Дворянство. Том 1

Глава 16

Глава 16

«Я много раз упоминал и еще не единожды напишу о странности Хель. Она – та, кого назовут Красной Королевой и дадут сие прозвище отнюдь не за цвет волос – была необычной. Но эта странность относится к тем сущностям, которые сложно определить разумной дефиницией. Хель была… другой, и этим сказано все.

Иногда мне казалось, что эта женщина получила воспитание в очень странном доме с диковинным уставом и традициями. Ее удивляли, а зачастую и огорчали (хотя она искренне пыталась скрывать это) самые обыденные вещи, например молодецкие забавы на «лисьем празднике». И в то же время случалось (хоть и редко) так, что наша спутница творила очень странные дела. Она принимала некое решение не в силу того, что оно было наилучшим из некоторых, а потому, что ее с ее точки зрения других путей не существовало вовсе. И первый раз на моей памяти это проявилось в отношении Артиго Готдуа.

Хель не любила его, почти до отвращения (чем немало уязвила сердце Раньяна, преданного Императору, как герой из легендарной старины), и это было хорошо заметно. Почтительные отношения господина и слуги, Императора и его подданных, человека благородного происхождения и простолюдина вполне явственно были для нее пустым, ничего не значащим звуком. Хель неизменно относилась к Артиго Готдуа, как к обычному ребенку, который в силу порочности характера и дурного воспитания избегает естественной роли. Однако в тот час, когда жестокая хворь сковала члены юного Императора, та же самая Хель переступила через неприятие, буквально в один шаг и бесповоротно.

В сущности, Хель вытащила Артиго с того света великим знанием лекаря и терпеливым уходом. Она лечила Императора, заботилась о нем как о родном дитя, рассказывала удивительные истории, которых никто из нас прежде не слышал, о героях с диковинными прозвищами. И было отчетливо ясно, что делает она сие не ради будущей награды, не в силу естественного долга подданного. Нет. Она пожалела несчастного, больного мальчишку, хотя не терпела его здорового. И для нее это была вполне достаточная причина, иных не требовалось. Не имелось ни единого сомнения в том, что столь же терпеливо, упорно и милосердно Хель выхаживала бы любого иного ребенка, окажись он с нами.

Скажу лишь сейчас и лишь тебе, мой дорогой сын. Именно в те дни я впервые задумался над тем, что высокая женщина, стремившаяся казаться неприметной и невыразительной, наверное самый необычный человек из всех, кого я встречал на своем пути. А возможно и не совсем человек. Но – здесь опять же проявлю искренность – тогда мысли вроде этой утекли, будто вода в песок, не оставляя послевкусия размышлений и выводов. Время еще не пришло…»

Гаваль Сентрай-Потон-Батлео

«Пятнадцатое письмо сыну, о том, как мы приблизились к премьере Корабля Благочестивых»

Опустилась драная тряпка, на репетиции символизирующая кулису, чтобы не подвергать опасностям дорогое полотно. Кадфаль звучно ударил в медную тарелку, а менестрель исполнил первые ноты закрывающей мелодии. Полный прогон с «чистовыми» диалогами закончился. Взгляды присутствующих, всех без исключения, устремились к постановщику-сценаристу.

- Вот и все, - сказала Елена, чувствуя странное опустошение. Из души словно извлекли нечто эфемерное, но значимое, ценное. Быть может, что-то подобное ощущает родившая женщина, но может быть, и нет. Сейчас, постфактум Елена видела чертову уйму дыр, не отшлифованных диалогов, перетяжеленных монологов и так далее. И все это можно было - нужно было! - править, править и править.

«Ничего не готово! Все ужасно! Переделывать!!!» - панически надрывался внутренний голос.

- Вот и все… - повторила она, отчетливо понимая, что теперь действительно все. «Корабль» готов к премьере.

- Сделано.

Марьядек отер со лба пот. Браконьер, ставший характерным лицедеем, выдал все, что мог и даже чуточку сверх того. В подобного злодея верилось, его порочность больше не вызывала сомнений. Актерская практика сделала мрачного буку импозантным антигероем, который был неотразим для женщин, что пребывают в поисках сомнительных развлечений.

Жоакина казалась задумчивой и печальной, как призрак не от мира сего, будто все еще пребывала в роли праведной отшельницы. Кимуц присосался к фляжке, компенсируя целых полдня воздержания. Остальные члены труппы вели себя тоже как-то… потерянно, будто оказались в темную ночь у перекрестка дорог и без мудрого совета – куда повернуть. Кажется, всеми овладело чувство, описанное жадным польским дедушкой: что-то закончилось, что-то вот-вот начнется, а каким оно будет и принесет ли пользу, хрен бы знал.

