Дунайские ночи (Художник Г. Малаков)

«ГОВЕРЛО»

Железные глухие ворота монастыря Дунай Иванович обошел стороной. Гойда объяснил ему, как, не привлекая к себе внимания, найти Кашубу.

Переправился через Каменицу, зашагал по ее правому берегу и скоро выбрался к Соняшной горе. Тут, около шалаша из кукурузных стеблей, встретился с тем, кто был ему нужен.

Живет на привольном воздухе «Говерло», пьет ключевую воду, умывается в прозрачной кринице, а нет в нем ничего свежего. Голова у бывшего управляющего графским поместьем лохматая, грязно-пепельная. Борода похожа на сухие водоросли. Морщины на лице забиты пылью. Мятая, жеваная рубашка потеряла свой первоначальный цвет; штаны обтрепанные, вздутые на коленях.

Мысли и чувства Дуная Ивановича никак не отразились ни на его лице, ни во взгляде. Он приветливо поздоровался, снял верховинскую шляпу и, как полагалось просителю, отбил земной поклон.

— Я к вашей милости, пане лекарь и пане агроном.

Старик с любопытством оглядел незнакомца, по виду селянина, насмешливо упрекнул:

— Плохо ты уважаешь мою лекарскую милость. Поклон не умеешь отбивать как следует.

Черепанов засмеялся, по-свойски подмигнул виноградарю.

— Это верно. Ничего не поделаешь. Отвык кланяться. И, видно, уж не привыкну. От злой доли скоро отвыкаешь, слава богу.

Хозяин шалаша мотнул бородой, указал на огромный валун, торчащий на распаханном склоне Соняшной.

— Садись и рассказывай, кто ты, откуда и по какой нужде забрел сюда.

— Вот так сразу, залпом я тебе и выложу: кто да что, да как. Не на такого напал. Хочу поговорить с толком, с расстановкой, вроде как бы вприкуску. — Дунай Иванович сдобрил свои слова непринужденным смешком.

Старик не ответил весельем на веселье.

— Извиняй, земляк, не имею охоты для таких разговоров.

— Вот, уже рассердился, а я думал, ты из моей породы. Ладно, ускорю обороты… Говорят, вы хорошо лечите виноградную лозу, зараженную трутовиком?

Старик выпрямился, как бы стал выше, стройнее и моложе: тусклые глаза заблестели, серые щеки порозовели.

— Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают. — Проговорив отзыв на пароль, он рванулся к гостю, схватил его руку. — Добро пожаловать! Заждался. Как величать позволишь, кум?

— В дальних командировках всегда Иваном зовусь. Вот так и ты величай, пан лекарь.

— Как дошел?

— Хорошо. Письмо дунайское получил?

— Не задержалось. Укрою. Надежное есть место. Старый винный подвал с тайным входом. Сысой здоров?

— Он сто лет проживет. Зачем я сюда послан, знаешь?

— Если скажешь, то буду знать.

Иван долго мял между пальцами тугую сигарету, нюхал табак, чиркал сырыми спичками. И наконец сказал:

— Ныряльщик я. Человек-лягушка. Не слыхал о такой специальности?

— А!… — неопределенно протянул старик. — Вещички, извиняюсь, где твои?

— На вокзале, в камере хранения. Вечером заберу и к тебе переправлю.

«Говерло» не задавал вопросов, приумолк. По-видимому, его смутила и насторожила чрезмерная откровенность гостя. На тот случай, если это так, Дунай Иванович деловито сказал:

— Приказано ввести тебя в курс дела. Будешь помогать.

Где-то внизу, за черешнями, обрамляющими каменную дорогу, загрохотала повозка и заржала лошадь. Иван встревожился:

— Сюда?

— Не беспокойся. Все монашенки работают на другой делянке.

— А чужие сюда не заглядывают?

— Ночью мальчишки на виноград охотятся.

— Я бы тоже не прочь.

— Ох, недогадливый! — всполошился старик. Побежал в темный шалаш, принес корзину, полную винограда. Осы, охмелев от винной сладости, потерянно ползали по свежим, тронутым сизым налетом ягодам.

Черепанов взял тяжелую литую кисть.

— Хороша!… Солнечный свет, разбавленный вином.

— Слушай, кум, а ты сегодня ел, пил?

— Некогда было, спешил. Корми!

В шалаше было прохладно, терпко пахло сухими травами.

