Дворянство. Том 1

Глава 20

Глава 20

Три удара, повторяла Елена в ритме схватки. Три удара. Три удара…

Когда бы ты ни наносил два удара в едином ритме, всегда завершай их третьим. Первый удар смещает или провоцирует врага, второй ранит, а третий позволяет вернуться в правильную гвардию и обезопасить себя от контратаки, пусть даже она будет нанесена рукой мертвеца.

Поединщики утоптали подтаявший снег на полянке до состояния глазури, ноги скользили почти как по льду. В эти минуты Елена отчетливо поняла, что Сапковский сказочник – не могла Цири так ловко крошить злодеев, раскатывая на коньках. Тут сохранить бы равновесие… Один удар, второй… и сорванный номер три - вражеский мессер буквально примагнитился к дешевому клинку Елены, не позволяя развернуться. В литературных описаниях сталь звенит и вообще издает разные мелодичные звуки, а в реальности столкновение мечей давало лишь неприятный жестяной стук. И еще скрежет, когда металл скользил по металлу. Каждый раз Елена вздрагивала, не силах противиться инстинкту и страху смерти, женщине казалось, что лезвие скрипит по ее костям.

Вот и сбылось, подумала она, снова пытаясь провести нормальную связку из трех ударов, которую противник опять умело разбил. Вот я встала лицом к лицу с Чумой, только в руках наших не прославленные мечи из знаменитых цехов, а дешевое оружие, на которое не ставят клейм… Острие боевого ножа опять устремилось ей в лицо, и Елена сосредоточилась на парировании, чтобы не потерять жизнь.

* * *

- Вот так бароны Амброжи и Ларну закончили свое противостояние, - сказал Артиго часом ранее, плотно заворачиваясь в одеяло, хорошее, из теплой шерсти с льняной подкладкой. - Герцог Ильдефинген почтил примирение своим визитом, и все стороны обменялись богатыми подарками. Кроме того, герцог дал позволение бывшим противникам включить в свои гербы части герцогской символики, то есть когти Зверя СтрашноОбразного. Об этом было сложено впоследствии немало песен, а на замечательном пиру впервые со времен Старой Империи подавалось жареное мясо с позолотой.

Елена проверила его температуру путем наложения руки на лоб, строго напоила отваром. Она, честно говоря, опасалась последствий пинания мяча во дворе, но рассудила, что риск более-менее приемлем, а немного физической активности выздоравливающему не помешает. К тому же играли недолго, и на дворе начиналась форменная оттепель, было тепло и безветренно. Мяч получился смешной и постоянно разматывался на тряпки, но было весело.

Мальчишка в игре походил на щенка-переростка, столь же нелепый, будто конечности у него действовали каждая сама по себе. Елена с удовлетворением отметила, что повелитель мира улыбался, более того, пару раз даже попробовал рассмеяться. Получалось как-то страшненько, будто лицо Артиго закостенело, будто маска, и не могло воспроизводить ничего сверх заложенной программы. Но это все-таки лучше, чем трагическая физиономия мученика у столба с гвоздями, и Елена поздравила себя с маленьким педагогическим успехом. Раньян так и не появился, он улаживал какие-то дела с городским самоуправлением, а затем, по обмолвке Насильника, ушел буквально «в леса» с Жоакиной. Видимо о чем-то серьезно разговаривать, потому что уединиться ради плотских утех можно и в более комфортной обстановке.

После мяча Елена поручила Грималю тщательно пропарить мальчишку в бане, без фанатизма, чтобы не нагружать и так слабое сердце, но прогревая до последней косточки. Артиго перенес испытание стоически, хотя ему явно было до степени отвращения неприятно все, от плебейской «черной» баньки до прикосновений слуги.

А затем они с Еленой долго разговаривали, снова (и вполне искренне) пытаясь как-то притереть друг к другу разное понимание мира. Императору невероятно понравились «Звездные Войны», однако мальчик не понял конец. Елена завершила историю типичной победой добра с полной аннигиляцией зла, и Артиго недоуменно спросил «а зачем?». Здесь и обозначилась очередная точка непонимания, обусловленная разницей культур.

Для Елены абсолютно логичной, более того, единственно возможной формой глобального противостояния было уничтожение противника. Все для победы, тыл сражается в цехах наравне с фронтом, а в конце флаги победителей над вражеской столицей и оккупационная администрация. Соответственно, правильная империя побеждает, неправильная во главе с колдуном-узурпатором прекращает существование, чужие замки сносятся до фундамента, аристократия под неправильными гербами – те, кто остался в живых - упраздняется. Вот этого, то есть концепции тотальной войны, где в жертву победе приносится все и бьются до последнего солдата – Артиго не понимал. Точнее понимал, но в очень узком значении, как экстремальную форму кровной вражды.

Например когда ныне правящий владетель Малэрсида ни с того ни с сего по какому-то надуманному поводу взял и повесил одного из молодых Борзекков. По итогам развернувшегося побоища гордые, но бедные Борзекки закончились полностью, а императорские комиты, расследовавшие грязную историю, обогатились на поколение вперед (тут Артиго явно сконфузился, но честно пересказал слухи о грандиозных взятках, которыми, якобы, не побрезговал даже император). Елена могла бы пояснить, что это был за надуманный повод, но благоразумно решила - скромность украшает человека. Простой лекарке неоткуда знать такие подробности жизни высшей аристократии.

Почувствовав учителем в этот раз уже себя, мальчик зачитал женщине обширную лекцию о противостоянии многих благородных домов Ойкумены, включая королевские «замятни». Артиго знал буквально наизусть без преувеличения тысячи событий, имен, гербов, межродственных и деловых связей, фамильных привилегий и черт знает что еще. Причем свободно ориентировался в этой паутине, объединявшей примерно двадцать пять герцогских и королевских семейств, а также несколько сотен дворянских фамилий попроще. Елену подмывало выспросить про младшую дочь упомянутых Вартенслебенов, ведь мальчишка наверняка что-нибудь знал, но женщина снова придавила искушение, решив быть умной и сдержанной.

