Федюнинский

Глава пятая Перед бурей

Лето сорок первого года выдалось жарким, душным, с ночными дождями, которые гнали в рост тучные травы. В колхозах и совхозах уже начался покос. Здесь, в юго-западных районах страны, все поднималось и зрело значительно раньше, чем на его родине за Уралом. Но и там, в Сибири, под Тюменью, земляки уже, должно быть, ладят косы, готовят лобогрейки, холят перед большой страдой лошадей. Скоро им работать от темна и до темна. Люди к такой работе привычны, а лошадям тяжело. Покос — пора ответственная. Иногда по пути в какой-нибудь отдаленный гарнизон или к пограничникам он, командир стрелкового корпуса, проезжал по проселку, который пролегал прямо по лугам. Запах свежескошенной травы и молодого сена туманил голову, волновал воспоминаниями. Вспыхивали, как дальние зарницы, картины детства и ранней юности. Родная деревня Гилёва, лица родителей и односельчан, Авраамиев камень на Бахметьевском болоте, заросли вереска на пустошах, прозрачные стайки окуньков на песчаных отмелях речки Дальний Кармак. Возле дома Федюнинских речка делала плавную излучину и подмывала высокий берег и дорогу, проходящую по самому обрыву…

Глубокой ночью 22 июня, в половине второго, командиру 15-го стрелкового корпуса полковнику Ивану Ивановичу Федюнинскому в город Ковель позвонили из штаба армии. Звонил командующий 5-й армией генерал Михаил Иванович Потапов[8]. Он приказал срочно прибыть в штаб корпуса и связаться с ним по ВЧ. Полковник быстро, по-солдатски оделся и вышел на улицу. Жил он недалеко от городской ратуши, где размещалось полевое управление, и часто ходил на службу пешком. Вот и на этот раз решил, что так будет быстрее. Пока он позвонит дежурному, пока вышлют машину…

В конце переулка стояли какие-то люди. Тихо переговаривались. Курили. Смутно виднелись их фигуры, плавали огоньки папирос. Один стоял, привалившись плечом к стене кирпичного дома, двое других маячили посреди мостовой. Затихли, когда он вышел из подъезда. На всякий случай Федюнинский расстегнул ремешок на кобуре. Когда проходил мимо незнакомцев, почувствовал, как они пристально всматриваются в каждое его движение, будто пытаясь разглядеть что-то столь нужное для них. Но темень поглощала всё, кроме звуков шагов, и ни он их, ни они его разглядеть не смогли.

Как потом выяснилось, возможно, именно темнота спасла его от выстрела в упор…

Когда прибыл в штаб, начальник связи корпуса доложил, что связь ВЧ со штабом армии не действует, что, по всей вероятности, она нарушена. Тут же толкнуло в грудь: «Началось…»

До штаба армии дозвонились по городскому телефону. Наконец на другом конце провода послышался голос командарма.

Генерал Потапов говорил, как всегда, спокойно, уверенно, но и в интонациях, и в коротких рубленых фразах чувствовалось напряжение.

— Поднимайте свои дивизии по тревоге. Приказываю вскрыть красный пакет. Действуйте строго по директиве, но и по обстоятельствам тоже. Боеприпасы иметь при войсках, но на руки личному составу пока не выдавать и на провокации не поддаваться. Какие будут вопросы?

Они не договорили. Городская связь тоже оборвалась.

Что делать? Вскрыть особый секретный оперативный пакет Федюнинский мог только в случае подтверждения приказа председателем Совнаркома СССР или наркома обороны. Связь не работала.

Вскоре в здание ратуши один за другим начали прибывать офицеры полевого управления. Стало шумно, но спокойнее. Кто-то открыл окно — душно. Многие бежали к штабу бегом. С улицы послышались несколько одиночных выстрелов. Стреляли из пистолета. Минуту спустя дежурный по штабу доложил, что обе машины, высланные за командиром корпуса и начальником штаба, обстреляны неизвестными. Ранен шофер полковника Федюнинского.

По счастливой случайности начальник штаба тоже пришел в ратушу пешком.

Приказ в дивизии ушел уже через несколько минут.

Рассветало. На западе, от погранзастав, донесся артиллерийский гул — работали тяжелые орудия.

Никаких провокаций. Время провокаций прошло. Война.

