Двенадцать поэтов 1812 года

Глава первая

Константин Батюшков вспоминал о первом впечатлении от Петина: «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным познанием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу. Ум его был украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка…»^[302]

Сохранился рисунок Батюшкова, на нем изображен молодой офицер — сильный, красивый, с чеканным профилем римского полководца. Считается, что таким Батюшков изобразил Петина. Сравнить не с чем — других портретов Ивана Петина до нас не дошло.

Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Отец — Александр Борисович Петин, ротмистр в отставке. Учился Иван Петин в Московском Благородном пансионе вместе с Жуковским, Кайсаровым, братьями Тургеневыми. При выпуске был награжден золотой медалью, о чем 23 декабря 1803 года сообщила газета «Московские ведомости».

Басня «Солнечные часы», написанная двенадцатилетним мальчиком во время пребывания в Благородном пансионе, — одно из немногих сохранившихся произведений Ивана Александровича Петина. Очевидно, по просьбе Батюшкова эти стихи в 1811 году вошли в антологию Жуковского «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших русских стихотворцев»:

Юноша продолжил образование в Пажеском корпусе, где учился столь же блестяще, а потому по окончании корпуса Иван был определен в гвардию.

Бравый гвардеец, толковый и требовательный командир, знавший все тонкости армейской науки, в мирной жизни он производил впечатление застенчивого ребенка, часто краснел, стеснялся своих стихов.

Батюшков, вспоминая друга и размышляя о таинстве дружбы, писал: «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие…»^[303]

Батюшков и Петин познакомились во время похода нашей армии в Германию в марте 1807 года. У них оказались общие знакомые и приятели, а главное — они вдруг, по первому разговору, почувствовали согласие и дум своих, и сердец. То счастливое и глубокое согласие, которое позволяет друзьям обходиться потом и без слов, и даже без частых встреч.

Что они вспоминали в том шалаше, на биваке, когда сильные весенние ливни не давали войскам двинуться вперед? Иван и Константин были еще совсем юные, по нынешним временам — мальчишки. Должно быть, молодые офицеры вспоминали детство, матушкины кушанья и отцовские книги, обстановку родительского дома (по достатку и укладу жизни семьи друзей были схожи).

Первые ранения они получили почти одновременно: Батюшков — 29 мая, под Гейльсбергом, а Петин — 2 июня, под Фридландом. Молодые офицеры крепко сдружились.

«Мы были ранены в 1807 году, я — сперва, он — после, и увиделись в Юрбурге. Не стану описывать моей радости. Меня поймут только те, которые бились под одним знаменем, в одном ряду и испытали все случайности военные. В тесной лачуге на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных…»^[304]

Поручик Батюшков за отличие в боях был награжден орденом Святой Анны 3-й степени, поручик Петин — орденом Святого Владимира 4-й степени, а также золотым оружием с надписью «За храбрость».

Через год — новая война, новый поход. На этот раз в Швецию. 15 октября друзья участвуют в битве у Индесальми, селения в Финляндии. Правда, Иван Петин был со своими егерями в гуще сражения, а подразделение Константина Батюшкова находилось в резерве.

Батюшков так вспоминал об этом бое: «Под Иденсальми шведы напали в полночь на наши биваки, и Петин с ротой егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою. Его вынесли на плаще, жестоко раненного в ногу. Генерал Тучков осыпал его похвалами, и молодой человек забыл и болезнь, и опасность. Радость блистала в глазах его, и надежда увидеться с матерью придавала силы. Мы расстались и только через год увиделись в Москве.

С каким удовольствием я обнял моего друга! С каким удовольствием просиживали мы целые вечера и не видели, как улетало время!..»^[305]

Уже в Москве Батюшков, чтобы поддержать друга, написал шуточные «мемуары» в стихах. В них он вспоминает, как собирал незабудки в лесу и готовил ужин, в то время как Иван сражался на поле брани.

