Основные политические понятия нового времени
Прежде чем обсуждать крупнейших представителей политической мысли Нового времени, нужно вначале дать сквозной обзор истории основных политических понятий — тех предметов, с которыми далее систематически работают мыслители. В настоящее время история политических, исторических понятий находится в центре внимания истории и политической теории. Обращение к понятиям, во — первых, дает возможность обобщить многообразие теоретических позиций по нескольким диахроническим линиям, не замыкаясь на «великих» текстах, а имея в виду общее, сетевое пользование понятиями и преобразование их.
Во — вторых, анализ понятий принципиально рефлексивен: это те же самые понятия, которыми пользуемся мы сегодня, которыми пользуется сам историк политических учений. Важно осознавать, каков семантический «груз» понятия, которым мы пользуемся, какой исторический опыт, какие идеологические позиции в нем отложились. А также пытаться понять прошлую эпоху с ее собственной точки зрения, в ее собственных «понятиях», а значит, в ее историческом движении.
В-третьих, понятия образуют первый, исходный и часто проскакиваемый слой теоретического текста. Имея в виду исходные понятия — артикуляции своего предмета, — автор затем строит предикативные высказывания, высказывает свою точку зрения. Понятия образуют его «горизонт» — но, говоря о них, связывая их по — своему, он «задним числом» видоизменяет значение этих самых понятий. Это относится даже к тем авторам, которые «придумывают» понятия — вводят их. В подавляющем большинстве случаев ввод понятия — не запланированное мероприятие, а удачное использование слова обычного языка, обычно на позиции логического подлежащего, а не на маркированной позиции логического сказуемого, которое потом повторяется и закрепляется тематически. Понятия выдумываются, изобретаются, используются не по назначению — но, как любая изобретенная «техника», дают человеку новую точку зрения на возможности мира.
Итак, говоря о понятиях политической философии, мы одновременно говорим о ее предметах — тех сущностях и проблемах, на которые направлено наше исследование, — и об историчных трактовках этих предметов в дискурсе. Понятия призваны зафиксировать то, о чем мы говорим, говоря о политике. Поэтому исследование понятий необходимо диалектично — оно постоянно меняет точку зрения объекта (точнее, субстанции) на точку зрения субъекта, и обратно. Так, мы говорим, с объективной точки зрения — XVII век был расцветом абсолютистского государства — и вдруг спохватываемся и говорим, что в этом веке и установился окончательно термин «государство» вместе с его базовым пониманием. Обе эти точки зрения одинаково необходимы — анализ понятий в отрыве от материальной истории является нонсенсом, но не менее наивен и чисто «материалистический» или «социальный» подход к истории, так как он не может полностью избежать терминов и понятий, выработанных своими «объектами», и игнорировать тем самым их субъективность.
Гегель, крупнейший теоретик «понятия», предложил объединить в его анализе историю и теорию. С гегельянской точки зрения, мы должны проследить реальный исторический генезис понятия, а затем, задним числом, осмыслить этот генезис и прийти к одновременной структуре понятия. Исторические этапы развития будут тогда называться «моментами» и на конечном этапе сосуществовать в форме, подчиненной целому. На наш взгляд, Гегель преувеличил возможность внутреннего «примирения» моментов развития в «идее». Скорее осмысление истории понятия помогает нам увидеть центральные противоречия, вокруг которых разворачивается историческая полемика. Как пишет Р. Козел — лек, исторические понятия представляют собой «двуликого Януса»: они одним лицом обращены в прошлое, в уже понятное и истолкованное, а другим смотрят в будущее, в новые и неизведанные возможности понимания истории.
Внутренние противоречия понятий выходят за рамки понятия и его идеальности, они касаются уже самого исторического движения, исторического времени. Политические понятия, в их двусмысленности и противоречивости, несут на себе след события, которое разворачивает, переворачивает их в одну или другую сторону. В истории понятия обычно несколько таких наслаивающихся переворотов, которые меняют не столько его структуру, сколько его тенденцию. Для Отто Бруннера, Райнхарта Козеллека и их последователей главным поворотным событием современного политического языка стала Французская революция: все наши основные понятия вышли из ее горнила, коренным образом поменяв свой прежний смысл, поменяв темпоральную «ориентацию» с прошлого на будущее. Ведущие понятия, по Козеллеку, подверглись в этот период четвероякой трансформации: демократизации, темпорализации (то есть постановке в зависимость от исторического времени), потенциальной идеологизации и политизации (или, как выражается Квентин Скин — нер, сущностной оспариваемости). В настоящей книге, как уже следует из предыдущей главы, я тоже буду исходить из историчного истока политических понятий, однако я возвожу их здесь скорее к событиям раннего Нового времени (XVI–XVII века), чем ко Французской революции, когда произошла вторая волна их кристаллизации. При этом и темпорализация, и идеологизация, и политизация, и даже в определенном смысле демократизация — присутствуют как тенденции уже в эту первую эпоху. Расхождение с Козеллеком здесь связано как раз с тем, что я исследую понятия в качестве политических, а не «исторических», как они: современная политика возникла в XVI веке, а современный историзм, конечно, в XIX.
Две крупнейшие школы в исследовании истории понятий, школы Райнхарта Козеллека (Германия) и Квентина Скиннера (Великобритания), расходятся по вопросу об универсализме и идеальности понятий. Для Козеллека «исторические понятия» прошлого, во всей их многозначности и концентрированности, претендуют на целостное видение истории и тем самым образуют для исторических деятелей трансцендентальные «горизонты ожидания». Если, по Козеллеку, в исторических понятиях мы имеем одновременно формы осмысления истории и собственно исторические феномены, то для Скиннера понятия (то есть в его понимании значения терминов) являются предметом достаточно хаотичной идеологической борьбы. Поэтому если для Козеллека (логического «реалиста») история понятия дает возможность его интерпретации, в универсальных терминах (ответа на вопрос, «что оно значит?»), то для Скиннера («номиналиста») никакого собственного значения у понятия быть не может, а объяснительную роль играют макроисторические движения, субъекты истории, такие как республиканизм, либерализм и другие. Он стремится прежде всего ответить на вопрос, «кто говорит?».
Наша позиция в нижеследующем изложении соединяет некоторые черты подхода Козеллека (логический анализ понятий в их тотальности, несводимость понятий к словам) и Скиннера (событийно — идеологический, неидеализуемый смысл понятий). Мы будем следовать такому плану: 1) Общие онтологические предпосылки понятия; 2) Предыстория понятия, когда оно интеллектуально подготовлено, но еще не высказано; 3) Возникновение понятия «проблема», которую оно дискурсивно «решает»; 4) Логическая структура понятия, на момент его оформления; 5) Дальнейшая история понятия с ее основными трансформациями и событийными предпосылками; 6) Современный кризис понятия и противоречия политического, которые он выявляет.
Но перед тем как перейти собственно к политическим понятиям Нового времени — государству, репрезентации, суверенитету, — нужно еще сказать главное о том, что их объединяет. Все эти понятия так или иначе возникли в процессе секуляризации теологических, христианских, церковных реалий. Они принадлежат к «политической теологии». Неясно, что важнее — то, что эти понятия теологичны по своей природе (К Маркс, К. Шмитт), или что они все — таки секуляризованные теологические понятия, и что эта секуляризация составляет глубоко специфичное в них. Действительно, политическая теология — это как бы родовая травма и родимое пятно политических понятий Нового времени. Они возникли в результате переноса религиозных понятий на светскую почву — в борьбе и соперничестве с церковью и часто с религией вообще. Таким образом, эти понятия понимались теперь полемически и оппозиционно по отношению к их церковным прототипам. Земная трансцендентность монарха отрицала небесную трансцендентность Бога, спорила с ней и обращала понятие против себя самого, путем удвоения. Современный суверенитет — это не просто абсолютная власть, а суверенитет (монарха), направленный против суверенитета (Бога и папы), — суверенный антисуверенитет. Поэтому новые понятия содержали в себе «вирус» критики религии и дальнейшей секуляризации теперь уже «земной» политической религии. В них просматривается как перспектива нового культа, так и перспектива постоянного богоборчества, которое, впрочем, тоже может стать своеобразной (революционной) религией.
1. Государство
А. Общие предпосылки
В первой лекции мы уже говорили с вами об онтологическом смысле понятия «государство» как единства общества, включающего в себя аппарат обеспечения этого единства. Мы также видели, что государство определяется двумя границами: внешней границей, которая отгораживает его от чужих, и внутренней границей, которая изолирует в сердцевине государства собственно единичное и единственное ядро, которое составляет его идентичность и позволяет членам государства идентифицироваться с ним. Эту общую структуру надо иметь в виду, когда мы подходим к анализу собственно государства, которое возникло в Новое время, государства в узком историческом смысле.
Государство Нового времени соответствует более общему философскому понятию субъекта. Это понятие, несмотря на его фундаментальный смысл, относится преимущественно к нововременной философии и к нововременному мировоззрению. Его предпосылки были заложены Декартом, но свое название и полное развитие оно получило уже в критическом синтезе, данном Кантом и Гегелем. Субъект — это самодостаточная и самоуправляющая, но конечная инстанция, которая руководит не только собой, но стремится контролировать также и остальной ыщ>, репрезентируя его, то есть символически представляя в форме результата собственной активности. То есть субъект есть всегда субъект действия, субъект представления, а также субъект самопрезентации. Это понятие надо постоянно держать в голове, когда мы говорим о современном государстве.
Русское слово «государство» в настоящее время употребляется как перевод западного слова status. Поэтому там, где говорится «государство», подразумевайте status, il stato, Ffitat, der Staat, etc. Русское слово стало применяться по образцу западного в XVIII веке[1], и этимология у него другая, но оба первоначально произошли от обозначения личной власти государя и потом претерпели процесс абстрагирования и обезличивания.
Б. Предыстория
Предшественник понятия «государства» — средневековое понятие корпорации (от лат. corpus, тело), мистического тела короля (или Бога), которое объединяет в одно целое весь народ и которое, в отличие от того или иного короля, вечно, непрерывно. Средневековые юристы различали между личностью короля и «короной», или между физическим и «возвышенным» телом короля, чтобы обосновать непрерывность правления (иначе в междуцарствие правит Христос или Папа). Отсюда известная фраза «Король умер, да здравствует король», — возвышенное тело короля, совпадающее с народом, не умирает. Учение о корпорации заложило основы для трансформации феодального режима правления, основанного на личной, патримониальной власти, в более имперсо — нальный, интегрирующий правителя с народом режим, характерный для позднего Средневековья и Нового времени.
Это теологическая доктрина, ставшая юридической фикцией, — перенос на политику учения о двух природах Христа, божественной и человеческой. Понятие корпорации появилось в результате переноса на политические отношения христианского учения об евхаристии. Но можно посмотреть на ситуацию и с другой стороны: средневековые теологи тем самым сублимировали и сакра — лизовали вполне светские проблемы отношения правителя с народом и обеспечения преемственности власти.
Итак, политико — теологические понятия возникают на стыке двух тенденций: секуляризации теологического и сублимации политического.
Как мы помним из первой лекции, политическое возникает не только из военной власти, но и из секуляризации священного, предназначенного Богу. Но в то же время и политическая власть (например, египетские фараоны), по мере ее усиления и концентрации, начинает сублимироваться и выделяться из общества. Но в случае государства эта сублимация не проецируется в другой мир, а приводит к формированию в миру того, что Гоббс называет «Земным Богом». Чем больше сообщество объединяется и усиливается, тем с большей неотвратимостью его собственное единство от него ускользает, превращаясь в точку.
В. Происхождение понятия
Уже в классической латыни слово status было важным политическим термином, и хотя оно в основном употреблялось в значении атрибута политического сообщества (rei publicae или civitatis), а именно его типа политического устройства или его стабильности, оно иногда употребляется в более самостоятельном смысле и приближается к современному понятию государства[2].
В Средние века слово status использовалось широко, но тоже как относительная характеристика чего — либо, вместе с дополнением в родительном падеже. Оно значило примерно то же, что и сегодняшнее русское слово «статус». В частности, в правовой практике применялись понятия:
1) status rei publicae («конституция», тип правления) или status regni — как правило, здесь подразумевались аристотелевские типы правления: монархия, аристократия, демократия;
2) status regalis (ducalis, etc.) — статус правителя (еще из римского права пришло представление о личных, гражданских статусах). Постепенно это понятие переходит в представление о прочности и блеске (королевской или княжеской) власти.
То есть в феодальной системе, основанной преимущественно на личных отношениях, «статусом» называли надличный, юридический аспект личной власти. Так же сейчас мы говорим, что Иван Иванович не просто человек, а, скажем, аспирант, гражданин РФ — это его гражданский «статус».
Кроме того, status (по — французски etat) обозначает сословия, эти инкорпорированные основы позднесредневекового общества.
И наконец, status обозначал, особенно во Франции, особенный блеск правителя, ауру его достоинства.
Но в 1XV–XVI веках слово начинает широко употребляться без определяемого, просто как «статус», по — итальянски lo stato. В особенности это характерно для политической мысли итальянских городов — коммун. Почему так происходит? Потому же, почему от физического тела короля отделяется его возвышенное тело: власть как абстрактное понятие отделяется от властителя. Status без его носителя — как улыбка чеширского кота, тень без человека. Происходит как бы дистилляция политической власти. Не случайно, что etat вначале означает блеск в сублимации, украшении и обожествлении появляются предпосылки к отделению «блеска» от своего носителя, к рождению абстракции (вспомним царственный блеск платоновских идей).
