Фонтан

Белый русский

Новое кресло.

Слишком претенциозное. На вид не слишком удобное, не слишком уютное.

Владислав Владиславович Глинский насмешливо разглядывает кресло, стоящее в передней части фешенебельного мебельного салона «Хайэндерс». Рядом с коллекцией предметов мебели по проектам Хигби, выпущенных ограниченным тиражом. А что это за запах? Олифа? Лак?

— Ба, что за люди, — бормочет Влад. — И куда подевалось мастерство? Ручная работа, да?

В свое время Владислав соорудил бы прочное кресло, которое служило бы долго-долго. Стало бы семейной реликвией. А это, с его листиками, выглядит ненадежным, недоделанным или заброшенным, как дерево с радужными цветами, выросшее в гниющей винной бочке. Оно могло бы быть изысканным. Мягким, как у богатеньких или их сынков, которые никогда не знали нужды и забот, а думали лишь о том, как поесть, попить, поразвлечься. И потрахаться.

Он вздыхает.

Владислав всегда знал, как трахаться. Как ухаживать за женщинами. Их было много; более чем достаточно, чтобы не дать ему остыть. Чтобы создать ему репутацию. И время от времени отвешивать пощечины.

Владислав улыбается, вспоминая одну конкретную пощечину.

Наташину.

Сердитую пощечину юной Наташи. Владислав легонько похлопывает себя по щеке. Ладонь и щеку чуть покалывает. Наташа. Родинка, пухлые губы и этот пронзительный кошачий вопль в момент оргазма. Наташа была совсем молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, но рослая, крупная. Очень молодая и очень крупная.

Он помнит вопль, который она издала, когда кончила в первый раз: «Давай, тигр».

О боже.

Эта сильная фигуристая юная женщина вопила как резаная.

Это потрясло его. Он сбился с ритма, но быстро восстановил его.

Затем Влад заткнул ей рот старым носком. Связал ее засаленной веревкой, сначала слабо, а потом туже, так что в ее глазах промелькнула паника. Испуг. Но по тому, как она поджала пальцы ног, он понял, что это в основном для вида. И оценил. Потом он щекотал большие Наташины ступни, которые всегда пахли апельсинами. Она смеялась, они трахались, и во второй и третий разы ее вопли оказались не такими уж громкими. Ведь у него в ушах была вата. И мысленно, про себя, он называл ее Мораной, богиней природы. И смерти.

Влад переносит вес с одной ноги на другую. На ту ногу, что ближе к трости. И тут он чувствует… какое-то шевеление.

У него подергивается пенис. Подергивание — самая сильная реакция на тех равнинах, где Владислав Владиславович Глинский обитает последние годы.

Он снова представляет связанную Наташу, ее испуганный взгляд, ее смех. Ее тело, эротическая греза Р. Крамба^{43}, занимающее так много места, огромные зад и грудь — пропорциональные, бросающие вызов земной гравитации. Запах апельсина, сексуального апельсина.

Все это давно исчезло. Он больше не возбуждается.

Никогда.

А разум до сих пор тоскует, до сих пор вожделеет.

Девушку, проходящую мимо по улице, женщину в поезде. Да что там, всех молодых деловых особ в пошитых на заказ костюмах и дешевых теннисных туфлях. С торчащими из сумок туфлями на шпильках. Влад часами стоит на железнодорожной платформе. Иногда он слышит русскую речь, обычно не от женщин в костюмах, но слышит. Вечерами, когда начинается вторая смена. От уборщиц. И он тоскует по своей юности, когда мог, улыбнувшись и подмигнув, растопить самое ледяное сердце.

Теперь они смотрят сквозь него. Он стар. И не способен как-то повлиять на их жизнь. Он призрак. Вроде незрячих людей в поезде. Когда они оказываются рядом, люди прекращают разговоры, умолкают. Не хотят к ним прикасаться. Раньше он тоже так делал: игнорировал их.

Глинский не хочет быть призраком. У него затекает спина. Он снова переступает с ноги на ногу. Трость не помогает. Молодежи невдомек, что тело стареет и отказывает, но ум еще долго остается бодрым и цепким. Как по-вашему, почему бабушки и дедушки любят играть с внуками? «Потому что мы еще юны душой», — мысленно объясняет Влад неизвестно кому.

Записанный голос объявляет, что салон закрывается через несколько минут.

