Двенадцать поэтов 1812 года

Глава первая

Ранним утром 6 июня 1812 года — за шесть дней до объявления Наполеоном войны — фельдъегерь доставил в Дерптский университет секретный пакет. В пакете было письмо Барклая де Толли с «высочайшим повелением» снарядить и отправить в Вильну, в Главную квартиру Первой Западной армии, профессоров Андрея Сергеевича Кайсарова и Фридриха Эбергарда (Федора Эдуардовича) Рамбаха. Профессора должны были привезти с собой два многопудовых типографских стана для русской и немецкой печати, а также двух переводчиков, четырех наборщиков и четырех печатников.

В университете все недоумевали, а Кайсаров и Рамбах только заговорщицки переглядывались. Было похоже, что для профессоров ничего загадочного в полученном приказе не было.

Буквально через три дня оборудование собрали и уложили на подводах. Рамбаху, как человеку, имевшему в Дерпте безупречную репутацию, удалось подобрать наборщиков и печатников — самых надежных, работящих и немногословных.

Утром 9 июня Кайсаров призвал слугу Никиту, и они быстро увязали стопки заранее отобранных французских, немецких и итальянских книг. Когда все необходимые словари и справочники уложили в карету, Андрей Сергеевич и Никита присели на дорогу, потом перекрестились на иконы.

Обоз тронулся в путь. Давно Никита не видел своего барина таким взъерошенным, нетерпеливым и в то же время — абсолютно счастливым.

Но зачем же штабу русских войск так срочно понадобились ученые, один из которых преподавал курс «Древняя русская история в памятниках языка», а другой — философию и камеральные науки^[77]? До славянских ли древностей и тонкостей финансового учета было тогда Барклаю де Толли, когда по ночам на той стороне Немана нахально горели сотни костров готовых к вторжению наполеоновских войск? Почему вдруг о вольнодумце Кайсарове, защитившем в Геттингене докторскую диссертацию под крамольным названием «Об освобождении крепостных в России», вспомнил Александр I? И не просто вспомнил, а дал ему особые полномочия в самом сердце русской армии!

Все началось за несколько недель до войны, когда Андрей Кайсаров вместе со своим коллегой и другом Федором Рамбахом предложил императору в случае начала боевых действий создать при армии походную типографию. Ведь в ту пору Россия почти ничего не могла противопоставить пропаганде Наполеона. Редкие царские манифесты и рескрипты были трудны для восприятия и далеки от оперативности.

В своем проекте ученые писали: «Часто один печатный листок со стороны неприятеля наносит больше вреда, нежели сколько блистательная победа может принести нам пользы. Часто он действует больше, нежели несколько полков… Русским воинам не нужно самодовольство, но весьма было бы полезно, если б славные их дела не оставались неизвестными, как в их отечестве, так и вне оного. Великодушный подвиг какого-нибудь храброго, обнародованный тотчас во всей армии, побудил бы тысячи к подражанию…»^[78]

Новизна и смелость проекта Кайсарова и Рамбаха состояли в том, чтобы посредством типографии растолковывать суть событий не только своим солдатам и офицерам, но и обратить силу слова на противника. Прежде всего на тех европейцев, кто оказался в России по воле роковых обстоятельств.

Федор Глинка, вспоминая про лето 1812 года, писал: «Неаполь, Италия и Польша очутились среди России! Люди, которых колыбель освещалась заревом Везувия… люди с берегов Вислы, Варты и Немана шли, тянулись по нашей столбовой дороге в Москву, ночевали в наших русских избах…»^[79]

Александр I поддержал идею и 5 июня приказал развернуть походную типографию, а ее начальником поставить 29-летнего Андрея Сергеевича Кайсарова. Так первый в России филолог-славист, поэт и переводчик стал голосом русской армии. Его «Известия из армии» отличались прекрасным слогом и достоверностью, их перепечатывали и цитировали британские газеты. Листовки, написанные Кайсаровым, были убедительны и доходчивы, поскольку молодой профессор хорошо знал не только языки, но и особенности культуры тех народов, чьи войска влились в армаду Наполеона.

В отличие от графа Ростопчина, наводнившего Москву своими путаными и косноязычными афишками, Кайсаров не опускался в своих изданиях до оскорбительного поношения противника. Его листовки не проклинали, а увещевали.