Ключевым текстом в развитии понятия является «Государь» Макиавелли. Последний широко употребляет слово lo stato. Макиавелли не придумал понятие, но первым последовательно и четко использовал слово stato в его новом смысле — смысле политической единицы, режима правления, способа говорить о множестве людей как о нерушимом единстве, атоме. Первая фраза «Государя»: «Все государства (stati), все власти, которые господствовали и господствуют над людьми, были и суть или республики, или княжества». Кроме того, у Макиавелли lo stato (от stare, стоять) этимологически осмысляется в связи с прочностью, стабильностью государства. В то же время Макиавелли представляет собой переходный момент в развитии понятия — при том что ему важнее всего политическая власть как таковая, порядок как таковой, а не его конкретный «статус», в «Государе» подчеркивается, что государь {II Principe) не должен выпускать ставшее безличным аппаратом lo stato из своих рук Stato редко выступает у Макиавелли как самостоятельный субъект.
Многие итальянские теоретики, будучи республиканцами, стремятся отделить политическую власть от персоны князя и приписать ее всему политическому сообществу. В то же время продолжают развиваться теории народовластия, развитые уже внутри зрелой схоластики, например Марсилием Падуанским. Своего высшего расцвета республиканизм достигает в политических учениях французских и швейцарских кальвинистов второй половины XVI века, так называемых «монархомахов».
Но одновременно в больших государствах Европы появляется противоположная теоретическая тенденция — защитить абсолютную монархию, понятую уже абстрактно, как status, от претензий народа на власть. Суарес в Испании, Воден во Франции, Гоббс в Англии были согласны с тем, что власть — иное, чем личность правителя, но они подчеркивали, что она отличается и от народа. Поэтому Гоббс, например, предпочитает термин status (state) более распространенным тогда терминам respublica, civitas — как излишне «античным» и поэтому слишком республиканским. В «Левиафане» state становится основным политическим понятием. Гоббс про — тщательно и откровенно называет понятое так государство «Земным Богом» — впрочем, это не христианский Бог — искупитель, а, скорее, еврейский Бог ужаса и подчинения. Итак, последовательно освободившись от личности правителя и от тела народа, государство становится автономным, идеальным центром власти. Постепенно все теоретики абсолютизма закрепляют за суверенными политическими образованиями термин status — во многом просто для того (как подчеркивает Квентин Скиннер[3]), чтобы не использовать более привычный, но опасный термин «res publica».
Г. Логическая структура понятия
Каковы же логические элементы понятия, если мы рассмотрим его в поперечном срезе, так как оно закрепляется в XVII веке?
— Государство абсолютно, «от всего отделено», и поэтому абстрактно. Поэтому оно нуждается в репрезентации, которая бы связала его с частными, конкретными индивидами и группами (о репрезентации речь пойдет ниже).
— Государство обладает суверенитетом, то есть абсолютной, исключительной монополией на принятие решений. В Средневековье власть была рассеяна между королем, церковью, феодалами («вассал моего вассала не мой вассал») и институтами сословного представительства. В новоевропейском государстве она концентрируется в руках правителя (кто бы он ни был).
— Государство не вечно — оно утверждается в новом, чужом мире. Status — это общество, взятое с точки зрения его основания, конституирования во времени, постоянного возврата к основанию. Это — «темпорализованное» понятие в смысле Козеллека, но темпорализация принадлежала ему не после Революции, а с самого начала. Где идет речь об основании, там стоит вопрос и о существовании. Государство — это экзистенциальный атом, для которого стоит только один вопрос, быть или не быть, и значит расти или не расти. Макиавелли и Гоббс — те, кто
глубже всех продумали понятие, — видят в государстве оплот против внешнего и внутреннего хаоса.
— Постепенно вырабатывается понятие о государстве как а) территории, б) народе, ее населяющем, и в) правителе. Все три эти элемента находятся в неразделимом единстве. Территориальный аспект («опространствливание» государства), как мы помним, представляет из себя принципиальное новшество по сравнению со Средневековьем. Единство правителя и народа называется теперь репрезентацией, представительством. Правитель как бы воплощает собой народ, собирая его воедино и являясь, в свою очередь, воплощением Бога. Государство становится тем самым юридической персоной, единой личностью, которая может вступать в политические отношения с другими государствами, как раньше вступали в них частные феодальные князья.
— «Атомарное» или монадическое единство государства оставляет отпечаток на его внутренней структуре. Большой экзистенциальный атом, в свою очередь, понимается как состоящий из атомов маленьких. Государство постепенно разрушает альтернативные центры власти и старается образовать из народа более или мене гомогенное простое единство. В том же направлении действует Реформация, с ее индивидуалистической этикой. В отличие от средневековой корпорации, которая была сложна, качественно специфична, иерархически структурирована и так далее, новое государство все больше ориентируется на индивидуальных субъектов как на свои компоненты. В предельном случае, у Гоббса, государство имеет как бы фрактальную структуру: само атомарное, оно состоит, в свою очередь, из маленьких государств — атомарных суверенных индивидов — которые уступают ему свой суверенитет.
Д. Дальнейшее развитие понятия
Со временем автономия, обособленность, единичность государства (Франции, Британии, Италии) постепенно присходит в противоречие с идеей его тотальности, полного внутреннего единства (ведь настоящее единство должно быть единством всего человечества). Возникает специфическая диалектика единого и единичного, или особенного и универсального, которая и определяет собой развитие государства в Новое время. С одной стороны, государства захватывают заокеанские колонии, фактически, если не юридически, превращаются в империи — однако сохраняют идею своего суверенного, единичного единства, которое позднее (в XIX веке) становится даже национальным, этноистори — ческим единством. И между империализмом и этатизмом возникают постоянные противоречия — так, английские колонии в Америке отпали от Англии в связи со своим двусмысленным статусом внутри и вне государства: как известно, их облагали налогом, но они не были представлены в парламенте (что, по идее, предполагалось при налогообложении), и поэтому североамериканцы восстали против Родины — метрополии.
Но, с другой стороны, универсальные, глобальные процессы — в частности, развитие капитализма, реформация, империалистические завоевания — преодолевают границы государств и подрывают их абсолютистские претензии. Рационально — просвещенческий характер новых государств вступает в противоречие с их особенной единичностью.
В связи с этими процессами начинается противопоставление государства гражданскому обществу (ведь концентрация влечет за собой не только усиление власти, но и ее отчуждение). Выделяется интернациональный, капиталистический сектор, а суверенное государство «отступает» в специфическую автономную сферу. В политической теории XVII–XVIII веков этот процесс находит двойное отражение. Либеральные и протестантские теоретики (например, Локк) стремятся минимизировать значение нового государства, трактуя его, вслед за Гоббсом, как холодный, бездушный механизм. Власть этого механизма должна быть ограничена сферой внешнего принуждения, а позитивным жизненным руководством должны заниматься другие силы: семья, религия, экономические предприятия. Мы можем проследить, как в «Левиафане» Гоббса, который играет здесь переходную роль, позитивная сублимация власти государства (характерная для абсолютизма) постепенно переходит в негативную, демони — зирующую антисублимацию государства как холодного монстра (характерную для либерализма).
Но в конце XVIII века появляется и обратная тенденция. Просыпается античный республиканизм, пропущенный через итальянские республики, и теперь уже новому государству хотят придать функции гражданского самоуправления и гражданской свободы. В этом направлении работает Руссо, который, правда, мечтает о свободном городе — государстве, а вслед за ним Гегель, который соединяет античный этатизм с современным бюрократическим сословным государством, но, в согласии с либералами, оставляет все же относительно автономной сферу «гражданского общества».
В тот же период оформляется идея национального государства — то есть власти, исходящей от народа, и народа конкретного, обладающего уникальным языком и культурой. Эта идея тоже способствует позитивной легитимации государства, оправдывающей его территориальный и институциональный суверенитет.
В девятнадцатом веке, когда государство, перестроившись, переживает свою абсолютистскую форму и отказывается от религиозной легитимации, оно само становится мишенью для критики: множатся голоса, призывающие к его низвержению. Маркс и Ницше усматривают в этатизме Руссо и Гегеля принципиальную ложь и, возвращаясь к истокам понятия, радикально критикуют новое государство как таковое, в качестве теологического пережитка — как ложного и безличного единства, которое отчуждено от общества, от народа и является гарантом всех остальных отчуждений. Маркс выступает за разложение, Auflupung государства. Впрочем, государство переживает эту революционную критику…
По мере того как в Европе идет становление и возвышение национальных государств, продолжается захват этими государствами всего остального мира; рост капиталистических империй. На завоеванных территориях государство не стесняет себя юридическими ограничениями и идеологией народовластия, а занимается чистым администрированием, пусть иногда вполне благоволящим местному населению.
В 20‑м веке, как мы уже видели в «Понятии Политического» Шмитта, ставится под вопрос разделение государства и общества, а также сведение политики к государству. Политика становится тотальной — в освободительной, революционной форме или в репрессивной тоталитарной. Ленин, который вплоть до 1917 года следует Марксу и предполагает уничтожение государства после революции, после переходного периода диктатуры пролетариата, на практике, придя к власти, выстраивает мощное государство нового, революционного типа. Это государство постепенно сращивается с коммунистической партией, бюрократизируется, но не теряет при этом ориентации на мобилизованные массы. В конце концов, под руководством Сталина оно превращается в так называемое «тоталитарное государство».
Итак, появляются тотальные государства — фашистское и коммунистическое, — основанные на сверхмобилизации, экспансии государства в гражданское общество. Эта экспансия уничтожает как автономию гражданского общества, так и автономию государства. Из государства исчезает как открытость публичной сферы («республиканская модель»), так и юридический характер абсолютного государства. Первая трансформируется в идеологизированную, истеричную публичность, второй — в тотальное иерар — хичное администрирование.
Впрочем, эти режимы держатся недолго. Одновременно с ними рушатся империалистические режимы в «третьем мире», и земля покрывается сплошной сетью суверенных государств. Идеология суверенного либерального республиканского государства, казалось бы, переживает свой расцвет, но постепенно границы государств становятся проницаемы для международных организаций и капиталистических корпораций — система власти, ранее характерная для неевропейских колоний, в более мягкой форме распространяется на весь мир. Впрочем, в ответ на давление глобализации ряд стран, например Россия или Китай, более или менее успешно охраняют свой суверенитет. Европейские страны возвращаются к идеям суверенитета в результате роста внутренних противоречий в западном мире. Парадоксальным образом, глобализация как распад суверенитета часто ведет к возникновению более мелких, суверенных, хотя и слабых государств. Наконец, рост терроризма заставляет западные страны, наряду с экспансией вовне, жестче защищать свои границы и наращивать военный аппарат. Впрочем, надо отметить, что бюрократизированные капиталистические корпорации, которые частично приходят сегодня на смену государству, происходят из того же источника, что и оно, средневековой «корпорации» как возвышенного политического тела.
А. Общие предпосылки
В первой лекции мы уже говорили с вами об онтологическом смысле понятия «государство» как единства общества, включающего в себя аппарат обеспечения этого единства. Мы также видели, что государство определяется двумя границами: внешней границей, которая отгораживает его от чужих, и внутренней границей, которая изолирует в сердцевине государства собственно единичное и единственное ядро, которое составляет его идентичность и позволяет членам государства идентифицироваться с ним. Эту общую структуру надо иметь в виду, когда мы подходим к анализу собственно государства, которое возникло в Новое время, государства в узком историческом смысле.
Государство Нового времени соответствует более общему философскому понятию субъекта. Это понятие, несмотря на его фундаментальный смысл, относится преимущественно к нововременной философии и к нововременному мировоззрению. Его предпосылки были заложены Декартом, но свое название и полное развитие оно получило уже в критическом синтезе, данном Кантом и Гегелем. Субъект — это самодостаточная и самоуправляющая, но конечная инстанция, которая руководит не только собой, но стремится контролировать также и остальной ыщ>, репрезентируя его, то есть символически представляя в форме результата собственной активности. То есть субъект есть всегда субъект действия, субъект представления, а также субъект самопрезентации. Это понятие надо постоянно держать в голове, когда мы говорим о современном государстве.
Русское слово «государство» в настоящее время употребляется как перевод западного слова status. Поэтому там, где говорится «государство», подразумевайте status, il stato, Ffitat, der Staat, etc. Русское слово стало применяться по образцу западного в XVIII веке[1], и этимология у него другая, но оба первоначально произошли от обозначения личной власти государя и потом претерпели процесс абстрагирования и обезличивания.
Б. Предыстория
Предшественник понятия «государства» — средневековое понятие корпорации (от лат. corpus, тело), мистического тела короля (или Бога), которое объединяет в одно целое весь народ и которое, в отличие от того или иного короля, вечно, непрерывно. Средневековые юристы различали между личностью короля и «короной», или между физическим и «возвышенным» телом короля, чтобы обосновать непрерывность правления (иначе в междуцарствие правит Христос или Папа). Отсюда известная фраза «Король умер, да здравствует король», — возвышенное тело короля, совпадающее с народом, не умирает. Учение о корпорации заложило основы для трансформации феодального режима правления, основанного на личной, патримониальной власти, в более имперсо — нальный, интегрирующий правителя с народом режим, характерный для позднего Средневековья и Нового времени.
Это теологическая доктрина, ставшая юридической фикцией, — перенос на политику учения о двух природах Христа, божественной и человеческой. Понятие корпорации появилось в результате переноса на политические отношения христианского учения об евхаристии. Но можно посмотреть на ситуацию и с другой стороны: средневековые теологи тем самым сублимировали и сакра — лизовали вполне светские проблемы отношения правителя с народом и обеспечения преемственности власти.
Итак, политико — теологические понятия возникают на стыке двух тенденций: секуляризации теологического и сублимации политического.
Как мы помним из первой лекции, политическое возникает не только из военной власти, но и из секуляризации священного, предназначенного Богу. Но в то же время и политическая власть (например, египетские фараоны), по мере ее усиления и концентрации, начинает сублимироваться и выделяться из общества. Но в случае государства эта сублимация не проецируется в другой мир, а приводит к формированию в миру того, что Гоббс называет «Земным Богом». Чем больше сообщество объединяется и усиливается, тем с большей неотвратимостью его собственное единство от него ускользает, превращаясь в точку.
