Двенадцать поэтов 1812 года

Глава первая

Недавно, проходя по Старому Арбату мимо букинистических развалов, я остановился у одной книги. На корешке ее была оттиснута фамилия: «Димитриев». Кто же это? Оказалось — Иван Иванович Дмитриев, два переплетенных тома его сочинений 1893 года издания. Переплетчик по рассеянности поставил на корешке лишнее «и» в фамилии. Кстати, скорее всего, прадеда поэта так и звали: «Димитриев сын».

На пожелтевшем форзаце старой книги я увидел надпись чернилами округлым ученическим почерком: «Дорогой Ляле на добрую память от Гали в день ее рождения 4 июля 1942 г.».

Мне сразу вдруг представилась Москва той поры. Черные тарелки не выключались с утра и до ночи, и Галя, подписывая подруге книгу, могла слышать голос Левитана: «От Советского информбюро… В течение ночи на 4 июля на Курском, Белгородском и Волчанском направлениях наши войска вели бои с противником. На других участках фронта существенных изменений не произошло…» А накануне вечером радио сообщало: «После восьмимесячной героической обороны наши войска оставили Севастополь…»

Отцы у девочек были на фронте, матери — на заводах или в госпиталях. Днем в коммуналке оставались только дети да старики. И должно быть, это Галина бабушка посоветовала внучке взять в подарок красиво переплетенный том Дмитриева. Тут и басни, и мадригалы, и элегии, и романсы…

Наивные, забавные, причудливые имена — «питомец Аонид любимый», «светлый Аполлон», «милый наш Анакреон», очаровательные Хлои, Темиры, Лизы и Лоры, и тут же «кролик, притаясь в кусточки, / Колеблет вздохами листочки…». И уверение: «…войны погаснет пламень…»^[396]

И все это значит, что скоро вернется папа и все соберутся за одним столом, а под открытым окном будет цвести сирень, и мальчик из соседнего подъезда позовет: «Галя!.. Ты дома? Пойдем в кино, а?..»

Бабушка подсказала девочке, как красиво можно подписать книгу. Так появились «робкие детские строки / в пустыне старинных страниц…»^[397].

«Всякий русский, всякий христианин имел в виду в старости Москву, а после смерти Царство Небесное!»^[398] (из письма неизвестного — И. П. Оденталю, осень 1812 года).

29 июля 1813 года Иван Иванович Дмитриев, отпросившись со своей петербургской службы, поехал в родную Москву, чтобы заново устроить свой дом, «новый приют для моей старости» — так он говорил.

Прежний деревянный дом Дмитриева у Красных ворот, в приходе церкви Святого Харитония, сгорел вместе с уникальной библиотекой. О библиотеке Иван Иванович особенно печалился. Весть о ее гибели так поразила его, что он написал Карамзину письмо, полное слезных упреков: как же так, ты был в Москве при Ростопчине, знал, что Москва обречена, и не предпринял ничего, чтобы спасти хотя бы часть книг!

Николай Михайлович оправдывался (в письме от 26 ноября 1812 года из Нижнего Новгорода): «Не брани меня… Судьба моей собственной библиотеки служит тебе доказательством, что я не имел средств спасти твою: всё сгорело; а твои книги еще может быть и целы, в каменной палатке, крытой железом… Прости, милый старый друг»^[399].

Но никакая палатка, крытая железом, книг не спасла. Погиб и маленький садик с двумя липами, которых поэт окрестил Филемоном и Бавкидою…

Дмитриев и Карамзин были дружны с детства. Познакомились они при любопытных обстоятельствах: на свадьбе. Отец Карамзина, отставной капитан и сибирский помещик, женился тогда вторым браком на родной тете Дмитриева. В ту пору, в 1770 году, Дмитриеву было десять лет, а будущему историографу — всего-то пять. В памяти Ивана Ивановича осталась такая подробность, какие обычно помнят девочки, а не мальчики: Коля Карамзин был на свадьбе «в шелковом перувьеневом^[400] камзольчике с рукавами»^[401].

Ни разу ничем не омраченная дружба Карамзина и Дмитриева длилась почти полвека и была для современников образцом человеческих отношений. Во многом благодаря двум этим очень разным людям несколько отвлеченный поэтический культ дружбы получил земное воплощение. Карамзин и Дмитриев показали, что кроме добрых эмоций для дружбы необходимы обязательность в переписке, постоянная взаимопомощь, общие культурные и житейские «проекты».

