Фонтан

Судостроение

Хрясь.

Хрясь.

Это звуки слышны даже в тумане.

Хрясь.

Кувалдины ребра.

Сильные руки поднимают ее на ноги. Когда она отрывается от пола, под ребрами у нее снова стучат дубовые поршни. Перед затуманенным взором вспыхивает божественный свет, проплывают призрачные очертания, линии и узоры. Мимо проносится кричащая женщина Мунка, и вновь воцаряется тьма.

Нажим. Подъем.

Хрясь.

Хлюпкое и насильственное исторжение.

Ловец жемчуга с захлебывающимся вздохом выныривает на поверхность океана.

Би ставит Кувалду на ноги. В дверном проеме виднеется баллон с аргоном. Бет держит газетную вырезку с даквортовской заметкой с пропитанной кровью тряпкой и двумя окровавленными серебряными зубами. Троица хранит молчание, если не считать влажных хрипов Кувалды, зато теперь она тяжело дышит, уставившись на пол, где Роршахо-выми пятнами рассыпан жареный рис с креветками и разлит «Ред булл».

Кувалда прозревает в этих пятнах начало следующей главы своей жизни.

Би — органическую «Судьбу животных» Франца Марка^{37}.

А чертов ураган «Бет» хватает швабру.

Спасибо (штэпазвллил мнэ снова бытьсбой)

Да.

Оглядывая свою мастерскую, Би хрустит костяшками пальцев. Сейчас он на несколько минут погрузится в молчание, соберется с мыслями, сосредоточится на предстоящем путешествии. Визуализирует процесс. Конечный результат. Но тут звонит телефон. Это Эмма. Опять. Би включает ленточную пилу, медленно подносит попавшуюся под руку доску. Дерево и лезвие соприкасаются, рождая облако опил…

— Алло!

— Это я, Би, — говорит Эмма. — Что за какофония?

— Красное дерево! — кричит Би.

— Когда мы снова увидимся? Сегодня вечером?

— Извини, Эм, у меня сроки горят. Я тебе говорил. Если не постараюсь как следует, заказов больше не будет.

— Я сделала для тебя новые полароидные снимки.

— Что? Не слышу.

— Полароидные снимки, — произносит Эмма громким грудным голосом. — На сей раз черно-бел ые.

Поначалу Би находил цветные полароиды занимательными и немного возбуждающими. Но в некоторых мирах вы живете, а в некоторых вам нравится гостить. И Би уже готов вернуться к себе на землю.

— Эмма. У меня срочная работа.

— Возвращайся домой. Приходи ночевать. Пожалуйста. Я позвоню другу. Он нас сфотографирует. Он человек широких взглядов. И к тому же полицейский.

— Что? Я не могу. Я должен закончить.

Дзынъ. Что-то ломается, ленточная пила взвизгивает и замирает. Вот дерьмо. Би выдергивает вилку из розетки. От внезапной тишины начинает звенеть в ушах.

— Прошу тебя, мне приснился плохой сон, — говорит Эмма. — Мне приснилось огромное наводнение. Мы тонули. Кажется, река разлилась.

— Это всего лишь сон, Эм, — говорит Би. — Единственная река рядом с нами — Чикаго-ривер, а ее обратили вспять^{38}.

— Как насчет Тигра?

— Мне нужно работать.

— Ты пришлешь мне эсэмэску? — спрашивает Эмма голосом грустной девочки.

Гудки.

Би бросает доску красного дерева в контейнер для отходов. Телефон звонит снова. Эмма не сдастся.

— Да? — с отнюдь не деланым раздражением говорит Би.

— Би, это я.

— Кто?

— Кувалда.

— А! — Би ерзает, чувствуя, что в ботинок попала металлическая стружка. — Привет.

— Послушай. Мы в «АртБаре». Я с парой друзей, — говорит Кувалда. — Купить тебе выпивку? Я твоя должница. Или ты занят?

Би оглядывает мастерскую. Вдоль стен сложена новая партия железного и стального проката, похожего на сотни маслянистых поручней. Две тонны стали. Три галлона смазочного масла. Штабель деревянного бруса два на четыре под ящики для доставки заказа. Три, теперь уже два баллона с аргоном. Пачка сигарет и огромный мелкооптовый контейнер с дерьмовым растворимым кофе. Двенадцать яблочных пирогов и коробка батончиков мюсли. Упаковка влажных салфеток. Две упаковки по три пары трусов. Шесть упаковок новых шерстяных носков. А под брезентом, покрытым подпалинами от сигарет, — армейская койка с потрепанным спальным мешком и новой пуховой подушкой, уже татуированной отпечатками пальцев. Рядом — старый CD-плеер и заслушанный диск с аудиокнигой Рестона-младшего «Псы Господни», которую читает тип, что снимается в рекламе страховой компании[30]. Сломанная ленточная пила, которую придется чинить самостоятельно. Календарь с крайне привлекательным крайним сроком, обведенным красным маркером. И комплект чертежей двадцати шести смешных скелетообразных существ для малоизвестного богатого художника, который заказывает изготовление своих творений в стиле Сола Левитта на стороне, и теперь Би должен переводить метрические единицы в американские. Несмотря на обменный курс, работа Би все равно стоит дороже, чем работа его польских коллег, но этот художник, единственный и неповторимый Гюнтер Адамчик, хочет только американца. Если Би облажается, заказ уйдет за границу. И все последующие заказы тоже. И даже часы из дедушкиной мастерской у Би за спиной вытикивают военный марш.

Да/нет.

«АртБар» пуст; почти все тусуются в «Струне» через дорогу. Дешевый плакат гласит, что на этой неделе угощают рокабилли. Би говорит себе, что пропустит всего пару стаканчиков и вернется в мастерскую. Но Би — умный человек и знает, что, скорее всего, будет третья порция, за счет заведения, и тогда придется купить четвертый. А там пойдут уже не стаканы, а большие бокалы. Дешевое пиво в банке, посыпанное солью в олдскульном духе, — чего еще надо?

Би проходит мимо женщины, бросившей якорь за столиком у барной стойки. Женщина произносит его имя. Би оборачивается, смотрит мимо нее, и она машет ему рукой. Но растерянность мешает Би вовремя поднять руку и помахать или назвать человека по имени.

— Это же я, — говорит женщина.

Би наконец узнает выгнутую бровь, заклеенную сейчас небольшим телесного цвета пластырем.

— Кувалда?

Она постриглась. Би озирается. Кувалда одна. Она осторожно встает и изображает объятия.

— Я грязный, — говорит он. — Прости.

— Нет, это у меня ребра забинтованы, — говорит Кувалда. — Поэтому я в платье. — (Свободного кроя, с пестрым узором из подсолнухов. На нем почти не видно мириадов складок, свидетельствующих о его длительном пребывании в шкафу.)

— Ах, верно. Твои ребра.

— Вот, выдался случай надеть, — усмехается она.

— А. То-то я удивился, почему ты не в комбинезоне, — говорит Би, и Кувалда улыбается еще шире, прикрывая рот рукой, словно это неприлично. — Я рядом с тобой чувствую себя плохо одетым и грязным. Я имею в виду, чумазым.

Кувалда закатывает глаза. Поднимает руку и дотрагивается до пластыря на брови.

Би наконец видит ее зубы. Ослепительно-белые на фоне ее кофейного цвета кожи, как пенка на капучино. И это кажется Би странным. Он садится за ее шаткий барный столик.

— Над чем ты работаешь? — интересуется Кувалда.

Боб пожимает плечами.

— Я слышала, у Гюнтера Адамчика новый итальянский проект.

— Халтура, — говорит Би без задней мысли. И пристально разглядывает собеседницу. — Ты такая…

— Женственная? — спрашивает она.

— Общительная.