Когда Петин разболелся в Петербурге, Батюшков просит Гнедича: «Бога ради, съезди к нему и скажи: каков он? Это я назову истинным одолжением»^[307].

Лето 1812 года. Весть о начале войны с Наполеоном застала Ивана Петина и его лейб-гвардии Егерский полк в Вильно. «Лишь только стало известно о вторжении французов, гвардейским полкам приказано было собираться к Свенцянам; сюда прибыл и лейб-гвардии Егерский полк и расположился лагерным порядком на биваке… Хотя перед выступлением из Петербурга Государь приказал выдавать на каждого нижнего чина по четыре чарки водки и полтора фунта мяса или рыбы в неделю, стоянка в Свенцянах была так дурна и затруднения относительно продовольствия так велики, что было приказано провиант собирать реквизицией…»^[308]

Глава вторая

Среди тех, кто отступал от Свенцян в 1812 году, был и 24-летний капитан лейб-гвардии Егерского полка Иван Петин.

15 июля егеря были в Витебске. 19-го уже обороняли Смоленск, преодолев по жаре 75 верст за 38 часов.

Накануне Бородинского сражения Петин успел написать другу письмо. Переписки друзей не сохранилось, но в воспоминаниях Батюшкова есть пересказ письма Петина из села Бородина.

«…Я получил от него письмо из армии, с поля Бородинского, накануне битвы. Мы находились в неизъяснимом страхе в Москве, и я удивился спокойствию душевному, которое являлось в каждой строке письма, начертанного на барабане в роковую минуту. В нем описаны были все движения войска, позиция неприятеля и проч. со всею возможною точностию: о самых важнейших делах Петин, свидетель их, говорил хладнокровно, как о делах обыкновенных. Так должен писать истинно военный человек, созданный для сего звания природою и образованный размышлением; все внимание его должно устремляться на ратное дело, и все побочные горести и заботы должны быть подавлены силою души. На конце письма я заметил несколько строк, из которых видно было его нетерпение сразиться с врагом, впрочем, ни одного выражения ненависти…»^[309]

На Бородинском поле Иван Петин оказался среди тех русских воинов, кто первым принял на себя удар французов. В 5.30 утра более ста французских орудий начали артиллерийский обстрел позиций левого фланга русской армии. Под прикрытием утреннего тумана на село Бородино, которое занимали наши гвардейские егеря, обрушилась дивизия генерала Дельзона.

Командир полка полковник К. И. Бистром приказал капитану Петину взять 3-ю гренадерскую и 9-ю егерскую роты и контратаковать противника, что «было выполнено капитаном Петиным с замечательным мужеством; при этом он был ранен… Сбитый несравненно сильнейшим противником капитан Петин, не взирая на полученную им выше колена рану, собрал и привел роты в боевой порядок под сильным неприятельским огнем и затем ударил вторично на неприятеля в штыки…»^[310]. За Бородино Иван Петин был награжден орденом Святой Анны 2-й степени с алмазами.

Оставшиеся в живых участники сражения рассказывали, что «в этом бою даже писари хватали ружья убитых товарищей и бросались на врага». Полк потерял 27 офицеров (из них восемь были убиты или умерли от ран) и 693 нижних чина.

После ранения Петин лечился в родном имении близ Владимира. Доктора признавали рану опасной. А Батюшков — по своему военному опыту тогда уже вовсе не новобранец — по-мальчишески завидовал Петину: «Счастливый друг, ты пролил кровь свою на поле Бородинском, на поле славы и в виду Москвы, тебе любезной, а я не разделил с тобой этой чести. В первый раз я позавидовал тебе, милый товарищ, в первый раз с чувством глубокого прискорбия и зависти смотрел я на почтенную рану твою!..»^[311]

Батюшков восхищался самоотверженностью мамы Ивана Петина, Александры Павловны. Она, не надеясь на усердие лекарей, сама выходила сына, и он скоро вернулся в строй.

