Фабрика счастливых граждан

Счастье и неолиберализм

Неолиберализм шире и фундаментальнее, чем просто направление политической и экономической философии. Как уже упоминалось в других источниках¹, неолиберализм следует понимать как новую стадию капитализма, при которой области и сферы применения экономики расширяются во всех культурных слоях², растет спрос на научно-технический анализ при принятии политических и социальных решений³, возрастает внимание к утилитарным обоснованиям выбора, эффективности и максимизации прибыли⁴, экспоненциально растет неопределенность на рынке труда, экономическая нестабильность, рыночная конкуренция, рискованное поведение, организационная гибкость и децентрализация⁵, ускоряется коммерциализация символического и нематериального, в том числе идентичности, чувства и образа жизни⁶, закрепляется терапевтическая этика, ставящая эмоциональное здоровье⁷ и потребность в индивидуальной самореализации в центр общественного прогресса и институциональных вмешательств⁸. Более существенным, чем эти характеристики, является тот факт, что неолиберализм следует рассматривать как индивидуалистическую социальную философию, основным объектом внимания которой является «я», а основной антропологической гипотезой, по мнению Ашоффа, — то, что «все мы — независимые, автономные субъекты, встречающиеся на рынке, мы сами творим свои судьбы и находимся в процессе создания общества»⁹. В этом смысле неолиберализм следует рассматривать не только с точки зрения его структурных особенностей и последствий, но и с точки зрения его инфраструктурных предпосылок, то есть его этических и моральных принципов, согласно которым все люди являются (и должны быть) свободными, активными, ответственными и автономными существами, способными управлять своим психологическим состоянием по собственному желанию, реализовывать интересы и преследовать то, что принято считать неотъемлемой целью в жизни — счастье.

Поэтому не стоит удивляться, что резкий переход к счастью на рубеже этого столетия¹⁰ начался сразу после консолидации того, что такие авторы, как Жиль Липовецки, называют «второй индивидуалистической революцией»¹¹ — всепроникающего культурного процесса индивидуализации и психологизации, который изменил политические и общественные порядки ответственности в развитых капиталистических обществах. Эта революция позволила перевести структурные недостатки, противоречия и парадоксы этих обществ в плоскость психологических особенностей и индивидуальной ответственности. Так, карьера стала постепенно пониматься как вопрос личных проектов, творчества и предпринимательского потенциала; образование — индивидуальных компетенций и талантов; здоровье — привычек и образа жизни; любовь — межличностной симпатии и совместимости; идентичность — выбора и личности; социальный прогресс — индивидуального роста и процветания и так далее¹². За этим последовал повсеместный отказ от социального в пользу психологического¹³, политику сменила терапевтическая политика¹⁴, место дискурса индивидуализма в определении неолиберальной модели гражданства занял дискурс счастья (мы подробнее разовьем эту идею в четвертой главе)¹⁵.

В этом смысле счастье не следует рассматривать как безобидное, знакомое понятие благополучия и удовлетворения. Не следует воспринимать и как концепцию без серьезных культурных, моральных и антропологических предубеждений и допущений. Иначе трудно понять, почему в развитых капиталистических странах такую роль играет именно счастье, а не любая другая ценность, как, например, справедливость, благоразумие, солидарность или преданность, или почему оно настолько значимо влияет на наши объяснения человеческого поведения. Поэтому мы убеждены: одно из объяснений, почему счастье столь влиятельно в неолиберальных обществах, заключается в его наполненности индивидуалистическими ценностями. Оно выдвигает на первое место индивидуальное «я», представляет группы и общества как совокупности отдельных и автономных желаний. Более того, мы утверждаем, что счастье стало столь заметным в неолиберальных обществах потому, что оно оказалось полезной концепцией для возрождения, легитимации и реинституционализации индивидуализма в, казалось бы, неидеологических понятиях посредством нейтрального и догматического дискурса науки.

Как отмечал Мишель Фуко и многие другие, нейтральные дискурсы, избегая напрямую обращаться к морали или политике, предпочитают апеллировать к природным свойствам человека, что позволяет им казаться более убедительными и легче институционализироваться¹⁶. Многие ученые, изучающие счастье под эгидой позитивной науки, сделали из него мощный, идеологически близкий инструмент, подчеркивающий личную ответственность за свою судьбу и выражающий сильные индивидуалистические ценности, замаскированные под психологическую и экономическую науку¹⁷. Действительно, многие ученые критически анализировали сильную индивидуалистическую предвзятость, лежащую в основе теоретических, моральных и методологических основ научного исследования человеческого счастья¹⁸. Однако, несмотря на то что тесная связь между счастьем и индивидуализмом была ярко продемонстрирована, важно понимать, что понятие счастья успешно не вопреки тому, что оно является глубоко индивидуалистическим понятием, а, скорее, благодаря лежащему в его основе индивидуализму. В некотором смысле, частично широкий успех счастья заключается в том, что оно обеспечивает легитимный, универсализирующий и аполитичный дискурс для индивидуализма¹⁹ — дискурс, который рассматривает жизнь отдельно взятого человека вне общества и видит во внутреннем «я» причину и корень любого поведения.

Позитивные психологи наряду с экономистами счастья и другими специалистами по счастью сыграли ключевую роль в этом отношении. Позитивная психология — это дисциплина, которая связала счастье с индивидуализмом до такой степени, что эти два понятия стали сильно зависеть друг от друга и даже взаимозаменять одно другое. Надо отметить, индивидуалистические предубеждения и предположения не свойственны для позитивной психологии и ее определения счастья. На самом деле, они являются характерной чертой общей психологии в целом²⁰. Однако в дальнейшем мы покажем, что главное отличие заключается в удивительной цикличности и явности, с которой позитивная психология представляет себе счастье и связывает его с индивидуализмом как в отношении морали, так и концептуализации счастья.

Позитивная психология и индивидуализм

В отношении морали, например, позитивные психологи не признают никаких нормативных опор, кроме самого человека: счастье хорошо, если оно идет на пользу и помогает человеку самореализоваться. Например, Селигман утверждает, что любое действие или удовольствие, полученное от применения собственных сильных сторон, следует называть счастьем, даже если речь идет о «садомазохисте, который совершает серию убийств и получает от этого огромное удовольствие […] киллере, который наслаждается преследованием и убийствами людей […] [или] террористе, который влетает на угнанном самолете во Всемирный торговый центр»²¹. Селигман добавляет, что он «естественно, осуждает их действия», но он тем не менее объясняет, что может делать это только «на основаниях, не зависящих от [позитивной психологической] теории»²². Согласно Селигману, позитивная психология, как и любая другая наука, является описательной и, следовательно, нейтральной, поэтому в его утверждении отсутствует нравственное осуждение. Конечно, в этом заключается глубокое противоречие: фактически моральный субъективизм, лежащий в основе обоснования позитивной психологией ценности счастья, так же морален, как и любое другое обоснование²³. Тем не менее Селигман продолжает настаивать на своей позиции: «Работа позитивной психологии заключается не в том, чтобы навязывать вам, что вы должны быть оптимистичным, добрым, в хорошем настроении или придерживаться моральных норм, а, скорее, в описании, к чему подобные качества могут привести… […] Как вы поступите с этой информацией, зависит от ваших собственных ценностей и целей»²⁴.