Хорошо поели, выпили, и хозяин явки, доверчиво взглянув на Ивана, спросил:

— Ну, как там, в ваших краях?… Какой ветер?

— В наших краях, известно, все больше низовой дует, с моря, воду в Дунае подымает.

— Да я не про Дунай.

— А про что же?

— Про места, откуда ты прибыл.

— Швабы есть швабы.

— Неблагодарный русский! — угрюмо усмехнулся лекарь. — Швабы его приютили, «лягушкой» сделали, а он… Иван, я у тебя серьезно спрашиваю, какая там погода?

— Проясняется понемногу.

— А на каком горизонте?

— Да все на том же, куда наши с тобой очи прикованы.

— Мои очи прикованы и туда и сюда… разбегаются, не знают, где искать главное. А твои?

— Я, конечно, не предсказатель погоды, но…

— Иван, не тяни, выкладывай все начистоту. Я спрашиваю, как разыгрываются события?

— А разве сюда не доходят слухи?

— Слухи есть слухи. Если им верить, так и в Польше вспыхнул пожар.

— А если не верить?… — Дунай Иванович внутренне замер, ждал, что скажет «Говерло», подтвердит или не подтвердит догадки Шатрова.

Старик отхлебнул прямо из бутылки и не скривился.

— Гора Соняшна хоть и высокая, но с нее мало земли видно, не дальше границы.

— А ты на цыпочки приподнимись и кое-что увидишь…

Так, хитря, виляя, они еще долго разговаривали.

Дунай Иванович не торопился, был хладнокровен, расчетлив, понимая, что действовать надо только наверняка, чтобы не вспугнуть стреляную птицу. Ясно, что старик ждет каких-то больших событий. И допытывается, не изменили ли в последний момент его хозяева направление главного удара.

Какими силами он будет нанесен? Откуда? Когда? Куда? «Говерло» всего не знает. Но что-то ему известно.

Зачем его сюда забросили? Какую долю он должен внести в предстоящие события?

В случае ареста он, конечно, онемеет. Надо чрезвычайно осторожно выяснить все, пока он на воле. Такие пройдохи, побывавшие в смертельной переделке, понюхавшие пороху, не клюют на самую красивую, самую ароматную приманку. Нужны исключительно благоприятные условия для того, чтобы они перестали быть подозрительными.

Иван ел виноград и, не умолкая ни на минуту, рассказывал, как работал на дунайском острове, вспоминал свое житье-бытье в Баварии, хвастался победами в веселых домах Мюнхена и не пытался вызвать старика на откровенность. Говорил только о себе, валял веселого дурака. И он добился того, на что рассчитывал, — вызвал недовольство «Говерло». Выражение его лица стало скучающе обиженным.

— Что это ты, кум, все вокруг собственной персоны вертишься, себя только слушаешь?

— Свои песни самые прекрасные. Лекарь, нам с тобой не пуд соли надо съесть, а всего-навсего граммов сто, а может, и того меньше. Сделаю свое дело, и адью, поминай как звали. Вот так!

Старик бросил рваную кожушину на охапку кукурузных стеблей.

— Поспи! С дороги ты притомился.

— Верно, есть грех, притомился.

Укладывая Ивана спать, старик укрыл его тяжелым, с дурным запахом одеялом и ласково потрепал голову.

— Спи! Разбужу в свой час.

Вечером он с трудом растолкал крепко спавшего гостя.

— Эй, куманек, вставай. Пора!

Расчесывая растопыренной пятерней волосы, Иван вышел из шалаша. Над Соняшной горой раскинулось светло-синее, усеянное звездами небо. С Полонин дул свежий, с осенней прохладой ветер. В скалистых берегах гудела Каменица. За рекой в темных садах слышалась песня про Иванко. Девчата пели ее не бодро, не весело, как полагалось, а на свой лад — печально, жалуясь на то, что в песнях много таких людей, как Иванко, а в жизни… ждут и ждут этого Иванко, а он все глаз не кажет.

Иван улыбнулся.

— Обо мне тоскуют, голосистые. Хорошо поют!

— Значит, не только свои песни слышишь?

— Живой же я человек. Эх, девчата, девоньки!… Где-то среди вас и моя любовь гуляет.

— Твоя? — старик с интересом вглядывался в Ивана при свете горных звезд.

— Пятнадцать лет назад моя любовь была молодой, песенной… Такой и осталась. Ее голос слышу в каждой песне.