Глава третья

Друзья вновь встретились в Заграничном походе, в Богемии. Батюшков служил адъютантом у генерала Николая Николаевича Раевского, командовавшего Гренадерским корпусом. Петин командовал 1-м батальоном лейб-гвардии Егерского полка.

Несколько лет спустя Батюшков перебирал в памяти драгоценные подробности той счастливой встречи. «…Я сижу в шалаше моего Петина, у подошвы высокой горы, увенчанной развалинами рыцарского замка. Мы одни. Разговоры наши откровенны; сердца на устах; глаза не могут насмотреться друг на друга после долгой разлуки. Опасность, из которой мы исторглись невредимы, шум, движение и деятельность военной жизни, вид войска и снарядов военных, простое угощение и гостеприимство в ставке приятеля, товарища моей юности, бутылка богемского вина на барабане, несколько плодов и кусок черствого хлеба, parca mensa^[312], умеренная трапеза, но приправленная ласкою, — все это вместе веселило нас как детей. Мы говорили о Москве, о наших надеждах, о путешествии на Кавказ и мало ли о чем еще! Время пролетало в разговорах, и месяц, выходя из-за гор, отделяющих Богемию от долины дрезденской, заставал нас, беспечных и счастливых, посреди сердечных излияний откровеннейшей дружбы, дружбы, которой одно воспоминание мне драгоценнее и честей, и славы…»^[313]

«Мы говорили о Москве» — это значит, что вспоминали утраченную навсегда допожарную Москву, ту Москву, где «все влюблены или стараются влюбляться». Константин и Иван перебирали в разговоре любимые уголки милого сердцу города, ставшего вдруг одним лишь воспоминанием.

О чем именно вспоминали друзья, можно представить по очерку «Прогулки по Москве», написанному Батюшковым перед самой войной.

«…Теперь, на досуге, не хочешь ли со мною прогуляться в Кремль? Дорогою я невольно восклицать буду на каждом шагу… Когда вечернее солнце во всем великолепии склоняется за Воробьевы горы, то войди в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу. Вся панорама Москвы за рекою! Направо Каменный мост, на котором беспрестанно волнуются толпы проходящих; далее — Голицынская больница, прекрасное здание дома графини Орловой с тенистыми садами…»^[314]

Конечно, они вспоминали и Тверской бульвар, где в юности они провели столько беспечных часов, где царит «совершенная свобода ходить взад и вперед с кем случится», где «страсти засыпают; люди становятся людьми» и «все кажутся счастливыми»^[315].

Как много промыслительного было в этом очерке, опубликованном только через полвека после написания. Панорама Москвы дается в нем не только с топографической точностью, но и с любовью, обостренной смутным предчувствием утраты всей этой первопрестольной красоты. И даже случайное, вроде бы лишь для красного словца вырвавшееся упоминание о Германии, оказывается моментом непостижимой прозорливости: «Тот, кто, стоя в Кремле… не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо все великое, ибо он жалостно ограблен природою при самом его рождении; тот поезжай в Германию и живи и умирай в маленьком городке, под тенью приходской колокольни…»^[316]

И вот через два года после написания этих строк друзья сидели на окраине маленького немецкого городка, под тенью старого замка, но вовсе не собирались умирать.

Глава четвертая

3 октября началось одно из самых кровопролитных сражений в мировой истории — Битва народов под Лейпцигом. Она продолжалась три дня.

Восемнадцатилетний Никита Муравьев, только прибывший в Польскую армию Беннигсена, писал матери: «После четырех переходов услышали мы страшную канонаду и получили повеление ускорить маршем, потому что Большая действующая наша армия, соединенная с австрийцами, атаковала уже французов под городом Лейпцигом. Мы пришли 5 октября, примкнули к австрийцам и 6-го числа все вместе атаковали неприятеля, дрались до самой ночи и совершенно его разбили…»^[317]

Но критическим днем было 4 октября.

