Экстенса

С кем, собственно, встретился я в системе Медузы? Кто это такой?

Так звучал вопрос, как-то инстинктивно я принял, что имею дело там с одним лицом, одним разумом — точно так же и я, пускай и охватывающий всю планетарную систему, оставался единственной личностью.

Знание распирало меня, Открытие я носил в себе, словно плод ангела, тенистый нимб Тайны кружил над моей головой. Бартоломей давно уже уехал, я не мог с ним поговорить — зато на все лето на ферме осталась Сусанна, и она заметила признаки скорее всех. Подъем ее бровей, переход на шепот, вопросительные взгляды — я их даже не избегал, не маскировался. Мне хотелось поделиться знанием, как можно быстрее передать его; борьба с этим императивом — это словно все время удерживать дыхание. Но было ясно, что, раньше или позднее, придется открыть рот.

Это достало меня жаркой сентябрьской ночью, в воротах конюшни; Жасмин как раз родила здорового жеребенка, мы помогали в родах около двух часов и теперь, едва обмывшись, присели у приоткрытых дверей — я и Сусанна. Я вынул сигареты. Она попросила одну.

— Ку-куришь?

— Только начинаю.

Я подал огонь. Глядел, как она затягивается. Не раскашлялась, что было добрым знаком.

— Из та-абака про-о-обовала?

Сусанна отрицательно покачала головой.

— Уж лучше нет.

— И-и-извини. Это даже ка-ак-то интимно. Перва-ая сига-а-арета.

— Не первая.

— Ну-у-у…

— Ну, так. — Она склонила голову, поглядела на меня сквозь дым. — А с тобой? Что произошло? Первый поцелуй? Первая любовь? — Дочь легенько толкнула меня в плечо. — Расскажи что-нибудь.

Ну, я ей и рассказал — об экстенсе. Рассказал про Медузу, Аномалию и Черную Материю. Рассказал о своем Открытии и о тайне Вселенной.

Сусанна закончила одну и тут же прикурила следующую сигарету. Я продолжал рассказывать — уже много месяцев я не мог решиться на столь долгую речь. С потоком слов я все реже заикался, легче преодолевал артикуляционные помехи, инстинкт брал верх над продуманной грамматикой, и мой рассказ становился более плавным. Взошла Луна. Анна, дочка Даниэля, которая снова страдала бессонницей, спустилась поглядеть на жеребенка; на время ее присутствия я замолк. Потом рассказывал дальше, приводя более мелкие детали, пытаясь массой этих подробностей передать общее впечатление, описать форму чувства, которое — и я же прекрасно это понимал — описать невозможно, нужно лишь самому его пережить. Подобные вещи словами описать невозможно.

Но кое-что — нечто кроме пустого Знания — в этих неуклюжих словах до Сусанны дошло. Я слышал возбуждение в ее голосе, когда она допытывалась:

— И что ты теперь станешь делать? Будешь пытаться установить контакт? И как? Могли они принять тот взрыв за нападение? Высылали какие-нибудь зонды в твою сторону?

Я смеялся, и Сусанна тоже вскоре присоединилась к этому смеху.

— Но ты мне скажешь, если что? Правда? Скажешь? — еще дожимала она, когда мы возвращались в дом.

— Ска-а-ажу.

Тем временем, нам (мне и Даниэлю) пришлось поехать на встречу Совета на Торг. В результате наплыва переселенцев с востока начались многочисленные граничные споры, относительно прав на землю и выпас, и их решение заняло у нас целый день; и все равно, люди уезжали недовольные, преимущественно, обе стороны. Переговоры в Крипте тоже затянулись, как бывало в последнее время. Все уже выходили, когда Безымянный задержал меня тихим словом.

— Погоди.

Я замялся. Бушер Младший как раз покидал прихожую — хочешь, не хочешь, я остался сам.

— И ч-что?

— Существует способ, чтобы вы выкупились.

— Выку…

— Да.

Я придвинул стул и уселся. Он стоял, опираясь на стол, идеально белая сорочка почти резала глаз в идеально монохромном свете.

— Ты лгал.

— Нет. Просто теперь имеется кое-что, что стоило бы отречений с их… с нашей стороны.

— Отреч-чений! — фыркнул я. — Затопление К-края вы называете так?…

— Ты даже понятия не имеешь, каких изменений в наших планах это требует. Но мы не берем силой, хотя и могли бы, и, по сути, большинство так и предпочло бы — но мы хотим честного обмена.