Счастьем для русской культуры была восприимчивость к этой традиции следующего поколения — Жуковского, Гнедича, Батюшкова…

Дмитриев, хотя и родился в Симбирской губернии, и впервые увидел Москву в тринадцать лет, — всем сердцем принадлежал Первопрестольной, был верным поклонником ее красоты, величия и уюта. Он чувствовал этот город так, как никто другой.

Не случайно эпиграфом к путеводителю по Москве, изданному в 1824 году, его составитель Сергей Глинка поставил слова Дмитриева: «Что матушки Москвы и краше и милее?» Эта строчка была написана в 1794 году, когда о Наполеоне еще в России никто не слышал, а сам воинственный француз только получил чин бригадного генерала и совершенно не предполагал оказаться однажды в старой русской столице. Москва же матушка считала, что свой покой она давно заслужила и вражеские пушки уже никогда не будут ее тревожить…

Дмитриев был одним из тех «допожарных» москвичей, которые создали ту неповторимую атмосферу добродушия, простоты обхождения и высокой культуры, которой славилась «старушка-Москва». Иван Иванович мог быть при высокой должности (в 1812 году он был министром юстиции), а мог и находиться в отставке — его пост не имел значения в глазах соотечественников. К Дмитриеву все — от бедного московского обывателя до Александра I — относились с почтением, ценя его глубокую порядочность. Добряк, поэт и книжник — Иван Иванович умел радоваться чужому таланту и пользовался всякой возможностью, чтобы помочь людям. Возвращение в Москву такого человека означало возвращение в Москву ее нравственной и культурной атмосферы.

Ясную, звучную и солнечную поэзию Дмитриева русские люди знали с детства, его стихи легко запоминались. И потому стоило напомнить читателю лишь одну строчку, чтобы у него перед глазами возник счастливый лад отчего дома и милый город, навсегда канувший в огне войны.

Вот и Пушкин с ностальгическим чувством предварил московскую главу «Евгения Онегина» строками из стихотворения Дмитриева «Освобождение Москвы», посвященного событиям 1612 года: «Москва, России дочь любима, / Где равную тебе сыскать?»

Итак, лето 1813 года. Дмитриев подъезжает к Москве. «С самой нежной молодости моей въезд в Москву бывал всегда для меня праздником. Но в этот раз я взглянул на нее с сжатым сердцем: она раскрыла еще свежую мою рану…»^[402]

Иван Иванович вспомнил брата Федора, недавнюю горькую утрату. Федор Иванович не успел вовремя эвакуироваться из Москвы. Служил в Сенате, замешкался с бумагами, а когда хватился — уже и лошадей нанять было невозможно. Вместе с семьей пешком ушел из Москвы, а через семь верст их настиг отряд поляков. Захватчики отняли у Федора последние сбережения, а потом расстреляли его на глазах жены и детей…

Вот с какой горестью Иван Иванович въезжал в Москву. Предместья встречали стуком топоров и свежим запахом стружки, а от вида центральных улиц обмирало сердце: «Лучшая улица, Тверская, представлялась мне вся в развалинах. Знатнейшие по огромности своей дома покрыты копотью, без стекол, с провалившеюся кровлею или совсем без оных; инде церкви без креста или с главами, обнаженными от позолоты…»^[403]

Карамзин с нетерпением ожидал Дмитриева в Москве. 1 июня 1813 года Николай Михайлович писал брату: «С грустью и тоской въехали мы в развалины Москвы. Живем в подмосковной нашего князя Вяземского; бываем и в городе… Здесь трудно найти дом: осталась только пятая часть Москвы. Вид ужасен. Строятся очень мало. Для нас этой столице уже не бывать…»^[404]

Еще в конце 1812 года Дмитриев купил в Москве участок земли у Патриаршего пруда, в приходе Святого Спиридона. Тогда же он познакомился с 25-летним архитектором Александром Витбергом и заказал ему проект дома.

Глава вторая

Дмитриев не раз читал свои стихи в кругу царской семьи, которая высоко ценила его человеческие качества и выдающиеся способности декламатора. Батюшков восхищенно писал о Дмитриеве, что тот «говорит, как пишет, и пишет так же сладостно, остро и красноречиво, как говорит»^[405].

Не случайно в мае 1814 года именно Ивану Ивановичу Дмитриеву была оказана честь прочитать народу высочайший манифест о торжественном вступлении государя с победоносной армией и союзными войсками в Париж и об отречении Наполеона от престола Франции.

А привез в Петербург этот поистине счастливый для всей России документ генерал-адъютант Павел Васильевич Голенищев-Кутузов^[406], командированный из Парижа императором Александром.