Батюшков был, как обычно, рядом с Раевским, а значит — в гуще боя, на самых опасных участках. Поистине Бог особо хранил Константина Николаевича. Позднее он вспоминал: «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо… Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно, дело идет дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков! посмотри, что у меня“. Взял меня за руку (мы были верхами), и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынял ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи!“ Еще минута — еще другая — пули летели беспрестанно, — наконец Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!“ Отъехали. „Скачи за лекарем!“ Поскакал. Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговоря: „Он там ожидает вас“. Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами. Помнится, Давыдовым и Медемом, храбрейшими и лучшими из товарищей. На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку — пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего“, — отвечал Раевский (который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш) и потом, оборотясь ко мне: „Чего бояться, господин Поэт“ (он так называл меня в шутку, когда был весел):

И это он сказал с необыкновенною живостью… Я был свидетелем, Давыдов, Медем и лекарь Витгенштейновой главной квартиры…»^[319]

Ранение Раевского, возможно, спасло Батюшкова от гибели — поэт сопровождал генерала в тыл, на эти хлопоты ушло часа два, а на поле боя каждая секунда грозит смертью…

4 октября (16-го по новому стилю) 1813 года полковник Иван Петин погиб, возглавляя одну из атак егерей в Битве народов под Лейпцигом. Ему было всего 25 лет. Он был на год младше Батюшкова, в молодости это ощутимая разница. Иван порой обращался к Константину за советом, особенно если дело касалось литературы. Батюшкову нравилась роль старшего брата. И вот получалось: не уберег…

В письме Николаю Гнедичу Батюшков так сообщал о гибели Петина: «Ужасный и незабвенный для меня день! Первый гвардейский егерь сказал мне, что Петин убит. Петин, добрый, милый товарищ трех походов, истинный друг, прекрасный молодой человек — скажу более: редкий юноша. Эта весть меня расстроила совершенно и надолго. На левой руке от батареи, вдали была кирка. Там погребен Петин, там поклонился я свежей могиле и просил со слезами пастора, чтоб он поберег прах моего товарища. Мать его умрет с тоски…»

Иван был у своих родителей единственным сыном.

В битве под Лейпцигом полегло 22 тысячи русских воинов.

10 декабря 1813 года император Александр I подписал указ о награждении Ивана Александровича Петина орденом Святого Георгия 4-й степени. Понятия «посмертного награждения» тогда еще не было — однако по какой-то неведомой нам причине оно было произведено… Весьма сомнительно, чтобы государь не знал о смерти гвардейского полковника.

Глава пятая

Дружба Петина и Батюшкова, возникшая в эпоху трагических событий европейской истории, осталась в русской культуре как эталон поэтического дружества и воинского братства. Иван Петин, не успевший создать литературных шедевров, благодаря другу вошел в отечественную словесность.

В «Воспоминаниях о Петине» Батюшков рассказал три истории о своем друге — как лучшие свидетельства о высоте и благородстве его души. Первая относится к 1807 году, когда после ранения они оказались в одном лазарете.

«…Под вечер двери хижины отворились, и к нам вошло несколько французов, с страшными усами, в медвежьих шапках и с гордым видом победителей.

Петин был в отсутствии, и мы пригласили пленных разделить с нами кусок гнилого хлеба и несколько капель водки; один из моих товарищей поделился с ними деньгами и из двух червонцев отдал один (истинное сокровище в таком положении). Французы осыпали нас ласками и фразами — по обыкновению, и Петин вошел в комнату в ту самую минуту, когда наши болтливые пленные изливали свое красноречие. Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. „Извольте идти вон, — продолжал он, — здесь нет места и русским: вы это видите сами“. Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. „Гостеприимства! — повторял он, краснея от досады, — гостеприимства!“ — „Как! — вскричал я, приподнимаясь с моего одра, — ты еще смеешь издеваться над нами?“ — „Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию“. — „Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?“ — „Увидим. Но сперва отвечайте на мои вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?“ — „Нет“. — „Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?“ — „Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?“ — „Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? спрашиваю вас. Что же вы молчите?..“»^[320]

Вторая история произошла в Москве в 1810 году.