Что касается концептуализации, позитивные психологи продолжают использовать прочную ассоциацию между счастьем и индивидуализмом, делая индивидуализм культурным и этическим условием для достижения счастья, а счастье — научным обоснованием индивидуализма в качестве легитимной с точки зрения морали ценности²⁵. Сильная связь между этими двумя понятиями нередко подпитывает тавтологические обоснования. В этом отношении позитивные психологи предполагают и зачастую делают это довольно прямолинейно, что раз счастье — естественная цель, к которой любой человек стремится по своей природе, то и индивидуализм и автономное и независимое достижение целей — естественный способ вести счастливую жизнь²⁶. Подобным образом многочисленные публикации по позитивной психологии утверждают, что у них есть эмпирические доказательства того, что вне зависимости от любых других социологических, экономических и политических факторов индивидуализм является переменной, которая наиболее последовательно и неразрывно связана со счастьем и vice versa²⁷. Межкультурные исследования в рамках данной дисциплины наглядно это демонстрируют. Например, позитивный психолог Эд Динер и его коллеги также заявили, что, несмотря на другие социально-экономические и политические факторы, индивидуализм является переменной, которая наиболее сильно связана со счастьем. Это объясняет, почему индивидуалистические культуры, как правило, формируют граждан с более высоким уровнем удовлетворенности жизнью, в отличие от неиндивидуалистических или коллективистских культур. Основная причина, по мнению Динера и его коллег, заключается в том, что граждане в таких культурах обладают «большей свободой в выборе [своего] собственного жизненного пути», «чаще склонны приписывать успех самим себе» и имеют больше шансов «преследовать индивидуальные цели»²⁸. Рут Винховен также поддерживает это утверждение, добавляя, что индивидуалистические и развитые общества вносят значительный вклад в более высокий уровень счастья среди своих граждан, предоставляя им «непростую среду, которая соответствует врожденной потребности человека в самореализации»²⁹. Аналогично Оиши утверждает, что индивидуализм, определяемый как культурный акцент на независимости и самооценке, является самой сильной чертой, связанной с благополучием и удовлетворенностью жизнью, объясняя тем самым, почему граждане Австралии и Дании счастливее, чем граждане Кореи и Бахрейна³⁰. По мнению Стила и Линча, индивидуализм также объясняет рост счастья в таких странах, как Китай, где повышение уровня счастья среди граждан тесно связано с растущим принятием этики личной ответственности даже среди тех, кто находится в социально неблагоприятном положении³¹. Позитивные психологи, такие как Ахувиа, также отмечают, что экономическое развитие стран приводит к росту уровня счастья не за счет улучшения условий жизни или повышения покупательной способности граждан, а в основном за счет создания индивидуалистической культуры, которая поощряет людей стремиться к собственному личному развитию³². Фишер и Бур пришли к выводу, что, учитывая все эти факторы, «общая картина убедительно доказывает, что более высокий уровень индивидуализма последовательно связан с более высоким уровнем благополучия»³³.

Несмотря на непрекращающиеся острые дискуссии³⁴ о том, какие переменные вносят наибольший вклад в благополучие наций, многие позитивные психологи поддерживают утверждение, что чем более индивидуалистична нация, тем счастливее ее граждане. Тем не менее тот факт, что эти ученые не прекращают отыскивать доказательства, подтверждающие взаимосвязь счастья и индивидуализма, не должен вызывать удивления. То, как позитивные психологи концептуализируют и измеряют счастье, само по себе в значительной степени индивидуалистично. Преуменьшение, а зачастую и отрицание роли обстоятельств в счастье людей было одной из отличительных черт этой дисциплины с момента ее появления. Это ярко прослеживается как в теоретических основах движения позитивной психологии, так и во многих межкультурных исследованиях и в инструментах количественной оценки счастья. Так, популярная шкала удовлетворенности жизнью (ШУДЖ)³⁵ является примером того, как подобные опросники склонны уделять чрезмерное внимание индивидуальным и субъективным факторам в ущерб другим социальным, экономическим, культурным, политическим или более объективным. Что касается теоретических основ, то, пожалуй, ни один случай не служит более наглядным примером индивидуалистической предвзятости и узкого понимания социального лучше, чем знаменитая «формула счастья» Селигмана.

Формула счастья

В книге «Подлинное счастье: применение новой позитивной психологии для раскрытия вашего потенциала для длительного удовлетворения»[16] Селигман сформулировал то, что он называет «формулой счастья»: С (счастье) = Н (наследственность, генетически обусловленная отправная точка счастья) + В (волевая, намеренная деятельность, направленная на увеличение счастья) + О (обстоятельства, влияющие на счастье)³⁶. По мнению Селигмана, это простое уравнение сжато выражает важные открытия о природе человеческого счастья, а именно: на генетику приходится около 50 процентов счастья индивидуума; на волевые, когнитивные и эмоциональные факторы — 40, а на жизненные обстоятельства и другие факторы, такие как доход, образование и социальный статус, — оставшиеся 10 процентов, которые Селигман объединяет под одним названием «обстоятельства», «потому что, как ни удивительно, ни одно из них не имеет большого значения для счастья»³⁷.

Формула счастья Селигмана, хотя и сомнительна с научной точки зрения, обобщает три ключевых гипотезы, на которых впоследствии будет основана концепция счастья в позитивной психологии. Первая заключается в том, что 90 процентов человеческого счастья обусловлено индивидуальными и психологическими факторами. Вторая, противоречащая первой, заключается в том, что счастье можно приобрести, освоить и сконструировать в значительной степени благодаря выбору, силе воли, самосовершенствованию и соответствующим навыкам. И третья — не зависящие от человека факторы играют довольно незначительную роль в его благополучии. Что касается обстоятельств, Селигман спешит уточнить, что на самом деле для счастья имеют значение не сами обстоятельства, а, скорее, их индивидуальное и субъективное восприятие. Например, в отношении денег Селигман настаивает на том, что «то, насколько важны для вас деньги, влияет на ваше счастье больше, чем сами деньги»³⁸. Таким образом, хотя объективные обстоятельства могут влиять на счастье людей, Селигман приходит к выводу, что их влияние незначительно и не стоит того, чтобы пробовать их изменить: «Хорошая новость об обстоятельствах заключается в том, что некоторые из них действительно меняют счастье к лучшему. Плохая — изменение этих обстоятельств обычно дается с трудом и требует больших затрат»³⁹.

