Никколо Макиавелли и его "Государь"

1. Введение

Никколу Макиавелли по праву считается основателем политической науки Нового времени. Но в то же время в его «Государе» мало от науки в нашем его понимании. Это не схоластический, а типично ренессансный трактат, стилизованный под римскую античность и состоящий из прихотливо связанных между собой рассуждений. Рассуждения эти в основном посвящены не теоретическим рассуждениям о политике (о ее сущности, цели и т. п.), а вполне практическим наблюдениям и рекомендациям. Это, строго говоря, не scientia politica, a ars politica — учебник не науки, но искусства.

Вспомним то, что говорилось о соотношении истории и теории. Можно, конечно, читать Макиавелли как нашего современника, учиться у него, как себя вести, соглашаться или негодовать. Но нам уже не так заметно, какие фундаментальные сдвиги в понимании политики заложены в этой книге — для этого нужно оживить контекст и прочесть текст очень внимательно.

Книга Макиавелли была в свое время (в XVI и XVII веках) европейским «бестселлером» — несмотря на то, что она была вскоре после выхода запрещена церковью, и в большой мере благодаря этому. Имя Макиавелли было еще более популярно, чем его книга. Относительно немногие подпольно читали ее, но очень многие слышали о ее взрывчатой силе, так что имя Макиавелли ассоциировалось с самим дьяволом (по — английски даже называли дьявола «Old Nick»). Лишь немногие смелые люди (например, Ришелье и Фрэнсис Бэкон) открыто восхищались гением Макиавелли. Но гораздо больше политиков и ученых тайно пользовались его книгой как учебником политического искусства.

С чем же связаны роль и слава книги Макиавелли?

Прежде всего — с радикализмом и смелостью Макиавелли во всем, что он пишет. Макиавелли беспощаден, бескомпромиссен в своей критике эпохи, человека и прежде всего христианства.

Макиавелли не просто смягчает и гуманизирует христианскую проповедь — он сбрасывает маски и нарочито отказывается от христианских этико — политических принципов. Так, он не просто отбрасывает традиционные христианские добродетели, но и иронически переворачивает их. Флорентийский канцлер объявляет «добродетелью» (virtu) решительный политический цинизм и выводит в качестве образца добродетели Цезаря Борджиа.

Итальянский ренессанс XV–XVI веков был временем культурного и религиозного слома, отхода от гиперрелигиозности и аскетизма Средних веков. Основными лозунгами этого времени стали «гуманизм» (открытие достоинства человека), возврат к античности, прежде всего римской, и в то же время идеализирующий платонизм. Гуманистический энтузиазм доходил до того, что А. Лосев называет «титанизмом» — сила человека казалась беспредельной, и отдельные представители Возрождения пытались воплотить эту безграничность в собственном творчестве. В отличие от античности, человеческая сила понималась в том числе как магия и техника—, в своем самоутверждении человек опирается на изобретенные им хитроумные устройства. Но при всем при том крупные ренессансные личности делали ставку скорее на разносторонность и гармонию, чем на волю и реализацию. Человек как идеал был для них важнее возможных свершений этого человека.

У Макиавелли — автора пограничного между собственно Ренессансом и Новым временем — появляются новые нотки. У него есть одержимость и вера в собственные силы, присущие Ренессансу, но они проявляются не в реализации разносторонней человеческой личности, не в поиске гармонии, а в мрачном утверждении абстрактной, атомарной субъективности. В Государе, изнутри Ренессанса, звучит ему похоронная песнь.

С точки зрения лейтмотива нашей книги — единства и одиночества — цинизм и отчаянность Макиавелли предстают как первые формулировки политического одиночества (кстати, книга современного французского философа Л. Альтюссера о Макиавелли так и называется — «Одиночество Макиавелли»[1]). Действительно, «государь», этот «новый князь», борется за власть, выпадая из всех привычных структур. «Новый» и значит, по Макиавелли, «одинокий». Только ценой одиночества князь и мог бы, как надеется Макиавелли, консолидировать Италию в политическое единство. Но он не может при этом никому доверять и сам должен постоянно проявлять вероломство. Таким образом, власть определяется по ту сторону признания, и ценой национальной солидарности итальянцев становится полная аномия и одиночество индивида — пока что только одного индивида, князя — властолюбца, но угадывается здесь и одиночество политического индивида Нового времени вообще.