— И ч-что же для вас столь важ-жно?

— Ты.

— Я?…

Больше он ничего не сказал, лишь глядел мне прямо в глаза, слегка склонившись, уже не корча никаких мин, с выражением столь же серьезным, что и откровенным — а ведь я знал, что вижу исключительно то, что он сам желает, чтобы я видел. И сколько из того, что я думаю — я думаю под его диктовку?

А думал, размышлял (мой спутник планеты размышлял) так: Откуда вдруг эта перемена? Что такого необычного во мне? Только экстенса. Но о ней они должны были знать уже давно, так как знали обо всем. Так что же изменилось в последнее время? Лишь одно: я познал секрет Аномалии — естественно, они слышали мой разговор с Сусанной. Но почему бы их должна была заинтересовать Аномалия, манифестация чужой цивилизации в полутысяче световых лет отсюда, чья-то разросшаяся экстенса? Зачем? Никогда Их подобные вещи не интересовали; если бы было иначе, никогда бы Они не оставили Органы на поживы Бартоломеям и им подобным, но сами бы занялись сбором комплементарного репрозория; но ведь они этого не сделали. Теперь же, чтобы овладеть им, они готовы к «отречениям». И как это должно произойти? Как я должен Им — дать…?

Он глядел на меня, регистрируя мельчайшие сигналы тела. Я не мог избавиться от чувства, что следит так же и за ходом моих мыслей, ассоциация за ассоциацией.

— Ккк… — не мог я произнести, — кккак…?

— Отделить нельзя, — ответил он. — Мастер говорил верно: в твоем организме это останется до конца. Невозможно отпрепарировать, клетка за клеткой, рассечь мозг: нейрон за нейроном. То есть — ну да, возможно, и это тот самый единственный способ. Ты знаешь, какой. — Он вытянул руку, но на сей раз в жесте приветствия, приглашения, наклоняясь еще сильнее, с озабоченным выражением на лице — даже сочувственным. — Иди к нам.

— Н-не верю.

— Я знаю, что ты сам себе пообещал. Но это уже не ради тебя, это было бы ради Края. И знай еще, что предложение не бессрочно, в конце концов, наверняка перевесят те, что хотели бы взять силой.

Он подошел поближе, не опуская руки, пока не положил мне ее на плече. Я инстинктивно вздрогнул. Он медленно провел рукой по ткани свитера, по направлению шеи и подбородка, прижал ее к щеке; был в этом какой-то бесстыдный эротизм, я не мог пошевелиться, порабощенный нежностью и изяществом его движений. Он склонился к моему уху.

— Чувствуешь? — шептал он. — Теплая. Прикоснись. Пощупай пульс. Почувствуешь во мне кровь. Услышишь сердце. Понюхай. Если захочу, я потею. Если захочу, у меня растут волосы. Если захочу, дышу. Я более правдивый, чем ты; в то же самое время являясь чем-то гораздо большим, чем ты. — И правда, с каждым словом в раковину моего уха било его жаркое дыхание. Ладонь с идеально ровными ногтями сжимала мне челюсть. В какой-то момент мне пришлось опустить веки, он загипнотизировал меня полностью. Я знал, что они способны делать такие вещи; и все же… — Думаешь, я тебя не понимаю? Не понимаю твоей растерянности? Нет ничего более ошибочного. Во мне тоже имеется маленький такой человечек, он рассказывает мне о ваших драмах и радостях; иногда я натягиваю на себя его шкуру, и тогда сам испытываю их. Когда желаю того, ненавижу. Когда хочу, боюсь. Когда желаю, люблю. Когда хочу того, желаю, — беспрерывно шептал он. — Сейчас, желаю. Дай нам свою экстенсу. Дай. Дай. Дай. Дай. Дай.

Он желал только одного слова, знака воли. Я почти чувствовал, как формируется у меня на губах дрожащее «В-возьми». Но мимо Шестой как раз пролетел рой метеоров, несколько крупных в кратких отрезках времени упало на ее спутники; cerebrum lunae подвергся частичному повреждению, ударная волна прошла по мозгу — я схватился на ноги, не зная, что делаю, полусознательно; но потом, уже понимая все, продолжил движение, выбежал из зала и по ступенькам — из Крипты.

Безымянный уже ожидал меня за порогом; как только я выскочил в светлую ночь, он схватил меня за плечо.

— Не надо, чтобы тебя обманула фальшивая гордость! Тебе кажется, будто бы ты стоишь больше, чем все остальные? Ты не поддашься — но остальные пускай идут к черту. Под воду! Так? Так?

