Правящий класс российского государства (XVI–XVIII в.) (Маргарита Евгеньевна Бычкова)

Традиции формирования сословной структуры правящего класса России восходят к временам древнего Русского государства и феодальной раздробленности. В XII–XIII вв. одновременно с образованием княжеских династий (черниговская, смоленская, ростовская, владимирская и др.) появляются и боярские роды, чья служба князю была наследственной и, как правило, обусловлена тем, что земельные владения семьи находились на территории данного княжества. Отъезд на службу к другому князю был позором и расценивался как нарушение клятвы.

К сожалению, вопрос о сословной структуре феодального общества России принадлежит к одному из наименее разработанных в современной исторической литературе. Существуют серьезные работы по отдельным аспектам проблемы: о новгородском боярстве В. Л. Янина, о вассалитете в Русском государстве Л. В. Черепнина, о формировании боярской прослойки А. А. Зимина, работы С. Б. Веселовского, М. Е. Бычковой, В. Б. Кобрина и др.[658] Но многие из этих исследований трудно состыковать во временных отрезках истории или территориально; поставленные рядом, они не дадут цельной картины происхождения и истории сословной структуры правящего класса в XVI–XVII вв.

Исследование сословий правящего класса России затрудняется еще и тем, что до конца XVII в. здесь не было юридически оформленных норм доказательства дворянского происхождения или же устанавливающих какие-либо сословные группы. Сословность определялась принадлежностью к определенной семье. Об этом свидетельствует большое число различных редакций родословных росписей и книг, где происхождение лиц, их принадлежность к семье, родственные связи внутри семьи официально признавались и утверждались, а также большое количество генеалогических документов.

Наличие сословных групп у русских феодалов в XIV–XVI вв., близких к сословиям других феодальных государств Европы, прекрасно показано в работе Л. В. Черепнина; автор доказал, что в России существовали различные виды «поземельно-служебных отношений», которые оформлялись соответствующими договорами между сеньором и вассалом. Из этой иерархической структуры и вырастало феодальное государство как орган господствующего класса[659]. Все свои выводы Черепнин сделал, опираясь на богатый актовый материал.

Отсутствие выработанных юридических норм, закреплявших сословные права и привилегии отдельных групп феодалов, безусловно, позволяет сомневаться в официальном оформлении этих групп. Однако в исследовании политической истории и повседневной жизни русского общества XVI–XVII вв. мы постоянно встречаемся с такими группами. Сама запись человека в боярскую книгу, боярские списки, Дворовую тетрадь официально закрепляла за ним принадлежность к боярству, Государеву двору, дьячеству и т. д. Назначение на воинскую службу (разряды) также учитывало принадлежность к определенной среде и вытекающее из нее право на должность. О строгой иерархии различных дворянских семей говорят и местнические дела, причем, вопреки давно бытующему представлению о широком распространении местничества в придворной жизни, подавляющее большинство местнических дел связано с назначением на службу[660].

Мы можем показать процесс формирования высшей прослойки феодалов (бояре и окольничие, другие думные чины), изменения в личном составе Боярской думы, определить состав дворянских семей, служивших по московскому и городовым спискам, и многие другие вопросы, но мы не знаем принципов, юридических норм, по которым формировались эти сословные группы, поскольку нормы нигде не записаны.

Такое положение с источниками привело к тому, что сословность класса феодалов, понимаемая как право иметь особые иммунитетные права в своих владениях, право занимать определенную должность в государственном аппарате, иметь чин, принадлежать к Государеву двору и т. д., в русской исторической литературе изучалась в основном генеалогическим путем. Хотя и таких исследований сравнительно немного.

Отсутствие юридически зафиксированных норм, относящихся к феодальному землевладению Русского государства, и откровенная бедность частных актов, через которые эти юридические нормы воплощаются в повседневной жизни, затрудняют изучение сословной структуры правящего класса России на базе истории феодального землевладения.

Слабо изучены и права различных групп феодалов в своих земельных владениях. Большинство современных работ посвящено в основном формированию вотчины, а вопросы хозяйствования в ней, тенденции развития хозяйственных структур исследуются слабо. Чаще всего формы хозяйствования сводятся к развитию запашки. С. Б. Веселовский отмечал наличие в частных вотчинах водяных мельниц, справедливо видя в их строительстве возможность получать дополнительный доход. Недавно очень интересные сведения по этому вопросу за вторую половину XVI в. привела Е. И. Колычева. Анализируя формы и размеры владельческой ренты у светских феодалов, автор отметила, что в имениях помещиков доход был регламентирован из расчета на одну выть имения и платился крестьянами натурой и деньгами. «Состав ренты был продуман так, чтобы помещик был обеспечен всем необходимым и не нуждался в заведении собственного громоздкого хозяйства с барской запашкой. У помещика были слуги-холопы, которые сопровождали своего господина в походах, управляли хозяйством, следили за своевременным поступлением крестьянской ренты»[661].

Это напоминает некоторые пожалования великого литовского князя Александра конца XV — начала XVI в., в которых четко обозначены «данины», получаемые владельцем с имения. И местные жители внимательно следили, чтобы владелец не вводил «новин», «не рушил старины», т. е. не превышал зафиксированного в грамоте дохода с владения.

В конце XV–XVI в. формы приобретения владений в России были в принципе такие же, как в Литве: наследственное владение, пожалование, покупка, обмен, дарение и др. Но в России они не утверждались великокняжеской властью и не всегда оформлялись письменным документом. Поэтому проследить историю частного феодального владения очень трудно.

Как показал В. Б. Кобрин, по крайней мере до конца XV в. многие князья на территории своих присоединенных к Москве княжеств сохраняли княжеские права. В то же время в других владениях, вотчинах и поместьях, иногда разбросанных по разным уездам государства, они имели права, аналогичные правам рядовых вотчинников и помещиков[662]. Большую работу по определению первоначальных границ вотчин московских бояр в XIV–XV вв. и дальнейшему распределению этих владений внутри семьи проделал С. Б. Веселовский[663]. Его работы, помимо привлечения значительного фонда актов, выгодно отличает использование данных топонимики, что позволяет аргументированно показать формирование владений отдельных членов семьи. По работам С. Б. Веселовского мы знаем, что сведения о разделе единой вотчины между членами одной семьи чаще всего основываются на совпадении названий отдельных местностей с личными прозвищами. Происхождение фамилий и географических названий Северо-Восточной Руси взаимосвязаны, но сами по себе эти сведения довольно поздние (XIV–XV вв.). Есть основания полагать, что долгое время землевладение внутри одной семьи было нераздельным, во всяком случае процесс раздела земли не выражен так открыто, как в странах Европы. Интересно, что не только Москва, столица княжества, не делилась территориально между наследниками великого князя: каждый из них имел право на определенную часть доходов с Москвы. Дворы феодалов, находившиеся на территории Московского Кремля, также были в совместном пользовании всех членов семьи[664].