Резонанс книги Макиавелли, как ни странно, связан с историческими событиями, иными, чем те, о которых он непосредственно писал. Писал он о маленьких итальянских городах — государствах. Но в XVI веке большие европейские королевства (Франция, Испания) секуляризуются, становятся территориальными и «суверенными». В результате реформации XVI века некоторые государства вообще порывают с Папой. А значит, они уже не держатся просто на традиции, а являются в каком — то смысле «новыми», даже если трон передается по наследству (в Англии, например, конфликт католиков с протестантами). На понимание политики влияет и открытие нового мира в Америке. Все эти процессы делают книгу, посвященную новому, строящему свою власть заново государю, особенно актуальной.

Но мы будем прежде всего говорить о самой книге Макиавелли и о ее авторе, личности в высшей степени замечательной.


2. Биография

Никколо Макиавелли родился во Флоренции 3 мая 1469 года. Флоренция, как и многие итальянские города позднего Средневековья, совмещала в себе элементы средневекового сословного города («коммуны») и античного города — государства. Флоренция была республикой, со сложной системой коллегиальных институтов сословного «представительства». Политические права в этой республике были максимум у 3000 человек. Но с середины 1434 года во Флоренции стало почти монопольно править буржуазное семейство Медичи — вначале республиканские институты сохранялись, но постепенно теряли значение. В 1494 году очередной Медичи, Пьеро, был изгнан из города, и с 1494 до 1512 года Флоренция вновь стала республикой. Вначале ведущую роль в ней играл монах Джироламо Савонарола. Это был протореформатор (предвосхищающий в чем — то Кальвина), талантливый проповедник настоящей религиозности (против ренессансного гуманизма) и теократической республики, который достиг ведущего положения во Флоренции благодаря своей харизме. Савонарола жег на кострах картины Боттичелли — его республиканизм и демократизм носили выраженный антиренессансный характер. Римский папа, разумеется, был в ужасе от этого деятеля, и ему удалось склонить на свою сторону влиятельных флорентийцев. В 1498 году Савонарола был сожжен на костре[2]. После падения Савонаролы главой («гонфалоньером») республики становится Пьетро Содерини, друг Макиавелли, и последний вскоре получает пост секретаря Десяти — совета, ведающего военными и иностранными делами (отсюда известное посмертное прозвище Макиавелли — «флорентийский канцлер»). Это высокий бюрократический пост. В течение четырнадцати лет пребывания на этом посту Макиавелли развивает бурную дипломатическую деятельность, ездит по всей Италии, встречается с важнейшими деятелями политики и культуры (ведет дела с Чезаре Борджиа, приятельствует с Леонардо да Винчи, дружит с выдающимся политическим деятелем и мыслителем Франческо Гвиччардини). В 1512 году республиканский режим свергают, и к власти снова приходят Медичи. Макиавелли арестовывают по подозрению в заговоре против Медичи, пытают и затем ссылают «в деревню» (то есть в небольшое поместье под Флоренцией).

Там, уже в 1512–1513 годах, он пишет своего «Государя», эту инструкцию для единоличных правителей — возможно, чтобы показать, что он может быть полезен не только республике, но и монарху. Макиавелли посвящает «Государя» одному из Медичи, Лоренцо (который как раз тогда становится правителем Флоренции), и посылает его ему. Но ответа не получает. Потом, в той же деревне, Макиавелли пишет гораздо более объемные «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», где дает политические инструкции республикам. Затем он создает сучубо исторический труд — «Историю Флоренции». При этом в деревне он скучает и спасается от меланхолии только чтением и написанием книг. В 1526 году разражается международный кризис — большие европейские королевства (Франция и Испания) хотят подмять под себя Италию (то есть раздробленные итальянские города). Сначала Франция и Испания конкурируют между собой, но к 1526 году Франция проигрывает, и Италия рискует оказаться под властью Испании. Макиавелли наконец вызывают во Флоренцию и дают официальное поручение организовать союз итальянских коммун против врага. Он развивает бешеную активность и организует народное ополчение, собирает средства на строительство укреплений. У него ничего не получается. Надо сказать, что когда в Государе и в некоторых письмах Макиавелли говорил о последнем шансе спасти республику, то он оказался прав: неудавшийся ему в 1526 году союз, возможно, был действительно последним шансом объединить Италию в «национальное» государство по типу Франции и Испании. Следующий представится только в XIX веке. Правда, в результате побед испанцев режим Медичи снова слетает, и вновь воцаряется республика. Но Макиавелли на этот раз не берут в правительство. Он очень расстраивается и, не в последнюю очередь из — за этого разочарования, умирает в 1527 году. Только в 1532 году выходит из печати «Государь». А уже в 1552‑м книга Макиавелли входит в издаваемый папой

«Индекс запрещенных книг». Как видим, у этого учителя искусства политики не все, мягко говоря, получалось, как он хотел. Что ж, как минимум половину в людских делах, по его собственному учению, решает фортуна… Но возможно, главное — не в результате, а в самой практике, тренировке «доблести».