- Все, закончили! – громко хлопнула ладонями Жоакина, выходя из образа мимимишной девицы, которая посвятила себя Пантократору. – Реквизит снимать аккуратно, сворачивать бережно! Мужское платье в ту корзину!

Все будто выдохнули, задвигались, включившись разом в дела и заботы настоящего момента. Гаваль заиграл что-то лирическое на инструменте, который он упорно именовал «волнистой флейтой», а Елена считала кривой и плохо сделанной дудкой. Хотя, надо сказать, менестрель выжимал годные мелодии даже из такого ущербного инструмента, и Жоакина пообещала музыканту с первого захода в большой город купить настоящую колесную лиру.

Елена натянула поглубже чепец, защищая уши от сквозняка, и отправилась проведать Артиго. Сегодня вечером предстояло снова лечить парня банками, которые показали себя очень хорошо, а также, наконец, пришло время для знаменитого «я твой отец!». Адаптация «Звездных войн» сильно помотала нервы рассказчице, главным образом за счет необходимости ловко объезжать на хромой козе политические вопросы. Оригинальная история о хорошей республике и дурной империи очень плохо звучала бы в мире, где, собственно, все было империей. Пришлось творчески импровизировать, и Елена не испытывала уверенности, что получилось хорошо, однако пациенту нравилось.

За три минувших дня Артиго пережил кризис, который едва не свел больного в могилу. Елена затруднилась бы сказать, кто сжег ей больше нервов: пациент, которого душили аритмия и мокрый, рвущий горло кашель; обезумевший Раньян, который стал опасно близок к тому, чтобы окончательно двинуться чердаком и прибить лекарку, что уморила больного или Жоакина, которая теперь уже явно воспринимала рыжую как соперницу. Елена спала по три-четыре часа в сутки, причем фехтмейстер не считал бессонницу и череду забот основанием для того, чтобы ставить обучение на паузу.

И все в итоге получилось, хотя Елена чувствовала себя постаревшей года на три-четыре.

А сколько же мне лет, невпопад задумалась она, подходя к «палате» для привилегированного пациента. Нет, ну, в самом деле, сколько? Особенно если пересчитать на местный календарь с девятнадцатью короткими месяцами…

Она подошла к пологу и остановилась, услышав голоса. Гамилла, которая не участвовала в последнем акте, развлекала больного, как могла, и получалось это хорошо. Во всяком случае, мальчишка смеялся тихо, слабо, но с искренним весельем,

- Семь… - провозгласил Артиго и сделал паузу, выбирая горизонталь. – И пять!

Он сказал это слишком громко и кашлянул. Елена сурово нахмурилась, прикидывая, как устроит пациенту словесную взбучку за нарушение инструкций – Мальчишке настрого воспрещалось нагружать глотку - но, вроде обошлось.

- Попал, - сообщила невидимая арбалетчица, и ребенок снова тихо рассмеялся. А лекарка невольно улыбнулась, думая, что в последнее время культурное обогащение Ойкумены двинулось семимильными шагами.

Артиго требовалось как-то развлекать, причем желательно попроще и поинтереснее. В поисках игры, которая была бы интересной, не слишком нагружала мозги больного и обходилась без специального снаряжения, Елена вспомнила поначалу про «крестики-нолики» - просто, удобно, можно играть на цере сколько угодно. А затем подумала – почему бы не «морской бой»? Игра адаптировалась вообще без изменений, благо корабельные сражения здесь предусматривали активную перестрелку, в том числе и зажигательными стрелами. Проблема досуга была в значительной мере закрыта.

Немного послушав за одеялом, Елена постучала костяшками пальца о перекладину, дав знать о своем присутствии. Откинула одеяло и обнаружила, что пациент заснул, выронив церу и палочку буквально на середине хода. Гамилла оглянулась на лекарку, осторожно поправила больному подушку и поднялась, стараясь не скрипеть табуретом. Елена молча кивнула, показывая, что увидела и поняла – ухудшений нет, все идет как должно. Хотела, было, отпустить Гамиллу, но вспомнила, что так и не закрыла один вопрос, совершенно не принципиальный, но все же интересный, будоражащий любопытство.