Один из уроженцев Пиренеев писал в дневнике 19 июля 1812 года: «Находим по дороге множество печатных прокламаций, оставленных для нас русскими; переписываю несколько отрывков: „Итальянские солдаты! Вас заставляют сражаться с нами… Вспомните, что вы находитесь за 400 миль от своих подкреплений… Как добрые товарищи советуем вам возвратиться к себе…“»

Кайсаровскую газету «Россиянин» — ее, говоря современным языком, «пилотный» и единственный номер, выпущенный в свет 13 июля, — можно считать первым периодическим армейским изданием. Газета вызвала глухое раздражение у генералов прусской закваски — ее издатель обращался к читателю как к товарищу и брату, обещая ему говорить всю правду: «Мы надеемся заслужить доверие… и заверяем, что не будем скрывать и горестных происшествий, если им суждено будет произойти. Война не может быть без потерь. Гражданин должен знать положение вещей, чтобы он мог предпринять необходимые действия…»

Это удивительно, но опыт первой русской походной типографии без особых изменений применялся в армии вплоть до конца XX века. С 1980-х годов храню листовки-«молнии», подаренные мне моими друзьями, служившими в Афганистане. Это совершенно кайсаровские «летучие листки». Даже стиль их неуловимо напоминает стиль Андрея Сергеевича^[80]. К сожалению, в современной Российской армии система военной печати практически отсутствует.

После назначения главнокомандующим Кутузова Андрей оказался рядом со своим младшим братом Паисием Кайсаровым, любимым адъютантом светлейшего. Лев Толстой в третьем томе «Войны и мира» (ч. 2, гл. 22) сводит Пьера с братьями Кайсаровыми на Бородинском поле. Там нет описания их внешности, но подчеркнута почти отцовская привязанность к ним Кутузова.

Глава вторая

… — Жуковский, ты ли это?

— Андрей?! А ты откуда здесь?

Можно представить, чем была для них эта встреча августовской ночью после Бородинского сражения! Два приятеля юности, поэт-«балладник» и профессор филологии, узнали друг друга в боевых порядках отступающих к Москве русских войск. Андрей Кайсаров — уже майор и начальник армейской типографии, Василий Жуковский — простой ополченец первого пехотного полка.

Один час на войне сближает больше, чем год соседства в мирной жизни.

Они оба предчувствовали эту войну. Жуковский еще в апреле, в пасхальном послании друзьям Плещеевым обещал: «Растает враг, как хрупкий вешний лед!..» И далее, там же:

А Кайсаров еще раньше, 12 ноября 1811 года, сказал в актовом зале Дерптского университета горячую речь против тех, кто считал патриотизм ретроградством, а в Наполеоне видел кумира. Речь была произнесена на русском языке (впервые в стенах этого университета) и называлась «О любви к Отечеству на случай побед, одержанных русским воинством на правом берегу Дуная».

Сегодня мысли Андрея Сергеевича, его волнение, его тревоги так же близки нам, как и современникам Кайсарова двести лет назад: «Тщетно лживые мудрецы прошедшего века старались осмеять любовь к Отечеству; тщетно желали они сделать весь род человеческий согражданами одного обширного семейства!..»^[81]

А далее Кайсаров вопрошал: «Как могли вообразить сии мудрствователи, что не быв истинным сыном Отечества, возможно быть добрым гражданином мира? Как могли они себе представить, что не любя кровных, можно любить чуждых?.. Нравственные границы Отечества существуют… Проклята да будет мысль, что там Отечество, где хорошо!.. Вне отечества нет жизни!..»^[82]

Впрочем, войну предчувствовали не только люди с поэтической интуицией. Она была в воздухе. Желая избежать распространения слухов, правительство постановило, чтобы «издатели всех газет в государстве почерпали из иностранных газет только такие известия, которые до России вовсе не касаются». С 28 мая перестали выдавать паспорта для поездок за границу. Иностранцам предложено было выехать из пределов империи.

Во время совета в Филях друзья почти всю ночь бродили по деревне, оплакивая Москву, перебирая минувшее и пережитое, заглядывая в смутное грядущее.

«То, что мы здесь, среди этих людей и под этим небом, — говорил Жуковский другу, — не есть ли дань нашей юности? Не знак ли того, что в сердце своем мы не изменились?..»

Андрей согласно улыбался и вспоминал, как в Благородном пансионе приятели учредили Дружеское литературное общество.