Говоря о сословной структуре русского правящего класса, надо четко представлять, что, в отличие от других государств, в том числе Великого княжества Литовского, до конца XV в. на престолах во всех великих княжествах сидели князья одной династии — Рюриковичи. Окружавшая их феодальная верхушка также часто представляла различные семьи одного боярского рода, осевшие в разных княжествах. Причиной мог быть переход на службу от одного князя к другому, или же передел земель между князьями, когда вотчинник менял государя, сохраняя свои владения. Но в XV в. была и ситуация, когда землевладелец не являлся вассалом князя, на территории которого находились его владения: докончальные грамоты великих и удельных князей XV в. позволяли феодалам приобретать владения на земле «чужого» князя. И хотя конкретные случаи в тексте докончаний не оговариваются, представляется, на эту норму повлиял именно тот факт, что довольно близкие родственники, члены одного рода, служили разным князьям и у них могли возникать конфликты в вопросах наследования владений.

Возможно, отсутствие зафиксированных юридических сословных норм связано с тем, что в России представители различных семей хорошо знали свое происхождение, родственные связи как внутри отдельных семей, так и между ними; особенно это относится к семьям, происходящим от общего предка. О хороших генеалогических знаниях свидетельствует вся история составления родословных книг XVI в. Формирование единого класса феодалов Русского централизованного государства шло корпоративным путем, когда о происхождении и службе семей, переходивших под начало московских великих князей из присоединенных соседних княжеств, все было известно. Их положение на сословной иерархической лестнице было определено.

Во главе сословной структуры Русского государства XVI в. стояла великокняжеская семья — великий князь и удельные: дяди, братья, двоюродные братья великого князя. После жестокой феодальной войны 30–40-х гг. XV в. состав великокняжеской семьи регулировался: удельные князья часто не имели права вступить в брак и иметь законных наследников. Это гарантировало великокняжескую власть от большого количества претендентов на престол и от распыления домениальных владений. После смерти бездетного удельного князя его земли отходили к великому князю. В Русском государстве право наследования владений имели лишь законные дети.

На следующей ступени сословной лестницы стояли князья Рюриковичи, потомки великих князей ярославских, суздальских, ростовских и некоторых других, которые еще с XIV в. постепенно переходили со своими землями под власть московских великих князей. До начала XVI в. они сохраняли в своих бывших княжеских владениях особые княжеские права: обладали правом суда, сбора налогов, освобождались от общегосударственного налога и другие[665]. Естественно, что в разных княжествах на протяжении века такие права менялись.

Именно из этой группы формировалась в основном Боярская дума, в военных походах наиболее знатные и владетельные князья участвовали с собственными отрядами или в качестве первых воевод возглавляли полки великого князя. Они были активными участниками политической борьбы при дворе великого князя и иногда реальными правителями государства при малолетнем наследнике престола.

Кроме этих князей, существовала еще категория служилых князей, по своим правам близкая к удельным князьям. Истоки появления этой категории следует искать в русско-литовских отношениях XIV в., в частности в отношениях между Литвой, Новгородом и Псковом. Развитие новгородского боярства отличалось от развития правящей верхушки в других регионах будущего Русского государства. В Новгороде не было своей княжеской династии из числа потомков Рюрика; никто из новгородских феодалов не имел княжеского титула. Как убедительно доказал В. Л. Янин, «новгородские бояре составляли непополняемую касту аристократов и были обязаны своей сословной принадлежностью только происхождением от родоплеменной старейшины древнейшего периода новгородской истории, от той сословной верхушки, которая

консолидировалась в замкнутую касту еще на протогосударственной стадии». В период существования древнего Русского государства новгородцы приглашали «на княжение» с ограниченными правами какого-либо из киевских князей. В XIV в. положение изменилось: «на пригороды» приглашаются два князя — русский Рюрикович и литовский Гедиминович. С последней четверти XIV в. по отношению к ним употребляется термин служилый князь. Эти князья были преимущественно военачальниками новгородского войска; за службу они получали земли, как полагает Янин, первоначально на вотчинном праве, а позднее — на кормленческом[666].

Однако, при распространении в Литве и Новгороде статуса служилого князя, в Москве до конца XV в. он не привился. В 1408 г. в Москву приехал служить сын новгородского служилого князя Наримонта Патрикий Наримонтович. Он и его потомки играли ведущую роль в политической жизни Московского княжества на протяжении всего XV в., но в качестве бояр, наместников и воевод великого князя[667]. Даже в XVI в., когда в Москве уже были служилые князья, их статус не распространялся на потомков Наримонта — князей Голицыных, Булгаковых, Куракиных.

Среди исследователей нет единого мнения в том, кто был выше в сословной иерархии — удельные или служилые князья. С. Б. Веселовский по существу не различал служилых и удельных князей. Служилые для него — князья, перешедшие с конца XV в. на службу московскому великому князю. М. Н. Тихомиров уже различал права удельных и служилых князей. Их объединяло то, что и те и другие оформляли свои отношения с великим князем докончальными грамотами. По мнению автора, права удельных князей были шире прав служилых князей, сословной обязанностью которых было нести военную службу великому князю[668].

Наиболее подробно положение служилых князей изучено А. А. Зиминым. Главное отличие между удельными и служилыми князьями (а служилые стояли на иерархической лестнице ниже удельных) заключалось в том, что удельные князья, принадлежавшие к великокняжеской семье, являлись потенциальными наследниками престола. Как отметил А. А. Зимин, по неписаному праву служилые князья ходили на войну с великим князем лишь в том случае, когда затрагивались их собственные интересы[669]. Занимая достаточно высокое положение на иерархической лестнице, служилые князья фактически были отстранены от участия в политической жизни государства.

Мне уже приходилось высказывать мнение, что короткое существование в Русском государстве статуса служилых князей в первой четверти XVI в. связано с недостаточно развитым государственным аппаратом[670]. Служилые княжества существовали на западных и южных границах государства и являлись как бы буфером, на юге охраняющим русские территории от набегов татар, а на западе сдерживающим походы литовских отрядов. В этом случае статус служилого князя, известный в Литве и практически заимствованный русским правительством, помогал адаптироваться литовским князьям в новом государстве.