Оба смеются. У нее от боли выступают слезы. Она достает из сумки (сумки!), в которой Би опознаёт текстильный саквояж для инструментов «Ба-кет босс», коричневую бутылочку с аптечным ярлычком.

— Аналог викодина, — сообщает Кувалда.

— Я постараюсь не смеяться. — Би озирается. — А где же твои друзья?

— Эктора вызвали на работу. В МСИ всплеск посещаемости.

— Кто остальные?

Она загибает пальцы.

— Эктор. Потом мой приятель Уэйлон.

— Кто?

— Уэйлон Нагасаки. Он фотограф.

— Я знаю его работы. Снимает только на пленку.

— Он делает мне портфолио. Фотографии из интернета.

— У него верный глаз.

— Он пропал без вести.

— Ты продаешь на «Е-бэй»?

Кувалда пожимает плечами.

— Ну и как?

— Так же, как и в остальных местах.

Би сочувственно кивает:

— Искусство никому не нужно. — Он запускает пальцы в волосы. — Итак, Эктор, Уэйлон и…

— И… — Кувалда снова начинает загибать пальцы и пожимает плечами: — Больше друзей у меня нет.

— О.

— Так можно угостить тебя выпивкой?

— Ладно.

— Ты голоден?

— Да. Зверски. Пойду умоюсь.

— Постой. — Она роется в своей глубокой сумке. Потом вываливает ее содержимое на стол. Фонарик. Складной нож (возможно, «Гербер» или «Лезер-мен»). Рулетка. Канцелярский нож. Разводной ключ. Белый восковой карандаш. И кусок лавового мыла. Она протягивает мыло Би. Он берет и кивает в знак благодарности. И хотя в «АртБаре» мыло есть во всех кабинках, обычно это бесполезные крошечные обмылки. Би оглядывается через плечо и видит, что Кувалда просто смотрит куда-то в сторону.

К возвращению Би Кувалда пересаживается за менее шаткий столик. Его уже ждут рюмка, бокал с пивом и закуски. Тут почти весь скудный ассортимент «АртБара», расставленный так же, как на картинке в меню.

— Ты сказал, что зверски голоден, — говорит Кувалда.

В ответ у Би урчит в желудке. Он кивает и берет рюмку.

— За Франца Марка.

Кувалда неуверенно улыбается, но от того, как Би это говорит, отводя взгляд и украдкой косясь на нее, у нее в голове гудит.

Би хорошо, он ловит себя на том, что не втягивает живот, как рядом с Эммой. С другой стороны, Эмме нравятся зеркала и полароиды. А Кувалда — Кувалда, кажется, довольна уже тем, что дышит. Медленно и осторожно. Они обсуждают интерьер «АртБара» и нового владельца. Кувалда не была здесь целую вечность. Топливо расходуется быстро, поэтому Би бросается в омут с головой и заводит разговор о политике.

— Меня не интересуют лжецы и воры, — говорит Кувалда, махая рукой. — В костюмах.

Она лишь наблюдает за тем, как Би уничтожает закуски, не желая тестировать свои новые зубы.

Кувалда обсуждает спорт. Чикаго спортивный город, а Би — мужчина. Мужчина, который работает с металлом. Но Би, некогда ярый поклонник бейсбола, с этим покончил[31]. И хотя он довольно хорошо знает нынешний расклад и составы команд, это лишь по необходимости, на тот случай, если потенциальный клиент окажется болельщиком. Он отмахивается от бейсбола своей большой рукой.

— Я не могу болеть за миллионеров, которые вечно ноют. И мухлюют.

Кувалда решает, что пара билетов на «Соке», лежащих в ее сумочке, там и останется. Билетов, которые стоили ей прекрасного произведения искусства.

Они болтают о еде; Би откладывает меню и озирается в поисках официантки. Кувалда болезненно морщится, все еще изучая меню.

— Прости, что я так долго, — говорит она.

Би кивает:

— Не спеши.

Он вытаскивает потрепанную и замызганную даквортовскую заметку. Поднятую с пола в мастерской Эктора. Кладет ее на стол и разглаживает.

Бодрый голос Кувалды слегка сникает.

— Супов у них нет, — говорит она.

Би замечает у нее на верхней губе крошечные капельки пота. Она внимательно просматривает меню в поисках чего-нибудь похожего на суп.

— Можем пойти куда-нибудь еще, — говорит Би.

Кувалда колеблется. Что-то соображая про себя.

— Пожалуй, рискну заказать это, — говорит она. — Барбекю.

Би подзывает официантку. Не розововолосую.

— Сэндвич с томленой свиной шеей, — говорит Кувалда. — С двойным соусом.

— Два сэндвича с томленой свиной шеей, — говорит Би. — Без соуса. Оба.

Кувалда наклоняет голову. Би подмигивает ей, и она хихикает.

Эксперимент доктора Хайдеггера

А у другого конца барной стойки мужчина в пальто, слишком теплом для сегодняшней погоды, в клетчатом галстуке-бабочке и с плохо пересаженными волосами опорожняет маленькие стаканчики с прозрачной жидкостью. Еще несколько посетителей оживленно болтают. В основном незнакомцы (вероятно, туристы), так как они, похоже, всерьез рассматривают устроенную в «АртБаре» временную выставку случайных мультимедийных картин, коллажей и других работ. С какими-то торчащими из них штуковинами. Похожих на… на больного дикобраза. Или на пойманного в сети (иди-ка сюда, рыбка) иглобрюха.

«Где дисциплина? — думает Дакворт. — Где мастерство?»

А кроме новых посетителей тут присутствует сам художник временной выставки и его сутулая, в футболке с открытым животом муза недели. Оба в черном (эге!). Их зовут Дэниел и Каллиопа. Он синестет, она бросила медицинский колледж, но речь не о них. Рядом с ними латинос средних лет с тюремными татуировками, окучивающий девицу с гнилыми метамфетаминовыми зубами. Он рассказывает ей, что был настройщиком «стейнвеев». Девица гладит его по бедру и рассуждает о Конкурсе имени Вана Клиберна. Они затягивают пьяную песню: «Сияй, сияй, маленькая звездочка».

Дакворт смотрит на пустое место рядом с собой. Потом на часы. Где же она, черт возьми?

С улицы доносится звук сирены, и Дакворт вздрагивает. Это за ним. Сирена стихает. Закон ему пока не угрожает. Не то чтобы Дакворт беглец, но он понимает: это лишь вопрос времени, рано или поздно за ним придут, ведь он перечеркнул надежды и мечты чикагского мира искусства, переехав Тимми.

Тут до Дакворта доходит, что музыкальный автомат молчит. «АртБар» — такое заведение, где посетители любят музыку, но не чувствуют себя обязанными постоянно подкармливать «вурлитцер». Достаточно его успокаивающего скромного светящегося присутствия. Возможно, причина в том, что новый владелец переключился на классический рок. Во всяком случае, так сообщает Дакворту бармен. Нет, бармен не станет увеличивать громкость телевизора. А не пошел бы он. Этот бармен ставит собственные желания выше желаний клиента. Но у критика такое чувство, что его сегодня доставят в центр и заведут дело, а ему не хочется, чтобы его уводили под болтовню этой компашки. И Дакворт, пошатываясь, идет к музыкальному автомату. Он не признает ничего, кроме «Битлз», но представляет себя поклонником Элвиса (в отличие от владельца, из чего вытекает, что Короля поставить нельзя), однако узнает песню, которая, кажется, является рекордсменом в смысле продолжительности, а поскольку он весьма расчетлив, учитывая,' что его пособие по безработице оспаривается в суде, то вставляет пятидолларовую купюру и через несколько мгновений «АртБар» оглашается звуками прогрессивно-психоделической «2112» группы «Раш»[32].

На третьем повторе Кувалда вытаскивает, точнее, выдирает вилку из розетки. Она злобно смотрит на Дакворта, переключившего внимание на их столик. И медленно качает головой:

— Ты достал с этим дерьмом.