Теория сорока процентов

Позитивные психологи вскоре утвердили формулу счастья в качестве важного теоретического ориентира, которому необходимо следовать. Например, в широко известной книге «Психология счастья: новый подход» позитивный психолог Соня Любомирски утверждала, что эта формула является простым, но научно обоснованным объяснением факторов, определяющих счастье людей. Она убеждена, что «если мы сможем принять за истину, что жизненные обстоятельства не являются ключом к счастью, перед нами откроются огромные возможности для достижения собственного счастья»⁴⁰. Поэтому Любомирски призывает в качестве ключевого фактора для работы над счастьем сосредоточиться на самих себе, а не на личных обстоятельствах. Она назвала это «теорией сорока процентов». Согласно Любомирски, концентрация на попытке повлиять на наши чувства, мысли и поведение в повседневной жизни гораздо эффективнее повышает уровень счастья, чем любое другое решение, — не только потому, что как генетика, так и обстоятельства не поддаются изменениям и не стоят этих изменений, но и потому, что без личных изменений, вне зависимости от того, насколько удачливы или неудачливы люди в жизни, все, похоже, быстро возвращаются к заданному уровню счастья (Н, наследственности) — тому, что присутствует в силу генетической предрасположенности. В связи с этим, после описания научных заслуг и прорывных открытий позитивной психологии с момента основания этой области, Любомирски посвящает большую часть своей книги обучению читателей нескольким «действиям для счастья», позволяющим воспользоваться 40-процентным преимуществом для увеличения уровня счастья, включая упражнения на выражение благодарности, культивирование оптимизма, избегание самокопания, управление стрессом, жизнь в настоящем и получение удовольствия от маленьких радостей жизни.

Одно из самых серьезных критических замечаний в адрес формулы счастья было сделано Барбарой Эренрейх в ее книге «Улыбнись или умри: как позитивное мышление одурачило Америку и весь мир». Эренрейх выразила серьезную озабоченность по поводу сомнительной статистической базы и отсутствия научной логики в «неправильно составленном уравнении» Селигмана, а также о социальных и моральных последствиях преуменьшения влияния обстоятельств на счастье людей⁴¹. Эренрейх задается вопросом: если утверждения позитивных психологов верны, если все эти меры едва ли поспособствуют счастью людей, зачем выступать за улучшение условий труда и обучения, за безопасность в неблагополучных районах и всеобщее медицинское страхование? Должны ли мы тогда просто принять аргументы, что доход не вносит большого вклада в счастье людей? Как насчет многих семей, которые с трудом сводят концы с концами, откладывают деньги на старость, содержат безработных родственников или платят ипотеку? Неужели более высокая и справедливая оплата труда не уменьшит социальную маргинализацию и ежедневные переживания семей из низшего и среднего класса?

Доход причисляется к одним из так называемых обстоятельств, которые вызывают наибольшие споры относительно его влияния на уровень счастья. По мнению позитивных психологов, когда речь идет о доходе, сомнений быть не может: деньги не имеют существенного отношения к счастью (в связи с этим возникает вопрос о том, почему так много людей имеют противоположное мнение на этот счет). Аналогичное, хотя и несколько более конкретизированное утверждение нашло поддержку среди таких экономистов счастья, как Ричард Лэйард, согласно которому, хотя деньги могут быть важны для тех, чей доход «низок», однако, превысив определенный порог, он больше не связан со счастьем и эмоциональным благополучием⁴². Однако никто не дал четкого определения этому порогу: в зависимости от исследования он варьируется от годовой зарплаты в 15 000⁴³ до 75 000⁴⁴ долларов США. Тем не менее такие авторы, как Стивенсон и Вольферс, подвергли сомнению предположение об отсутствии связи между доходом и счастьем. Как они отмечают, «не существует ни одной крупной базы данных о благосостоянии, которая бы подтвердила это распространенное утверждение»⁴⁵. В отличие от «слабых и неполных данных этой взаимосвязи»⁴⁶, их исследования показывают, «что оценочный субъективный градиент соотношения благополучия и дохода не только значителен, но и удивительно стабилен по странам, внутри одного государства и в промежутках времени», поэтому утверждение «экономическое развитие не повышает субъективное благосостояние» должно «кануть в Лету»⁴⁷. Как и Эренрейх, Стивенсон и Вольферс подчеркивают, что даже будучи не обоснованными, аргументы, отрицающие влияние дохода и других социально- экономических условий на определение счастья людей, имеют важные социальные и политические последствия: «…вывод, что абсолютный доход мало влияет на счастье, чреват серьезными последствиями для политики. Если экономический рост практически не способствует улучшению социального благосостояния, то он не должен быть главной целью государственной политики»⁴⁸.

Подобным образом, если утверждения позитивных психологов верны и обстоятельства на самом деле не влияют значительно на счастье людей, зачем тогда обвинять социальные структуры, институты или плохие условия жизни в том, что люди испытывают депрессию, переживают или тревожатся за будущее? Зачем вообще признавать, что привилегированные условия жизни помогают объяснить, почему кто-то живет и чувствует себя лучше других? Не является ли это еще одним способом оправдать меритократическое предположение, что в конечном итоге каждый получает по заслугам? В конце концов, если полностью исключить из уравнения неиндивидуальные переменные, что еще, кроме собственных заслуг, усилий и упорства людей, может быть ответственно за их счастье или его отсутствие? Эта позиция действительно неоднократно подвергалась серьезной критике за недальновидность, а также за разрушительные социальные и моральные последствия. Таким авторам, как Дана Беккер и Жанна Маречек, удалось хорошо подытожить общее недовольство утверждениями позитивных психологов:

Даже Канеман проявил запоздалый скептицизм в отношении такого определения обстоятельств, заявив, что «в позитивной психологии, как мне кажется, пытаются убедить людей быть счастливыми, но при этом не вносят никаких изменений в их положение. […] Это отлично сочетается с политическим консерватизмом»⁵¹. Но, несмотря на всю эту критику, позитивные психологи остались при своем мнении, либо игнорируя тему — на самом деле в литературе по позитивной психологии трудно найти какой-либо значительный анализ роли, которую социальные факторы, такие как отношения власти, авторитет, неравенство в статусе, миграция, справедливость или насилие, могут играть в счастье людей, — либо преуменьшая важность этих факторов в пользу психологических, как мы это уже видели. Позитивные психологи по-прежнему подчеркивают: утверждение, что обстоятельства жизни составляют примерно 10 процентов счастья индивидуумов, может показаться «необоснованным выводом»⁵², но их исследования постоянно выявляют отсутствие значительной связи между личным благополучием и структурными, политическими и экономическими условиями, включая уровень неравенства, государственное образование, демографическое давление и социальные расходы ⁵³.