В. Происхождение понятия
Уже в классической латыни слово status было важным политическим термином, и хотя оно в основном употреблялось в значении атрибута политического сообщества (rei publicae или civitatis), а именно его типа политического устройства или его стабильности, оно иногда употребляется в более самостоятельном смысле и приближается к современному понятию государства[2].
В Средние века слово status использовалось широко, но тоже как относительная характеристика чего — либо, вместе с дополнением в родительном падеже. Оно значило примерно то же, что и сегодняшнее русское слово «статус». В частности, в правовой практике применялись понятия:
1) status rei publicae («конституция», тип правления) или status regni — как правило, здесь подразумевались аристотелевские типы правления: монархия, аристократия, демократия;
2) status regalis (ducalis, etc.) — статус правителя (еще из римского права пришло представление о личных, гражданских статусах). Постепенно это понятие переходит в представление о прочности и блеске (королевской или княжеской) власти.
То есть в феодальной системе, основанной преимущественно на личных отношениях, «статусом» называли надличный, юридический аспект личной власти. Так же сейчас мы говорим, что Иван Иванович не просто человек, а, скажем, аспирант, гражданин РФ — это его гражданский «статус».
Кроме того, status (по — французски etat) обозначает сословия, эти инкорпорированные основы позднесредневекового общества.
И наконец, status обозначал, особенно во Франции, особенный блеск правителя, ауру его достоинства.
Но в 1XV–XVI веках слово начинает широко употребляться без определяемого, просто как «статус», по — итальянски lo stato. В особенности это характерно для политической мысли итальянских городов — коммун. Почему так происходит? Потому же, почему от физического тела короля отделяется его возвышенное тело: власть как абстрактное понятие отделяется от властителя. Status без его носителя — как улыбка чеширского кота, тень без человека. Происходит как бы дистилляция политической власти. Не случайно, что etat вначале означает блеск в сублимации, украшении и обожествлении появляются предпосылки к отделению «блеска» от своего носителя, к рождению абстракции (вспомним царственный блеск платоновских идей).
Ключевым текстом в развитии понятия является «Государь» Макиавелли. Последний широко употребляет слово lo stato. Макиавелли не придумал понятие, но первым последовательно и четко использовал слово stato в его новом смысле — смысле политической единицы, режима правления, способа говорить о множестве людей как о нерушимом единстве, атоме. Первая фраза «Государя»: «Все государства (stati), все власти, которые господствовали и господствуют над людьми, были и суть или республики, или княжества». Кроме того, у Макиавелли lo stato (от stare, стоять) этимологически осмысляется в связи с прочностью, стабильностью государства. В то же время Макиавелли представляет собой переходный момент в развитии понятия — при том что ему важнее всего политическая власть как таковая, порядок как таковой, а не его конкретный «статус», в «Государе» подчеркивается, что государь {II Principe) не должен выпускать ставшее безличным аппаратом lo stato из своих рук Stato редко выступает у Макиавелли как самостоятельный субъект.
Многие итальянские теоретики, будучи республиканцами, стремятся отделить политическую власть от персоны князя и приписать ее всему политическому сообществу. В то же время продолжают развиваться теории народовластия, развитые уже внутри зрелой схоластики, например Марсилием Падуанским. Своего высшего расцвета республиканизм достигает в политических учениях французских и швейцарских кальвинистов второй половины XVI века, так называемых «монархомахов».
Но одновременно в больших государствах Европы появляется противоположная теоретическая тенденция — защитить абсолютную монархию, понятую уже абстрактно, как status, от претензий народа на власть. Суарес в Испании, Воден во Франции, Гоббс в Англии были согласны с тем, что власть — иное, чем личность правителя, но они подчеркивали, что она отличается и от народа. Поэтому Гоббс, например, предпочитает термин status (state) более распространенным тогда терминам respublica, civitas — как излишне «античным» и поэтому слишком республиканским. В «Левиафане» state становится основным политическим понятием. Гоббс про — тщательно и откровенно называет понятое так государство «Земным Богом» — впрочем, это не христианский Бог — искупитель, а, скорее, еврейский Бог ужаса и подчинения. Итак, последовательно освободившись от личности правителя и от тела народа, государство становится автономным, идеальным центром власти. Постепенно все теоретики абсолютизма закрепляют за суверенными политическими образованиями термин status — во многом просто для того (как подчеркивает Квентин Скиннер[3]), чтобы не использовать более привычный, но опасный термин «res publica».
Г. Логическая структура понятия
Каковы же логические элементы понятия, если мы рассмотрим его в поперечном срезе, так как оно закрепляется в XVII веке?
— Государство абсолютно, «от всего отделено», и поэтому абстрактно. Поэтому оно нуждается в репрезентации, которая бы связала его с частными, конкретными индивидами и группами (о репрезентации речь пойдет ниже).
— Государство обладает суверенитетом, то есть абсолютной, исключительной монополией на принятие решений. В Средневековье власть была рассеяна между королем, церковью, феодалами («вассал моего вассала не мой вассал») и институтами сословного представительства. В новоевропейском государстве она концентрируется в руках правителя (кто бы он ни был).
— Государство не вечно — оно утверждается в новом, чужом мире. Status — это общество, взятое с точки зрения его основания, конституирования во времени, постоянного возврата к основанию. Это — «темпорализованное» понятие в смысле Козеллека, но темпорализация принадлежала ему не после Революции, а с самого начала. Где идет речь об основании, там стоит вопрос и о существовании. Государство — это экзистенциальный атом, для которого стоит только один вопрос, быть или не быть, и значит расти или не расти. Макиавелли и Гоббс — те, кто
глубже всех продумали понятие, — видят в государстве оплот против внешнего и внутреннего хаоса.
— Постепенно вырабатывается понятие о государстве как а) территории, б) народе, ее населяющем, и в) правителе. Все три эти элемента находятся в неразделимом единстве. Территориальный аспект («опространствливание» государства), как мы помним, представляет из себя принципиальное новшество по сравнению со Средневековьем. Единство правителя и народа называется теперь репрезентацией, представительством. Правитель как бы воплощает собой народ, собирая его воедино и являясь, в свою очередь, воплощением Бога. Государство становится тем самым юридической персоной, единой личностью, которая может вступать в политические отношения с другими государствами, как раньше вступали в них частные феодальные князья.
— «Атомарное» или монадическое единство государства оставляет отпечаток на его внутренней структуре. Большой экзистенциальный атом, в свою очередь, понимается как состоящий из атомов маленьких. Государство постепенно разрушает альтернативные центры власти и старается образовать из народа более или мене гомогенное простое единство. В том же направлении действует Реформация, с ее индивидуалистической этикой. В отличие от средневековой корпорации, которая была сложна, качественно специфична, иерархически структурирована и так далее, новое государство все больше ориентируется на индивидуальных субъектов как на свои компоненты. В предельном случае, у Гоббса, государство имеет как бы фрактальную структуру: само атомарное, оно состоит, в свою очередь, из маленьких государств — атомарных суверенных индивидов — которые уступают ему свой суверенитет.
Д. Дальнейшее развитие понятия
Со временем автономия, обособленность, единичность государства (Франции, Британии, Италии) постепенно присходит в противоречие с идеей его тотальности, полного внутреннего единства (ведь настоящее единство должно быть единством всего человечества). Возникает специфическая диалектика единого и единичного, или особенного и универсального, которая и определяет собой развитие государства в Новое время. С одной стороны, государства захватывают заокеанские колонии, фактически, если не юридически, превращаются в империи — однако сохраняют идею своего суверенного, единичного единства, которое позднее (в XIX веке) становится даже национальным, этноистори — ческим единством. И между империализмом и этатизмом возникают постоянные противоречия — так, английские колонии в Америке отпали от Англии в связи со своим двусмысленным статусом внутри и вне государства: как известно, их облагали налогом, но они не были представлены в парламенте (что, по идее, предполагалось при налогообложении), и поэтому североамериканцы восстали против Родины — метрополии.
Но, с другой стороны, универсальные, глобальные процессы — в частности, развитие капитализма, реформация, империалистические завоевания — преодолевают границы государств и подрывают их абсолютистские претензии. Рационально — просвещенческий характер новых государств вступает в противоречие с их особенной единичностью.
В связи с этими процессами начинается противопоставление государства гражданскому обществу (ведь концентрация влечет за собой не только усиление власти, но и ее отчуждение). Выделяется интернациональный, капиталистический сектор, а суверенное государство «отступает» в специфическую автономную сферу. В политической теории XVII–XVIII веков этот процесс находит двойное отражение. Либеральные и протестантские теоретики (например, Локк) стремятся минимизировать значение нового государства, трактуя его, вслед за Гоббсом, как холодный, бездушный механизм. Власть этого механизма должна быть ограничена сферой внешнего принуждения, а позитивным жизненным руководством должны заниматься другие силы: семья, религия, экономические предприятия. Мы можем проследить, как в «Левиафане» Гоббса, который играет здесь переходную роль, позитивная сублимация власти государства (характерная для абсолютизма) постепенно переходит в негативную, демони — зирующую антисублимацию государства как холодного монстра (характерную для либерализма).
Но в конце XVIII века появляется и обратная тенденция. Просыпается античный республиканизм, пропущенный через итальянские республики, и теперь уже новому государству хотят придать функции гражданского самоуправления и гражданской свободы. В этом направлении работает Руссо, который, правда, мечтает о свободном городе — государстве, а вслед за ним Гегель, который соединяет античный этатизм с современным бюрократическим сословным государством, но, в согласии с либералами, оставляет все же относительно автономной сферу «гражданского общества».
В тот же период оформляется идея национального государства — то есть власти, исходящей от народа, и народа конкретного, обладающего уникальным языком и культурой. Эта идея тоже способствует позитивной легитимации государства, оправдывающей его территориальный и институциональный суверенитет.
В девятнадцатом веке, когда государство, перестроившись, переживает свою абсолютистскую форму и отказывается от религиозной легитимации, оно само становится мишенью для критики: множатся голоса, призывающие к его низвержению. Маркс и Ницше усматривают в этатизме Руссо и Гегеля принципиальную ложь и, возвращаясь к истокам понятия, радикально критикуют новое государство как таковое, в качестве теологического пережитка — как ложного и безличного единства, которое отчуждено от общества, от народа и является гарантом всех остальных отчуждений. Маркс выступает за разложение, Auflupung государства. Впрочем, государство переживает эту революционную критику…
По мере того как в Европе идет становление и возвышение национальных государств, продолжается захват этими государствами всего остального мира; рост капиталистических империй. На завоеванных территориях государство не стесняет себя юридическими ограничениями и идеологией народовластия, а занимается чистым администрированием, пусть иногда вполне благоволящим местному населению.
В 20‑м веке, как мы уже видели в «Понятии Политического» Шмитта, ставится под вопрос разделение государства и общества, а также сведение политики к государству. Политика становится тотальной — в освободительной, революционной форме или в репрессивной тоталитарной. Ленин, который вплоть до 1917 года следует Марксу и предполагает уничтожение государства после революции, после переходного периода диктатуры пролетариата, на практике, придя к власти, выстраивает мощное государство нового, революционного типа. Это государство постепенно сращивается с коммунистической партией, бюрократизируется, но не теряет при этом ориентации на мобилизованные массы. В конце концов, под руководством Сталина оно превращается в так называемое «тоталитарное государство».
Итак, появляются тотальные государства — фашистское и коммунистическое, — основанные на сверхмобилизации, экспансии государства в гражданское общество. Эта экспансия уничтожает как автономию гражданского общества, так и автономию государства. Из государства исчезает как открытость публичной сферы («республиканская модель»), так и юридический характер абсолютного государства. Первая трансформируется в идеологизированную, истеричную публичность, второй — в тотальное иерар — хичное администрирование.
Впрочем, эти режимы держатся недолго. Одновременно с ними рушатся империалистические режимы в «третьем мире», и земля покрывается сплошной сетью суверенных государств. Идеология суверенного либерального республиканского государства, казалось бы, переживает свой расцвет, но постепенно границы государств становятся проницаемы для международных организаций и капиталистических корпораций — система власти, ранее характерная для неевропейских колоний, в более мягкой форме распространяется на весь мир. Впрочем, в ответ на давление глобализации ряд стран, например Россия или Китай, более или менее успешно охраняют свой суверенитет. Европейские страны возвращаются к идеям суверенитета в результате роста внутренних противоречий в западном мире. Парадоксальным образом, глобализация как распад суверенитета часто ведет к возникновению более мелких, суверенных, хотя и слабых государств. Наконец, рост терроризма заставляет западные страны, наряду с экспансией вовне, жестче защищать свои границы и наращивать военный аппарат. Впрочем, надо отметить, что бюрократизированные капиталистические корпорации, которые частично приходят сегодня на смену государству, происходят из того же источника, что и оно, средневековой «корпорации» как возвышенного политического тела.
2. Суверенитет
А — Б. Предпосылки и предыстория
Представления об абсолюте, о некоей полностью независимой инстанции, возникли давно. Они были четко сформулированы на заре европейской метафизики, в Древней Греции, когда политическая революция и секуляризация в Афинах 6–5 веков до н. э. позволили прийти к рациональному понятию о Едином. В трудах Парменида и Гераклита (вспомним известный фрагмент последнего: «мудрое от всего отделено»[4]) уже намечено представление об абсолютном, то есть полностью автономном и в то же время всесильном начале. Впоследствии эти представления развивались, переплетаясь с религиозными, монотеистическими верованиями и с политическими институтами монархического типа. Возникла религиозная и политическая метафизика.