3. Государь

Перейдем теперь к содержанию книги. Что в ней самое важное? На что нужно в первую очередь обращать внимание?

А. Начнем с ее структуры-. Макиавелли никак ее не обозначает, но при внимательном чтении она бросается в глаза.

Первая часть, главы 1 — 11, посвящена типам государств, и особенно новым государствам. Вторая (главы 12–14) посвящена военному делу, тому, что Макиавелли называет «оружием» (агта). В третьей части речь идет о качествах правителя и даются соответствующие практические рекомендации. Наконец, четвертая часть (главы 25–26) подводит мировоззренческий и практический итог книги, возвращаясь при этом к ее первым, вводным главам.

Б. Теперь поговорим более подробно о революционности «Государя».

Что отбрасывает и переворачивает ее автор?

Во — первых, сам жанр «Государя» — это ироническая инверсия популярного ренессансного жанра «Зерцало Принца» (инструкция наследнику престола, в которой ему предписывается быть скромным, справедливым, великодушным, благочестивым и так далее, а также даются соответствующие образцы). Макиавелли дает совсем другие инструкции: о том, что государь «должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности»[3]; «по возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла»[4].

Макиавелли активно пользуется понятием virtu, которое в Средние века обозначало «добродетель», в частности христианскую добродетель, основанную на самоумалении. Но наш автор понимает его совсем по — другому — способности к жестокой, целеустремленной политике, не заботящейся о спасении души. И здесь имеет место переворачивание. Поэтому по — русски лучше переводить virtu, как «доблесть» — к «добру» (Вопит.) она имеет мало отношения.

Чтобы понять революционность книги, важно понять, чего Макиавелли в ней не делает.

Так, он отказывается от употребления юридического языка (который в его время был обязателен для политической науки). Одновременно в этике Макиавелли отказывается от понятия справедливости (обязательного в схоластическом учении об обществе). В начале главы 12 Макиавелли дает чеканную формулировку:

Основой же власти во всех государствах — как унаследованных, так и смешанных и новых — служат хорошие законы и хорошее войско. Но хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы, поэтому, минуя законы, я перехожу прямо к войску[5].

Макиавелли отказывается и от подробного обсуждения типов режимов, в их аристотелевской классификации (монархия — аристократия — демократия). Он делит государства на республики и княжества (принципаты), но главное значение придает другому делению: на новые и старые государства. По сравнению со Средневековьем, мир очень упрощается. Но в то же время он становится непредсказуемым.

В. Основная мысль трактата Макиавелли — это новизна. (Мы помним, что на заре Нового времени, когда Макиавелли пишет свою книгу, идет открытие гигантских пространств в окружающем Европу Океане, в искусстве и в политике идет активное освоение пространства, дали.)

Автор «Государя» уделяет особое внимание — новым или «смешанным» княжествам. Его книга — своеобразная инструкция по ситуациям разрыва традиций. Заметьте, что новизна имеет и временной, и пространственный моменты: открываются новые земли, и в то же время в прошлое уходит эпоха, а начинается нечто беспрецедентное.

Макиавелли мало цитирует в своем трактате стихов, и каждый раз они выражают основные мысли книги. Так, в главе 17 цитируются слова Дидоны из «Энеиды» Вергилия:

Res dura et regni novitas me talia cogunt Moliri, et late fines custode tueri.

(Трудные обстоятельства и новизна моего царства заставляют меня предпринимать все это и широко ограждать свои пределы сторожевыми силами[6].)

Ощущение непрочности мира и настороженности власти сочетается с радостью открытия и завоевания новых земель.

Призыв к новизне — это всегда еще и результат катастрофы, разрыва. Ведение войны руками наемников (по — нашему, «профессиональной армии»), пишет Макиавелли, довело Италию до позора и рабства[7]. Италия в руинах, на грани разгрома. Из — за внезапности наступивших перемен многие почувствовали силу судьбы и решили, что от них ничего не зависит[8]. Из будущего в прошлое течет разрушительная «река» фортуны. Но половина земных дел («или около того»[9]) зависит все же от самого человека. Этот человек должен быть, выражаясь евангельским языком, новым человеком. Спасти Италию может только «новый государь», il principe nuovo. Он сможет построить «плотины» на пути фортуны[10] и в то же время смело схватывать открываемые ей шансы.