Я вырвался. Побежал к лошадям. Мы должны были ночевать на Торге, никто этой ночью не выезжал. Я быстро седлал Русалку, высматривая Безымянного в полутенях. Ведь он не прекратит искушать, не поддастся.

Только я его не увидел, и только лишь покидая рысью Торг, понял, что видеть его и не должен, он будет искушать меня и так. Шепот, бестелесный и усыпляюще мелодичный голос начал сочиться мне в правое ухо:

— Считаешь, будто бы ты в состоянии устоять перед нами? Как? Может, покончив с собой? А пожалуйста — встретим тебя с радостью. А даже если себя и не убьешь, время будет против тебя, ибо с каждой минутой, с каждой секундой — а наши секунды не то, что твои — нетерпеливые становятся более нетерпеливыми, суровые становятся еще более суровыми, и неумолимо приближается момент, когда мы уже будем не в состоянии ух сдержать, и тогда они возьмут тебя, не спрашивая, но уже и без какой-либо выгоды для Зеленого Края. Так на что же ты рассчитываешь? Во имя чего упираешься?

И так далее, и тому подобное, миля за милей, минута за минутой он цедил свой яд, а я ничего с этим не мог поделать. Уже светало, я приближался к дому, пошатываясь в седле и генерируя в экстенсе бессмысленные формы, уставший, взбешенный и перепуганный, и все труднее мне было, чтобы не отвечать.

— Н-но зач-чем? — наконец взорвался я. — За-чем вам экс-экс-экстенса? А-а-а-н-малия? Зачем?!

— Аномалия; то, что ты называешь Аномалией. Чтобы сойтись, объединиться, ясное дело. Мы слышали, как ты описывал ее своей дочке.

Русалка поднялась на очередной холм. На фоне розовеющего неба я увидал кладбищенский дуб. Занавески сине-голубых туманов заслоняли далекий горизонт. Я вонзил пятки в бока лошади.

— Зач-чем же вс-се это?

— А как бы ты описал нас?

* * *

Как бы я описал Их? Они были невидимыми, но Аномалия тоже была невидимой человеческому глазу. Возможно, в наибольшей ее концентрации можно было бы заметить темную тень, заслону тьмы — но и не больше. Правда, Они оставляли Зеленый Край в покое, зато за его границами… Только в побочных Пер версиях, тех алмазных дождях, ржавлении растений, в черных ураганах и природных извращениях — только так проявлялись тут черты Их натуры заметным для нас образом.

Но я уже не мог избавиться от возбужденного сразу воображения. Даже когда Безымянный замолчал, я чувствовал его присутствие — в ухе, возле головы, повсюду вокруг себя. С каждым шагом — спрыгнув на веранду, войдя в кухню, проходя через дом — у меня было чувство, словно бы я шел сквозь него, продирался через растворенное в воздухе его тело. Экстенса инстинктивно высылала перцептивные модули, Глаза и Уши случайными выбросами обращались в направлении потенциальных угроз.

Сусанны в ее комнате не было, уже встала; я нашел ее лишь на заднем дворе, где она помогала Иезекилю загрузить повозку. Как можно скорее, я оттащил ее в сторону, в телесный амбар.

— Да что такое случилось?…

— Он-н-ни хотят в Ан-н-номалию.

— Что?

— Эт-то Их брат-т-тья. С др. — р-ругих звезд. Похоже, они инв-вольверируют в-всю вселенн-ную. Раньше или поздн-нее. Нннелюд-ди. Уже мил-л-лиарды л-лет. И т-теперь хотят с н-ними.

— Кто?

Они. Он-ни.

— Но ведь…

— Н-н-нож.

Я схватил ее за запястье. Сусанна не вырывалась, глядела широко раскрытыми глазами. Я подтянул рукав на своем предплечье. Паутина вакуума инстинктивно съежилась, ожидая удара. А перед тем я еще вытер лезвие о штаны.

Он положил руку мне на плече. Сусанна вскрикнула.

— Это ничего не даст, ты же прекрасно знаешь.

— П-прочь!

Тот отодвинулся, но всего лишь на расстояние вытянутой руки. Сусанна не могла оторвать от него взгляда. Безымянный подмигнул ей, только тогда она как-то пришла в себя.

— Что ты, собственно хочешь сделать? Папа?