Но, конечно, метафизика абсолюта возникла не на пустом месте. Многие исследователи, и особенно Джорджо Агамбен, выводят понятие суверенитета не из рациональных корней, а из первобытно — религиозных. Агамбен показывает, что архаические религии, в частности римское язычество, понимали под священным (sacra) не просто сферу культового и потустороннего, а особую категорию исключения, под которую подпадали как властители (цари), так и отверженные, отторгнутые из человеческого сообщества в мир животных. Это наблюдение дает Агамбену возможность говорить о суверенитете в предельно обобщенном, аисторичес — ком смысле и делать апокалиптические выводы в отношении сегодняшней эпохи — когда, по формуле Беньямина, «состояние исключения становится правилом», и человек, возвышаясь над собой, одновременно низводится до стадии простой животности.
Суверенитет в понимании Нового времени — не просто абсолют, а абсолют, полемически заостренный против потустороннего религиозного абсолюта. Это — суверенитет против суверенитета. Противоречивость ведет к постоянному оборачиванию понятия, которое попеременно служит то для экспроприации и отчуждения власти, то для ее апроприации в борьбе.
«Здесь Родос, здесь прыгай» (а не обещай прыгнуть позднее и в другом месте); «Здесь роза, здесь танцуй» — этот полемический, антирелигиозный призыв Гегеля[5] (мы еще обсудим его подробнее) ближе всего подходит к сути современного суверенитета. Абсолютная власть здесь, сейчас, под нашими ногами (то есть на суверенной территории государства) — берите ее! Она абсолютна, а значит, не принадлежит никому в отдельности (отсюда демократия), но каждый чувствует некое беспредельное право, которое она дает ему. И если это исключительное право часто оборачивается чувством отверженности, то тем больше власть, которой требуют эти отверженные («пролетариат») в отчаянных политических революциях современности.
В. Происхождение понятия
Слово «суверенитет» происходит от средневекового латинского слова «superanus» — превосходящий. Вот одно из ранних употреблений слова: «La tour est haute et souveraigne», «Башня высока и суверенна» (1150)[6]. В переносе вертикальной асимметрии на отношения власти отражается средневековая доктрина «великой цепи бытия». С 13 века французское слово применяется в политическом смысле, в отношении полномочий правителей. Но это пока — еще не современное понятие, так как оно не исключительно: суверенов может быть несколько, и каждый барон — суверен в своем баронстве. Кроме того, вплоть до Бодена, то есть до второй половины XVI века, суверенитет четко ограничивается секу — лярной сферой и не вторгается в прерогативы церкви (и даже у Бодена в этом вопросе ясности нет — она возникнет лишь у Гоббса). Звездный час понятия суверенитета наступает в XVI веке, во Франции, когда в условиях становления абсолютного государства, реформации и упадка влияния Церкви абсолютная власть становится предметом борьбы. Так, в учении монархомахов о народовластии возникает — уже! — идея высшей власти народа. Но этот «суверенитет» понимается еще как инкорпорированный в сословиях, которые, в свою очередь, представлены аристократией. В борьбе французского абсолютистского государства против кальвинистов, но и против универсалистских претензий Папы, появляется трактат Жана Бодена «Шесть книг о республике»[7] (под «республикой» Боден понимал просто политический организм). В этом трактате Боден дает понятию суверенитета систематическую разработку и впервые придает ему современный смысл.
Книга Бодена — первая последовательная юридическая разработка вертикали политической власти, обладающей суверенитетом. Определение суверенитета, по Бодену, звучит так La souverainete est la puissance absolue et perpetuelle d'une Republique, que les Latins appellent maiestatem[8] — «Суверенитет есть абсолютная и вечная власть Республики, которую латиняне называют maiestas». Заметьте, что суверенитетом здесь обладает прежде всего государство (Res Publico), и только затем его монарх. То есть это уже абстрагированное, безличное понятие, даже если предполагается, что его носителем выступает король. И путем суверенитета абстрагируется и идеализируется сама «республика», или государство.
Далее, по Бодену, суверенная власть не может быть ограничена никакой другой властью (по крайней мере, властью земной). Суверенитет не ограничен ни в мощи, ни в объеме полномочий, ни во времени. Он неделим и неотчуждаем, то есть его нельзя ни с кем разделить и никому передать. Суверенитет, по Бодену, прежде всего предполагает законодательную деятельность властителя — по аналогии с Богом, мыслящимся в схоластике как всемирный законодатель. Это — серьезная инновация по отношению к средневековой политической теории, которая будет доминировать на протяжении всей истории понятия. Но при этом суверен сам не подчиняется своим собственным законам, он является legibus solutus, absous de la puissance des lois — норма, заимствованная из римского права[9]. С христианской точки зрения князь мыслится здесь по модели папы, или даже самого Бога — номиналистическая схоластика (Дуне Скот, Оккам), в отличие от реалистической школы Фомы Аквинского, настаивала на том, что Бог непредсказуем и своим законам не подчиняется.
Суверенная власть заключает, впрочем, взаимные договоры с сословиями — Боден не отказывается от традиционной средневековой теории общественного договора. Но он подчеркивает, что она вольна нарушать свои обещания, исходя из срочной, экстренной необходимости (necessite urgente): именно потому он истинно суверенен, что стоит выше договора[10]. Важно, что основанием нарушения договора является не воля, а ситуативная необходимость. Карл Шмитт выводит из этого места у Бодена свою известную концепцию суверенитета как принятия решения о чрезвычайном положении. Итак, суверенная власть, подчеркивает Шмитг, дарует законы, но именно в силу этого стоит по ту сторону закона. Она предшествует праву, форме, идее. Шмитг вкладывает в свое определение суверенитета не только теологический, но и глубокий метафизический смысл. «Правило, — пишет Шмитт, — существует только благодаря исключению»[11]. Другими словами, правовой порядок, поскольку он не совпадает с реальностью, с природой, должен вновь и вновь обосновываться, конституироваться исходя из реальной ситуации. В этой ситуации делается различение между правовым и неправовым, формализуемым и бесформенным. Именно эта граница и является первичным, суверенным законом, разделяющим законное и беззаконное или вне — законное. Суверен — человек стоит на этой границе и находится поэтому по обе ее стороны: он с одной стороны включен в правовое поле, а с другой стороны исключен из него. Правовая проработка вопроса о суверенитете означает, что право пытается освоить собственные границы изнутри, легитимируя и тем самым как бы включая в себя собственное отрицание.
Г. Логическая структура
Сформулируем основные логические моменты понятия.
1) Суверенитет — это абсолютный характер земной власти. Власть сконцентрирована в главе государства, у нее один — единственный центр, одна последняя инстанция решения. В то же время суверенитет выводит власть за рамки сообщества, отчуждает ее, вплоть до того, что он может сделать ее нелегитимной в силу своей чуждости обществу (как произошло, например, с Людовиком XVI).
2) Можно разделять внутренний суверенитет (монополия на власть, отсутствие в государстве иной легитимной власти, верховное место суверена в юридической иерархии) и внешний суверенитет (неприкосновенность территории государства, абсолютная юрисдикция над ней). У нас в который уже раз возникает двойственность внешних и внутренних границ сообщества.
3) Хотя суверен это, в XVI–XVIII веках, — монарх, его суверенитет выходит за рамки его личности. Он принадлежит государству, то есть не принадлежит, вообще говоря, никому. Его абсолютный характер определяет его неапроприируемость. Власть государства выше всех, она возвышенна и невыразима. Но потому же она в принципе может быть востребована всем народом.
4) Суверенитет есть юридическое понятие, последняя инстанция решения в юридической иерархии, которая имеет право издавать законы, отменять и приостанавливать их. Суверенитет есть право объявлять о чрезвычайном положении — способность права изнутри коснуться собственных пределов.
5) Суверенитет — не только статичная структура, но и динамический процесс борьбы за суверенитет против чужого суверенитета, процесс, который может заключаться как в консолидации, так и в индивидуалистическом дроблении.
Д Дальнейшее развитие понятия
Дальнейшее развитие термина идет по линии, намеченной Боденом. Гоббс вводит в свое политическое учение больше договорных элементов, чем Боден, — у него договор заключается самим народом между собой, а не народом с правителем. Тем не менее в результате договора возникает суверенитет, всемогущество монарха и государства, который превосходит боденовский, так распространяется и на религиозный культ. Гораздо яснее, чем Боден, Гоббс видит и показывает, что суверенитет рождается из ситуации беззакония, что он не связан законами, и вообще репрезентирует собой доправовой «естественный» порядок.
Для Гоббса, как и для Бодена, «суверен» — это монарх, пусть он и понимается предельно абстрактно — безлично. В Англии суверенитет стал, в результате войн между парламентом и королем, признаваться за «Королем в парламенте», то есть за единством монарха с сословными институтами. То есть в Англии средневековая модель победила гоббсовскую, в то время как на континенте абсолютизм гоббсовского типа просуществовал еще столетие, а затем трансформировался в суверенную демократию.
Но мы помним, что еще в XVI веке речь шла и о суверенитете народа. Представления о верховной власти народа, пусть без применения слова «суверенитет», присутствуют постоянно. Но они, как правило, предполагают возврат к средневековой модели сословного представительства, а не гражданский республиканизм. Чаще всего демократические оппоненты абсолютистского государства, например Локк, вообще отвергали термин «суверенитет».
Только Жан — Жак Руссо, в середине XVIII века, совершит радикальную инновацию и заговорит о «суверенитете народа» в том же смысле, в каком о суверенитете говорили Боден и Гоббс. У Руссо народ должен взять в свои руки государственную машину и учредить республику, где законодательная власть будет принадлежать собранию граждан. Суверенитет народа так же неотчуждаем и неделим, как и суверенитет короля, — у него не может быть представителей. Хотя Руссо и совершает революцию в понимании суверенитета, для его жеста были основания в самом понятии — ведь суверенитет настолько возвышен и абстрактен, что он никому в отдельности не принадлежит, а значит — принадлежит всем (res nullius — res omniwri).
В результате Американской и Французской революций именно понятие Руссо закрепилось в государственном праве и в XX веке стало универсальным конституционным принципом. Впрочем, «суверенитет» можно смещать и дальше. Так, позднейшая либеральная традиция (XIX–XX века) фактически утверждает суверенитет индивида в противовес государству, и это понимание несет в себе страшную опасность для государственного суверенитета, так же как государственный суверенитет разрушил в свое время суверенность трансцендентного. Сегодня говорят о кризисе государственного суверенитета, который становится проницаем для капитала, для международных организаций и корпорации, для террористов и для военных интервенций США. В то же время принцип индивидуальных прав и прав народов, во имя которого ведутся «гуманитарные интервенции», подозрительно смахивает на новую версию суверенитета (индивидов, малых наций), с той разницей, что он столь часто обеспечивается извне. Поэтому можно вести речь, как это делает Жак Деррида[12], о борьбе суверенитета против суверенитета. Понятие суверенитета может служить как консолидации (внутри определенных границ), так и разрушению, раздроблению единства в поисках абсолютной атомарности («неделимости») и атомарного абсолюта.
А — Б. Предпосылки и предыстория
Представления об абсолюте, о некоей полностью независимой инстанции, возникли давно. Они были четко сформулированы на заре европейской метафизики, в Древней Греции, когда политическая революция и секуляризация в Афинах 6–5 веков до н. э. позволили прийти к рациональному понятию о Едином. В трудах Парменида и Гераклита (вспомним известный фрагмент последнего: «мудрое от всего отделено»[4]) уже намечено представление об абсолютном, то есть полностью автономном и в то же время всесильном начале. Впоследствии эти представления развивались, переплетаясь с религиозными, монотеистическими верованиями и с политическими институтами монархического типа. Возникла религиозная и политическая метафизика.
Но, конечно, метафизика абсолюта возникла не на пустом месте. Многие исследователи, и особенно Джорджо Агамбен, выводят понятие суверенитета не из рациональных корней, а из первобытно — религиозных. Агамбен показывает, что архаические религии, в частности римское язычество, понимали под священным (sacra) не просто сферу культового и потустороннего, а особую категорию исключения, под которую подпадали как властители (цари), так и отверженные, отторгнутые из человеческого сообщества в мир животных. Это наблюдение дает Агамбену возможность говорить о суверенитете в предельно обобщенном, аисторичес — ком смысле и делать апокалиптические выводы в отношении сегодняшней эпохи — когда, по формуле Беньямина, «состояние исключения становится правилом», и человек, возвышаясь над собой, одновременно низводится до стадии простой животности.
Суверенитет в понимании Нового времени — не просто абсолют, а абсолют, полемически заостренный против потустороннего религиозного абсолюта. Это — суверенитет против суверенитета. Противоречивость ведет к постоянному оборачиванию понятия, которое попеременно служит то для экспроприации и отчуждения власти, то для ее апроприации в борьбе.
«Здесь Родос, здесь прыгай» (а не обещай прыгнуть позднее и в другом месте); «Здесь роза, здесь танцуй» — этот полемический, антирелигиозный призыв Гегеля[5] (мы еще обсудим его подробнее) ближе всего подходит к сути современного суверенитета. Абсолютная власть здесь, сейчас, под нашими ногами (то есть на суверенной территории государства) — берите ее! Она абсолютна, а значит, не принадлежит никому в отдельности (отсюда демократия), но каждый чувствует некое беспредельное право, которое она дает ему. И если это исключительное право часто оборачивается чувством отверженности, то тем больше власть, которой требуют эти отверженные («пролетариат») в отчаянных политических революциях современности.