В Ковель на новое место службы полковник Федюнинский прибыл в апреле 1941 года после окончания в Москве курсов усовершенствования высшего командного состава при Академии Генерального штаба им. К. Е. Ворошилова. Принял стрелковый корпус.

Это было повышение. Европа полыхала огнем войны, и пламя этого пожара разрасталось. Германские войска уже маршировали по Польше и Франции, перед ними сложили оружие бельгийская, голландская, греческая армии. В дни, когда полковник Федюнинский принимал дела корпуса, немцы вошли в Белград. 10 апреля советские войска по всей линии западной границы были приведены в боевую готовность. В те же дни пришло сообщение о подписании пакта о ненападении между СССР и Японией. Что ж, два года назад японцев оттрепали так, что эхо Халхин-Гола до сорок пятого года будет звучать в их головах.

Красная армия усиливала западную группировку. В том числе и кадрами. К примеру, на 9-й механизированный корпус назначили генерал-майора К. К. Рокоссовского, на 20-ю танковую дивизию того же корпуса полковника М. Е. Катукова[9].

Не случайно был направлен на запад и полковник Федюнинский. Многие дальневосточники и халхингольцы оказались в те дни в гарнизонах, расположенных в Западной Украине и Западной Белоруссии.

Штаб 15-го корпуса находился в Ковеле. Войска располагались гарнизонами вдоль границы по линии Ковель — Любомль — Владимир-Волынский. Южнее соединений полковника Федюнинского стоял 9-й механизированный корпус Рокоссовского. Буквально накануне Константин Константинович, объезжая свои дивизии и полки, завернул к нему в Ковель. Встрече были рады. Обнялись. Им было что вспомнить — Даурия. КВЖД. Оба были довольны тем, что в предстоящих сражениях их корпуса стоят рядом, плечом к плечу. И тому и другому было ясно, что гром грянет вот-вот. Федюнинский вдруг предложил заночевать у него, отметить встречу. Рокоссовский отказался. Сказал, что на выходные назначена коллективная рыбалка, выход на природу с женами и детьми.

— Но, видимо, и рыбалку придется отменить, — сказал Рокоссовский. — В такое время лучше быть ближе к своим частям.

Федюнинский рассказал о перебежчике. Позже Рокоссовский вспоминал: «Вечером кому-то из нашего штаба сообщили по линии погранвойск, что на заставу перебежал ефрейтор немецкой армии, по национальности поляк, из Познани, и утверждает: 22 июня немцы нападут на Советский Союз».

— Похоже, немец говорит правду, — сказал Рокоссовский.

— Я тоже так думаю.

— Срочно, под разными предлогами, вытаскивайте артиллерию с приграничных полигонов.

— Уже вытащил.

Они смотрели на карту, на линию границы, на помеченные карандашом районы дислокации своих частей, на другие пометки, по ту сторону. Оба, заядлые курильщики, много курили.

— Разведка и пограничники сообщают, что немецкая группировка постоянно усиливается, — пояснил Федюнинский, не отрываясь от карты и раскуривая новую папиросу. — К районам сосредоточения танков и бронетехники идут колонны бензовозов.

— Заправляют танки, что ж тут неясного… Но делаем вид, что ничего не происходит.

— Да, это верно. Стоит проявить какую-либо инициативу, на случай нападения, сверху тут же одергивают: не поддаваться на провокации.

— Как думаете, когда начнется?

— На днях, — сказал Федюнинский. — Пока стоит хорошая погода.

Рокоссовский покачал головой:

— Вот и я так думаю. У них там все готово. Затягивать не будут.

Большой и, к сожалению, непреодолимой проблемой и 15-го стрелкового, и 9-го механизированного корпусов было то, что развертываться им пришлось на новой границе, строить новый укрепрайон. А это, как известно, дело затратное. Требовался большой, если не сказать колоссальный материальный ресурс, а главное — время. Ни того ни другого ни у корпусов, ни у западных военных округов, ни у страны не было.