— Экстенсу ты не отделишь, это невозможно, — сказал Безымянный еще до того, как я успел ответить. — Ты хотел подобным образом заразить всех жителей Края? Не получится. Репрозиум не кружит у тебя в крови, он угнездился глубоко в теле, в основном — в мозгу. Даже если бы тебя съели — все равно, трансфер подобным образом не совершишь. Только мы можем тебя разделить.

Я оскалил зубы.

— М-м-мой искуситель, — пояснил я Сусанне.

Та перевела взгляд с ножа на свое и мое запястье, снова назад.

— Ты ему веришь?

— Он верит, верит, — заверил Безымянный.

Я бросился на него, резанув по горлу. Тот даже не пошевелился, позволив металлу войти в тело. Брызнула кровь, запятнав идеально чистую до сих пор сорочку. Он поднес к шее свернутую лодочкой ладонь, собрал парящую в утренней прохладе кровь. Та перестала течь из раны; тогда выпил, откинув голову назад и глядя на нас из-под опущенных век.

— Во мне ничего не гибнет, если я того не захочу, — сказал он. — Ничего не распадается. Единственная энтропия, имеющая к нам доступ, это энтропия информации, а она служит нам. Можешь завернуться в любую форму. Хочешь быть человеком? Пожалуйста! Или предпочтешь планетную систему? Внутри себя.

Меня постепенно охватывало отчаяние, я уже не видел какого-либо выхода из создавшейся ловушки. Даже нападение на Безымянного было взрывом слепого отчаяния.

Я повернулся к Сусанне.

— Не-не гов-вори. Ничего ем-му… н-г-говор-ри…

Я побежал в конюшню за свежей лошадью. Безымянный оставил меня в покое, но сейчас я видел это как зловещий знак, сигнал осознания его победы.

Не отзывался Он и во время поездки в имение. По сути дела, я понимал, что Их не опередить — ни мыслью, ни действием — но должен был продолжать движение, поддерживать видимость борьбы; отступившись же (и я это чувствовал), раньше или позднее, я сказал бы ему «Да».

Двор был тихий и темный, но, когда я бежал через второй этаж к металлической лестнице, заметил в открытом в сад окне желтый свет, ложащийся длинными прямоугольниками на внутренний дворик. Зато в подвале не было ни малейшего света. Пришлось вернуться за свечой. Пустые стеклянные трубы Органа отбрасывали темно-красные рефлексы ее пламени. Я подошел поближе, чтобы убедиться. Сомнений не оставалось: трубки были опорожнены, несмотря на отсутствие каких-либо заметных отверстий.

Времени они не теряли; и в этом не было никаких чувств. Разве спрашивали они у Бартоломея? У меня хоть спрашивают… Воображение не останавливалось: я почти что видел эти цветные реки освобожденных репрозионных зерен, постепенно расплывающихся в воздухе, поглощаемые Инвольверенцией, врастающих в нее, связанные с Ними в силу репрозионного парадокса комплементарные наборы в ядрах межзвездных зондов расцветают из под их броненосных скорлуп постепенно и неумолимо в бесчисленные экстенсы: в сотне, двух, трех сотнях световых лет от Земли — черные протезы Их тел, Их, которые тел не имеют…

Мне казалось, что я застану Бартоломея в патио, но он, несмотря на сумерки, работал в огороде. Я позвал его, стоя перед освещенными окнами. Он подошел, вытирая руки рукавами рубахи.

— О-орган ви-идел?

— Ммм?

— П-пустой.

Я быстро рассказал ему про шантаж, пропуская наиболее сложные в произнесении слова.

— Похоже, у тебя нет выбора, — резюмировал Бартоломей, присев на одном из плетеных стульев.

— Он-ни сл-лушают.

— Знаю.

— У т-тебя уж-же были?

— Нет. — Он пожал плечами. — А зачем? Отчет я составил, им известно, что посредством моей экстенсы сконтактировать с какой-либо Инвольверенцией Чужих они не смогут.

Было уже настолько темно (тучи затянули близящееся к ночи небо), что если бы не свет изнутри дома, я бы вообще не видел его лица; да и так, в основном, я видел лишь тени, а под бровями — черные сливы запавших глазниц. Бартоломей задумчиво крутил ус, и вдруг при виде этого жеста мне захотелось рассмеяться.

Наблюдатель шипел мне на ухо: Соберись, это Истерия, мы же ее не допустим! Я скажу тебе, что надо делать! Слушай только меня!

— Пошли. — Мастер Бартоломей поднялся, потянул меня за плечо. — Ты хоть что-нибудь ел? Выглядишь страшно обессиленным. Все равно, сейчас никуда уже не поедешь. Ну, пошли.