Кроме того, в силу своего положения служилые князья не входили в Боярскую думу, где были их однородцы, начавшие служить русским государям в XV в. без этого звания. Такое положение создавало равновесие между различными политическими группировками и способствовало укреплению центрального аппарата. После того как служилые князья вошли в Боярскую думу, их титул утратил реальное значение; вся борьба за власть в 30-е — 40-е гг. XVI в. ведется практически между вновь вошедшими в Думу служилыми князьями Вельскими и издавна сидевшими там князьями Шуйскими. Служилые князья еще упоминаются в начале XVII в., но это лишь титул, сохраненный потомками.

В конце XV — начале XVI в. внутри правящего класса происходят изменения; с образованием единого государства появилась новая тенденция формирования сословий правящего класса: вместо сословных групп, сложившихся в различных великих княжествах, постепенно вырисовывается класс феодалов Русского государства, где отношения между различными группами и внутри таких групп складываются по иным принципам, чем раньше в самостоятельных княжествах.

Новый этап формирования сословий единого Русского государства выражается в том, что с конца XV в. сословные группы, к которым принадлежали семьи из верхушки правящего класса, объединяются понятием «Государев двор». В Государев двор входили те, кто служил непосредственно великому князю; к нему не принадлежали удельные князья — аристократическая верхушка правящего класса. Соответственно самыми знатными в Государеве дворе были служилые князья, князья Рюриковичи из бывших великих княжеств и выехавшие в Москву литовские Гедиминовичи.

Состав Государева двора мы находим в Дворовой тетради 50-х гг. XVI в., когда его структура достаточно оформилась. В тексте документа отдельно выделены думные и придворные чины: бояре, окольничие, казначеи и т. д. Отдельную группу составляют служилые князья. Порядок расположения семей в этих записях в принципе совпадает с расположением росписей в официальных родословных книгах 40–50-х гг. XVI в., что может говорить об устоявшейся иерархии родов. Наряду с этим, и в Дворовой тетради, и в родословных книгах часть лиц записана по территориальному принципу — уездам, по которым они служили[671]. Так что здесь при делении правящего класса на группы соблюден территориально-родовой принцип. Можно предположить, что для представителей княжеских семей или боярства, которые записаны по месту службы, а не среди своей родни, это означало разрыв с вотчинными владениями и службу князю с тех земель, которые им были пожалованы.

Если процесс формирования Государева двора в первой половине XVI в. завершился созданием Дворовой тетради, то его начало менее уловимо. Очевидно, это связано с реальным выходом на политическую арену княжеских и боярских семей во время великого княжения Ивана III, с созданием новых сословных структур, вызванных формированием класса феодалов единого Русского государства.

В нашей исторической литературе прочно обосновалось понятие «старомосковское боярство». Обычно оно объединяет нетитулованную часть Государева двора, семьи, чьи предки по родословной легенде выехали в Москву в XIII–XIV вв. Исследованию их истории посвятил свои работы С. Б. Веселовский, который провел тщательный анализ состава боярских семей, служивших московским князьям в XIV и XV вв., изучил их земельные владения, службу при дворе[672]. Автор вскрыл процессы политической жизни, вызвавшие появление таких новых для XV в. родов, как Морозовы, Плещеевы, которые в литературе традиционно относились к старомосковским, а также угасание одних семей из древних боярских родов и замену их другими. А. А. Зимин, проследив историю боярства при дворах великих и удельных князей, показал процесс слияния разных семей одного рода, служивших великому князю и удельным, а также в княжествах, вошедших в состав Русского государства, участие этих родов в политической жизни страны в первой трети XVI в.[673] О том, насколько сложен этот процесс, как оформляли различные семьи свое положение при дворе, используя самые различные документы, писала и автор этой работы на примере Сабуровых и Бутурлиных, поспешивших использовать свое реальное возвышение в политической жизни в начале XVI в. и закрепить его в комплексе родословных «памятей»[674].

Как и в Великом княжестве Литовском, более размыто выступают низшие слои Государева двора; если круг княжеских и боярских семей был определен и проникнуть в эти слои было трудно, то история семей низших прослоек, через которые и шли изменения в составе двора, к тому же слабо отраженные в генеалогических документах XVI в., изучена плохо. Генеалогически перемещения в низших прослойках лучше всего исследованы в связи с опричниной Ивана Грозного, но, к сожалению, известия о многих семьях опричников, восходящие к концу XV — началу XVI в., отсутствуют.

Одним из редких документов, сохранивших сведения о таких слоях класса феодалов России конца XV в., является так называемая Книга Дмитрия Китаева. Это отрывок новгородской писцовой книги конца XV в., составленной Дмитрием Китаевым, где записаны вновь испомещенные новгородские помещики. После роспуска дворов ряда крупных политических деятелей (Иван Борисович Тучков, князь Иван Ряполовский и некоторые другие), последовавшего в результате опал Ивана III, члены этих дворов стали новгородскими помещиками. В литературе идет спор, были ли эти новые помещики холопами крупных феодалов или же дворянами, служившими при дворах вельмож[675]. Мы склоняемся к тому, что эти лица принадлежали к низшим слоям класса феодалов. Во всяком случае, какая-то часть из них служила не непосредственно великому князю, а членам Государева двора (в Великом княжестве подобная служба была известна в XV в. и предусматривалась в Статусе 1529 г.). После роспуска дворов неугодных великому князю опальных вельмож в XV и XVI вв. эти феодалы вполне могли перейти на службу в Москву и получить владения на вновь присоединенных пограничных землях. Новгородские пятины в конце XV в. относились именно к таким территориям.

Некоторые фамилии из испомещенных в Новгородской земле известны уже как новгородские помещики по Тысячной книге 1550 г. Это Олуповский Семейко Булгаков сын Пущина — прямой потомок Булгака Пущи из Книги Дмитрия Китаева, а также Нороватый, Муравьевы, Щербинины и др.[676] Эти семьи за пятьдесят лет сделали хорошую карьеру по службе, попав из членов дворов опальных феодалов в избранную тысячу государя.

Военно-феодальные корпорации в России, состоящие из семей и лиц, не входивших в Государев двор, носили территориальный характер, так же, как это закреплено в Литовском статуте 1588 г. В отличие от Литвы они не имели права собираться на сеймы для решения своих дел. В основном в территориальные корпорации было объединено городовое дворянство, служившее по месту, где находились их земельные владения. Но эта сословная группа практически в научной литературе не изучалась.