Макиавелли не просто описывает новое пространство и время, но призывает к активному обновлению. В этом, как ни парадоксально, он как раз не слишком оригинален, а следует традиции. Обновление, renovatio — это стандартная «политика» христианского общества. На протяжении Средних веков это общество регулярно переживало обновления, возрождения, возвраты к истокам. Ренессанс и Реформация были последними и самыми мощными из таких движений, но вместо обновления они привели в конце концов к разрушению всей политико — теологической системы.

Любое обновление есть не только авангардный прыжок вперед, но всегда также и возврат к началам (потому что для тех, кто был в начале, наш мир был еще новым, а для нас он обветшал, и чтобы открыть для себя собственную юность, надо вернуться назад, к юности забытых предков). Возврат к основаниям = возврат к новизне, и, значит, переоснование, переоткрытие. Так же и революция — как говорит само слово — начинается как отход назад, который только потом осмысляется как прорыв вперед. Тем самым осуществляется овладение собственной историей, собственным государством. Тебе принадлежит только новое, то, что ты сам открыл. Не случаен поэтому в Ренессансе культ античности, возврат к древним, а в Реформации — возврат к раннему христианству. Собственно, Макиавелли и дал своей книге название — De Principatibus — «О Принципатах», но также и о «принципах», первых началах, основаниях государства. Название «Государь» (II Principe) было дано не им, а издателем.

Понимая политику как искусство основания и закрепления нового, Макиавелли сам закладывает основания современной политики. Он является предшественником конституционализма, доктрины, которая отождествляет государство не с традицией, а с актом его основания, с установлением соответствующих норм и институтов. В конституционализме сегодняшнего дня надо слышать тот ветер вновь открытых пространств и времен, который дует из книги Макиавелли.

4. Основные понятия Макиавелли

Первое и главное понятийное нововведение Макиавелли — это «государство», lo stato. Мы описывали уже историю этого понятия, центрального для политики Нового времени. Макиавелли одним из первых применяет его систематически, и без поясняющего определения. Мы помним, что stato означало вначале «статус», статус правителя или статус правления. И у Макиавелли статус, как правило, еще упоминается как «чей — то» властный статус, как то, что приобретает, завоевывает некий «государь». Но в то же время у него персонализм «статуса» уже ослабляется. Макиавелли не столь важно, кто именно олицетворяет собой stato. Что государь, что республика — это просто единицы субъективности. С другой стороны, если это государь, то никакой разницы между ним и государством нет. Действия герцога или короля неотделимы от действий его страны. То есть государство есть простое продолжение тела князя. Оно еще не безлично, как в наше время. Но в то же время оно уже представляет собой простую экзистенциальную единицу, атом власти.

В употреблении Макиавелли термина «stato» трудно не услышать корень stare, стоять, быть стабильным (ср. русское «состояние»). Его «государство» прежде всего должно продержаться, выстоять против сил фортуны. Здесь Макиавелли, при всем своем антихристианстве, следует давней традиции средневековой политической мысли, идущей от Боэция и Августина: благодаря благодати человек и человеческое общество способны выстоять, противостоять разрушительным циклам секулярных событий. Только у Макиавелли на место благодати становится политическая добродетель..

Следующая пара ключевых понятий, используемых Макиавелли, — это доблесть (добродетель) и фортуна (судьба). По — итальянски: virtu и fortuna.

Эти понятия пронизывают всю книгу. Virtu, virtus — это прежде всего добродетель. В латинском языке, у древних римлян, это слово происходило от корня vir, муж. Под virtus понимались мужественные, гражданские добродетели: смелость, великодушие, благочестие. Все они подразумевали активное участие в публичной жизни. Христиане радикально изменили смысл этого слова, заговорив о «христианских» добродетелях (центральные из них — знаменитые теологические добродетели: вера, надежда, любовь [caritas]). Сила тяжести этих добродетелей падает на другой мир, они требуют смирения и, в пределе, реализуются в монашеском служении. Макиавелли же называет «добродетелью» или «доблестъю» (virtu) неслыханные вещи: не просто стоическое противостояние судьбе, но жестокость, готовность применять насилие, холодный расчет. Другими словами, Макиавелли переворачивает христианское представление о добродетели (как смирении, верности и так далее) и возвращает его к римскому понятию virtu как мужества, гражданственности. Но если римская добродетель все же была для своего времени конвенциональна, публично одобряема, то Макиавелли уже не может отойти от христианского очернения гражданской жизни. Его «доблесть» реабилитирует то, что до недавнего времени считалось злом, она асоциальна и непублична, так как часто выражается в тайной хитрости. Отсюда трудности Макиавелли в 8‑й главе «Государя», посвященной «тем, кто приобретает власть злодеяниями». Сицилийский тиран Агафокл, чтобы прийти к власти, творил полный «беспредел», как мы бы сегодня сказали. И Макиавелли описывает его злодеяния без прикрас, отмечая, впрочем, «решительность и отвагу» Агафокла[11]. Встает поэтому вопрос — доблестен Агафокл или нет, есть ли у него virtu! Макиавелли колеблется: он упоминает доблесть Агафокла и в то же время, указывая на его злодеяния, заключает, что «нельзя приписать ни милости судьбы, ни доблести то, что было приобретено и без того, и без другого»[12].