Дакворт делает глубокий вдох и мелодраматический выдох. Предназначенный для привлечения внимания тех, кто внимания не обращает. Не то чтобы жалкая кучка присутствующих жаждет крови. Камуфляж Кувалды в ее нынешнем воплощении невидим для немногочисленных клиентов, которым не хочется танцевать свинг на другой стороне улицы, в «Струне».

— Моя муза, — произносит Дакворт, — моя муза меня покинула. А Искусство (с большой буквы «И») умерло. — Он ослабляет бабочку. Поворачивается на своем табурете. Теперь он сидит спиной к барной стойке и лицом к Би и Кувалде. — Вы, оставшиеся мастера, — (четверо, может, пятеро, исключая наших героев), — вы, художники, с вашим поэтическим мировосприятием, попусту тратите время. Все кончено. Этот период в истории завершился. — Дакворт берет стакан выдувного стекла «под Чиху-ли» и жестом иллюзиониста-любителя, учившегося по плохо переведенному учебнику фокусов, наливает воду в раскрытую ладонь. Вода выплескивается на его руку и пол. — Просто добавь воды, — шепчет он, но этот сценический шепот услышали бы и в заднем ряду театра «Меркурий». — Все тщетно. Как слезы под дождем.

Кувалда и Би переглядываются.

Официантка, несущая им еду, переступает через лужицу. Пока они разбирают свои тарелки и приборы, Дакворт размышляет.

Кувалда откусывает кусочек. Хмурится.

— Хе. — Но тут до Би наконец-таки доходит: — Твои зубы.

— Я вставила новые. Никакого серебра. У нового стоматолога.

— Выглядит мило.

Кувалда улыбается и меняет тему.

— Почему без соуса? — спрашивает она.

Би останавливает официантку. Пишет что-то на салфетке и протягивает ей. Она смотрит на него и кивает. Без проблем.

— Что ты ей дал? — интересуется Кувалда.

— Схему, — говорит Би.

Как только официантка уходит, слово снова берет Дакворт, бисирующий против желания публики.

— Грядет новая волна, — вещает он. — Буря шедевров, возрождение искусства, столь ошеломительно прекрасного, что даже я не могу, а вы уж и подавно не сможете его описать. А весь ваш тяжелый труд, ваши жертвы, ваша учеба, ваше ремесло… — (драматическая пауза), — окажутся напрасными. — Он делает глоток. Снимает бабочку, выходит на середину бара и осматривается. — Никто из вас мне никогда особенно не нравился. Но, по крайней мере, я уважал вас. Пытался пропагандировать лучших из вас. А теперь… — Критик швыряет свою фирменную клетчатую бабочку на землю. — Мы никому не нужны.

Его монолог не удостаивается аплодисментов. Лишь нескольких пренебрежительных вздохов.

Дакворт, спотыкаясь, подходит к Кувалде и Би. Оглядывает Кувалду с ног до головы, отводит взгляд и поворачивается к Би — этот явно художник.

— Как ваше име?

— Угадайте. Хе.

Дакворт:

— Роберт Беллио. Я вас знаю.

Кувалда фыркает.

— Тогда вы должны знать и Кувалду, — говорит Би. Дакворт поворачивается к ней.

— А, «Гребаное искусство». Точно. И выставка туалетных полароидов. Такая омерзительная. Марсель Дюшан ею гордился бы, — говорит он. Пауза, на сей раз не драматическая. — Вы хорошо чините туалеты.

Дакворт вздыхает, и это словно лишает его запала. Он опирается рукой на их стол. Плечи его никнут, и представление наконец заканчивается. Сейчас он вместе с родными и близкими, которых вынудили прийти, выдав билеты на стоячие места. Хотя критик уже не на сцене, он явно до сих пор анализирует свое выступление. Вспоминает пропущенные реплики, забытые мизансцены. Запоздалый выход. Наконец он поднимает взгляд на Би и Кувалду. Смотрит на их стаканы с водой. Наклоняется вперед с тем заговорщическим видом, который сигнализирует любому, кто когда-либо слышал хорошую байку о баре, что этого нельзя пропустить. Друзья слегка подаются к Дакворту, сохраняя равновесие на случай, если потребуется быстренько сбежать.

— Я Хуан Понсе де Леон^{39}, и я открыл фонтан.

Би и Кувалда переглядываются.

— А, фонтан?

— Тот, кто выпьет из этого фонтана, сможет создать художественный шедевр. Но только один. Независимо от навыков, подготовки, сердца и, осмелюсь сказать, души. Мгновенное бессмертие, — говорит Дакворт. Он произносит это особым тоном. Тоном герольда. И умолкает. История закончена.

— Чушь собачья, — говорит Кувалда.

— Неужели? — возражает Дакворт и стучит по газетной заметке, лежащей у них на столе. Заметке, посвященной Тимми. И Табби, новоявленной великой художнице. Художнице, за месяц добившейся большего успеха (определяемого вниманием СМИ, материальными выгодами и наличием поклонников), чем Би и Кувалда, вместе взятые, за многие, многие годы. Затем он швыряет на стол охапку газетных вырезок и распечаток других статей. Других критиков. Элиты. — Неужели?

Би хочет что-то сказать, но тут входит какой-то здоровяк в гавайской рубашке и с монтировкой в руке.

— Дакман! — говорит Большой Тим. — Можно тебя на минуту? У меня… э-э… колесо спустило.

Би видит, как Дакворт косится на монтировку, поправляет пиджак и нервно застегивает верхнюю пуговицу рубашки. После чего следует за Большим Тимом на улицу.

— Я говорила им, что не стоит продавать тут настоящий абсент, — замечает Кувалда.

Официантка приносит множество маленьких неглубоких пластиковых стаканчиков со всякой всячиной.

Кувалда распознает несколько вещей: коричневый сахар, виски, кофе.

Би быстро смешивает ингредиенты, время от времени пробуя, что получается.

— А теперь поставьте это, пожалуйста, на две минуты в микроволновку, — говорит он официантке. Прежде чем она успевает забрать коричневую смесь, Би забирает у нее «схему», написанную на салфетке.

— Это что, рецепт? — спрашивает Кувалда, потягивая воду.

На улице Большой Тим бросается на Дакворта, который готовится к смерти. Наконец-то отец отомстит за гибель единственного сына. Впрочем, комическая монтировка — это уже перебор, отмечает про себя Дакворт. Большой Тим руками обхватывает критика вокруг пояса, стискивает и отрывает от земли.

— Й-аха-а!

И Дакворт снова оказывается на земле, на своих ногах. Большой Тим пожимает плечами.

— Пришли результаты вскрытия, Дакман, — сообщает Большой Тим. — Тимми умер от разрыва сердца. А не от того, что ты его переехал. Дважды.

— Ч… что?

— Док сказал, это был вопрос времени.

— Что?

— Ты сорвался с крючка, Дакман.

— О… Как насчет похорон? Я бы хотел попрощаться.

— А, я его уже кремировал. Просто на похоронах всегда так неловко.

— О…

— Поздравляю, Дакман. Ничья.

Дакворт чувствует, что губы его растягиваются в улыбке. И подергиваются. Критик думает о бедном Тимми. Эта боль разъедает его сердце. Затем он думает о Табби. Рак разъедает ее мозг. Затем он вспоминает, что несколько минут назад раскрыл секрет фонтана нашей парочке, и пугается, что его болтливый язык может все погубить.

— Мгновенный шедевр? — спрашивает Би.

— Чушь собачья, — повторяет Кувалда.

— Хм-м…

— Я лишь хочу сказать, что чушь видно сразу.

— Не думаю, — возражает Би. — Не успел увидеть — и бац, уже купился.

— Но мы живем не в вакууме. Возьми вот этот стакан с водой.

— При чем тут стакан?

— Сколько бы ты за него дал?

— Полдоллара.