Это был достойный генерал, участник многих сражений, но в последующей отечественной истории он остался покрытым зловещей тенью. В 1825 году Голенищев-Кутузов сменит на посту генерал-губернатора Петербурга генерала Милорадовича, убитого на Сенатской площади, и Николай 1 назначит его руководить казнью декабристов. Георгиевский кавалер, награжденный также золотой саблей с алмазами, не уклонился от командования расправой над «жертвами безрассудной мысли»^[407].

Но и на камнях растут цветы. Арсений, внук грозного генерала, стал поэтом, одним из самых скорбных русских лириков. Его стихи чем-то созвучны позднему Вяземскому.

Мне давно хотелось взглянуть на те места, на те темные аллеи, откуда явился в русскую поэзию этот грузный и нежный человек, отторгнутый современниками и забытый потомками. После революции и до сих пор — ни одного издания. При этом его стихи, его строки таинственно живут в русской словесности, мерцают, как яблоки в заброшенном саду.

Когда я написал об Арсении Голенищеве-Кутузове в газете, пришло много откликов. А однажды — спускаюсь по эскалатору в метро. Как птенец завозился в кармане мобильник:

— Это из Кимр звонят! Помните, вы писали про нашего графа, про Арсения Аркадьевича?

— Какого графа? — недослышал я.

— Голенищева-Кутузова!

— Помню, конечно.

— Тогда приезжайте! Встречаемся у библиотеки полдесятого утра и едем в Печетово.

— А что случилось?

— Война двенадцатого года!.. Печетово… Шубино… дедушка…

Связь пропала, и больше я ничего не расслышал.

Печетово, Шубино — тверские деревни Павла Васильевича Голенищева-Кутузова. После смерти деда там жил, писал стихи и был предводителем дворянства Арсений Голенищев-Кутузов.

Оказалось, в Печетове открывают памятную доску Павлу Васильевичу Голенищеву-Кутузову — как участнику войны 1812 года.

И вот вместе с местными библиотекарями и краеведами жду «газель» у Кимрской библиотеки. Красивое старинное здание в самом центре города пришло в страшный упадок. На первом этаже, где размещается детская библиотека, ребятишек уже стараются не заводить в читальный зал — со стен валится штукатурка, на потолке — протеки от дождей, повсюду трещины. Библиотекари пытаются прикрыть всю эту нищету и позор картонными стендами да старенькими портретами классиков, но от такой стыдливости становится на сердце еще страшнее и горше.

Рядом с библиотекой, в витрине бывшего магазина среди битого стекла, окурков и бутылок сидит котенок и неотрывно смотрит на прохожих, будто спрашивая: вы люди или уже нет?

Но вот пришла «газель», и мы поехали. За райцентром асфальт быстро закончился, пошла разбитая грунтовка, подобная стиральной доске. Солнце бежало над лесом, можно было вздохнуть и любоваться на осень, проезжая сквозь березовые аллеи, насаженные здесь после войны школьниками и фронтовиками. Но почему-то всё стояли перед глазами кимрские темные улочки с редкими вставками ярко освещенных магазинов и коммерческих ларьков.

Несчастливее Кимр трудно что-то найти в 130 километрах от Москвы. Этот некогда уютный городок на берегу Волги, застроенный в конце XIX — начале XX века красивейшими особнячками в стиле модерн, в 1990-е годы оказался захвачен наркодельцами и криминалом. И сегодня ощущение, что город робко возвращается к жизни после оккупации.

Тут невольно вспомнишь о тяжелой руке Павла Васильевича Голенищева-Кутузова и вообще об институте военных губернаторов, назначавшихся императором в самые беспокойные регионы. Павел Васильевич не только подавлял свободомыслие, он чистил заржавевшую бюрократическую машину, занимался организацией новых производств и строительством. В Петербурге Голенищев-Кутузов завершил возведение здания Главного штаба, отстроил и открыл Мариинскую больницу на Васильевском острове и театральное училище. При нем (а он губернаторствовал всего четыре с небольшим года) было построено пять мостов, началось строительство зданий Александринского театра, Сената и Синода, трех институтов…

Таким же крепким хозяйственником он был и на своих землях в Тверской губернии. И это очевидно даже два столетия спустя: в деревнях Сельцы и Шубино люди и сегодня живут в каменных домах, построенных для своих крестьян Павлом Васильевичем. И это вовсе не вросшие в землю лачуги, а крепкие красивые дома из красного кирпича, в которых зимой тепло, а летом прохладно.

И сегодня тут нет ни одного жителя, будь то местный или дачник, кто бы не знал о Кутузове и не говорил с гордостью: «Мы — кутузовские».