— Сэр, мы закрываемся через несколько минут.

— Я слышал. Спасибо. Я слышал.

Женщина вздыхает и закатывает глаза.

— Я не хотел беспокоить вас, — говорит Глинский. Он наклоняется, чтобы осмотреть это круглое кресло, и у него защемляет спину.

— О боже.

Женщина смотрит на него. Позволяет ему наклониться. Ожидает, когда настанет тот момент, когда она не сможет его игнорировать. Момент, когда он перестанет быть невидимым.

Наклонившись, он ищет, на что опереться, и опирается на кресло. Новое поступление. На бирке написано: «Работа Кув-Би». Глинский начинает опускаться. Достигает того момента, когда центр тяжести вверяет его судьбу земле, притягиваемый силами, которые не смогли справиться с Наташиными шарами. Он готовится принять удар деревянных планок, которые врежутся в его костлявые ноги и задницу, покрытых листвой ветвей, которые оцарапают ему руки, спинки, которая покуражится над его поясницей, надорванной в Воркутлаге.

Проклятое кресло.

Глинский опускается на сиденье. Хрустя позвоночником. Как ребенок, выпрямляющий соломинку с гармошкой на сгибе. Позвонки взвывают, искривленный хребет и согнутые ноги пронзает адская боль, будто хвост воспламененного пороха. Или разряд на электрическом стуле. Без суда и следствия. Раз — и десять тысяч вольт.

Проклятое кресло.

Затем боль столь же быстро проходит. Владислав делает вдох и напрягается, ожидая, что ребра тотчас заноют. Но они не ноют. Кресло обнимает, поддерживает его. Старик выпрямляется. У него опять хрустит позвонок. Как одинокая петарда. А потом — легкий прилив крови к голове. Голова кружится, но это не так уж неприятно. По телу, согревая руки и ноги, пробегает волна тепла.

Как первая выпитая им рюмка водки.

Как первая близость с Наташей.

— Сэр, мы закрываемся, — звучит чей-то далекий голос.

Достигнув пальцев ног, тепло возвращается обратно. Теплеют бедра. Потом мошонка. А потом у него встает член. Болезненная эрекция заполняет его кровью, растягивая до размеров Приморского края.

Ого.

Давай, тигр.

Пенис натягивает ткань брюк, словно твердая дубинка. В последний раз он был таким твердым, когда Владу было лет двадцать с небольшим. Какую-то секунду перед глазами все плывет. Сенсорное восприятие и обработка данных сейчас осуществляются исключительно через конечности и промежность.

— Сэр, мы закрываемся. Вынуждена просить вас совершить покупку или покинуть салон. Сэр!.. Сэр!.. Сэр!.. Сэр, прошу вас… Сэр, я могу вам помочь?..

Новый прилив тепла.

Наташина улыбка.

О, моя московская красавица.

Он увеличивается в размерах.

Наташа, он твердый.

Она стоит перед ним.

«Да, Влад, любимый, войди же в меня», — Наташа приподнимает попку, умоляя взять ее. И начинает стонать.

Он все еще увеличивается.

— Сэр!

Мошонка набухает, давление усиливается.

Давай, тигр.

О боже. Этого не может быть. Влад думает: «У меня сейчас случится…»

— Сэр!

Продавщица касается его руки.

Наташа исчезает. Эрекция остается.

— Сэр…

— Что? Что? Что?

— Я вынуждена просить вас…

— Я хочу купить это кресло. — Глинский встает, и позвоночник его не подводит. Эрекция тоже, она, впервые за многие десятки лет, стойко прокладывает себе путь. Влад опускает взгляд. — Я хочу купить это кресло прямо сейчас.

Девушка тоже опускает взгляд. На ее лице появляется благоговейно-потрясенное выражение, словно она щелкает пультом, а телевизионные каналы все не заканчиваются.

Ну и дела!..

Глинский подмигивает и улыбается молодой продавщице:

— Я хочу купить это кресло, моя дорогая.

Старик отворачивается к креслу. Эрекция ослабевает. Он оттягивает ткань над промежностью и нажимает на пенис большим пальцем. Эрекция слегка спадает, угол подъема уменьшается, но член по-прежнему угрожающе выпирает. Владислав делает это из вежливости, чтобы не смущать девушку. Он надевает куртку, которая доходит ему до колен, но не дает себе труда застегнуть ее. Он делает это из гордости. Он гордится своим членом. Этой Наташиной радостью.