Если убрать словесную шелуху насчет «чести» и прочую мишуру смыслов, все истории Артиго были очень похожи. Они рассказывали об алчности, болезненной спеси, а также безудержной жестокости. Менялся лишь антураж в зависимости от локации и куртуазности участников. Бароны в диких местах выставляли посреди дороги колья с головами вражеских детей, графы в столицах устраивали подставные дуэли в стиле «десятеро на одного». Вассал убивал господина в церкви, затем рубил его жену, пытавшуюся закрыть собственным телом умирающего мужа. Настоящие честь и милосердие встречались нечасто и опять же носили специфический характер наподобие «люди чести достойно сдались в плен и пользовались большим уважением, а прочие были повешены ибо не к лицу держать слово, данное подлому сословию» или «подверг насилию жену и старшую дочь, малолетних же только убил». Но вот понятное Елене и привычное по литературе ожесточение «до последней капли крови» в этих повестях действительно встречалось редко и ограниченно.

Наверное, результат сугубо феодальной организации общества, подумала женщина. Все построено на сословиях, личных клятвах и привилегиях. Понятие нации пока отсутствует даже в теории, раса по большому счету одна, пусть с многочисленными ответвлениями. И держава опять же одна, потому что формально Старая Империя существует по сию пору, властвуя над всей обитаемой землей. Да и Церковь Единого – не католичество, попов крепко сдерживает аристократия, которой не нужны конкуренты. Поэтому настоящая вражда по большому счету может быть только личной и соответственно ограниченной возможностями ненавистника. Что ж, по-своему логично. Нет точки сосредоточения общей ненависти – нет и тотальной вражды на взаимное истребление, которая могла бы увлечь массы.

Точка ненависти… оборот ей понравился, но вылетел из памяти с той же легкостью, как возник, потому что вернулся Раньян, злющий, словно гиена. Приступы бешенства посещали бретера нечасто и выглядели ужасающе именно на контрасте с местными традициями проявления эмоций. Для мужчины в порядке вещей было кричать и рыдать в голос, бретер же как будто замыкался в себе, становясь очень грустным. В таком состоянии злобного меланхолика он походил на гранату с нестабильной взрывчаткой и выдернутой чекой.

Артиго сразу забыл про свою родовитую исключительность и завернулся в одеяло, как странник в плащ под ливнем. Да и Елена, глядя в темные глаза Раньяна, почувствовала холодок, предательски скользящий вдоль хребта в сторону копчика и ниже.

- Бери меч, - бретер не просил, а приказывал. – И ступай за мной. Посмотрим, чему ты научилась.

* * *

- Ты могла ему навредить.

Сейчас Елене стало по-настоящему страшно. Не от мертвого тона, которым была произнесена короткая фраза, и не потому, что Раньян говорил в процессе жестокого рубилова, не теряя дыхания. А из-за того, что бретер постепенно, шаг за шагом, увеличивал темп боя и, похоже, бил всерьез. Поединок, начавшийся как жесткий тест практикой, все больше походил на запланированное убийство. Типично бретерское, в соответствии с больной эстетикой цеха – прикончить красиво и стильно, как будто по правде и закону.

Женщина бы ответила, но боялась вылететь из ритма и «потерять воздух», так что ограничилась коротким, будто лай:

- Нет.

Хотя на самом деле, конечно, могла. Сейчас идея вытащить на доморощенный (да еще и зимний) футбол ребенка, только выкарабкивающегося из тяжелой болезни, уже не казалась такой хорошей. Наоборот, по здравому размышлению она представлялась более чем рискованной. Но объяснять разъяренному убийце, что женщину поразил блеск настоящего, живого интереса в глазах молодого старичка, тот момент, когда юный аристократ вдруг стал похож на обычного мальчишку… да, в сложившихся обстоятельствах пускаться в оправдания было бы неразумно.

Начинала подкрадываться усталость, меч казался тяжелее, а бретер наоборот, еще быстрее. Его мессер имел довольно сильный изгиб, нехарактерный для такого оружия, и больше походил на саблю с удлиненной рукоятью. И действовал им Раньян в классическом сабельном стиле, одной рукой, оперев другую в районе тазобедренного сустава. С каждым ударом Елена все больше уверялась, что мечник привел ее на полянку в южной стороне от города с твердым намерением здесь и оставить. Завалить просто так – было бы некрасиво, неправильно, предосудительно. А когда мастер случайно убивает не слишком искусного ученика… что ж, судьба.

- Ты хотела ему зла.

- Нет.

Послеполуденное солнце светило идеально, не слишком ярко, не слишком тускло. Температура так же располагала к бою, уберегая поединщиков от теплового удара. Поверхность вот подвела, но Раньяну подтаявший снег не мешал, бретер скользил на длинных ногах, как призрак. Елена пыталась, в соответствии с наукой Пантина, держать оппонента на расстоянии, всегда выводя клинок на кратчайшую линию между бойцами, так, чтобы любая атака противника сама по себе приводила его на острие. Но ее меч был для этого коротковат, а кроме того бретер обладал удивительным чувством дистанции и оружия, он раз за разом отбивал ее клинок своим, и Елена ничего с этим поделать не могла.

Она едва не поскользнулась, в последнее мгновение удержав равновесие. Елене все реже удавалось атаковать, в основном женщина оборонялась, причем «глухо», без возможности контратаки. Понимая, что с каждой секундой уходят силы, следовательно, и шансы на успех, поединщица отчаянно рубанула вертикально, целясь в голову, тоже по-сабельному, не с замахом, а описывая мечом круг вдоль тела, изнутри наружу. Раньян без всяких изысков принял удар на крестовину гарды, высоко, на уровне ключиц, и начал прием, когда поворот кисти дает возможность уколоть вражеское предплечье изнутри, а то и подрезать запястье фальшлезвием. Елена спаслась, лишь действуя на опережение, дернув руку вверх и в сторону, чтобы расцепить клинки. Тело все сделало само, по памяти тысяч и тысяч повторений, а сознание с фаталистичной отстраненностью подумало – вот и все. Фронтальное положение, оружная рука в стороне и парировать не может, щита нет.