Кувалда передвигает стакан ближе к бару, где светлее.

— Может, доллар или два, — говорит Би. — Может.

— А если я скажу тебе, что из этого стакана пила Мэрилин Монро? — спрашивает Кувалда.

— Тогда это реликвия, а не произведение искусства.

— А если я скажу, что он был сделай вручную парнем без рук или без ног и с одним пазом и что крошечная точка на дне стакана представляла собой точку в пространстве, в которой он мог видеть себя через призму… чего-то там.

— Ух ты. Круто.

— Или возьмем вон то растение.

— Оно искусственное, — сообщает Би. (Однажды он съел лист на спор.)

— Хорошо, — говорит Кувалда. — Дешевое искусственное растение, скорее всего из Китая, но что, если я скажу тебе, что его изваял парень без рук и ног, с помощью одной только зубочистки. И что зубочистку приходилось менять через каждые семь ударов.

— Паукообразная обезьяна? — (У Би есть пиратское кабельное.)

— Точно, паукообразная обезьяна.

— Хм-м. Тогда я должен был бы заполучить это растение.

— Видишь, мы уже не в вакууме, — говорит Кувалда. — Я говорю, что мне плевать, какую воду ты пьешь. И какое искусство ты создаешь. Блин, Робардс сколотил на этом дурацком зеркальном водопаде целое состояние.

Би допивает пиво.

— Черт, тот утырок в бабочке рассказывает людям, хороша ли та или иная реклама, смешная ли она. Реклама!

Возвращается официантка с новым сэндвичем и соусом по рецепту Би.

Кувалда поливает соусом свой сэндвич с томленой свиной шеей и пробует небольшой кусочек.

— Боже, какая вкуснятина, — говорит она, — Действительно вкуснятина. — Она откусывает еще кусок. — Я бы смела его с полок.

— Он сырой, — говорит Би, просияв. — Нужна микроволновка. Обычно я сам делаю кетчуп и вустерский соус.

— Ты умеешь готовить вустерский соус?

— Технология известна.

— Ого. Здорово. Спасибо тебе.

— А что там с креслом, этой подделкой для Бет?..

— Это будет не подделка. А вообще Бет меня послала, так что у меня ничего нет. Одна надежда — отдать его на комиссию в «Хайэндерс».

— Они возьмут?

— Сказали, что возьмут. Но я не особо в восторге оттого, что получилось. Кажется, я была под кайфом, когда делала эскиз. И еще несколько недель ни хрена не смогу, — говорит Кувалда, указывая на свои перебинтованные ребра. И смотрит на даквор-товскую заметку. — Вот я и говорю, что все эти разговоры про фонтан — чушь собачья.

Би тоже изучил вырезки о Бите. «Макартур». Богиня. Шедевральная «Миграция». Без всякого опыта. Без подготовки. Без проб и ошибок. Шедевр, созданный на выставке «Быть художником™» в МСИ.

— Значит, ты бы не стал? — интересуется Кувалда, стуча по вырезкам пальцем.

— Что? — недоумевает Би.

— Пить из фонтана, если это гарантирует тебе один шедевр.

— Нет.

— Я имею в виду, ты ведь хороший, Би. Талантливый сукин сын. А как насчет прорыва, чтобы избавиться от этой непрухи? И взяться за настоящее дело? Ты даже ради этого не стал бы пить?

— Нет.

— Почему?

Би пожимает плечами.

— Хм… — Кувалда отпивает еще воды. Приводит в порядок мысли. — Мне неприятно думать, что после того, как я подохну, все то дерьмо, которое я наваяла, мои детища, будут упакованы в ящики и увезены на свалку. — Она отпивает еще воды. — Мы просто производим ненужный хлам?

— Хм…

— Что?

— Это интересный вопрос, — говорит Би. — И задает его та, которая совсем недавно лицом к лицу столкнулась с собственной смертью.

Кувалда смотрит в свою тарелку. Она нарезала сэндвич на маленькие кусочки. И каждый кусочек пережевала не меньше тридцать двух раз.

— Гребаное искусство? — лукаво усмехается Би.

Прежде чем Кувалда успевает ответить Би, дверь женского туалета распахивается, и оттуда появляется женщина, завернутая в рыболовную сеть и нечто вроде прозрачного топа, на который накинута потрепанная куртка с эмблемой Чикагского полицейского управления. Ее густо подведенные глаза, остановившись на Би, сужаются. Она меняет курс и идет прямо на него. На ней туфли на шпильках, и Би узнает эту походку искушенной особы и эти ноги, шагающие прямо к нему.

Эмма!

Би обнаруживает, что стискивает в руке столовый нож и занимает оборонительную позицию.

И втягивает живот.

Обнаженная девушка, падающая с лестницы^{40}

— Би, это кто? — говорит Эмма.

— Это… э-э… моя знакомая.

— Это и есть твой важный заказ — «да» или «нет»? — вопрошает Эмма, тыча в Кувалду пальцем с ногтем, накрашенным лаком оттенка «Черная полночь», словно заряженным десятимиллиметровым «глоком». — Это то, над чем тебе надо поработать, а если не постараешься как следует, заказов больше не будет? Эта…

— Я Харриет, — говорит Кувалда.

— Эта потаскуха.

Включается режим замедленной съемки. Би не может точно сказать, где находятся обе вилки, лежавшие на столе, и понимает, что Кувалда, должно быть, сжимает одну из них в руке и вот-вот нанесет удар Эмме; Би уже видит тот бледный участок кожи между чокером-ошейником и прозрачным топом, куда вонзятся зубцы вилки, дырявя яремную вену.

Но происходит нечто совсем иное.

— Потаскуха? — повторяет Кувалда и хохочет. Неудержимый хохот причиняет ей сильную боль. Ну, может, и не такую сильную благодаря аналогу викодина, однако сломанным ребрам приходится несладко. — Потаскуха. По-тас-ку-ха!

Би быстро подсчитывает количество пустых пивных бутылок, и до него доходит, что до приезда сюда Кувалда, верно, приняла пару обезболивающих таблеток, а потом, ожидая его, догналась пивом.

— Би, — говорит Эмма, — как ты мог?

— Эмма, — произносит Би, готовясь резко сорвать психосексуальный пластырь.

Эмма устремляется к Би и берет в рот мочку его уха.

— Прости, — лепечет она. — Прости, мне было так одиноко. Ты оставил меня одну, Би. А я не выношу одиночества. Пожалуйста, прости меня. Я сделаю все что угодно.

— Эмма, все в порядке. Иди, иди, наслаждайся.

— Ты имеешь право злиться. Я с ним трахнулась.

— Эмма? — На сцене снова появляется Дакворт. Он обнимает учительницу одной рукой и целует в щеку. — Где, черт возьми, ты была?

— В туалете.

— А, — говорит Дакворт и смотрит на часы. — У меня отличные новости…

— Я сосала его член, — говорит Эмма Би, кивая на Дакворта.

— Какого черта? — удивляется Дакворт.

— Но думала о тебе, — продолжает Эмма.

— Вынужден опровергнуть, — восклицает Дакворт, но его не слышат.

— Всегда только о тебе. Пожалуйста, я заглажу свою вину. — Она снова наклоняется и притягивает к себе голову Би. И похотливо шепчет: — В город из колледжа приехала моя младшая сестра. Строй-няшка. Я подсуну ей снотворное. И вылижу ее. А ты сфотографируешь. Мы можем делать все что угодно. Она хорошенькая. И сделает что угодно. Пожалуйста, Би. Никто не узнает.

Би смотрит на Кувалду, которая не может дышать из-за перебинтованных ребер, но широко раскрывает рот и беззвучно хохочет. В ее взгляде не видно паники, поэтому Би поворачивается к Эмме, которая поворачивается к Дакворту.

— Это мой хозяин, — объясняет она, указывая на Би. — Он владеет моим телом и душой.