Глинский с самодовольным видом подходит к прилавку. Продавщица следует за ним. Она уже мысленно подсчитывает комиссионные.

Он подмигивает ей. Достает бумажник.

— Он огроменный, — говорит Глинский.

Девушка краснеет, попеременно испытывая то отвращение, то любопытство. Она хихикает:

— Чертовски верно.

Она подходит к креслу, проверяет цену. Возвращается.

— Шесть тысяч долларов.

Владислав моргает.

— Есть возможность зарезервировать.

— Нет. Оно уедет со мной домой сегодня же.

— Тогда шесть тысяч.

Владислав подмигивает ей:

— Вы красавица.

— Могу скинуть десять процентов.

Он улыбается:

— Держу пари, у вас наверняка целая туча обожателей.

— Я скину вам пятнадцать процентов[34].

— Спасибо.

Влад смотрит на свой потрепанный бумажник. У него есть сто сорок три доллара. И чековая книжка. Он улыбается и подмигивает:

— Замечательно. Я выпишу вам чек.

Он заполняет чек, склонившись над прилавком. Чувствуя при этом, как снова начинает ныть спина, как сжимается мошонка и размягчается пенис. Его улыбка гаснет.

— Мы можем доставить его завтра, — сообщает девушка, набирая цифры на квадратном сером кассовом аппарате.

— Будьте добры.

— Спасибо за покупку.

— Пожалуйста.

Девушка смотрит в чек и набирает еще несколько цифр.

— Просто нам нужно проверить чек в вашем банке.

Касса пищит. Девушка ждет электронного ответа.

Снаружи, на Хьюрон-стрит, темно и холодно. Темнота и холод хорошо знакомы Владиславу. Но это совсем другие темнота и холод. Похожие на темноту и холод Воркутлага. Это тот холод, который представляешь себе в открытом космосе. Только без света звезд.

Глинский стоит, сгорбившись, прислонившись к витрине «Хайэндерс». За ней по-прежнему стоит кресло. В круге света, отбрасываемого дурацкой на вид лампой, которую ни один человек со вкусом ни за что не купит. Влад пытается заставить кресло переместиться к выходу. Но оно игнорирует его. Он невидим.

Влад добирается домой незамеченный, чувствуя дурноту. Плюхается на продавленную кровать с пружинным матрасом. Боль в животе. Слабая, вялая пульсация в яйцах. Дурнота.

Я не кончил. Черт побери, так и не кончил.

Еще один приступ боли, Влад по-бабьи садится на унитаз и мочится. Мгновение спустя в воду летит что-то вязкое, после чего он снова мочится.

Он дает себе пощечину. Совсем легкую. Наливает водки. Потягивает ее маленькими глотками. Снова пощечина. Совсем легкая. Ах, Наташа. Рука скользит под фланелевую ночную рубашку, но ничего не происходит. Стандартный вислый пенис. Сформировавшийся, но не функционирующий. Бесполезный старикашка. Влад допивает водку, но сквозь дно стакана замечает маленькую черную книжечку под своим комодом. Потрепанную записную книжку.

Лестница. Проклятая лестница. Ссутулившись и вставая на каждую ступеньку обеими ногами, Владислав спускается, растягивая локтями разномастные заплатки на рукавах дубленки. Когда он добирается до замызганной двери ниже уровня земли, в нос ему бьет слабый запах. У него урчит в животе, и он понимает, что ничего не ел со вчерашнего дня. С тех пор, как увидел кресло.

— Господи, Влад. Десять штук? — говорит Марек. — На что?

— Очень надо.

— Ты говоришь как торчок. На что тебе эти деньги — на бабу, что ли?

— Я кое-что сделал для твоего дедушки, — замечает Глинский. — И для твоего отца. Я мог бы что-то сделать и для тебя.

— Что, например, Влад? Ты вышел на пенсию. Я не могу снова тебя взять. Ты едва можешь спуститься по этой лестнице.

Они видели.

— Нет. Ты был к нам добр, Влад. Я дам тебе шесть тысяч. Это все, что я могу для тебя сделать.

Глинский с притворным отвращением кашляет, потом спохватывается.

— Будем считать, что это подарок пенсионеру, — говорит Марек. — И еще кое-что, чтобы защитить подарок.