Кайсарову выпало проучиться в пансионе всего год — умерла Екатерина II, а Павел I, вступивший на престол в 1796 году, решил пополнить армейские ряды и приказал призвать на ратную службу всех молодых дворян, записанных с младенчества в полки…

Хорошо, что через два года юного офицера перевели в Москву и место его службы (Охотный ряд) оказалось неподалеку от Благородного пансиона, где вскоре он, Жуковский, Воейков и братья Тургеневы составили Дружеское общество. Там они говорили вдохновенные речи, и каждый — о том вопросе бытия, который считал главным для себя. Андрей выбрал тему «О кротости», Жуковский — «О дружбе», Андрей Тургенев — «О поэзии»…

— Андрей-Андрей… — вздохнул Жуковский.

— Как мы осиротели тогда без него! — отозвался Кайсаров.

— Мне его и сейчас не хватает. Иногда думаю: ну с кем, с кем разменяться мыслями? Вот был бы Андрей…

— Столько лет прошло, а перечитываю его письма — и плачу.

И Жуковский, и Кайсаров помнили строки Андрея Тургенева, ставшие клятвой для целого поколения:

Внезапная смерть Андрея Тургенева — это была их первая утрата, первое совместно пережитое горе.

Недавно саратовский исследователь Александра Ивановна Баженова^[83] опубликовала отрывки из переписки двух Андреев — Кайсарова и Тургенева, двух семнадцатилетних юношей.

Кайсаров — Тургеневу: «Сейчас лишь с Воробьевых гор, милый друг, Андрей Иванович, пришел я и, несмотря на всю усталость, не имею столько отважности, чтоб пропустить почту, не написать тебе кой-чего о себе… Жуковского в Москве нет, он куда-то поехал в деревню на пять дней; но вот уже десятый день как его здесь еще нет…»

Тургенев — Кайсарову: «Здравствуй и ты, брат Андрей Сергеевич!.. Я нашел по дороге прекрасных незабудочков, твои любимые цветы, сорвал и положил в карман, а как скоро я их увидел, тотчас и вспомнил тебя…»^[84]

Как странно, что те же незабудки через несколько лет прорастут в другом дружеском послании: Константина Батюшкова — Ивану Петину (тоже, кстати, окончившему Московский благородный пансион):

В 1813 году Жуковский напишет, вспоминая Андрея Тургенева:

А первым этот заветный дом и сад описал как раз Андрей Тургенев, вот его стихи 1801 года:

И тут пора сказать благодарное слово о Благородном пансионе.

Глава третья

Когда в юности я оказывался в Москве, то моим любимым пристанищем в непогоду был Центральный телеграф в начале Тверской. Там можно было отогреться, толкаясь у окошка «До востребования» и разглядывая марки. Приезжий со всего Союза народ стремился подать весть о себе телеграммой, звонком или авиаписьмом, и это стремление захватывало каждого, кто еще только входил под гулкие своды. И хотелось тут же написать открытку домой, макая острый клюв перьевой ручки в синие чернила.

В общем, я ощущал телеграф как место лирическое и благородное. И вот сейчас, через много лет, я понял, что не ошибся в том своем ощущении. Оказывается, в начале XIX века на месте телеграфа стояло здание, где размещался Благородный пансион. Благородный!

Для учебного заведения название так же важно, как для корабля. Как назовешь — так и поплывет. Благородный пансион пережил четыре царствования, был разорен дотла пожаром 1812 года и воскрес из пепла. В 1830-х был насильственно реформирован в гимназию, но память о необыкновенном учебном заведении передавалась из поколения в поколение на протяжении всего XIX века.

Благородный пансион — быть может, самое гуманное (там никогда не было физических наказаний для воспитанников) и самое гуманитарное учебное заведение в России XVIII–XIX веков. Из стен Благородного пансиона вышли 56 стихотворцев! Среди них: Жуковский, Грибоедов и Лермонтов. Некоторое время в пансионе учились Баратынский и Гнедич.

Инициатива создания пансиона принадлежит также поэту — Михаилу Матвеевичу Хераскову. «Забавный старичок, прославленный пиита, / Кому дорога к нам давно уже открыта…»^[86] — так описал Хераскова в 1803 году Андрей Тургенев.

Первое время директором пансиона был Антон Антонович Прокопович-Антонский — педагог-новатор, как его бы назвали сейчас. Во главу всего образовательного процесса он поставил развитие у ребят творческих способностей, или, как он говорил — «цветного воображения».