В кухне он засуетился у печи, в холодильнике имелся запас разделанной рыбы, к жарению которой он, умывшись и подвязавшись в поясе старинным кухонным фартуком, приступил с гротескной набожностью. Правда, теперь в моих глазах все обладало гротескными формами; сам факт, что я сидел здесь, в недавно перекрашенной в голубой цвет и ясно освещенной кухне и покорно ждал, возможно, последнего ужина — был настолько абсурдным, что Наблюдателю пришлось стискивать меня железными когтями, но я, все равно, слегка дрожал: губы и пальцы, веки и мышцы ног, угольно-черная бахрома экстенсы и багрово-красный лес мозга на спутнике.

— В Семикратной в последнее время появилась даже форель, и даже берет неплохо, позавчера, на том склоне под вербами, я вздремнул на бережку, и…

— Б-боже!

Бартоломей окинул меня быстрым взглядом, бросив кусок рыбного филе на сковороду, жир громко зашипел.

— Знаю, знаю, несправедливо, и вообще. Но если все так, как ты говоришь, то есть ли у тебя какой-либо выбор? Возьмут тебя, так или иначе, правда? Тогда, чего беспокоиться? Вкус горячей форели — не самое паршивое последнее удовольствие.

Я перепуганно глядел на него, словно на неожиданно открывшегося в своем многолетнем безумии сумасшедшего. Он это говорил серьезно.

— А что? — фыркнул тот, явно заметив мою мину. — А ты думал, как? — что можешь Им воспротивиться? Противостоять Им?

Я не отвечал.

— Я глядел, как они в вас это внушают, — продолжал Бартоломей, повернувшись ко мне спиной, — поколение за поколением, с самых малых лет, ничего уже не объясняя и не отдавая непосредственных приказов, но в скрытых предпосылках слов и поведений, как вещи, вроде бы, очевидные; вы сами это себе внушали. Ту гордыню и чувство превосходства, и презрение к Ним, и уверенность, абсолютно религиозного толка, в какой-то исторической миссии. А ты ведь даже не знаешь, кем Они являются; хотя у меня в библиотеке имеются книги по истории Инвольверенции. Так что же говорить о других? Вы уже сводите все это на уровень мифа, семейной байки о привидениях и духах. Так ведь и члены Совета тоже не взялись ниоткуда, они воспитывались точно так же следуют тем же предрассудкам и, видимо, точно так же ведут себя во время переговоров в Крипте. Я прав?

Он перевернул куски рыбы на другую сторону, те зашипели.

— Так что нечего удивляться, что не можете воспринять такой простой факт: мы живем, поскольку такова Их прихоть. Зеленый Край существует, поскольку до сих пор они не пришли к решению его пожрать, как уже пожрали, поглотили остаток поверхности земли. Это не мы, но Они представляют собой высшую форму.

— Р-раз так д-думаешь, поч-чему с-сам ннне…?

— А! Потому что привык. Но вы? Для вас подобное невозможно представить. Вы не понимаете перехода. Процесс трансляции для вас — это магия. Наверняка, и для тебя самого. Что ты вообще понял из чтения книг?

— Что нне л-люд-ди.

— Ну, это действительно много. Ты даже не распознал Инвольверенции в Аномалии. Уже забыли. Та взвесь, то средоточие атомных машинок, та сеть мельчайших пылинок, связывающихся в формы и структуры, зависящие от Их воли, проникает через воздух, воду и почву; она присутствует в каждом кубическом миллиметре земной материи, в том числе — и здесь, в Краю. А Они? Они представляют собой те формы и структуры. Точно так же, как ты являешься структурой собственных мозговых подключений. Переход более мягок, чем могло бы показаться. Я бы сказал: он неизбежен; и меня вовсе не удивляет открытие, что другие, более древние виды совершили его миллиарды лет назад. Ведь это же было очевидным. Ты читал об истории технологической спирали. Найдя решение, более эффектное, чем остальные, раньше или позднее, на него следует перейти, и лучше сделать это поскорее, ведь тот, кто нас опередит, быстрее найдет еще более эффективное решение. Такова логика эволюции цивилизации. А эти решения, в очередных оптимизациях, все больше приближаются к идеалу, который является общим для всех биологий, культур и способов мышления, поскольку вселенная едина, и законы ее физики для всех универсальны.