— Спасибо. Спасибо. Спасибо! — по-русски отвечает Глинский.

— Надеюсь, она красивая, Влад. И у тебя на нее встанет, дружище. — Марек кивает, и к ним подходит почтенная матрона с двумя мисками дымящегося жаркого и бородинским хлебом. — А теперь поешь. Девица может подождать.

Глинский смотрит на Марека, на миску. Пар, исходящий от жаркого, согревает его. И запах. Он откидывается на спинку. Проводит рукой по столу. По его вытертой, гладкой поверхности. Смотрит на Марека.

— Этот стол сделал я, — говорит он.

Глинский скребется в окно. «Любовь моя, Наташа». Смотрит на табличку на двери. Печатную табличку, на которой округлым, как будто от руки написанным, шрифтом сказано: «Салон открывается в десять часов».

Сон не идет. Глинский, стоя на своей кухне, лезет в коричневый пакет и достает второй подарок Марека. Открывает еще одну бутылку. Хорошая штука. Он пьет большими глотками. Как в молодости. Распахивает рокочущий холодильник. Скрюченными пальцами ног с потрескавшимися и загнутыми, как когти, ногтями выдвигает контейнер для овощей и получает награду, словно в торговом автомате: в поле его зрения появляется заплесневелый апельсин. Влад счищает зелено-белую пятнистую кожуру и подносит мясистый фрукт к носу. Наташа. Между двумя глубокими вздохами делает из бутылки еще один глоток.

Я иду, любовь моя.

Сигналит такси. Шофер, подъехав к тротуару у «Хайэндерса», осведомляется с пакистанским акцентом:

— Сэр, я уезжать или оставаться? Пожалуйста, скажи мне.

Глинский сквозь водочный угар отвечает:

— Проваливай, приятель.

Шофер заводит свою потрепанную машину — бывший полицейский автомобиль — и уезжает.

Глинский достает из кармана куртки монтировку. И выбивает стекло на двери.

Никакой прелюдии, никаких прикосновений к креслу, никаких ласк, никакого наслаждения ароматом, игрой света на покрытии, причудливым узором брызг. Влад предвкушал это восемь с лишним часов.

Глинский смотрит на бирку: «Работа Кув-Би».

Сует руку в карман. Разворачивает завернутую в бумажное полотенце дольку апельсина. Берет ее липкими пальцами и проводит ею, точно зубным протезом, по верхним и нижним зубам. Вдыхает ее аромат, и запах через ноздри проникает в рот.

Наташа. Ах, Наташа.

Глинский будто сидит на грелке. Но тепло исходит из его нутра. И обволакивает его. Наташа! Тело его расслабляется. Спина выпрямляется. Икры обмякают, пальцы ног разжимаются. Пенис встает.

Давай, тигр.

Такого он и представить себе не мог. Внетелес-ный опыт таился в его теле: это новое тело, тело, пренебрегшее возрастом, гравитацией, дегенерацией клеток, атрофией, деформацией костей, тело, которое посылает мир к черту. И эту страну. И годы, потерянные в Воркутлаге. Тело живое и трансцендентное. Тело, нарастившее критическую массу. Тело, а не призрак. Тело, которое не будет невидимо.

Он должен встать.

И забрать кресло домой.

И выбросить свое старое кресло-качалку.

И явиться домой с креслом.

Поставить рядом с креслом телефон и трижды в день заказывать еду с доставкой на дом. И никогда не вставать с кресла. Оставить дверь незапертой и давать хорошие чаевые.

А сейчас он должен уйти, потом вернуться и купить кресло.

До открытия всего шесть часов.

Он хочет, и должен, и может быть с Наташей.

У входа под ногами хрустит стекло. На сигнал тревоги в небольшом мебельном салоне приезжает офицер полиции, недавно переведенный из патрульных второго года службы. Его зовут Арчи Рино. «Нарушитель давно тю-тю», — размышляет он. Надо будет поговорить с владельцем, выяснить, что пропало, помочь заполнить отчет для страховой и, возможно, невзначай подсунуть визитку с номером фирмы, принадлежащей его шурину, — они вставляют стекла.

Офицер Арчи Рино подходит к дверному проему. Одна его рука лежит на рукояти пистолета, другая держит большой фонарик. Но он и без фонарика видит старика, сидящего в стильном кресле. Старик раскачивается и дергается, словно в припадке, с которым офицеру полиции при его подготовке явно не справиться.