Первое, что мы увидели, добравшись до Печетова, — величественный храм Святого великомученика Димитрия Солунского с двумя колокольнями. Специалисты говорят, что он был построен по образцу Преображенского всей гвардии собора в Санкт-Петербурге. Храм возвели в 1830-е годы на средства Павла Васильевича и окрестных помещиков в память о павших в Отечественной войне 1812 года.

Сегодня он выглядит так, как будто в него попала авиационная бомба: часть крыши сорвана, стены с фресками позеленели от плесени, фрески разрушаются, пол в алтаре провалился, старинный иконостас, восстановленный было настоятелем отцом Михаилом, вновь разграблен и зияет пустотами. Один Тихон Задонский скорбно взирает на нас, и невозможно смотреть ему в глаза.

Семейный склеп Голенищевых-Кутузовых, находившийся в храме, разрыт и разграблен еще в 1960-е годы. Наградная сабля Павла Васильевича пропала бесследно.

В имении Голенищевых-Кутузовых не только храм напоминал о войне 1812 года, но и две наполеоновские пушки, которые Павел Васильевич привез с войны в качестве трофея. Два раза в год — на Пасху и престольный праздник — по приказу барина пушки производили салют.

Традиция эта, говорят, соблюдалась и при Арсении Александровиче. Вообще-то по наследству усадьба перешла поначалу не к нему, а к его старшему брату. В 1876 году брат оказался в долгах, имение Шубино было назначено к продаже за долги. 28-летний Арсений в эту пору был в свадебном путешествии за границей. Узнав о том, что грозит родовому гнезду, молодые срочно вернулись в Россию и выкупили его. Арсений не знал деда, тот умер за несколько лет до его рождения. Отца потерял в десять лет, и воспитанием Арсения в основном занималась сестра матери — монахиня Мария, насельница Зачатьевского монастыря. Очевидно, благодаря матушке Марии Арсений никогда не колебался в вере и все свои недюжинные силы отдал на службу Отечеству.

А таланты у него были не только литературные. Специалисты банковского дела почитают графа как выдающегося банкира. Арсений Аркадьевич блестяще руководил несколькими государственными банками, оставаясь при этом человеком весьма скромного достатка.

Впоследствии Арсений Голенищев-Кутузов был секретарем вдовствующей императрицы Марии Федоровны, председателем Санкт-Петербургского общества грамотности, участвовал в работе совета Императорского человеколюбивого общества, в обществе Красного Креста и комитета общества приморских санаториев для хронически больных детей…

Храм в Печетове закрыли в 1930-е. Старики рассказывают, что когда в 37-м из Печетова увозили последнего его настоятеля, Моисея Васильевича Пузыревича, то все жители села вышли его проводить, а он все повторял: «Простите, люди добрые! Прощайте!..»

В церкви сначала хранили зерно, потом солили кожи. Если на рубеже XIX и XX веков по окрестным деревням было более трех тысяч прихожан, то сегодня, как рассказывает отец Михаил, тут осталась одна воцерковленная бабушка — Антонина Александровна Базанова. Во время войны ее, девчонку-подростка, арестовали за неявку на разработку торфа и отправили на воркутинские шахты. Когда война закончилась, девушку отпустили домой. Непосильная надсадная работа отозвалась на здоровье, детей уже быть не могло. Было от чего обидеться на Бога и на людей, но не найти сейчас в округе более радостного, отзывчивого и приветливого человека, чем баба Тоня. С весны до осени она нянчится с детьми дачников, и они обожают ее.

На открытие памятной доски она пришла из своей деревни Сельцы, обнималась с печетовскими подругами, плакала и любовно глядела на ребятишек неклюдовской школы, всю церемонию стоявших в почетном карауле у портрета генерала от кавалерии Павла Васильевича Голенищева-Кутузова.

Портрет раньше висел в печетовской школе, напоминая ребятам о том, кто они и откуда. Сейчас в Печетове школьников не осталось — школу «оптимизировали» шесть лет назад. Местных ребят перевели учиться за тридцать пять километров в Неклюдово. Уехали все семьи, где были школьники. Ведь только это и держало людей — работы в этих местах и так давно нет. Разрушено все, созданное предками, — и дореволюционное, и советское. В Печетове бок о бок с храмом — заброшенный двухэтажный универмаг, построенный в 1980-х. Давно закрыт на замок клуб.