Своеобразие формирования класса феодалов России в момент образования централизованного государства привело к тому, что до XVII в. не существовало законов и правил для доказательства дворянского происхождения. Только в XVII в. появляются документы, позволяющие говорить об официальном оформлении сословной принадлежности, и то на примере лиц, приезжавших служить русским царям. В это время меняется как форма выезда, так и контингент приезжавших в Россию дворян. Наряду с литовскими князьями и грузинскими царевичами, переходившими на русскую службу, как и раньше, со своими дворами, в Россию едут поодиночке дворяне из разных стран.

Их оформлением на русскую службу ведал Посольский приказ. Работа по выяснению происхождения «нововыезжего иноземца» требовалась для определения размеров жалования, которое ему должно было платить русское правительство, одноразового пожалования «за выезд», посылки иноземца на службу и других вопросов. Делопроизводственное оформление документов о принятии на русскую службу весьма многогранно. Здесь переписка с пограничными воеводами о приезде человека в Россию и его проезде в Москву, дела о принятии православия (в XVII в. при переходе в русское подданство это было обязательным), документы об аудиенции у царя, переписка с другими приказами о выдаче жалования и др.

В центре каждого дела находится «распросная речь» выезжего — подробная биография, где он рассказывает о своем происхождении, земельных владениях семьи, образовании, службе до приезда в Россию. Именно по этим данным подбирались примеры более ранних аналогичных выездов, в которых учитывалось происхождение из той же страны и соответствующее сословное положение, размеры установленного ранее жалования. И уже по ним назначалось жалование вновь выехавшему и принималось решение, куда его послать на службу.

Однако не исключено, что до XVII в. таких дел о выездах дворян на русскую службу не заводилось, и сама процедура приема в XVI в. была проще. Косвенно об этом свидетельствует родословие Эверлаковых, уроженцев Швеции. В росписи, поданной в 80-е гг. XVII в. в Палату родословных дел[677], написано, что Яков Эверлаков был взят в плен во время Ливонской войны, а его потомки остались служить в России. В этом деле нет упоминания о каком-то более раннем оформлении их статуса в Посольском приказе. Недавно введенные в научный оборот документы XVI в. освещают мало изученную страницу жизни англичан в России. В 1589 г. два переводчика Английской компании — Елизар Романов и Иван Фомин — подали челобитные о принятии их на русскую службу. К этому времени оба уже несколько лет жили в Москве: Елизар Романов переводил Ивану IV грамоты английской королевы и писал речи послу; Иван Фомин мог писать на нескольких языках («руской грамоте и агленской грамоте и другую немецкую грамоте умею»)[678]. Оформление их на службу было несложным: бояре приняли решение о назначении Романова и Фомина толмачами в Посольский приказ и выделении им земельных владений. Лишь русская форма имени обоих англичан позволяет предположить, что они к этому времени приняли православие.

Обилие и разработанность принципов ведения дел о выездах XVII в. находит несколько объяснений. Подобные дела, правда для приглашенных на службу в Россию мастеров, велись еще в XV в.; об этом есть упоминания в Описи Посольского приказа[679]. Когда же понадобилось оформлять дела для определения выехавших дворян на службу и выяснения их места в среде русского правящего класса, были приспособлены нормы, с которыми приказные люди сталкивались уже давно. Косвенно об этом свидетельствуют в своих записках Г. Штаден и Дж. Флетчер, находившиеся в Москве в XVI в. Г. Штаден подробно описывает, как иностранец добирается до Москвы из пограничного города: на границе его долго расспрашивают о происхождении, кто он, зачем приехал. Если иноземец говорит о своем желании служить царю, его в сопровождении дворянина отправляют в Москву, там опять расспрашивают о происхождении и предшествующей службе. После приема на службу ему жалуются деньги, устанавливается поденный корм, даются платье, сукно, кафтаны, несколько золотых, двор или дворовое место в Москве и деньги на постройку дома. Штаден описывает, как иностранцы в XVI в. на Кормовом дворе каждый день получали свои деньги и мед[680].

Флетчер описывает, как в XVI в. иноземцы принимали православие: их посылали в монастырь для знакомства с учением и обрядами православной церкви. Первые семь дней они постятся, а на восьмой иностранца приводят в церковь и начинают учить обрядам[681].

Все это мы наблюдали и в делах о выездах иноземцев XVII в., что еще раз позволяет говорить об устоявшихся традициях приема на службу русскому царю. Правда, никто из авторов XVI в. не пишет об обязательной перемене веры; в XVII в. принятие православия становится необходимым для дворянина при переходе в русское подданство. Процедура перехода в православие такая же, как об этом пишет Флетчер.

Сначала в XVII в. выезжих дворян принимали на службу довольно легко, а щедрость пожалований царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича привлекала в Россию все новых людей. Следует напомнить, что в «распросных речах» почти все иноземцы отмечали, что на предшествующей службе они получали жалование, как наемные солдаты, а свои владения покидали из-за их полного разорения. В России в 40–60-е гг. выехавшие дворяне получали поместный оклад, становились землевладельцами. Очевидно, такая политика русского правительства произвела большое впечатление на современников. Еще в XVIII в. шведский историк Портан в курсе русской истории поставил отношение царя Алексея Михайловича к иноземцам на первое место среди вопросов внутренней политики правительства[682].

Но уже с 50-х гг. XVII в. появляются указы, регулирующие землевладение для вновь поступивших на русскую службу. В 1653 г. появляется указ об отборе в Арзамасском у. поместий и вотчин у немцев, которые не приняли православия[683]. В 1673 г. появляется указ, по которому «выезжему иноземцу» предлагается служба в Астрахани или Заволжье. В случае отказа его не принимают на русскую службу. В 1678 г. издается указ, в общей форме регулирующий землевладение выезжих иноземцев: после смерти «новокрещена» его поместье отдается только иноземцу. Это может свидетельствовать о том, что создан определенный фонд земель, даваемых «за выезд»[684]. А с 1692–1693 гг. прекращается прием на службу иностранцев, приехавших без «призывных грамот» правительства.

Возможно, раздача иноземцам поместных земель на восточных окраинах была политикой правительства на протяжении всего XVII в. Из записей в приказных книгах за 1623 г. видно, что в Нижегородском у. были земли у шотландцев Роберта Яковлева Кунигена (его владение из поместья переводится в вотчину) и Петра Клилента (ему выдана грамота о беглых крестьянах)[685].

Правомерно предположить, что, устанавливая жалование при принятии иноземцев на русскую службу, сотрудники приказов ориентировались на уже имевшуюся структуру русского дворянства. Для лиц, принявших русское подданство, отнесение к определенной группе с ее поместным окладом, денежным жалованием, службой в каком-либо ведомстве создавало предпосылки полного включения в сословную структуру русского правящего класса.

