (Хэнань); циньванчжай — в центральной части Хэнани от Миньчи на западе до Чжэнчжоу на востоке (на юге вплоть до Наньчжао); хоуган — северо-восточная часть Хэнани и юг Хэбэя [Ян Цзянь-фан, 1962а, 60–70].

Наконец, на территории провинции Хэбэй ряд исследователей выделяют три самостоятельных варианта: дяоюйтай — центральная часть провинции; байцзяцунь — юг Хэбэя; нань-янчжуан — район Пиншань — Цысяня.

Следует, однако, отметить, что яншао на территории Хэбэя настолько слабо изучена, что таксономическая сопоставимость выделенных там вариантов остается проблематичной.

До начала 60-х годов вопрос о хронологическом соотношении отдельных вариантов культуры яншао решался исключительно на основании типологического анализа. Вполне понятно, что в этих условиях ни одна из высказывавшихся точек зрения не могла быть достаточно убедительно доказана. В центре спора находился вопроса соотношении двух наиболее изученных вариантов — баньпо и мяодигоу. Различные гипотезы на этот счет можно разделить на три группы.

Сторонники первой точки зрения считали, что мяодигоу предшествует баньпо. Ань Чжи-минь, руководивший в свое время раскопками в Мяодигоу, выдвинул эту гипотезу, исходя из того, что развитие орнамента на крашеной керамике шло от с южного (мяодигоу) к упрощенному (баньпо) [Ань Чжи-Минь, 561].

Археологи, придерживающиеся второй точки зрения, основывались на противоположном предположении: тот факт, что в поселениях типа баньпо крашеной керамики мало, а орнамент ее сравнительно прост, свидетельствует о примитивности и большей древности этого типа [Чжан Ши-юань, 380–389].

Иначе подходили к проблеме сторонники третьей точки зрения. Ши Син-бан был убежден в том, что поселения типа баньпо и мяодигоу могут относиться к одному и тому же времени, потому что принадлежат они, полагал он, двум фратриям одного и того же племени (фратрия Рыбы — в Баньпо, фратрия Птицы — в Мяодигоу) [Ши Син-бан, 325–326]. Близка к этому и точка зрения Ма Чэн-юаня, также допускавшего параллельное развитие обоих вариантов культуры яншао [Ма Чэн-юань, 1961а, 376].

Только в начале 60-х годов появляются первые стратиграфические данные, которые могли бы внести ясность в вопрос об относительной хронологии вариантов культуры яншао.

Раскопки в Ванване близ Лояна обнаружили последовательность слоев культуры крашеной керамики, нижний из которых мог быть отнесен к мяодигоу, верхний — к циньванчжаю [Лоян…, 175–178]. Это не только подтвердило необходимость выделения циньванчжая в качестве самостоятельного варианта, но и указало на его соотношение с мяодигоу.

Далее, в Сямэньцуне (Шэньси, уезд Биньсянь) впервые были найдены бесспорные стратиграфические доказательства того, что слои типа баньпо предшествуют здесь мяодигоу [Шаньси биньсянь сямэньцунь…, 292–295].

Наибольшее внимание привлекли результаты раскопок в Сямэньцуне. Чжан Чжун-пэй и Янь Вэнь-мин подробно анализируют соотношение слоев этого поселения и приходят к выводу: «Не только впервые стратиграфически доказало приоритет баньпо перед мяодигоу, но и связало оба эти варианта промежуточным звеном» [Чжан Чжун-пэй, Янь Вэньмин, 304].

Против мысли о «промежуточном звене» выступили, однако, сами археологи, раскапывавшие Сямэньцунь, — Ли Ши-гуй и Цзэн Ци. Более того, они предложили интерпретацию изученной ими стратиграфии в духе концепции Ши Син-бана. Исходя из того что в эпоху яншао применялось подсечно-огневое земледелие, требовавшее постоянной смены мест пребывания, эти авторы считают, что стратиграфия в Сямэньцуне может и не свидетельствовать о том, что вариант баньпо в целом предшествует мяодигоу. Не исключено, что два племенных объединения попеременно проживали в одном и том же месте, оставив там памятники яншао в двух вариантах [Ли Ши-гуй, 581].

Наименее сложной представлялась ситуация в южной зоне. Объяснялось это слабой археологической изученностью: первые неолитические стоянки были открыты здесь лишь в конце 50-х годов. Своеобразная культура крашеной керамики, обнаруженная в бассейне р. Ханыпуй, получила название «культуры цюйцзялин» (31) — по месту, где она впервые была встречена [Цзиншань…]. Позднее поселения, относящиеся к культуре цюйцзялин, были найдены в Тяньмэне, Юньсяне, Цзюньсяне и других районах [И цзю у ба…]. Не исключено, что с этой культурой связаны и некоторые памятники в южной части Хэнани. Однако о хронологическом членении этой культуры, а также о ее вариантах говорить сейчас преждевременно.

Изучение неолита восточной, прибрежной зоны также не имеет длительной истории. Но за два десятилетия, прошедшие после открытия в Цинляньгане (Цзянсу, уезд Хуайань) ранее неизвестной неолитической культуры, в ее исследовании достигнуты весьма значительные успехи. Как показывают разведки и раскопки последних лет, культура цинляньган (32) распространена преимущественно на территории провинции Цзянсу. На севере ее ареал захватывает южную часть Шаньдуна, на юге — провинцию Чжэцзян. Из 60–70 обнаруженных поселений этой культуры частично раскопано более 20.

Характеризуя особенности культуры цинляньган, Цзян Цзуань-чу в своей работе в 1959 г. еще не выделял каких-либо ее вариантов или типов. Для культуры в целом свойственна красная керамика, среди форм сосудов преобладают треножники и блюда на высоких поддонах. Полихромный орнамент, изредка встречающийся на цинляньганской керамике, прост по рисунку и небрежен по манере нанесения [Цзян Цзуань-чу, 39–40].

Мощным стимулом к созданию схемы классификации стоянок культуры цинляньган явились раскопки многослойных поселений. Особое место занимает в этом отношении стоянка Дадуньцзы (Пэйсянь, Цзянсу), где было обнаружено три последовательных слоя. Изучение керамики и каменных орудий, встреченных в каждом из этих слоев, позволяет отождествить некоторые их черты с материалом из других поселений [Цзян-су пэйсянь дадуньцзы…]. Соответственно многослойные стоянки в Бэйиньянъине и Тайгансы близ Нанкина, а также в Сун-цзэ близ Шанхая содержат памятники трех периодов, по всей вероятности генетически связанных между собой. Все эти данные укладываются в систему классификации, сформулированную недавно У Шань-цином и включающую прежде всего два локальных варианта культуры цинляньган — северный и южный. Каждый из этих вариантов делится далее на три хронологических периода [У Шань-цин, 45–54]:

Приведенная схема представляется надежной основой для дальнейшего углубленного изучения неолитических памятников приморской зоны, хотя к ее автору можно предъявить известные претензии терминологического плана: вряд ли целесообразно называть один из периодов развития культуры так же, как именуется культура в целом (с этим мы уже сталкивались в Ганьсу, где вариант культуры мацзяяо также назван мацзяяо).

Немаловажное значение для понимания истории культур неолита в восточной зоне имело также установление генетической связи поздних слоев культуры цинляньган с памятниками типа давэнькоу (33), открытыми на территории провинции Шаньдун — в уезде Нинъян, а также близ г. Цюйфу [Ян Цзы-фань; Чжао И-цин; Шаньдун цюйфу сисяхоу…] (рис. 10).. В Давэнькоу прослеживаются уже отдельные черты культуры черной керамики луншань. Таким образом, истоки луншаня в его классической форме следует искать, по-видимому, не в Шаньдуне, а южнее, на территории Цзянсу.

Оживленно обсуждались в археологической литературе и, вопросы абсолютной датировки культуры цинляньган в целом. Первоначально среди археологов господствовало представление о том, что эта культура сформировалась под влиянием луншаня (высказывалось даже предложение именовать ее «культурой цзянсуйского луншаня»); эти две культуры, стало быть, сближались и хронологически, причем начало культуры цинляньган относилось к периоду, когда луншань уже сформировался [Хуайань цинляньган].

Но после того, как в 1960 г. в Эрцзяньцуне (Цзянсу, г. Ляньюнатан) и Чжулэдашань (Аньхуй, уезд Чусянь) было установлено, что цинляньганские слои перекрываются луншаньскими, вопрос о хронологическом состоянии обеих культур был пересмотрен. Соответствие более позднему луншаньскому горизонту черной керамики было найдено и в ареале распространения южного варианта культуры цинляньган, где ее стоянки перекрываются слоями культуры черной керамики лян-чжу (поселение Цаосешань близ Нанкина). Все это привело к весьма значительным сдвигам в абсолютной датировке культуры цинляньган, предлагавшейся в конце 50-х годов: от 2100–1400 гг. до н. э. [Цзян Цзуань-чу, 41] до 5 тыс. — 4 тыс. лет назад, т. е. 3000–2000 гг. до н. э. [У Шань-цин, 57].

Данные о взаимосвязи между культурами всех перечисленных зон могут быть резюмированы следующим образом.

Яншао — мацзяяо. В 1957 г. в Вацзяпине (близ Мацзяяо, Ганьсу, уезд Линьтао) была найдена стоянка с двумя слоями, резко отличными по своему культурному облику. Верхний слой был отождествлен с культурой мацзяяо (вариант мацзяяо), нижний — с яншао (вариант мяодигоу). Раскопки в Вацзяпине дали бесспорное свидетельство того, что вариант мацзяяо культуры «ганьсуйского яншао» является более поздним, нежели мяодигоу [Ганьсу линтао линься…, 38–41].

Яншао — цюйцзялин. В 1958–1961 гг. в Дасы и Цин-лунцюане (Хубэй, уезд Юньсянь) были обнаружены многослойные стоянки с последовательностью слоев яншао — цюйцзялин— луншань. При этом яншаоский слой в двух случаях был различен. В Дасы керамика имела некоторые элементы типа мяодигоу; в Цинлунцюане крашеной керамики в слое яншао обнаружено не было.

Яншао — цинляньган. В 1963 г. при раскопках Дадунь-цзы (Цзянсу, уезд Пэйсянь) в нескольких погребениях периода люлинь были обнаружены типично яншаоские сосуды (типа мяодигоу), которые, по всей вероятности, следует рассматривать как привозные вещи [Цзянсу пэйсянь дадуньцзы…, 21–36]. Эти находки позволяют синхронизировать варианты мяодигоу и люлинь.