Долгие годы любимым учителем пансионеров был поэт и переводчик Алексей Федорович Мерзляков. Этот добродушный и мудрый человек всю жизнь посвятил поэзии и пансиону. С двадцати четырех лет и до конца своих дней он преподавал мальчишкам русский язык и литературу, красноречие и поэзию. Характер Мерзлякова и его жизненные принципы легко угадываются по его песням. Самая знаменитая среди них — «Среди долины ровныя…».

Об учреждении пансиона при Московском университете было объявлено в декабре 1778 года. Первых пансионеров было всего 12 человек, а к 1804 году их насчитывалось уже более двухсот.

К сожалению, слава образованного на четверть века позже Царскосельского лицея затмила память о Благородном пансионе, хотя устроение пансиона и двести лет спустя не потеряло своей педагогической ценности.

Пансион был устроен так, чтобы напоминать детям семью, быть ее продолжением. Здесь не отрывали воспитанников от семьи (напомню, что в Лицее свидания с родными разрешались лишь несколько раз в год), и родители могли посещать детей «во всякое время, в какое за благо рассудит…». И сегодня поражает открытость этого учебного заведения для общественного контроля: любому посетителю «во всякое время дня дозволялось обозревать все части заведения: учебные горницы, спальни, столовую, поварни, больницу…»^[87].

Пансион содержался за счет взносов родителей, каждый из них мог проверить расходование средств по приходно-расходным книгам. Бесплатно, за счет казны, учились дети преподавателей и сироты.

Старшеклассники опекали младших, помогали им с уроками. Приветливость к воспитанникам была непременным требованием к преподавателю. Телесные наказания в пансионе были совершенно исключены, а вот система поощрений выглядела чрезвычайно разнообразной: от книжки за выразительно прочитанное стихотворение до золотой медали.

Кстати, чтение в пансионе поощрялось весьма забавными способами. Например, ребятам разрешалось читать за едой. «Велено было всякому ходить за стол с книгой и читать между кушаньями…»

Ежегодно выбирались лучшие работы по разным предметам и выставлялись в пансионной зале: картины, чертежи, прописи. Каждый год на торжественном акте вручались награды за хорошее произношение на русском языке. Имена награжденных печатались на страницах «Московских ведомостей». «Заведение было поставлено на такую ступень в общественном мнении, — вспоминал один из выпускников пансиона, — что быть первым учеником университетского пансиона значило иметь уже некоторую славу в самой столице…»

Торжественный акт проходил в канун Рождества. На него съезжалась вся просвещенная Москва. Лучший ученик произносил речь, посвященную какой-либо нравственной проблеме. На Акте 14 ноября 1798 года с такой речью дебютировал пятнадцатилетний Василий Жуковский. Он протягивал руки к портретам основателей пансиона (Михаила Матвеевича Хераскова и двух Иванов Ивановичей — Шувалова и Мелиссино) и вопрошал дрожащим от волнения голосом: «Се лик Шувалова! Грозная судьба похитила его от нас, но сердце еще бьется в груди нашей, и Шувалов там живет… Се образ Мелиссино!.. Любезные товарищи! Почто не можем мы повергнуться на гроб его!.. Почто не можем окропить его своими слезами! От них возросли бы на нем цветы… Шувалов! Мелиссино! Тени ваши, может быть, носятся теперь над нами и улыбаются, видя любовь нашу… Херасков, добрый, чувствительный, незабвенный основатель сего благого места… Херасков с досточтимыми своими сотрудниками нас руководствует…»^[88]

Конечно, все, кто слышал столь пламенную юношескую речь, не могли не смахнуть слезы умиления.

Еще одна традиция, заведенная Херасковым: каждый мальчик, поступавший в пансион, должен был иметь при себе серебряную ложку. После окончания ложка оставалась «в наследство» младшим пансионерам.

Константин Батюшков, убеждая Шипиловых отдать сына учиться в Благородный пансион, писал в письме весной 1816 года: «Заметьте, что в Благородном пансионе те, которые выдержат курс, получают студенческий аттестат, право на чин офицерский; это важно для дворянина; что их учат танцевать и петь и музыке, это важно для сестры, которой я не могу истолковать до сих пор, как важен язык латинский, а не французский. Латинский язык есть ключ ко всем языкам и ко всем сведениям…»^[89]

Воспитанников пансиона учили многим наукам, даже практическому земледелию и военному делу (кстати, выпускниками пансиона были генералы Ермолов и Милютин). И все-таки главными предметами всегда оставались русский язык и литература. Интересно, что будущий военный министр Дмитрий Милютин был редактором рукописного журнала «Улей», где появились первые стихи Лермонтова.