Он выложил зажаренную рыбу на тарелки, открыл еще банку компота и, сняв фартук, сел за стол. Перед тем я здесь с Ларисой ел сухой хлеб с вареньем. Украдкой глянул на подоконник: никакая насекомая дрянь не осмеливалась показаться. То ли он сам убрал весь дом, — мелькнула у меня мысль, то ли, попросту, попросил услугу в рамках собственного Завета?

— Да, осторожнее, могут быть кости. Надеюсь, ты будешь ко мне заезжать. Другие мои знакомые, прошедшие инвольверенцию, редко находят время и желание. Видимо, мы и вправду не представляем для Них особого интереса, жизнь в логических конструктах с неограниченными параметрами должна быть намного привлекательнее: там, Внутри. Ну ладно, ешь, ешь. Он дал тебе какой-нибудь срок? Чем раньше ты объявишься, тем больше выторгуешь. Это может дать Краю очередные пару тысяч лет. Все-таки, имеется здесь какая-то симметрия, что только после смерти Сйянны…

Он все говорил и говорил. Я сидел, выпрямившись, позволяя Наблюдателю заведовать телом; более всего следил, чтобы не мигать слишком часто — в то время как сам нервно распахивал и складывал крылья экстенсы, быстро и все быстрее. Я был уже абсолютно уверен в том, что Мастер Бартоломей полностью сошел с ума.

* * *

Почему на юг? Собственно говоря, направление не имело значения, но я не хотел возвращаться, поскольку опасался неизбежных встреч с семьей, знакомыми… Я бежал на юг. Выехал еще перед рассветом; все равно, заснуть не мог, а даже если бы и заснул — меня ждали кошмары со спутника, черная мазь испуга. Уж лучше сесть на коня и помчаться галопом в зарю. Пока движешься, до тех пор и надеешься. Один черт, я не смог бы выдержать очередной порции болтовни Мастера Бартоломея.

Потому удирал — прекрасно зная, что ни перед чем не удеру. Я даже не был в состоянии думать о чем-либо другом: образ миллиардолетней Всеинвольверенции, постепенно переваривающей материю всех галактик и расползающейся массой с низким альбедо по межзвездной и межгалактической пустоте — выжигал мое воображение. Я ехал на юг. В первый день никаких особых знаков я еще не замечал. Первой ночью мне казалось, будто бы что-то вижу на границе тени и темноты, где полумрак теряет свое частное наименование: какие-то неспешные шевеления, крадущиеся бесформенные массы — когда лежал так у небольшого костерка, балансируя на грани спутникового сна, уверенный в неизбежном падении в черную пропасть. Упал я в нее на второй день, уснув в седле. Из снов спутника я выбрался с криком, от которого всполошились сидящие на окрестных деревьях птицы. И тогда я обратил внимание: те птицы и те деревья. Ворон, размножившийся в полете на две особи; клен, из ветвей которого вылуплялись сороки; коршун, кружащий надо мною на такой высоте, что в пропорции размах его крыльев должен был превышать метров десять; березка, которой не было в этом месте при предыдущем взгляде. Пора приближалась, и мне не позволяли забыть. Да и как я бы мог? Всеинвольверенция сфокусировала все мои мысли.

Второй ночью я уже с трудом удерживался на стороне яви. Покидая дом Бартоломея, я не подумал забрать побольше провианта, зверье же обходило меня издалека, так что у меня остались одни сухари. Я запивал их водой с сахаром. Вакуумный паук получил большую дозу рентгеновского излучения, у меня болела голова, под утро начались кровотечения из носа. Дышать было тяжело, теплая кровь стекала по нёбу вовнутрь горла — мне вспомнился святотатственный ритуал Безымянного. Улегшись на земле, я чувствовал, как нечто перемещается под поверхностью почвы, мелкие сотрясения и волны вздымали меня на одеяле; еще я слышал как нечто шелестит и шепчет в темноте. Понятно, я знал, что меня хотят напугать. Только знание никак не может сравниться с чувствами, особенно ночью — я был перепуган, холодной от пота рукой сжимая штуцер.