Елена жестом позвала арбалетчицу в сторону, ближе к печке. Гамилла недоуменно приподняла бровь, но присоединилась к лекарке. Елена убедилась, что их негромкий разговор никто не услышит и никого не потревожит, вежливо налила теплой воды в две мятые оловянные кружке, сперва собеседнице, затем себе.

- Я давно хотела спросить, - начала она, глотнув из сосуда. – И мой вопрос преисполнен уважения, в нем заключено только любопытство, больше ничего.

Елена честно постаралась воспроизвести формулу наиболее вежливой преамбулы, и получилось даже чересчур правильно, то есть с передозом пафоса. Гамилла подозрительно глянула на Елену поверх мятого оловянного края, который словно прихватывали зубами. Но слушала без комментариев.

- А почему «госпожа стрел»? – напрямую вопросила Елена. – И что значит этот рисунок? – она указала на синюю татуировку Гамиллы. – Я извиняюсь заранее, коли мой вопрос… сомнительный. Но и в самом деле не знаю. А спрашивать у кого-то другого не хочу, вдруг что-нибудь напутают.

Гамилла поджала губы, ее не слишком красивое, но выразительное лицо передернулось гримасой отчетливого недовольства. Арбалетчица явно не хотела углубляться в тему, но с другой стороны вопрос был задан более чем вежливо, так что и отшивать его напрямую повода не имелось.

- Это долгая история, - сказала она, в конце концов, сжимая в руке кружку так, будто хотела ее смять.

- Можешь и не говорить, - пожала плечами Елена. – Я не выпытываю. Просто интересно. Вдруг мы встретим еще кого-нибудь с таким же рисунком, а как обходиться, не знаю.

Кажется, этот аргумент подействовал. Медленно, с большими паузами, явно умалчивая о чем-то Гамилла нехотя, но рассказала. Все оказалось, в общем, просто. «Господами стрел» называли потомственных арбалетчиков из нескольких южных городов, которые много веков назад заключили своего рода коллективный договор с потусторонними силами. Отдав что-то неизвестное, но ценное, стрелки обрели удивительные возможности, передаваемые по кровному родству, а также волшебные арбалеты. Такой «господин стрел» мог кинуть болт раза в полтора-два дальше обычного, притом с непревзойденной точностью. Все они, разумеется, довольно быстро стали дворянами, хоть и невысокого полета, а также крайне востребованными специалистами. Что интересно, арбалетное волшебство прошло без какого бы то ни было ущерба через Катаклизм, убивший магическую цивилизацию Старой Империи. «Господа» сохранили навыки и как встарь передавали их потомкам. Только рождалось их все меньше и меньше, так что теперь удивительных стрелков насчитывалась от силы пара тысяч на весь континент. А синяя татуировка была чем-то вроде цехового знака, символизирующего принадлежность к привилегированной касте с наследуемым входом.

Что ж, это многое объясняло, в том числе и относительно Гамиллы. О себе арбалетчица говорить избегала, но, судя по всему, здесь имела место типичная история «за неимением наследника воспитал мальчика из девочки». Или наоборот, «откинула гендерные предрассудки и занималась, чем хотела». Но в любом случае жизнь Гамиллы явно была непроста. Елена кивнула больше своим размышлениям, нежели словам собеседницы, но, кажется, жест вышел сомнительным. Арбалетчица залилась злым румянцем, со стуком брякнула кружкой о теплый кирпич и развернулась, пылая гневом, намереваясь уйти.

- Постой, - сказала Елена, стараясь, чтобы это звучала и негромко, и в то же время внушительно, поймала собеседницу за плечо. Гамилла машинально дернулась, желая освободиться, схватилась за рукоять сломанного кинжала, который отчего-то упорно не хотела менять или хотя бы переточить, укоротив клинок. Елена быстро отступила на шаг, поднимая руки в нарочито миролюбивом жесте, сейчас еще не хватало получить в живот холодной стали на ладонь, тем более по заведомо глупому поводу.

- Знаешь… - Елена с трудом удержалась от улыбки, представив, как все это выглядит со стороны. Впрочем, улыбка сразу испарилась, едва женщина вспомнила, как однажды очутилась в сходной ситуации с Шеной, когда увидела шрамы на теле подруги. Увидев меняющееся выражение на лице лекарки, Гамилла ощутимо вздрогнула и отступила на шаг, поднимая клинок выше.