Переехал в село Малое Василево и многодетный отец Михаил, ведь у него уже и внукам сейчас нужна школа. И храм в Печетове опять остался сиротой. Государство, как и в 1920–1930-е годы, стало детонатором распада и запустения на селе. Вот закрыли школу, а ударили по всему здешнему жизнеустройству и загубили вместе со школой и только начавший возрождаться храм-великомученик…

Вьется под сводами печетовского храма — высоко-высоко, там, где фрески с ангелами, — какая-то белая птица. Очевидно, влетела через дыру в кровле, а обратной дороги найти не может. И не знаешь, как ей помочь.

Глава третья

Итак, победу России привез Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, а возвестил о ней Иван Иванович Дмитриев. Произошло это в Казанском соборе после литургии. Высокий и статный Дмитриев взошел на первую ступень специального помоста, возведенного у амвона. С правой стороны стояли вдовствующая императрица Мария Федоровна со своим двором (Александр I и его братья находились при армии, императрица Елизавета Алексеевна и великие княгини пребывали в Европе), слева — послы иностранных государств. Не только храм, но и вся площадь перед собором была заполнена народом.

Эта минута, наверное, была лучшей в жизни Дмитриева. Вот когда оказался востребован его талант чтеца. Красивый голос Дмитриева разлетался по храму, вызывая ликование и слезы радости:

«Божиею милостию мы Александр Первый император и самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всенародно. Буря брани, врагом общего спокойствия, врагом непримиримым России поднятая, недавно свирепствовавшая в сердце отечества Нашего, ныне в страну неприятеля пренесшаяся, на ней отяготилась. Исполнилась мера терпения Бога защитника правых! Всемогущий ополчил Россию, да ею возвратит свободу народам и царствам, да воздвигнет падшая!.. Неприятель пребыл непреклонным к миру. Но едва протек год, узрел он нас при вратах Парижа!.. Всемогущий положил предел бедствиям!.. Уверены Мы, что Россия падет на колена и прольет слезы радости у престола Всещедраго…»

С последним словом манифеста начался благодарственный молебен, все пали на колени, праздничным салютом загремели орудия, установленные на верках Петропавловской крепости, и над площадью грянуло «ура».

Несколько месяцев спустя в соборе были выставлены для осмотра 107 трофейных знамен и штандартов разгромленных французских, польских, итальянских полков, а также 28 ключей от европейских городов и крепостей.

И. И. Дмитриев был очень высокого роста, немного кос, осанку и походку имел важную, говорил протяжно и если рассказывал что стоя, то обыкновенно делал перед вами по два или три шага вперед и назад…

М. П. Погодин

Однажды появился старик с совершенно белою головою и с лицом пурпуровым… Старец этот был роста высокого, держался довольно прямо и сановито, с легкою, однако, сутуловатостью. Грудь синего его фрака покрыта была с обеих сторон звездами, а батистовый белый галстух, туго накрахмаленный, окаймлялся орденскими лентами… То был… Иван Иванович Дмитриев.

В. П. Бурнашев^[408]

В сентябре 1814 года Иван Иванович оставил службу и вышел в отставку. Заняв деньги у товарища, он отправил в Москву домашний скарб и сам поспешил туда же.

Под Петербургом на почтовой станции в селе Чудове Дмитриев встретился с Гавриилом Романовичем Державиным и его супругою — Дарьей Алексеевной. Они не были близкими друзьями, Державин намного старше, но очень многое их сближало. Дмитриев вспоминал потом: «Оба были сенаторами, оба министрами, оба уже в отставке, и нечаянная встреча на большой дороге: какое представилось нам поле для сердечных чувств и размышления! Я пробыл с ним несколько часов лишних, как бы предчувствуя, что это было последнее наше свидание. Прощанье обоих нас растрогало. Я всегда был искренним почитателем высокого поэтического таланта и душевных качеств его. Уверен, что и он любил меня, особенно в первые годы нашего знакомства. В продолжение же моего министерства, хотя он по временам и досадовал на меня… но это нимало не ослабляло нашего внимания друг к другу…»^[409]

20 сентября 1814 года возобновилась московская жизнь Дмитриева. Пока достраивался дом, Дмитриев жил на Маросейке, в особняке Николая Петровича Румянцева. С этим выдающимся просветителем Дмитриева связывали и государственная служба, и любовь к русской истории, и страстное библиофильство. Румянцев до войны был министром иностранных дел, и, казалось бы, война 1812 года не могла быть для него неожиданностью, но весть о вторжении Наполеона в Россию чуть не убила Николая Петровича — у него случился «апоплексический удар» и он навсегда потерял слух.