Она приподнимает волосы на затылке. Там, над ошейником, шрифтом, имитирующим машинопись, вытатуирована буква «Б».

Кувалда, покатываясь со смеху, хлопает ладонью по столу.

Эмма наклоняется к обалдевшему Дакворту, дерзко вздергивая подбородок.

— Хочешь меня наказать, да? Хочешь причинить мне боль, да?

Дакворт улыбается; на лице у него написано: «Куда, черт возьми, я попал». Мозг его наконец перезагружается, он отодвигается от Эммы и со слезами радости на глазах сообщает:

— Я не убивал Тимми. Он умер от разрыва сердца. Вскрытие показало. Это не я. Слава богу. О, Тимми.

При упоминании Тимми изумрудные глаза Эммы распахиваются и делаются опалово-молочными. Как абсент, в который добавили ледяную воду. На пороге «АртБара» появляется Большой Тим.

— Давай, Дакман, веди шлюху, и айда праздновав».

Эмма достает из сумочки поводок и пристегивает его к ошейнику. Наклоняется к Би, отчего ее куртка распахивается. Протягивает ему конец поводка.

— Она этого не делала, — лепечет Кувалда. — Не делала.

Эмма теребит маленький золотой замочек на своем ошейнике.

— У Би есть ключ, — прозаично сообщает она.

— Было поздно, — объясняет Би Кувалде. — Я не хотел быть невежливым.

Кувалда соскальзывает с табурета от смеха. И боли.

Дакворт отодвигается, но это поражение Эммы частично компенсируется другой победой. Критик чувствует необходимость взглянуть на все в перспективе и привлечь внимание к себе.

— Большой Тим сказал бы: ничья, — замечает он.

Над столом вновь появляется Кувалда, и Би протягивает ей поводок.

— Ах, и про фонтан, — добавляет Дакворт, — я говорил с пьяных глаз. Серьезно. Это же полная хрень, — говорит он, неловко выговаривая последнее слово. — Фонтан с волшебными свойствами. Пф-ф.

— Пф-ф, — эхом отзывается Кувалда, все еще силясь справиться со смехом.

— Закрой форточку, уже проветрилось, — говорит Большой Тим.

Дакворт застегивает молнию на брюках. Он хочет сказать что-то еще, но теперь победа кажется ненужной. Эмма выпрямилась и приняла гордую, доминирующую позу. Би впервые видит учительницу, исполненную решимости. Учительницу Тимми. Дакворт неуверенно тянется к руке Эммы, но ее подведенные, как у гота, глаза останавливают его. Критик вежливо кивает всем присутствующим и удаляется, проскальзывая под ободряющую лапищу Большого Тима, готовую опуститься ему на плечо.

— Ну и ну, — говорит Би. — Вот так шоу.

Кувалда бормочет себе под нос:

— О боже, о боже.

И глотает еще одну таблетку. Дергает за поводок, проверяя его.

— Я могу тебя довезти, — предлагает Эмма. Кувалда перестает дергать за поводок.

Би, взглянув на часы, замечает:

— Уже поздно. Мне нужно…

— Фонтан — это не хрень, — говорит Эмма. Обычным, не грудными и не сюсюкающим голосом. А своим поучающим, учительским тоном. Взгляд ее теперь спокоен, ясен, и густая подводка записной соблазнительницы меркнет в сравнении с его блеском. — Я могу отвезти вас к нему прямо сейчас.

— Не надо, — отрезает Би.

А Кувалда говорит:

— Сделай одолжение.

Deus ex Monarch

В голове у Би еще слегка гудит, когда они бредут по тротуару, но теперь он не знает: то ли повинен большой кофе со льдом, который он выдул перед уходом из «АртБара», то ли выпивка. То ли и то, и другое. Он забирает у Кувалды, которая явно переела таблеток, ключи. По крайней мере, Эмма не упоротая. Не больше, чем обычно. Раньше Би очень ясно прозревал будущее. Теперь из-за событий последних нескольких недель это будущее исчезло. Не в том смысле, что у него нет будущего, а в том, что он не может хоть с какой-то уверенностью его предсказать. Как будто он постиг план вселенной относительно себя. До этого момента все было спланировано, и Би покорно следовал предначертанному, опустив голову и не жалуясь. А теперь Би поднимает голову. Следующий шаг он должен сделать сам.

— Где, черт возьми, твоя машина, Харриет?

С этими словами он спотыкается о поребрик и роняет ключи.

Эмма подбирает ключи. Кувалда указывает на свою машину в конце квартала. Олдскульный «фольксваген-жук». Выкрашенный в зеленый цвет, с заклепками и изготовленной на заказ наклейкой — улыбающейся акульей пастью истребителя Р-40 «тайгер шарк» времен Второй мировой. Их ведет Эмма. Несмотря на шпильки, походка у нее устойчивая. Она чувствует, как ошейник врезается в шею: это Кувалда натягивает поводок.

— В последний раз, когда я тебя видела, — доносится до Эммы хрип Кувалды, — на тебе было платье, больше похожее на мешок из-под картошки. А теперь ты похожа на… как они там у вас называются… на госпожу? Но ты ведь рабыня, верно? В ошейнике.

Она легонько дергает поводок. Эмма останавливается. И подтягивает Кувалду к себе, точно рыбу.

— Я переключаюсь.

Кувалда не знает, что имеет в виду Эмма. Но она говорит это таким серьезным, повелительным тоном, что все становится ясно. Эмма — тигрица на тоненьком поводке. Кувалда не может собраться с силами, чтобы обратить все в шутку. Эмма вибрирует, и Кувалда чувствует, как ее захлестывают волны энергии. Стук сердца учащается. Она почти задыхается, когда улавливает дуновение дыхания Эммы. И ее запах… Кувалда не может подобрать ему определение. Он не мятный, не алкогольный, не противный, но… естественный? Органический.

Как у лесной нимфы.

Наблюдая за тем, как шагает Эмма, Кувалда забывает обо всем; ноги ее сокрушительны. Бедра бессознательно покачиваются в древнем ритме. Ах, эти ноги. Кувалда внимательно изучает их. Лодыжки у Эммы несколько толстоваты. Бедра тоже. И живот великоват. Но это лишь в том случае, если рассматривать Эмму по частям. А общее впечатление от нее — чистый секс, туманное облако феромонов. Кувалда думает, что Эммины ноги ненамного лучше ее собственных. «У меня живот кажется почти плоским. Почти. Сиськи у меня больше. Но, — осознает Кувалда, — Эмме все равно. Она не чувствует себя ничтожной среди смертных». И когда Кувалда зажмуривается и представляет Эмму в целом, она не может представить себе никого сексуальнее ее, будь то мужчина или женщина. Она вне времени. Все греки и римляне передрались бы из-за нее.

На Кувалду накатывает волна меланхолии, и она сникает. Когда женщина проходит мимо уличного фонаря, тот гаснет. Кувалда поднимает голову. Звезды насмехаются над ней.

Машину ведет Эмма. Поводок тянется к заднему сиденью, где, по ее настоянию, сидят Би и Кувалда, словно двое подростков на свидании под присмотром.

Кувалда наклоняется к Би, прижимаясь плечом к его плечу. Руки она сложила на коленях и поигрывает кожаным поводком, теребя его швы.

— Би, свою лучшую, по общему признанию, работу в колледже, — говорит Харриет Уокер по прозвищу Кувалда, — я придумала, когда сидела на унитазе. Думаешь, это могло произвести впечатление в галерее? Там предпочитали услышать, будто мне было видение, когда я поднималась на гору Худ, и я так и сказала. И хотя они говорили, что это всего лишь горная болезнь, я ответила: просто я стала ближе к Богу. Я уже тогда была мошенницей.

— Хм. А как насчет твоей любимой работы?