Таким образом, в результате исследований второго этапа совокупность типологических и стратиграфических данных по отдельным вариантам (периодам) культур крашеной керамики в бассейне Хуанхэ и прилегающих районах могла быть осмыслена как единая система, хотя характер связей между отдельными ее элементами в ряде случаев мог быть определен лишь предположительно. В табл. 7 данные об отдельных культурах представлены по провинциям.

Вопрос о «смешанных слоях»

С совершенно иных позиций подходит к проблеме соотношения локально-хронологических вариантов яншао и мацзяяо советский китаевед Л. С. Васильев. Вышедшая в 1976 г. его монографня «Проблемы генезиса китайской цивилизации» содержит гипотезу происхождения культуры яншао, основанную на весьма оригинальной трактовке рассмотренных выше археологических данных.

В своей работе (как и в опубликованной двумя годами раньше статье [Васильев Л. С., 1974]) автор выдвигает версию о том, что во многих неолитических стоянках на территории Ганьсу есть слои, представляющие результат смешения двух культур (или вариантов): собственно яншао (вариант мяодигоу) и мацзяяо. По словам Л. С. Васильева, эта идея является едва ли не общепринятой в современной китайской археологической литературе: «Тезис о смешении Яншао и Мацзяяо фактически присутствует в построениях всех археологов, касающихся этой темы» [Васильев Л. С., 1976, 174]. При этом автор подчеркивает «настойчивое стремление интерпретировать ситуацию в Ганьсу именно с позиций тезиса о смешении Яншао и Мацзяяо» [там же], а сам тезис называет «настойчиво пропагандируемым в Китае» [там же, 187].

В подтверждение Л. С. Васильев ссылается на работы трех китайских ученых — Го Дэ-юна, Чжан Сюэ-чжэна и Ян Цзянь-фана. Действительно, в отчете об археологических разведках в верховьях р. Вэйхэ Го Дэ-юн высказывал в 1958 г. мысль о смешении собственно яншао с «ганьсуйским яншао» [Го Дэ-юн, 10]. Однако в редакционном примечании к его статье отмечалось, что оснований утверждать наличие в Ганьсу смешанных слоев нет: «Все мы, занимавшиеся археологическими разведочными работами, хорошо знаем, что собранный на поверхности земли подъемный материал иногда производит впечатление некоей смешанной культуры, тогда как результаты раскопок подтверждают принадлежность его к различным слоям» [там же, 16]. Позднее к тезису о смешении яншао и «ганьсуйкого яншао» на территории провинции Ганьсу никто из китайских археологов не возвращался. Именно поэтому Ян Цзянь-фан, который, по словам Л. С. Васильева, «не делает акцента на смешении культур» и «не критикует концепцию смешения» [Васильев Л. С., 1976, 174], вообще не считал нужным в 1962 г. касаться этого вопроса: к тому времени такой концепции вообще уже не существовало.

Вопроса о «смешанном слое» Л. С. Васильев вновь касается в связи с анализом стратиграфии на стоянке Вацзяпин. Как уже говорилось, там были обнаружены два слоя: верхний, относящийся к культуре мацзяяо (вариант мацзяяо), и нижний — к яншао (вариант мяодигоу). В своей статье 1964 г. Л. С. Васильев был согласен с этим [Васильев Л. С., 1964, 130–131]. Затем он пересмотрел свою точку зрения и ныне полагает, что культура, представленная нижним слоем Вацзяпина, — «не Яншао, как это иногда представляется в пылу полемики… но нечто иное» [Васильев Л. С., 1976, 182]. В доказательство он приводит теперь мнение автора отчета о раскопках Чжан Сюэ-чжэна: «Содержимое нижнего слоя в целом близко к тем изделиям, которые постоянно обнаруживаются в яншаоских стоянках в верховьях Вэй» [там же], хотя Чжан Сюэ-чжэн говорит не о «близости», а о «тождественности» культурного облика нижнего слоя Вацзяпин и «собствейно яншао» [Ганьсу линьтао линься…, 39]. Вопреки утверждению Л. С. Васильева автор отчета вообще нигде не упоминает о якобы смешанном характере нижнего слоя Вацзяпина, отмечая лишь, что в верхний его слой попали фрагменты керамики, принадлежавшие к нижнему слою [там же, 39–40].

Приписав современным китайским археологам «концепцию смешения», Л. С. Васильев затем опровергает ее. Он выдвигает гипотезу о том, что повсюду в Ганьсу, где зафиксирован смешанный слой яншао и мацзяяо (в том числе и в Вацзяпине), в действительности присутствует слой особой «протояншаоско-мацзяяоской культуры», которая со временем, развиваясь, разделилась на две — яншао и мацзяяо [Васильев Л. С., 1976, 180].

Необходимо отметить, что интерпретация археологических данных в книге Л. С. Васильева не основывается ни на полевых работах автора, ни на камеральной обработке полученных материалов, ни на изучении de visu предметов, о которых идет речь. Поэтому гипотеза «протояншаоско-мацзяяоской культуры» остается чисто умозрительным, построением, не основанным на каких бы то ни было объективных фактах, так как ни смешанных слоев яншао и мацзяяо, ни каких-либо следов постулируемой протокультуры на территории Ганьсу до сих пор обнаружено не было.

Абсолютные датировки

Принципиально новый этап изучения китайского неолита начинается в 1972 г. с публикаций первых серий абсолютных датировок методом радиокарбонного анализа, значение которых трудно переоценить. Радиокарбонные даты открыли совершенно новые возможности для решения проблемы абсолютной и относительной хронологии культур крашеной керамики, что, несомненно, будет способствовать активизации всей исследовательской работы в этой области.

Нет необходимости доказывать тот вполне очевидный факт, что определение абсолютного возраста по радиокарбону впервые в археологическом изучении Китая создало твердую почву объективно установленных фактов для выводов о соотношении культур. Методы решения этого вопроса, применявшиеся прежде (типология, стратиграфия), не были, как мы видели выше, свободными от влияния субъективного подхода того или иного исследователя.

Действительно, даже оценка стратиграфических данных не совпадала у различных археологов, длительное время судивших о хронологии китайского неолита преимущественно на основании типологического анализа. Только этим можно объяснить появление определенного скепсиса в вопросе о научной значимости стратиграфии как основания для выводов о временной последовательности культур. Весьма показательна в этом отношении позиция археолога Ли Ши-гуя, который после раскопок в Сямэньцуне пришел к выводу, что вариант баньпо, как таковой, предшествует варианту мяодигоу [Шаньси биньсянь сямэньцунь…, 295].

Однако позднее, как помнит читатель, Ли Ши-гуй стал допускать возможность того, что стратиграфия в Сямэньцуне, быть может, и не противоречит предположению о синхронности вариантов баньпо и мяодигоу [Ли Ши-гуй, Цзэн Ци, 581]. Такой подход к проблеме практически заводил изучение хронологии неолитических памятников в тупик.

Длительное время Китай оставался белым пятном на карте археологических памятников, датированных по радиокарбону. Однако нельзя не отметить, что столь позднее появление абсолютных датировок неолитических культур Китая имеет и свою положительную сторону. Сейчас датированные стоянки могут рассматриваться уже не только сами по себе, как это неизбежно было бы 20–30 лет назад, а в составе значительной суммы знаний об основных вариантах культур неолита. Это существенно увеличивает значимость каждой из опубликованных дат. Они, в свою очередь, являются своего рода пробным камнем для всех предлагавшихся ранее гипотетических реконструкций хронологии неолитических культур.

Опубликованные датировки были выполнены в лаборатории Института археологии АН КНР, организованной в Пекине в 1965 г. Первые две серии датировок появились в журнале «Каогу», № 1 и № 5 за 1972 г. В 1974 г. была опубликована еще одна серия дат [Фаншэсин…, 1974].

Необходимо иметь в виду, что при исчислении абсолютных дат сотрудники пекинской лаборатории первоначально пользовались не «значением Либби» (период полураспада С 14, равный 5570 ± 30 лет), а уточненным значением, предложенным Г. Годвином (5730 + 40 лет). Последнее значение признается сейчас более вероятным, однако, как известно, Кембриджский международный симпозиум 1962 г. рекомендовал по-прежнему пользоваться «значением Либби» в целях унификации всех опубликованных дат [Проблемы…, 8]. Далее абсолютный возраст эталонов (годы от наших дней) отсчитывался не от 1950 г., как принято в международной практике, а от 1965 г. Все это делает необходимым произвести пересчет опубликованных цифр, с тем чтобы сделать их сопоставимыми с корпусом абсолютных датировок, уже вошедших в научный оборот (такой пересчет был выполнен Чжан Гуан-чжи [Chang К. G., 1973, 526]. Третья публикация абсолютных дат, предпринятая пекинской лабораторией, была выполнена с соблюдением этого требования.

Даты по отдельным стоянкам представлены у нас на табл. 8 и 9. Представление об абсолютном хронологическом соотношении между отдельными локальными вариантами неолитических культур и этими культурами в целом дает табл. 10.

Оценивая эти данные, следует подчеркнуть, что абсолютные датировки неолитических памятников, опубликованные в 1972–1974 гг., полностью укладываются в имеющиеся стратиграфические свидетельства, нигде не приходя в противоречие с ними. Это, между прочим, позволяет нам с достаточным доверием отнестись к тем данным стратиграфического характера, которые пока еще не подтверждены абсолютными датировками.

Ареалы распространения культур крашеной керамики на Среднекитайской равнине и их хронологическое соотношение можно проследить на карте 3.

Для решения вопроса о происхождении культур неолита в бассейне Хуанхэ и этнической принадлежности их насельников первостепенное значение имеет характеристика тех специфических черт, на основании которых, собственно, и происходит выделение самих этих культур и их вариантов.

Ниже мы рассмотрим лишь некоторые из этих черт, представляющие наибольший интерес в связи с проблемой дифференциации неолитического населения Среднекитайской равнины: особенности керамики; типология жилища; погребальный обряд.

Керамика

Производство керамических изделий — неотъемлемая часть хозяйственного облика любой развитой неолитической культуры оседлых земледельцев. Керамика к тому же представляет собой наиболее массовый материал, находимый при археологических раскопках неолитических поселений, и поэтому именно ее специфика используется археологами для выделения культур и их вариантов (подробнее см. [Кашина, 1977]).

По мнению многих специалистов, орнамент керамической посуды в большей степени, чем другие особенности, связан с: этническими традициями. Но сравнительно устойчивый комплекс черт, характеризующих локальные общности неолитического населения, может быть более или менее отчетливо прослежен отнюдь не только в орнаменте. Археологи уделяют значительное внимание также формам сосудов, технологическим приемам их изготовления и обжига и т. д.