Итак, Макиавелли не просто восстанавливает римскую добродетель, он смотрит на нее уже христианскими глазами. Более того, к римской мужественности примешивается здесь, как мы уже указывали, стойкость христианской благодати. Ведь сама оппозиция virtu/fortuna традиционна для Ренессанса, но восходит к Средним векам, а в конечном счете к Боэцию, этому позднеантичному родоначальнику средневековой философии.

Доблести противостоит «фортуна», судьба. Это опять же традиционное средневековое понятие об истории как о циклическом, слепом роке. Но оно касалось только «профанных», земных событий и всегда дополнялось другой силой — силой провидения. Фортуна — удел тех, кого оставило провидение, кто отпал от Бога или от кого отвернулся Бог. У Макиавелли же провидение забыто, и историей управляет одна слепая фортуна.


Как мы видели, позднее Средневековье отходит от строгого дуализма двух градов и представляет земной мир как вполне упорядоченный и обжитой, находящийся под властью справедливости. Макиавелли решительно отбрасывает эту модель. Он открывает хаос пустого пространства, человеческих страстей, который государство должно завоевать и с которым оно граничит (оно прежде всего граничит именно с хаосом, а не с какими — то врагами, не с другими государствами). Через сто лет мы найдем те же представления у Томаса Гоббса — современное государство сдерживает хаос и носит его в себе, как свою изнанку. Это могучий город, возведенный на болоте.

Доблесть противостоит фортуне. Но это не значит, что она стремится полностью подавить последнюю. Без фортуны доблесть бессильна. Так, например, главный герой Макиавелли — Чезаре Борджиа — добывает свое государство милостью фортуны[13]. Доблесть борется с фортуной, но фортуна же предоставляет ей (или нет) благоприятный случай, occasione, оказию. Итак, доблестный человек не то чтобы прет не разбирая дороги, а ждет своего часа и не упускает его, когда он приходит. В своем стихотворении, посвященном Фортуне, Макиавелли упоминает античный образ случая (тюхэ, кайрос) — это девушка, у которой спереди челка, а затылок выбрит: случай можно предвидеть, готовиться к нему, но, раз упустив, вернуть его невозможно. Отсюда специфический ритм макиавеллиевской доблести (и, возможно, любого праксиса вообще) — то размеренная подготовка, то стремительное действие.

Другая двойственность доблести — это сочетание хитроумия и смелого действия. Чтобы выразить эту мысль, Макиавелли, в духе своего времени, прибегает к аллегории:

С врагом можно бороться двумя способами: во — первых, законами, во — вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю: но так как первое часто недостаточно, то приходится прибегать и ко второму. Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя. Не это ли иносказательно внушают нам античные авторы, повествуя о том, как Ахилла и прочих героев древности отдавали на воспитание кентавру Хирону…Итак, из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков[14].

Итак, человек дважды двойствен: во — первых, он кентавр, объединяющий в себе человеческую и животную сущность. Во — вторых, само животное в нем двулико, оно состоит из хитрой лисы и смелого льва. Видно, что Макиавелли прежде всего интересуется именно животным в человеке. Именно животное в нем, как ни странно, по — настоящему доблестно. Доблесть раздваивается в своем отношении к фортуне. В той мере, в которой она признает силу фортуны, она «реалистична», в какой — то мере пассивна и адаптивна. Но в то же время животный человек способен меряться силами с фортуной, противостоять ей — в таком случае адаптация и «реализм» отпадают. Virtu— это не только твердость, стабильность формы, но и гибкость, пластичность материи. В этике Макиавелли действие накладывается, как на канву, на ритм, диктуемый фортуной.

В главе 25, заключающей основную часть «Государя» (26 глава — это манифест, который явно добавлен к книге извне), Макиавелли описывает отношения доблести и фортуны наиболее систематически. Она заканчивается знаменитой неполиткорректной фразой:

И все — таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна — женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать — таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают[15].