По мнению Любомирски и других позитивных психологов, 40-процентное решение все же оставляет достаточно большой запас для любого человека, который сам работает над благополучием. Поэтому, какими бы проблемными ни были условия нашей жизни или время, в которое мы живем, ключами к счастью и личному совершенствованию всегда будем оставаться по большей части мы сами. В то время как попытки изменить обстоятельства, находящиеся вне наших сил, приводят лишь к чрезмерному разочарованию, изменение самих себя, как указывает Селигман⁵⁴, принесет надежные и долгосрочные результаты для личного благополучия. За последние несколько лет это послание, хотя и весьма спорное, вызвало большой резонанс, особенно потому, что во времена неопределенности, бессилия, политических и социальных потрясений обещание того, что добиться благополучия можно, лишь обратившись внутрь себя, кому-то может придать сил, а кому-то может добавить страхов и тревожности. Однако, как мы рассмотрим в следующем разделе, следует задаться вопросом: не приносит ли эта индивидуалистическая концепция человеческого счастья больше вреда, чем пользы, способствуя созданию и поддержанию некоторой неудовлетворенности, которую она сама же обещает устранить.

Отступление во внутреннюю цитадель

После финансового кризиса 2008 года распространилась практика обращаться к коучам и другим специалистам личностного развития. СМИ, интернет-сайты и блоги советовали, как ухаживать за собой, как справляться с чувствами в сложные времена, а также предупреждали об опасных последствиях невнимательности к себе. Статья «Как заботиться о себе во время кризиса» была опубликована в «Хаффингтон пост» в 2009 году и перепечатана в 2011 году, и это очень яркий пример из сотен подобных материалов, которые размножились с начала мирового финансового кризиса. В ней тренер по карьере и специалист по подбору персонала пишет следующее:

Глобальный финансовый кризис 2008 года привел к резкому ухудшению экономической ситуации во всем мире, ознаменовав период, отмеченный сокращением возможностей, высоким уровнем бедности и неравенства, ростом неустойчивой (прекарной) занятости, сильной государственной нестабильностью и политическим недоверием. Десятилетие спустя последствия кризиса все еще ощущаются, а многие из них, похоже, закрепились и стали хроническими, что вызывает серьезные дебаты: не живем ли мы сейчас в период большого социального, политического и экономического регресса⁵⁶. Из-за кризиса общественность яснее осознала ситуацию нестабильности и ненадежности, но структурные факторы, определяющие жизнь людей, по-прежнему остаются для большинства довольно незаметными и непонятными. Как следствие, чувства неуверенности, незащищенности, бессилия и тревоги за будущее укоренились, а дискурсы, призывающие нас погрузиться в себя, нашли благодатную почву для распространения и проникновения в сознание людей, особенно тех, кто сильнее всего страдает от последствий сложившейся ситуации.

Несколько десятилетий назад Кристофер Лэш утверждал, что в трудные времена повседневная жизнь превращается в упражнение на «психическое выживание»: люди в нестабильной, рискованной и непредсказуемой обстановке прибегают к своего рода эмоциональному отступлению от любых обязательств, кроме своего психического самосовершенствования и личного благополучия⁵⁷. Также Исайя Берлин отмечал, что отступление во «внутреннюю цитадель», индивидуалистическую доктрину, побуждающую нас скрыться в крепости нашего «я», «возникает, когда внешний мир оказывается исключительно скучным, жестоким или несправедливым»⁵⁸. Джек Барбалет пришел к аналогичным выводам, отметив, что во времена, «когда возможности значительно повлиять на экономические, политические и другие процессы невелики, люди, скорее всего, будут ощущать себя центрами эмоций»⁵⁹. Таким образом, призыв погрузиться во внутренний мир хотя и не является совершенно новым или характерным для нашего времени, похоже, с новой силой зазвучал в последние несколько лет, особенно после серии экономических и социальных изменений, вызванных 2008 годом⁶⁰. Как недавно утверждала социолог Мишель Ламон, граждане неолиберальных обществ, переживших крах, пришли к убеждению, «что им нужно обратить взгляд внутрь себя и найти в себе силу воли, чтобы подняться и противостоять волне экономического упадка»⁶¹. Эта вера имеет важные социальные последствия: она не только провоцирует отделение «я» от его общественного и политического содержания, заменяя это содержание нарциссической заботой о себе⁶², но убеждая людей, что решение их проблем — это вопрос исключительно личных усилий и жизнестойкости, что ограничивает возможности для коллективной разработки социально-политических изменений.

Корпорация «Майндфулнес»

Растущие предложение и спрос на терапию, услуги и продукты, связанные со счастьем, в последние несколько лет следует интерпретировать как симптомы и причины растущей культурной тенденции к обращению внутрь себя в поисках психологических ключей и силы воли, а также как попытки справиться с неопределенностью, чувством бессилия и отыскать решения для небезопасных ситуаций⁶³. Отличным примером может служить майндфулнес, то есть осознанность. Она постулирует, что переключение основного внимания внутрь себя — не уход от проблем или безнадежность, а, скорее, лучший способ в сумасшедшей и бурной реальности преуспеть и найти силы. Как бы это ни было выражено: в духовной ауре или научном и светском языке, осознанность призывает людей верить, что в жизни все наладится, стоит только верить в себя, проявлять терпение, оставаться непредвзятым и не забывать расслабляться. В этом отношении практика осознанности учит клиентов сосредотачиваться на внутреннем мире, наслаждаться настоящим моментом и подлинными чувствами, ценить мелочи жизни, расставлять приоритеты и добиваться позитивного, нетревожного и стойкого отношения к окружающему миру. Например, специальный выпуск журнала «Тайм» в 2016 году под названием «Наука о счастье: открытия для более радостной жизни», полностью посвященный вопросам осознанности, духовности и нейронауки, в целом ряде статей рекомендует «сохранять присутствие» как путь к «большей продуктивности и счастью»⁶⁴, оберегать время для наслаждения собой «от людей, которые посягают на него, например, от вашей семьи»⁶⁵, и «получать удовольствие» даже от самых обыденных занятий, как, например, «нарезки овощей на ровные части»⁶⁶. Одна из статей под заголовком «Искусство присутствия» рассказывает историю Тима Райана, конгрессмена-демократа от штата Огайо, который был настолько очарован своим опытом работы с осознанностью, что решил добиться выделения федеральных средств на исследования в этой области.