Наибольшее количество дел о переходе на русскую службу сохранилось для уроженцев Польско-Литовского государства. Может быть, поэтому в приказной делопроизводственной практике XVII в. отразились нормы признания дворянского происхождения, установленные еще Статутом Великого княжества Литовского 1529 г. Среди других норм в Москве играли роль подтверждения дворянского происхождения, сделанные официальными послами из «страны происхождения», а также родственниками или людьми, известными русскому правительству. Эти нормы постоянно использовались в Посольском приказе не только для уроженцев Литвы.

Одним из характерных и наиболее полно документированных выездов в Москву был переезд в 1642 г. из Дании графа Матиаса Шляковского. После принятия православия его стали звать князем Львом Самойловичем Шляковским[686]. В его распросной речи записано, что он родом из Богемии, после разорения родовых владений переехал на службу к датскому королю Христиану. По поручению Христиана приезжал гонцом в Москву, а затем решил переехать на службу к русскому царю. Дворянское происхождение Матиаса Шляковского было подтверждено письмом короля Христиана. В деле приведены «аналогичные случаи» выездов: датский дворянин Мартын Мартынов, приехавший в Москву в 1614 г., и литовский — Василий Горжбок (1627 г.), но их социальное происхождение не соответствовало происхождению графа, и для определения жалования Шляковскому были использованы случаи приездов астраханского, нагайского, черкесского царевичей. Князь Лев был пожалован в стольники, получил земельные владения, двор в Москве, деньги на постройку дома и многочисленные «корма»[687].

В 1646 г. также из Дании приехал поляк Иван Петров сын Салтыков[688]. Его распросная речь необычайно красочна и может послужить основой приключенческой повести. Он родом из Волуйковичей, в 13 лет был отдан на службу польскому королю, попал в плен к туркам, выкуплен отцом. Вскоре он уехал во Францию, был там на военной службе, затем переехал служить в Испанию, а оттуда в Данию. И во Франции, и в Испании воевал с турками. Как и Шляковский, он посылался из Дании гонцом в Москву. В Дании Салтыков помог московскому гонцу Василию Апраксину, которого король хотел повесить и даже поставил виселицу у ворот дома, где жил Апраксин. В Москве Салтыков был приравнен по службе к Шляковскому, был также пожалован в стольники, получил поместный оклад, двор в Москве, денежные «корма».

Осип Пирожский (1684 г.) рассказывал, что его отец имел владения в Кременце (Волынское воев.); вскоре после смерти отца, когда владения были разорены татарами, Осип с матерью приехал в Киев, а оттуда был взят в Москву в певчие[689]. Показания о его происхождении подтвердили шляхта Волынского воеводства, его родственники и князь Гедеон Четвертинский. На основании этих свидетельств Пирожский был записан в Посольском приказе как выезжий, ему было определено жалование, он был направлен на службу в Разряд.

Биография еще одного поляка — Петра Лохмановского (выехал в 1689 г.) напоминает рассказ Ивана Салтыкова[690]. Он родился в Варшаве, девяти лет уехал «в-ыные государства для учения», был в Германии, Голландии, пять лет жил в Париже. Здесь он узнал о смерти отца. В Париже он встретил русского князя Якова Долгорукого, поехал с его посольством в Мадрид, а теперь приехал в Москву и хочет поступить на русскую службу. Его рассказ был подтвержден Долгоруким, но если Салтыков стал русскими помещиком и царским стольником, то Лохмановского послали служить в Иноземный приказ.

По этим делам и приведенным в них «аналогичным случаям», по которым назначалось жалование, видно, что в Россию приезжали служить дворяне, чьи владения, как правило, находились на границах Польши и Литвы и часто разорялись во время военных действий; они жили своим жалованием профессиональных военных, для всех Россия была не первым местом такой службы. Так, из аналогичных случаев можно привести рассказ Павла Пилятовского, который выехал из Польши, так как «у них корунным, так и литовским войскам жолнерам за службы только похвала, а платы как надлежит, не доходит». В Москве Пилятовский случайно встретился с князем Гедеоном Четвертинским, с которым «они знались меж собою в Польше, будучи в войску»[691]. Четвертинский подтвердил его происхождение и ходатайствовал о приеме Пилятовского на службу. Адам Пенчинский, как и Осип Пирожский, после смерти отца жил с матерью в Киево-Печерском монастыре, потом служил в войске, был взят в турецкий плен и выкуплен. Его владения пришли в запустение, он приехал в Москву, где его происхождение подтвердили находившиеся здесь поляки[692].

Г ораздо реже приезжали на службу дворяне прибалтийских стран.

Основная масса выездов на службу русскому царю уроженцев Дании, Швеции приходится на 80–90-е гг. XVII в. Сведения о более ранних приездах есть только среди «примеров», которые подбирались для поздних назначений жалования лицам, до приезда в Россию служившим в Дании. Самый ранний из встреченных — запись о приезде в 1614 г. «Дацкие земли дворянина Мартына Мартынова», встреченная в деле Шляковского[693]. В 1651 г. в Москву приехал служить из Дании подполковник Яган Гунденмарк, а в 1681 г. — майор инженер Христиан фон Люберос; они не переходили в русское подданство, а служили в Иноземном приказе[694]. Некоторые иностранцы приезжали повидаться с родственниками (Вильгельм Менсдорф, племянник генерала Патрика Гордона)[695].

Из дел о выездах иностранцев мы видим, что правящий класс в основном пополнялся за счет выходцев из Польско-Литовского государства; дворяне, принявшие русское подданство и православие, вливались в определенные структуры, соответствующие их происхождению. А при доказательстве дворянства использовались нормы, закрепленные литовскими статутами и хорошо известные в Литве.

Правительство четко следило, чтобы, выезжая в государство, где о происхождении человека не известно и где может не оказаться его родных, он не воспользовался бы случаем и не записался в другое сословие. В сомнительных случаях, когда в Москве не находился авторитетный человек, знавший вновь выехавшего и подтверждавший сведения о его происхождении, правительство посылало грамоты воеводам пограничных городов с просьбой узнать за рубежом о происхождении иноземца.

Таково дело о происхождении Дементия Исупова (1640 г.), который называл себя потомком мурзы Исупа из Астрахани. Опрошенные в Москве князья Андрей Урусов и Дмитрий Байтереков, выходцы из Астраханских степей, сказали, что не знают Исупова, «тем де он, Дементей, пролыгаетца, что их к себе в племя причитает»[696]. Дементий Исупов подал челобитную, где указал, что он был в плену, служил у боярина Ивана Никитича Романова, поэтому находившиеся в Москве родственники от него отреклись, и попросил разузнать о происхождении Исуповых в Астрахани. В ответ на запрос астраханского воеводы десять Исуповых подали ему челобитную, где указали, что после смерти И. Н. Романова его люди были отпущены на волю, и один из них — Челух Агишев сын — назвался Исуповым, а в их роду таких не было[697]. Сыск о происхождении Исуповых продолжался два года.