Раньян как молния уколол ее в район солнечного сплетения, отступил на шаг, уперев оголовье рукояти ножа себе в грудь так, чтобы лезвие смотрело вверх. Позиция, означавшая - боец не намерен сражаться, вообще или сейчас. Обычно так показывали, что противник может поднять выбитое оружие, взять новое или просто умереть с достоинством. Елена тоже отступила, повинуясь лишь инстинктам, что требовали сбежать как можно дальше от черного убийцы. Одежда на ней вымокла, дыхание прерывалось, меч казался тяжелым, словно турецкая гиря. Свободной рукой Елена быстро ощупала рану и под пальцами оказалась лишь дырочка в куртке. Кажется, острие даже не поцарапало кожу.

- За-чем? – спросить удалось в два приема, между вдохами. Елена наклонилась вперед, опершись кулаками о бедра выше колен, глядя исподлобья на противника.

Раньян не спеша вытащил из раструба перчатки чистую тряпицу, обтер клинок мессера, убрал в ножны, едва слышно скрипнувшие деревом по металлу. Тихо стукнул кожаный клапан на устье ножен, оберегавший сталь от влаги. Лишь после этого бретер сказал:

- Я хотел тебя убить. Поначалу.

- Интересное… намере… ние, - выдохнула женщина уже более-менее ровно. Елену весьма обнадежило это «поначалу», из него следовало, что не «сейчас».

- Я не был уверен в твоих мотивах.

- Человек раскрывается лишь в бою? Только скрестив мечи, познаешь его сущность и все такое? – фыркнула женщина, более-менее отдышавшись.

- Нет, конечно, - в свою очередь скривился бретер. – Какая глупость. Просто я решил тебя убить. А после передумал.

- Ну, спасибо, - Елена обозначила поклон, не отводя взгляд и не выпуская меч. – Милостями вашими!

- Я никогда не занимался… отцовством, - по-прежнему сумрачно сказал Раньян, одергивая рукава. Елене захотелось дать ему по физиономии – даже не вспотел, скотина!

- Я не знаю, как воспитывать сына, - честно признал бретер. – А тем более, когда он император. Поэтому иногда я действую... с перебором.

- Слушай… - Елена, убедившись, что опасность позади, рискнула подойти ближе. – Я все понимаю, но, по-моему, это глупо. Не проще ли было поговорить?

- Он едва не умер. А ты заставила его дышать холодным воздухом.

- Я лекарь! – Елена решила не заканчивать короткую фразу напрашивающимся «идиот». – Пора бы уже понять, я знаю, что делать! Ты веришь мне или не веришь, все просто! Если не веришь, что я здесь делаю?!

Ничто не придает речам такую энергичность и пафос, как потаенное чувство вины, ведь, рассуждая по совести, в словах бретера определенный смысл имелся. Теперь Елена понимала, что и в самом деле поступила безрассудно, однако что сделано, то сделано, и все живы. Поэтому возмущение в ее словах звучало более чем убедительно.

- Я это учту, - пробурчал Раньян, которому гордость не позволяла извиниться.

Елена подняла с земли отброшенные в начале поединка ножны, сунула внутрь меч, попав со второго раза, руки все еще слегка подрагивали. Очень хотелось закончить беседу чем-нибудь вроде «иди в жопу!», но здравый смысл продолжал нашептывать на ухо правильные советы, и женщина ограничилась коротким:

- Не надо так больше.

Сейчас Елену стало немного потряхивать. До разума начало потихоньку доходить в полной мере понимание того, что она только что скрестила мечи с одним из лучших бретеров Ойкумены и… вроде бы, имелся повод для гордости – ее не убили на месте. Наука покойного Чертежника и здравствующего Пантина давала результат. С другой стороны, Елена отчетливо понимала - жива она исключительно потому, что у черного в голове перестали шевелить усами большие тараканы. А продлись его шиза чуть дольше, и сейчас Раньян так же меланхолично совал бы мессер в ножны над ее трупом.

Старый ужас опять колыхнулся в душе. Елена привыкла воспринимать бретера как полезного попутчика, дополнительного защитника и того, кто дал ей наставника. Сейчас она вспомнила, что Чума был убийцей, является им ныне и останется впредь. Это человек, который может просто взять меч, пойти и убить пятерых воинов, поскольку в голове у него щелкнуло что-то не то.

Жуткое это дело, неквалифицированные родители с комплексами, подумала Елена. Эх, если бы я бела педагогом…

- Я извиняюсь, - сказал Раньян, видимо заметив, как сбилась с шага и вздрогнула, проходя мимо, женщина.

Елена остановилась, глядя на него едва ли не через плечо. Интересно, есть ли среди живущих ныне хоть один, кто может похвалиться, что видел извинение Чумы? Притом, кажется, вполне чистосердечное.

- Я боюсь за него, - еще тише сказал Раньян. – И понимаю, что многое не в моей власти. Слишком многое. Да почти все, если подумать. Я даже защитить его толком не могу.

Он поднял руку, будто желая коснуться елениного плеча, и отдернул назад, видя, как снова дрогнула женщина.

- Не уходи, - попросил он. – Мне кажется, ты приносишь нам удачу. И… - бретер помолчал. – Он говорит с тобой.

- Я подумаю, - честно пообещала Елена, отчетливо понимая, что «не уходи» в данном случае следует понимать как «не бросай». Без особой охоты спросила. – Вы пришли к чему-то… с ней?

Уточнять не пришлось, бретер и так понял.

- Да. Отыграем три представления «Корабля» и разойдемся. Четыре пятых выручки тем, кто уходит, на проживание. Оставшимся отходят пьесы и слава. Никто никого неволить не станет, каждый сам решит.

