Егоркин разъезд

ОКАЯННЫЕ КУРЫ

С утра на разъезде началась та неуемная суета, какая бывает только перед большими праздниками: женщины скребли, белили и мыли в квартирах; свободные от дежурства мужчины чистили стайки, подметали дворы, чинили оградки; большие ребятишки помогали родителям как могли, а самые маленькие — орали.

Егорку мать послала к тетке Агафье за щеткой: своя оказалась плохой. Егорка был рад этому поручению — хотелось повидать Гришку, и он со всех ног кинулся из дому.

Подбегая к бараку, Егорка увидел мастера. Самота стоял перед открытой настежь дверью и громко говорил:

— Да ты выйди сюда, выйди!

— Не пойду! — доносился из барака голос тетки Агафьи. — Мне платят за то, что я прибираюсь в бараке, а не на крыше, да и получаю-то я за это от самих рабочих, а не от вас.

Егорка остановился.

— А я говорю, выходи! — повысил голос Самота.

— Нечего мне там, на крыше, делать.

— Да ты что это, а? Да ты с ума сошла? Да я с вами, знаешь, что сделаю? Оштрафую, с транспорта выгоню! — кипятился Самота.

Угроза, должно быть, подействовала. Тетка Агафья поднялась на несколько ступенек, так что снаружи стала видна по пояс, и спросила:

— Ну что, Степан Степанович?

— Я кому вчера сказал, чтобы трава на крыше была повыдергана, а трубы побелены?

Тетка Агафья молчала.

— Да говори же ты, распроязви тебя в душу! — взревел Самота.

Тетка Агафья — ни звука.

— Ага, значит так. Ну, погодите!

Самота выругался и кинулся прочь от двери.

Когда он скрылся за углом барака, тетка Агафья выскочила наружу и начала на чем свет костерить и мастера, и свою жизнь, и директора дороги, из-за которого затеялась вся эта канитель. Досталось и Егорке.

— А ты чего лоботрясничаешь? Матери, небось, дыхнуть некогда, а он по товарищам разгуливает. Нет Гришки дома, он с отцом воду возит в баню.

— Меня мама за щеткой послала к вам, — оправдывался Егорка.

— За какой еще щеткой?

— Которой белят.

— Люди добрые! — всплеснула руками тетка Агафья. — Она что же, твоя мать, с ума, что ли, сошла или насмехаться надо мной вздумала? Щетка-то моя у вас, а она за ней посылает ко мне. Как же это так может получиться, чтобы моя щетка, которая находится у ней, могла быть у меня?

— Не знаю.

Егорка повернулся и хотел уходить, но тетка Агафья вдруг схватила его за руку. Он испугался — уж не бить ли она его хочет? Но нет — тетка Агафья о чем-то сосредоточенно думала.

Неизвестно, сколько бы времени она держала Егорку, если бы с крыши барака не донеслось:

— Чего он такое наделал?

Тетка Агафья и Егорка враз подняли головы.

На крыше стоял Антон Кондратьевич.

— Да вот за щеткой пришел, а я никак не могу припомнить, то ли она у них, то ли в чуланчике, — ответила тетка Агафья и, выпустив Егоркину руку, спросила: — А ты чего туда забрался?

— Из-за тебя, — ответил Антон Кондратьевич. — Мастера-то ты распалила?

— Черт его распалил.

— Увидел меня и говорит: «Иди сейчас же и наведи полный порядок на своей крыше: траву выдергай да трубы побели». Вот я и обследую, с чего начать и чем кончить.

— А чего там обследовать, рви траву да сбрасывай на землю — вот и все.

— Э-э… нет, так не пойдет. Тут надо особую красоту навести, чтобы высокое начальство радовалось.

Тетка Агафья так и не могла припомнить, где лежит щетка.

Возвращаясь домой с пустыми руками, Егорка представил себе, как сейчас блаженствует Гришка, и позавидовал ему — счастливый!

Гришка и в самом деле был счастливый, когда отец брал его с собой возить воду. Об этом мог сказать каждый, кто хоть раз видел, как он сидит на бочке или хлопочет вокруг работящей и смирной Карюхи.

Карюха сама великолепно знала, что и как ей делать: по какой дороге ехать, в какую сторону сворачивать, где и насколько прибавить или убавить шагу, и даже — на каком месте останавливаться. Но Гришка не признавал этих ее способностей и, как только она трогалась с места, начинал распоряжаться.

Идет она хорошим ровным шагом, а Гришка не хочет этого замечать и покрикивает:

— Нно! Нно! Миляга! Тащись как следует, чего ты?

Подходит Карюха к повороту, уже голову повернула, куда нужно, но Гришке мало этого, он дергает за вожжу в ту же сторону и ворчит:

— И куда тебя понесло, куда понесло?

Лошадь тащится еле-еле, а Гришка грозным голосом предупреждает:

— Я тебе побалую, я тебе поиграю.

А то еще так. Лошадь уже остановилась, а Гришка продолжает кричать:

— Тпру! Тпру, леший! Удержу на тебя нет.