За последние несколько лет осознанность действительно стала одной из основных тем государственной политики, школ, медицинских учреждений, тюрем и вооруженных сил — вплоть до разработки психологических программ для бедных людей (от социально изолированных афроамериканок в Чикаго⁶⁸ до бездомных в приютах Мадрида⁶⁹), направленных на обеспечение недорогого и эффективного лечения депрессии. Эта тема также заинтересовала исследователей. Она появилась в конце 1980-х годов, в начале 2000-х годов позитивные психологи ее популяризировали, а после 2008 года тема снова резко всех заинтересовала. Приведем лишь один пример: если поиск в PubMed с 2000 по 2008 год выдавал около 300 публикаций с упоминанием «осознанности» в названии или аннотации, то тот же поиск с 2008 по 2017 год предлагал более 3000 материалов, в том числе уже в области экономики, управления бизнесом и нейронауки⁷⁰. В то же время осознанность сама по себе стала прибыльной, глобальной индустрией, приносящей более одного миллиарда долларов в год. Бесчисленные товары с пометкой «осознанность», такие как курсы, онлайн-сессии, групповые ретриты и даже приложения для смартфонов, стремительно набирали популярность и приносили огромные доходы. Возьмем, к примеру, Headspace — лучшее приложение для развития осознанности из более чем тысячи доступных на рынке, оно было скачано более шести миллионов раз и только в 2015 году принесло свыше 30 миллионов долларов⁷¹. В трудовой сфере все больше транснациональных корпораций, например, General Mills, Intel, Ford, American Express, а также Google, который открыл программу «Ищи в себе», внедряют методы развития осознанности, чтобы научить работников лучше справляться со стрессом, преодолевать неуверенность и превращать управление эмоциями в более продуктивное и гибкое поведение. Осознанность коснулась даже устоявшейся индустрии коучинга: «осознанный коучинг» стал модным трендом.

Сегодня осознанность высоко ценится любыми экспертами по счастью, которые проникли во все социальные слои, и в первую очередь специалистами в области позитивной психологии. Несомненно, осознанность вполне укладывается в науку и профессиональную практику счастья, которые материализуют внутреннюю жизнь, перекладывают ответственность на человека и превращают навязчивую озабоченность внутренним миром, телом и психическим самосовершенствованием в нравственный императив, личную потребность и экономический актив. Это также вполне укладывается в индивидуалистические представления и узкое понимание социального, характерные для ученых и специалистов в области счастья, а также в неолиберальное видение мира в целом. Как и многие другие концепции и практики, продвигаемые учеными и экспертами в области счастья, осознанность набирает популярность благодаря обещанию избавить от многих хронических проблем современного неолиберального общества. Она также процветает благодаря убеждению, что корень этих проблем следует искать в самих людях, а не в социально-экономической реальности. Получается, что не общество нуждается в реформах, а отдельным личностям нужно адаптироваться, меняться и совершенствоваться. Как и многие ей подобные практики, осознанность дает ощущение умиротворения, нормальности и возможностей в нестабильной рыночной экономике. Однако ее последователи получают всего лишь техники, которые перенаправляют их внимание с окружающего мира на самих себя — и далеко не всегда с обещанным положительным эффектом. Как указывают Мигель Фариас и Кэтрин Уикхольм в своей книге «Пилюля Будды», осознанность часто усугубляет чувства депрессии и тревоги, а также чувство отчужденности и отстраненности от реальности вследствие чрезмерной сосредоточенности на самих себе⁷².

И тот же самый посыл навязчивой заботы о себе и самокопания применим к счастью во всех его не особо отличающихся друг от друга формах, будь то назойливая книга по самопомощи, наставления гуру по осознанности на курсе за 800 долларов, упражнения по самоконтролю в приложении для смартфона или святилища объективного научного знания. Сторонники счастья обещают решение человеческих проблем, но оно является не более чем «бегством внутрь». Фактически предлагаемые экспертами и индустрией осознанность и другие концепции и методики, связанные со счастьем, объединяет лежащий в их основе индивидуализм и узкое понимание социального.

Счастье: индивидуализм возвращается с местью

Тогда возникает вопрос, не способствуют ли позитивные психологические вмешательства и их индивидуалистическое понимание счастья возникновению и поддержанию некоторой неудовлетворенности, от которой они на самом деле обещают избавить. Если больше индивидуализма означает больше счастья и наоборот, то повышение благосостояния человека с помощью позитивных психологических советов и вмешательств вполне может иметь те же опасные социологические и психологические последствия, которые обычно приписывают индивидуализму⁷³.

Позитивные психологи и другие исследователи счастья заявляют, что в целом «сейчас мы живем дольше и счастливее, чем когда-либо в истории человечества»⁷⁴. Это утверждение обосновывается тем, что индивидуалистические современные общества предлагают людям растущий уровень самопознания, больше свободы и выбора, естественную среду для самореализации и больше возможностей для достижения целей и самосовершенствования по одному только желанию⁷⁵. Тем не менее подобные заявления идут вразрез с тем фактом, что миллионы людей в этих обществах ежегодно прибегают к терапии счастья, услугам и товарам, например к коучингу, курсам осознанности, позитивным психологическим советам, лекарствам, поднимающим настроение, приложениям в телефонах для самосовершенствования или книгам по самопомощи, очевидно, потому, что не ощущают себя счастливыми или, по крайней мере, достаточно счастливыми.

Кроме того, подобные заявления противоречат важным научным работам и исследованиям, объясняющим поразительные показатели случаев депрессии, тревоги, психических заболеваний, перепадов настроения, использования лекарств и социальной отстраненности «культурой нарциссизма», «культурой “я”», «поколением “Я люблю себя”» и многими другими ярлыками, применяемыми к эгоцентричному, собственническому индивидуализму, который господствует в капиталистических и современных обществах⁷⁶ и который ослабил коллективные сплетения взаимной заботы⁷⁷. Недавний наглядный пример — в начале 2018 года премьер-министр Великобритании Тереза Мэй объявила одиночество вопросом государственной важности⁷⁸ и все после того, как Джо Кокс на выступлении с докладом Комиссии по одиночеству привлекла внимание к «шокирующему кризису» и «разрушительному воздействию» одиночества на жизнь людей из-за растущей социальной изоляции⁷⁹. Вслед за Шиллером и Вебером, Чарльз Тейлор тоже подтверждал связь между индивидуализмом и прогрессирующим чувством «разочарования в мире», которое минимизировало и ограничивало жизненный опыт людей в этих обществах. Согласно Тейлору, индивидуализм постепенно вытеснил, развеял и проблематизировал все те традиционные рамки, которые связывали жизнь людей с более высоким социальным чувством порядка и цели, превратив себя и свой внутренний мир в единственную перспективу, способную обеспечить смыслом и дать ориентацию. Как следствие, значительно уменьшилось количество источников смысла и цели, а все остальное, что можно было поместить за рамки «я» (этика, общество, культура, традиции и т. д.), потеряло силу и легитимность для того, чтобы вести за собой людей, а вместе с ними и очарование, тайну и «волшебство»⁸⁰.