Да что ж такое, подумала сокрушенно Елена, все повадились от меня шарахаться, будто я здесь самая страшная. Вслух же сказала, по-прежнему тихо, не для чужих ушей:

- Я тебя понимаю. В самом деле.

Гамилла недоверчиво склонила голову, уставившись исподлобья, как будто Елена была менялой (разумеется, бесчестной, других не бывает) и предлагала королевскую тынфу по цене островного багатина.

- Наверняка тяжело быть женщиной и заниматься мужским делом. Воевать и убивать.

Апеллировать к «мир создан для мужчин» не хотелось, но Елена рассудила, что здесь этот оборот, наверное, пока не столь избит и заезжен. Кроме того хотелось бы сохранить с арбалетчицей хотя бы прежние нейтральные отношения, а лучше немного подружиться, ну, насколько получится.

- Женщине в мире мужчин приходится нелегко, уж мне ли не знать, - Елена красноречивым жестом ткнула пальцем в самое себя. Стало неловко и стыдно, хотя, справедливости ради, немножко, самую малость. Да, жизнь ее помотала и побила, без вопросов, но уж чего лекарка, по совести сказать, никак не могла, это того, что ей пришлось выгрызать место под солнцем в энергичной межполовой конкуренции. Но… для хорошего дела можно и чуть-чуть приврать.

- Мне ли не знать, - повторила она. – Недостаточно быть равной с мужчинами. Нужно доказывать, что ты лучше. Сильнее. Жестче. Приходится показывать жестокость и безжалостность там, где кто-то другой мог бы проявить доброту. И вся жизнь превращается в одну сплошную борьбу.

Гамилла смотрела по-прежнему зло и недоверчиво, держась за кинжал, но Елене показалось, что взгляд арбалетчицы чуть дрогнул, потеплел.

- Но со мной этого не нужно, - тихо сказала Елена, делая шаг вперед, небольшой, чтобы это не казалось вторжением в личное пространство и агрессивным давлением. – Не нужно доказывать мне, что ты сильная, жесткая и умелая. Что ты достойна уважения, как человек и стрелок. Я это и так знаю.

Она плохо представляла, что тут еще можно добавить. Вроде все было сказано, и Гамилла по-прежнему не демонстрировала особого дружелюбия. Елена вздохнула, развела руками, дескать, закончила дозволенные речи. Повернулась, чтобы уйти к постели Артиго. Арбалетчица шевельнула широкой челюстью, будто примеривалась, как вырвать кусок из елениной глотки. Пару мгновений лекарке казалось, что Гамилла все-таки скажет какое-нибудь слово, но нет, не сказала.

Ну и ладно, подумала Елена, по крайней мере, не подрались и не рассорились шумно, уже какая-то польза. Пожала плечами в третий раз и отправилась готовить банки. Опять заболели пальцы на левой руке, по которым накануне крепко заехал палкой наставник, наглядно показывая необходимость техничного парирования.

- А почему бы не усложнить гарду? - недоуменно спросила женщина, потирая распухшие пальцы. Ее выдержки хватило, чтобы проглотить стон, однако шипение сквозь зубы таки прорвалось. Было по-настоящему больно.

- Ее ведь можно сделать в виде корзинки. Так, чтобы прутья и кольца охватывали кисть, как перчатка. Или даже… - Елена сморщилась, вспоминая «Алатристе» и чумового Виго, лучшего актера и Арагорна всех времен и народов. – Закрыть перекрестие сплошной чашкой.

Она ждала критику в стиле «что хорошо для наставника, то годится и ученику», может даже насмешку. Но вместо этого Пантин кивнул, будто соглашаясь.

- Вероятно, - с абсолютной серьезностью вымолвил фехтмейстер. – И когда-нибудь ты сможешь этим заняться. Но сейчас это было бы вредно.

- Нарушает баланс?

- Нет, - слабо улыбнулся Пантин. – Закрытая гарда прощает ошибки в парировании. Ты привыкнешь к ней, и однажды придется биться чем-то иным. Тогда потеряешь пальцы, в лучшем случае.

Елена хотела возразить, но тут вспомнила меч Раньяна, доброе оружие из хорошей кузни, которое сломалось в самый неподходящий момент. Бретера это не остановило, он продолжил драться тем, что оказалось под рукой. А она смогла бы так?..

- Поэтому нам необходима строгая работа с гвардиями в парировании, их совершенное исполнение. Так, чтобы ты могла пользоваться любым оружием, хоть обычной палкой. А у палки, как известно, гарды нет и рука беззащитна. Или я что-то путаю?