Выходное пособие, решила Елена, кивнув. Да, вполне справедливо. Театр потом отобьет свое, а самозанятым надо как-то жить на первых порах. Что ж, все повернулось относительное приемлемым образом. И так, и так пора было кончать с бродячим табором и накатывающей славой… Как бы это ни было грустно. Все-таки не худшее время в ее жизни здесь, как ни посмотри. Интересно, кто останется, кто уйдет? Хотя и так все ясно.

Они шли без особой спешки, один за другим по узкой натоптанной тропке. Раньян первый, женщина следом. Елене хотелось пить и в баню, фляжка, как назло, была пустой, хозяйка забыла наполнить ее после водки.

- Надо будет нам как-нибудь скрестить мечи под луной, - хмуро пообещал Раньян, не оборачиваясь.

- Опять? – вздрогнула Елена, помня, что таким эвфемизмом обозначалось убийство, как правило, совершенное без прикрас, открытое нападение среди ночи.

- А, ты не знаешь… Первоначально «под луной» значило совсем другое. Это уже потом идиоты все испортили. Покажу. Тебе будет интересно. И полезно. Пантин не может. Я могу.

Бретер говорил короткими, рублеными фразами, отмеряя их словно жадный купец. А затем резко остановился, будто монолит из черного камня. Елена, в раздумьях, чуть было не столкнулась с ним.

- О, черт, - прошептал мечник.

Елена выглянула из-за плеча и увидела, как со стороны города бежит, отчаянно размахивая руками, темная фигурка. Человек скользил и даже падал, но упорно вставал и бежал дальше. А стремился он к поединщикам.

Мужчина. Не Насильник, тот быстрый на рывке, но не бегун – быстро перебрала в уме женщина – Кадфаль ушел, да и он тоже не марафонец. Пантин… вряд ли, этот человек никогда и никуда не спешит. Значит, остаются слуга и флейтист. Через минуту стало ясно, что, запыхавшись и покраснев от натуги, к ним спешит Гаваль.

- Там… - начал он, упав на колени, даже не переведя дыхание. – Там!..

Раньян в одно слитное движение шагнул к нему, в свою очередь опустился на колено и взял за плечи.

- Что там? – отрывисто задал вопрос бретер.

- Там… - повторил в третий раз менестрель, торопливое желание говорить поскорее плюс одышка после бега вызвали у него эффект заикания. – Т-т-та-а-ам!

Лекарка не видела лицо бретера, но судя по гримасам певца, ничего хорошего там не отобразилось. Гаваль содрогнулся, судорожно вдохнул, глубоко, чуть ли не до пупка, словно утопающий, что вырвался к поверхности.

- Там жандармы! – выпалил он. – Проехали через восточные ворота! Насильник сказал, дозорные. Грималь сказал, беги, предупреди, мы присмотрим.

- Сколько?

- Семеро.

- Это с оруженосцами?

- Нет! Боевые спутники отдельно.

Раньян машинально хлопнул парня по плечу, дескать, благодарю. Встал и так же механически подтянул перчатки. Негромко сказал, видимо больше себе, чем остальным:

- Значит, следом едет отряд числом не меньше двух десятков.

Скорее больше, добавила про себя Елена. Впрочем, даже тридцать жандармов, то есть настоящих конных латников, плюс их сопровождение… это, по крайней мере, человек пятьдесят, а то и семьдесят отлично вооруженных бронелобов. Вполне себе армия, способная выигрывать битвы и разорять города. Ответ, что могло понадобиться в местной глуши такой силе, был очевиден, и обдумывать его не хотелось.

Раньян оглянулся через плечо, и впервые женщина увидела на мрачном лице подлинную гамму человеческих переживаний. Бретер, придавленный внезапной бедой, утратил самоконтроль, его сжигали страх – но не за себя! – растерянность, непонимание, что делать. И… пожалуй обида. Не на кого-то персонально, а скорее на мироздание в целом, которое сначала отмерило скупой мерой немного тишины и спокойствия, а затем явилось взыскивать долги с очень щедрыми процентами. Чувство, хорошо – увы, пожалуй, слишком хорошо - знакомое женщине.

- Надо... спешить, - пробормотал Гаваль, не понимая, что происходит.

Бретер молча смотрел на Елену, и с каждой секундой лицо его успокаивалось, как исторгнутая из вулкана лава. Твердый камень снаружи, убийственный огонь под ним. Раньян слабо улыбнулся, левый уголок губы чуть дрогнул, превратив усмешку в зловещую ухмылку. В его глазах Елена прочитала немой вопрос или просьбу, а может быть и то, и другое сразу. Несколько мгновений Раньян молча глядел на спутницу, а затем, надо полагать, увидел в ее глазах ответ. Снова улыбнулся, на сей раз уже по-человечески, лишь очень, очень печально.

- Спешить… надо, - повторил шепотом Гаваль, непонимающе переводя взгляд с мужчины на женщину и обратно.

- Беги, - посоветовал Раньян, проверяя, как выходит клинок, не прихватился ли мессер к ножнам тончайшей пленкой льда, такое случается зимой.

- Что?..

- Просто беги. Как можно дальше. И никогда об этом не рассказывай. Никому.

Раньян обошел так и не вставшего Гаваля, двинулся к городу, ускоряя шаг, быстро перейдя на легкий бег. Елена застыла, глядя ему в спину и повторяя про себя: это не мой ребенок, это не моя война. Не мой сын, не мои разборки. Это все их заботы, уродливые отражения на мутном стекле этого мира. Не моя война. Не моя!

Она провела рукой по широкому поясу - меч, нож, кошель с горстью серебряных монет, лекарская грамота… Что ж, ей удавалось выживать с куда меньшим набором. Жаль прочих вещей, что брошены в городе, но их можно купить заново, а вот лавка, где продают жизни, явно где-то очень далеко отсюда.