Пошли вниз, к реке.

Через пролом в каменной монастырской ограде проникли на территорию монастыря и вышли к сторожке, увитой виноградными лозами.

Иван наскоро ознакомился с тайным укрытием и отправился на вокзал за вещами. На ту сторону Каменицы его переправил на плоскодонке старик. Часа через полтора он же вез его обратно.

В избушке на раскаленной плите кипела вода, посреди горенки, на ворохе свежей соломы, стояла пустая бочка с огромной мочалкой на дне.

— Вот, кум, баню для тебя приготовил. Опаршивел ты небось в дороге. Раздевайся и ныряй. А я тебе спину потру. — Не дожидаясь согласия Ивана, он вылил в бочку полный бак дымящегося кипятку, разбавил его холодной водой.

Хозяин явки намеревался подвергнуть своего гостя генеральному осмотру.

Ему, «Говерло», сотруднику «Отдела тайных операций», было известно, что «Белый» имеет опознавательный знак, вытатуированный под мышкой.

Дорофей Глебов не знал о том, что особым родом клеймен. Специалисты «Бизона» усыпили Дорофея, разумеется без его согласия, и накололи ему шифр. «Говерло» был проинструктирован, кто и с какой легендой явится к нему и как его проверить.

Помогая Ивану мыться, «Говерло» как бы нечаянно поднимет его руку, заглянет под мышку, чтобы убедиться, тот ли это человек, за которого себя выдает.

Дунай Иванович не подозревал о подготовленной ловушке. Однако не попался.

Не захотелось ему купаться в бочке и показывать свое совсем не запаршивевшее тело.

Засмеялся, сказал:

— Лекарь, исцелися прежде сам! Стоять около тебя невозможно — такой ты грязный и вонючий!

— Зря, значит, старался? — обиделся старик. — Банься.

— Не буду. Некогда.

Плотно занавесив окна, Иван раскрыл чемоданы, вытащил мешок со снаряжением и, ничего не объясняя, не спеша стал натягивать на себя «сорок одежек лягушки».

— Куда ты собираешься?

— На свидание с девчатами, — пошутил Иван.

— Нет, правда, куда?

— Не догадываешься?

— Неужели прямо сейчас и пойдешь?

— Буду держать курс туда, а куда попаду, не знаю. Если к рассвету не вернусь, сообщи Уварову…

— Вернешься!…

Притихший старик с почтительным любопытством смотрел, как Иван натягивал шерстяной комбинезон и свитер, как ловко залез в резиновую оболочку, как навьючил на себя баллоны, рюкзак с минами, вооружился финкой, пистолетом, подводным фонарем. Глядя на Ивана, он с радостью думал, что предстоит ему работать с ловким, сильным и бесстрашным мастером своего дела. Такой, если грянет несчастье, не отдаст себя живым в руки пограничников.

По земле ныряльщик передвигался тяжело ковыляя. Но как только попал в реку, сразу стал по-щучьи легким, стремительным.

«Говерло» провожал его до самой воды.

Иван кивнул и бесшумно пошел на глубину. Пройдя несколько шагов, вдруг вернулся и зашептал:

— К рассвету буду дома. Приготовь чайку, печку накали докрасна.

— Все будет. С богом!

Иван растворился в темноте.

«Говерло» долго стоял на берегу, в тени кустарника и мысленно следовал за ныряльщиком. Подхваченный горными водами Каменицы, он проносится мимо монастырского сада, мимо бетонной башни городской водокачки, огибает яворский стадион, плывет вдоль набережной, пересекает по равнине железнодорожный узел, цыганскую слободку и на виду у пограничной заставы вырывается вместе с Каменицей на простор Тиссы, чуть выше магистрали Львов — Явор — Будапешт. Отсюда до цели недалеко. На тугой стремительной струе Тиссы он подкрадывается к железнодорожному мосту… У «Говерло» дух захватило, когда представил себе, как Иван ныряет на дно Тиссы, как устанавливает мины, такие красивые с виду…

Монастырская колокольня встретила и проводила полночь двенадцатью протяжными ударами.

Во всех кельях потемнели окна. Только в зарешеченном оконце алтаря пламенел свет дежурной лампадки. Игуменья боялась воров и круглые сутки держала в монастырской церкви неугасимый огонь.

Всю ночь «Говерло» не спал: готовился встретить отважного своего напарника.