Кроме того, утверждения позитивных психологов идут вразрез с результатами социологических исследований, которые связывают массовое распространение индивидуализма с ростом уровня депрессий и даже самоубийств как в развитых, так и в развивающихся странах. В этой связи такие социальные теоретики, как Ашис Нанди, анализируют недостатки стремительного поворота к счастью, который произошел в Индии за последнее десятилетие. По мнению Нанди, «погоня за счастьем со стиснутыми зубами» и безграничная вера в «человеческое самосовершенствование» быстро превратились в основные культурные особенности в Индии, побуждая многих верить, «что они сами, каждый в отдельности, должны что-то сделать для своего счастья, что оно не может случиться или произойти, и его нельзя дать: его нужно заслужить или приобрести»⁸¹. Нанди рассматривает индийский поворот к счастью как «побочный продукт индивидуализма», культурную «болезнь» и «режим нарциссизма», пришедший с Запада и получивший распространение с процессом глобализации. Одна из основных связанных с этим проблем, которую называет автор, заключается в том, что счастье и лежащий в его основе индивидуализм порождают у граждан глубокое чувство одиночества и отчаяния, которого раньше не существовало и которое частично объясняет рост уровня самоубийств в Индии.

Этот анализ совпадает с другими подобными исследованиями, в которых наука о счастье рассматривается как один из главных источников индивидуалистической мантры о личной ответственности⁸². В них действительно подчеркивается, что счастье не следует рассматривать как противоположность страданию. Они скорее указывают на то, что счастье не только воспроизводит многие риски, обычно ассоциируемые с индивидуализмом, например, отстраненность, эгоизм, нарциссизм, эгоцентризм, но и создает свои собственные формы страдания⁸³ (подробнее об этом в четвертой и пятой главах). Что касается первого утверждения, то такие авторы, как Мосс и его коллеги, отмечали, что стремление к счастью может разрушить связи между индивидуумами и усилить чувство одиночества и отстраненности от других⁸⁴ из-за того, что его принято определять позитивными чувствами и личными выгодами. Аналогичным образом, многие другие авторы сообщали, что счастье положительно коррелирует с нарциссизмом, который лежит в основе самовозвеличивания, эгоизма, эгоцентризма, чрезвычайной гордыни и самопоглощенности⁸⁵, и все эти аспекты считаются признаками многих психических расстройств⁸⁶.

Кроме того, счастье также тесно связано с самобичеванием, поскольку чрезмерное возложение на себя ответственности, которое оно поощряет, имеет диффузные источники. В этом смысле ученые, изучающие счастье, порождают риторику уязвимости, согласно которой беспомощные страдают от вреда, за причинение которого сложно найти ответственного, и это позволяет осуждать без риска обидеть кого-либо⁸⁷. По мере того, как вся ответственность за каждый выбор в жизни, чувство смысла и благополучия ложится на людей, плохое настроение, а также неспособность исправить это все чаще воспринимаются как источники личной неудовлетворенности, доказательства слабой воли и дисфункциональной психики, и даже несложившейся жизни. Как отмечает Липовецки, признание в том, что мы несчастливы или недостаточно довольны жизнью, сегодня вызывает стыд и вину, воспринимается как признак напрасно прожитой жизни и оскорбление личных достоинств до такой степени, что люди предпочитают видеть и представлять себя счастливыми или умеренно счастливыми, а не несчастными, даже при неблагоприятных обстоятельствах⁸⁸. Такое чрезмерное обвинение индивидов в том, что они не могут вести более счастливую жизнь, отчасти объясняет, почему в опросниках счастья люди из индивидуалистических обществ склонны оценивать свое состояние выше, чем на семь баллов из десяти. Согласно некоторым исследованиям, когнитивное позитивное смещение объясняет сильную и явную склонность людей из этих обществ защищать самолюбие путем отказа от негативных оценок жизни⁸⁹.

Некоторые позитивные психологи признают, что ответственность за рост уровня стресса, тревоги, депрессии, пустоты, нарциссизма, безнадежности и большого количества психических и физических расстройств, характерных для индивидуалистических обществ, может быть возложена непосредственно на сами общества⁹⁰. Тем не менее большинство этих ученых утверждают, что подобные состояния скорее объясняются как личностные особенности, и, таким образом, настаивают на отказе от идеи, что культурные, социальные или структурные условия значительно влияют на людей, и подтверждают, что повышение уровня счастья является противоядием от этих недугов⁹¹. Однако, как уже говорилось, в этом отношении существуют обоснованные сомнения, в частности из-за большого количества аргументов в пользу того, что счастье на самом деле может нести в себе те же самые риски, которые принято ассоциировать с индивидуализмом, и в дополнении таить в себе новые опасности. Таким образом, поиск во внутреннем мире средства от многих современных социальных болезней, включая нестабильность, неопределенность, тревогу, депрессию, безнадежность, одиночество, фрустрацию, а иногда даже потерю смысла и разочарование, — скорее часть проблемы, чем ее решение.

Как бы то ни было, позитивным психологам и многим другим исследователям счастья удалось убедить большинство людей, что практически каждое социальное и индивидуальное достижение или проблему можно объяснить избытком или недостатком счастья соответственно. Эта идея не нова, она глубоко проникла в самые важные институты нашей жизни. Наиболее яркими примерами этому служат сфера образования, о которой пойдет речь в следующем разделе, и организации из следующей главы.

Обучение счастью

В 2008 году Селигман и Лэйард обсудили применение позитивных психологических интервенций в сфере образования. Этот разговор, по-видимому, настолько поразил Селигмана, что в привычном для него пафосном тоне он назвал его «опытом преобразования».

Кроме того, что программы позитивного образования внедряли в школах, когда доказательства в их пользу всего лишь «удовлетворяли», а не являлись обоснованными и убедительными, стоит отметить, что во время разговора Селигман и Лэйард не упоминали никаких нововведений. С момента зарождения обеих областей позитивные психологи и экономисты счастья, опираясь на предыдущие терапевтические тенденции и интервенции в образовательную сферу, навязывали национальным образовательным системам многих стран введение понятия счастья в их программы, в основном на том основании, что счастье лучше, чем любая другая переменная, объясняет и предсказывает усвоение материала, успеваемость учащихся, школьные достижения, будущий успех и снижение уровня депрессии во взрослой жизни.

В этом отношении беседа Селигмана и Лэйарда выявила два основных момента, на которые стоит обратить внимание. Во-первых, она показала масштаб влияния этих ученых на политические и образовательные вопросы. Школы являются основным местом, где молодежи прививаются ценности, устремления и модели самосознания, поэтому увеличение присутствия этих ученых в образовательной сфере также повлияет на уровень распространенности счастья в современном обществе, особенно среди новых поколений. Во-вторых, как мы впоследствии продемонстрируем, эта беседа способствовала тому, насколько прочно в последующие годы будет удерживать позиции в образовательной культуре позитивное образование, построенное на твердом убеждении, что эмоциональные и индивидуальные факторы в своей основе оказывают большее влияние на способствование или препятствие процессу получения знаний, чем это делают социологические. Этот факт удивил, кажется, даже самого Селигмана: как он недавно заявил, возможно, и с некой иронией, «нас не может не поражать быстрый рост и широкое распространение позитивного образования во всем мире»⁹³.