В. Происхождение понятия
Слово «суверенитет» происходит от средневекового латинского слова «superanus» — превосходящий. Вот одно из ранних употреблений слова: «La tour est haute et souveraigne», «Башня высока и суверенна» (1150)[6]. В переносе вертикальной асимметрии на отношения власти отражается средневековая доктрина «великой цепи бытия». С 13 века французское слово применяется в политическом смысле, в отношении полномочий правителей. Но это пока — еще не современное понятие, так как оно не исключительно: суверенов может быть несколько, и каждый барон — суверен в своем баронстве. Кроме того, вплоть до Бодена, то есть до второй половины XVI века, суверенитет четко ограничивается секу — лярной сферой и не вторгается в прерогативы церкви (и даже у Бодена в этом вопросе ясности нет — она возникнет лишь у Гоббса). Звездный час понятия суверенитета наступает в XVI веке, во Франции, когда в условиях становления абсолютного государства, реформации и упадка влияния Церкви абсолютная власть становится предметом борьбы. Так, в учении монархомахов о народовластии возникает — уже! — идея высшей власти народа. Но этот «суверенитет» понимается еще как инкорпорированный в сословиях, которые, в свою очередь, представлены аристократией. В борьбе французского абсолютистского государства против кальвинистов, но и против универсалистских претензий Папы, появляется трактат Жана Бодена «Шесть книг о республике»[7] (под «республикой» Боден понимал просто политический организм). В этом трактате Боден дает понятию суверенитета систематическую разработку и впервые придает ему современный смысл.
Книга Бодена — первая последовательная юридическая разработка вертикали политической власти, обладающей суверенитетом. Определение суверенитета, по Бодену, звучит так La souverainete est la puissance absolue et perpetuelle d'une Republique, que les Latins appellent maiestatem[8] — «Суверенитет есть абсолютная и вечная власть Республики, которую латиняне называют maiestas». Заметьте, что суверенитетом здесь обладает прежде всего государство (Res Publico), и только затем его монарх. То есть это уже абстрагированное, безличное понятие, даже если предполагается, что его носителем выступает король. И путем суверенитета абстрагируется и идеализируется сама «республика», или государство.
Далее, по Бодену, суверенная власть не может быть ограничена никакой другой властью (по крайней мере, властью земной). Суверенитет не ограничен ни в мощи, ни в объеме полномочий, ни во времени. Он неделим и неотчуждаем, то есть его нельзя ни с кем разделить и никому передать. Суверенитет, по Бодену, прежде всего предполагает законодательную деятельность властителя — по аналогии с Богом, мыслящимся в схоластике как всемирный законодатель. Это — серьезная инновация по отношению к средневековой политической теории, которая будет доминировать на протяжении всей истории понятия. Но при этом суверен сам не подчиняется своим собственным законам, он является legibus solutus, absous de la puissance des lois — норма, заимствованная из римского права[9]. С христианской точки зрения князь мыслится здесь по модели папы, или даже самого Бога — номиналистическая схоластика (Дуне Скот, Оккам), в отличие от реалистической школы Фомы Аквинского, настаивала на том, что Бог непредсказуем и своим законам не подчиняется.
Суверенная власть заключает, впрочем, взаимные договоры с сословиями — Боден не отказывается от традиционной средневековой теории общественного договора. Но он подчеркивает, что она вольна нарушать свои обещания, исходя из срочной, экстренной необходимости (necessite urgente): именно потому он истинно суверенен, что стоит выше договора[10]. Важно, что основанием нарушения договора является не воля, а ситуативная необходимость. Карл Шмитт выводит из этого места у Бодена свою известную концепцию суверенитета как принятия решения о чрезвычайном положении. Итак, суверенная власть, подчеркивает Шмитг, дарует законы, но именно в силу этого стоит по ту сторону закона. Она предшествует праву, форме, идее. Шмитг вкладывает в свое определение суверенитета не только теологический, но и глубокий метафизический смысл. «Правило, — пишет Шмитт, — существует только благодаря исключению»[11]. Другими словами, правовой порядок, поскольку он не совпадает с реальностью, с природой, должен вновь и вновь обосновываться, конституироваться исходя из реальной ситуации. В этой ситуации делается различение между правовым и неправовым, формализуемым и бесформенным. Именно эта граница и является первичным, суверенным законом, разделяющим законное и беззаконное или вне — законное. Суверен — человек стоит на этой границе и находится поэтому по обе ее стороны: он с одной стороны включен в правовое поле, а с другой стороны исключен из него. Правовая проработка вопроса о суверенитете означает, что право пытается освоить собственные границы изнутри, легитимируя и тем самым как бы включая в себя собственное отрицание.
Г. Логическая структура
Сформулируем основные логические моменты понятия.
1) Суверенитет — это абсолютный характер земной власти. Власть сконцентрирована в главе государства, у нее один — единственный центр, одна последняя инстанция решения. В то же время суверенитет выводит власть за рамки сообщества, отчуждает ее, вплоть до того, что он может сделать ее нелегитимной в силу своей чуждости обществу (как произошло, например, с Людовиком XVI).
2) Можно разделять внутренний суверенитет (монополия на власть, отсутствие в государстве иной легитимной власти, верховное место суверена в юридической иерархии) и внешний суверенитет (неприкосновенность территории государства, абсолютная юрисдикция над ней). У нас в который уже раз возникает двойственность внешних и внутренних границ сообщества.
3) Хотя суверен это, в XVI–XVIII веках, — монарх, его суверенитет выходит за рамки его личности. Он принадлежит государству, то есть не принадлежит, вообще говоря, никому. Его абсолютный характер определяет его неапроприируемость. Власть государства выше всех, она возвышенна и невыразима. Но потому же она в принципе может быть востребована всем народом.
4) Суверенитет есть юридическое понятие, последняя инстанция решения в юридической иерархии, которая имеет право издавать законы, отменять и приостанавливать их. Суверенитет есть право объявлять о чрезвычайном положении — способность права изнутри коснуться собственных пределов.
5) Суверенитет — не только статичная структура, но и динамический процесс борьбы за суверенитет против чужого суверенитета, процесс, который может заключаться как в консолидации, так и в индивидуалистическом дроблении.
Д Дальнейшее развитие понятия
Дальнейшее развитие термина идет по линии, намеченной Боденом. Гоббс вводит в свое политическое учение больше договорных элементов, чем Боден, — у него договор заключается самим народом между собой, а не народом с правителем. Тем не менее в результате договора возникает суверенитет, всемогущество монарха и государства, который превосходит боденовский, так распространяется и на религиозный культ. Гораздо яснее, чем Боден, Гоббс видит и показывает, что суверенитет рождается из ситуации беззакония, что он не связан законами, и вообще репрезентирует собой доправовой «естественный» порядок.
Для Гоббса, как и для Бодена, «суверен» — это монарх, пусть он и понимается предельно абстрактно — безлично. В Англии суверенитет стал, в результате войн между парламентом и королем, признаваться за «Королем в парламенте», то есть за единством монарха с сословными институтами. То есть в Англии средневековая модель победила гоббсовскую, в то время как на континенте абсолютизм гоббсовского типа просуществовал еще столетие, а затем трансформировался в суверенную демократию.
Но мы помним, что еще в XVI веке речь шла и о суверенитете народа. Представления о верховной власти народа, пусть без применения слова «суверенитет», присутствуют постоянно. Но они, как правило, предполагают возврат к средневековой модели сословного представительства, а не гражданский республиканизм. Чаще всего демократические оппоненты абсолютистского государства, например Локк, вообще отвергали термин «суверенитет».
Только Жан — Жак Руссо, в середине XVIII века, совершит радикальную инновацию и заговорит о «суверенитете народа» в том же смысле, в каком о суверенитете говорили Боден и Гоббс. У Руссо народ должен взять в свои руки государственную машину и учредить республику, где законодательная власть будет принадлежать собранию граждан. Суверенитет народа так же неотчуждаем и неделим, как и суверенитет короля, — у него не может быть представителей. Хотя Руссо и совершает революцию в понимании суверенитета, для его жеста были основания в самом понятии — ведь суверенитет настолько возвышен и абстрактен, что он никому в отдельности не принадлежит, а значит — принадлежит всем (res nullius — res omniwri).
В результате Американской и Французской революций именно понятие Руссо закрепилось в государственном праве и в XX веке стало универсальным конституционным принципом. Впрочем, «суверенитет» можно смещать и дальше. Так, позднейшая либеральная традиция (XIX–XX века) фактически утверждает суверенитет индивида в противовес государству, и это понимание несет в себе страшную опасность для государственного суверенитета, так же как государственный суверенитет разрушил в свое время суверенность трансцендентного. Сегодня говорят о кризисе государственного суверенитета, который становится проницаем для капитала, для международных организаций и корпорации, для террористов и для военных интервенций США. В то же время принцип индивидуальных прав и прав народов, во имя которого ведутся «гуманитарные интервенции», подозрительно смахивает на новую версию суверенитета (индивидов, малых наций), с той разницей, что он столь часто обеспечивается извне. Поэтому можно вести речь, как это делает Жак Деррида[12], о борьбе суверенитета против суверенитета. Понятие суверенитета может служить как консолидации (внутри определенных границ), так и разрушению, раздроблению единства в поисках абсолютной атомарности («неделимости») и атомарного абсолюта.
3. Репрезентация
А Предпосылки
В самом общем смысле, репрезентация есть форма самоотношения, самовыражения и самоуправления конечного субъекта. Поскольку в силу своей конечности субъект не может управлять собой прямо, то он управляет собой через посредство образа или буквы. Поскольку субъект не может полностью познать себя и мир, он прибегает к символам, то есть к объектам, смысл которых выходит за их рамки, не принадлежит им. Поскольку субъект, наконец, не может полностью себя выразить, реализовать, воплотить, он прибегает к тем же самым символам в целях самоманифестации. Репрезентация связана, таким образом, с тремя функциями — власти, познания и манифестации.
Хотя понятие «репрезентации» возникло еще в Средние века, его центральное положение в политической теории относится к Новому времени. Именно Новое время, открыв бесконечность космоса и по — новому переосмыслив единство мира как одиночество, стало нуждаться, во — первых, в специальной сфере политического воображаемого как в конституирующем выражении власти, а во — вторых, нашло в репрезентации способ синтеза, в светской сфере, единства с единичностью и олицетворения единства общества в единичном лице (это поздняя трактовка Гегеля, но она верна для политической репрезентации в целом).
Но форма репрезентации связана с перманентным кризисом. Как только из статической она становится динамической, то есть переходит из проекта самоуправления в проект самооснования, сразу же, наряду с творческим импульсом, возникает необходимость в самоподавлении и самозабвении. Репрезентация, в качестве среднего термина самоотношения, норовит подчинить себе обе его стороны, то есть самого субъекта, а субъект, со своей стороны, пытается создать нечто непредставимое, неподражаемое и неуправляемое.
Б. Предыстория
О предыстории термина в данном случае говорить почти не приходится, так как термин «репрезентация» почти сразу осмысляется в понятийном смысле, в контексте все той же теории «мистического тела» народа и короля. Этот понятийный смысл еще не тот же самый, что сейчас, но он уже предвосхищает современный. Отдаленным предшественником этого понятия было понятие образа и, еще шире, понятие подражания (мимесиса). Эти понятия были разработаны уже Платоном, который выстроил ряд пропорций: вещи подражают эйдосам, настоящим вещам, а тем, в свою очередь, подражают искусственные вещи. Эйдосы принадлежат порядку власти, и над ними высится верховная идея блага. Соответственно Платон выступал против подражания второго рода и критиковал его, особенно за то, что оно становится самоцелью, доставляет удовольствие самим фактом подражания и заслоняет от человека обратный ход мысли — от вещей к их первичным моделям, идеям. Однако на деле наиболее опасными представляются Платону те образы, которые одновременно претендуют на роль модели или отсылают к мнимой модели. Согласно Ж Деле — зу, такую роль играет, например, «софист» из одноименного диалога[13]. Ж Лакан, анализируя рассказ о современных Платону живописцах (из Плиния Старшего), также показывает, что искусство не просто подражает вещи, а конкурирует с ее идеей[14].
В то же время отношение Платона к мимесису двойственно. Мимесис, используемый в его собственных диалогах, направлен именно на негативное отображение идеи. (Именно на такую роль будет претендовать современная «репрезентация»!) В античной философии идет амбивалентная игра вокруг слов «эйдос» и «эй — долон» (копия, идол) — последний термин становится центральным в философии Эпикура и переводится на латынь как «симу — лякр»[15]. Тема борьбы с изображениями («идолами», по — гречески) является центральной и для иудейской монотеистической теологии, которая во многом перекликается с учением Платона.
В дальнейшем в античности тема мимесиса активно развивается. В целом античность колеблется между миметически — икони — ческой (образ — копия) и реалистически — метонимической (то есть образ является частицей самого тела или его «истечением») трактовками образа и знака. Но в дохристианской античности эта тема, как правило, не становится предметом политической теории — народные избранники (афинские стратеги или римские трибуны) не считались его представителями, а тем более его образами. Собственно демократическим считалось занятие государственных должностей по жребию. Тема же воплощения множества в чьей — то персоне до поры до времени отсутствует в греческой мысли: Платону не могло прийти в голову, что, скажем, собрав и связав много вещей воедино, мы получим их воплощенную идею, что из многих копий можно собрать оригинал.
Идея воплощения, предшествующая средневековой «репрезентации», возникает в применении к эллинистическому монарху (nomos empsychos, одушевленный, олицетворенный закон) и отсюда переходит в христианскую теологию. Но здесь тоже не идет еще речь об инкорпорации множества в единство, а о материализации бестелесных, духовных основ государства (закона или разума).
В христианской теологии приобретает новый поворот платоновская тема оригиналов и подражаний, с возникновением вопроса об изображениях Бога. Как мы знаем, в Византии 8–9 веков происходит бурный конфликт сторонников и противников икон и побеждает новая точка зрения, что икона не просто подражает, но прямо содержит в себе Бога. Подобная борьба шла гораздо позднее и в Европе, между протестантами и католиками. Католическая идея евхаристии достаточно близка к православному пониманию иконы (хотя саму икону католики понимают иначе). То есть и в Восточной, и в Западной теологии были выработаны альтернативные теории образа, которые отрицали за ним его подражательный или символический характер, но оправдывали поклонение образам тем, что в них реально воплощается священное.