В настоящее время мы не располагаем достаточным материалом для того, чтобы рассмотреть вопрос о локальных различиях керамического производства, отражающихся в конструкции обжигательных печей. Находки их довольно многочисленны, но крайне плохо документированы. Имеющиеся данные позволяют пока сделать лишь вывод о том, что печи, характерные для позднего варианта культуры яншао, не отличались сколько-нибудь существенно от своих более ранних прототипов, зафиксированных в поселениях типа баньпо.

Преемственность технических традиций, которая прослеживается на всем протяжении существования культуры яншао в долине Вэйхэ, связана также с формой изготовлявшихся сосудов и их орнаментом.

Несмотря на значительную модификацию форм керамической посуды типа мяодигоу, наиболее характерными сосудами в это время остаются большие амфорообразные кувшины для воды, изготовлявшиеся техникой ленточного налепа, а также миски из хорошо отмученной глины, обычно украшавшиеся лихромной росписью.

Две особенности отличают на первый взгляд крашеную керамику баньпо и мяодигоу. Во-первых, в процентном отношении число орнаментированных сосудов в поселении Баньпо невелико. Во-вторых, абсолютно преобладают зооморфные орнаменты, отличающиеся значительной реалистичностью.

Особую ценность для интерпретации функционального значения зооморфного орнамента на керамике типа баньпо имеют находки сосудов, полихромная роспись которых отчетливо совмещает зооморфные и антропоморфные признаки (рис. 11). Личины, нанесенные на внутренней поверхности больших глиняных мисок из поселения Баньпо, представляют собой, по-видимому, изображение тотема — рыбу, наделенную чертами человеческого облика. Отметим, что рыба является преобладающим мотивом росписи в поселении Баньпо. Совершенно аналогичные по форме миски из поселения Цзянчжай (15 км восточнее Баньпо) украшены изображениями черепахи.

Зооморфный орнамент, отличающийся значительной реалистичностью деталей, отмечен также в ранних слоях поселения близ Цюаньхуцуня (Хуасянь), относящегося к варианту мяодигоу.

Ши Син-бан предпринял попытку проследить эволюцию яншаоского орнамента. Основываясь на относительной датировке крашеных сосудов, найденных на различных стоянках, этот исследователь считает, что основные мотивы геометрического орнамента, характерные для варианта мяодигоу, имеют своим прототипом более ранний, зооморфный, в частности изображения птицы, свойственные керамике Цюаньхуцуня (рис. 12).

С этой точки зрения несколько особняком стоит керамика типа байцзяцунь, распространенная на юге провинции Хэбэй. Характер росписи здесь совершенно иной, причем преобладающим ее мотивом является раковина каури [Цысянь сяпаньван ичжи…, 79–80].

Совершенно своеобразна керамика типа циньванчжай. Здесь существует особый набор сосудов, среди которых значительное место занимают практически отсутствующие в мяодигоу триподы. Иной характер имеет и полихромная роспись.

Напротив, керамика мяодигоу обнаруживает значительное сходство с мацзяяоской (западная зона). Это касается как формы сосудов (плоскодонные расписные миски), так и характера росписи, эволюцию которой также проследил Ши Син-бан (исходным мотивом он в данном случае считает изображение лягушки) [Ши Син-бан, 320].

Что касается восточной зоны, то керамика здесь не обнаруживает черт сходства с культурами среднего течения Хуанхэ. Однако в северной части данной зоны прослеживается бесспорная преемственность культурных традиций в области керамического производства, проявляющаяся в плавной и постепенной эволюции форм сосудов. Наивысшего развития крашеная керамика достигает здесь несколько позже, чем в центральной зоне (давэнькоу). Несколько расписных сосудов, чрезвычайно близких по стилистическим особенностям к мяодигоуским и обнаруженных в погребениях периода люлинь, совершенно выпадают из типичного набора керамического инвентаря и должны рассматриваться как привозные предметы [Цзянсу пэйсянь сы-хучжэнь…, табл. 1, II].

Что касается южной зоны (культура цюйцзялин), то она также характеризуется значительным своеобразием. На сегодняшнем уровне наших представлений об этой культуре наиболее реальными кажутся типологические связи отдельных элементов ее керамического комплекса с более ранними памятниками, локализуемыми к северу от виновного региона Цюйцзялин— юг Хэнани, где установлено преобладание поселений типа циньванчжай.

Для поздненеолитической культуры луншань, как известно, полихромная роспись не характерна. Однако в слоях мяодигоу II, являющегося переходной фазой от культур крашеной керамики к луншаню в его «хэнаньском» варианте, встречаются сосуды с незатейливым цветным орнаментом [Мяодигоу…, 75]. При этом важно, что практически тот же самый тип орнамента встречается на керамике типа циньванчжай. Определенное сходство между мяодигоу II и циньванчжаем прослеживается и в формах сосудов, прежде всего триподов [Ян Цзянь-фан, 1962а, табл. II]. Это позволяет считать, что формирование культуры луншань в Хэнани происходило на основе развития циньванчжая, а не мяодигоу.

Жилище

Жилище — один из важных элементов материальной культуры любого этноса. Вместе с тем в литературе можно встретить скептическое отношение к вопросу о возможности использования археологических данных о неолитическом жилище для разработки проблем этнической истории. А. А. Формозов, например, отказался от привлечения материалов по жилищу при выделении этнокультурных областей на территории Европейской части СССР, отмечая «необходимость учесть, во-первых, такие проблемы, как почти полное отсутствие данных о жилищах мезолитической эпохи… а во-вторых, отрывочность наших данных о типах жилищ для всех эпох» [Формозов, 20]. Последнее обстоятельство связано с тем, что, по мнению А. А. Формозова, детали жилищ, которые фиксируются археологами, наиболее зависели от природных условий, а о деталях, отражающих этнические различия (оформление конька крыши и т. д.), известно очень мало.

Нам тем не менее представляется, что в определенной степени данные о жилище все же могут быть использованы в плане интересующей нас темы. Не претендуя на создание всеобъемлющей типологии неолитического жилища западной и центральной зон (материалы, касающиеся восточной зоны, совершенно недостаточны), можно, однако, предложить следующую классификацию жилищ, основанную на шести критериях:

1. Размещение относительно поверхности земли

А. Полуземлянка

Б. Наземное жилище

2. Форма жилища в плане

А. Круглое

Б. Прямоугольное (квадратное)

3. Планировка жилого пространства

А. Однокамерное жилище

Б. Многокамерное жилище

4. Конструкция очага

А. В яме

Б. На полу

5. Расположение очага

А. У входа

Б. У стены

6. Наличие опорных столбов внутри жилища

А. Есть

Б. Нет

Выясняется, что некоторые признаки жилища трансформируются на протяжении неолитического времени, другие — остаются сравнительно стабильными. Учет этого обстоятельства наряду с рассмотрением ареалов распространения типов жилища может подвести нас к определенной традиции, выработавшейся у отдельных групп неолитического населения бассейна Хуанхэ в неолитическое время (табл. И) (рис. 13).

В целом для неолитического жилища этого региона свойственны некоторые общие черты, в частности абсолютное преобладание жилищ прямоугольной формы и каркасно-столбовой конструкции. Вместе с тем территория верхнего и среднего течения Хуанхэ может быть разделена на три достаточно четко разграниченных ареала; для каждого из них характерны жилища одного и того же типа.

Первый ареал — прежде всего бассейн Вэйхэ вплоть до Саньмэнься на востоке. Он связан с культурой яншао в двух ее основных вариантах — баньпо и мяодигоу. Типичной для этой культуры является квадратная полуземлянка с одним или несколькими опорными столбами внутри нее, очажной ямой перед входом (рис. 14).

Весьма близок к этому тип жилища, распространенный в верховьях Хуанхэ (поздние варианты культуры мацзяяо). Наиболее существенными конструктивными отличиями этого последнего типа является то, что очаг устраивался не в углублении пола, а на его поверхности, зачастую даже на небольшом возвышении.

Наконец, третий ареал охватывает большую часть Западной Хэнани и связан с памятниками типа циньванчжай. По всем основным признакам жилище этого apeaiia существенно отличается от двух предыдущих типов: оно, как правило, многокамерное (черта, совершенно не свойственная яншаоскому жилищу); внутри его отсутствуют опорные столбы; очаг устраивается обычно у одной из стен.

Таким образом, и с точки зрения типологии жилища западная часть центральной зоны оказывается более тесно связанной с западной, нежели с циньванчжаем.

Однако жилище, зафиксированное в слое Мяодигоу II, относится к совершенно иному типу, нежели в циньванчжае. Это, по-видимому, указывает на то, что возникновение раннего луншаня в среднем течении Хуанхэ не было результатом лишь трансформации местного варианта культуры крашеной керамики. В процессе формирования луншаня принимал участие еще какой-то компонент, вероятнее всего, более северного происхождения. Этим, видимо, можно объяснить тот факт, что раннее луншаньское жилище — полуземляночного типа, который к этому времени перестал существовать в долине Хуанхэ. Он был вытеснен наземными жилищами.

Погребения

Наконец, рассмотрим особенности погребального обряда, прослеживающиеся в могильниках западной, центральной и восточной зон, в частности ориентировки погребений.

Хотя в этнографии до сих пор существуют различные мнения по поводу того, чем обусловлена та или иная ориентировка тела погребенного относительно стран света, несомненно, что здесь мы имеем дело с достаточно устойчивой традицией, свойственной определенным этническим общностям. Погребальный обряд относится к числу наиболее консервативных черт культуры. Поэтому сравнение особенностей погребального обряда в неолитических памятниках Среднекитайской равнины может пролить свет на известную дифференциацию населения той эпохи, в какой-то мере обусловленную их этнической принадлежностью.

Данные об ориентировке погребенных в могильниках различных культур эпохи неолита (табл. 12 и 13) дают основания для следующих предположений.

В западной зоне в конце I тысячелетия до н. э. произошло резкое изменение погребального обряда: люди, создавшие культуру мачан, практиковали трупоположение головой на юго-восток, тогда как для пришедшей на смену мачану культуры цицзя характерна ориентировка погребений на северо-запад (хотя в отдельных могилах прослеживается еще старый погребальный обряд).

В центральной зоне для раннего варианта культуры яншао (баньпо) характерна ориентировка головой на запад или на северо-запад (встречается менее часто). Практически все погребения, относящиеся к варианту мяодигоу той же культуры в Лояне (Ванвань), ориентированы в северо-западном направлении, что может рассматриваться как свидетельство определенной преемственности между обоими вариантами. Однако на территории провинции Хэнань (в уезде Танхэ) отмечены могильники, характеризующиеся преобладанием северо-восточной ориентировки. Наконец, в первой половине III тысячелетия до н. э. формирование культуры мяодигоу II, представляющей собой своеобразный переходный этап от яншао к луншаню, сопровождается резким изменением ориентировки погребений, среди которых отмечены трупоположения только головой на юг.