- Нет, - выдавила сквозь зубы Елена.

- Станешь мастером - упражняйся в оружейном деле, сколько захочется. Но не раньше.

- Понимаю, - вынужденно признала ученица.

- Тогда продолжим.

После обеда Елена вспомнила, что надо бы поработать писцом, наверняка за минувшие дни собрался приличный список новых клиентов. Так и вышло. Собирая очередной продуктовый набор из натуральных гонораров, женщина заодно приобщилась к свежим сплетням. Главным поводом для толков и пересудов оказался конвой, который прошел через городок, не останавливаясь, лишь напоив лошадей и закупив им корм. Полтора десятка телег при мрачной и неприятной охране сразу показались местным весьма и весьма подозрительными. Немудрено, люди в пути, особенно зимой, спешат воспользоваться любой оказией для того, чтобы отдохнуть, согреться и главное – дать передышку тягловой силе. Когда странники вооружены до зубов и торопятся так, что готовы ночевать – зимой! – в чистом поле, это всегда говорит либо об ожидании барыша, либо о нечистой совести. Зачастую и то, и другое сразу.

Посмотрев на телеги, вооруженную до зубов конную охрану, очень характерные мешки с опять же характерно срезанными бирками, все дружно пришли к выводу, что это хлебный поезд, причем воровской. Кто-то где-то разграбил склад с зерном, собранным по «императорской доле», для выдачи голодающим в худую годину. Надо полагать, кто-то обогатится. А кто-то умрет, когда явится за хлебной ссудой к пустым сусекам.

Никто не решился даже наводить справки и спрашивать подорожные или грамоты на товар, тем более как-то препятствовать конвою. Мародеры ушли дальше на восток, оставив за собой тревогу, пересуды и стойкое чувство: что-то не в порядке с этим миром… Сильно не в порядке.

Тон писем тоже изменился, бытовые напутствия больше не заказывали, теперь в основном давали наказ родным придерживать еду и серебро, экономить на всем, долги стараться не платить до последнего, самим в долг не давать ни в коем случае. Часто просили отложить выплату «господской деньги», а также походатайствовать насчет заступничества перед королевскими откупщиками. Заказчики теперь часто приносили собственные дощечки с углями, чтобы не платить за бумагу и чернила. Это не слишком расстраивало Елену, свой паек она в любом случае зарабатывала, но в целом экономическая ситуация региона - причем зажиточного - стала как-то удручать.

Под завывание дудки за столик подсел Кадфаль, склонился ближе, как бы показывая, что разговор не для посторонних ушей. Елена понятливо наклонила голову, молча предложила искупителю сырое яйцо, до которых тот был ярый любитель. Кадфаль с благодарностью надколол об угол стола серо-белый шарик, проглотил содержимое, зажмурился, переживая мгновение пищевого катарсиса. Как ни удивительно, яйца в первородном виде здесь употребляли редко, главным образом в выпечке. Считалось расточительством есть то, что может превратиться в целую курицу, поэтому любимое лакомство доставалось Кадфалю не слишком часто.

- Я ухожу, - без прелюдий рубанул искупитель, насладившись вкусом.

- Чего? - не поняла Елена.

- На время, - уточнил Кадфаль.

- Чего? - повторила женщина, пытаясь сообразить, что это все значит.

- Отлучаюсь, - терпеливо разъяснил мужчина. - Есть кое-какие дела, надо их порешать. Потом вернусь.

- А Нас… твой друг? - Елена спрашивала, но все никак не могла поверить в происходящее. За минувшее время она привыкла к обществу искупителей, стала воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Насильник и Кадфаль казались постоянными, надежными, всегда за спиной и всегда готовы помочь. Заявление Кадфаля резко напомнило, что искупители ей не слуги, сопровождают беглецов по каким-то своим причинам и очевидно служат каким-то неведомым хозяевам.

- Останется, - прогудел Кадфаль.

- Ты нас потом не найдешь, - попробовала зайти с другой стороны Елена.

- Найду, - коротко хмыкнул здоровяк. - Такой балаган сложно как раз не найти. Любой покажет, в какую сторону идти.

- А ты надолго?

- Как получится.

Ну да, подумала Елена. Учитывая, что божьи люди, похоже, концептуально не пользуются лошадьми, да и откуда лошади взяться у нищего искупителя, в какие бы края ни отправился Кадфаль, дорога затянется на многие недели. Скорее месяцы. Так что, с большой вероятностью, несмотря на декларацию о возвращении, мужик с дубиной уходит навсегда.