Свою роль в современном понятии репрезентации сыграла и номиналистическая схоластика, которая понимала любое единство как объединение или даже суммирование единичных вещей. При таком понимании становится возможным помыслить политическое тело как буквально сумму составляющих его людей. Номиналисты, как я уже упоминал, часто занимали умеренно демократические позиции (в частности, под держивали «концилиаризм», коллегиальность в церкви), но нарождающаяся доктрина репрезентации вначале стала использоваться как раз для обоснования абсолютной монархии.
Современная репрезентация образуется на стыке двух феноменов: католической идеи воплощения, инкорпорации, когда сообщество физически «репрезентирует» Христа, а тот, в свою очередь, репрезентирует сообщество; и нового понимания живописного образа, не как простой копии, но как средства, используемого субъектом для овладения реальностью. В XVII веке Декарт развил это понимание в субъектно — ориентированную метафизику.
В. История
Термин «репрезентация» появляется в позднее Средневековье (XIV вбк) в Италии. Поначалу он означает присутствие собственной персоной; изображение, воплощение. Уже на раннем этапе он применяется к присутствию Христа в литургии. Фома Аквинский отмечает, что политическое сообщество «репрезентирует» (отображает) божественное правление миром[16]. Здесь репрезентация вписывается в аналоговую, «онтотеологическую» логику схоластики: в соответствии с ней человеческий мир устроен по аналогии с целым миром и управляется по той же модели, по которой целый мир управляется Богом.
Далее понятие развивается в рамках теории корпорации. Корпорация как тело короля определяется как persona ficta et repraesentata — юридическая фикция единства и единство как реальное воплощение. Позднее оба смысла — и фиктивно — юриди — ческий, и персонально — воплощающий — вольются в само понятие репрезентации, образуя его основные полюса. Здесь репрезентация понимается в двух противоположных направлениях. Во — первых, в нисходящей логике: Власть исходит сверху, от Бога, Бог далее воплощается в короле, тот далее в сословиях, те — в профессиональных корпорациях. Во — вторых, репрезентация понимается частично как деривация и легитимация власти «снизу»: Бог дает власть народу, народ «инкорпорируется», воплощается в сословиях, а те — в персоне короля. Теория репрезентации выступает на этом этапе в паре с теорией общественного договора (consensus). Здесь, как мы уже упоминали, демократические элементы сочетаются с монархическими, но и те и другие обосновывают глубокую интеграцию средневекового общества.
В XVI–XVII веках понятие репрезентации употребляется «на всех фронтах», и для обоснования абсолютизма (у Гоббса, в восходящей модели, где субъекты «авторизуют» монарха быть их представителем, а у Боссюэ — в нисходящей модели, где монарх является репрезентацией Бога), и для обоснования сословного государства, в котором сословные институты представляют единство народа (Альтузий). (Как мы уже замечали в связи с другими политическими понятиями, их смысл может меняться с точностью до наоборот, поэтому они все время находятся в центре идеологической борьбы. Эта идеологическая двусмысленность означает также, что понятия не самодостаточны — они происходят из событий, то есть из кризисов и поворотов, которые обнажают их противоречивость, но и придают им ту или иную направленность.)
«Барочная» монархия XVII века — эпоха расцвета логики репрезентации. «Репрезентация» народа королем выражается в блеске его персоны и его двора. Но в то же время эта репрезентация (в отличие от средневекового корпоративного варианта) имеет тенденцию к дистанцированное ™ от народа, к превращению в зрелище. Кроме того, в рамках описанного выше абстрагирования «государства» от государя, персоналистский, блестящий аспект репрезентации постепенно сменяется абстрактно — бюрократическим, системой юридических фикций, описанных у Гоббса. Гоббс упоминает, что в «естественном состоянии» власть — могущество относится на «репутации». То есть в ситуации, когда любая власть относительна, она должна опираться на воображаемые средства, на блеск и пышность как выражение власти. Но сам Гоббс предпочитает построить власть как правовое соотношение сил, оставив, впрочем, воображаемую ауру верховной власти в виде пугающего Левиафана.
«Левиафан» Гоббса знаменует собой отход от «христианской» модели личного воплощения к «иудаистской» модели, подчеркивающей отчужденность и земную трансцендентность власти. Карл Шмитт, в своей работе «Католицизм и политическая форма», подчеркивает первый, персоналистский момент репрезентации как основной. Для Шмитта репрезентация — это логика типа, идеальной модели. Михаил Ямпольский в своем Возвращении Левиафана, напротив, описывает процесс абстрагирования и обезличивания «репрезентации», ее превращения в структурную схему. Ясно, что здесь идет речь не только об исторической динамике, но и о различных видах представительства — репрезентации как персонификации и репрезентации как абстрактной системы.
В XVII веке «репрезентация» становится не только политическим, но и эпистемологическим понятием. Познание осмысляется в эту эпоху как проецирование мира субъектам на некую доступную и обозримую для него плоскость. Субъект активен в познании, он вторично придает вещам их, казалось бы, уже наличное присутствие. Отношение познающего субъекта к вещам — такое же, как у барочного монарха — к его подданным. Субъект приводит вещи к их истине, познает их и манифестирует их для других субъектов, в залитой светом публичной сфере, центром которой является суверен. Цель репрезентативного знания — человеческая мощь.
В результате «репрезентация» постепенно становится синонимом образа. Но образ теперь понимается принципиально по — новому: не как копия и не как частица вещи, а как абстрактная, почти юридическая структура взаимоотношений субъекта и предмета. Эта структура обратной связи между субъектом и предметом аналогична структуре политической репрезентации (между представителем и множеством народа, которое он выражает и одновременно конституирует в единство). Тождество политико — теологической репрезентации и репрезентации познавательной наиболее четко прослеживается в философии Г. Лейбница — его монады «репрезентируют» множество других, собирая их воедино, выражая и воспринимая[17].
Тождество научной репрезентации и репрезентации политической особенно очевидно уже в наше время, когда система выборов в репрезентативной демократии устроена по образцу есте — ственно — научного исследования: нужно узнать скрытую волю неизвестного нам народа, для этого создается весьма условная процедура, где каждый член народа, без смущающих воздействий, которые бы создало публичное голосование, скажет «да» или «нет». Примерно так же фиксирует молекулы электронный микроскоп, и молекулы тоже могут ответить только «да» и «нет» на исследовательский вопрос. Разница заключается в том, что молекулы интересуют физика как бездушный объект, а люди на выборах проявляют свою субъективную волю, они сами являются и субъектами, и объектами эксперимента (людей же как объектов изучает социологический опрос, использующий те же методы, что и выборы, но на выходе получающий не общую волю, а эмпирическое «общественное мнение»).
Г. Логическая структура
Определим теперь четко политическую репрезентацию:
1) Репрезентация есть прежде всего сведение множества людей к их единству. Это сведение осуществляется, во — первых, в живой фигуре корпорации и личности суверена, а во — вторых, предполагает целую систему юридических фикций и символических соответствий.
2) Репрезентация есть форма коллективной субъективности, то есть построение коллектива, управляющего собой, знающего себя и манифестирующего себя. Поскольку напрямую таким субъектом может быть только Бог, государство управляет собой при помощи упомянутой системы символических соответствий.
3) Репрезентация есть структура передачи полномочий, отсылки, отправки, которая в этом смысле является фундаментальной для символа как такового.
4) Репрезентация есть не только структура, но также и событийный переход субъекта от подчинения к самодеятельности и самоуправлению. Этот переход, взятие себя в свои руки, имеет революционный характер.
Можно по — разному классифицировать типы репрезентации. Главными представляются следующие деления:
— репрезентация как юридическая фикция и репрезентация как претензия на реальное, физическое единство. Первая может выступать просто как символическое обозначение множества как единого, а может — как система замещений. Второе, «буквальное» понимание репрезентации имеет в виду уже психологические механизмы идентификации18;
— «аналитическая» репрезентация, при которой главными выступают частные, фрагментированные субъекты, у каждого из которых есть своя доля целого, свой представленный интерес, и «синтетическая» репрезентация, которая призвана снять все частные особенности и слить всех субъектов в едином и единичном целом[19]. Если первый тип характерен для утилитаристского, потребительского понимания демократии, столь распространенного сегодня, то второй восходит к суверенитету гоббсовского типа и до сих пор является «официальным» для любой конституционной представительной демократии.
Д. Дальнейшая история понятия
Разработка понятия репрезентации у Гоббса дала пример радикального «синтетического» понимания, которое в то же время носит сугубо юридический, фиктивный характер. У Гоббса каждый индивидуум по отдельности уполномачивает суверена быть его личным представителем. Но в результате этого акта индивид лишается почти любых прав, и они переходят к суверену.
Естественно, такая радикальная форма абсолютизма не могла всех устраивать. В Англии продолжалась борьба теоретиков сословного народовластия и реформации против абсолютной монархии. Борьба эта увенчалась в конце концов успехом, в Славной Революции 1688 года. Джон Локк, теоретик этой революции, вернулся к пониманию парламента как представительного органа (тела), в отсутствие какого — либо суверена. Но на континенте республиканское сопротивление абсолютизму шло другим путем. В XVIII веке вызревает идея нации как внесословного единства народа. Уже Дени Дидро, который написал в «Энциклопедии» статью «Репрезентация», приписывал представительство нации, хотя и понимал ее еще в сословной форме. Руссо, потребовав суверенитета народа вне всяких сословий, отказался от идеи репрезентации, противопоставив себя как абсолютизму, так и теоретикам сословного народовластия от монархомахов до Локка.
Но дальнейшая рецепция идей Руссо была неожиданной. Американская и Французская революция конца XVIII века провозгласили, в том или ином виде, суверенитет народа. Но и в том и в другом случае возник не предвиденный Руссо монстр «представительной демократии». То есть нация, народ вне всяких сословий, все равно правит через своих представителей, которые реализуют ее единство. Эти представители единой нации находятся где — то между сословными представителями Средневековья и суверенными представителями Нового времени. «Представительная демократия» была, конечно, решением, учитывающим размеры государства, но, кроме того, и определенную аполитичность буржуазии, а также была компромиссом между демократическими и аристократическими крылами обеих революций.
Надо заметить, что обе революции, Американская и Французская, выросли из кризиса старого, сословного представительства, в первом случае из разногласий по поводу взимаемых Англией без согласия американских представителей налогов, в другом из созванных королем Генеральных Штатов. Таким образом, здесь в событийной форме произошел поворот от сословно — представи — тельной и, значит, пассивной трактовки представительства к его национальной, суверенной и активной трактовке. Двусмысленности понятия была тем самым придана ориентация.
В Америке термин «представительная демократия» предложил Александр Гамильтон. Но полноценная теория представительной демократии (без использования термина) была дана во Франции, революционным аббатом Эммануэлем Сийесом, в небольшой брошюре «Что такое третье сословие»[20]. В этой брошюре Сийес показал необходимость представительства суверенного народа, но представительства всей нации, в которой преобладает третье сословие.
Сийес разделял ординарное представительство, соответствующее конституции, и экстраординарное, учредительное представительство, которое возникает во время революции с целью принять эту конституцию и которое поэтому не ограничено никакой правовой формой. Эта революционная форма репрезентации позднее получила развитие в «Советах» самоуправления, возникавших во Франции в 1871 году, в России в 1917 году, в Венгрии в 1956 году и в ряде других революционных государств. Эти Советы, возникнув из недр «старого порядка», выполняли прежде всего роль по его демонтажу. Таким образом, репрезентация, как и суверенитет, имеет свою революционную сторону, оборачиваясь против тех самых властей, которые претендовали на репрезентацию общества сверху вниз.
После поражения Французской революции в Европе настал период реакции. В рамках компромисса между революцией и Старым режимом, Гегель создал модель многоуровневого либерального государства, которое венчает мало что решающий монарх, ставящий точки над i. Гегель указывал, что эта персональная инстанция необходима, так как она репрезентирует свободную субъективность каждого из граждан. Так он апеллировал к старой, персоралистской форме репрезентации в терминах субъективистского индивидуализма и либерализма.
XIX и XX века были в целом временем победного шествия представительной демократии, в той или иной ее форме. На протяжении всего этого времени то и дело обострялось противоречие между «аналитической» и «синтетической» трактовками репрезентации. Является ли парламент местом согласования интересов (эта интерпретация более принята в англосаксонских странах), или же он выражает несводимое единство нации (континентальная модель)? Актуальны обе эти модели, но по мере сращивания современного государства с бизнесом и по мере преобладания экономической легитимации этого государства налицо опасность преобладания «аналитической» трактовки репрезентации и постепенной эрозии публичной сферы государства.
Институт репрезентации — канал коммуникации политики с иными сферами культуры (религией, искусством, наукой). Так, начиная с XIX века политическая репрезентация тесно сближается с экспериментальной наукой — государство стремится узнать волю внешнего ему народа («черного ящика») через выборы, организованные по строго соблюдаемой формальной процедуре. Особую, промежуточную между политикой и искусством нишу занимают средства массовой информации.