Перед рассветом спустился к реке.

Иван неслышно вырезался из Каменицы. Черный, весь в струйках воды, скользкий, пропахший илом, он вылез на берег и упал на камни. Отдышавшись, потребовал сигарету.

— Нельзя тут, — зашептал старик. — Потерпи! Дома покуришь.

— Дай хоть пожевать. — Он бросил в рот три сигареты, немного пожевал их и выплюнул. — Вот, полегчало! Не могу я без курева после такой работы. И без жаркой печки тоже невмоготу. Приготовил?

— Все в порядке. Пойдем!

Обратно Иван шел вольнее. За спиной не было рюкзака с минами.

В хижине действительно полный порядок: жарко, как в бане, кипел самовар, на столе тарелки с закусками.

Иван сбросил с себя снаряжение, мохнатым полотенцем вытер мокрое, красное, как у новорожденного, озябшее тело.

— Дай сюда, продеру как следует. — «Говерло» досуха вытер ему спину и грудь. Но когда он неожиданно вздернул левую руку Ивана, тронул его темную впадину под мышкой, тот отскочил и расхохотался.

— Что с тобой? — улыбнулся лекарь.

— Щекотно.

«Ладно, успею еще проверить, — подумал старик. — Собственно, проверять нечего, и так все доказано. Но на всякий случай проконтролировать надо».

Иван подошел к столу, шумно потянул носом.

— Красота! Вот это угощение! Браво, брависсимо! — Он шлепнул ладонью по своей голой груди, сам себя пригласил к столу: — Прего, андиамо а тавола! [4]

Приятно удивленный хозяин, подхватил итальянскую речь гостя:

— Седете, прего! Мангиате! [5]

Иван галантно поклонился.

— Ви ринграцио. [6]

Не одеваясь, плотно закутавшись в мохнатую простыню, он сел за стол. После первого стакана чая он потерял хрипоту, обрел нормальный голос, добрый цвет молодости проступил на щеках, засияли глаза.

Повеселел и лекарь.

— Где ты изучал итальянский? — спросил он.

— Там, где на нем говорят все.

— И долго ты жил в Италии?

— Недолго, но… всю Италию вдоль и поперек исколесил. От Генуи до Неаполя, от Рима до Венеции.

— Был и я когда-то там. И во Франции был. И в Америке, Южной и Северной. — Старик вытер полотенцем мокрую бороду и вспотевший лоб. — Да, было времечко: ездил куда и сколько хотел. Границы мелькали, как телеграфные столбы.

— Ничего, скоро вернется это времечко.

— Скоро? Нет, не доживу я до великого дня.

— Не надеешься? А ради чего воюешь?

— Пусть хоть другие вольготно поживут. И еще… хочу расквитаться за все обиды.

— С кем?

— С кем же!…

— И много у тебя обид?

— По самое горло.

— А как будешь расплачиваться? — Иван насмешливо посмотрел на хозяина. — На словах? Мысленно?

— В долгу не останусь.

Иван пренебрежительно махнул на старика рукой.

— Не понимаю я таких переживаний.

— Трудно тебе понять.

— Это ж почему?

«Говерло» мысленно оглянулся на длинную дорогу своей жизни и многое увидел: мюнхенский университет, Берлин, Париж, где бурно протекли годы его молодости… Вспомнил, как вместе со своим патроном, венгерским графом, путешествовал по Латинской Америке и Африке, как тратил деньги. Дорогие отели Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Лондона, Мадрида, Лиссабона… Зашелестели, захрустели, запахли зеленые узкие бумажки, зазвенели доллары.

Нет, не понять этому дунайскому голодранцу, мелкой рыбешке, как жил когда-то теперешний монастырский виноградарь, что он потерял, чего ему жаль и за что жаждет мстить.

А Иван не унимался. Смеясь великодушно, сказал:

— Можешь записать на свой счет мою сегодняшнюю работу.

— Ладно, цыплят по осени считают! Как управился?

— Нормально. Без всяких происшествий. Дело сделано аккуратно. Будем ждать грома.

— И долго ждать собираешься?

— Сколько надо, столько и подожду.

— А сколько надо?

— Может быть, столько, а может, и того меньше, вот столечко. Куда спешить!… День и ночь — сутки прочь. Укрытие надежное, харчи добрые, суточные в долларах идут, выслуга начисляется.

— Балагуришь. Поговорим серьезно.