Выпускник пансиона, поэт (и при этом чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе) Михаил Дмитриев, размышляя о принципах, на которых был построен пансион, писал в воспоминаниях: «Литературное образование, будучи общим, является на помощь и выручку одноглазой специальности! — оно образует не чиновника, а человека… приучивши обращаться в круге идей, обнимающих не какие-нибудь частные истины, а полноту души человеческой… Сколько мы ни знали… многих воспитанников университетского Благородного пансиона, выросших и вскормленных на литературе: ни одного не было ни взяточника, ни подлого льстеца, ни интригана! Напротив, при благородстве чувств они были и деловыми людьми: стало быть, литературное образование не мешает быть дельным, а напротив, расширяет деловые способности!»^[90]

В деловых способностях Жуковского в 1812 году еще можно было сомневаться (он и сам тогда не предполагал, какая планомерная педагогическая деятельность ожидает его впереди, да не где-нибудь, а при царской семье). А вот деловые способности Кайсарова были уже оценены самим Кутузовым.

Глава четвертая

На рассвете 2 сентября друзья вышли к Москве. Солнце горело на куполах так, что больно было смотреть. И больно было думать о будущем.

— Что за век нам достался… — вздохнул Жуковский.

— А ты помнишь, как мы его встречали? — спросил Андрей.

Они вспомнили, как на Рождество 1801 года они, семнадцатилетние мальчишки, скрылись от домашних, но не куда-нибудь, а в Троице-Сергиеву лавру! С восторгом слушали они там слово митрополита Платона, чьи проповеди восхищали юношей ясностью ума и красотой слога. Платон, говорили, «знал тайную силу голоса». На другой день Жуковский написал стихи «Платону неподражаемому…».

И где сейчас старец? Сказывают, что он, парализованный и живший на покое в Вифании, потребовал привезти себя в Москву и даже рвался в Бородино — благословлять войска^[92].

Многие тексты Андрея Кайсарова, написанные для походной типографии, покоились на этом обретенном в юности духовном основании — проповедях митрополита Платона с их искренностью, мудростью и добротой. За тридцать три года до Отечественной войны 1812 года митрополит Платон так обращался к русским воинам: «Должен я вам, о воины, напомнить, что мужество не должно быть без человеколюбия. И для того основанием храбрости своей полагайте законное правило, неустрашимость свою умеряйте благоразумием и страхом суда Божия…»^[93]

В те минуты, когда Жуковский вместе с братьями Андреем и Паисием Кайсаровыми вступили вместе с армейскими колоннами через Арбатские ворота в Москву, митрополит Платон со слезами покидал Чудов монастырь — его упросили вернуться в Вифанию.

Все оставшиеся в городе священники вышли из своих храмов и кропили проходящие войска святой водой и благословляли Святым Крестом. Еще 28 июля архиепископ Августин обратился ко всем пастырям: «К вам убо во-первых обращаюсь, иереи Бога Вышняго! предстоя престолу Его, ныне наипаче умножите молитвы свои; ныне изливайте всю душу свою пред Господом; в вечер и заутра, в полунощи и в полудни вопийте к Нему, да оставит нам беззакония наша и грехов наших не помянет к тому; да милостив будет нам…»^[94]

Обратился тогда преосвященный Августин и к пастве, и слова его, казалось, переливались сейчас в колокольный звон: «Что же будет с нами грешными, ежели вы, православный чада Церкви… не поддержите в молении рук наших собственным благочестием вашим и добродетелями? Дайте нам во укрепление камень вашей веры, воспламените моления наши огнем вашей к отечеству любви; излейте на жертвы наши елей человеколюбия и милосердия вашего к ближним; курение фимиамов наших растворите благоуханием собственной чистоты вашей и непорочности… Кадило наше будет мерзость пред Господом, ежели намерения и дела наши будут наполнены зловонием самолюбия, своекорыстия, тщеславия и гордости…»^[95]