Да что ж за день сегодня такой…

- Когда? - спросила она, пытаясь, чтобы это не звучало совсем уж потерянно.

- Сейчас, - исчерпывающе проинформировал Кадфаль. Он и в самом деле оказался одет как в поход, сменил халат на более теплый, с поддевкой и капюшоном на многочисленных шнурках и завязках.

- Ну… тогда… - Елена потерялась на мгновение, прикидывая, как было бы правильным распрощаться. - Удачи.

Она привстала и по-мужски протянула искупителю руку, которую тот, не чинясь, пожал.

- Береги себя, - напутствовала женщина Кадфаля.

- Ага. Вы тоже… не ввязывайтесь понапрасну во всякое, - отозвался он и ушел, закинув на одно плечо дубину, а на другое тощую походную торбу с кожаной лямкой.

Елена тоскливо проводила взглядом широкую спину здоровяка с палаческим оружием. Ойкумена, чтоб ее… Здесь все делается медленно – «к полудню», «до заката», «с рассветом», «завтра» - никто никуда не спешит, время считают многочасовыми стражами, да и то лишь в городах. Зато если уж происходит что-нибудь серьезное, то вот так, за считанные минуты, как по щелчку пальцев.

Женщина начала задумчиво и мрачно обгрызать корочку с четверти краюхи, думая, что труппа большого урона не понесла, Кадфаль играл главным образом всякую массовку и комичных спутников. А вот потеря в боевой силе куда более значимая. Но самое интересное - куда намылился мужик с дубиной? Почему именно сейчас? Простая логика подсказывала, что, вероятнее всего, боевой грешник отправился к своим покровителям за новыми инструкциями. Это наводило на разные мысли, например о том, что Елена так и не узнала, кто ее благодетели и чего хотят. Следовательно, обновленные вводные могут... не порадовать. Вчера она была интересна и зачем-то нужна, завтра все изменится и станет наоборот.

От сложных мыслей и комбинаций заломило виски. Хотелось не думать, а изображать котика или мемасного Гитлера в сентябре - завернуться в одеяло, навернуть te gyda menyn, то есть что-то вроде травяного чая с молоком, медом, солью, растворенным брусочком масла. И грустить, слушая, как потрескивают угли в печке, и легонько дышит во сне Артиго. А затем меланхолически уснуть, баюкая на груди отбитые пальцы.

Однако лимит на оригинальные встречи еще не закончился, после Кадфаля напротив Елены сел Кимуц, уже изрядно поддатый, с кувшином в руках. Уставился на женщину желто-красными белками воспаленных, но как-то не по-пьяному внимательных и умных глаз.

- Чего изволите? - с преувеличенной вежливостью спросила Елена.

В кабаке наступила относительная тишина, Гаваль как раз сделал перерыв, чтобы промочить горло и съесть бутерброд из шмата сала на черном хлебе, все полито сиропом. Елена машинально улыбнулась, вспомнив, как сама долго и мучительно привыкала к пищевой традиции смешивать жирное со сладким. Калории, прежде всего, недаром известные и популярные сказки обязательно заканчивались морями свиного жира и бесконечными колбасами.

- А знаешь… - Кимуц тяжело привалился к столу. Потертую одежду клоуна изобильно покрывали винные пятна, очевидно лицедей фляжкой не ограничился и спешил вознаградить себя за томительные часы воздержания. Глядя на пожелтевшие белки глаз и отекшее лицо Елена подумала, что этот теплый сезон явно станет для клоуна последним. Дальше либо сердце не выдержит, либо почки отстегнутся. Что, разумеется, грустно, но да и черт с ним. Устремление человека к затянутому и дорогостоящему самоубийству – его личная забота.

- Зна-а-аешь, - врастяжку повторил Кимуц. – Я вот сидел и думал… Долго думал.

Язык его заплетался, скованный вином, но профессионально поставленную дикцию легко не пропьешь, речь клоуна оставалась более-менее разборчивой.

- В общем, хотел бы я знать… откуда ты? – Кимуц громко икнул и едва не упал навзничь, но удержался-таки на ногах.

- Я издалека, - дипломатично сообщила Елена, от души желая собеседнику немедленно сломать себе шею.