После заключения Вечного мира с Польшей стала решаться судьба пленных поляков. Они могли вернуться на родину или по желанию остаться служить в России. Но здесь особо тщательно проверялось происхождение и вопрос, не давал ли пленный кому-нибудь кабальную запись. При наличии кабальной записи человек не принимался на службу. Есть и спорные дела, когда холопы, бежавшие во время войны из Литвы, выдавали себя за дворян.

Так, Филька Гостин, взятый в плен под Смоленском, жил у Романа Владимировича Игнатьева, женился на его дворовой, а узнав об указе о пленных, бежал от Игнатьева, выдал себя за дворянина Филиппа Гурского, который по ошибке был взят в плен[698]. Филькины грамоты не были приняты, его вернули в холопы Игнатьеву.

По делам о выездах можно четко судить, что именно происхождение давало право на получение определенного жалования, занятие места на определенной сословной ступени общества. В дальнейшем, после определения размера жалования, положение человека в обществе определяли чин, размер владений; они были видимой стороной этого положения. Эта видимая сторона отразилась и в законодательстве XVII в.: появляются законы, регулирующие распределение земель, назначение на службу. А определение происхождения остается «теневой стороной», оно отразилось лишь в приказной переписке, в делах, заводимых на выезжих иноземцев. Однако без достоверного установления происхождения ни одно лицо не могло получить жалование, не могло занять свое место в русском обществе. В делах о выездах приводятся «аналогичные случаи» выездов для установления этого жалования, то есть определяется круг лиц, равных по происхождению. Можно предположить, что место выезжего, высчитанное по аналогичным случаям, как-то соотносилось и с сословной структурой русского правящего класса.

Однако при схожем происхождении лиц размеры установленного им жалования в 40-е и в 80-е гг. были разными. Так, при сравнении дел Салтыкова и Лохмановского, лиц, происходивших из одной среды, видна разница их положения на службе в Москве. Салтыков стал стольником, получил поместный оклад и большие суммы денег, а Лохмановский был зачислен на службу в Иноземный приказ и получил жалование деньгами. Если для назначения жалования Салтыкову было использовано дело Шляковского, то примером такого же назначения Лохмановскому послужил выезд в 1681 г. из Дании майора Христиана фон Любероса и в 1687 г. француза Балтазара Делозиера.

По размерам жалования «выезжим» и принципам его назначения можно достаточно отчетливо проследить политику правительства. Она тем более ясна, что приезжали дворяне одного или близкого социального положения. В 40-е гг. дворяне получали до 1200 четвертей поместного оклада, денежное жалование, подарки ценными вещами, многочисленные корма, причем некоторые годами выклянчивали у правительства все новые средства существования. В 80-е гг. после ограничения места службы лица того же сословного происхождения получают более регламентированное денежное жалование и, если не едут в Поволжье, направляются служить в Иноземный приказ; жалование устанавливается еще по «аналогичным случаям» предшествующих выездов, индивидуально. А с 90-х гг. уже есть четкие размеры жалования для каждого военного чина: полковники, майоры, ротмистры и т. д. Здесь просматривается четкая эволюция условий приема на службу царю. Сначала для принятого на службу дворянина подыскивалась среда, соответствующая той, в которой он родился. В конце века принятые на службу дворяне становятся такими же наемными солдатами, какими они были в других странах.

Принцип давности службы московским государям, устанавливавший место семьи на служебной лестнице, отразился в генеалогических документах и русской публицистике конца XV–XVII в.

В последние годы XV в. в Москве была составлена родословная легенда о происхождении великих князей, известная в литературе, по названию одной из ее редакций, как Сказание о князьях владимирских. Изучению этого памятника посвящена большая литература; не останавливаясь на отдельных моментах истории его создания, отметим лишь существенное для этой работы. По Сказанию родоначальник русских великих князей Рюрик был потомком «сородника» римского императора Августа, который пришел из Римской империи править в Прусы[699]. Если мы обратимся к родословным легендам московского боярства, появившимся в родословных книгах XVI в., то увидим, что семьи, которые указывают на свою связь с московскими князьями с XIII–XIV вв., обычно пишут, что их предок пришел «из Прус» (Морозовы, Кутузовы, Свибловы и др.). Если служба рода началась при тверском дворе, предок чаще всего приходил «из Литвы», если при рязанском — это выходец «из Орды». «Из Орды» в Москву приезжали родоначальники боярских семей при Дмитрии Донском. Достоверность этих легенд XVI в. тщательно исследовал С. Б. Веселовский, доказавший, что часто их фактическая сторона не подтверждается, и предположивший, что они скорее несли идейную нагрузку, доказывая древность службы рода русским князьям[700].

В аналогичных родословных легендах литовских великих князей из Рима в Литву приезжает не только предок правящей династии, но и предки литовских магнатских родов. В сознании литовских феодалов это как бы уравнивало династию и правящий класс. Аналогичную роль играла и теория о сарматском происхождении польской и литовской шляхты.

В русской генеалогической литературе и публицистике, наоборот, вассальная зависимость феодалов подчеркивалась (в частности, в родословных легендах) выездом предка к великому князю, принятием его на службу великим князем и принесением присяги[701].

Большое значение генеалогии при определении сословной принадлежности сказалось и на истории создания родословных книг. Вслед за Сказанием о князьях владимирских в первые годы

XVI в. появляются росписи отдельных княжеских и боярских родов, а в 40-е гг. XVI в. — первые родословные книги. До 80-х гг.

XVII в. было составлено около десяти официальных редакций родословных книг, содержащих полные родословные росписи семей, принадлежащих к Государеву двору. Изменения в составе родословных росписей этих книг отражают реальные изменения в составе Государева двора[702].

В XVII в. тенденция подчеркивать давность службы продолжается, но приобретает новые черты. После событий Смутного времени и перемены за 15 лет на престоле четырех царей из разных русских династий (не считая самозванцев) изменился личный состав Государева двора. Многие семьи просто прекратили существование, другие, особенно из низших слоев, начинают быстро продвигаться по службе. Кроме того, в XVII в. большое значение приобретает служба в приказах, которая вела к образованию служилой бюрократии[703].