Где-то среди проходящих полков ехал на своей лошади Арапке девятнадцатилетний гвардии поручик Александр Чичерин. Кажется, еще недавно он с робостью посылал Жуковскому свои стихи и рисунки… Ночью, пристроившись у костра на биваке, Александр занесет в дневник свежие впечатления: «Когда мы шли через город, казалось, что я попал в другой мир. Всё вокруг было призрачным. Мне хотелось верить, что всё, что я вижу, — уныние, боязнь, растерянность жителей — только снится мне, что меня окружают только видения…»^[96]

К солдатам и офицерам часто подбегали испуганные москвичи, чтобы узнать, куда движется вся эта военная армада. Отвечать на такие вопросы командование запретило, и ответом часто был тяжелый вздох ратника. Сергей Глинка свидетельствует: «Те, которые любопытствовали о переходе войска, получали в ответ: „Мы идем в обход“. Куда же? Этого никто бы не сказал и сказать бы не мог…»^[97]

Между колонн проходящих войск пытался вклиниться обоз какого-то вельможи. Тяжело нагруженные телеги сопровождали угрюмые мужики, некоторые угрожающе помахивали новенькими топорами. Так бесцеремонно расчищали дорогу «кортежу» князя Николая Борисовича Юсупова.

Незадолго до полудня братья Кайсаровы и Жуковский оказались у стен Кремля, на набережной, и, пока движение войск застопорилось у Каменного моста, они поспешили в Успенский собор. В Кремле повсюду были следы эвакуации: солома, порванные мешки из рогожи, обрывки тряпья и веревок. Оказалось, что церковные святыни начали вывозить только накануне, и далеко не всему, что требовало укрытия от врага, хватило места на подводах.

В Успенском соборе догорали свечи воскресной литургии, которую успел отслужить преосвященный Августин. Очевидцы рассказывали, как плакал архиепископ, складывая после службы антиминс и вопрошая сослуживших ему: «Скоро ли снова Господь удостоит нас служить в этом храме?»

Несколько человек тихо молились на коленях перед иконой Владимирской Божией Матери (ее вывезут только в ночь на понедельник). Друзья тоже преклонили колена и, не глядя друг на друга, простояли так некоторое время, отрешенно молясь каждый о своем.

Генерал А. П. Ермолов вспоминал про тот день в Москве: «В редкой из церквей не было молящихся жертв, остающихся на произвол врагов бесчеловечных»^[98].

Когда Жуковский очнулся от своих дум, то вдруг увидел, как от налетевшего, как вражья сила, сквозняка огни свечей на подсвечниках дружно затрепетали, пригнулись и — погасли! Но не успело сжаться сердце от этой картины, как обратный порыв ветра затеплил все свечи обратно. Жуковский тихо окликнул товарищей, показал им на свечи, но они пропустили мгновение явного знамения и только пожали плечами.

На обратном пути к набережной Жуковский пытался растолковать товарищам увиденное в соборе, на что Паисий усмехнулся: «Вечно тебе, Базиль, грезится что-то необыкновенное…»

Что будет с Москвой? Эта мысль не давала покоя и заглушала мысли о собственной будущности. Андрей предчувствовал, что старую Москву они видят в последний раз. Он не стал говорить об этом вслух, но в разговоре с Жуковским вспомнил свое потрясение от разграбленной французами Венеции. В 1805 году он путешествовал с Александром Тургеневым по Европе и уже тогда видел, какую «цивилизацию» несет на своих штыках наполеоновская армия. Из Венеции оккупанты увезли лучшие картины и статуи; с городской башни сняли квадригу бронзовых коней, ободрали корабль дожа, разбили все корабли венецианского флота…

Пока они были в соборе, армейские колонны окончательно смешались с потоками московских беженцев. Между артиллерийскими орудиями можно было увидеть коляски, брички и телеги. С повозок то и дело сползали сундуки и узлы. Испуганные слуги и служанки кричали и плакали, пытаясь спасти барское добро. Движение то и дело стопорилось.

Сумрачный Барклай де Толли верхом на лошади упрямо пробирался против этого течения, к Гостиному двору, где, как ему доложили, солдаты взялись грабить магазины.

…Дорожная пыль поднималась над улицами и казалась золотистой на фоне осенних садов и парков, прогретых солнцем, и церковных куполов. Даже после того, как войска и народ схлынули, марево этой золоченой пыли еще долго то стояло, то плыло над площадями и улицами.

В это живое пыльное марево, пахнущее то сладким ладаном и взбаламученным домашним уютом, то свежим навозом и сеном, и вошла Великая армия, сытая достигнутой целью.