Итак, отдавая дань осмотрительности, Макиавелли предпочитает риск, скорость и напор. Лев имеет преимущество над лисой.

Мир слишком опасен и расколот, чтобы в нем можно было бы выиграть лавированием, — необходимо прямое насилие, чтобы подавить соперников и чтобы заставить бояться и уважать себя.

5. Философия «Государя»

Чтобы понять политическую мысль Макиавелли, нам необходимо разобраться с целостностью его мировоззрения. Пройдем вкратце по традиционным (для современной мысли) философским рубрикам, чтобы «вытащить» из трактата по искусству политики эти мировоззренческие ориентиры. Казалось бы, Макиавелли метафизикой не занимается. Он пишет политический трактат, а схоластику может только презирать. И тем не менее он мыслит смело и радикально, а потому не может не затрагивать собственно философских, метафизических вопросов. Более того, он затрагивает их по — новому: так, как это будет характерно для классической философии Нового времени. Реконструируем же эту подспудную философию.

С точки зрения онтологии, как мы видели, Макиавелли рассматривает мир как текучий и хаотичный. Структуру ему может дать только человек Мы имеем дело с лейтмотивом нововременной философии, которую Ницше (мыслитель, очень родственный Макиавелли) назовет «перевернутым платонизмом». Реально только становление, а бытие возникает из деятельности, а значит, творится из ничего.

В главе 6 Макиавелли пишет: «обдумывая жизнь и подвиги этих людей [Моисея, Кира, Тезея], мы убеждаемся в том, что судьба послала им только случай, то есть снабдила материалом, которому можно было бы придать любую форму»[16]. Макиавелли пользуется здесь классическим аристотелевским языком, языком метафизики. Случай — материал; мощь, доблесть — форма, действительность, «энергия». Но идея и форма не существуют вне человеческого усилия. У Макиавелли, как и у многих его современников, государство понимается как произведение искусства, формируемое из бесформенной глины правителем — художником. Позднее Гоббс, тоже понимающий государство как форму, истолкует ее не эстетически, как Макиавелли, а технически и механически, как машину. В его работе, через синтез легистской политической науки с политическим искусством, произойдет переход от этого политического искусства (техне) к политической технике.

Теперь антропология. Что думает Макиавелли о человеке? Сущность человека в его глазах крайне проста. Все предельно упрощено. Сущность человека сводится к его существованию, экзистенции, а точнее, к самосохранению и саморасширению. Даже государство, с его пространством и временем, выступает в качестве придатка к человеку. Человек — экзистенциальный атом, единица. Исходя из этой атомарности, он противостоит миру и формирует его. Страсть к завоеваниям (acquisitio) присуща человеку по природе, говорит Макиавелли[17]. Гоббс и Ницше назовут эту «страсть» волей к власти. Но из естественности этой страсти не следует делать вывод о фактическом величии человека. Власть — это сверхзадача, и большинство людей не находятся на ее уровне. Макиавелли думает о человеке плохо, в своих собственных категориях: «Люди, однако же, обыкновенно предпочитают средний путь»[18]. Большой ошибкой было бы думать, что Макиавелли считает всех людей подобными своему государю, и поэтому он «реалист». Это ерунда. На самом деле Макиавелли здесь подобен Лютеру (и Савонароле) — он ненавидит нерешительность, безволие людей и призывает их к сверхусилию, овладению собственной судьбой. Это — максимализм и даже утопизм, идеализм (в жизни редко кто может совершенно холодно просчитывать все ходы, всегда есть эмоции, привычки — насилие увлекает либо отталкивает, его трудно сознательно «экономить»),

Макиавелли высказывается и по эпистемологическим вопросам. В «Государе» он пишет: «Имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики или государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал»[19]. Здесь Макиавелли выступает против Платона и других авторов, которые объясняли политику на основе идеальных моделей. «Действительность» (буквально — «эффективность»), о которой говорит Макиавелли, означает не только опору на фактический опыт политики, но и практику как критерий познания. Действительная правда — это та, которая рождается из действия и помогает в деятельности.

Действительный мир познавать трудно. Ведь миром правит фортуна, и в нем все без конца меняется. Это мир становления. Отсюда чувство неуверенности, скептицизм (еще одна константа мысли Нового времени) — симптом исторического слома, катастрофы, разрушения привычного уклада. Мир из закрытого стал открытым. Буржуазная, торговая экономика делает рискованной повседневную жизнь. Выход в открытое море также означает постоянный риск.

Отдельный эпистемологический вопрос пересекается с этикой. Является ли «доблесть» славой, репутацией или внутренним качеством человека? Здесь Макиавелли высказывается достаточно твердо: государь должен постоянно производить впечатление добродетельного, но это в старом смысле добродетели как добра. «Внутренне» же он должен «сохранять готовность проявить и противоположные качества». То, что кажется добродетелью, но грозит гибелью, добродетелью не является[20]. Поэтому есть нечто такое, как настоящая, внутренняя добродетель — доблесть.

Этика — это основное в трактате. Вся 3‑я часть книги посвящена учению о добродетелях и практическим предписаниям разного рода. Макиавелли не случайно пародирует «Зерцала государя». Его этика не только и не столько «инструментальна» (это не целе — рациональная этика «ответственности», которую Вебер приписывал политикам), а этика добродетели или доблести (в духе, например, римских стоиков). Все средства хороши — но для чего? — чтобы остаться себе хозяином, остаться доблестным. Добродетель выводится из простого факта конечного бытия.

Заметьте, что это максималистская, бесконечная этика, как у Лютера (у обоих она вытекает из низкой оценки человеческой природы). Ты никогда не можешь остановиться, но должен постоянно продолжать завоевание, так как фортуна тоже постоянно захватывает все больше времени и места, без вмешательства человека «нарастает энтропия», как мы сказали бы сегодня.

6. Прагматика «Государя»

С тех пор как книга Макиавелли завоевала себе всемирную славу, ее читателей мучила загадка: зачем, с какой целью Макиавелли ее написал? Зачем было ему восхвалять страшных тиранов, если сам он тираном не был и сделал свою карьеру как раз при республике? Другая книга Макиавелли, «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», представляет его явным республиканцем. Что должен делать благодарный читатель «Государя»? Делать политическую карьеру? Следовать за вождем? Поднимать восстание против тирана?

По этому вопросу есть самые разные мнения.

1) Сам Макиавелли вроде бы отвечает на него сам, когда в 26 главе завершает «Государя» призывом объединиться против врагов Италии под знаменами «нового государя». Но убедил он не всех. А вначале не убедил никого.

В XVI и XVII веках Макиавелли читали как холодного учителя «реальной политики» (термин XIX века, но он вполне применим и к веку XVI). Кто — то (большинство) в ужасе отворачивался от книги, кто — то впитывал ее уроки втайне, и лишь немногие (Бэкон, Ришелье) признавались в симпатиях к ней открыто. Действительно, выход книги Макиавелли совпал с секуляризацией политических отношений, где государственные деятели более открыто, чем раньше, преследовали «государственный интерес» любыми средствами. Поэтому имя Макиавелли стало нарицательным для вновь открывшегося современникам опыта.

Лишь к концу XVII века стали появляться новые гипотезы о значении книги Макиавелли. Спиноза (этот новатор в области герменевтики) в своем «Политическом трактате» предположил, что флорентийский политик написал «Государя» в качестве сатирического разоблачения[21]. Действительно, тот, кто сочувствует тиранам, не станет так открыто описывать их тайную кухню: даже если другим тиранам есть здесь чему поучиться, то в глазах народа такая книга только подорвет их авторитет. Спиноза, который совмещал республиканизм с реалистическим пониманием политики, естественно симпатизировал Макиавелли и поэтому стремился его реабилитировать в глазах республиканцев. Те же аргументы повторяет за Спинозой другой великий республиканец — реалист — Руссо. Для этих мыслителей Макиавелли — это прежде всего родоначальник нововременного республиканизма (то есть возрождения римской политической модели, с опорой на республиканский период Рима).

Еще более однозначно позитивно оценивают Макиавелли немецкие романтики — республиканцы, в эпоху до, во время и после Французской революции. Проповедь единства Италии как нельзя более актуальна для раздробленной Германии. Поэтому Гердер, Фихте, Гегель наконец принимают всерьез 26 главу «Государя» и читают Макиавелли не только как республиканца, но и конституционалиста, одного из немногих, кто всерьез рассматривал проблему практического (а не умозрительного) основания нового государства. Макиавелли показал, что такое государство Нового времени. В конце XVIII — начале XIX века это государство не выглядело уже обязательно как Левиафан — оно мыслилось прежде всего как народное, национальное и свободное единство, республика.

Звездный час Макиавелли настает, когда национально — освободительное движение начинается и в Италии. Для итальянских революционеров Макиавелли не просто республиканец, но апостол итальянского национального единства. Он видится теперь однозначно как революционная, эмансипирующая фигура. В этом своем статусе Макиавелли даже переживает буржуазный республиканизм и остается моделью для революционеров XX века, в частности для крупного итальянского марксистского политика и философа Антонио Грамши. И здесь идеи Макиавелли совпадают с Zeitgeist начала XX века — снова на повестке дня, как среди большевиков, так и среди консерваторов, стоит автономия от морали и религии, бескомпромиссность политической борьбы… XX век стоит, быть может, ближе всего к открытию политического в заметках флорентийского канцлера…


7. Значение Макиавелли

Итак, «Государь» — манифест политического, выделение политического как особого и самостоятельного поля, эмансипация его от других областей культуры и выдвижение его в качестве исполнения сущности человека. Макиавелли пишет политическое Евангелие. Он соревнуется, во многом сознательно, с Христом — и попадает, на века, в дьяволы.

Пафос его трактата по духу религиозный. Так же говорил Христос: оставь отца и мать, суббота неважна, обрезание неважно, «добродетель» неважна. Одно только нужно (Лк 10,42)[22]. Политика открывается как единственная существенная цель человека, следующая из сущности человека как бытийной единицы, направленная на единство людей в государстве нововременного типа. В главе 26 Макиавелли бросает яростный призыв к объединению Италии, тем самым проясняя практический смысл своей проповеди политического.

Заметьте, моральный индифферентизм Макиавелли сродни индифферентизму Христа. И тот и другой освобождают человека от внешних, неизвестно откуда идущих норм. Они освобождают его для одного, единого, действительно важного. Макиавелли в этом точно как Лютер. Лютер — неважно, что ты делаешь, важно, что ты веришь. Только верой, единственно верой. Отсюда, парадоксальным образом, вытекает и протестантская веротерпимость, свобода совести.

Здесь мы впервые встречаемся с важнейшей темой Нового времени — проблемой свободы. У свободы две стороны: безразличие к тому, что ты делаешь, и идея собственного, по — настоящему самостоятельного творческого действия. В понимании Макиавелли эти две стороны соединяются так: можно делать все что угодно — если только ты собран воедино, если собрано воедино государство. Часто подчеркивают только один из этих аспектов. «Либерализм» сейчас понимается только как индифферентизм, безразличие. Это особенно характерно для утилитарной традиции, но не только для нее. Хочешь, в бильярд поиграй, хочешь, стихи напиши, только никого не обижай. Забыто, что сам либерализм возник из мощного порыва эмансипации, который зарождается уже у Макиавелли, у Лютера (хотя они не либералы), у Гоббса и достигает полного развития у Локка. Во всех этих случаях речь идет, по — настоящему, о единстве человека как единицы и государства (или, как у Лютера, Локка, — религиозного сообщества) как единого целого.

Ханна Арендт, в своем эссе «Что такое свобода?», выводит именно Макиавелли как главного теоретика политической свободы. По Арендт, доблесть Макиавелли, virtu, опирается на специфическую виртуозность действия, которая совмещает в себе нескованность моральными нормами, гибкость и в то же время целенаправленность. Такое действие самодостаточно — оно совершается во имя самого действия и возможности действия. Можно обвинять и Арендт, и Макиавелли в политическом эстетизме, потому что они берут за основу своей этики игру актера. Но можно видеть в парадоксальной виртуозной добродетели поиск реальной, физиологической и практической возможности быть свободным, то есть совместить в себе противоречия энергии и безразличия, гибкости и смелости, льва и лисы.

Литература для чтения:

БаткинЛМ. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М., 1995. С. 345–363.

Бибихин ВВ. Новый Ренессанс. М.: Наука — Прогресс — Традиция, 1998.

Никитин ЕЛ. Духовный мир: Органический космос или разбегающаяся вселенная? М., 2004. С. 309–331.

Althusser Louis. Machiavelli and us. L.; NY.: Verso, 1999.

Lefort Claude. Le travail de l'oeuvre Machiavel. P.: Gallimard, 1986.

Mansfield Harvey CrJr. On the Impersonality of the Modern State: A Comment on Machiavelli's Use of Stato // The American Political Science Review. Dec, 1983. Vol. 77. № 4. P. 849–857

Pitkin Hannah. Fortune is a Woman; Gender and Politics in the Thought of N Machiavelli. Berkeley: University of California Press, 1984.

Pocock J. GA. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic

Republican Tradition. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1975.

Вопросы на понимание:

1) В чем новизна книги Макиавелли «Государь»? Почему она приобрела такую популярность?

2) Каковы собственно теоретические положения «Государя»? Какова его философия?

3) Опишите соотношение понятий virtu и fortuna.

4) Что отличает Макиавелли от классической философии суверенного субъекта (XVII век)?


Загрузка...