— Дело делать я привык, а разговаривать… Поспим лучше. Буона нотте! [7]

Посвечивая фонариком, старик проводил Ивана подземным ходом в старый винный подвал. Каменная коробка до сих пор сохранила винный аромат.

Иван упал на ворох душистого сена.

— Спокойной ночи!

— Какое там спокойствие!… — Разозлившийся лекарь рубанул острым лучом фонарика по лицу гостя. — Слушай, ты, брось играть в прятки! Выкладывай инструкции.

— Не слепи!

Фонарик погас. В темноте сильнее запахло старым вином, сырыми камнями.

— Чего ты от меня добиваешься? — спросил Иван.

— Когда упадет мост?

— А зачем это тебе?

— Как же!… Ориентировка. Мои люди томятся на исходных позициях, ждут сигнала. Я надеялся на тебя, а ты…

«Мои люди!… На исходных позициях? Какие? Где?»

Дунай Иванович раздумывал, как ему в полной мере воспользоваться прорвавшейся откровенностью «Говерло».

Нашел в темноте его руку, сжал.

— Береженого и бог бережет. Все инструкции выложу в свой час. Людей у тебя много?

— Пока только пятеро. Молодые венгры. В каждом клокочет мартовский дух Петефи. Знаешь Петефи?

«Знает Дорофей или не знает Петефи?» — подумал Черепанов.

Старик по-своему понял затянувшееся молчание Ивана: смущен, раздумывает, соврать или сказать, что не знает.

— Петефи — это венгерский Пушкин. Ну, ладно, отдыхай! Спокойной ночи.

Дунай Иванович не стал его задерживать, хотя ему очень хотелось продолжить разговор, выпытать, кто эти пятеро венгров, где их исходные позиции.

Опасно, старик может насторожиться.

Оставшись один, Дунай Иванович пытался уснуть, но сон не шел. Слишком велико было возбуждение прошедшего дня. И мысли одолевали. Лежал с открытыми глазами, перебирал в уме все, что ему открылось в виноградаре-лекаре.

Время тянулось медленно.

В шесть утра тихонько скрипнула дверь, и кто-то осторожно, мягко переступил порог темного подвала и замер. Прислушивался, чего-то ждал.

Дунай Иванович выхватил пистолет и включил фонарик. В узкой полосе света сутулился «Говерло». Пришел оттуда, с утренних виноградников, где росистая свежесть, солнце, ветер, прохлада Каменицы, а окутан тошнотворным тленом.

Дунай Иванович отвел луч фонаря в сторону, спрятал пистолет.

«Говерло» подошел к нему, опустился на ворох сена.

— Буон маттино, Иван! [8]

— Буон маттино. Что случилось?

— Ничего. — Старик чиркнул спичкой, зажег свечу, воткнутую в бутылку. — Полный порядок, не беспокойся.

— А почему в такую рань приплелся, не дал вволю поспать?

— Просьба у меня к тебе, друг.

— Не мог дня дождаться. Говори!

— Скусате прего, сеньор [9]. — Старик попытался выдавить улыбку на своем лице, не приспособленном для улыбок. — Дело срочное. Безотлагательное.

— Ну раз безотлагательное… Я слушаю. — Иван зевнул и потянулся к сигаретам. Прикурил от свечи и тусклыми сонными глазами уставился на хозяина.

Тот достал из кармана потрепанной и засаленной куртки лист бумаги, разгладил его ладонью.

— Вчера мы с тобой говорили о моих ребятах, о боевой пятерке мартовских юношей. Я должен переправить их в Венгрию.

— Ну и отправляй себе с богом. А я тут при чем? Указания имеешь?

— Инструкций на всякий случай не напасешься. Велено переправить их любым способом.

— Не понимаю. При чем же тут я?

— Да ты проснулся или еще спишь? — Старик легонько потряс Ивана за плечо. — Проснись!

— Не сплю. Голова ясная, а твое дело темным кажется.

— Помощь твоя требуется.

— Вот тебе раз! Чем же я могу помочь? Человек я тут новый, подпольный, а ты…

— Поможешь! Через горы я хотел отправить парней. Передумал. Опасно. Мало шансов на успех. Пусть идут через Тиссу. Под водой. По дну. Как лягушки. Понял тетерь, какая помощь нужна?

— Уразумел, но… шкура «лягушки» у меня единственная. Не расстанусь я с ней. На обратную дорогу требуется.