— На нее никто второй раз не взглянул. Я положила ее в проулке, чтобы сборщики металлолома забрали. С тех пор я — «гребаное искусство». Уже двадцать пять лет, Би. Я себя сдерживала. — Кувалда смотрит на свои колени. — Двадцать пять лет я держала себя на поводке.

На переднем сиденье Эмма, ведущая машину, роется в сумочке. Находит пакетик из вощеной бумаги с маленькими черно-оранжевым марками внутри. Облизывает палец, как уже делала сегодня десяток раз в разных туалетах, аккуратно сует его в пакет, прикасается к одному из мраморных квадратиков и вытаскивает его. Квадратик, переливающееся крылышко монарха, прилипает к кончику ее пальца.

Эмма с благоговением произносит:

— Пока наша работа не закончена, мы бессмертны.

И кладет марку ЛСД на язык.

Вакханки

В нескольких кварталах отсюда виднеется МСИ. Видимо, они запускают новый проект, думает Би, поскольку здание выглядит так, словно усыпано тысячей звезд. По фасадам разбросан миллион световых точек. Би думает о том, что, если город погрузится во тьму, это здание растворится в звездной ночи, замаскированное во вселенной.

По бокам лестницы, ведущей ко входу в музей, стоят греческие боги. Странно для обители современного искусства, но до того, как МСИ стал таковым, он был классическим музеем. Когда город захватил здание, он вознамерился переместить статуи греческих богов в другой район, но это решение отменили: местному олдермену, греку, надоело считаться с прихотями итальянцев, ирландцев, поляков и русских, и он решил, что так можно добиться большого веса и небольшого политического влияния. Он добился, чтобы статуи оставили на месте, и позаботился, чтобы их снабдили табличкой с его именем и плохо написанным текстом о замечательной греческой культуре. А чтобы потрафить неоконсерваторам, неприличные статуйки каждый месяц переодевали — из соображений пристойности, а также для того, чтобы придать им уместный современный вид. Забавно, но до недавнего времени это не казалось проблемой. Тема текущего месяца навевала воспоминания о супергероях семидесятых. Яркие неоновые пластиковые ремни и ботинки. На одной из женских статуй, прямо между точеными грудями, красуется большая красная буква «Б» в шрифтовом оформлении, типичном для семидесятых. Разве что капля, свисающая с основания буквы, выдает, что это несанкционированная смена костюма и изображение нанесено поздней ночью, подпольно, из аэрозольного баллончика. У Би проносится мысль, глубоко личная, потаенная: «Это моя ИБ“».

Проносится и исчезает.

На пьедестале виднеется текст, частично закрытый свободно свисающим брезентом:

Би считает, что следовало бы писать не «всех нас», а «каждого из нас». Он не знает, как войти. И думает, что в нужный момент Кувалда или Эмма просто последуют примеру Большого Тима и достанут из багажника / капота «фольксвагена» монтировку. Вломятся с парадного входа. Несмотря на тренировки на выносливость, практикуемые с Эммой, Би, просто поднимаясь по ступеням, чувствует жжение в ногах. Он начинает дышать ртом, и это к лучшему, так как с другой стороны здания доносится резкий запах тысячи дохлых рыб. В нескольких кварталах к востоку от озера выбросились на берег эти проклятые азиатские карпы, наконец-то взяв дело в свои руки.

Эмма поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступени, неуклонно приближаясь ко входу. Би немного отстает от Кувалды, которая вышагивает так, будто на ней длинная черная вуаль. Би инстинктивно хочется подбежать и направить ее, однако он держится позади, хотя бы для того, чтобы подхватить, если она упадет назад. Кроме того, этот момент принадлежит ей, и только ей.

Внутри здания верхний свет по большей части выключен, оставлены лишь отдельные световые пятна. Одно пятно привлекает внимание Кувалды. Она достает из сумки маленький фонарик. Направляет луч на это пятно. Клюющая носом фигура за стойкой регистрации просыпается. Кувалда обводит ее лучом, освещая униформу охранника. Совершенно дезориентированного. Это Эктор. Кувалда машет ему фонариком.

Внезапно мимо них проносятся огоньки, похожие на медленно движущиеся трассирующие сна-рады. Раздается приглушенный шелест, и в луч фонарика попадают насекомые. А потом стеклянные двери. Светлячки, сотни, а затем тысячи этих камикадзе несутся к зданию. Некоторые наталкиваются на Би, Кувалду, но облетают Эмму и взрываются на стенах музея. До Би доходит, что здание покрыто не фосфорной краской, а намазано биолюминесценцией их призывных сигналов. Эктор быстро впускает троицу, и теперь они стоят внутри МСИ, наблюдая за этим недолговечным явлением. Эмма улыбается, в ее широко распахнутых остекленевших глазах отражаются зеленоватые отблески смерти. Кувалда складывает ладони, будто в молитве, и отводит взгляд, вздрагивая при каждом едва слышном шорохе. Би думает о бывшей жене, об их свиданиях и браке, продлившемся так же долго, как полет этих обреченных светлячков — олицетворений ошибочной любви, разбрызганной по жизни искусства.

Пальцы Эктора испачканы цветными мелками. Открытый альбом отпечатал на его белой форменной рубашке зеркальные пастельные изображения. Галстук ослаблен — он ведь не при исполнении.

— Я был на выставке «Быть художником», — сообщает парень. Он показывает коллаж из даквор-товских заметок в «Шолдерс»; заметок, которые Эктор использовал при создании холста в качестве фона для своих эскизов. Эктор впервые замахнулся на постмодернизм. — Я думал, оно меня вдохновит.

Эктор имеет в виду место рождения Биты и «Миграции». Он показывает им свои наброски. Отчаянные, спонтанные и пугающе симметричные.

— Я должен отменить показ, — говорит он, и лицо его искажает гримаса стыда.

— У Эктора на следующей неделе первая выставка, — объявляет Кувалда с гордым и усталым видом.

Шайка поднимается по влажным ступеням на второй этаж, проходит мимо выставки «Быть художником™», двери которой закрыты на цепочку. Идет на третий этаж, вверх по скользкой лестнице, к фонтану. Все кажутся слегка ошеломленными, будто ожидают то ли плохих новостей, то ли хороших, то ли результатов биопсии.

— Все это чушь собачья, — бормочет Би, хватаясь за поручень.

Замыкает шествие юный Эктор, который искоса посматривает на Би, разглядывает его.

— Так над чем вы работаете? — спрашивает он у Би.

— Да ни над чем, черт побери.

И вдруг Би превращается в десятилетнего мальчика. Слышится шум водопада, фонтана. Он поднимает взгляд и видит на фоне солнца силуэты птиц. Носящиеся, трепыхающиеся, вьющиеся в знойном воздухе, как перекрученная лента. Солнечные лучи преломляются сквозь треснувшие очки, проникая в глаза слепящей радугой. Би так и не сошел к водопаду, не спустился по этим скалам, не закатал штанины, не вошел в ледяную воду, от которой по ногам побежали бы мурашки, бросая це-пенящий вызов летнему солнцу. Не перешел через ручей, опасливо переступая с одного замшелого камня на другой, увлекаемый напором воды все ниже по течению и с каждым шагом корректируя свой курс. Он так этого и не сделал. «Мы можем спуститься, — сказал папа. — Время у нас есть». Но Бобби Беллио помотал головой и треснулся очками об окуляр. «Все нормально», — сказал он, скармливая подзорной трубе очередной четвертак. В конце концов, машина была здесь. Вон там. И все же ох как далеко внизу. Бобби мог поскользнуться, упасть. А над головой парили то ли сарычи, то ли грифы, то ли еще какие хищные птицы. Он не хотел, чтобы один из них выковыривал ему глаза или копался в его утробе. «Там, кажется, довольно опасно, папа». — «Не будь трусом», — сказал ему отец. Но Бобби направился к машине, стараясь держаться подальше от отца, чтобы не показывать очки. «В следующий раз, папа. Обещаю».