- Не, этотпнятн-н-на… - Кимуц запутался в согласных, но прорвался сквозь них, как путник через болотный тростник. - Но вот к-ко-ое дело…

Неожиданно кабак посетил Грималь. Слуга бретера обычно избегал присутственных заведений и вообще напоминал чем-то алкоголика в завязке, который боится лишний раз глянуть в сторону бутылки. Но сейчас почему-то нарушил зарок и даже заказал себе пива. Раньяна видно не было, как и Жоакины. С мечником то все ясно, наверняка сидит у постели Артиго, но вот что поделывает злобная акробатка? Интригует, небось, коза паршивая.

Кимуц, тем временем, кое-как распутал язык и даже вернулся к более-менее членораздельной речи. Елена пропустила мимо ушей начало его спича, а когда прислушалась, ей стало неуютно и захотелось как-нибудь незаметно приколоть старого лицедея.

Сбиваясь, глотая слоги, временами теряя нить, зачастую не в силах найти правильные слова, но упрямо возвращаясь на прежнюю колею, Клоун вещал на тему того, что еленины истории нельзя просто взять и выдумать. За ними должна стоять мощная культура и наработанный массив сказаний, из которых можно собрать нечто новое, как из кирпичиков. Определенно ценитель дешевого вина получил хорошее образование и скорее всего, учился риторике. Кимуц не знал определений «культурный багаж», «бэкграунд», «фольклорная первооснова» и тому подобное, но довольно точно передавал их смысл имеющимся словарным запасом. А теперь он подводил к любопытному выводу: истории Елены культурной основы как будто не имеют вовсе. Они взялись из ниоткуда, сами по себе. И было бы очень интересно разузнать, где их родина, на каких сказаниях выросли такие сюжеты.

- Откуда ты? - спросил Кимуц прямо, глядя на Елену отнюдь не трезвыми, но и не совсем уж залитыми вином глазами. - А там еще такие сказания ходят? Ну, другие?

Женщина сомкнула кончики пальцев, размышляя, чего хочет клоун. Это праздный интерес, желание накопать еще полезных сюжетов или простой шантаж? А может быть прощупывание, прикидка, чего стоит рыжеволосая, кому и за сколько и кому ее следует продать? Снова, как при первой встрече с цирком, холодный и расчетливый голосок зашептал в ухо, что если немного подумать и все сделать правильно, труппа лишится второго актера еще до рассвета, причем никто и носа не подточит.

- Да черт с тобой, - тяжко вздохнул Кимуц, едва не уронив кувшин. - Не хочешь, не говори.

Он как медуза сполз с табуретки, побрел к выходу, обнимая сосуд обеими руками. Елена проводила алкоголика немигающим взглядом, прикидывая, что если выждать пару минут, затем незаметно выскользнуть сквозь черный ход, который закрыт, но не заколочен, перехватить Кимуца, благо склад-отель на отшибе… И снова, как тогда, у телег и костерка, едва ли не за руку сама себя ухватила. Так нельзя… нельзя.

Да, двух человек она прикончила своими руками, но это не считается. Их и людьми то назвать - грех. А убивать кого-то просто из-за того, что он тебе не нравится или кажется опасным… нет. Даже посреди скотства надо оставаться человеком. Ну, или хотя бы стремиться к тому.

Театральная компания как-то незаметно, один к одному, собралась в «еленином» углу. Все уже знали, что Кадфаль ушел, Насильник и ухом не вел, упорно отмалчивался, лишь пожимал плечами в ответ на вопрос - куда же? Наконец Гаваль заказал пива, чтобы выпить за здоровье искупителя, на добрую дорожку. Все дружно согласились, что идея хорошая, а Елена после мгновенного колебания выставила весь продуктовый навар, полученный сегодня, в качестве закуски. Приобщились все кроме опять же Насильника, который устроился в уголке за кружкой воды и принялся точить сменный наконечник своего копья-протазана.

Заочные проводы отчасти напоминали жизнерадостные поминки. Наверное, так сказывалась давняя традиция из времен, когда деревенский мир заканчивался у межевых камней, и странник по большому счету отправлялся на тот свет, причем вернуться мог вполне уже не человек, а какая-нибудь потусторонняя жуть в его обличье. Учитывая, что Кадфаль ушел неведомо куда и непонятно зачем, настрой «помянем братана» был удивительно к месту.

- Что-то мне... страшновато играть колдуна, - сумрачно признался Марьядек. - Боюсь, не выдюжу. Вдруг настоящий какой-нибудь увидит, что я его так приложил оскорбительно. И обидится?