В свои новые пенаты на Спиридоновке Дмитриев переезжает весной 1815 года. Первым делом он занялся разбором книг, привезенных из Петербурга, а также устройством сада и цветников. Трудно сказать, что любил Иван Иванович больше — книги или цветы. Всю жизнь он собирал книги и сажал цветы.

Есть такое давнее выражение — «поле русской словесности». Так вот для Дмитриева родная словесность была не полем, а садом и огородом. Он спешил поддержать все доброе, что проклевывалось в литературе. Это Дмитриев открыл России талант Ивана Андреевича Крылова, отдав в печать две его первые басни.

«Не было писателя и стихотворца, — вспоминал его племянник, — которому бы Дмитриев не отдавал справедливости и той именно похвалы, которую тот заслуживает по мере своего таланта. Он разбирал строго, анализировал подробно и доказывал ошибки без уступчивости; но всегда хладнокровно, учтиво, с достоинством. Если же находил черту таланта, теплое чувство, хороший стих, он поднимал их, возвышал и показывал во всем блеске… Одного не прощал он: низкого чувства и низкого, площадного выражения, которые при нем уже начинались…»^[410]

В цитируемом выше письме А. И. Тургеневу Иван Иванович просит его делиться литературными новостями с уехавшим в Италию Батюшковым: «Однакож не лишайте его сведений о плодах отечественного огорода…»^[411]

В памяти друзей Иван Иванович был неотрывен от своего дома и сада. Много лет спустя Петр Андреевич Вяземский напишет стихотворение, которое так и назовет: «Дом И. И. Дмитриева».

Первым в своем новом саду Иван Иванович посадил дуб — «дерево друзей», потом липы, за ними — яблони и груши.

Саженцы Дмитриев покупал в университетском ботаническом саду или их дарили гости. В ту пору, когда москвичи спешили восстановить свои сады, скверы и палисадники, саженец какого-нибудь деревца или горшок с цветком были лучшим подарком.

Иван Иванович писал потом в воспоминаниях: «Подарок деревом или цветком прочнее прочего служит нам памятником дружбы или приязни. Луг мой пред домом украшается диким каштаном: он подарен мне был земляком моим Н. А. Дурасовым^[412], мы еще в детских летах обучались в Симбирске в одном училище. Он уже давно скончался; но я и поныне, проходя мимо каштана, всякий раз с чувством признательности вспоминаю его и наше детство. К подкреплению сказанного пришел мне на память еще один случай: в ясный полдень вносят в мой кабинет горшок с прекрасным, ароматным цветком; на вопрос мой: „Где его взяли?“ — „Это самый тот, — отвечают мне, — который в прошлом лете прислала к вам А. А. Г. на другой день, как она гуляла в саду вашем“. Ее уже не было в мире, а цветок ее и поныне, с каждою весною, возобновляет жизнь свою и напоминает об ней…»^[413]

В начале 1815 года Дмитриев собрал в новом доме друзей и знакомых, чтобы справить новоселье. Сильно обедневший и постаревший, Петр Иванович Шаликов вынужден был явиться в гости с пустыми руками, но зато он принес стихотворное послание, и, кажется, это его лучшее произведение в этом жанре. Оно дышит искренним почтением к Ивану Ивановичу:

Обитель, что и говорить, получилась у Дмитриева прекрасной. «В одном из писем Карамзин говорит Дмитриеву: „ты мастер жить“: и мог это сказать с некоторою завистью. Карамзин вообще не имел этого мастерства. Он старался не сглаживать свой путь и осыпать его мягким песком и цветами…»^[414] (П. А. Вяземский).

Глава четвертая

Иван Иванович мечтал жить по соседству с Карамзиным, но тот прожил в Москве (а вернее, в подмосковном Остафьеве у Вяземского) лишь два с половиной года — с июня 1813-го по январь 1816 года. Потом Николай Михайлович навсегда переселился в Петербург.

Дмитриев проводил Карамзина, полный смутных предчувствий. Ему хотелось бы зазвать друга обратно, в Москву, но в Петербург Николая Михайловича пригласил жить император, и против этого трудно было найти аргументы.

В том же 1816 году Ивану Ивановичу пришлось вновь погрузиться в трагические события недавней истории. Москва восстанавливалась, но слишком медленно. Многие лишившиеся родного очага москвичи даже не начинали строиться и жили у родственников. Правительство бездействовало, объясняя свое равнодушие плачевным состоянием казны. Но вот в Москву приехал Александр I, вошел в положение пострадавших и создал «Комиссию для пособия разоренным в Москве от пожара и неприятеля». Хорошо зная порядочность и щепетильность Дмитриева, император назначает его председателем комиссии. В ее состав вошли еще четыре добропорядочных москвича^[415] (среди них, к примеру, архимандрит Симонова монастыря Герасим). Они должны были выбрать из множества пострадавших от московского пожара тех, кто не получал государственного жалованья, имел на руках семью и не мог самостоятельно восстановить дом и хозяйство.