Когда он снова оказывается в музее, солнце уже зашло. А птицы еще там. Завихрение восходящих воздушных потоков, как теперь понимает Би, порождено системой вентиляции, кондиционирования и обогрева. Птицы — это «Миграция». Творение Биты. Эти существа слишком хрупки, чтобы делить землю с этими неуклюжими двуногими.

Эктор, глядя на «Миграцию», что-то бормочет себе под нос.

— Разве я могу с ней соревноваться, разве могу?

— До сих пор ты не знал, что возможно, — шепчет Эмма ему на ухо. — Ты не знал, что мы можем это сделать. Да?

Эктор качает головой.

Эмма вознаграждает парня за признание, медленно поглаживая его щеку.

— Да, красиво, — произносит она. — Мы тоже можем быть красивыми, Эктор.

Кувалда что-то тихо говорит, но Би не может разобрать. Он наклоняется и тут понимает, что журчание и плеск воды не стихли. Он по-прежнему слышит свое детство.

Би отчетливо слышит его прежде, чем видит. Живой, обволакивающий звук льющейся воды, ищущей выхода. Он прикасается к своим треснувшим очкам. Вот он, фонтан. Слегка пузырящаяся вода водопадом стекает вниз, в большое озеро. В большое озеро воды на третьем этаже МСИ.

— Эмма, — говорит Би, — это и есть твой сон? Тот, про наводнение?

Она смеется и начинает снимать туфли, что кажется Кувалде разумным. Она тоже снимает туфли. И чулки. Мужчины закатывают штанины. Ноги покидают корабли ботинок и носков.

Они резвятся в воде.

— Красиво, — говорит Эмма. — Ужасно красиво. Мы тоже можем быть красивыми. О, Эктор, у тебя есть опыт? У тебя когда-нибудь был опыт?

Эктор снимает бейджик с именем. Тот падает и исчезает в воде, доходящей до икр.

По лицу Кувалды текут слезы — два водопада стыда и сожаления. Она шепчет Би:

— Спасибо, что спас мне жизнь.

Би пожимает плечами.

В присутствии «Миграции» Эктор разрывает свои эскизы пополам. Они падают и плывут по воде, словно кружащиеся цветные листья на фоне тусклой плитки. Жидкая осень.

Эмма сбрасывает одежду, этот бесполезный кокон, и, раскинув руки, приглашает их войти в воду.

— Давайте, дети, поиграем в богов и богинь.

Сначала заходит Эктор, ведь дети всегда окунаются первыми. Затем в невероятно мелкие глубины ныряет Эмма. И выныривает на другом конце затопленного помещения. Вода струится, собирается в капли и скатывается с ее бедер, груди, словно кожа у нее как у угря. Она произносит всего одно слово, но шепот ее скользит по поверхности этого немыслимого озера, и мягкая вибрация достигает Би.

— Мастер…

Волна дежавю проходит сквозь Би, точно призрак. Он стоит как парализованный, пока до него не доходит, что его спутники — живое, дышащее постмодернистское воплощение полотна Лукаса Кранаха под названием…

— Мастер^{41}.

Би выходит из оцепенения. Поворачивается к Эмме. Свет играет на маленьком замочке, прицепленном к ее кожаному чокеру-ошейнику. Голова ее откинута назад. Би бросает ключ Эктору. Пока ключ находится в воздухе, Эмма исчезает под водой. Эктор тянется за ключом, но Эмма вновь появляется, подпрыгивает и перехватывает его. Она смотрит на Би. Потом на Эктора. Потом на Кувалду. Медитативно журчит вода. Природа свободна. Эмма церемонно вкладывает золотой ключик в руку Эктора и подставляет ему шею. Эктор чуть было не роняет этот золотой билет. И, сосредоточившись на замке, от усердия высовывает язык.

Через мгновение ошейник и замок с плеском исчезают в воде. Одним плавным движением иномирное существо, известное под именем Эмма, разрывает на охраннике Экторе рубашку, под которой оказывается футболка с надписью «Бита». Которую она тоже срывает с его торса. Та же участь постигает брюки, после чего Эмма кладет Эктора в воду, на пол, и встает над ним. Эктор впервые в жизни произносит имя Господа всуе. Эмма опускается на Эктора. Он разъединяет ее, присоединяя к себе, и сейчас они — единое существо с двумя блистающими телами, над которыми свершается крещение.

Перед глазами Эктора пляшут искры и светящиеся цветозвуковые полосы. Вкус у него голубой. Слух красный. Обоняние желтое. Первоначальная первобытность. Его чувства сами себя изменяют. Двери открываются. Богиня наклоняется, и он ощущает в ухе ее дыхание.

— Твоя работа, Эктор, еще не закончена.

Истощенный Эктор плывет на спине, рожденный заново. Эмма скользит к фонтану. Фонтан реагирует, вы пуская струю воды. Он омывает ее волосы. Ее тело. Она принимает в нем душ. Жидкость липнет к ее коже блестящей ртутью, словно дельфинья шкура. Эмма откидывает голову. Струи фонтана описывают дугу над ее телом и попадают в открытый рот.

— Это же просто фонтан, верно? — У Кувалды дрожат руки. — Верно, Би?

Она тянется к нему, ища поддержки, но не достает: Би в целой вселенной от нее.

К Би подходит Эмма. Ему не нужно смотреть на произведения искусства на стене. Работы, созданные не фонтаном. Не нужно смотреть на «Миграцию» и специальную выставку мерча. Эмма приближается, предлагая Би причащение; настала его очередь родиться заново. Когда ему было тринадцать, в церкви ему предложили причаститься. Он видел, как тетя готовила цельнозерновой хлеб на задней кухне. Нарезала его квадратиками. Наливала в крошечные стаканчики, меньше, чем дедушкины рюмки, виноградный сок. Когда тетя ушла, Бобби налил себе стакан сока. А из хлеба сделал сэндвич с вареньем и арахисовым маслом. Но позднее, когда он сидел на церковной скамье, тот же самый хлеб, казалось, вибрировал энергией бесконечных возможностей, но Би еще не был крещен и боялся принять Тело и Кровь. Как каннибал и вампир. Он отверг причастие.

Теперь он тем же отрывистым движением головы отвергает дар Эммы.

Би так же неподвижен, как греческие боги, защищающие МСИ. Эктор до сих пор беззаботно купается в грезах. Плеск воды эхом разносится по залам музея, словно они в зеркальном бассейне храма Сиринги^{42}.

Теперь Эмма обращается к Кувалде. Ее темные глаза хищнически вспыхивают. Кувалда не в силах шевельнуться. Поле ее зрения сужается и темнеет по краям, все ее существование сосредоточивается в этом существе, этой Эмме, подходящей сейчас к ней. В водяной твари, которая движется на собственном хвосте, без брызг, не оставляя следов, ибо вода — ее ноги. Кувалда видит Эмму, и только Эмму, ощущает лишь первобытное желание. Это простое желание, и ее тело реагирует на него. Дрожат колени, ноет мочевой пузырь, набухает промежность, словно Эмма прошептала ей на ухо что-то эротическое. Эмма улыбается, изо рта у нее сочится вода, как порок изо рта у демонессы-суккуба. Эмма приближается, чтобы вручить дар, а не взять. Кувалда жалеет, что тогда, целую вечность назад, не последовала за Эммой в женский туалет, жалеет, что не открылась новым возможностям. Лучше бы она так и не оправилась от жареного риса. Руки ее дрожат, когда она поднимает их, раскрывая объятия этой водной нимфе, дочери Зевса. Она хочет воспринять свободу, излучаемую Эммой. И не хочет, чтобы следующие двадцать пять лет были похожи на последние двадцать пять. Больше она не будет искать те потерянные годы.