В восточной зоне могильники, относимые сейчас к двум ранним локальным вариантам одной и той же культуры цинляньган, обнаруживают значительные различия в погребальном обряде. Прежде всего для южного варианта цинляньгана первоначально свойственно преобладание северной и северо-восточной ориентировки, которая затем сменяется юго-восточной. Вместе с тем все неолитические могильники в северной части провинции Цзянсу и в Южном Шаньдуне с этой точки зрения удивительно единообразны: начиная с раннего цинляньгана и вплоть до давэнькоу (включая погребения в Цзинчжичжэне, где уже прослеживаются черты «классического луншаня») покойников хоронили здесь преимущественно головой на восток.

Помимо собственно археологических материалов, позволяющих охарактеризовать неолитические культуры и их варианты на Среднекитайской равнине, раскопки (главным образом последних десятилетий) дали сравнительно обильный палеоантропологический материал, весьма существенный для реконструкции расового состава населения этого региона в рассматриваемую эпоху.

Люди из бассейна Вэйхэ

Ценные антропологические данные были добыты после образования КНР при раскопках в центральной неолитической зоне, в бассейне р. Вэйхэ — правого притока Хуанхэ (провинция Шэньси). Наиболее многочисленные храниологические серии из могильников близ Баоцзи, Баньпо и Хуасяня относятся к наиболее ранней стадии развития культуры яншао — к варианту баньпо, который датируется концом V — серединой IV тысячелетия до н. э. Эти серии были описаны в нескольких работах Янь Иня и других китайских антропологов [Янь Инь, Лю Чан-чжи и др., 33–34; Янь Инь, У Синь-чжи и др., 36–47; Янь Инь, 1962, 85—104]. Все эти серии должны быть по основным расо-диагностическим признакам отнесены к тихоокеанским монголоидам (табл. 14, 15). Такой вывод следует из сочетания у яншаосцев долины Вэйхэ уплощенного лицевого скелета (средний назомолярный угол мужских серий — 144–147°), сильно выступающих вперед и в стороны скуловых дуг, очень высокой мозговой коробки (139–145 мм), высокого (73–76 мм), но сравнительно узкого (130–137 мм) лица, слабо развитых клыковых ямок, довольно низкого переносья (симотический индекс — 28–37), слабо выступающего носа (угол носовых костей— около 18°) и некоторых других признаков, характерных для большинства монголоидных популяций Восточной и Южной Азии. Серии Янь Иня отличаются также средними размерами длинника и поперечника (179–181 и 139–143 мм), мезобрахикранией (78–79), мезогнатностью (лицевой угол — 81–84°), тенденцией к альвеолярному прогнатизму (71–78°), умеренно высокими округленными глазницами (орбитный указатель от максиллофронтале — 78–82).

Интересно сравнить неолитические костяки из бассейна Вэйхэ с позднепалеолитическими, относящимися в целом к той же географической области. Морфологические различия между обеими группами, как и следовало ожидать, значительны, но имеют главным образом стадиальный характер. Без всякой натяжки общими закономерностями расогенеза объясняются такие эпохальные изменения, как уменьшение массивности черепа, сглаживание костного рельефа, в частности ослабление надбровья, «выпрямление» лба, сокращение продольного диаметра мозговой коробки (при почти полной стабильности поперечного), обусловленное этим повышение головного указателя, сужение лицад уменьшение прогнатизма. К числу эпохальных сдвигов следует, возможно отнести и постепенный переход от ширрко- к узконосости, от низко- к высокоорбитности. Если составить последовательный хронологический ряд из шаньдиндунской, яншаоской и современной северокитайской черепных серий, то окажется, что в этом ряду последовательно сокращаются продольный и наименьший лобный диаметру, возрастают черепной и глазничный индексы, снижается носовой указатель. Изменчивость имеет одинаковое направление на мужских и женских черепах. Таким образом, логично сделать вывод о непрерывной преемственности расообразования на севере Китая с позднепалеолитического времени до наших дней, о генетической связи между обитавшими на этой территории позднепалеолитическими, неолитическими и современными популяциями [Чебоксаров, 1947, 50–56].

Важно подчеркнуть, что неолитические краниологические серии из бассейна Вэйхэ обнаруживают немало особенностей, сближающих их с древними и современными популяциями южного ответвления тихоокеанских монголоидов, которые обладают переходными чертами от монголоидных рас к австралоидным. Серии, описанные Янь Инем и его коллегами, по сравнению с другими восточноазиатскими сериями черепов характеризуются сравнительно небольшими размерами лица, тенденцией к прогнатизму (особенно альвеолярному), относительной широконосостыо, очень слабым выступанием носовых костей. Эти южные признаки выступают у яншаосцев долины Вэйхэ рассеянно: самое низкое лицо, минимальный альвеолярный угол, наименьший симотический указатель найдены, например, на черепах из Баоцзи, наименьший скуловой диаметр — на черепах из Баньпо, а самый высокий носовой указатель — на черепах из Хуасяня. Очевидно, у яншаосцев был сильно выражен расовый полиморфизм, хотя в целом они, безусловно, занимали промежуточное положение между восточными и южными монголоидами (рис. 15).

Неолитическое население Ганьсу

Многие исследователи, следуя за Ю. Андерсоном, связывали с культурой яншао древние черепа, которые были найдены этим археологом в Ганьсу и Хэнани и подробно описаны в специальной монографии Д. Блэка, опубликованной в 1928 г. [Andersson, 1923, 1—68; Black, 1—83]. В различных стоянках Ганьсу обнаружено 74 скелета (58 мужских и 16 женских), из которых 40 Андерсон относил к неолиту, остальные же 34 — к несколько более позднему времени; из Хэнани известно только 10 костяков (6 мужских и 4 женских). Однако более новые работы китайских археологов показали, что собственно яншаоских черепов в краниологических сериях Ю. Андерсона нет; найденные им костяки из Ганьсу, отнесенные к неолиту, принадлежат культуре мацзяяо (вариант баныпань, датируемый концом III тысячелетия до н. э.). Все другие ганьсуйские черепа из коллекции Андерсона хронологически выходят за рамки неолита, так как относятся ко II и даже к началу I тысячелетия до н. э. (эпохи Инь и Чжоу). Наконец, черепа из Хэнани вообще не связаны с культурой яншао и, возможно, включают даже современные объекты [Ян Цзянь-фан, 1962, 223].

Несмотря на трудность и неопределенность датировки черепов, описанных Д. Блэком, вся серия неолитической эпохи отличается значительной гомогенностью, обнаруживая характерные особенности восточноазиатской группы тихоокеанских монголоидов (см. табл. 14): уплощенность лицевого скелета, слабое выступание носовых костей, значительную высоту черепа (у мужчин в среднем 137 мм), большую высоту лица (71–73 мм) при сравнительно малой его ширине (131–132 мм), выраженную лепторинию (носовой указатель — 47–48). Эти черепа, по данным Д. Блэка, отличаются также средней длиной (180–182 мм), небольшой шириной (137–138 мм), мезодоли-хокранией (черепной указатель — 75–76), мезогнатным лицом (общий лицевой угол — 85–86°), абсолютно и относительно низкими глазницами (орбитный индекс — 75–76).

По подавляющему большинству абсолютных размеров, углов и индексов, приводимых Д. Блэком, описанные им древние черепа настолько близки к современным северокитайским краниологическим сериям, что принадлежность тех и других к одной расе следует считать твердо установленной. Люди, жившие в бассейне Хуанхэ в конце III тысячелетия до н. э., были, очевидно, непосредственными предками популяций, на базе которых сформировались впоследствии китайцы и соседние с ними этносы. Предложенный Д. Блэком термин «протокитайцы» (protochinese) кажется в данном случае вполне уместным не только в этническом, но и в антропологическом смысле. Отличия древних северокитайских черепов от современных касаются небольшого числа признаков и без особого труда объясняются эпохальными изменениями, происшедшими за те несколько тысяч лет, которые отделяют их от нашего времени. Древние насельники бассейна Хуанхэ в сравнении с их позднейшими потомками обладали несколько более длинной мозговой коробкой и соответственно меньшим черепным указателем, более широким лбом, относительно низкими орбитами прямоугольных очертаний. «Из этих сопоставлений видно, — пишет Д. Блэк, — что доисторическое мужское население, представленное сводной серией черепов из Ганьсу и Хэнани, было весьма гомогенным и относилось к отчетливо выраженному восточному типу, вероятно, занимающему промежуточное положение между тибетцами из Кама и современными северными китайцами. Возможно, что это древнее мужское население (здесь Д. Блэк оперирует данными только о мужских черепах. — Я. Ч.) из района верхнего и среднего течения Хуанхэ было тесно связано со стволом, от которого произошли обе указанные группы. Мы можем прийти к заключению, что это доисторическое мужское население более близко к современным северным китайцам, чем последние к тибетцам и даже современным южным китайцам» [Black, 23].

Сравнение яншаоских краниологических серий из бассейна Вэйхэ с локализованными к северо-западу от них более поздними группами Д. Блэка из Ганьсу позволяет высказать некоторые интересные расодиагностические соображения. Оказывается, что яншаосцы Вэйхэ отличались от своих северо-западных соседей более высоким и широким лицом, более заметной тенденцией к прогнатизму, относительно высокими глазницами, заметно более широким носом, вероятно, также меньшим выступанием носовых костей. Нетрудно заметить, что различия между краниологическими сериями из центральной и западной зон идут в том же направлении, что и различия между монголоидными и европеоидными расами. Хотя принадлежность всех их к тихоокеанским монголоидам, аборигенным в Восточной Азии, и не вызывает никаких сомнений, можно было бы предполагать, что на северо-западных рубежах расселения протокитайских племен в их состав вошли какие-то европеоидные расовые компоненты. Для решения вопроса о происхождении этих компонентов необходимо познакомиться с расовым составом неолитического населения регионов, примыкавших к территории современного Китая с севера и запада.

По смежным с бассейном Хуанхэ территориям Маньчжурии, Монголии и Синьцзяна мы не располагаем в настоящее время никакими достоверными материалами по антропологической принадлежности населения эпохи неолита. Из более отдаленных регионов Азиатского материка в нашем распоряжении имеются сведения о черепах из Забайкалья, датируемых примерно той же эпохой [Гохман, 1954; его жё, 1958]. Эти черепа в массе принадлежат, несомненно, к континентальным монголоидам: они характеризуются крупной в горизонтальном сечении, но очень низкой мозговой коробкой, широким, средним по высоте, сильно уплощенным лицом, округлыми высокими глазницами, слабо- или средневыступающим носом, мезоринным по индексу (см. табл. 14). От северокитайских неолитических серий забайкальские серии отличаются гораздо меньшей величиной высотного диаметра и более широким лицом, т. е. как раз теми расо- диагностическими признаками, которые служат для разграничения тихоокеанских и континентальных монголоидов. Весьма возможно наличие в неолитическом населении Забайкалья некоторой европеоидйой примеси, которая сказалась в понижении высоты лица, а также в повышении дакриального и симотического указателей, которое свидетельствует о более высоком переносье и о сравнению с другими монголоидными краниологическими сериями (как древними, так и современными). Подобная, же тенденция к ниаколицости наблюдается на неолитическом черепе из погребения у села Туой-Хая в Якутии [Дебец, 1946] и на краниологической серии болынереченской культуры из могильника в урочище Ближние Елбаны на Алтае [Алексеев В, П., 1954].