На третий день я добрался до старой дороги, ведущей к развалинам Кваквортоква и Нанорталика. Если я буду стремиться удерживать направление на юг, вскоре останется прыгать в океан. По дороге встречались остатки строений и других реликтов культуры перед Инвольверенцией, но я был на столько выбит из сил, что практически не обращал внимания на окружение — высматривая лишь знаки Их присутствия. Те же появлялись все чаще. Под вечер весь северный горизонт превратился в одну высокую стену пурпура, словно бы кто-то повернул на девяносто градусов поверхность моря, залитого заходящим солнцем — а солнце и вправду заходило на багровых волнах. Мир утратил свои натуральные цвета. Моя кожа выглядела, словно облитая кровью, зато кровь — которая до сих пор текла из обеих ноздрей — словно грязь. Конь перестал меня слушать с того момента, когда стебли травы начали хватать его за ноги, обертываясь вокруг суставов спиралями неожиданно очень крепких волокон. Я шел пешком, ведя его за узду. В конце концов, он вырвался, когда земля начала ходить волнами под его копытами. Конь рванулся, встал дыбом; я отскочил, чтобы избежать смертельного удара (учитывая семейную традицию, наверняка он был бы смертельным), а он уже мчал вслепую, спотыкаясь, когда ноги западали в ямах, в перепуганных глазах вращались огромные белки — и он будет так бежать, пока мышцы не перестанут слушаться, так до окончательной усталости загоняют диких жеребцов, что, когда уже упадут, исчерпанные до такой степени, что совершенно безразличные к окружающему, на них спокойно можно надевать узду. Тогда я понял, глядя на удаляющееся животное, в чем состоит смысл моего бегства, и чем оно завершится. Я это знал, и Они это знали.

Как будто бы мало было нестабильной почвы под ногами, так еще и ветер усилился, и вскоре, когда видимость уменьшилась до десятка шагов, я потерял ориентацию. Остальной мир был отрезан туманами темно-красной пыли, но даже она вела себя неестественно, формируясь в фантастические тела и перемещаясь против направления вихря; от накопившегося в воздухе электричества волосы у меня становились дыбом. Я шел сквозь коричневую взвесь, пытаясь дышать через стиснутые губы, заслоняя глаза плечом; у меня уже почти что не было сил поднимать ноги, с каждым шагом засасываемые разваренной почвой, а экстенса дополнительно наваливалась на меня — миллиардотонные крылья, подвешенные к моей спине. Так что, когда я увидел сквозь клубящуюся багряную пыль древние развалины, свернул к ним без размышлений. Из конструкции, чем бы она ни была до Инвольверенции, остались всего две стены и фрагмент бетонного фундамента. Но и так это был громадный комфорт: теперь я обладал частичной защитой от ветра, пыли и кровавых привидений, упыри могли уже подойти ко мне только с одной стороны; опять же, я мог сесть, не опасаясь быть поглощенным голодной землей.

Не знаю, когда солнце исчезло под горизонтом; в моем укрытии темнота воцарилась намного раньше. Конь удрал с вьюками и всем необходимым для того, чтобы разбить лагерь; но в кармане куртки, вместе с пустым портсигаром, нашлась железная зажигалка. Того мусора, за многие годы нагнанного ветром в угол развалин, хватило как раз на сторожевой костер: маленький кустик несчастного огня, дающего света лишь на то, чтобы все, находящееся за пределами развалин, сейчас превратилось в одну монументальную Тень. Их нее появлялись и в ней же исчезали Формы. Я сидел и тупо пялился на них. Физическая и психическая усталость до остатка лишили меня мыслей и эмоций, только в спутниковых мозговых лабиринтах все еще кружили какие-то Планы и Расчеты. Рев ветра нарастал, чудища подходили все ближе. Время исполнилось. Я способен узнать рок, когда гляжу ему прямо в лицо.

* * *

Он кружил на границе шторма, попеременно появляясь и прячась в темноте; ураган взрывался тучами мусора в тех местах, где он выходил на свет. Иногда он делал вперед еще шаг, и тогда Тень отклеивалась от его спины, и он отскакивал назад, в клубы бурого хаоса.

— Ну вот. Тебе уже нечего бояться, — говорил он. — Не стал бы я тебе врать. Ты ничего не теряешь; наоборот — выигрываешь.

— Н-на сам-мом деле, ты не м-мой дед-душка.

— Почему же, твой, — повторял он, приглаживая всклокоченную бороду и подходя чуточку ближе. — Это я. Поверь мне. Все то, что составляло мою тождественность, продолжает существовать. Разум остался неизменным: форма мысли не меняется от смены ее носителя, стих звучит точно так же, напишешь ты его на бумаге или выбьешь в камне. Белковый мозг, неорганический процессор, реконфигурирующее поле Инвольверенции — значения не имеет. А все остальное, это уже лишь отражения разума. Акты воли.