- Вон, там! – Гаваль вытянул руку, показывая на дорогу восточнее городка. Там роились черные точки, похожие на безобидных мушек, и даже по беглому взгляду, не было там ни пятидесяти, ни семидесяти человек. Сотня, по крайней мере.

Елена посмотрела в небо, молча спросила у него: Пантократор, ты там? Если ты есть, пора бы как-то себя проявить. Может, послать знамение. Совершить маленькое или не очень маленькое чудо, как в ту ночь, когда она уходила по улице со сломанной рукой под градом камней. А лучше всего, конечно, вернуть ее домой.

- Что делать? – тоскливо взывал менестрель. – А что делать то?

Елена посмотрела в удаляющуюся черную спину бретера. Затем сказала:

- Беги. Как он сказал. Далеко, потом еще дальше. И никогда об этом не рассказывай. Особенно в песнях и стихах.

- Но… - юноша повел безумным взглядом человека, у которого только что рухнул мир, побились на черепки все надежды и чаяния. - Но Гамилла… мои инструменты… деньги!

Добро пожаловать в клуб, подумала, хмыкнув, Елена, глядя сверху вниз на бедного песенника. Почему то вспомнился мяч, дурацкий и все время распутывающийся. Только сейчас женщина запоздало поняла: тряпичную путаницу следовало обмотать веревками, получилось бы лучше. Странно, как мало нужно, чтобы заставить улыбаться юного старика, прочно забывшего, что такое простое детское веселье. Всего лишь глупый мяч…

- А ты? – спросил Гаваль.

А я… что же я… - повторила Елена. – Я, пожалуй, не побегу.

И она шагнула вслед бретеру, который уже миновал городские ворота.

* * *

- Я не совсем понимаю, в чем суть этого деяния, - сказал Оттовио.

Вартенслебен отметил: речь юноши стала еще более уверенной и правильной. Раньше император спросил бы «что мне следует делать?» или «какова моя задача?». Добрый знак… хотя и опасный в то же время. Но, увы, быстрая лошадь - это норовистая лошадь. Нельзя получить сильного императора, сохранив над ним полную власть. В этом отношении островные уроды правы, опасаясь того, что мальчишка обретет излишнюю строптивость. Но прибыль всегда подразумевает долю риска.

Герцог коснулся пояса под свободной мантией. Там, в крошечном футлярчике, лежало сообщение, доставленное на рассвете шпионом Курцио. Тревожное, можно сказать, «горячее» - то, что видимо потребует организации магических переходов, дабы не тратить время на птиц. Способное вызвать множество удивительных и разнообразных последствий. И… преждевременное для того, чтобы посвящать в него императора. Всему свой день и час.

- Это давняя традиция, которую многократно пытались изничтожить, тем не менее, она возрождалась, - пояснил герцог, шагая вдоль череды портретов, установленных так, чтобы свет из высоких окон освещал лица наилучшим образом, раскрывая богатство красок, мастерство художников и красоту персонажей. Впрочем, оценить сейчас все это не представлялось возможным из-за бархатных занавесей, скрывающих полотна.

- Каждое благородное семейство может в урочный день прислать Его Императорскому Величеству изображение достойной дочери. А Император невозбранно рассматривает и оценивает кандидатуры.

- Кандидатуры… - повторил вслед за герцогом Оттовио, нахмурившись. - Для чего, напомните мне.

- Формально для того, чтобы царственная персона выразила искреннее восхищение. Его можно передать устно, через гонца или специальной грамотой. Оная привилегий не обещает, но в целом радует семью.

- Дает повод для хвастовства, - уточнил император.

- Именно так, - слабо улыбнулся герцог, склонив голову перед проницательностью повелителя. - Точнее служит гирькой на очень сложных весах со множеством чаш, которые измеряют вес знатных родов и баланс их силы.

- Вряд ли эта гирька имеет существенный вес, - поморщился Оттовио.

- Сама по себе, разумеется, нет. Но внимание Императора - имеет. И поскольку чаши находятся в постоянном неустойчивом движении, даже несколько слов могут привести к удивительным последствиям.

- Хорошо. Вы говорили о формальном. А неформальное?

- Разумеется, каждый патриарх… или матриарх надеется - свершится чудо, и Его Величество заинтересуется портретом настолько, что это в итоге приведет к замужеству.

- Даже если Его… Величество помолвлено? - уточнил император, задумчиво глядя на образ своей невесты, который, разумеется, не стоял в общем ряду, а почетно висел на стене, символизируя неизбежный, однако все время уходящий в будущее союз.

Картина, выполненная в мрачно-торжественных красках, изображала худенькую и очень грустную девушку с волосами, высветленными до снежной белизны по традиции - морской солью и жестоким солнцем. На девице было простенькое платьице красного цвета с белым воротничком, без всяких украшений.

- Особенно в этом случае, - скупо улыбнулся Вартенслебен. - Помолвка означает, что Император готов к браку и зачатию наследника, но помолвленным может быть лишь неженатый человек....

Герцог сделал красноречивую паузу, отлично понятую императором.

- И подобное случалось?

- Иногда. Очень редко, но все же достаточно, чтобы питать надежды.

- Полагаю, в основном благородные дома надеются подобным образом сунуть в постель Императора новую любовницу, - цинично предположил Оттовио.

- Да, такова главная идея, - Вартенслебен снова поклонился, обозначая почтение к уму правителя.

- А почему бы не присылать девиц ко двору?

- Одно не отменяет другого, мой господин. Портрет имеет неоспоримые достоинства. Искусство живописи позволяет заретушировать изъяны и продемонстрировать в выгодном свете преимущества.

Оттовио снова глянул на будущую невесту. Ее можно было бы даже назвать хорошенькой, но художник допустил ошибку, он пытался нарисовать глаза цвета морской волны в полдень, но сделал их слишком яркими, подчеркнув и усугубив легкую пучеглазость невесты. Судя по выражению лица Оттовио, император глубоко задумался над тем, что представлял из себя оригинал до того как живописец заретушировал изъяны и оттенил преимущества.