— Не нужна она, твоя шкура.

— А что же?

— Сделай пять дыхательных трубок, научи ребят дышать под водой и проводи по Тиссе к тому берегу…

— Не могу. Не имею права. Мою личность только ты один можешь лицезреть.

— Надежные венгры. Головой ручаюсь.

— Может быть, но… Кто такие?

— Ненавидят и советский серп и молот, и венгерскую звезду. Возглавляет пятерку — Ладислав Венчик. Бешеный парень. Сын бывшего владельца виноградников.

— А остальные?

— Имеют корни в Берлине, Вене и даже в Америке.

— Подходящие. Надо помочь. Когда нужны трубки?

— Чем скорее, тем лучше.

— Сегодня сделаю. Но натаскивать твоих «мартовских юношей», извини, не буду. Пусть сами тренируются… в бочке с водой. Просто и дешево. И я так на первых порах тренировался. Наука нехитрая, в два дня освоят. А когда будут готовы, нырнем сообща. Под водой они меня не рассмотрят.

— Можно и так. Согласен!

— А переправа надежная есть? С хорошей глубиной, с безопасными подходами?

— Облюбовал. Вот! — Старик положил перед Иваном бумагу с цветной картой острова.

Дунай Иванович сосредоточенно рассматривал рисунок и мысленно ликовал. Вот и конец командировке. Хозяин явки сам все рассказал. Скоро в железную ловушку, установленную на Тиссе, вползут и все пять его птенцов.

Старик прикоснулся карандашом к рисунку.

— Это Мельничный остров. Здесь день и ночь шлепает колесами водяная мельница. Всю округу обслуживает. На острове всегда — много крестьянских повозок с кукурузой, пшеницей. Мои ребята, не привлекая к себе внимания, привезут молоть зерно, да и заночуют… Нырнуть вам надо вот сюда. Смотри! Тисса разделяется на два рукава: один омывает венгерский берег и Мельничный остров, другой уходит в пограничный тыл. Нырнете в советском тылу, а через десять минут вынырнете в Венгрии, около дамбы.

— Удачная переправа. Что ж, будем действовать. Материал для трубок припас?

— Сейчас принесу. И завтрак прихвачу.

Старик с необычной энергией выскочил из подвала.

Дунай Иванович снял с оплывшей свечи нагар, подул на обожженные пальцы, и его бескровные, жестко стянутые губы чуть раздвинулись в улыбке.

После завтрака Дунай Иванович сделал дыхательные трубки, отдал их старику.

— Не доспал, очи слипаются, — зевая, сказал он.

Через мгновение он уже крепко спал.

И не проснулся.

Все, казалось, предусмотрел Дунай Иванович. И все же попался. Не знал и не мог знать, что «Белый» имеет тайный опознавательный знак.

Старик приправил завтрак гостя специальным снадобьем. Полное доверие внушил ему Иван, но все же решил проверить. Для этого он усыпил ныряльщика, стащил с его могучих плеч пиджак, выдернул заправленную в брюки рубаху, задрал ее, поднял левую руку Ивана и похолодел. Под мышкой не оказалось шифрованной отметки.

Старик не верил себе. Должна быть. Осветил фонариком темную, поросшую золотистым пушком впадину, пытливо вглядывался, отчаянно хлопал слезящимися глазами, протирал спиртом под рукой Ивана.

Ничего! Никакого намека на знак. Чисто.

Некоторое время он сидел неподвижно, размышлял, что же произошло. Да, это ловушка, несомненно. Не сработала, к счастью. Холостой заряд. Но еще может сработать. Обложен он, разумеется, со всех сторон. Что же делать?

Потрескивал фитиль жарко горевшей свечи. Оплывающий воск тяжелыми и прозрачными каплями падал на бледный лоб спящего и сейчас же застывал.

Старик обшарил ныряльщика. Все, что обнаружил у него, переложил в свои карманы. Даже спички и сигареты взял. Потом, на свободе, разберется, что надо выбросить, что оставить.

В подземной тишине неутомимо выстукивали время светящиеся часы Ивана. Нездешние. Швейцарские, «Лонжин».

«Даже такое предусмотрел, ловкач! И не перехитрил».

Чувство смертельной опасности все еще леденило душу «Говерло». Однако оно не помутило его рассудок, не лишило способности ощутить торжество.

Жив! И будет жить, а этот…