Рост числа счастливых студентов

Несомненно, с 2008 по 2017 год позитивное образование постепенно утвердилось в качестве одного из главных образовательных приоритетов — с большим количеством программ, в основе которых лежало понятие счастья, для начальных и средних школ, колледжей и университетов, оно получило широкое распространение и финансовую поддержку в таких странах, как США, Великобритания и Канада. Все эти программы были с большим энтузиазмом встречены неолиберальной образовательной культурой, в которой развитие эмоциональной грамотности, обучение управленческим и предпринимательским навыкам и погоня за счастьем приобретают все большее значение в качестве определяющих характеристик учащихся по сравнению с развитием критического мышления, умением рассуждать, навыками ремесла или стремлением к знаниям⁹⁴. В этой связи Министерство образования Британской Колумбии в 2008 году заявило, что идеальными студентами сегодня являются те, кто владеет «управленческими и организационными навыками, проявляет инициативу, ответственность, гибкость и адаптивность, самооценку и уверенность в себе, считает, что их действия и выбор влияют на то, что происходит в жизни, прилагает усилия для раскрытия личного потенциала, занимаясь тем, что [им] нравится, и реализует [свои] навыки и способности так же, как [это] бы делал бизнес»⁹⁵. В результате за последнее десятилетие количество частных и общественных ассоциаций, аналитических центров, консультантов представителей власти и глобальных сетей непрестанно росло. Своей целью они видели попытку «объединить учителей, учеников, родителей, высшее образование, благотворительные организации, компании и правительство для продвижения позитивного образования» и «убедить политиков изменить свои политические рамки, чтобы поощрять специалистов обучать сильному характеру и благополучию»⁹⁶. Это лишь некоторые из целей Международной сети позитивного образования, созданной в 2014 году и вскоре вступившей в партнерство с несколькими частными фондами для ускорения распространения и внедрения позитивного образования во всем мире. Действительно, прошло совсем немного времени, и позитивное образование уже охватило тысячи школ, колледжей и университетов в более чем семнадцати странах, включая Китай, Объединенные Арабские Эмираты и Индию⁹⁷.

Последнее десятилетие академические и институциональные области, направленные на распространение позитивного образования, работают рука об руку с позитивными психологами и экономистами счастья, активно поддерживая и узаконивая подобные институциональные и государственные инициативы, которые перекликаются с научными работами этих ученых и претендуют на их поддержку. Лэйард, например, отстаивал тот факт, что эти инициативы влекут за собой огромные необходимые изменения в методике обучения студентов. Это обосновывается тем, что образование с фокусом на счастье оказывается не только качественным, но и выгодным. В связи с этим Лэйард утверждает, что переориентация учебных заведений на позитивное образование путем изменения отношения учителей, учащихся и родителей обеспечит более дешевые преобразования для снижения высокого уровня психических заболеваний у детей, последствия которых в зрелом возрасте индивидуумов обходятся развитым странам более чем в пять процентов их ВВП⁹⁸. В свою очередь, Селигман и его коллеги также утверждают, что счастье должно преподаваться в учебных заведениях в качестве «противоядия от депрессии», а также «средства для повышения уровня удовлетворенности жизнью, и помощи в обучении и развитии творческого мышления»⁹⁹. Однако ни Селигман, ни Лэйард, ни одна из многочисленных влиятельных групп и лоббистских организаций, выступающих за введение концепта счастья в образовательных учреждениях, — похоже, никто из них всерьез не рассматривает идею, что образовательным системам необходимо разобраться с множеством других актуальных основополагающих проблем, помимо психологических. Структурные и социальные аспекты, такие как проблемы мультикультурализма и социальной изоляции в школах, увеличение разрыва в уровне образования богатых и бедных, рост экономических трудностей населения и снижение доступности высшего образования, снижение инвестиций в гранты на обучение и в качество государственных школ, колледжей и университетов, а также все более конкурентная и нестабильная среда университетов, — список можно продолжать бесконечно, — все эти актуальные проблемы обычно не получают должного внимания. Предположительно, это происходит потому, что, в соответствии с рассуждениями Лэйарда, стоит нам броситься решать их, как образование сразу перестанет быть выгодным.

Глубоко укоренившаяся идеология

Под эгидой позитивного образования ученые, изучающие счастье, разработали и внедрили множество программ и инициатив с фокусом на концепт счастья. Например, программа «Социальные и эмоциональные аспекты обучения» (SEAL) с первоначальным бюджетом в более чем 41,3 миллиона фунтов стерлингов и введенная в 90 процентах британских начальных школ и 70 процентах средних школ, направлена на обучение учащихся тому, как «управлять своими эмоциями», «поддерживать оптимистичный настрой в отношении себя и своих способностей к обучению», «строить долгосрочные планы» и «хорошо относиться к себе», причем ученые в области счастья утверждают, что эти и прочие методы должны быть включены в учебный план¹⁰⁰. В свою очередь, Программа устойчивости Пенна (PRP) рассчитана на североамериканских школьников выпускных классов начальной и средней школы с целью обучить их инструментам, с помощью которых они смогут «выявлять некорректные мысли», «оспаривать негативные убеждения, предлагая альтернативные интерпретации» и «справляться с трудными ситуациями и эмоциями». Ученые счастья утверждают, что программа не должна ограничиваться только школой — ее следует применять и дома¹⁰¹. Аналогичным образом, программа PERMA (Positive Emotion — положительные эмоции, Engagement — вовлеченность, Relationships — взаимоотношения, Meaning — смысл и Achievement — достижения), применяемая как в армии США, так и в школах, отличается от программ, направленных на повышение уровня благополучия путем устранения или снижения негативных факторов (например, программы борьбы с буллингом, «бросай курить» и подавления депрессии), тем, что фокусируется на культивировании положительных эмоций, поведения и представлениях о самих себе¹⁰². Программа «Пиннакл» и исследования ГРИТ рассчитаны на студентов высших учебных заведений для выявления и оценки индивидуальных различий в талантах, эмоциональном мастерстве и самомотивации. Полученные данные способствуют развитию их талантов, обучению упорству в достижении амбициозных целей и предотвращению состояния отчаяния¹⁰³. Отличными примерами¹⁰⁴ могут послужить программа «МудДжим», самостоятельная интервенция для повышения жизнестойкости и снижения уровня депрессии среди подростков¹⁰⁵, а также программа «Дыхание» для знакомства студентов с преимуществами медитации, релаксации и регуляции эмоций¹⁰⁶.