- Итак… - намекнул Вартенслебен.

- Да, давайте покончим с этим, - решительно сказал Оттовио.

- Благородная дочь семьи Теббаль, - провозгласил герцог, подав слугам незаметный сигнал открывать номер первый. - Герб «Спасительный Корабль Веры».

- Горючий камень, строевой, но не корабельный лес, уголь, - сразу припомнил Оттовио уроки наставницы.

- Истинно так.

Благородной дочери семьи Теббаль на вид было лет тринадцать, но выражение лица делало ее старше как минимум вдвое. Платье салатового цвета выглядело куда дороже одеяния императорской невесты, а больше всего усилий художник уделил драгоценной шапочке на голове девочки. Если бы головной убор видела Елена, то поразилась – шапка оригинальной формы была один в один как большие наушники без проводов, только усыпанные жемчугом. Завершала образ изящная роза у правой ключицы.

- Какая… суровая, - не сдержал удивления император.

- Зато в ее глазах нет легкомысленности, - с постным видом произнес герцог, но во взгляде Вартенслебена прыгали чертики сдерживаемого смеха.

- Сколько ей лет?

- Двенадцать, Ваше Величество.

- Теббали готовы подложить в мою постель двенадцатилетнюю девчонку?.. - изумился Оттовио.

- Разумеется, - теперь удивился (чуть-чуть, самую малость) Вартенслебен. Удивился и подумал, что обучение парня идет большими шагами, но работы еще много.

- Ваше Величество, приматоры и бономы готовы подложить в вашу постель хоть младенца. Лишь бы это обернулось выгодой и милостью. А от Императора ждут подлинно императорских милостей.

- Ясно.

Оттовио вдруг развернулся и очень внимательно посмотрел на герцога. Казалось, император хочет задать некий вопрос, однако не решается. Вартенслебен примерно представлял, какие мысли посещают в данные мгновение правителя, поэтому не стал облегчать юноше задачу. В конце концов Оттовио так и не решился.

- Что вы можете про нее сказать? - внезапно спросил император, вернувшись к созерцанию сердитой девочки.

- Я восхищен, - поклонился герцог.

- Безусловно. А сверх того?

- Дитя с неопределенным будущим. И надежда семьи, - почти без промедления отозвался Вартенслебен. - Вернее для тех ее членов, кто еще здраво смотрит на вещи. Пожалуй, единственный человек, который достаточно умен, чтобы вытащить семью из…

С уст герцога чуть было не сорвалось «из нужника», но старик вовремя сомкнул губы.

- Их дела плохи?

- Теббали очень много потеряли за минувшие пять лет. Когда стали широко разрабатывать торфяные залежи, добытчики договорились с горцами о свободном проходе караванов самыми короткими путями. Топлива больше, цены на горючий сланец упали. Семья решила жечь на дорогой уголь свои леса, надеясь пересидеть напасть. Но лес заканчивается, а торф нет. И перекупить горцев не удалось. Сейчас Теббалей могут спасти лишь особые привилегии из рук Императора или большая реформация дома. Учитывая сложности с наследованием и здоровье патриарха, вероятнее всего этот ребенок через пару лет станет капитаном на дырявой галере в шторм.

- Ясно. Что ж, продолжим.

Следующий портрет строился вокруг широкого воротника из кружев, искусно армированных тончайшей проволокой. В это сооружение оригинально встраивалось колье-пластрон с золотым кольцом Пантократора, усыпанное рубиновой пылью. Воротник был настолько велик и тщательно выписан, что полностью заслонял темное платье, а выше него начиналось бледное лицо, украшенное гребнем из драгоценного моржового зуба. Одежда и бижутерия давались художнику явно лучше, чем живая натура. При взгляде на это лицо у Елены опять-таки возникла бы ассоциация с сельской девчонкой лет шестнадцати, у которой плохая косметика, зато хватило денег на подкачку губ.

- Благородная дочь семьи Монтейель, - сообщил герцог.

Император поднял руку, останавливая советника, и продолжил сам:

- Герб «Осадная Башня». Имеют давние привилегии на беспошлинные перевозки от королей Восходного Юга и Севера, а также торговую грамоту от Сальтолучарда. Перепродают дешевую соль Острова.

- Совершенно верно, Ваше Величество, - поклонился герцог.

- А теперь скажите то, чего я не знаю, - улыбнулся Оттовио.

- Занимаются контрабандой с архипелага. Главным образом кость и клык, в драгоценный пурпур не лезут. Пять лет назад решили умножить свои занятия и начали давать деньги в рост через посредников, чтобы не порочить фамилию. Дальше все как обычно у людей, которые гонятся за призраком чужого успеха без должной подготовки. Плохие займы, нечестные должники, неумение выбивать долги куртуазно, однако жестко и непреклонно.

- Скверное управление, - подытожил император.

- И огромные траты на роскошь. Патриарх бросался золотом, как сеятель зерном, надеясь, что это приглушит неприятные слухи.

- Очевидно, у него не вышло?

- Шпионы, Ваше Величество. Когда ты ведешь обширную коммерцию, у семьи накапливается много счетных книг, записей и писем. Надо быть очень искусным и умным, чтобы скрывать их все. Монтейели этих качеств не проявили.

- Я запомню это, - пообещал Оттовио. - Ценный урок.

- Всегда к Вашим услугам.

Вартенслебен уже и не помнил, когда последний раз столько кланялся, хоть и символически, однако не считал это в тягость. Поклон перед императором - в сладость подданному. И полезен для будущего.

- Красивая, - решил Оттовио, когда слуги в трехцветных одеждах дома Готдуа сняли драгоценную парчу с третьего портрета.