Черепа из Прибайкалья, относящиеся к различным ступеням неолита и энеолита (IV–II тысячелетия до н. э.), также обладают многими особенностями, присущими континентальным монголоидам; больше того, эти черепа могут быть отнесены к байкальскому расовому типу, широко распространенному среди современных эвенков, эвенов, юкагиров и других народов Восточной Сибири (см. табл. 14, 15). Однако по сравнению с современными древние черепа отличаются более выступающим носом, менее уплощенным лицевым скелетом, уменьшением высоты лица и орбит [Левин, 1958, 155–177]. Эти различия между современными и древними черепами из Прибайкалья Г. Ф. Дебец склонен был первоначально объяснять примесью европеоидных расовых компонентов к монголоидным у населения Восточной Сибири эпохи неолита и энеолита [Дебец, 1948, 56–61]. В более поздней работе тот же исследователь пересмотрел свою точку зрения, учтя новые методические приемы краниометрии, а также новые материалы по антропологии древнего и современного населения Азии. В книге 1951 г. он пишет: «В свете этих данных становится несколько более вероятной, хотя отнюдь недоказанной, гипотеза, согласно которой отличия неолитических черепов Прибайкалья от черепов современных монголоидных народов Сибири не объясняются наличием европеоидной примеси или по крайней мере не сводятся только к этой примеси. С этой точкой зрения антропологический тип населения прибайкальского неолита представляет собой древнюю форму монголоидной расы» [Дебец, 1951, 93].

Для вопроса о расовой принадлежности «протокитайской» серии Блэка эти соображения представляют очень большой интерес. В одной из работ 1947 г. Г. Ф. Дебец писал: «Я не могу теперь настаивать на ранее высказанном мною мнении о наличии европеоидной примеси в неолите Прибайкалья. Возможно, что промежуточное положение прибайкальских неолитических черепов между современными сибирскими монголоидами й европеоидами объясняется близостью их к исходному азиатско-американскому типу. Это тем более вероятно, что предки сибирских монголоидов в какой-то мере, несомненно, должны были обладать „американоидными" чертами. Вопрос о том, объясняются ли особенности черепов прибайкальского неолита протоморфностью их или смешением с европеоидами требует специального исследования» [Дебец, 1947, 74]. Применяя взгляды Г. Ф. Дебеца к древнекитайской проблематике, можно высказать предположение о сохранении у поздненеолитических насельников Ганьсу некоторых древних «американоидных» особенностей, до известной степени имитирующих сходство с европеоидами. Такое предположение тем более вероятно, что подобные же «протоморфные» признаки сохраняются и в наши дни в соседнем Тибете, где они описаны Дж. М. Морантом у восточнотибетского (камского) типа [Morant, 1924, 193–260].

Гипотеза об «американоидности» населения западной неолитической зоны Северного Китая (как и Сибири) не снимает вопроса о возможном включении в состав этого населения европеоидных расовых компонентов, которые могли проникать в бассейн Хуанхэ из Южной Сибири или из Средней Азии. Однако при современном уровне археологических и палеоантропологических знаний для вывода о проникновении в бассейн Хуанхэ европеоидных расовых компонентов у нас нет конкретных данных. Неолит Синьцзяна почти не изучен, а материалы по палеоантропологии этого региона периода неолита пока что полностью отсутствуют. Наши сведения о расовой принадлежности неолитического населения самой Средней Азии также довольно скудны. Материалы, помещенные в последней сводке В. В. Гинзбурга и Т. А. Трофимовой, свидетельствуют о принадлежности этого населения к южным («средиземноморским») европеоидам с низким или умеренно высоким, большей частью узким лицом, резко профилированным в горизонтальном сечении [Гинзбург, Трофимова, 1972, 33–37]. Маловероятно, чтобы «средиземноморские» расовые элементы в конце III тысячелетия до н. э. проникали из Туркмении в Ганьсу.

Популяции восточной неолитической зоны

На востоке Китая (Шаньдун — Цзянсу) самыми ранними неолитическими костными остатками людей являются черепа из погребений Дадуньцзы и Бэйиньянъин, относящихся к ранней стадии культуры цинляньган (IV тысячелетие до н. э.).

Из-за плохой сохранности черепов исследовавшие их китайские антропологи могли детально изучить только нижние челюсти, которые обнаружили морфологические особенности, почти отсутствующие у современного населения Северного Китая, но частые у китайцев Юньнани и особенно характерные для полинезийцев [У Дин-лян, 1961; Хань Кан-синь, Лу Цин-у, Чжан Чжэнь-бяо, 1974].

Помимо этих остатков в нашем распоряжении теперь имеются данные о краниологических сериях, обнаруженных в погребениях Давэнькоу и Сисяхоу, которые относятся к культуре давэнькоу (III тысячелетие до н. э.), развившейся на основе цинляньгана [Янь Инь, 1972; его же, 1973] (рис. 16).

Черепа эти сильно деформированы (особенно в Давэнькоу), вследствие чего абсолютные размеры их мозговой коробки оказались крайне необычными, а черепной указатель исключительно высоким (90,5!), подобно тому как это наблюдается в других краниологических сериях с аналогичной затылочной деформацией (например, у современных китайцев Хайнаня) [Чебоксаров, 1973а, 48].

Применяя различные приемы экстраполяции, Янь Инь сделал попытку вычислить естественные величины главных диаметров мозговой коробки древних шаньдунцев; она оказалась умеренно длинной, широкой, чрезвычайно высокой, но по черепному указателю мезобрахикранной (78,7). Для описываемой серии характерны также крупные размеры лица (особенно высота), его уплощенность как в верхней, так и в нижней части, некоторый общий и альвеолярный прогнатизм, высокие глазницы округлых очертаний, слабо выступающий мезоринный нос (индекс — 49,5). Общий облик неолитических черепов из Давэнькоу довольно грацильный, несмотря на их крупные абсолютные размеры, надбровье развито не очень сильно, но лоб наклонный. По большинству измерительных признаков эти черепа обнаруживают значительную близость с яншаоскими сериями из бассейна Вэйхэ (рис. 16). «Южный» облик свойствен и тем и другим, но у «шаньдунцев» он выражен, по-видимому, более резко — недаром Янь Инь сравнивает их с современными краниологическими сериями из Океании. Логично поставить вопрос о продвижении каких-то южномонголоидных популяций (возможно, аустронезийских по языку) с юга на север еще в конце IV — начале III тысячелетия до н. э.

Неолитическое население Индокитая

Для характеристики расового состава неолитического населения Среднекитайской равнины очень важны соответствующие данные с территории соседних стран Юго-Восточной Азии. Насколько можно судить по материалам Р. Верно, Г. Мансюи и М. Колани, Ж. Фромаже и Э. Сорен, Е. Патта и Э. Жене-Варсен, Ха Ван Тана, Нгуен Зуя, Нгуен Куанг Куена и некоторых других преимущественно французских и вьетнамских исследователей, в составе различных неолитических племен Индокитая преобладали всевозможные варианты австралоидных рас или компоненты, переходные между австралоидами и монголоидами. К последним относятся, несомненно, типы так называемой индонезийской расы Ха ван Тана, представленной в первую очередь сериями черепов из пещеры Фобиньзя и Камау (СРВ). Это массивные, очень крупные по абсолютным размерам черепа, длинные, умеренно широкие и очень высокие, по черепному указателю мезодолихокранные (74–78), с покатым лбом и сильно развитым надбровьем. Лицо у них крупное — широкое и высокое, по-видимому, несколько уплощенное, с отчетливо выступающими скулами. Глазницы высокие, округлых очертаний (особенно на женских черепах), нос слабо выступающий, широкий. Альвеолярный прогнатизм выражен отчетливо. Очевидно, «индонезийская раса» возникла в процессе развития древйейших австралоидных и монголоидных форм, сходных с люцзянцем и тампоигцем, и стала источником образования южномонголоидных популяций. Южного Китая и Индокитая, на базе которых сложились в более поздние эпохи вьеты (кинь), а также народы, говорящие на тайских, монкхмерских и индонезийских языках [Verfreau 546–559; Mansuy, Golani, 1—47; Fromaget, Saurin, 1-48; Patte, 277–314; Genet-Vargin; Ha Van Tan, Nguyen Duy, Nguyen Quang Quyen, 351–368; Nguyen Duy, 329–348].

Можно согласиться с вьетнамским антропологом Нгуен Динь Хоа, когда он, говоря о сочетании у разных народов Вьетнама (и всей Юго-Восточной Азии) монголоидных и австралоидных черт, склоняется к мысли, что эта комбинация не может быть объяснена только метисацией. «Таким образом, — пишет он, — можно предположить, что в раннем неолите (и тем более раньше) были широко распространены среди населения Индокитая различные переходные формы, от которых могли произойти гораздо раньше, с одной стороны, веддо-индонезийцы и другие „негроавстралоидные" формы, с другой же — южные варианты монголоидного типа, сохранившиеся до нашего времени в составе аборигенов различных областей этой территории» [Нгуен Динь Хоа, 9]1 Те же соображения Нгуен Динь Хоа высказывает и в своих работах, посвященных антропологическому составу вьетнамцев, мыэнгов и различных малых народов СРВ [Nguyen Dinh Khoa, 1968, 52–61; его же, 1969, 41–49; 1969а, 47–59]. Очень вероятно, ЧТО В неолите, ареал распространения переходных монголоидно-австралоидных популяций простирался гораздо дальше на север, чем в более поздние исторические эпохи, и охватывал не только Индонезию и Индокитай, но и весь Южный Китай между Циньлином и Южнокитайским морем [Решетов, Чебоксаров, 108–109; Чебоксаров, 1973, 46–47].