Он присел с другой стороны костра, закурил трубку. Я прекрасно понимал, зачем он это делает: пытается призвать настроение и доверие времен наших бесед на крышах фермы, ту интимность. Но, опять же: знание не защищало от чувств. Неужто он победил в этом?

— И т-так возьмете с-силой. — Я отвел взгляд от него. Сзади, за ним, в тоннеле его тени, бешено клубились вторичные Формы. — Все-е эт-то ложь.

Тот сплюнул дымом, не скрывая гнева.

— Если ты и вправду так считаешь, — сказал он, поднявшись, насторошив кустистые брови и стиснув пальцы в кулак на горячем чубуке трубки, — то как объяснишь, что до сих пор мы тебя не конвертировали?

Я пожал плечами.

— А я з-знаю, что в-вы там делаете?

— А почему ты делаешь то, что делаешь? Или это тебе известно? Что тебя сдерживает? На что ты надеешься? Лишь понапрасну теряешь шансы для Края. — Ко-огда изме-енюсь. Еое-чт-то б-бы сде-елал.

— Правда? — фыркнул тот, склоняясь надо мной и поднимая трубку; горбатый нос делал его похожим на хищную птицу. — А не сделал бы? И каких это? Коляя помнишь?

— А ч-что, Коляй? Вс-се помн-ню.

— О!? Правда? — Теперь он издевался, даже не скрывая того. — А как ты убил его и закопал в саду? Тоже помнишь?

— Врё-о-о… Банди-и-и…

— Никакие не бандиты. Сначала кухонным ножом в живот, а когда он убежал в дом, добил его, разбивая голову об пол.

— Да за-а-ачем же я, Ко-коляя… ? — в отчаянии закричал я.

Дедушка Михал отступил на шаг, в Тень, и остался там на два удара сердца, когда же вновь вступил в мерцающий свет костра — был уже Коляем. Я чуть ли не схватился с места, увидав его, поскольку это был Коляй не только на вид, но и в движениях — когда рванулся ко мне, балансируя широкими плечами, чтобы выдвинуть левую ногу в последний, казалось, миг перед тем, как упасть — в жестах — когда рубил надо мной в воздухе выпрямленным пальцем — в выражении лица — когда стискивал челюсть и широко раскрывал темные глаза — и в словах:

— Ты! Ты! Ты1 — шипел он. — Ты и Бартоломей! Все зло, что исходит от вас! Я же знал, что ты ее погубишь, что рядом с тобой только несчастье… Не люди, даже любить не умеете. Только воспользоваться, так или сяк, ради собственных целей, ради грязных удовольствий. Ты! На гибель! На вечные муки! Я же знал и пытался ее спасти, но… Прости мне, Боже! Да что б вы оба…

Тут он прервал поток своих слов и отступил на пол-шага, глядя на меня в изумлении, со все еще раскрытым ртом, дрожащими пальцами щупая перед рубашки, на которой расползалось темное пятно. Это продолжалось несколько секунд. Потом он вскрикнул и сбежал в Тень.

Я перевел взгляд на огонь. Язычки пламени скакали на углях, почти угасая под сильными ударами ветра, но вовсе не исчезая одновременно и до конца; маленькое, дрожащее сердце огня продолжало непрерывно биться. И тогда мне захотелось съежиться, свернуться и укрыться в нем, в последней частичке тепла во всей вселенной.

Дедушка Михал положил мне руку на плечо, сжал. Я оторвал взгляд от огня.

— Пошли, — шепнул он. — В Инвольверенции ты не будешь одиноким; или, вообще, полностью изолируешься от реальности, если того пожелаешь. Ты изменишь свое настроение, память и желания столь же легко, как сейчас меняешь выражение лица. Мне тебя провести? Пошли.

Вторую руку он протянул в приглашающем жесте. Достаточно было, чтобы я взял ее своей рукой, завершая жест.

Я скрежетнул зубами. Выходит, он думает, что сломал меня? Достаточно было разыграть ярмарочный балаган с Коляем, и я поддамся?

— Ни-ког… — начал было я.

Но зависимость была обоюдной; сжимающий свою орбиту паук экстенсы вынырнул из тени Третьей, и в него ударило горячее излучение Медузы, ток прошел по моим нервам, начиная с левого плеча — я рванул предплечьем, рука поднялась, я сжал руку дедушки Михала — и вот я инвольверирую, в течение доли секунды переписываясь в Форму сети микрочастиц, охватывающей всю Землю, в волну информации, омывающей планету быстрее, чем скорость света — я.