Когда отец наливает воду в бочку или из бочки носит в баню, Карюха стоит, как застывшая: ухом не поведет. Можно бы и Гришке утихомириться, но нет, он и в это время суетится: то ему захочется, чтобы лошадь ногу переставила, и он командует: «А ну! Ногу, ногу!», то ему покажется, что чересседельник ослаб, и он подтягивает его, то вдруг обнаружится, что вот-вот расстегнется подпруга.

И так до тех пор, пока отец не заругается.

— Да чего ты лошадь мытаришь, чего ты над ней выкомариваешь? Отстань сейчас же!

Гришка оставляет в покое Карюху и принимается за телегу. Конечно, на телегу не покричишь, но полазить можно и вокруг нее. И Гришка лазит: трогает тяжи, спицы, проверяет, прочно ли сидят чекушки и хорошо ли смазаны дегтем колесные оси.

Да! Гришке повезло, а вот ему придется сегодня помучиться, — с такой мыслью поднялся Егорка на свое крыльцо.

Он не ошибся. Мать заранее приготовила для него кучу всяких дел, и как только он переступил порог, сразу же начал «мучиться»: укачивал Сережку, присматривал за Петькой, ходил к колодцу за водой, мел двор.

После обеда мать разрешила ему побегать на улице. Выйдя во двор, Егорка увидел мастера и начальника. Они стояли у соседнего крыльца и разговаривали. Потом на крыльцо вышел стрелочник Лукьянчиков. Егорка уселся на землю недалеко от них.

— Надо поправить, перекосило все, — Самота дотронулся носком сапога до ступеньки крыльца.

— А как его исправлять, коли все оно негодное? — спросил Лукьянчиков.

— Как-нибудь.

— Я с ним поделать ничего не смогу, — отказывался Лукьянчиков. — Да и почему только крыльцо поправлять: а гнилые подоконники и пол, а плохая печь?

— Ремонтировать будем потом, когда нам средства отпустят, — пообещал Самота, — а сейчас самое главное — крыльцо. Ты уж как-нибудь подопри его, а то, не ровен час, попадется на глаза директору дороги, ну и…

— Да, ему может не понравиться, — согласился Лукьянчиков. — А что, Степан Степанович, ежели нам так сделать. Зайдет он, допустим, в нашу ограду, увидит это крыльцо ну и все прочее и спросит: «Ну, как вы тут живете?» А я выступлю из толпы и расскажу: про сгнивший пол с подоконниками, про неисправную печку, про перекосившееся крыльцо, ну про все, про все. Может, после этого он скорее отпустит средств на ремонт?

— Да что ты, Лукьянчиков! — испугался Самота.

— Не смей! — приказал Павловский.

— Ну, а ежели он сам меня спросит, тогда как?

— Говори так, — наставлял Самота. — Все, мол, в порядке, не жалуемся, премного благодарим, живем — не тужим.

От крыльца Лукьянчикова начальство двинулось к надворным постройкам. Самота открывал двери стаек, заглядывал вовнутрь, а Павловский смотрел вверх, на сеновалы. Потом они вышли за ограду и остановились.

— Ну, Степан Степанович, — сказал Павловский, — кажется, осмотрели все.

— Осмотреть-то осмотрели, а вот дела одного не решили.

— Какого?

— Разве вы забыли про куриц?

— Черт бы побрал этих проклятых куриц!

Павловский сплюнул и, облокотившись на оградку, задумался. А Самота продолжал:

— Коровы будут в стаде. К телятам я приставлю Ельцова. Он соберет их и будет пасти весь день, а вот курицы? Как быть с ними? — Тяжело вздохнув, Самота предложил: — Давайте-ка, Константин Константинович, махнем на них рукой, а? Ведь, поди…

— Боже упаси! — Павловский откачнулся от оградки. — Оставлять кур на произвол судьбы нельзя. Вы же слышали от ревизора, что директор страшно не любит, когда по путям ходит птица.

— Слышал, слышал.

— А раз слышали, то и меры нужно принимать.

Павловский снова привалился к оградке. Задумался и Самота.

— А что, если сделать так… — прервал молчание Самота.

— Как?

— Так и сделаем, — уверенно сказал Самота. — Утром загоним всех куриц в пустые стайки и будем держать их там до тех пор, пока не уедет директор дороги.

— Великолепно! — обрадовался Павловский.

Дальше Егорка слушать не стал, потому что в его голову вдруг пришла одна интересная мысль, и он сразу же побежал в барак, чтобы обсудить ее с Гришкой.

Гришка был дома. Егорка вызвал его на улицу и рассказал о подслушанном разговоре.

— Ну и пусть загоняют, — отмахнулся Гришка. — Нам от этого не хуже и не лучше.

— А вот и лучше. Послушай, что я придумал. Когда большие уйдут на станцию встречать, мы с тобой потихонечку обойдем все стайки и откроем двери.

— Это зачем же? — не понимал Гришка.

— А вот зачем. Как только служебный поезд остановится около перрона, мы заманим всех кур на линию.

— А потом? — все еще не догадывался Гришка.

— А потом директор увидит куриц и задаст Самоте и Павловскому такого жару, что они живо узнают, как обижать рабочих, а то, ишь… житья никакого от них не стало.

— Это ты здорово придумал, — похвалил Гришка. — Я согласен. Хорошо бы еще всех кошек выгнать на линию, да не управиться.