«…Петин лечился от жестоких ран и свободное время посвящал удовольствиям общества, которого прелесть военные люди чувствуют живее других. Не один вечер мы просидели у камина в сих сладких разговорах, которым откровенность и веселость дают чудесную прелесть. К ночи мы вздумали ехать на бал и ужинать в собрании. Проезжая мимо Кузнецкого моста, пристяжная оторвалась, и между тем как ямщик заботился около упряжки, к нам подошел нищий, ужасный плод войны, в лохмотьях, на костылях. „Приятель, — сказал мне Петин, — мы намеревались ужинать в собрании; но лучше отдадим серебро наше этому бедняку и возвратимся домой, где найдем простой ужин и камин“. Сказано — сделано…»^[321]

Третья история относится уже к войне 1812 года.

«…Другие ротные командиры получили георгиевские кресты, а Петин был обойден. Все офицеры единодушно сожалели и обвиняли судьбу, часто несправедливую, но молодой Петин, более чувствительный к лестному уважению товарищей, нежели к неудаче своей, говорил им с редким своим добродушием: „Друзья, этот крест не уйдет от офицера, который имеет счастие служить с вами: я его завоюю; но заслужить ваше уважение и приязнь — вот чего желает мое сердце, и оно радуется, видя ваши ласки и сожаления“»^[322].

Кроме «Воспоминаний о Петине», Батюшков посвятил ему элегию «Тень друга». Она родилась в июне 1814 года, когда поэт возвращался с войны на родину морем на пакетботе «Альбион». На седьмой день плавания утомленный морской болезнью Батюшков стоял на палубе и вдруг увидел рядом Петина — живого и здорового. Но не успел Батюшков обрадоваться, как видение исчезло.

Это стихотворение-реквием тронуло и тех, кто был далек от поэзии, и искушенных друзей-литераторов. (Элегия «Тень друга» считается первым байроническим произведением в русской поэзии, хотя неизвестно, был ли Батюшков в эту пору знаком с поэмой «Паломничество Чайльд Гарольда».) Строки огромной эмоциональной силы и небесного совершенства были посвящены не великому полководцу, а простому русскому офицеру, каких пало на полях сражений тысячи и тысячи.

Появление в «Вестнике Европы» в 1816 году «Тени друга» стало особым моментом для наиболее восприимчивой и совестливой части русского дворянства. Поэтическое осмысление Батюшковым гибели друга и читательский резонанс от этого осмысления помогли утверждению в обществе нового понимания ценности человеческой жизни. Для читателя Батюшкова смерть человека уже не может быть исчезновением «всего лишь одного человека» — это утрата целой вселенной, это потрясение всего мироздания.

Отсюда, с Батюшкова, открывается прямой путь к фронтовой поэзии Великой Отечественной, к поэмам «Сын» Павла Антокольского и «Зинка» Юлии Друниной, к стихам Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом…» и Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной», к песням о «Сережке с Малой Бронной и Витьке с Моховой» и о «Лёньке Королеве»…

Батюшков беспрестанно возвращается к памяти друга. В очерке «Воспоминание мест, сражений и путешествий» он описывает последние встречи с Иваном Петиным, и кажется, что каждое слово здесь написано сквозь слезы.

«…Приятель мой уснул геройским сном на кровавых полях Лейпцига… Дружество и благодарность запечатлели его образ в душе моей… Он будет путеводителем к добру; с ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести… Мы увидимся в лучшем мире…»^[324]

Возможно, еще один портрет друга, последний поклон ему, Батюшков оставил в большом стихотворении «Переход через Рейн. 1814», опубликованном в 1817 году:

Даже когда тяжелый душевный недуг охватил Батюшкова, и окружающим казалось, что все былое для поэта перестало существовать, об Иване Петине он и тогда помнил.