Говоря о расовом составе неолитического населения стран, примыкающих к территории современного Китая с юга, надо иметь в виду, что окончательное суждение об этом составе в настоящее время затруднено из-за немногочисленности, фрагментарности и не всегда удовлетворительной публикации палеоантропологических материалов. Среди ранненеолитических костных находок в Индокитае наиболее полно описаны четыре скелета (два мужских и два женских) из Тамханга в Лаосе, расположенного недалеко от мезолитического местонахождения Тампонг [Fromaget, Satirin, 41–45]. Оба найденных здесь мужских черепа отличаются небольшой вместимостью мозговой коробки, очень короткой (172–175 мм) и узкой (130–138 мм), но довольно высокой (134 мм), по головному указателю мезокранной (76–79). Костный рельеф у описываемых черепов развит слабо; надбровье сглажено, лоб почти прямой, лицо небольшое, узкое и низкое, ортогнатное, глазницы сравнительно низкие, нос широковатый (индекс на объекте с лучше сохранившимся лицевым скелетом — около 50). Отмечая чрезвычайно низкий рост одного из мужчин Тамханга (около 140 см), Фромаже и Сорен считают возможным отнести их к пигмейскому расовому типу. Из женских черепов один очень сходен с мужскими, другой же отличается своеобразными чертами, требующими специального рассмотрения. Этот череп более крупный, чем остальные, короткий (174 мм), но сравнительно широкий и высокий (142,4 и 137 мм), по черепному указателю брахикранный (81,9). Лицо для женщины высокое (71 мм) и довольно широкое (129 мм), несколько уплощенное, глазницы округлые, высокие, нос мезоринный, предносовые ямки, судя по опубликованному изображению, сильно развиты, имеется альвеолярный прогнатизм (см. табл. 15). Фромаже и Сорен отмечают, что женский череп напоминает монголоидов, обнаруживая особенно большое сходство с индонезийским расовым компонентом, преобладающим среди различных аборигенных этносов Южного Китая, в частности среди ицзу (лоло). Многие особенности сближают тамхангский череп с тампонгским и с женскими северокитайскими черепами, описанными Д. Блэком. Вряд ли можно сомневаться, что женщина из Тамханга принадлежала к южным монголоидам.

Ранним неолитом датируются также костяки из стоянок Донгтюок и Лангкюом на севере Вьетнама [Mansuy, Colani, 1—47]. Большинство неолитических черепов из Вьетнама обладает, по данным французских исследователей, «меланезоидными» особенностями: крайней долихокранией, абсолютно небольшим поперечником мозговой коробки (при большой ее высоте), малыми размерами лица, абсолютно и относительно широким носом, выраженным альвеолярным прогнатизмом. Два ранненеолитических скелета из Донгтюока описываются как «протоавстралийские [Eickstedt, 1944, 770–772; Weidenreich, 1939, 168].

Из поздненеолитических черепов, найденных в Индокитае, упомянем детский череп № 3 из Тамханга (Лаос), который, по свидетельству Фромаже и Сорена, напоминает по одним признакам человека из Тампонга, по другим — современных папуасов и негритосов [Fromaget, Saurin, 46–47]. Другой детский череп, найденный в поздненеолитическом погребении стоянки Минхкам в Среднем Вьетнаме, по мнению Эйкштедта, морфологически близок к азиатским пигмеям [Eickstedt, 1944, 770–771], по мнению же Ж. Фромаже и Э. Сорена — к черепу из Тампонга.

О черепах из пещеры Фобиньзя мы уже упоминали. Наилучше сохранившийся из них — мужской череп — очень крупный по вместимости (около 1800 куб. см), массивный, абсолютно длинный, но узкий и высокий, долихокранный, с умеренно развитым надбровьем и покатым лбом (см. табл. 14). Лицо рассматриваемого черепа для мужчины очень низкое (68 мм), но довольно шйрокое. Скуловые дуги сильно развиты, клыковые (собачьи) ямки выражены слабо, глазницы крупные, округлые. Нос мезоринный, переносье — судя по рисункам — довольно низкое, угол носовых костей равен приблизительно 20°. Альвеолярный прогнатизм выражен отчетливо. Сохранившиеся хуже женские черепа по основным морфологическим особенностям напоминают мужской [Verneau, 546–559]. У всех объектов из пещеры Фобиньзя выражены, как уже упоминалось, основные особенности южномонголоидной «индонезийской расы», переходной к австралоидам.

Критически оценить все эти построения нелегко, так как фактические данные о расовом составе неолитического населения Юго-Восточной Азии далеко не достаточны для окончательных выводов. В общем, о гипотезах французских исследователей, изучавших палеоантропологические материалы с территории Индокитая, можно сказать то же, что было сказано выше относительно «меланезоидности» и «эскимоидности» позднепалеолитических черепов из Шаньдиндуна. Сочетание австралоидных, меланезоидных и негритосских особенностей у отдельных неолитических черепов Вьетнама и Лаоса свидетельствует, вероятно, о расовом полиморфизме популяций, генетически переходных между австралоидами и монголоидами. Несомненно, что разные варианты австралоидов, ставшие исходными для формирования цейлоно-зондских (веддоидных), папуасо-меланезийских и негритосских расовых типов, были в неолитическую эпоху распространены на юго-востоке Азии гораздо шире, чем в более поздние исторические периоды. Однако и в неолите в Индокитае (а также в Индонезии и на Филиппинах) существовали монголоидные популяции индонезийского типа. Эти популяции распространялись, по-видимому, далеко на юг, недаром одна из типичных «индонезийских» краниологических серий происходит из района мыса Камау на крайнем юге Вьетнама [Genet-Varcin].

Неолитическое население Японии

Определенный интерес для проблем расогенеза, а в известной степени и этногенеза древних китайцев представляют данные об антропологических особенностях неолитического населения Японских островов. Для суммарной характеристики этого населения можно воспользоваться материалами Имамити [Imamichi], Кинтака [Kintaka], Киёно и Миямото [Kyono, Miyamoto], сведенными и проанализированными в двух фундаментальных монографиях М. Г. Левина [Левин, 1958, 259–285; его же, 1971, 177–201]. По сравнению с относящимися к той же эпохе черепами из бассейна Вэйхэ черепа из неолитических погребений Японии, связанных с культурой дзёмон, характеризуются более крупными горизонтальными диаметрами мозговой коробки (при меньшей ее высоте), несколько более широким, но прямым лбом, гораздо более низким и широким лицом, по- видимому, также абсолютно и относительно более низкими глазницами; для японских серий характерны такие признаки, как мезобрахикрания, отчетливый альвеолярный прогнатизм, уплощенность лицевого скелета, тенденция к широконосости (см. табл. 14, 15). «По всем основным признакам древние черепа сближаются с айнскими и занимают крайние точки по сравнению с черепами японцев» [Левин, 1971, 195]. Вместе с тем по общему облику черепа эпохи японского неолита напоминают древние и современные южномонголоидные серии. Это не должно нас удивлять, так как между айнами и южными монголоидами «индонезийского» типа существует большое морфологическое сходство. На скелетных материалах разграничение айнов и индонезийцев часто оказывается крайне затруднительным. Очевидно, неолитические насельники Японии, среди которых были как айнские, так и индонезийские племена (кумасо), по своему происхождению были связаны, подобно жившим примерно в то же время протокитайским племенам бассейна Вэйхэ, с переходными монголоидно-австралоидными популяциями Юго-Восточной Азии.

Таким образом, в эпоху неолита на территории современного Китая и соседних с ним стран сложилось несколько ясно выраженных очагов расообразования и этногенеза (карта 4). В бассейне Хуанхэ жили популяции, принадлежавшие к восточноазиатской расе тихоокеанских монголоидов и говорившие, вероятно, на древнейших языках китайско-тибетской семьи. Среди этих популяций насельники долины Вэйхэ и прибрежных районов Шаньдуна (Давэнькоу) обнаруживали отчетливые этнорасовые связи с южномонголоидными, переходными к австралоидам племенами, обитавшими к югу от Циньлина, в то время как популяции, расселенные севернее и западнее (в пределах современной провинции Ганьсу), сохраняли протоморфные «американоидные» черты, обнаруживая связи с континентальными монголоидами Центральной Азии и Юго-Восточной Сибири, которые говорили, вероятно, на палеоазиатских языках.

Вопрос о контактах неолитических племен Ганьсу с европеоидными популяциями Южной Сибири и Средней Азии остается открытым, хотя некоторые морфологические особенности черепов ранней серии Д. Блэка дают возможность поисков в этом направлении. Зато генетическое родство неолитических племен Северного Китая с жившими к югу от Циньлина монголоидно-австралоидными предками тайских, монкхмерских, а вероятно, и аустронезийских этносов не вызывает сомнений. То же можно сказать о связях неолитических племен Японии и Юго-Восточной Азии.

Миграция с Запада?

Первооткрыватель китайского неолита Ю. Андерсон, обобщая результаты своих исследований, выдвинул в свое время получившую значительный резонанс теорию о том, что «протокитайцы» — создатели культуры крашеной керамики — были мигрантами с запада. Первоначально они, продвигаясь в восточном направлении, достигли Ганьсу, а затем проникли на территорию Хэнани [Andersson, 1925, 35–45]. Б. Карлгрен предложил несколько иную интерпретацию фактов, полученных Андерсоном: «протокитайцы» обитали в бассейне Хуанхэ еще в донеолитическое время, а впоследствии туда переселились и смешались с «протокитайцами» другие племена, принесшие с собой культуру крашеной керамики. Предположение Б. Карлгрена поддержали некоторые японские археологи [Хамада Косаку, 31].

Идею распространения культур крашеной керамики с запада на восток разделял китайский ученый Лян Сы-юн, открывший в Шаньдуне культуру луншань. В одной из своих ранних работ Лян Сы-юн рисует картину постепенного распространения крашеной керамики из Ганьсу на восток, а черной керамики— из Шаньдуна на запад. Диффузия этих культур происходила, по Лян Сы-юну, несколькими волнами. Ранняя волна распространения черной луншаньской керамики около 2500 г. до н. э. достигла поселения Яншао, а затем продолжала движение на запад и около 2000 г. до н. э. пришла в Ганьсу, где черная керамика смешалась с крашеной. Поздняя волна достигла лишь Хоугана. Это произошло в 2300–2000 гг. до н. э., когда крашеная керамика на территории Хэнани уже исчезла. В свою очередь, ранняя волна крашеной керамики докатилась до Хоугана, тогда как поздняя — лишь до Яншао, где, столкнувшись со встречной волной черной керамики, утратила способность к дальнейшему продвижению на восток, исчезла или изменила направление своего движения [Лян Сы-юн, 97].

Несколько различных вариантов теории западного происхождения культуры яншао сформулировал за последние годы Л. С. Васильев.