Глава пятая

На другой день Кайсаров представил Жуковского светлейшему и попросил разрешения зачислить поэта сотрудником типографии. Так, благодаря Кутузову, счастье общения друзей продлилось. Василий Андреевич урывками писал «Певца во стане русских воинов», сверяясь с мнением Андрея. Кайсаров прекрасно ориентировался в армейской иерархии, мог профессионально оценить заслуги каждого военачальника, поэтому именно он помог Жуковскому из множества русских генералов выбрать самых достойных и дать им точные поэтические характеристики.

Только в одном они расходились: Жуковский открыл другу, что дал обет с изгнанием французов за Неман сложить с себя военный мундир. Андрей считал своим долгом пройти войну до конца: «Мир должно заключить в Париже!»

Когда противник стал отступать, Андрей через свои издания призывал русских людей быть милосердными к гибнущим от холода и голода французским солдатам. Штабные недоброжелатели обвиняли Кайсарова в том, что он принижает героизм армии, приписывая истребление врага холоду и голоду.

С началом Европейского похода недругов у братьев Кайсаровых прибавилось. Андрея отставили от должности, командовать типографией назначили бывшего полицейского пристава, который присвоил себе авторство бюллетеней, блестяще написанных Жуковским. Но Кутузов недолго удивлялся новому «таланту» — армия подошла к Неману, и Жуковский открыл свое решение остаться на родине.

Очевидно, отношение Жуковского к дальнейшей войне было похоже на то, которое более чем полвека спустя выразил в «Дневнике писателя» Федор Михайлович Достоевский: «В двенадцатом году, выгнав от себя Наполеона, мы не помирились с ним, как советовали и желали тогда некоторые немногие прозорливые русские люди, а двинулись всей стеной осчастливить Европу, освободив ее от похитителя. Конечно, вышла картина яркая: с одной стороны шел деспот и похититель, с другой — миротворец и воскреситель. Но политическое счастье наше состояло тогда вовсе не в картине, а в том, что этот похититель был именно тогда в таком положении, в первый раз во всю свою карьеру, что помирился бы с нами крепко-накрепко и искренно и надолго — может быть, навсегда…»^[99]

Жуковского пробовали уговорить остаться при армии, но в Вильно поэт заболел горячкой, и от него отступились.

Тем временем в Главной квартире срочно понадобился бюллетень на изгнание врага из пределов России. Бывшему приставу пришлось самому взяться за перо. Его сочинение было весьма лаконичным: «Да воскреснет Бог и расточатся враги Его — и расточились!»

Вскоре умер Кутузов и близкие ему офицеры стали неугодны. Паисий Сергеевич Кайсаров покинул Ставку и получил под командование «летучий отряд». Андрей ушел вместе с ним. Современник позднее вспоминал, что Андрей стал партизаном, «желая показать подлецам, какая разница между ним и придворными шаркунами».

Из донесения Барклая де Толли императору Александру от 15 мая 1813 года: «Генерал-майор Кайсаров, коему предписано действовать в тылу неприятеля, напал вчерашнего числа между Герлицем и Рейхенбахом на неприятельский парк, взял два орудия, взорвал патронные и пороховые ящики… взял в плен 80 чел. К сожалению, убит в сем деле дерптского университета профессор и московского ополчения майор Андрей Кайсаров»^[100].

26 августа 1813 года, в праздник Сретения иконы Владимирской Божией Матери и первую Бородинскую годовщину, архиепископ Московский и Коломенский Августин служил литургию и панихиду в Сретенском монастыре.

Мать Андрея Кайсарова, Наталья Васильевна, должно быть, вернулась тогда из эвакуации в Москву и, возможно, была на этой особенной службе в Сретенском монастыре и слышала сказанное тогда преосвященным Августином поминальное слово о павших воинах: «…Сердобольные родители! и ваш сын пал среди кровавой брани: оплачьте его: но вместе и утешьтесь тою верою, в которой вы сами наставляли и утверждали его и словом и примером. Он убит еще во цвете юности; но он довольно жил для Отечества, довольно для чести своей и вашей…»^[101]

Узнав о смерти друга, Жуковский писал А. И. Тургеневу в июле 1813 года: «О брате Андрее я погрустил. Славная, завидная смерть!.. Надобно друга и товарища помянуть стихами…»

Имя Андрея Сергеевича Кайсарова выбито золотом в галерее воинской славы храма Христа Спасителя, на 38-й стене.