С середины XVII в. эти реальные перемены в сословной структуре начинают оформляться генеалогически. Часть выдвинувшихся по службе семей записывает свои росписи в родословные книги, часто присоединяясь к более ранним росписям, особенно это относится к родословию смоленских великих князей. Пользуясь тем, что отдельные ветви этого рода служили в XV–XVI вв. в Великом княжестве Литовском и там прекратили существование, потомками смоленских князей называют себя семьи, не имевшие княжеского титула (Полевые, Еропкины, Татищевы и др.).

Очевидно, самому понятию — быть записанным в родословную книгу — в жизни придавалось большое значение. Об этом говорит не только количество списков XVI–XVII вв., составленных для отдельных семей, но и возросший интерес к рукописям, когда в 80-е гг. XVII в. после отмены местничества в Палате родословных дел составлялись новые официальные родословные книги. Не дожидаясь их создания, многие семьи делали для себя копии ранних редакций родословцев и вписывали в них копии своих документов, подаваемых в Палату родословных дел.

Видя деятельность Посольского приказа по оформлению происхождения «нововыезжих иноземцев», некоторые русские семьи в середине XVII в. подают в этот приказ челобитные, прося оформить их «выезжее» происхождение (Римские-Корсаковы, Отяевы).

Посольский приказ стал играть большую роль в создании родословных документов. Кроме оформления дел о выезде дворян на русскую службу, в нем переводились и создавались новые родословные документы, прежде всего Титулярник (1672 г.) и родословная книга Лаврентия Хурелича, герольдмейстера императора, присланная Алексею Михайловичу (1675 г.)[704].

Книга Хурелича состоит из двух частей. В первой дано родословие самого Алексея Михайловича, его происхождение от киевских князей; во второй указано родство Романовых с правящими домами: австрийским, английским, датским, французским, испанским, польским, португальским, шведским. Родословные схемы Хурелича построены по принципу восходящей системы родства, т. е. в них перечислены предки данного лица, тогда как для русской генеалогии XVI–XVII вв. более характерно перечисление потомков одного лица, т. е. нисходящая схема родства.

К новым традициям в русской генеалогии привело и знакомство русских читателей с польскими хрониками — Кромера, Вельского, Стрыйковского, также связанное с деятельностью Посольского приказа. Для Хроники Стрыйковского эта связь показана в работе А. И. Рогова, история перевода других произведений еще ждет специального исследования[705].

Если обратиться к спискам Хроники Стрыйковского последней четверти XVII в., то даже в оформлении рукописи виден интерес к генеалогии польской шляхты. Киноварью и заголовками на полях выделяются названия гербов, части текста, где рассказывается о происхождении родов, перемене гербов, передаче польских гербов литовской шляхте. Выделяются статьи, посвященные истории отдельных семей, описанию ратных подвигов, после которых герой получал дворянство и герб.

Вопрос о происхождении и эмблематике дворянских гербов был неизвестен в русской практике XV–XVI вв. Интерес к нему, очевидно, связан с тем, что Хроника Стрыйковского в какой-то мере освещала польско-литовские генеалогические традиции, что стало актуальным в связи с оформлением дел о происхождении дворян в Посольском приказе[706].

Наиболее активной стала деятельность Посольского приказа по созданию родословных документов в 80-е гг. XVII в., когда после отмены местничества в Разрядный приказ стали поступать сотни дворянских родословий; Посольский приказ занимался проверкой родословных легенд о выездах, записанных в этих родословиях. В справках, выдаваемых Посольским приказом и подтверждающих эти легенды, постоянно упоминаются Кромер, Стрыйковский, иногда Длугош и Гваньини, как авторы, в произведениях которых записано происхождение отдельных русских семей.

Из польской генеалогической литературы наибольшим доверием в Посольском приказе пользовались книги С. Окульского «Орбис Полонис» и Бартоша Папроцкого «Гнездо цноты».

В использовании польской генеалогической литературы можно отметить два момента. Иногда она привлекалась для подтверждения происхождения польских дворянских семей, перешедших на русскую службу в XVII в., в таком случае ссылки на польских авторов не вызывают сомнений. Но часто русские семьи, выдвинувшиеся на службе в XVII в., впервые составлявшие свои росписи в 80-е гг. XVII в. и не имевшие никакой связи с польскими родами, также использовали польские традиции. В этом случае польская литература привлекалась для удревнения истории русских семей, подтверждения их «выезда» на службу великим князьям. Новой чертой, восходящей к традициям польской генеалогии, было отсутствие в этих росписях непрерывной связи между предком и лицом, подавшим роспись, указывались лишь отдельные лица, записанные в польские хроники, и их подвиги. Наиболее ярким примером является роспись Краевских и Лихачевых.

Краевские перешли на русскую службу после завоевания Смоленска. В своей росписи они упоминали прием на службу, принятие православия, пожалования земельными владениями. Кроме того, они получили из Польши документы, подтверждавшие принадлежность к гербу Ясенчик. Все это не вызывает сомнений в происхождении семьи. К этому же гербу возвели свой род Лихачевы, в прошлом новгородские вотчинники (с XV в.). В справке, подписанной думным дьяком Е. И. Украинцевым, возглавлявшим Посольский приказ, дана подборка сведений из книг Окульского и Папроцкого о деятельности отдельных лиц разных фамилий герба Ясенчик, но нет никаких конкретных сведений, позволяющих связать Олега Лиховца, родоначальника Лихачевых по росписи, с другими Лихачевыми. Брату окольничего М. Т. Лихачева, подавшего роспись рода, принадлежал один из сохранившихся экземпляров Хроники Стрыйковского, и он призывал к широкому использованию иностранных материалов при создании русской истории[707].

Стремление подтвердить свое происхождение польскими источниками иногда было не оправдано. Так, Титовы получили справку из Хроники Гваньини о службе их предка воеводой в Старице, что скорее можно подтвердить записями о назначении на службу в разрядных книгах XVI в.

Очень ответственным было составление родословной легенды Украинцевых для думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева, возглавлявшего Посольский приказ. Для росписи Украинцевых были подобраны сведения из Хроники Стрыйковского и книги «Орбис Полонис» о Лукашевичах, живших в XIII в. при князе Конраде Мазовецком, причем титул этих Лукашевичей — канцлер коронный — везде в выписках объясняется как думный дьяк, а в росписи, составленной на основе этих выписок, Лукашевичи в Польше уже названы думными дьяками — титул, известный только на Руси. Аналогичное толкование, сделанное переводчиком Хроники Стрыйковского, отмечено А. И. Роговым, который справедливо связал его с деятельностью сотрудников Посольского приказа[708].