Эмма падает в объятия Кувалды. Никаких пауз, страстных взглядов, мгновений безмолвного общения. Слова давно в прошлом, теперь они бесполезны. Эмма целует Кувалду. Ртуть все течет и течет с их губ. Глубокий, проникновенный поцелуй. Стоны Кувалды, погружающиеся в свечение Эммы, чистое и очищающее. Выпивая из губ Эммы, Харриет Уокер по прозвищу Кувалда глотает огонь.

Пуантилизм де Леон

Студия Эктора. Аккуратная, опрятная, несколько тесноватая, по мнению Би. Больше похожая на мастерскую механика. Эктор дилетант. Все еще ищет свой путь, поэтому Би ничего не говорит, хотя Эктора сейчас нет. Би чует запах собачьего дерьма, но не может определить его источник. Кувалда закрывает за ними дверь.

Би бросает быстрый взгляд на пол, словно ожидает увидеть меловые контуры тела с дредами и коробочки из-под китайской еды навынос. Замечает рядом со сливным отверстием в центре пола темно-шоколадное пятно крови, оставшееся после падения Кувалды. Зубы кто-то подобрал, возможно для сохранности. Би огибает пятно и направляется к оригинальным эскизам кресел (а не подделкам для урагана «Бет»), набросанным Кувалдой на оборотной стороне проекта какой-то постройки, напоминающей экологичный дом из грузовых контейнеров.

Ребра у Кувалды ноют. Она надевает на сарафан кожаный фартук, натягивает, словно домашние тапочки, ботинки со стальными носками. Вместе с новым облачением мелькают замашки старой Кувалды. Стиснутые челюсти, нахмуренный лоб, мрачная полуусмешка.

Они собираются доделывать кресло. Это проклятое кресло.

Она пила воду.

Би отмахивается от назойливой, словно комар, мысли. Кувалда не может доделать кресло самостоятельно. Со сломанными-то ребрами. Их сломал Би, выполняя прием Геймлиха. Это благородный поступок — помочь ей с креслом, чтобы она смогла сдать его в «Хайэндерс». Свести концы с концами. Про то, что у него самого горит заказ Гюнтера Адамчика, Би не упоминает. О фонтане они не говорят.

Кувалда щелкает переключателем маленького радиоприемника. Каждая песня из него звучит так, словно она 1947 года. Металлический, классический, простецкий приемник. Би завязывает Кувалде шнурки на ботинках, обматывает концы вокруг лодыжек и туго затягивает. Отрывает лист пергамента, хрустящий и чистый. Кладет на эскиз кресла. Берет плоский плотницкий карандаш, который только что грыз, быстро проводит три линии, отступает назад. Кувалда берет у него слюнявый обгрызенный карандаш и проводит линию. Она четче, чем три линии Би, она открывает дверь, которой он не заметил. Би забирает карандаш, достает ластик-карандаш. Стирает одну из своих линий, вносит поправку. Идеи Би для Кувалды все равно что электроды, во всяком случае ему так думается, так хочется, когда она развивает эти идеи. Би уверен в себе, невозмутим и снисходительно подчиняется подруге, ведь это ее заказ, а он честен с самим собой и признает, что ее идеи попросту лучше, смелее. И стоят на плечах его идей. Его идеи — старые, вторичной переработки. Она же — изобретает. Нет, переизобретает.

Она пила воду.

Хлюп.

У Би последний проблеск мысли. Он колеблется, но переносит его на бумагу.

Кувалда кивает, хлопает Би по спине.

— А теперь, — говорит она, — заткнулись и погнали.

Би начинает подбирать материалы, а Кувалда — с помощью логарифмической линейки и обглоданного карандаша Би составлять схемы разных частей. Они вторгаются в пространство друг друга. Иначе никак. Они пачкаются. Иначе никак. Они работают.

Би предлагает несколько вариантов сборки в своем стиле, Кувалда вносит поправки, выдвигая более смелую идею, пока не рождается нечто совершенно новое для обоих.

В сотрудничестве. В творческом союзе. За защитными очками. За масками.

Время от времени она направляет его. Не спеша убирать руку.

Так продолжается целую неделю, вечерами.

Би размышляет о ней.

Она пила воду.

Хлюп.

Би частенько ожидает звонка от Эммы, который не сулит ничего хорошего. Би не скажет ей, что не позвонил вчера вечером потому, что в пьяном угаре красил Харриет ногти на ногах. Оттенком «электрик № 132», если бы она поинтересовалась. А он бы объяснил, что сама Харриет не могла этого сделать из-за сломанных ребер. Но правда в том, что ему это понравилось. Он был рад снова взять в руки кисть.

Поверить не могу, что она выпила воду.

Он был рад применить свои навыки, свой глазомер и подошел к этому делу — то есть к покраске ногтей на ногах — со всей серьезностью. И ладно, он даже не был пьян. Две-три «Маргариты» не в счет. Он держал ступню Кувалды в ладони. Дул ей на ногти. Тайком делал замеры, чтобы смастерить ей металлическое колечко на палец ноги. Все это время Харриет с жаром уговаривала его приготовить ей острый соус барбекю с дымком, а он шутливо отнекивался.

Но Эмма не позвонила.

Би ждет этого только по привычке; водное существо из фонтана не отождествляется у него с Эммой. Той Эммой, которую он знал.

Эмма пила воду.

Теперь Кувалде и Би просто нужно доделать кресло. У Би есть бутылка шампанского, а в сумке спрятана открытка с надписью: «Самые восхитительные моменты вашей жизни — это не дни так называемого успеха, а скорее те времена, когда уныние и отчаяние порождают в вашей душе желание бросить вызов жизни и предвкушение грядущих свершений». Би выписал эту цитату из книги. Ее было довольно легко найти в интернете, но Би хотелось процитировать именно из книги. Это казалось важным, а почему, он и сам в то время не понимал.

— Оно прекрасно, — говорит Кувалда. — Наше дитя.

Би снимает с нее кожаный фартук. Точно свадебное платье.

Она щиплет его за щеку, потом достает новый мобильник с оплатой по факту использования. Набирает номер «Хайэндерс». Би останавливает ее.

— Завтра. Давай доделаем.

Кувалда откладывает телефон.

— Какие идеи? — Би просматривает список так быстро, что если бы вы наблюдали за ним, то решили бы, что он актер, изучающий имена утвержденных на роли. — Так какие идеи?

Образы будущего кресла роятся в их головах.

Необработанное.

Прозрачное.

Атласное.

Глянцевое.

Полуглянцевое.

Матовое.

Окрашенное. Лакированное. Синий металлик.

— Каким оно тебе видится, Харриет?

Харриет Уокер по прозвищу Кувалда открывает желтый металлический шкаф, предназначенный для легковоспламеняющихся материалов. Достает два пейнтбольных пистолета.

— Пуантилизм.

— Хе.

Ему уже видится то же самое.

Ты пила воду.

— Мне нравится твой стиль. — Он заряжает пистолет.

— Наш с тобой, малыш, — уточняет Кувалда.

По радио звучит робардсовский рекламный мотивчик из трех нот, но погодите, там ведь четыре ноты. Его изменили!

«Да, смо-же-те»[33].

Кувалда видит, как Би стискивает челюсти. Она подходит, чтобы поцеловать его в щеку, в этот момент он поворачивается к ней, чтобы что-то сказать. И она случайно целует его в губы.

Снова звучит рекламный мотивчик.

«Да, сможете, вы еще сможете! Специальный выпуск программы Росса Робардса — сегодня вечером!»

Би оборачивается и стреляет. Приемник, забрызганный жженой сиеной, падает со стола. По корпусу пробегает трещина, превращая одно работающее радио в два неработающих. Но Би все еще слышит этот мотив.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды.

Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Би подскакивает к сломанному радио, в воздухе, точно полицейский жетон, мелькает окованный тусклым металлом носок ботинка.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Он заносит ногу…