В одной из своих первых статей на эту тему J1. С. Васильев подчеркивал «поразительное сходство» в орнаментации керамики типа баньшань и мяодигоу, с одной стороны, и триполья, а также анау — с другой. Утверждая, что в Синьцзяне, т. е. на полпути между Анау и Ганьсу, были обнаружены следы расписной керамики и что среди яншаоских черепов в Ганьсу Д. Блэком были обнаружены три экземпляра, свидетельствовавших о смешении западных и протокитайских черт, Л. С. Васильев следующим образом реконструирует предысторию формирования в бассейне Хуанхэ культуры яншао: «Археологические материалы свидетельствуют о том, что на рубеже IV–III тысячелетий до н. э. из Ирана в Среднюю Азию шла интенсивная инфильтрация земледельцев, в результате чего на территории Средней Азии возникли заметные перемещения масс земледельческого населения… Возможно, что в результате этих зафиксированных археологией перемещений носителей культуры расписной керамики Средней Азии одна из племенных групп где-то в районе современного Синьцзяна вступила в контакт с местными доземледельческими монголоидными племенами, населявшими тогда Северный Китай, Монголию и ряд смежных районов Азии. В результате этого контакта и могла возникнуть новая культура» [Васильев Л. С., 1964, 132].

Позднее Л. С. Васильев отказался от поисков черт прямого сходства между яншао и анау, обратившись к культуре бурзахом на территории Кашмира [Васильев Л. С., 1974]. Показательно, что в своей монографии Л. С. Васильев лишь однажды, и то в весьма осторожной форме, упоминает об этой культуре [Васильев Л. С., 1976, 149], по-видимому, убедившись в том, что и она не может иметь какого-либо отношения к проблеме генезиса яншао.

Неизменным в концепции Л. С. Васильева остается лишь тезис о том, что центром первоначального формирования культуры яншао была территория Ганьсу: именно здесь возникла «протояншаоско-мацзяяоская культура» [Васильев Л. С., 1976, 180–182].

Все приведенные выше предположения не согласуются с тем, что нам известно сегодня о культурах неолита в бассейне Хуанхэ. Для решения проблемы происхождения культуры яншао первостепенное значение имеют, в частности, абсолютные датировки по радиокарбону.

Сейчас можно считать окончательно установленным факт хронологического приоритета варианта баньпо над мяодигоу. Если раньше типологические исследования не могли дать ответа на вопрос о соотношении этих вариантов яншао, а стратиграфические свидетельства подвергались сомнению, то датировки по радиокарбону доказали: культура яншао возникает именно как вариант баньпо. Это обстоятельство наносит решающий удар по теориям, так или иначе связывающим генезис яншао с миграциями из районов западной части Евразии. Лишается какой-либо доказательной силы тезис о «поразительном; сходстве» орнамента крашеной керамики яншао на востоке и других типологически близких ей культур на западе: если вообще и можно говорить о каком-то сходстве орнамента, то только на этапе мяодигоу, который является вторичным, производным от более раннего баньпо. Баньпо же не обнаруживает каких-либо черт, позволяющих говорить о реальном сходстве с культурами запада Евразии.

В настоящее время мы не располагаем реальными основаниями для того, чтобы, оставаясь на почве объективных фактов, искать прародину культуры яншао или гипотетических групп населения, принявших участие в ее создании, где-то далеко на западе от бассейна Хуанхэ. Анахронизмом выглядит сегодня сравнение этой культуры с анау и трипольем; не может иметь отношения к делу и культура бурзахом в Северной Индии [об этой гипотезе см.: Васильев, 1973, 22–23], так как существовала эта культура во второй половине III — первой половине II тысячелетия до н. э. [Проблемы…, 47], возникнув более чем на полтора тысячелетия позже яншао.

Внешние связи культуры яншао

Вместе с тем ряд обстоятельств настоятельно требует рассмотрения вопроса о южных связях культуры яншао: в пользу этого говорят рассмотренные выше лингвистические и палеоантропологические данные.

Результаты датировок по радиокарбону не внесли ничего принципиально нового в уже существовавшие представления о соотношении культуры яншао с неолитическими культурами западной зоны. Однако обращает на себя внимание относительно поздняя дата для всех трех вариантов культуры мацзяяо. Существенно также и то, что варианты мачан и баныпань оказались, в сущности, синхронными. Это возвращает нас к предположению, что различия между данными вариантами следует рассматривать в плане локальных, а не хронологических изменений. По-видимому, следует более тщательно изучить ареалы мачана и баньшаня. С этой точки зрения любопытно, что при разведках в районе Яньгося — Бапанься (верхнее течение Хуанхэ, уезды Юнцин и Юндэн провинции Ганьсу) были обнаружены памятники только мачанского типа [Хуанхэ шанъю яньгося…].

Что же касается соотношения культур яншао с неолитическими культурами крашеной керамики восточной зоны, то здесь абсолютные датировки требуют пересмотра точек зрения, ранее казавшихся общепринятыми.

Совокупность новейших археологических данных не позволяет согласиться с мнением, что, возникнув в результате интрузии каких-то племен западного происхождения, культура яншао, в свою очередь, явилась очагом возникновения ряда других культур крашеной керамики в более южных и восточных районах.

Наибольшее значение имеет в этом отношении датировка восточного очага крашеной керамики (культура цинляньган). Общим местом в работах абсолютного большинства археологов до недавнего времени было признание этого очага вторичным по отношению к яншао. Весьма характерно, что в этом отношении сходились мнения как сторонников западного происхождения культур крашеной керамики в бассейне Хуанхэ, так и археологов, высказывавшихся за полную автохтонность яншао: как бы ни возникла эта культура, она в своем последующем развитии, безусловно, оказала, по мнению этих исследователей, решающее влияние на формирование земледельческих культур крашеной керамики бассейна Янцзы.

Впрочем, уже в 1968 г. один из главных апологетов автохтонной теории, Чжан Гуан-чжи, счел возможным высказать компромиссную точку зрения. «Существуют, — писал он, — две возможные интерпретации. Либо эти культуры (имеются в виду неолитические культуры на территории Цзянсу — Чжэцзян. — М. К.) представляют собой самостоятельную систему, отличающуюся от яншао Среднекитайской равнины, возникшую в Юго-Восточном Китае (район Хуайхэ, или Янцзы — Ханыпуй), затем продвинувшуюся в северо-западном направлении, вошедшую в контакт с культурой яншао и положившую начало культуре луншань в Северном Китае. Либо луншаноидные культуры являются дериватом яншао центральной зоны и представляют собой результат распространения этой культуры в восточные и юго-восточные районы Китая» [Chang Kwang-chih, 1968, 146–147].

Весьма симптоматично, что если в 1968 г. Чжан Гуан-чжи склонялся все же ко второй из сформулированных им возможностей, то после публикации радиокарбонных датировок в 1972 г. он пишет: «Мы без сомнения должны теперь вновь проявить интерес к первой из них» [Chang К. С. 527]. Появившаяся уже после этого новая дата, относящаяся к цинляньгану (нижний слой поселения Дадуньцзы), показывает, что пересмотр прежних точек зрения по данному вопросу действительно необходим.

В самом деле, ранний вариант культуры цинляньган в Цзянсу оказался синхронным баньпо в Шэньси (первая половина IV тысячелетия до н. э.). Этот вывод оказался явно неожиданным и для самих китайских археологов, многие из которых еще совсем недавно предположительно датировали культуру цинляньган концом III — первой половиной II тысячелетия до н. э.

Не мецее существенно и то, что культура лянчжу в Чжэцзяне оказывается теперь самой ранней из серии поздненеолитических культур черно-серой керамики. Если вспомнить, что культура яншао основана на возделывании чумизы, а все культуры бассейна Янцзы — Ханьшуя дают находки риса, то можно с еще большей определенностью, чем десять лет назад, говорить о существовании в неолитическом Китае по крайней мере двух самостоятельных очагов древнего земледелия.

В настоящее время мы не располагаем достаточными данными для того, чтобы с большей или меньшей долей уверенности локализовать эти очаш. Тем не менее представляется необходимым обратить внимание на то, что южнее бассейна Хуанхэ нам известны сейчас по крайней мере два независимых центра мезолитической культуры, которые нельзя исключать из поля зрения в плане обсуждаемого нами вопроса.

Прежде всего датировка черепа из Цзыяна, считавшегося верхнепалеолитическим, должна быть, как уже говорилось, серьезно пересмотрена в сторону ее омоложения. По данным радиокарбона, цзыянский человек датируется VI тысячелетием до н. э. (5535+130 лет до н. э.). Даже если учесть, что эта дата определена без внесения поправочного коэффициента (в этом случае возраст цзыянского человека был бы удревнен примерно на 1 тыс. лет), мы, по всей вероятности, так или иначе имеем дело с эпохой позднего мезолита. Значительный интерес в этом отношении представляет также стоянка в пещере Сянь- жэньдун (32) в уезде Ваньнянь (Цзянси), датируемая 8615+ +240 (8920+240) гг. до н. э. [Фаншэсин…, ч. 3, 337]. С этой точки зрения мы можем по-новому подойти к вопросу о «хиатусе», разделяющем эпоху верхнего палеолита и неолита на Среднекитайской равнине.

Поэтому если сейчас нет оснований предполагать, что создатели культуры яншао освоили долину Вэйхэ в результате миграции с запада, то целый ряд обстоятельств настоятельно требует рассмотрения вопроса о южном происхождении этой культуры.

Об этом свидетельствует антропологический тип людей из Баньпо, которые, образно говоря, «обращены лицом к югу».

Можно утверждать, что неолитические культуры, сложившиеся в северной части приморскою района (Цзянсу) в конце IV тысячелетия до н. э., не были генетически связаны с культурой яншао, хотя и имели контакты с ней. Некоторые специфические особенности культуры населения этого района (выламывание резцов у юношей и девушек в возрасте около 18 лет, что может быть связано с обрядом инициации), а также антропологический тип этого населения указывают на его связи с островным миром. Представляется в высшей степени вероятным, что неолитическое население Цзянсу и Шаньдуна — это предки «восточных и», сведения о которых дошли до нас в письменных памятниках конца II–I тысячелетия до н. э.

Внешние связи культуры яншао

Вместе с тем ряд обстоятельств настоятельно требует рассмотрения вопроса о южных связях культуры яншао: в пользу этого говорят рассмотренные выше лингвистические и палеоантропологические данные.

Результаты датировок по радиокарбону не внесли ничего принципиально нового в уже существовавшие представления о соотношении культуры яншао с неолитическими культурами западной зоны. Однако обращает на себя внимание относительно поздняя дата для всех трех вариантов культуры мацзяяо. Существенно также и то, что варианты мачан и баныпань оказались, в сущности, синхронными. Это возвращает нас к предположению, что различия между данными вариантами следует рассматривать в плане локальных, а не хронологических изменений. По-видимому, следует более тщательно изучить ареалы мачана и баньшаня. С этой точки зрения любопытно, что при разведках в районе Яньгося — Бапанься (верхнее течение Хуанхэ, уезды Юнцин и Юндэн провинции Ганьсу) были обнаружены памятники только мачанского типа [Хуанхэ шанъю яньгося…].