С холста на мужчин смотрела уже не девушка, а молодая женщина. Она сидела за столом, положив руку с пером на лист папируса. Черно-фиолетовое платье с пелериной было свободным, изобиловало множеством художественных складок. Воротник больше походил на широкую воронку, отделанную драгоценным мехом, судя по цвету и текстуре, из северных морей, лишь там, неподалеку от Пустошей с их вредоносным влиянием, рождались такие удивительные звери. На женщине было только одно украшение, весьма редкое - лазуритовая застежка на воротнике, соединенная длинной золотой цепочкой с погончиком-петлей на правом плече. В пику всем традициям голова модели оказалась не покрыта, а прическа безыскусна и лишена каких-либо деталей, хотя бы простенькой заколки. Впрочем, шевелюра была очень пышной и сама по себе выглядела как некий головной убор. Темные волосы опускались волнами по обе стороны лица, симметрично, почти сливаясь с мехом воротника.

- Благородная дочь семьи Фийамон.

На этот раз герцог памятливо не стал продолжать.

- Герб «Меч и Булава», - сказал Оттовио, заложив руки за спину. - Приматоры. Богатейшая семья Ойкумены… после Алеинсэ. Самые крупные откупщики, а также ростовщики.

Как и номер один, портрет был выдержан в темных тонах, самой яркой деталью казались глаза модели, только не синие, а цвета желтого агата. Чем дольше Оттовио смотрел в них, тем больше ему что-то не нравилось, но император все не мог понять, что именно.

- Семья с блестящим и безоблачным положением, - дополнил герцог. - Ссуды выдают лишь дворянам-гастальдам, оформляя их как дарение. И купеческим гильдиям с королевской жалованной грамотой. Прочих тоже ссужают, но через посредников.

- Судя по всему, со взысканием долгов у них проблем нет, - хмыкнул Оттовио, по-прежнему держа руки сцепленными за спиной.

- Никаких. Они пользуются устойчивой репутацией людей, расстраивать которых весьма неразумно и даже вредно. А мало что расстраивает столь сильно, как денежные потери.

- Девица участвует в семейном деле?

- Да. У Фийамонов мужчины и женщины равно служат общему процветанию.

Оттовио наконец понял, почему изображение, хоть написано мастерской рукой и показывает красивую молодую женщину, кажется таким странным, почти отталкивающим. Если приглядеться, возникало ощущение, что художник писал не живой взгляд, а шарики драгоценного камня, вставленные в орбиты глаз.

Оттовио сделал небрежный жест, отсылая слуг, и Вартенслебен снова отметил, насколько естественным выглядело теперь движение императорской руки. Герцог молча смотрел на правителя, ожидая дальнейшего развития событий. За окнами тяжело срывались со свинцовой крыши мутные капли. Весна приближалась, извещая о скором визите через яркий, теплый свет солнца.

- А чего я не знаю о ней? - вдруг спросил юноша, не сводя взгляд с портрета.

- Ваше Величество, здесь мы вступаем на зыбкую почву слухов и доносов, - предупредил Вартенслебен, даже бровью не поведя.

- Тогда следует сохранить их в тайне, - понимающе кивнул Оттовио. - Между нами

- В узких кругах известна нездоровой и противоестественной жестокостью. С некоторых пор дворянские семьи перестали отсылать к ней пажей и компаньонок.

- Она их бьет?

- Она их пытает. До смерти.

- И?.. - Оттовио не договорил, уместив в короткое междометие сразу недоверие, удивление и вопрос.

- Нет тела и свидетелей, нет и суда, - развел руками Вартенслебен. - Если юный паж решил сбежать в поисках приключений и лучшей доли, господин ему не розыскник.

- Но это же не простые слуги, - Оттовио поморщился, вспомнив «художества» графа Шотана, который при всех недостатках очень хорошо понимал, что грань между оригинальным пристрастием и бесчеловечным варварством пролегает очень близко к границе сословий.

- А Фийамоны - потомки сенаторов Старой Империи, - исчерпывающе ответил герцог. - И откупщики, которые собирают подать для Королевств и Двора. Им даже не надо платить отступное пострадавшим семьям, достаточно лишь немного снизить поборы на год или два.

- Такие развлечения должны дорого обходиться, - констатировал император, наконец, отведя взгляд от гипнотических глаз портрета.

- Очевидно, ее дела приносят дому столько пользы, что оправдывают некоторые… издержки.

- И чем она занимается?

- Взыскание невозвратных долгов.

- Я думал, невозвратными долги называются от того, что их нельзя вернуть.

- Ваше Величество, нет такого долга, который нельзя, так или иначе, вернуть, - скупо и неприятно улыбнулся герцог. - Это проблема скорее… времени, широты подхода, а также изобретательности взыскателя.

- Кажется, вам сей вопрос хорошо знаком, - Оттовио испытующе посмотрел на герцога. Вартенслебен выдержал долгий взгляд повелителя, не моргнув и не смутившись.

- Да, - ответил аристократ. - Я не горжусь этим, однако и стыда не испытываю. Мою семью обирали десятилетиями, пользуясь тем, что три поколения владетелей не желали вникать в сложные вопросы управления имуществом. Ведь благородные Вартенслебены выше презренного металла, они осыпали им друзей без счета, разбрасывали, как навоз. И когда я забрал причитающееся мне наследие…

Молодой император отметил про себя это «забрал» - герцог опять не стал вилять и назвал все прямо. В новых друзьях Оттовио ценил в первую очередь именно это. Регенты и островные спутники буквально душили вязкой и лживой предупредительностью, которая обволакивала, как патока, в ней терялись слова и поступки, казалось, умирала сама душа. А герцог, граф, эмиссар, князь, даже маркиза - все они были в первую очередь людьми дела. Им не требовалось оправдание для какого-либо деяния, только повод и возможность его совершить. Такие люди привлекали. Такая жизнь привлекала – и ее обещали юному императору новые друзья. Дело оставалось за малым - всего лишь научиться править, оглядываясь на достойные примеры.