Наташа вопит, приказывая Владу Тигру поднять руки и встать на колени. «Почему у нее изменился голос? — думает Глинский. — Наташа, что ты говоришь?»

Она говорит:

— На пол, сейчас же на пол, утырок.

Таких выражений он от Таши еще не слышал. Сейчас же, или она стреляет.

Лицо Наташи начинает меркнуть, но вопит она громче. И голос ее больше напоминает голос Марекова деда, этого пропойцы. Водочный угар рассеивается. Тело Глинского обмякает, но член по прежнему тверд и пульсирует. Однако приближающийся оргазм сорвался. Погрузился в пучину, как мифический левиафан.

— Руки вверх, старик.

Офицер Арчи Рино зовет напарника. Старик, видно, пьяный, и Арчи неловко орать на этого человека. Точно такое же чувство он испытывает, когда орет на своих детей. Или на Белль. Но его так учили.

Старик хлопает глазами. Зубы у него почему-то оранжевые.

Никакой у него не припадок. Он чем-то занят. Офицер убирает оружие в кобуру и достает электрошокер.

— Сэр! Сэр, поднимите руки и опуститесь на землю, — говорит он. И понимает, что старик его не слышит. Надо бы дождаться напарника, но человек в старой толстой дубленке безобиден. И чем-то занят. Не стоит с ходу пускать шокер, надо бы подождать, пока напарник наденет на старика наручники. Шокер вырубит его всего на пару секунд. Надо бы подождать, но ведь он должен надеть наручники. Этот человек стар.

Не надо было работать в две смены.

Не надо было разводиться с Белль.

Не надо было знакомить Эмму со своими детьми. Не надо было говорить Эмме, что он ее любит.

Не надо было давать Белль ее первую сигарету. Не надо было тушить ее о руку Белль.

Надо было вздремнуть.

Надо было позвонить Белль.

Надо было рассказать ей про Эмму.

Надо дождаться напарника.

— Старик!

Кто-то называет его стариком. Глинский моргает и открывает глаза. Спокойные, ясные. Более острые, чем когда-либо.

Давай, тигр.

Перед ним стоит полицейский. С пистолетом. Он явился, чтобы забрать кресло. Кресло, снимающее боль, кресло, которое дарит ему Наташу, кресло, которое делает его видимым. Молодым.

— Старик!

Глинский бегает быстрее, чем стоящий перед ним коп, он обставил КГБ. Он трижды выходил сухим из воды в Нью-Йорке, Чикаго. Его ни разу не поймали, не осудили. В те времена, когда он еще был виден. И молод. И полон жизни. Он был силой, с которой следовало считаться. Его упекли только однажды, в ГУЛАГ, по политическим мотивам.

Давай, тигр.

Он молод.

Полон жизни.

Был силой, с которой следовало считаться. Глинский поднимает руку с раскрытой ладонью. — Погодите. Погодите.

— Сядь, старик.

Глинский лезет в карман куртки.

— Я сказал, сядь, старик.

— Меня зовут не Старик. Меня зовут Владислав Владиславович Глинский!

За спиной у офицера Арчи Рино хрустит стекло.

— О моя богиня, — произносит женский голос.

Офицер Арчи Рино невольно оглядывается. Это девушка с розовыми волосами. Опасности нет. Он снова поворачивается к старику.

Владислав Владиславович Глинский нажимает на спусковой крючок второго подарка Марека. Пуля попадает офицеру Арчи Рино в переносицу. Он падает так, словно все нити, на которых держится его жизнь, были перерезаны гигантскими ножницами. И поскольку сердце его еще бьется, из центра изуродованного лица брызжет небольшой фонтан крови.

Фонарик офицера Арчи Рино падает на пол, его свет ослепляет Глинского. Он видит в луче Наташу, слышит ее.

Давай, тигр.

— О, моя богиня.

Глинский слышит, как она вопит, исступленно вопит, когда он входит в нее раз за разом. Он не слышит прихода второго офицера. Не слышит, как тот кричит, чтобы он бросил оружие. Как тот орет в рацию: «Ранен полицейский, ранен полицейский». Он слышит только вопли девушки. Ах, Наташа, Наташа. Она продолжает вопить, а Глинский бросает вызов гравитации.

Давай, тигр.

Ее оргазм звучит как выстрел.