- Побьем колдуна, - легкомысленно предположил Гаваль, которого с пива развезло как иного с водки. Гамилла ткнула спутника под ребро локтем, пресекая глупые речи.

- И останется с нами один Насильник, - вздохнул Грималь, кивнув по направлению к искупителю. - Некому будет певуна вышучивать и про должок напоминать.

Его тихая речь попала в мгновение тишины, когда по воле случая никто в кабаке не орал похабную песню, не требовал вина и уважения, не стучал по столу деревянными ложками, приказывая немедленно тащить заказ и так далее.

- Двое лучше одного, один лучше, чем никого, - отозвалась Елена и тут поняла, что в «их» углу воцарилась необычная тишина. Все как-то сразу и вдруг замолкли.

Женщина посмотрела на присутствующих и зацепилась взглядом за Гамиллу. Арбалетчица уже не сидела, а поднялась, вытянувшись, как струна своего баллестра, также готовая взорваться стремительной вспышкой действия. «Госпожа стрел» побледнела так, будто ее обсыпали мукой, пальцы рефлекторно вцепились в рукоять кинжала, уже второй раз за этот день.

- Что ты сказал? – тихо спросила Гамилла, и голос ее звучал по-настоящему жутко, как если бы тигр заговорил, притом стараясь звучать не громче мыши.

- Э-э-э… - выдавил Грималь, который, как и положено спутнику бретера, не отличался робким характером, но сейчас ощутимо растерялся.

- Что он сказал? - Гамилла перевела убийственный взгляд на искупителя.

Тот в свою очередь посмотрел на арбалетчицу, словно что-то взвешивая про себя и для себя. Наконечник в руках Насильника был длиной в локоть и сам по себе мог послужить как пехотный меч. Любой, кто хоть раз видел, как тренируется копейщик, не испытывал иллюзий насчет шансов Гамиллы в рукопашной. Искупитель положил наконечник и оселок, медленно и очень аккуратно, словно произошло некое малозначительное событие, требующее минимального отвлечения. Отряхнул металлическую пыль с колен под широкими полами всепогодного халата, типичной одежды странствующих монахов и паломников.

- Этот человек назвал меня Насильником, - с ужасающим спокойствием произнес боевой старик. – Таково мое прозвище.

- И как же ты его получил? - низкий, едва ли не уходящий в инфразвук голос Гамиллы звучал по-настоящему жутко. Страшнее было лишь морозное спокойствие искупителя.

- Назначил себе сам. Я был насильником… в прошлой, мирской жизни. Ныне же искупаю этот грех посильным образом.

- Насильник, - шепотом повторила Гамилла.

- Ох, - тихонько выдавила Елена, только сейчас поняв, что, несмотря на долгие недели совместного путешествия и приключений, прозвище искупителя ни разу открыто не звучало. В том просто не было нужды – маленький коллектив, все друг друга знают, тут месяцами можно обходиться без имен.

Черт возьми… Кажется, все непросто. И в голове нет даже четверти мысли, как это подровнять, не говоря уж о том, чтобы исправить. Очевидно, вот-вот прольется кровь.

Гамилла твердым, пожалуй, даже слишком твердым шагом, словно у нее тяжело гнулись колени, подошла к искупителю, глядя сверху вниз. Ее пальцы по-прежнему сжимали обложенную костью рукоять кинжала. Старый копейщик положил руки на колени, раскрыв ладони, жест выглядел естественным, как смиренная готовность принять любой удел.

- Подонок, - сказала, как плюнула, Гамилла и действительно, наклонившись, от всей души плюнула в лицо искупителя. А затем отвесила ему пощечину, с такой силой, что у всех присутствующих заныли зубы. Оплеуха едва не сбросила копейщика на пол, он помотал головой, держась за стремительно распухавшую скулу.

- Насильная мразь, - выдохнула Гамилла, по-прежнему без крика, даже не повысив голос, но звучало это столь же страшно, как если бы она вопила вовсю мочь. – Будь ты проклят. Чтоб ты сдох, поганая сволочь.

Арбалетчица развернулась и вышла, не оглядываясь, под перекрестными взглядами десятков глаз. Елена склонила голову и сжала виски, грустно думая, что, судя по всему, цирк потеряет еще, по крайней мере, одного участника, только не Кимуца. А еще о том, что вот, она узнала о неразговорчивой Гамилле еще чуть-чуть больше. Но лучше бы это знание осталось нераскрытым.