Что же касается соотношения культур яншао с неолитическими культурами крашеной керамики восточной зоны, то здесь абсолютные датировки требуют пересмотра точек зрения, ранее казавшихся общепринятыми.

Совокупность новейших археологических данных не позволяет согласиться с мнением, что, возникнув в результате интрузии каких-то племен западного происхождения, культура яншао, в свою очередь, явилась очагом возникновения ряда других культур крашеной керамики в более южных и восточных районах.

Наибольшее значение имеет в этом отношении датировка восточного очага крашеной керамики (культура цинляньган). Общим местом в работах абсолютного большинства археологов до недавнего времени было признание этого очага вторичным по отношению к яншао. Весьма характерно, что в этом отношении сходились мнения как сторонников западного происхождения культур крашеной керамики в бассейне Хуанхэ, так и археологов, высказывавшихся за полную автохтонность яншао: как бы ни возникла эта культура, она в своем последующем развитии, безусловно, оказала, по мнению этих исследователей, решающее влияние на формирование земледельческих культур крашеной керамики бассейна Янцзы.

Впрочем, уже в 1968 г. один из главных апологетов автохтонной теории, Чжан Гуан-чжи, счел возможным высказать компромиссную точку зрения. «Существуют, — писал он, — две возможные интерпретации. Либо эти культуры (имеются в виду неолитические культуры на территории Цзянсу — Чжэцзян. — М. К.) представляют собой самостоятельную систему, отличающуюся от яншао Среднекитайской равнины, возникшую в Юго-Восточном Китае (район Хуайхэ, или Янцзы — Ханыпуй), затем продвинувшуюся в северо-западном направлении, вошедшую в контакт с культурой яншао и положившую начало культуре луншань в Северном Китае. Либо луншаноидные культуры являются дериватом яншао центральной зоны и представляют собой результат распространения этой культуры в восточные и юго-восточные районы Китая» [Chang Kwang-chih, 1968, 146–147].

Весьма симптоматично, что если в 1968 г. Чжан Гуан-чжи склонялся все же ко второй из сформулированных им возможностей, то после публикации радиокарбонных датировок в 1972 г. он пишет: «Мы без сомнения должны теперь вновь проявить интерес к первой из них» [Chang К. С. 527]. Появившаяся уже после этого новая дата, относящаяся к цинляньгану (нижний слой поселения Дадуньцзы), показывает, что пересмотр прежних точек зрения по данному вопросу действительно необходим.

В самом деле, ранний вариант культуры цинляньган в Цзянсу оказался синхронным баньпо в Шэньси (первая половина IV тысячелетия до н. э.). Этот вывод оказался явно неожиданным и для самих китайских археологов, многие из которых еще совсем недавно предположительно датировали культуру цинляньган концом III — первой половиной II тысячелетия до н. э.

Не мецее существенно и то, что культура лянчжу в Чжэцзяне оказывается теперь самой ранней из серии поздненеолитических культур черно-серой керамики. Если вспомнить, что культура яншао основана на возделывании чумизы, а все культуры бассейна Янцзы — Ханьшуя дают находки риса, то можно с еще большей определенностью, чем десять лет назад, говорить о существовании в неолитическом Китае по крайней мере двух самостоятельных очагов древнего земледелия.

В настоящее время мы не располагаем достаточными данными для того, чтобы с большей или меньшей долей уверенности локализовать эти очаш. Тем не менее представляется необходимым обратить внимание на то, что южнее бассейна Хуанхэ нам известны сейчас по крайней мере два независимых центра мезолитической культуры, которые нельзя исключать из поля зрения в плане обсуждаемого нами вопроса.

Прежде всего датировка черепа из Цзыяна, считавшегося верхнепалеолитическим, должна быть, как уже говорилось, серьезно пересмотрена в сторону ее омоложения. По данным радиокарбона, цзыянский человек датируется VI тысячелетием до н. э. (5535+130 лет до н. э.). Даже если учесть, что эта дата определена без внесения поправочного коэффициента (в этом случае возраст цзыянского человека был бы удревнен примерно на 1 тыс. лет), мы, по всей вероятности, так или иначе имеем дело с эпохой позднего мезолита. Значительный интерес в этом отношении представляет также стоянка в пещере Сянь- жэньдун (32) в уезде Ваньнянь (Цзянси), датируемая 8615+ +240 (8920+240) гг. до н. э. [Фаншэсин…, ч. 3, 337]. С этой точки зрения мы можем по-новому подойти к вопросу о «хиатусе», разделяющем эпоху верхнего палеолита и неолита на Среднекитайской равнине.

Поэтому если сейчас нет оснований предполагать, что создатели культуры яншао освоили долину Вэйхэ в результате миграции с запада, то целый ряд обстоятельств настоятельно требует рассмотрения вопроса о южном происхождении этой культуры.

Об этом свидетельствует антропологический тип людей из Баньпо, которые, образно говоря, «обращены лицом к югу».

Можно утверждать, что неолитические культуры, сложившиеся в северной части приморскою района (Цзянсу) в конце IV тысячелетия до н. э., не были генетически связаны с культурой яншао, хотя и имели контакты с ней. Некоторые специфические особенности культуры населения этого района (выламывание резцов у юношей и девушек в возрасте около 18 лет, что может быть связано с обрядом инициации), а также антропологический тип этого населения указывают на его связи с островным миром. Представляется в высшей степени вероятным, что неолитическое население Цзянсу и Шаньдуна — это предки «восточных и», сведения о которых дошли до нас в письменных памятниках конца II–I тысячелетия до н. э.

Проблема происхождения неолитических культур в бассейне Хуанхэ

Связывая воедино все известные в настоящее время факты, имеющие отношение к происхождению неолитических культур центральной зоны, представляется возможным высказать следующую гипотезу (карта 5).

В V тысячелетии до н. э. в предгорных районах северо-западной части бассейна Янцзы (вероятнее всего, в северной части современной провинции Сычуань) возникла субнеолитическая культура, распространившаяся затем в северном направлении, вдоль р. Цзялинцзян и ее притоков. Одной из групп населения, передвигавшегося на север, удалось найти проходы через Цинь-лин, через которые она проникла в долину Вэйхэ. Население, с которым столкнулись здесь пришельцы, было чрезвычайно редким (ему, по-видимому, принадлежали немногочисленные стоянки с микролитическим инвентарем — Шаюань в Шэньси, Линцзинчжай в Хэнани и т. д.); оно было вытеснено или ассимилировано.

Благоприятные природные условия долины Вэйхэ обусловили сложение здесь быстро прогрессирующего очага пойменного земледелия. Однако в течение длительного времени он не выходил за пределы долины Вэйхэ.

Значительное расширение ареала неолитической культуры пойменных земледельцев, возникшей в бассейне Вэйхэ в конце V — начале IV тысячелетия до н. э., относится к тому времени, когда в ее облике начинают уже прослеживаться существенные изменения. Несмотря на сохранение некоторых уже сложившихся традиций (способы строительства жилищ, планировка поселений, погребальный обряд и пр.), в ряде аспектов культуры появляются модификации. Это относится прежде всего к керамике, в которой все больший удельный вес начинают получать крашеные сосуды. Первоначальный зооморфный и антропоморфный орнамент трансформируется, все более усложняясь и приобретая геометрический характер. Появление избыточного населения приводит к его передвижению в западном и восточном направлениях по долине Вэйхэ, ограниченной с юга Циньлином (на севере удобные речные поймы, пригодные для земледелия, отсутствовали).

Распространение яншаосцев все дальше на восток приводит к их проникновению на территорию современной провинции Хэнань. Обобщение суммы археологических данных по этому району позволяет сделать еще одно существенное предположение: распространение крашеной керамики в Хэнани связано не только с движением яншаосцев из Шэньси — оно имеет более сложную историю. В Центральной Хэнани столкнулись, по-видимому, два потока населения, один из которых двигался с юга (южная часть Хэнани, север Хубэя). Облик стоянок, объединяемых сейчас в варианте циньванчжай, настолько отличен от того комплекса культурных традиций, который характеризует вариант мяодигоу, что крайне трудно предположить какие-либо генетические взаимосвязи между ними. Различия прослеживаются не только в керамике (здесь своеобразны как формы сосудов, так и типы орнамента), но и в погребальном обряде (ориентировка захоронений) и в строительных традициях. Жилище, раскопанное в Дахэцуне (Чжэнчжоу), принципиально отличается от почти синхронных ему жилищ в Мяодигоу (уезд Шэньсянь, Хэнань) и в то же время находит прямые параллели в ряде стоянок на территории Хэнани, охватывающих значительный хронологический период — вплоть до эпохи культуры цюйцзялин.

В начале III тысячелетия до н. э. расширение ареала распространения позднего варианта культуры яншао приводит к появлению неолитического населения в верхнем течении Хуанхэ. Здесь складывается культура, истоками своими восходящая к мяодигоу, но приобретшая черты значительного своеобразия — мацзяяо.

Можно предполагать, что насельники баньпо говорили на языке, относящемся к сино-тибетской семье языков. На языках той же семьи должны были говорить и создатели культуры мацзяяо. Однако длительное разделение этих сино-тибетских племен на две ветви, одна из которых заселила современную провинцию Ганьсу и часть Цинхая, а вторая продвинулась далеко на запад, должно было привести к их обособлению. Западная ветвь оказалась в ином этническом окружении, нежели восточная: стоянки культуры мацзяяо обнаруживают признаки контактов их населения с племенами более северной зоны степей (на это указывают, в частности, находки микролитов, столь характерных для территорий к северу от Китайской стены, в культурных слоях мачан и баньшань). Эти контакты сопровождались процессами этнического смешения, что приводит к сдвигам в антропологическом типе насельников культуры мац-зяяо, постепенно утрачивающего характерные для яншаосцев специфически «южные» черты — тенденцию к широконосости, альвеолярный прогнатизм и т. д.

Так к началу II тысячелетия до н. э. в бассейне Хуанхэ складываются три региона поздненеолитических культур, создатели которых в той или иной степени отличались друг от друга в этническом отношении: в верхнем течении Хуанхэ — культура цицзя, в среднем ее течении — «хэнаньский луншань», в нижнем— «классический луншань». Первая из них была создана предками тибето-бирманских племен, которых древнекитайские историки называют «жунами»; последняя — «восточными и», говорившими, по всей видимости, на каком-то аустронезийском языке; что же касается «хэнаньского луншаня», то его насельники должны рассматриваться как предки протокитайской этнической общности, сложившейся в этом регионе в конце II тысячелетия до н. э.