Три года Дмитриев трудился в комиссии без выходных и отпусков. За это время комиссия разобрала 20 959 прошений и 15 330 просителям выплатила единовременные пособия на общую сумму 1 391 280 рублей. За свои труды Иван Иванович получил чин действительного тайного советника и был награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.

По вечерам в новом, но уже заботливо и со вкусом обжитом доме Дмитриева собирается литературная Москва. Михаил Дмитриев вспоминал: «Я помню, когда… Жуковский, Батюшков, Воейков, князь Вяземский, Дм. В. Дашков собирались часто по вечерам у моего дяди. Их разговоры и суждения о литературе были для меня, молодого еще человека, истинным руководством просвещенного вкуса… Жуковский, Батюшков, Воейков, к. Вяземский, В. Пушкин, Д. В. Давыдов, все менялись посланиями. Все они были в неразрывном союзе друг с другом; все ставили высоко поэзию, уважали один другого. Не было между ними ни зависти, ни партий. Молодые, только что начинавшие стихотворцы, понимая различие их талантов, смотрели, однако, на них, как на круг избранных… Все эти люди, о которых пишу теперь, кроме своих дарований, отличались изяществом, носили на себе печать благородства и в мыслях, и в поступках, и в обращении; это были люди избранные: такими почитали их и литераторы, и общество, отдавая им полную справедливость…»^[416]

Батюшков собирался посвятить Дмитриеву 19-ю главу в задуманной им истории русской словесности. Сохранился план этой книги. «Дмитриев. Характер его дарования, красивость и точность…»

В июле 1817 года, с нетерпением ожидая выхода своей главной книги «Опыты в стихах и прозе», Батюшков просит (в письме Гнедичу) один из причитающихся ему авторских экземпляров послать Дмитриеву: «Надпиши ему: от автора издатель. Не худо бы тебе и самому приписать словечко, отправляя книгу. Я ему обязан: в бытность в Москве он навещал меня, больного, очень часто и подарил мне свою книгу…»^[417]

А в 1818 году Батюшков оказался в Москве в те дни, когда Иван Иванович получил известие о смерти отца. Константин Николаевич несколько дней не отходил от Дмитриева, чтобы поддержать и утешить его.

Вскоре (в июле того же 1818 года) Батюшков получает назначение в неаполитанскую миссию и уезжает в Италию. Дмитриев радуется за него, надеясь, что южное солнце исцелит поэта. «Как счастлив Батюшков под голубым небом Авзонии!» — пишет Иван Иванович А. И. Тургеневу.

Дмитриев одним из первых приветствовал выход «Опытов в стихах и прозе» Константина Батюшкова. В ответ благодарный автор писал Дмитриеву: «Ваше превосходительство! Я имел счастие получить письмо ваше. Не нахожу слов для изъяснения вам, милостивый государь, душевной признательности за ободрение маленькой музы моей. Здесь, в тишине сельской, рассудок мой заодно с истиною делает строгое вычитание из всего лестного, что изволите говорить на счет ее, но сердце упрямится и ничего уступить не хочет. Оно сохранит в памяти письмо ваше наравне с краткими, но сладостными минутами, которыми я наслаждался в доме вашем, в обители муз. Страшусь быть суетным и знаю твердо, что вы, милостивый государь, ободряете меня не за то, что сделал, но за то, что вперед могу сделать. Буду стараться оправдать внимание ваше, и если по прошествии некоторого времени удастся мне написать что-нибудь путное, прочное, достойное вас, то с слезами радости воскликну: Дмитриев ободрял некогда мою музу, он дал ей крылья, он указал мне прямой путь к изящному!