Спустя многие годы в своей книге «Поднятые по тревоге» генерал Федюнинский напишет о тех днях, наполненных тревогой и ожиданием: «Отношения между Советским Союзом и Германией оценивались в то время как нормальные, развивающиеся в соответствии с пактом о ненападении, а если и проскальзывали сообщения об агрессивных замыслах гитлеровцев, то их считали провокационными. Вполне понятно, и у нас, военных, складывалось впечатление, что непосредственная угроза близкой войны пока отсутствует. Тогда мы еще не знали, что И. В. Сталин, относясь с недоверием к данным разведки и докладам командующих западными пограничными округами, допустил серьезную ошибку в оценке международной обстановки, и прежде всего в определении вероятных сроков агрессии фашистской Германии против нашей страны».

Долгие годы считалось, что Сталин ошибался, не доверял разведке и прочее. Последние исследования говорят о том, что всё тогда, в конце весны и начале лета 1941 года, в мире, уже втянувшемся во Вторую мировую бойню, обстояло гораздо сложнее. Сталин всячески оттягивал неминуемое. Но беда, как известно, всегда приходит неожиданно.

Шло перевооружение армии. Формировались механизированные корпуса, которые должны были стать главной ударной силой армии. Укреплялась граница. «Однако для того, чтобы осуществить все это, требовалось время, — вспоминал Федюнинский. — Новые виды боевой техники в войска только начали поступать, и личный состав не успел их освоить. Оборудование укрепленных районов на новой границе проходило медленно, хотя старые укрепленные районы были законсервированы и вооружение их снято. Между тем мы, находившиеся у западной границы, с каждым днем ощущали, что порохом пахнет все сильнее. По Ковелю упорно ползли зловещие слухи о неизбежной, близкой войне. Многое, конечно, распространялось с провокационной целью. Но, как потом выяснилось, в некоторых случаях эти слухи имели под собой почву. Женам командиров в Ковеле, Львове и Луцке чуть ли не открыто говорили:

— Подождите! Вот скоро начнется война — немцы вам покажут!

Как-то и мне пришлось познакомиться с подобными настроениями. Это было вскоре после вступления в должность командира корпуса. Я возвращался в штаб из поездки в одну из частей, когда на автомашине испортился бензонасос.

Остановились в селе недалеко от Ковеля. Возле нас тотчас же собралась толпа человек в двадцать. Стояли молча. Кое у кого, особенно у тех, кто был одет получше, мелькали злорадные усмешки. И ни один не предложил свою помощь».

— А что за история с немецким самолетом? — спросил Федюнинский.

— Сел в районе Ровно. Немец. Что-то у него вышло из строя. Конечно же, разведчик. Мои бойцы тут же взяли его, так сказать, под охрану. На борту четверо в кожаных пальто. Знаков различия нет. По виду — офицеры. Самолет оборудован самой современной фотоаппаратурой. Пленки уничтожить они не успели. На пленках — мосты, железнодорожные узлы. Одним словом, киевское направление отснято подробно, со знанием дела. Я доложил в Москву. Из наркомата обороны вскоре пришло распоряжение: экипаж отпустить, самолет вернуть. До границы его сопровождала пара наших истребителей.

Вспоминая встречу и главную тему разговора с Федюнинским, маршал Рокоссовский писал в своей книге «Солдатский долг»: «Разговор все о том же: много беспечности. Из штаба округа, например, последовало распоряжение, целесообразность которого трудно было объяснить в той тревожной обстановке. Войскам было приказано выслать артиллерию на полигоны, находившиеся в приграничной зоне. Нашему корпусу удалось отстоять свою артиллерию. Доказали, что можем отработать все упражнения у себя на месте. И это выручило нас в будущем. Договорились с И. И. Федюнинским о взаимодействии наших соединений, еще раз прикинули, что предпринять, дабы не быть захваченными врасплох, когда придется идти в бой».

Четырнадцатого июня центральные газеты опубликовали сообщение ТАСС, в котором говорилось, что «по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы». Газету читали перед строем во всех подразделениях. Для командиров — в назидание.

Но на границе события выстраивались в иной сюжет.

«Вечером 18 июня, — вспоминал Федюнинский, — мне позвонил начальник пограничного отряда[10].

— Товарищ полковник, — взволнованно доложил он, — только что на нашу сторону перешел немецкий солдат. Он сообщает очень важные данные. Не знаю, можно ли верить, но то, что он говорит, очень и очень важно…

— Ждите меня, — ответил я и немедленно выехал к пограничникам.