Однако в то время как эти и подобные программы интервенции восхваляются в литературе о счастье, все большее число оппонентов, экспертов в области образования, не разделяют их энтузиазма, критически анализируя некоторые из наиболее негативных последствий и проверяя их предполагаемую эффективность. Что касается некоторых последствий, то необходимо отметить работу Кэтрин Экклстоун и Денниса Хейса о, как они назвали, «терапевтическом повороте в образовании»¹⁰⁷. Помимо индивидуалистических и неолиберальных предубеждений, лежащих в основе позитивного образования, Экклстоун и Хейс отмечают, что эти образовательные программы и интервенции выдают за правду ложную риторику о расширении возможностей. За ней, продолжают они, скрывается опасное поощрение уязвимого, хрупкого и «заниженного Я», которое инфантилизирует учащихся, отдает предпочтение эмоциональной заботе вместо интеллектуального мышления и ставит обучение в полную зависимость от терапевтических экспертов и психодиагностик. Экклстоун и Хейс подчеркивают, что эти методы прививают ученикам чрезмерное внимание к их внутренней эмоциональной жизни, подрывая их автономию и затягивая многих в порочный круг тревожности и терапевтической зависимости: «Большинству детей и подростков еще не нанесен вред, но обучение сделает это. Неслучайно дети, сообщающие о тревожности в беспрецедентном количестве, испытали на себе [подобные] интервенции […] терапевтическое образование закладывает в них уязвимость и тревожность, дети выражают ее, а затем получают еще больше терапевтических вмешательств»¹⁰⁸.

Что касается эффективности, то позитивные образовательные интервенции также не показали ту эффективность, которую предполагает литература о счастье. Отметим, что обещания и надежды, что такие интервенции сработают, не новы. Скорее наоборот: на них основывались многочисленные и амбициозные образовательные программы во второй половине прошлого века, закончившиеся довольно серьезными провалами. Одна из самых запомнившихся (и неудачных) попыток связана с движением за повышение самооценки в 1980-х и 1990-х годах, когда эпидемия низкой самооценки привела к тому, что это понятие прижилось в разговорной речи. Представители движения утверждали, что практически все социальные и индивидуальные проблемы могут быть объяснены низкой самооценкой: «многие, если не большинство, из основных проблем, с которыми сталкивается общество, произрастают из низкой самооценки многих людей в этом обществе»¹⁰⁹. Натаниэль Бранден, один из ведущих представителей этого движения, заявил, что нет «ни одной психологической проблемы — от тревоги и депрессии, страха близости или успеха, до супружеских побоев или растления малолетних, — которая не была бы связана с проблемой низкой самооценки»; поэтому, вне всякого сомнения, «самооценка имеет глубокие последствия для всех аспектов нашей жизни»¹¹⁰. Например, губернатор Калифорнии в 1986 году в течение нескольких лет финансировал Оперативную рабочую группу по самооценке и личной и социальной ответственности с годовым бюджетом в 245 000 долларов, чтобы помочь найти решения для таких проблем, как преступность, подростковая беременность, наркомания и неуспеваемость в школе. Хотя эта и подобные попытки впоследствии не преуспели, в 1990-х годах Национальная ассоциация самооценки (NASE) взяла на вооружение предыдущие попытки и запустила новую программу интервенции, на этот раз задействовав ученых, а также популярных североамериканских авторов по самопомощи, таких как Джек Кэнфилд и Энтони Роббинс. Столкнувшись по пути с многочисленными теоретическими и методологическими проблемами, результаты программы были не лучше, чем у предыдущих попыток 1980-х годов.

Рой Баумейстер и его коллеги проанализировали движение за повышение самооценки и последствия их деятельности, а также теоретические и методологические аспекты понятия самооценки в психологии¹¹¹. Эти авторы пришли к выводу, что им «не удалось найти доказательств, что повышение самооценки (с помощью терапевтических интервенций или школьных программ) приносит пользу», к чему они остроумно добавляют, что «возможно, психологам следует немного понизить собственную самооценку и смиренно решить, что в следующий раз они будут дожидаться более основательной и надежной эмпирической базы, прежде чем давать политические рекомендации американской общественности»¹¹². Действительно, во многом напоминая большинство из допущений и целей современных интервенций позитивных психологов в образовательной сфере, движение за повышение самооценки является ярким примером того, как культурные и идеологические артефакты часто играют ведущую роль не только в поддержании определенных психологических предпосылок и социальных интервенций, несмотря на убедительные доказательства против них, но и в мотивации определенных видов психологических исследований и интервенций в первую очередь. Первые отчеты о некоторых наиболее популярных и многообещающих программах счастья, как уже упоминалось, были, на самом деле, не совсем удачными. Например, в отчете об эффективности программы SEAL (Социальные и эмоциональные аспекты обучения) за 2010 год говорится, что она не повлияла положительно на достижение поставленных целей: «…наш анализ данных о результатах учеников показал, что SEAL (в том виде, в котором школы из выборки ее реализовывали) не повлияла существенно на социальные и эмоциональные навыки учеников, общие трудности с психическим здоровьем, просоциальное поведение или проблемы с поведением»¹¹³. В других отчетах отмечалось, что, похоже, не существует ни одной программы интервенции в отдельные эмоциональные факторы, такие как жизнестойкость, самоэффективность, самоконтроль или выдержка, которая бы воздействовала на академическую успеваемость, была бы переносима на другие области или позволяла прогнозировать будущее поведение молодежи. Например, «хотя существует огромное количество доказательств положительной связи между Я-концепцией и соответствующими результатами, практически нет эмпирических доказательств какой-либо причинно-следственной связи между ними»¹¹⁴. В лучшем случае, утверждает Кэтрин Экклстоун, концепции и доказательства, которые служат основой этих интервенций, неубедительны и фрагментарны; «в худшем случае, [они] являются жертвой “пропагандистской науки” или, в худших проявлениях, простого предпринимательства, которое конкурирует за финансирование государством интервенций»¹¹⁵.

В заключение скажем, существует мнение, что такие движения, как позитивная психология, могли бы усовершенствоваться с научной точки зрения, если бы признали свое историческое и культурное происхождение, а также свои идеологические и индивидуалистические предубеждения и предпочтения¹¹⁶. Мы соглашаемся с этим аргументом, но не думаем, что это когда-либо случится. Главная причина в том, что сила позитивной психологии заключается именно в отрицании этих предпосылок и предубеждений: именно позиционируя себя аполитичной, она действительно эффективна в качестве идеологического инструмента. Как отмечает Шугарман,

Это утверждение применимо как к позитивной психологии, так и к экономике счастья, которые черпают большую часть своей культурной силы, научного авторитета и социального влияния из поддержки и практического применения как эффективных и универсальных, так как индивидуалистическая, утилитарная и терапевтическая идеология неолиберализма принимает их за настоящее и желаемое как для отдельных людей, так и для целых обществ.