- …семья растеряла все именные привилегии, - продолжал Вартенслебен, безэмоционально и размеренно, словно кукла-автоматон, в которой звук производится дивным соприкосновением шестеренок и музыкальных пластин. - Четыре пятых владения было перезаложено, долгов на восемьсот тысяч золотых, а еще четыреста тысяч оказались должны уже нам. И никто не собирался эти деньги возвращать, потому что прадеду, деду и отцу не к лицу было стучаться в чужие двери, напоминая о долгах и сроках, будто презренным ростовщикам.

Император не удержался от гримасы удивления. Суммы выглядели… головокружительно. Взгляд Оттовио сам собой остановился на бутылочке с перцем, что висела поверх белой мантии герцога. Судя по всему, теперь владетель Малэрсида не испытывал нужды в средствах.

- Да, - столь же ровно произнес Вартенслебен, перехватив императорский взгляд. - Теперь я могу себе это позволить.

- Видимо, было нелегко.

- Зато я открыл для себя правило трех попыток.

- Три попытки?

- Да. Правитель не должен управлять всем самолично, это просто невозможно и говорит скорее о глупости, чем достоинстве. Искусство власти есть умение давать правильные поручения правильным людям. И, разумеется, проверять их исполнительность. В любом, самом запущенном деле достаточно повесить одного за другим двух негодных, вороватых исполнителей, чтобы третий уяснил общую тенденцию и проявил необходимое старание.

- И это правило без исключений? - позволил себе улыбку император, обдумывая услышанное.

- Ну почему же, исключения встречаются всегда и везде. Если не получается, это говорит лишь о том, что виселиц нужно больше. Один раз их понадобилось сразу девять, чтобы хватило на всю семью казнокрада.

- Кто-нибудь назвал бы это… жестокостью, - Оттовио решил опробовать науку маркизы, способ задать достаточно прямой вопрос, не ущемляя притом гордость собеседника. Дескать «кто-то», но разумеется не я. Все все понимают, но в словесном поединке форма столь же важна, как содержание.

- Безусловно, - согласился герцог. - И называли. Но взгляните на это с другой стороны. Правильно организованная жестокость показывает неотвратимость наказания. Неотвратимость сокращает воровство. Меньше преступлений - меньше казней. Это как успешный штурм крепости. Армия теряет много людей сразу, но в итоге потери оказываются меньше чем долгомесячная осада, в которой ежедневно по нескольку человек гибнут от болезней, поножовщин и вражеских вылазок.

- Любопытный взгляд, в нем есть некое зерно истины, - согласился Оттовио, думая про себя, что советы маркизы в очередной раз оказались мудрыми и практичными.

Оттовио не мог отделаться от ощущения, что именно сейчас он видит настоящего герцога, настоящего Удолара Вартенслебена. Этот образ одновременно завораживал и отталкивал. Но больше все-таки завораживал. Так же как привлекал Шотан, отвратительный в своей извращенной жестокости, блистательный в искусстве войны. Как горский князь Гайот, настоящий дикарь, не берущий в плен людей чести, но в то же время командир пехоты, непобедимой на поле боя. Как сородич императора Курцио, скользкий, слизистый будто угорь, но ведающий многие тайны многих людей. Как маркиза, которая ничем не отталкивала и была умнее церковных патриархов. У таких людей хотелось учиться, им хотелось подражать - в тех качествах, что император считал достойными и полезными.

Капель за окном усиливалась. Хотя крышу дворца регулярно чистили от снега, и все же оставалось достаточно, чтобы таять, порождая целые ручейки.

- Думаю, остальные портреты мы изучим и оценим позже, - вынес решение Оттовио. - Обилие красоты затуманивает разум, снижает… остроту вИдения. Прекрасное надо употреблять, как лекарство, в малых дозах, делая перерывы для усвоения.

- Как пожелаете, Ваше Величество.

- Разумеется, все, кто почтил Двор этой честью, получат грамоты с выражениями моего искреннего восхищения красотой благородных дев, - продолжил мысль Оттовио.

- Живописцы Ойкумены будут Вам признательны до гробовой доски, - позволил себе капельку оригинальной лести герцог. - Ведь на следующий год портретов окажется намного больше.

- Да, следует поддерживать людей искусства, - благосклонно согласился Оттовио. Судя по легкой улыбке, император видел и другие бонусы своего решения, но решил не озвучивать их.

- А теперь… - император на мгновение задумался. - Время обеда. Составьте мне компанию. И… развлеките историей. Познавательной, назидательной, дающей полезные уроки.

- Какого рода историю Вы желали бы услышать?

Вартенслебен был уверен, что повесть о любви и рыцарских подвигах - последнее, что повелитель желал бы услышать от спутника. И не ошибся.

- Расскажите мне о том, как взыскивать долги, - Оттовио коснулся плеча старика под мантией - честь, за которую масса дворян по всей Ойкумене с радостью отдали бы ту самую руку, что пережила императорское прикосновение.

- Почему то мне кажется, что эта забота… станет крайне значимой в очень скором будущем. Также меня интересует, как все же следует избегать выплат, сохраняя честь и достоинство, хотя бы внешне. Боюсь, и этот навык может пригодиться.

- Как пожелаете, - герцог с некоторым удивлением заметил, что поклоны даются его больной пояснице уже довольно-таки легко. Во всяком случае они не вызывают чувство унижения, как бывает, если оказывать внимание приходится людям недостойным и мелким.

- Но сочту своим долгом предупредить, Ваше Величество. Эта повесть весьма… неприятна в своей откровенности. Если ее рассказывать в оригинальном виде.

- Я прошу, мой друг, - молодой император увлек герцога дальше, в лабиринт изысканных зал. - Я настаиваю.

Герцог позволил себе тщательно отмеренную улыбку. Вероятно, при чуть иных обстоятельствах Вартенслебен даже почувствовал бы себя немного счастливым - если бы не кожаный футлярчик на поясе, где лежало зашифрованное сообщение, начинающееся словами «Нашли А-Г-П»

_________________________

Цитата Пантина взята (в измененном, конечно, виде) из трактата Пьетро Монте «Exercitiorum Atque Artis Militaris Collectanea» (1509)