Не могу вам изъяснить, какое добро сделали мне ваши волшебные строки. Они меня воскресили. Я знал слабость моей прозы. Почти все было писано наскоро, на дороге, без книг, без руководства, и почти в беспрестанных болезнях. Бо́льшая часть моей книги писана про себя. Я хотел учиться писать и в прозе заготовлял воспоминания или материалы для поэзии. Сам не знаю, как решился напечатать это. Теперь же, на досуге, перечитывая все снова, с горестью увидел все недостатки: повторения, небрежности и даже какое-то ребячество в некоторых пиесах. Посудите сами, как сердце мое уныло! Вдобавок к несчастию, множество ошибок и грехов типографских поразили мои отеческие взоры. И чужие, и мои собственные грехи, полагал я, вооружат на меня нашу неблагосклонную публику и всех „расставщиков кавык и строчных препинаний“, которые, не имев великих талантов, не могут иметь и вашей снисходительности. Теперь я несколько спокойнее и по крайней мере себя не презираю. Надеюсь, что вторая часть будет исправнее и разнообразнее первой. Я молю судьбу мою, почти неумолимую, чтобы она позволила мне лично вручить ее вам, милостивый государь, как новый знак моей признательности и усердия. Меня никто до сих пор не ободрял, кроме вас, но зато несколько слов ваших — не смею и думать, чтобы они были не искренни, — несколько слов ваших с избытком заменяют похвалу нашей публики и скажу более — все дары Фортуны, к поэтам редко благосклонной. Имею честь быть с глубочайшим почтением, милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга Константин Батюшков…»^[418]

Но не все, конечно, так почитали Ивана Ивановича. Не все молодые смотрели на Дмитриева с благоговением, как на литературного патриарха. Как раз в эту пору Екатерина Федоровна Муравьева настойчиво советовала сыну Никите познакомиться с Иваном Ивановичем. Никита отвечал матери с юношеским скептицизмом: «Любезнейшая маминька, в одном из последних писем ваших вы мне пишете, что я должен ездить в такие места, которые бы могли доставить удовольствие сердцу и уму, и советуете для первого ездить к Ивану Ивановичу Дмитриеву. В наш железный век никто не сообщает другому полезных наставлений или сведений — теперь не времена Сократов. Холодный расчетистый эгоизм — главное свойство всех, а ум состоит только в том, чтобы замечать смешное и забавляться только оным. Что ж касается до Дмитриева, то я скорее поверю его уму, нежели его чувствам. До сих пор мне еще не удавалось его застать, но я надеюсь, что на днях это мне удастся…»^[419]

Поколение, следующее за «детьми 1812 года», и вовсе не склонно было считаться с авторитетами. 22 сентября 1831 года Вяземский сетует в записной книжке: «Скотина Полевой имел наглость написать в альбом… стихи под заглавием „Поэтический анахронизм, или стихи вроде Василья Львовича Пушкина и Ивана Ивановича Дмитриева, писанные в XIX веке“. Как везде видишь целовальника и лакея, не знающего ни приличия, ни скромности. Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Да и каков литератор, который шутит стихами Дмитриева…»^[420]

В Северной столице Карамзин станет очевидцем восстания декабристов на Сенатской площади, и это катастрофа сократит его дни. Николай Михайлович тяжело заболеет и скончается в конце мая 1826 года — ровно через десять лет после переезда из Москвы.

Слово катастрофа ввел в русский язык именно Карамзин. В 1837 году, после гибели Пушкина, оно возникнет на пере у Ивана Ивановича Дмитриева в его письме Жуковскому: «…Тяжело, а часто будем вспоминать его, любезный Василий Андреевич. Думал ли я дождаться такого с ним катастрофа? Думал ли я пережить его?..»^[421]

Но совсем ненадолго пережил Иван Иванович Александра Сергеевича — всего на восемь месяцев…

Михаил Дмитриев так заключает свои воспоминания о дяде: «Над могилой Ивана Ивановича поставлен точно такой же памятник, какой над Карамзиным. Это было его желание, которое я и исполнил. Как у того „лежит венец на мраморе могилы“, так лежит бронзовый венок и на его могильном камне… Кроме обыкновенной надписи, состоящей из титулов, имени и фамилии, я велел на камне Дмитриева надписать слова св. апостола Павла: „Подобает бо тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в бессмертие“ <…> Я не хотел никакой надписи в стихах над могилой поэта, потому что не хотел над ней никакого знака человеческой суетности! Но, признаюсь, мне жаль, что я не прибавил после его имени: „Поэт времен Екатерины и министр Александра“»^[422].

Когда вы придете в музей А. С. Пушкина на Арбате (дом Хитрово, отстроенный заново после пожара 1812 года, — в нем Пушкин снимал квартиру в 1831 году) и подниметесь по деревянной лестнице в гостиную, то там вас обязательно встретит Иван Иванович Дмитриев. Его большой портрет — на стене справа: еще нестарый, но совсем седой человек, с благородной осанкой, с красной лентой через плечо. Он будет с отеческим вниманием смотреть на вас, благосклонно ожидая ваших учтивых приветствий и возвышенных мыслей.