В основном следует отметить, что для таких росписей XVII в., как правило, характерно стремление удревнить службу своего рода, а не возвести его к античным предкам или правящим династиям.

Только в 80-е гг. XVII в., когда после отмены местничества вышел ряд царских указов о составлении родословных книг, мы можем наблюдать, как в этих указах формировалась сословная структура правящего класса России. В отличие от более ранних родословцев, где записывались росписи родов, принадлежавших к Государеву двору, в родословные, которые должны были создаваться после отмены местничества, предполагалось включить росписи всех дворянских семей. Для этого разрабатывалась соответствующая структура родословных книг.

Указом от 12 января 1682 г. об отмене местничества одновременно с распоряжением об уничтожении разрядных книг, в которых более двухсот лет велась запись о службе отдельных лиц, было приказано создать новую родословную книгу, точнее, несколько родословных книг: отдельную книгу для каждой сословной группы. Прежде всего в указе говорится о пополнении новыми за писями старой родословной книги. «И которых имен в той книге в родех их не написано, и тех имяна в родословную книгу написать вновь к сродникам их, и для того взять у них росписи за руками»[709].

Большинство исследователей, начиная с Н. П. Лихачева, справедливо видели в упомянутой здесь книге Государев родословец 50-х гг. XVI в., в котором фактически были записаны княжеские и боярские семьи, принадлежавшие к Государеву двору. В дополненном виде Государев родословец составил Бархатную книгу 1687 г.

Далее в том же указе говорится о создании еще нескольких родословных книг для различных категорий служилых людей. В одну должны записываться княжеские и «иные честные роды», члены которых в XVII в. занимали высшие должности при дворе (бояре, окольничие, думные дворяне), а также старые роды, которые с царствования Ивана IV «были в послах и посланниках, и в полкех, и в городех в воеводах, и в знатных посылках, и у него, великого государя, в близости, а в родословной книге родов их не написано». Это положение как раз охватывало низшие слои Государева двора и рядовое дворянство XVI в. Особые книги создавались для тех семей, чья служба при дворе началась при Романовых и которые с царствования Михаила Федоровича «были в полковых воеводах и в послах, и в посланниках, и в знатных каких посылках, и в иных честных чинех, и в десятнях написаны в первой статье». В четвертую книгу заносятся росписи семей, дослужившихся до десятен средней и меньшой статей; в пятую — московские чины, «из нижних чинов за службы отцов своих или за свои»[710].

В этом указе не просто определена сложная схема родословных книг; здесь проглядывает сложная сословная структура правящего класса второй половины XVII в. Уже явно недостаточно записывать в родословные книги верхушку двора. Поскольку древность службы при дворе была необходима для определения знатности рода, специальные родословные заводились для семей, занимавших почетное положение на службе у Ивана IV, но не попавших в то время в родословец, так как туда записывались только еще более знатные роды.

Особенное внимание было уделено тому, чтобы к древним родам не приписывались чужеродцы, семьи, не сумевшие доказать давность своего происхождения. Чтобы записать в старую родословную книгу ветви рода, чьи представители в XVI в. служили в уделах или митрополиту, нужно было получить согласие уже записанных в книгу сородичей. Если родство сородичами не подтверждалось, семьи, подавшие новую роспись, записывались в той же книге в отдельную главу.

В марте 1682 г. выходит специальный указ, где подчеркивается, что в «Розряде в родословную книгу» вновь записываются только те лица и семьи, родство с которыми подтвердят однородны, предки которых в этой книге уже записаны.

Стремление записаться в Бархатную книгу приводило к судебным спорам между семьями, чьи росписи уже были в «старой родословной», и теми, кто впервые подавал их для включения в эту книгу[711].

При достаточной пестроте росписей, поданных в 80-е гг. XVII в., в них видна закономерность, связанная с формированием правящего класса России: главное при доказательстве своей знатности — это древность службы русским государям.

* * *

За два века существования правящего класса Русского государства не известно ни одного законодательного акта, регулирующего права и привилегии, взаимоотношения различных сословных групп внутри его. Но сами сословные группы постоянно присутствуют. Их основные черты, наблюдаемые в XVI–XVII вв., это общность происхождения от одного предка и связанная с этим служба определенному княжескому дому, обусловленная расположением земельных владений рода. Именно разрыв с отчинными владениями в XVI в. исключал человека и его потомков из состава семьи, лишал связанных с этим привилегий. На практике это вело к исключению росписи семьи из общей росписи рода в родословных книгах. В 80-е гг. XVII в., наоборот, ранее исключенные из родовой росписи семьи стремятся быть записанными именно в эту роспись. Принцип происхождения играл главенствующую роль в жизни представителей правящего класса. Ни личные качества (как М. Л. Глинский), ни близость к царю (А. Ф. Адашев) сами по себе не давали возможности всей семье выйти из своей сословной группы.

Только в XVII в., когда в реальной жизни все большее значение стали играть служба в государственном аппарате и продвижение по этой службе, можно наблюдать, как продвижение по служебной лестнице вело к перемене сословного положения семьи. Это прекрасно показала в своей работе Н. Ф. Демидова, и, очевидно, эти условия реальной жизни способствовали успеху реформ XVIII в.

При достаточной замкнутости верхушки правящего класса идет пополнение его низших и средних слоев. Реформы государственного аппарата привлекли в Москву в 30–40-е гг. XVII в. значительное число подьячих из местных учреждений, принадлежавших к податным сословиям (посадские люди, стрельцы и др.). В конце XVII в. некоторые из их потомков, занявшие высшие должности в приказах, подают свои родословные росписи (Украинцевы, Бобинины).

Аналогичную картину представляет освоение южных и восточных границ России. Многие стрельцы, казаки, посадские, переведенные в города засечной черты, в XVIII–XIX вв. выступают как местное дворянство. Но, к сожалению, этот процесс еще не изучен.

В XVI в. сословные группы правящего класса относительно замкнуты: сохраняется память о родственных связях XV в., службе предков при дворе. В XVII в. это постепенно исчезает. И здесь играет роль не только изменение представления о службе, но и угасание старых родов, новые принципы пополнения дворянства России.

И все-таки семьи, выдвинувшиеся по службе, когда при создании новой родословной книги в 80-е гг. XVII в. появилась возможность официально закрепить свое положение в обществе, прибегли к испытанному и верному способу — доказательству своей древней (более древней, чем это было в действительности) службы московскому правящему дому.

Отсутствие юридических норм при хорошем знании положения своей семьи в служебной иерархии, очевидно, были основными принципами формирования структуры русского правящего класса в XVI–XVII вв.


Загрузка...