В наше время, когда доминирующим средством массовой информации становится телевидение, политика все больше превращается в зрелище, постоянно подручное, яркое, доступное для созерцания, но удаленное в пространстве и времени, закрытое для непосредственного участия. Мы в каком — то смысле возвращаемся в XVII век, век барочной репрезентации, а точнее, сразу в точку его кризиса. Телевизор в наше время — красный уголок, политический алтарь любого дома, способ политизации в одиночестве. Репрезентация в смысле современных медиа, все более индивидуализирующих пользователя (телевидение, Интернет, аудио— и видеоплееры), реализует сегодня заложенный с самого начала смысл: интеграцию отчужденного общества одиночек посредством воображения и символа. Но опасность телевизионного «подключения» к политике — в пассивности и изоляции зрителя и в безответственности тех, кого показывают на экране. Они представляют нас, но мы их не выбираем и не уполномочиваем. В этом смысле Интернет, хотя он тоже построен на воображении одиночки, может потенциально сыграть революционную роль, поскольку позволяет активно разделить, сообщить одиночество.
Однако на массовом уровне репрезентация в СМИ, и даже в Интернете, все больше работает по «нисходящей» модели: телевизионные персонажи формируют простых членов общества, поскольку те подражают тому, что видят по телевизору, перенимают типичные формы поведения. Голливудское кино, любимые нашими зрителями сериалы являются своего рода репрезентативным институтом, поскольку их эстетика полностью построена на столь любимой Шмиттом типизации. Сериалы играют скрыто политическую роль: их эстетика, основанная на сознательной и акцентируемой штамповке, сильна тем, что задает массам стереотип поведения и модель идентификации: такого рода репрезентация формирует массу. У нас в России во время перестройки сначала не отрываясь смотрели съезды депутатов, а потом, когда интерес к политике угас, стали по инерции смотреть сериалы. Но если в первом случае идентификация с происходящим на экране могла вылиться в политическое действие, сегодняшние программы, как политические, так и развлекательные, предлагают нам скорее «суррогаты коллективности».[21]
Репрезентация сегодня переживает кризис. Идея единства нации разрушается, поскольку теряется ее этническая и культурная гомогенность. Государства, и особенно новые межгосударственные образования, слишком велики, чтобы в их органах власти были реально представлены местные интересы. К тому же институты созданы по принципу репрезентации единства, и поэтому центральная элита все более независима от своих конституентов. В СМИ идет все большая эмансипация знака от референта. Люди все меньше склонны идентифицироваться с парламентскими политиками, с массовыми партиями, с идеологиями — скорее, они ориентируются на медийные фигуры и рекламные кампании, занимая по отношению к политике позицию разборчивого потребителя. Впрочем, идея репрезентации изначально находится в противоречии с демократическим, гражданственным обществом. Это видел уже Руссо, а в наше время Арендт, которая считала, что репрезентация культивирует политическую пассивность гражданина, его разобщенность с другими, акцентируя только его идентичность. Возможной альтернативой, репрезентацией активности могли бы быть, с ее точки зрения, революционные Советы — цепочка последовательного делегирования, основанной] на прямо демократических местных собраниях граждан. Но Советы очень непрочны и легко подчиняемы партиями или исполнительными комитетами. Советы — это форма репрезентации, которую Сийес называл учредительной, экстраординарной. Пусть они не обладают суверенным блеском или правовой формой, они содержат в себе более фундаментальное, событийное ядро репрезентации — переход человека от пассивности к активности, от подчинения к самоуправлению. Современный кризис суверенного репрезентативного государства неизбежно приведет и уже приводит к расколу суверенитета и репрезентации на их консервативную и революционно — резистентную формы.
Литература для чтения
Понятие государства в четырех языках. СПб.: Европейский Университет, 2002.
Ямпольский Михаил. Возвращение Левиафана. М.: НЛО, 2005.
Geschichtliche Grandbegriffe. Historisches Lexikon 2ur politisch — sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. O. Brunner, R. Koselleck. Stuttgart: Klett — Cotta, 1972—.
Kervegan Jean — Francois. Sovereignty and Representation in Hegel // The Philosophical Forum 31. 2000. № 3&4. P. 233–247.
Nancy Jean — Luc. La creation du monde ou la mondialisation. P.: Galilee, 2002.
Pitkin Hannah. The concept of representation. LA: The University California Press, 1967.
. Skinner Quentin. The Foundations of Modern Political Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.
Penser la souverainete a l'epoque moderne et contemporaine / Ed. G. M. Cazzaniga et Y. C. Zarka. P.: Vrin, 2001.
Вопросы на понимание:
1) Каковы основные системообразующие политические понятия Нового времени?
2) Как эти понятия связаны между собой?
3) Вкратце опишите возникновение каждого из них.
4) Как основные политические понятия Нового времени соответствуют другим сферам культуры этой эпохи, — найдите соответствия в искусстве, науке, общей философии.
5) Каково современное значение указанных понятий? Какие противоречия в их значении обнаруживаются в текущей политике?
А Предпосылки
В самом общем смысле, репрезентация есть форма самоотношения, самовыражения и самоуправления конечного субъекта. Поскольку в силу своей конечности субъект не может управлять собой прямо, то он управляет собой через посредство образа или буквы. Поскольку субъект не может полностью познать себя и мир, он прибегает к символам, то есть к объектам, смысл которых выходит за их рамки, не принадлежит им. Поскольку субъект, наконец, не может полностью себя выразить, реализовать, воплотить, он прибегает к тем же самым символам в целях самоманифестации. Репрезентация связана, таким образом, с тремя функциями — власти, познания и манифестации.
Хотя понятие «репрезентации» возникло еще в Средние века, его центральное положение в политической теории относится к Новому времени. Именно Новое время, открыв бесконечность космоса и по — новому переосмыслив единство мира как одиночество, стало нуждаться, во — первых, в специальной сфере политического воображаемого как в конституирующем выражении власти, а во — вторых, нашло в репрезентации способ синтеза, в светской сфере, единства с единичностью и олицетворения единства общества в единичном лице (это поздняя трактовка Гегеля, но она верна для политической репрезентации в целом).
Но форма репрезентации связана с перманентным кризисом. Как только из статической она становится динамической, то есть переходит из проекта самоуправления в проект самооснования, сразу же, наряду с творческим импульсом, возникает необходимость в самоподавлении и самозабвении. Репрезентация, в качестве среднего термина самоотношения, норовит подчинить себе обе его стороны, то есть самого субъекта, а субъект, со своей стороны, пытается создать нечто непредставимое, неподражаемое и неуправляемое.
Б. Предыстория
О предыстории термина в данном случае говорить почти не приходится, так как термин «репрезентация» почти сразу осмысляется в понятийном смысле, в контексте все той же теории «мистического тела» народа и короля. Этот понятийный смысл еще не тот же самый, что сейчас, но он уже предвосхищает современный. Отдаленным предшественником этого понятия было понятие образа и, еще шире, понятие подражания (мимесиса). Эти понятия были разработаны уже Платоном, который выстроил ряд пропорций: вещи подражают эйдосам, настоящим вещам, а тем, в свою очередь, подражают искусственные вещи. Эйдосы принадлежат порядку власти, и над ними высится верховная идея блага. Соответственно Платон выступал против подражания второго рода и критиковал его, особенно за то, что оно становится самоцелью, доставляет удовольствие самим фактом подражания и заслоняет от человека обратный ход мысли — от вещей к их первичным моделям, идеям. Однако на деле наиболее опасными представляются Платону те образы, которые одновременно претендуют на роль модели или отсылают к мнимой модели. Согласно Ж Деле — зу, такую роль играет, например, «софист» из одноименного диалога[13]. Ж Лакан, анализируя рассказ о современных Платону живописцах (из Плиния Старшего), также показывает, что искусство не просто подражает вещи, а конкурирует с ее идеей[14].
В то же время отношение Платона к мимесису двойственно. Мимесис, используемый в его собственных диалогах, направлен именно на негативное отображение идеи. (Именно на такую роль будет претендовать современная «репрезентация»!) В античной философии идет амбивалентная игра вокруг слов «эйдос» и «эй — долон» (копия, идол) — последний термин становится центральным в философии Эпикура и переводится на латынь как «симу — лякр»[15]. Тема борьбы с изображениями («идолами», по — гречески) является центральной и для иудейской монотеистической теологии, которая во многом перекликается с учением Платона.
В дальнейшем в античности тема мимесиса активно развивается. В целом античность колеблется между миметически — икони — ческой (образ — копия) и реалистически — метонимической (то есть образ является частицей самого тела или его «истечением») трактовками образа и знака. Но в дохристианской античности эта тема, как правило, не становится предметом политической теории — народные избранники (афинские стратеги или римские трибуны) не считались его представителями, а тем более его образами. Собственно демократическим считалось занятие государственных должностей по жребию. Тема же воплощения множества в чьей — то персоне до поры до времени отсутствует в греческой мысли: Платону не могло прийти в голову, что, скажем, собрав и связав много вещей воедино, мы получим их воплощенную идею, что из многих копий можно собрать оригинал.
Идея воплощения, предшествующая средневековой «репрезентации», возникает в применении к эллинистическому монарху (nomos empsychos, одушевленный, олицетворенный закон) и отсюда переходит в христианскую теологию. Но здесь тоже не идет еще речь об инкорпорации множества в единство, а о материализации бестелесных, духовных основ государства (закона или разума).
В христианской теологии приобретает новый поворот платоновская тема оригиналов и подражаний, с возникновением вопроса об изображениях Бога. Как мы знаем, в Византии 8–9 веков происходит бурный конфликт сторонников и противников икон и побеждает новая точка зрения, что икона не просто подражает, но прямо содержит в себе Бога. Подобная борьба шла гораздо позднее и в Европе, между протестантами и католиками. Католическая идея евхаристии достаточно близка к православному пониманию иконы (хотя саму икону католики понимают иначе). То есть и в Восточной, и в Западной теологии были выработаны альтернативные теории образа, которые отрицали за ним его подражательный или символический характер, но оправдывали поклонение образам тем, что в них реально воплощается священное.
Свою роль в современном понятии репрезентации сыграла и номиналистическая схоластика, которая понимала любое единство как объединение или даже суммирование единичных вещей. При таком понимании становится возможным помыслить политическое тело как буквально сумму составляющих его людей. Номиналисты, как я уже упоминал, часто занимали умеренно демократические позиции (в частности, под держивали «концилиаризм», коллегиальность в церкви), но нарождающаяся доктрина репрезентации вначале стала использоваться как раз для обоснования абсолютной монархии.
Современная репрезентация образуется на стыке двух феноменов: католической идеи воплощения, инкорпорации, когда сообщество физически «репрезентирует» Христа, а тот, в свою очередь, репрезентирует сообщество; и нового понимания живописного образа, не как простой копии, но как средства, используемого субъектом для овладения реальностью. В XVII веке Декарт развил это понимание в субъектно — ориентированную метафизику.
В. История
Термин «репрезентация» появляется в позднее Средневековье (XIV вбк) в Италии. Поначалу он означает присутствие собственной персоной; изображение, воплощение. Уже на раннем этапе он применяется к присутствию Христа в литургии. Фома Аквинский отмечает, что политическое сообщество «репрезентирует» (отображает) божественное правление миром[16]. Здесь репрезентация вписывается в аналоговую, «онтотеологическую» логику схоластики: в соответствии с ней человеческий мир устроен по аналогии с целым миром и управляется по той же модели, по которой целый мир управляется Богом.
Далее понятие развивается в рамках теории корпорации. Корпорация как тело короля определяется как persona ficta et repraesentata — юридическая фикция единства и единство как реальное воплощение. Позднее оба смысла — и фиктивно — юриди — ческий, и персонально — воплощающий — вольются в само понятие репрезентации, образуя его основные полюса. Здесь репрезентация понимается в двух противоположных направлениях. Во — первых, в нисходящей логике: Власть исходит сверху, от Бога, Бог далее воплощается в короле, тот далее в сословиях, те — в профессиональных корпорациях. Во — вторых, репрезентация понимается частично как деривация и легитимация власти «снизу»: Бог дает власть народу, народ «инкорпорируется», воплощается в сословиях, а те — в персоне короля. Теория репрезентации выступает на этом этапе в паре с теорией общественного договора (consensus). Здесь, как мы уже упоминали, демократические элементы сочетаются с монархическими, но и те и другие обосновывают глубокую интеграцию средневекового общества.
В XVI–XVII веках понятие репрезентации употребляется «на всех фронтах», и для обоснования абсолютизма (у Гоббса, в восходящей модели, где субъекты «авторизуют» монарха быть их представителем, а у Боссюэ — в нисходящей модели, где монарх является репрезентацией Бога), и для обоснования сословного государства, в котором сословные институты представляют единство народа (Альтузий). (Как мы уже замечали в связи с другими политическими понятиями, их смысл может меняться с точностью до наоборот, поэтому они все время находятся в центре идеологической борьбы. Эта идеологическая двусмысленность означает также, что понятия не самодостаточны — они происходят из событий, то есть из кризисов и поворотов, которые обнажают их противоречивость, но и придают им ту или иную направленность.)
«Барочная» монархия XVII века — эпоха расцвета логики репрезентации. «Репрезентация» народа королем выражается в блеске его персоны и его двора. Но в то же время эта репрезентация (в отличие от средневекового корпоративного варианта) имеет тенденцию к дистанцированное ™ от народа, к превращению в зрелище. Кроме того, в рамках описанного выше абстрагирования «государства» от государя, персоналистский, блестящий аспект репрезентации постепенно сменяется абстрактно — бюрократическим, системой юридических фикций, описанных у Гоббса. Гоббс упоминает, что в «естественном состоянии» власть — могущество относится на «репутации». То есть в ситуации, когда любая власть относительна, она должна опираться на воображаемые средства, на блеск и пышность как выражение власти. Но сам Гоббс предпочитает построить власть как правовое соотношение сил, оставив, впрочем, воображаемую ауру верховной власти в виде пугающего Левиафана.