Пройдя в кабинет начальника отряда, я попросил, чтобы привели немца. Тот вошел и, привычно вытянувшись, застыл у двери.

С минуту я рассматривал его, первого гитлеровского солдата, которого видел так близко и с которым мне предстояло разговаривать. Это был молодой, высокий, довольно нескладный парень в кургузом, мышиного цвета мундирчике с тусклыми оловянными пуговицами. На ногах у него тяжелые запыленные сапоги с широкими голенищами. Из-под пилотки выбивается клок светлых волос. Немец смотрел на меня настороженно, выжидающе. Кисти его больших красных рук чуть заметно дрожали. Я разрешил ему сесть. Он опустился на табурет, поставленный посредине комнаты, и снова выжидающе уставился на меня своими бесцветными глазами.

— Спросите его, почему он перешел к нам, — обратился я к переводчику.

Немец ждал этого вопроса и ответил не задумываясь, с готовностью. В пьяном виде он ударил офицера. Ему грозил расстрел. Вот он и решился перебежать границу. Он всегда сочувствовал русским, а его отец был коммунистом. Это последнее обстоятельство немец особенно подчеркивал.

…Фельдфебель повторил мне то, что уже сообщил начальнику погранотряда: в четыре часа утра 22 июня гитлеровские войска перейдут в наступление на всем протяжении советско-германской границы.

…Сообщение было чрезвычайным, но меня обуревали сомнения. “Можно ли ему верить?” — думал я так же, как час назад думал начальник погранотряда. Очень уж невероятным казалось сообщение гитлеровского солдата, да и личность его не внушала особого доверия. А если он говорит правду? Да и какой смысл ему врать, называя точную дату и даже час начала войны?

Заметив, что я отнесся к его сообщению с недоверием, немец поднялся и убежденно, с некоторой торжественностью заявил:

— Господин полковник, в пять часов утра двадцать второго июня вы меня можете расстрелять, если окажется, что я обманул вас.

Вернувшись в штаб корпуса, я позвонил командующему 5-й армией генерал-майору танковых войск М. И. Потапову и сообщил о полученных сведениях.

— Не нужно верить провокациям! — загудел в трубке спокойный, уверенный басок генерала. — Мало ли что может наболтать немец со страху за свою шкуру.

Верно, все это походило на провокацию, но на душе было неспокойно. Я доложил генералу Потапову, что, по-моему, следует все же предпринять кое-какие меры. Попросил разрешения по два стрелковых полка 45-й и 62-й дивизий, не занятых на строительстве укреплений, вывести из лагерей в леса поближе к границе, а артиллерийские полки вызвать с полигона. Генерал Потапов ответил сердито:

— Напрасно бьете тревогу.

Обосновывая свою просьбу, я сослался на возможность использовать эти полки для работы в предполье и сократить таким образом сроки окончания строительства оборонительных сооружений.

— Опасаться же, что это может вызвать недовольство немцев, нет оснований, — говорил я. — Войска будут находиться в восьми километрах от границы, в густом лесу.

Командарм, подумав, согласился».

Встреча с Рокоссовским произошла двумя днями позже, 20 июня.

Они говорили и о семейных делах. О том, что его боевому товарищу довелось пережить совсем недавно, об аресте и тюрьме Федюнинский спрашивать не решался. Рокоссовский молчал. Значит, не хотелось ворошить прошлое, беспокоить еще не зажившие раны. Да и не принято было в командирской среде разговаривать на эту тему…

— Передавайте поклон Елене Владимировне, — сказал на прощание Рокоссовский.

— И вы своим — Юлии Петровне и Аришке. Не думаете их в отпуск услать, подальше отсюда?

— Думал. Но они и слышать не хотят. Да и как это будет выглядеть? Командир корпуса семью эвакуирует…

— Вот и Елена Владимировна от меня ни на шаг. А ведь они будут связывать руки…

В мемуарной книге Федюнинского «Поднятые по тревоге» в первой, предвоенной главе есть абзац, слегка пафосный, в духе времени, но очень верный по своей сути: «Мы не хотели войны. Наша Родина была в лесах новостроек, еще только расправляла свои могучие крылья. Нам нужен был мир для того, чтобы советский человек с каждым годом мог жить все лучше, чтобы наши дети росли счастливыми».