Глава шестая

Константин не сразу нашел силы, чтобы написать письмо матери друга. Только 13 ноября 1814 года, на сороковой день после гибели Ивана Петина, он с деликатной обстоятельностью пишет Александре Павловне:

«Милостивая государыня! Простите мне великодушно, если моим письмом я растравлю глубокую и неисцелимую рану вашего сердца; но я знаю, что слезы матери, горестные и вечные, имеют некоторую сладость для сердца, исполненного веры и надежд на Бога, единственного утешителя в печалях.

Я имел счастие быть известен вам при жизни незабвенного вашего сына, с которым я провел, в бытность вашу в Москве, несколько месяцев, счастливейших в моей жизни. Незабвенный ваш Иван Александрович был мой товарищ на войне и друг мой. Время не изгладит его из моей памяти. Все товарищи, все офицеры, все те, которые знали его, жалеют о преждевременной его кончине. Мы уважали в нем редкие его качества: неустрашимость в опасности, постоянную храбрость, любовь к товарищам, снисхождение к подчиненным, добродушие и откровенность в обществе, редкий ум и прекрасную душу. Как ни горестна потеря такого друга для меня, но она ничего в сравнении с вашей. Один Всевышний в силах ее измерить в сердце матери; один Всевышний, повторю вам, в силах подать вам утешение и твердость.

Я был в Лейпцигской битве и на могиле Ивана Александровича, к которой меня привел его камердинер. Отдав последний долг моему другу и храброму полковнику, я потребовал пастора и просил его убедительно сохранить священные останки Русского воина. „Здесь, — сказал я, — будет воздвигнут памятник его родственниками и неутешною матерью“. Он дал мне слово сохранить в целости драгоценную могилу. Теперь, милостивая государыня, возвращаясь в мое отечество, я поставляю себе священным долгом сделать вам следующее предложение: воздвигнуть памятник над прахом вашего сына… Я беру на себя сделать приличную надпись и заказать рисунок. Конечно, ни один художник не откажется от столь прекрасного занятия.

Сладостно и приятно помыслить, что на поле славы и чести, на том поле, где русские искупили целый Мир от рабства и оков, на поле, запечатленном нашею кровию, русский путешественник найдет прекрасный памятник, который возвестит ему имя храброго воина, его соотечественника, и почтит его память, драгоценную для потомства! Я исполню то, что обещался на могиле храброго Петина, и счастливым назову себя, если вы не отринете мое предложение, усердием и дружбою внушенное. Удостойте меня ответом, Милостивая государыня, и верьте, что я пребуду навсегда с чувством глубочайшего почитания к матери моего друга и товарища. Ваш покорнейший слуга Константин Батюшков.

Имя пастора той деревни, где погребено тело Ивана Александровича, у меня записано, но имя села потеряно. Камердинер его знает, конечно. Впрочем, и по одному имени пастора можно будет отыскать могилу, тем более что тот, кому будет от нас сделано поручение, ничего не упустит для исполнения его со всею возможностию и точностию.

Мой адрес: Константину Николаевичу Батюшкову, в жительстве Александра Ивановича Тургенева, в департаменте его сиятельства князя А. Н. Голицына»^[326].

Батюшков ставил поэзию на первое место среди сокровищ мира, но свои стихи (а тем более — прозу) оценивал с ученической скромностью. Он не очень верил в то, что его слово донесет память о друге для будущих поколений. В «Воспоминаниях о Петине» он с печалью сетовал: «Имя молодого Петина изгладится из памяти людей…»^[327]

Миновало двести лет, многое и многие изгладились из памяти народа, но произнеси имя Батюшкова — и тут же вспомнится: «А еще он о друге своем писал… простая такая фамилия… кажется, Петин…»

Имя гвардии полковника Петина было занесено на одну из черных мраморных досок Пажеского корпуса, где значились фамилии пажей, павших в боях за Отечество. Кстати, на той же самой доске значится и имя известного нам поручика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Чичерина, погибшего в сражении при Лейпциге…

Эти доски до сих пор сохраняются в Санкт-Петербургском суворовском военном училище, расположенном в здании бывшего Пажеского корпуса.