«Левиафан» Гоббса знаменует собой отход от «христианской» модели личного воплощения к «иудаистской» модели, подчеркивающей отчужденность и земную трансцендентность власти. Карл Шмитт, в своей работе «Католицизм и политическая форма», подчеркивает первый, персоналистский момент репрезентации как основной. Для Шмитта репрезентация — это логика типа, идеальной модели. Михаил Ямпольский в своем Возвращении Левиафана, напротив, описывает процесс абстрагирования и обезличивания «репрезентации», ее превращения в структурную схему. Ясно, что здесь идет речь не только об исторической динамике, но и о различных видах представительства — репрезентации как персонификации и репрезентации как абстрактной системы.
В XVII веке «репрезентация» становится не только политическим, но и эпистемологическим понятием. Познание осмысляется в эту эпоху как проецирование мира субъектам на некую доступную и обозримую для него плоскость. Субъект активен в познании, он вторично придает вещам их, казалось бы, уже наличное присутствие. Отношение познающего субъекта к вещам — такое же, как у барочного монарха — к его подданным. Субъект приводит вещи к их истине, познает их и манифестирует их для других субъектов, в залитой светом публичной сфере, центром которой является суверен. Цель репрезентативного знания — человеческая мощь.
В результате «репрезентация» постепенно становится синонимом образа. Но образ теперь понимается принципиально по — новому: не как копия и не как частица вещи, а как абстрактная, почти юридическая структура взаимоотношений субъекта и предмета. Эта структура обратной связи между субъектом и предметом аналогична структуре политической репрезентации (между представителем и множеством народа, которое он выражает и одновременно конституирует в единство). Тождество политико — теологической репрезентации и репрезентации познавательной наиболее четко прослеживается в философии Г. Лейбница — его монады «репрезентируют» множество других, собирая их воедино, выражая и воспринимая[17].
Тождество научной репрезентации и репрезентации политической особенно очевидно уже в наше время, когда система выборов в репрезентативной демократии устроена по образцу есте — ственно — научного исследования: нужно узнать скрытую волю неизвестного нам народа, для этого создается весьма условная процедура, где каждый член народа, без смущающих воздействий, которые бы создало публичное голосование, скажет «да» или «нет». Примерно так же фиксирует молекулы электронный микроскоп, и молекулы тоже могут ответить только «да» и «нет» на исследовательский вопрос. Разница заключается в том, что молекулы интересуют физика как бездушный объект, а люди на выборах проявляют свою субъективную волю, они сами являются и субъектами, и объектами эксперимента (людей же как объектов изучает социологический опрос, использующий те же методы, что и выборы, но на выходе получающий не общую волю, а эмпирическое «общественное мнение»).
Г. Логическая структура
Определим теперь четко политическую репрезентацию:
1) Репрезентация есть прежде всего сведение множества людей к их единству. Это сведение осуществляется, во — первых, в живой фигуре корпорации и личности суверена, а во — вторых, предполагает целую систему юридических фикций и символических соответствий.
2) Репрезентация есть форма коллективной субъективности, то есть построение коллектива, управляющего собой, знающего себя и манифестирующего себя. Поскольку напрямую таким субъектом может быть только Бог, государство управляет собой при помощи упомянутой системы символических соответствий.
3) Репрезентация есть структура передачи полномочий, отсылки, отправки, которая в этом смысле является фундаментальной для символа как такового.
4) Репрезентация есть не только структура, но также и событийный переход субъекта от подчинения к самодеятельности и самоуправлению. Этот переход, взятие себя в свои руки, имеет революционный характер.
Можно по — разному классифицировать типы репрезентации. Главными представляются следующие деления:
— репрезентация как юридическая фикция и репрезентация как претензия на реальное, физическое единство. Первая может выступать просто как символическое обозначение множества как единого, а может — как система замещений. Второе, «буквальное» понимание репрезентации имеет в виду уже психологические механизмы идентификации18;
— «аналитическая» репрезентация, при которой главными выступают частные, фрагментированные субъекты, у каждого из которых есть своя доля целого, свой представленный интерес, и «синтетическая» репрезентация, которая призвана снять все частные особенности и слить всех субъектов в едином и единичном целом[19]. Если первый тип характерен для утилитаристского, потребительского понимания демократии, столь распространенного сегодня, то второй восходит к суверенитету гоббсовского типа и до сих пор является «официальным» для любой конституционной представительной демократии.
Д. Дальнейшая история понятия
Разработка понятия репрезентации у Гоббса дала пример радикального «синтетического» понимания, которое в то же время носит сугубо юридический, фиктивный характер. У Гоббса каждый индивидуум по отдельности уполномачивает суверена быть его личным представителем. Но в результате этого акта индивид лишается почти любых прав, и они переходят к суверену.
Естественно, такая радикальная форма абсолютизма не могла всех устраивать. В Англии продолжалась борьба теоретиков сословного народовластия и реформации против абсолютной монархии. Борьба эта увенчалась в конце концов успехом, в Славной Революции 1688 года. Джон Локк, теоретик этой революции, вернулся к пониманию парламента как представительного органа (тела), в отсутствие какого — либо суверена. Но на континенте республиканское сопротивление абсолютизму шло другим путем. В XVIII веке вызревает идея нации как внесословного единства народа. Уже Дени Дидро, который написал в «Энциклопедии» статью «Репрезентация», приписывал представительство нации, хотя и понимал ее еще в сословной форме. Руссо, потребовав суверенитета народа вне всяких сословий, отказался от идеи репрезентации, противопоставив себя как абсолютизму, так и теоретикам сословного народовластия от монархомахов до Локка.
Но дальнейшая рецепция идей Руссо была неожиданной. Американская и Французская революция конца XVIII века провозгласили, в том или ином виде, суверенитет народа. Но и в том и в другом случае возник не предвиденный Руссо монстр «представительной демократии». То есть нация, народ вне всяких сословий, все равно правит через своих представителей, которые реализуют ее единство. Эти представители единой нации находятся где — то между сословными представителями Средневековья и суверенными представителями Нового времени. «Представительная демократия» была, конечно, решением, учитывающим размеры государства, но, кроме того, и определенную аполитичность буржуазии, а также была компромиссом между демократическими и аристократическими крылами обеих революций.
Надо заметить, что обе революции, Американская и Французская, выросли из кризиса старого, сословного представительства, в первом случае из разногласий по поводу взимаемых Англией без согласия американских представителей налогов, в другом из созванных королем Генеральных Штатов. Таким образом, здесь в событийной форме произошел поворот от сословно — представи — тельной и, значит, пассивной трактовки представительства к его национальной, суверенной и активной трактовке. Двусмысленности понятия была тем самым придана ориентация.
В Америке термин «представительная демократия» предложил Александр Гамильтон. Но полноценная теория представительной демократии (без использования термина) была дана во Франции, революционным аббатом Эммануэлем Сийесом, в небольшой брошюре «Что такое третье сословие»[20]. В этой брошюре Сийес показал необходимость представительства суверенного народа, но представительства всей нации, в которой преобладает третье сословие.
Сийес разделял ординарное представительство, соответствующее конституции, и экстраординарное, учредительное представительство, которое возникает во время революции с целью принять эту конституцию и которое поэтому не ограничено никакой правовой формой. Эта революционная форма репрезентации позднее получила развитие в «Советах» самоуправления, возникавших во Франции в 1871 году, в России в 1917 году, в Венгрии в 1956 году и в ряде других революционных государств. Эти Советы, возникнув из недр «старого порядка», выполняли прежде всего роль по его демонтажу. Таким образом, репрезентация, как и суверенитет, имеет свою революционную сторону, оборачиваясь против тех самых властей, которые претендовали на репрезентацию общества сверху вниз.
После поражения Французской революции в Европе настал период реакции. В рамках компромисса между революцией и Старым режимом, Гегель создал модель многоуровневого либерального государства, которое венчает мало что решающий монарх, ставящий точки над i. Гегель указывал, что эта персональная инстанция необходима, так как она репрезентирует свободную субъективность каждого из граждан. Так он апеллировал к старой, персоралистской форме репрезентации в терминах субъективистского индивидуализма и либерализма.
XIX и XX века были в целом временем победного шествия представительной демократии, в той или иной ее форме. На протяжении всего этого времени то и дело обострялось противоречие между «аналитической» и «синтетической» трактовками репрезентации. Является ли парламент местом согласования интересов (эта интерпретация более принята в англосаксонских странах), или же он выражает несводимое единство нации (континентальная модель)? Актуальны обе эти модели, но по мере сращивания современного государства с бизнесом и по мере преобладания экономической легитимации этого государства налицо опасность преобладания «аналитической» трактовки репрезентации и постепенной эрозии публичной сферы государства.
Институт репрезентации — канал коммуникации политики с иными сферами культуры (религией, искусством, наукой). Так, начиная с XIX века политическая репрезентация тесно сближается с экспериментальной наукой — государство стремится узнать волю внешнего ему народа («черного ящика») через выборы, организованные по строго соблюдаемой формальной процедуре. Особую, промежуточную между политикой и искусством нишу занимают средства массовой информации.
В наше время, когда доминирующим средством массовой информации становится телевидение, политика все больше превращается в зрелище, постоянно подручное, яркое, доступное для созерцания, но удаленное в пространстве и времени, закрытое для непосредственного участия. Мы в каком — то смысле возвращаемся в XVII век, век барочной репрезентации, а точнее, сразу в точку его кризиса. Телевизор в наше время — красный уголок, политический алтарь любого дома, способ политизации в одиночестве. Репрезентация в смысле современных медиа, все более индивидуализирующих пользователя (телевидение, Интернет, аудио— и видеоплееры), реализует сегодня заложенный с самого начала смысл: интеграцию отчужденного общества одиночек посредством воображения и символа. Но опасность телевизионного «подключения» к политике — в пассивности и изоляции зрителя и в безответственности тех, кого показывают на экране. Они представляют нас, но мы их не выбираем и не уполномочиваем. В этом смысле Интернет, хотя он тоже построен на воображении одиночки, может потенциально сыграть революционную роль, поскольку позволяет активно разделить, сообщить одиночество.
Однако на массовом уровне репрезентация в СМИ, и даже в Интернете, все больше работает по «нисходящей» модели: телевизионные персонажи формируют простых членов общества, поскольку те подражают тому, что видят по телевизору, перенимают типичные формы поведения. Голливудское кино, любимые нашими зрителями сериалы являются своего рода репрезентативным институтом, поскольку их эстетика полностью построена на столь любимой Шмиттом типизации. Сериалы играют скрыто политическую роль: их эстетика, основанная на сознательной и акцентируемой штамповке, сильна тем, что задает массам стереотип поведения и модель идентификации: такого рода репрезентация формирует массу. У нас в России во время перестройки сначала не отрываясь смотрели съезды депутатов, а потом, когда интерес к политике угас, стали по инерции смотреть сериалы. Но если в первом случае идентификация с происходящим на экране могла вылиться в политическое действие, сегодняшние программы, как политические, так и развлекательные, предлагают нам скорее «суррогаты коллективности».[21]
Репрезентация сегодня переживает кризис. Идея единства нации разрушается, поскольку теряется ее этническая и культурная гомогенность. Государства, и особенно новые межгосударственные образования, слишком велики, чтобы в их органах власти были реально представлены местные интересы. К тому же институты созданы по принципу репрезентации единства, и поэтому центральная элита все более независима от своих конституентов. В СМИ идет все большая эмансипация знака от референта. Люди все меньше склонны идентифицироваться с парламентскими политиками, с массовыми партиями, с идеологиями — скорее, они ориентируются на медийные фигуры и рекламные кампании, занимая по отношению к политике позицию разборчивого потребителя. Впрочем, идея репрезентации изначально находится в противоречии с демократическим, гражданственным обществом. Это видел уже Руссо, а в наше время Арендт, которая считала, что репрезентация культивирует политическую пассивность гражданина, его разобщенность с другими, акцентируя только его идентичность. Возможной альтернативой, репрезентацией активности могли бы быть, с ее точки зрения, революционные Советы — цепочка последовательного делегирования, основанной] на прямо демократических местных собраниях граждан. Но Советы очень непрочны и легко подчиняемы партиями или исполнительными комитетами. Советы — это форма репрезентации, которую Сийес называл учредительной, экстраординарной. Пусть они не обладают суверенным блеском или правовой формой, они содержат в себе более фундаментальное, событийное ядро репрезентации — переход человека от пассивности к активности, от подчинения к самоуправлению. Современный кризис суверенного репрезентативного государства неизбежно приведет и уже приводит к расколу суверенитета и репрезентации на их консервативную и революционно — резистентную формы.
Литература для чтения
Понятие государства в четырех языках. СПб.: Европейский Университет, 2002.
Ямпольский Михаил. Возвращение Левиафана. М.: НЛО, 2005.
Geschichtliche Grandbegriffe. Historisches Lexikon 2ur politisch — sozialen Sprache in Deutschland / Hrsg. O. Brunner, R. Koselleck. Stuttgart: Klett — Cotta, 1972—.
Kervegan Jean — Francois. Sovereignty and Representation in Hegel // The Philosophical Forum 31. 2000. № 3&4. P. 233–247.
Nancy Jean — Luc. La creation du monde ou la mondialisation. P.: Galilee, 2002.
Pitkin Hannah. The concept of representation. LA: The University California Press, 1967.
. Skinner Quentin. The Foundations of Modern Political Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.
Penser la souverainete a l'epoque moderne et contemporaine / Ed. G. M. Cazzaniga et Y. C. Zarka. P.: Vrin, 2001.
Вопросы на понимание:
1) Каковы основные системообразующие политические понятия Нового времени?
2) Как эти понятия связаны между собой?
3) Вкратце опишите возникновение каждого из них.
4) Как основные политические понятия Нового времени соответствуют другим сферам культуры этой эпохи, — найдите соответствия в искусстве, науке, общей философии.
5) Каково современное значение указанных понятий? Какие противоречия в их значении обнаруживаются в текущей политике?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги