Фурманов

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Однако не пришла еще пора для Фурманова заняться вплотную литературным трудом.

Приехав в Екатеринодар, он немедленно явился в Реввоенсовет армии. Членом Реввоенсовета оказался старый знакомый, председатель Кубанского ревкома Ян Васильевич Полуян. Он хорошо знал о боевых делах Фурманова, сердечно принял его и с первых же слов перешел к делу. Оказывается, Фурманова здесь уже ждали, и ему предстояло немедленно включиться в особо важную боевую операцию.

Укрывшиеся в Крыму после разгрома деникинской армии контрреволюционные банды, объединенные под командованием барона Врангеля, стали развивать большую активность. 14 августа на побережье Азовского моря в районе Прнморско-Ах-тырской станицы был высажен крымский десант под командой генерала Улагая.

Врангель рассчитывал, что появление десанта на Кубани вызовет общее восстание казачества. Но большинство казаков уже твердо стояло за Советскую власть. К белогвардейцам примкнули только скрывающиеся на Кубани остатки деникинских частей и незначительная группа кулацкого казачества. Всего до 15 тысяч человек.

Однако, заняв несколько станиц, продвигаясь к Екатеринодару, улагаевцы бесчинствовали, творили немалые беды, дезорганизуя всю жизнь, мешая труду мирного кубанского населения. Реввоенсовет армии решил в качестве одной из мер по ликвидации улагаевских банд бросить в глубокий тыл У лагая красный десант.

Возглавить всю эту боевую операцию было поручено коменданту Екатеринодара, герою гражданской войны, бывшему командующему знаменитой Таманской армией Епифану Иовичу Ковтюху. Десант должен был направиться по рекам Кубани и Протоке к станице Гривенской, где находился штаб Улагая, взять эту станицу и отрезать противнику выход к морю. В распоряжении Ковтюха было полторы тысячи стрелков, эскадрон кавалерии, орудия и пулеметы. Маневр Ковтюха должен был сыграть решающую роль в ликвидации улагаевских банд. Успех этой операции зависел от внезапности и скрытности действий. Опасность, конечно, была велика. В случае неудачи враг прижал бы красноармейцев к реке. Отступать было некуда — кругом неприятельские части.

Комиссаром к Ковтюху и был назначен Дмитрий Андреевич Фурманов.

Получив боевой приказ, Епифан Ковтюх приступил к погрузке боевых частей на пароходы и баржи. О Фурманове, о его предшествующем боевом пути, как рассказывал нам впоследствии Епифан Ковтюх, он ничего не знал.

Во время погрузок к нему явился молодой человек в военной форме, сразу расположивший к себе Ковтюха собранностью своей.

— Я Фурманов, — сказал он. И предъявил предписание: «С получением сего приказываю вам явиться в распоряжение начальника гарнизона и отправиться в тыл противника комиссаром десанта».

Командир и комиссар перебросились несколькими словами, сразу же поняли друг друга, а подробно решили поговорить уже в пути. Знакомый в общих чертах с задачей десанта, Фурманов с ходу включился в боевое дело, отправился в части, на пристань.

У пристани стояли три старых парохода: «Илья Пророк» с баржей, «Благодетель» и «Гайдамак» тоже с трюмными баржами. Происходила погрузка продовольствия, кухонь, орудий, снарядов, патронов.

Руководил погрузкой адъютант Ковтюха Яков Емельянович Гладких, человек молодой и горячий.

Через много лет Яков Емельянович рассказывал мне о том, как впервые он увидел нового комиссара, Фурманова. Рассказывал с обычной своей обстоятельностью, с казачьим юмором. Думаю, что небезынтересно здесь воспроизвести этот рассказ.

«Когда грузили лошадей, то одна норовистая никак не шла по трапу с берега на баржу. Ее тащили бойцы чуть ли не на руках.

Я отпустил в адрес хлопцев какое-то острое по тому времени ругательство.

В это мгновенье кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся. Передо мной стоял выше среднего роста человек, В гимнастерке, перетянутой поясом. Небольшие усики. Карие большие глаза, розовые щеки. Рядом с ним женщина в гимнастерке, с санитарной сумкой через плечо.

— Ну и ругаетесь же вы отчаянно, молодой человек.

Я смутился. Ведь рядом женщина.

Чтобы как-то справиться со смущением, я, в свою очередь, спросил:

— А как вы, собственно говоря, сюда попали? Это место оцеплено войсками.

Улыбнувшись, незнакомец достал из кармана гимнастерки документ и сказал:

— Я назначен в ваш отряд комиссаром. Моя фамилия Фурманов. А эта вот медсестра, — моя жена. Тоже назначена сюда к вам.

Я почувствовал, что краснею. Фурманов продолжал:

— Вы, пожалуйста, покажите местечко, где бы нам положить вещички. Я вам помогу грузить лошадей.

Во время погрузки Ковтюх находился в штабе 9-й армии у командарма Левандовского. А когда прибыл и заговорил с Фурмановым, то я понял, что они уже виделись. Ковтюх приказал объявить бойцам, что отряд особого назначения по реке Кубани пойдет к линии фронта у станицы Славянской и там получит боевой приказ. Ковтюх представил командирам Дмитрия Андреевича Фурманова и сказал:

— Это тот комиссар, что был комиссаром у Чапаева.

Взошла луна. Первым от пристани отошел «Илья Пророк». За ним «Благодетель» и последним, где находился я, — «Гайдамак».

Дмитрий Андреевич Фурманов перед самым отплытием перешел на «Гайдамака», где его сразу же окружили бойцы и командиры.

Пароходы от пристани отошли с огнями, а за Краснодаром просигналили приказание «Погасить огни». Теперь при лунном свете на реке с интервалами 250–300 метров двигались три темных пятна.

Спустя некоторое время я пошел послушать, про какую «политику» говорит с бойцами наш новый комиссар Фурманов.

На корме пароходика, на разостланном сене сидели и лежали бойцы и командиры. А в центре сидел Дмитрий Андреевич и говорил. Я тихонько подсел и вслушался. Каково же было мое удивление, когда вместо «политики» Фурманов рассказывал сюжет оперы «Пиковая дама».

Рассказывал не торопясь и очень выразительно. Бойцы затаив дыхание слушали. А когда Фурманов рассказал финальную сцену в игорном клубе, тут кто-то из бойцов не выдержал:

— Я так и знав, що проклята ведьма вмишаеця. Надо було Герману карты три раза перекрестить…

А усатый артиллерист заметил:

— Так, значить, и графы в очко гралы?

— То есть? — переспросил Дмитрий Андреевич.

— Так як же! Тройка, семерка и туз. Це ж выходить двадцать одно…

Все засмеялись, и с ними Фурманов».

Как только пароходы отчалили, Ковтюх и Фурманов засели в кают-компании. Командующий десантом подробно посвятил комиссара в план своих действий. Никаких споров у них не возникло. Фурманов интересовался подробностями, задавал немало вопросов. Да и сам о многом рассказал Ковтюху. О Чапаеве. О боевых делах в Семиречье.

Епифан Ковтюх с первого же дня полюбил Фурманова. Он увидел в нем настоящего коммуниста, побывавшего уже в боях, имеющего большой опыт, человека душевного, энергичного и делового.

Стоило только где-нибудь Фурманову появиться, — рассказывал Ковтюх, — поговорить с бойцами, — а говорил он горячо, убедительно, — как такие беседы заканчивались одобрительными приветствиями. Он умел находить тему для разговора, умел находить дорогу к душе каждого человека и производил на всех превосходнейшее впечатление.

Сформированный в течение одного дня десант не имел политического отдела. Фурманов на ходу, в движении, ознакомившись с людьми, сформировал коммунистическую роту и многих товарищей из роты разослал во все подразделения агитаторами, политруками с соответствующими поручениями.

Фурманову, в свою очередь, пришелся по душе Епифан Ковтюх. Чем-то он походил на Чапаева. Но был более сдержан и дисциплинирован. Любовь к Чапаеву никогда не затухала в сердце Фурманова, но и, к Ковтюху за короткие дни совместной работы он привязался крепко и искренне.

Комиссар уже знал о боевой истории Ковтюха, о том, как в 1918–1919 годах он выводил из неприятельского кольца по горам и ущельям свою Таманскую армию. Сейчас не было времени подробно расспрашивать у Ковтюха об этом легендарном походе. Но какие-то детали Фурманов ухитрился записать в свой дневник. Записал и характеристику Ковтюха и портрет его. «Сын небогатого крестьянина из станицы Полтавской, он во время гражданской войны потерял и все то немногое, что имел: хату белые сожгли дотла, имущество разграбили начисто. Всю революцию Ковтюх — под ружьем. Немало заслуг у него позади. Да вот и теперь: Кубань в опасности, надо кому-то кинуться в самое пекло, пробраться во вражий тыл, надо проделать не только смелую — почти безумную операцию. Кого же выбрать? Епифана Ковтюха. У него атлетическая, коренастая фигура, широкая грудь. Большие рыжие усы для того лишь и созданы, чтобы он их щипал и крутил, когда обдумывает дело. А в тревожной обстановке он все время полон мыслями. И в эти минуты уже не говорит — командует. Зорки серые светлые глаза; чуток слухом, крепок, силен и ловок Ковтюх. Он из тех, которым суждено остаться в памяти народной полулегендарными героями. Вокруг его имени уже складываются были и небылицы, его имя присоединяют красные таманцы ко всяким большим событиям. Стоит Ковтюх на берегу и машинально, сам того не замечая, все дергает и дергает широкий рыжий ус..»

И он гордился, Фурманов, что был назначен комиссаром к такому человеку. Ему положительно повезло в жизни. После Чапаева — Ковтюх.

Он делает наброски, портреты и других героев десанта, соратников Ковтюха. Наброски беглые, скоростные. Все это пригодится ему, когда будет писать свою повесть, которую так и назовет: «Красный десант».

А пока что в полной тишине скользят по реке пароходы и баржи.

Двигаться приходится по узкой, почти несудоходной реке, протекающей среди болот, плавней и камышей. Враг и думать не может, что в глубокий тыл его пробираются красноармейцы.

Соблюдены все предосторожности.

Впереди катер-разведчик. Его задача — прощупать, не минирована ли река.

По обе стороны реки, по прибрежным тропам, движутся разведчики, переодетые в офицерскую форму. Их задача особо ответственна — осматривать всю береговую полосу, снимать по пути без шума и выстрела все вражеские посты и дозоры.

Командир разведки — прекрасно знающий местность, опытный вояка Тихон Кондра.

С разведчиками Фурманов провел особую беседу о бдительности. Рассказал о трагической гибели Чапаева, об особом значении десанта.

Связь с разведкой и Ковтюх и Фурманов держали беспрерывно. А на некоторых этапах движения, в особо опасных местах, Фурманов и сам двигался с разведчиками.

Когда пароходы прошли линию фронта, Фурманов на моторке объехал все суда, побеседовал с бойцами, рассказал о задачах всей проводимой операции.

На рассвете, в густом тумане, высадились неподалеку от станицы Гривенской (Ново-Нижестеблиевской).

Тронулись вперед. Впереди — конные разведчики. С разведчиками Ковтюх и Фурманов. На плечах у них поблескивают погоны.

Вот уже и окраина станицы. Неожиданно из станицы выезжает группа всадников. Резкий окрик:

— Кто идет?

Ковтюх спокойно отвечает:

— Подполковник Григорьев с разъездом. С кем имею честь?

— Дежурный по гарнизону поручик Федоров.

Почти без звука поручик и его конники были разоружены. Пленных отправили на баржи.

Красноармейцы ворвались в станицу. Захваченные было врасплох белые попытались организовать сопротивление в центре станицы, у церкви. Придя в себя, они перешли в контратаку. Белые части подходили со всех сторон. Численно они значительно превосходили красноармейцев. Против тысячи двухсот человек — около шести тысяч. Положение становилось все более опасным. Красный отряд нес большие потери. Раненых отправляли на баржи. Там в каютах были и перевязочная и операционная. Там трудились фельдшер Стефан Павленко и медсестры Агафья Ковтюх и Анна Фурманова.

Основные силы белогвардейцев были брошены против идущей в авангарде коммунистической роты. На помощь роте бросились Ковтюх и Фурманов с двумя десятками конников. Многие погибли. Фурманов был контужен, но остался в строю. Бросок кавалеристов, личный пример командира и комиссара сыграли свою роль. Подошло подкрепление, и контратака была отбита.

После тяжелого двухсуточного боя улагаевцы были разгромлены. Белогвардейцы разбегались, бросая оружие. Значительная группа противника пыталась перебраться вплавь на левый берег Протоки. Многие утонули, а те, кто достигал левого берега, уничтожались красноармейской засадой, высланной еще до атаки станицы.

К пароходам и баржам, подведенным вплотную к станице, начали подводить пленных и подвозить трофеи. Всего было взято в плен около тысячи пятисот человек. Среди них сорок офицеров и генералов. Попал в плен и весь штаб генерала Улагая во главе с начальником штаба генералом Караваевым. Самого Улагая захватить не удалось, так как он накануне уехал в ставку Врангеля.

Узнав о поражении, нанесенном ему в тылу, противник стал отходить на Ачуев, к морю.

Многие части проходили через Гривенскую, и здесь опять кипели ожесточенные бои.

Особенно жаркие бои, как рассказывал нам впоследствии Яков Емельянович Гладких, завязались у моста через Ерек, у дороги к морю.

Было уже отбито с большими потерями для белых несколько атак. Вдруг по красноармейской цепи прокатился гул: «Броневик! Броневик!»

Из-за поворота улицы к мосту на полном ходу устремился белогвардейский броневик. За ним конница. Несколько красноармейцев, вооруженных гранатами, выбежали из окопов навстречу броневику, залегли на насыпи у самого моста. Лишь только броневик подошел к настилу моста, под колесами его взорвались гранаты. Мотор заглох. Поврежденный броневик ткнулся в перила. К нему бросились наши бойцы. Выбравшиеся из броневика белогвардейцы в комбинезонах были уничтожены. Но тут же наскочила конница.

— Назад! — кричал Ковтюх. — Назад, в окопы!

Командир роты побежал к бойцам, но на полпути упал, сраженный пулей. Тогда к броневику бросился сам Фурманов. Он возглавил бойцов, отходящих, отстреливаясь, к окопам. Возле упавшего командира роты Фурманов остановился, прилег. С помощью других бойцов он понес тяжело раненного командира в укрытие. Но у самого укрытия Фурманов вдруг упал на левое колено. Поднялся, снова упал. Из укрытия выскочил Ковтюх и внес Фурманова в окоп.

К счастью, ранение Фурманова оказалось легким.

Обычно подтянутых и даже «нарядных» в любых условиях Ковтюха и Фурманова трудно было узнать. В грязи, в земле. Гимнастерки насквозь мокрые от пота. Блестят ожесточенные глаза на почерневших лицах. У Фурманова одна штанина разорвана, одна нога босая. На ней запеклась кровь. И все же он не выходил из строя. Белые безуспешно пытались в нескольких местах прорвать нашу оборону. И всегда на наиболее тяжелых участках появлялись Ковтюх и Фурманов. Атаки белых все усиливались. Но к вечеру ковтюховцы услышали в тылу белых звуки артиллерийской канонады. Подходило подкрепление. Наступали наши главные силы. Теперь уже белые очутились в кольце. Настроение десантников поднялось. С новыми силами ударили на белогвардейцев, пытавшихся соорудить переправу через Ерек. Поспешно бросали они в воду тачанки, подводы, сорванные с хат крыши, метались в поисках отхода к морю.

Вскоре послышалось громкое «ура». Наши войска соединились.

После отдыха в станице состоялся митинг. Ковтюх говорил о доблести бойцов и командиров Фурманов, успевший привести себя в полный порядок, морщась от боли, взобрался на сооруженную из телег трибуну и произнес одну из самых горячих своих речей.

— Еще один замысел контрреволюции сорван, — сказал он. — Мы отомстили за гибель Чапаева. А теперь, станичники, к мирному труду. Он необходим Кубани как воздух.

Ковтюх, как и в свое время Чапаев, высоко оценил своего комиссара, увидев его в бою.

— Фурманов показал образ мужественного комиссара и бойца, личным примером ободряя и воодушевляя красноармейцев, — свидетельствовал Ковтюх. — Я не знал другого комиссара, который так бы умел влиять личным поведением на бойцов. Он глубоко знал психологию масс. Владея большими знаниями, приобретя уже военный опыт, Фурманов во время принятия различных боевых решений давал такие ценные советы, которые значительно сказывались на успешном разрешении задачи.

Операции красного десанта — отряда Ковтюха, однако, не закончились разгромом противника в тылу. Белогвардейцы стремились погрузиться на транспортные суда, стоящие на рейде. Из штаба армии пришел приказ — следовать к поселку Черный Ерек и помочь 26-й бригаде разбить белых у Ачуева, на Азовском море, сорвать погрузку остатков белогвардейщины.

Преследовать белогвардейцев, отступавших с арьергардными боями к морю, было нелегко. Обширная территория, прилегающая к Азовскому морю, покрыта лиманами, болотами, плавнями, зарослями камыша. Открытая местность не позволяла действовать днем. Основная операция у Черного Ерека развернулась ночью.

В поселке наладили мост, перетащили орудия. За поселком река Черный Ерек изгибается вправо, а слева в нее втекает другая речка. Получается что-то вроде якоря. Внутри якоря неприятель расположил своих стрелков, в центре и по краям пулеметчиков. Река глубокая, без бродов, мостов нет. Перебраться невозможно. На реке у дворов — ни одной лодки.

Фурманов собрал рыбаков, провел с ними дружескую беседу так сердечно, как только он мог проводить. Через час на реке уже стояла целая флотилия лодок — байд. Они были просто-напросто спрятаны в зарослях камыша.

Сначала думалось перебросить через реку самый надежный кочубеевский эскадрон. Но осуществить это не удалось. Слишком сильна и бдительна была засада противника. Тогда возник хитроумный замысел. Ночью штурмовая группа с гранатами сосредоточивается для броска. Одно орудие, замаскированное камышами, со снарядами под картечь на руках подается к самому берегу для стрельбы прямой наводкой по вражеским пулеметам. Эту операцию надо совершить, конечно, в абсолютной тишине. Засада белых начеку. Она уже неплохо пристрелялась к береговой линии. Хорошо хоть, что демаскирующую луну изредка прикрывает гряда облаков. Самое важное — точно увязать прибытие пушки к своей огневой позиции с незаметным подходом лодочной флотилии с десантом. Решили сигнализировать, подражая кваканию лягушек. Около часа два десятка бойцов тренировались — квакали по-лягушачьи. Сам Фурманов принимал деятельное участие в этой тренировке. Конечно, не обошлось без шуток и смеха. Фурманов говорил, что лучше целую ночь проквакать по-лягушачьи, нежели отправиться на тот свет.

И вот настала пора. Орудие с подвязанными пучками зеленого камыша беззвучно на руках доставлено к берегу. Вдоль другого берега под тенью обрыва люди по пояс в воде подошли к исходной для броска позиции. И во главе орудийного расчета и во главе штурмового расчета лучшие, опытные командиры Да и сам Ковтюх со своим адъютантом и Фурманов, еще страдающий от ранения и контузии, не выдержали и приняли участие в сложном передвижении пушки. Минуты кажутся часами. Расстояние беспредельные. Орудие уже подошло к намеченной позиции, а «лягушек» все не слышно. Ковтюх уже собирается отправить адъютанта в разведку, как вдруг заквакала лягушка. За ней другая… И вот уже целый хор.

Фурманов усмехнулся, шепнул Ковтюху:

— Первую лягушку узнал — это твой ординарец Мусий. Не лягушка, а целая жаба.

— Наводи! Приготовиться! Огонь! — И вспышка озарила кубанскую ночь, и грохот выстрелов вспорол тишину, и хор лягушек сменился многоголосым «ура».

Вражеская засада была разгромлена. Уцелевшие бежали в панике, оставляя убитых, винтовки, патроны.

Это была еще не последняя схватка с врагом…

Фурманов считал, что бои на Черном Ереке были наиболее памятными во всей его военной жизни. Не случайно, что об одном из этих боев под свежим впечатлением событий он, вернувшись в станицу Славянскую, больной и измученный, на другой же день, 7 сентября, пишет очерк «На Черном Ереке». В очерке этом нет всех деталей, о которых рассказали нам впоследствии участники этого боя. Но по темпераментности своей, по самому стилю это, несомненно, одно из первых преддверий к «Чапаеву».

«Наша операция, — писал впоследствии Епифан Ковтюх, — была весьма рискованной, и девяносто девять процентов были за то, что противник уничтожит десант, но белые вначале прозевали, а затем растерялись».

Красный десант завершил свою боевую операцию. Ковтюх и Фурманов получают приказ сдать участок, занимаемый их бойцами, а самим с отрядом возвратиться в Екатеринодар.

В екатеринодарской газете «Красное знамя» появляется очерк Фурманова «Бой с бандой генерала Улагая».

За участие в операциях 28 августа — 5 сентября по ликвидации десанта Врангеля на Кубани Фурманов, в числе семи человек, был награжден боевым орденом Красного Знамени.

Покончив с улагаевцами, 9-я армия стала на отдых. Фурманов возвращается в Екатеринодар. Казалось, тут бы он и сумел приступить к осуществлению мечты своей, к оформлению многочисленных своих записей, к работе литературной.

Но назначенный сначала заместителем начальника, а потом начальником политотдела армии, он пуще прежнего загружен организационной, партийной, пропагандистской работой. Изредка только с грустью вынимает начатую рукопись пьесы «Коммунисты» и снова кладет ее в стол. Нет уверенности в творческих своих возможностях. «Коммунистов» не пишу, что-то мало верю, что они выйдут пригодными для сцены, — и со свойственной ему, подчас даже жестокой автоиронией: — Жажду славы, но робею со своими начинаниями: мал багаж…»

Это у него-то, накопившего такой огромный опыт, мал багаж!

Но, главное, нет времени. Он и с дневником своим стал реже делиться, да и для прежних долгих бесед с Наей нет досуга. «Личной жизни нет — все отдаю ПОАРМу, газете, журналу и центральной прессе. Настроение к работе выше всякой меры…» В этом весь Фурманов. За что бы он ни брался, он отдавался работе целиком. И мыслью, и душой, и сердцем.

Пера он не оставляет ни на один день. В свободную минуту делает наброски о днях минувших битв, о замечательных людях, с которыми встречался. Регулярно пишет статьи в местную, в ивановскую (!), в центральную газеты.

Несмотря на победы и ликвидацию многих фронтов, положение в стране было необычайно трудное.

Еще не совсем покончено было с интервентами и бандитами. Плохо работали фабрики и заводы, не хватало сырья. В ряде губерний — засуха, неурожай. Страшный голод в Поволжье.

Фурманов требовал от всех политработников, чтобы они не приукрашивали положения в стране, чтобы знакомили и бойцов и население со всеми трудностями, и рассказывали о том, в какой героической борьбе, под руководством Ленина, эти трудности преодолеваются. Он часто выезжал в части, умел находить и ценить работников Ненавидел хвастовство и подхалимство. Предельно чуткий к друзьям, он был беспощаден к классовым врагам Ни одной жалобы не оставлял он без последствий. Откликался на каждую просьбу бойцов.

За короткий период, как рассказывает одна из ближайших его помощниц в те месяцы, старая большевичка Анна Самойловна Шуцкевер, Фурманов сумел завоевать огромный авторитет у командиров, комиссаров, красноармейцев, партийных и беспартийных.

Он был всегда демократичен и считал необходимым все серьезные вопросы обсуждать совместно с активом. Чувство коллектива было особенно сильно в нем.

Уже наступила пора частичной демобилизации Красной Армии, и было особенно важно подготовить демобилизуемых к тому, чтобы они понесли во взбаламученную деревню всю правду о политике Коммунистической партии и Советской власти.

Новые задачи стояли и перед самой Красной Армией.

Совместно с членом Реввоенсовета армии М. С. Эпштейном Фурманов проводил многие съезды и совещания политработников. Сам был всегда душой этих съездов. Много беседовал с делегатами. Учился у них сам и учил, как надо действовать в различных условиях. Всегда подчеркивал: «Не командовать, а воспитывать».

Являлся он на работу первым. Всегда подтянутый, чисто выбритый, в простой солдатской шинели или кожаной куртке. На письменном столе его лежал большой разграфленный лист. Против фамилии каждого из сотрудников ПОАРМа он ежедневно вносил задания, даваемые каждому, и по ним ежедневно проверял исполнение, вникая во все подробности, отмечая ошибки и указывая меры к их исправлению.

Он никогда не грубил, не ругался.

«Эх, шляпа, шляпа», — вспоминает А. С. Шуцкевер, — это были самые обидные слова, которыми он нас иногда награждал.

Но если кто-нибудь проявлял нерадивость или лень — он не прощал, и уж лучше ему не попадайся…»

Большое внимание уделял Фурманов ликвидации неграмотности среди красноармейцев (так называемому в те годы ликбезу). Процент неграмотных в 9-й армии был велик. Фурманов возглавил всю работу по ликбезу. Непосредственным помощником его был опытный библиотечный работник Г. Смагин. Неграмотность была ликвидирована за полтора месяца.

По всей Кубани, по всем армейским частям начали вырастать библиотеки, красные уголки, театры, клубы. Под редакцией Фурманова стал выходить еженедельник для малограмотных — «Грамотей». Первая книга после букваря.

По приказанию Фурманова Смагин написал объемистую книгу-памятку отпускнику-красноармейцу «В путь-дорогу». Фурманов был очень доволен этой книгой. Издана она была молниеносно.

В Екатеринодаре был создан литературный кружок для военкоров, рабселькоров, начинающих журналистов. Руководил кружком Фурманов.

С каким пристальным, чутким вниманием «выуживал» он в частях всевозможные таланты. Иногда у себя на квартире устраивал он вечера творческой самодеятельности. На вечерах этих читали стихи, рассказы, пели песни.

Никогда не забывал Фурманов своих ивановских друзей. Большую радость доставила ему неожиданная встреча с бывшей «ученицей» своей, старой большевичкой, ивановской ткачихой Марией Федоровной Икрянистовой (Трубой). По заданию Надежды Константиновны Крупской была организована агитбригада для оказания помощи детям, родители которых погибли на войне. В составе этой бригады, прибывшей на Кубань, была и Мария Труба. Старые друзья обнялись и расцеловались.

Работоспособность его была примером для всех. В ПОАРМе шли легенды о том, что однажды он за один день написал шестнадцать статей для красноармейских газет и журналов.

Не прекращал связей он и с родным Иваново-Вознесенском. 1 декабря в московских «Известиях» была напечатана его статья «Слава черному городу». Не без участия Фурманова были направлены с Кубани четыре вагона хлеба в голодный Иваново-Вознесенск.

7 декабря избранный делегатом на VIII Всероссийский съезд Советов Фурманов делает на гарнизонном собрании в Екатеринодаре большой доклад о текущем моменте и задачах предстоящего съезда. Ему предстоит еще принять участив во II Всероссийском съезде политработников Красной Армии.

Фурманов едет в Москву. А 17 декабря, перед самым съездом, отлучившись на день из столицы, он выезжает в родной город и выступает в Советском театре Иваново-Вознесенска с большим докладом об экономическом и политическом положении Кубани и Туркестана.

На II Всероссийском съезде политработников Красной Армии Фурманова избирают в президиум съезда Он председательствует на втором заседании съезда. Появление его на трибуне встречают аплодисментами. В Красной Армии уже хорошо знают доблестного комиссара — соратника Чапаева и Ков-тюха.

VIII съезд Советов был очередным этапом в жизни всей страны.

Был он этапом и в жизни Дмитрия Фурманова.

Он опять увидел и услышал Ленина.

Это было 22 декабря 1920 года Владимир Ильич Ленин выступил с отчетным докладом Совета Народных Комиссаров. (Накануне на коммунистической фракции съезда он делал специальный доклад о концессиях.)

Значительное место в докладе Ленина занял план ГОЭЛРО — план государственной электрификации страны.

Именно в этом докладе произнес Ильич исторические слова. Слова-программу.

«Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»[19].

Делегаты съезда, и среди них Фурманов, бурной овацией встретили эти слова своего вождя. Проникновенно рассказал Ильич делегатам, как побывал он недавно на крестьянском празднике в Волоколамском уезде, где зажглись первые электрические лампы, о взволновавшей его речи старого крестьянина, прославлявшего «неестественный свет, который будет освещать нашу крестьянскую темноту».

«Я лично не удивился, — сказал Ленин, — этим словам. Конечно, для беспартийной крестьянской массы электрический свет есть свет «неестественный», но для нас неестественно то, что сотни, тысячи лет могли жить крестьяне и рабочие в такой темноте, в нищете, в угнетении у помещиков и капиталистов. Из этой темноты скоро не выскочишь. Но нам надо добиваться в настоящий момент, чтобы каждая электрическая станция, построенная нами, превращалась действительно в опору просвещения, чтобы она занималась, так сказать, электрическим образованием масс…»[20]

«Если Россия, — закончил свой программный доклад Ильич, — покроется густою сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое хозяйственное строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии…»[21]

А потом с практическим конкретным докладом о плане ГОЭЛРО выступил Глеб Максимилианович Кржижановский, человек с «загадом», как называл его Ленин.

Сколько истинной романтики было в этом «конкретном», изобилующем цифрами докладе!

…Высокий, очень худой Седеющие волосы откинуты назад. Одет в черный костюм, из-под которого выглядывает белая сорочка. В руках деревянная указка. Таким запечатлелся Кржижановский в памяти тех, кто слушал его в тот исторический день, таким запечатлелся он в памяти Фурманова.

Тихим, но внятным голосом говорил он о том, что у нас необъятная страна; что она таит в себе неслыханные богатства, которые могут прокормить и согреть весь мир. Если мы сумеем использовать огромные торфяные болота и силу наших рек и пустим электрическую энергию туда, где она нужна, мы превратим нашу нищую, темную, голодную страну в величайший источник света, красоты и силы.

Огромная карта страны — на сцене Большого театра. Кржижановский ведет указкой по карте, и на ней загораются лампочки. Сначала синие, обозначающие электростанции, которые уже существуют. Их немного, очень немного. Потом красные, показывающие станции, которые должны быть построены по плану электрификации.

Они вспыхивают одна за другой. Кржижановский кажется кудесником. При каждом новом названии зажигается новая огненная точка.

И так же зажигаются огоньки в глазах делегатов съезда. И Фурманов видит (он сидит неподалеку от президиума), как широкая радостная улыбка озаряет лицо Ильича.

И карта, которая едва отсвечивала синевой, постепенно краснеет, краснеет, и вот уже целая россыпь огненных точек горит на ней красным, победоносным огнем.

Кржижановский кончил Он говорил два часа А зал, точно завороженный, смотрел на будущую Россию, которая сверкает волшебными огнями.

И вот уже один за другим выступают делегаты с высокой трибуны съезда, делегаты, еще не снявшие фронтовых шинелей, еще опаленные порохом битв.

Беспартийный рабочий с Путиловского завода призывает к труду, как к долгому и нелегкому бою.

— Огонь революции горит, а раз так — нужно его поддержать… Наша поддержка заключается только в святом труде, только в наших руках.

План ГОЭЛРО — это план генеральной битвы, наступательных боев. Это ленинский план создания материальной основы социализма в нашей стране.

Так, только так воспринимают этот план делегаты съезда. Только так воспринимает его Дмитрий Фурманов Он стоит, аплодируя, в сплошном строю друзей и соратников. Локоть к локтю. Плечом к плечу. Вместе со всеми он поет «Интернационал». Он видит, как поет на сцене Ленин. Рядом с Лениным Кржижановский, Фрунзе, его друг и учитель.

В этот же вечер Михаил Васильевич, посмеиваясь, раскрыл ему одну партийную тайну — Глеб Максимилианович Кржижановский тоже пишет стихи Впрочем, стихи ведь писал в юности и сам Фрунзе…

Разговор с Фрунзе, как всегда, был сердечный, точно с родным отцом после долгой разлуки. Фрунзе командовал войсками на Украине. Он звал его к себе, предлагал высокую должность начальника Политуправления украинских войск. Но Фурманова ждали на Кубани друзья. И потом — мечты о литературном труде…

«Я, несомненно, буду писать, несомненно… Только я чувствую некоторое затруднение. Я не знаю, какую мне область избрать: ведь если взять научную публицистику — для этого надо много и хорошо знать, а что я знаю?.. Если избрать стихи, рассказы — не измельчаю ли я здесь, не имея подлинно яркого и большого таланта: ведь художнику нужен очень и очень большой талант, если только он не хочет примелькаться и быстро надоесть своими бесцветными произведениями!..»

Снова и снова возникает мысль о необходимости учебы, о возвращении в университет, в Москву. Но… еще не время. «Еще не требует поэта к священной жертве Аполлон», — как сказал он однажды в шутку Нае.

В начале января Фурманов вернулся в Екатеринодар (Краснодар). С первого же дня окунулся в работу.

Он должен был рассказать обо всем, что видел, и слышал, и пережил в Москве. О Ленине. О Кржижановском. О великом плане построения социализма. О ГОЭЛРО. Рассказать и на собраниях, и на конференциях, и в печати.

В середине января на общеармейской партийной конференции Фурманов делает обстоятельный доклад, в центре которого живой, красочный рассказ о выступлении Владимира Ильича на VIII съезде Советов.

Рассказ, изобилующий подробностями, такими деталями, которые мог подметить и запечатлеть Фурманов-комиссар и Фурманов-писатель.

Значительное место в докладе Фурманов уделяет Красной Армии, ее роли и (что весьма знаменательно) ее международному значению.

— Мы всю свою работу, — сказал Фурманов, — должны связывать с международной борьбой.

Нужно воспитать Красную Армию, как авангард международной Красной Армии. Рабочий класс всего мира должен учесть наш опыт, не только достижения, но и ошибки, чтобы не повторять их…

Затронув ряд острых вопросов военного и политического характера (он ненавидел «обтекаемость» и никогда не боялся остроты), Фурманов обрушился на всяческую парадность и шумиху в работе. Как вспоминает делегат конференции А. С. Шуцкевер, он едко высмеял стремление к помпезности. На субботниках надо не гоняться за тем, чтобы хорошо играла музыка, а добиваться ощутительного хозяйственного, материального результата.

Это была речь мужественного комиссара и прозорливого государственного деятеля.

Весна 1921 года на Кубани была очень тревожной. Усилилась деятельность контрреволюционного подполья. Активизировались эсеры и меньшевики. Бандиты совершали налеты на мирные селения. Участились предательские выстрелы из-за угла. Ждали восстания.

Фурманов разослал секретный циркуляр, в котором предупреждал всех коммунистов, всех ответственных работников о грозящей опасности.

Сам он, как всегда, был готов к бою. Всегда на передней линии. Всегда лицом к огню.

«Если начнется восстание, мне бы только слиться с действующей красной частью и вместе с ней идти в цепи. А быть убитым где-нибудь дома, в постели, из-за угла — скверно, гадко. Такими приемами могут действовать не революционные партии, а просто-напросто бандиты. Революционер должен умереть в бою, поэтому я не хочу умирать иначе…»

Восстание было предотвращено. Все же и в эти напряженные дни Фурманов находил время для собирания исторических материалов, которым он всегда придавал особое значение.

Обращаясь в воспоминаниях своих к прошлому, он делает записи о событиях в Семиречье, восстанавливает их подробности.

Все это ляжет потом костяком в автобиографический роман «Мятеж».

Где-то в неосознанных еще мечтах уже встают перед ним эти будущие его книги. Но приступить к ним еще не время. Еще не время.

«Эх, целиком бы уйти к писательству, оставить бы свои административные муки. Я раздваиваюсь… Я хочу и могу писать. Но я должен заниматься другим — этого требует общественная честь. Со скорбью остаюсь на посту…»

В его личной жизни радостные события перемежаются с печальными.

С волнением читает он приказ о награждении своем за участие в боях с Улагаем боевым орденом Красного Знамени.

С болью узнает (узнает с запозданием) о смерти матери Евдокии Васильевны (7 августа 1920 года) в Крыму, в Бахчисарае.

Он давно не имел писем от родных. Вся семья была разбросана по стране. В Крыму находились мать и младшие сестры Лиза и Настя. Аркадий был в Самаре, Софья на Кубани, Сергей на бухарском фронте.

«Вечная память тебе, матушка. Я приеду к тебе в Бахчисарай, опущусь на колени и поцелую могилу — курган среди гордой южной природы…»

5 марта в Краснодаре выходит в свет первая книга Фурманова. Собственно, не книга еще, а брошюра. В ней всего 30 страниц. И далека она, эта брошюра, от художественных обобщений. «Красная армия и трудовой фронт». (Позднее под его редакцией и с его участием выходит сборник статей «О новых формах агитации и пропаганды».)

И все-таки Фурманов счастлив. Да к тому же в этот же день он заканчивает и писавшееся по ночам художественное произведение. Драму «Коммунисты» (более позднее название «За коммунизм»). О том, что ор пишет, шутка сказать, драму, знает только Ная. Только она знает, что заканчивает он и работу над повестью «Записки обывателя», где в сложной форме разоблачает проникшего в ряды партии мещанина, где пытается обнажить самые корни мещанства, источники, его питающие, сорвать очень порой искусную маску с лица обывателя. Не скоро еще увидит свет эта повесть. Уже после «Чапаева» и «Мятежа». И о ней пока не узнает никто.

Пишет он и короткие очерки — зарисовки, воспоминания, вернее сказать, заготовки для других книг: «По каменному грунту», «Андреев».

В конце марта, вскоре после восстановления Советской власти в Грузии, Фурманов получает назначение уже более близкое к литературному труду, к любимому делу. В Тифлис. Редактором большой ежедневной газеты 11-й армии «Красный воин».

С грустью прощается Фурманов с друзьями-кубанцами, с увлечением мечтает уже о новой работе.

Незадолго до отъезда из Краснодара комиссар-писатель (да, уже в какой-то мере писатель) собирает на квартире друга своего, члена Реввоенсовета М. С. Эпштейна, нескольких товарищей и читает им пьесу «Коммунисты».

Читает смущенно, взволнованно (впервые он выступает как драматург!). В обсуждении принимают участие и режиссеры театра 9-й армии, созданного Анной Никитичной, известные по тем временам театральные деятели, Розен-Санин и Дмитриев.

Многие сцены этой написанной еще далеко не профессионально пьесы пришлись по душе слушателям. Высоко оценили и режиссеры сцены в окопах, во время и после боя, написанные сочным языком разговоры красноармейцев.

В целом пьесу (не без изрядной критики) одобрили. Но в тех условиях она была очень сложна для постановки (в особенности массовые сцены). Законы театра были незнакомы Фурманову.

Очень чуткий и восприимчивый ко всяким оттенкам суждений, Фурманов, не встретив (как ему не без оснований показалось) должной поддержки, оставил эту пьесу краснодарским режиссерам, но сам быстро охладел к ней.

Так она и не увидела света рампы[22].

Да, путь к литературе был еще долог, сложен и тернист.

Правда, в Краснодарском театре Фурманов еще выступил перед самым отъездом. Но выступил не с пьесой, а… с большим докладом «Антанта, мелкобуржуазная стихия и продналог…».

Тифлис напомнил Дмитрию Андреевичу и Анне Никитичне дни их первых встреч.

Сколько событий произошло за эти пять лет! Событий, изменивших все лицо мира. А они совсем как тогда, сильные и молодые, бродят по берегу реки Куры, подымаются на гору Давида, при первой возможности совершают экскурсию в Мцхет. Перебивая друг друга, читают стихи Лермонтова.

Но надо включаться в новую работу. Впервые он редактор большой ежедневной газеты. А состояние газеты неважное. Нет бумаги. Не хватает наборщиков. Все надо начинать едва ли не с самого начала. Но к этому он привык. Это он осилит. Надо искать главное, основное звено, за которое следует взяться в первую очередь.

Основное звено — это связь с читателями, с красноармейской массой. Эта связь у газеты никак не налажена. А без этого красноармейская газета — пустое место, казенный официальный листок.

Он сам выступает в газете с острыми статьями на самые разные темы. Редактор не имеет права молчать или замыкаться в какой-то узкий круг вопросов. Он пишет пропагандистские статьи «В чем наша сила», «Борцы и мстители». Он публикует статьи на международные темы: «Революция в Германии». Он откликается на самые острые события. Он сам отвечает на красноармейские письма.

Как характерен для всего стиля работы Фурманова его «Ответ беспартийному красноармейцу тов. Холмогорову».

Холмогоров написал в редакцию горькое и искреннее письмо о том, что в его родном селе (Екатеринбургской губернии) в исполком пролезли заядлые кулаки, которые притесняют бедноту.

Он приводил примеры издевательства над больной женой красноармейца Мариной.

«Мы этого дела не оставим, — с негодованием пишет Фурманов, — и пошлем твое письмо через рабоче-крестьянскую инспекцию прямо в Екатеринбургскую губернию. Там разберут самое дело, да кстати прощупают бока кулакам. проделывающим такие истории с красноармейскими женами Таких подлостей прощать нельзя. Видно, ты недаром бьешься в Красной Армии с 18 года, и хотя до сих пор остался беспартийным, но рассуждаешь в своем письме, как настоящий коммунист. Ты совершенно правильно заявляешь в конце, что «наша надежда только на трудящихся и на Красную Армию»…

…Если где заметишь еще какие-нибудь недостатки и преступления, не робей, говори про них открыто: в своем рабоче-крестьянском государстве тебе некого бояться. Помни, что советская власть придет к тебе на помощь, и помни еще и о том, что, обнажая преступления, ты эту власть не ослабляешь, а укрепляешь…»

Фурманов созывает в Тифлисе первое в Красной Армии совещание военкоров, членов редколлегий «живых» газет и редакторов дивизионных газет 11-й армии. Выступает с большим докладом о красноармейской печати, проводит долгие беседы с каждым редактором дивизионки. Детально изучив в короткий срок всю обстановку в Закавказье, в особенности в пограничных районах, он призывает к особой бдительности.

Когда редактор дивизионки Герман Броварский рассказал ему о том, что разбойничьи отряды Шахверана и Наджафа в основном разгромлены и убрались в Иран, Фурманов быстро возразил:

— А разве можно быть уверенным, что провокационные налеты не повторятся?

Он с пристрастием допрашивал: достаточна ли связь газеты с пограничными частями, как освещается жизнь красноармейцев, находится ли в поле зрения газеты политическая и хозяйственная работа среди населения районов, освобожденных от белоханского гнета?

— Здесь совсем особые условия, — задумчиво говорил он Нае, — это, правда, не Семиречье. Но и здесь национальный вопрос должен быть постоянно в поле нашего зрения. И борьба с остатками колониалистских элементов. Обо всем этом должна думать газета. Не позволять себе ограничиваться повседневной текучкой. Смотреть вперед…

Особенно по душе пришлись Фурманову «живые», театрализованные газеты, пользовавшиеся в частях большим успехом.

Он и сам принимал участие в подобных газетах, выступая и готовя специальный репертуар при активной помощи Анны Никитичны.

В Закавказье Фурманов пробыл всего несколько недель.

Но сделал в этот короткий срок очень много. Газета «Красный воин» получила впоследствии Почетную грамоту народного комиссара обороны К. Е. Ворошилова, в которой особо отмечалась роль Фурманова в организации этой газеты.

Мечты о большой литературе не покидали Фурманова. Не раз перечитывал он свои записи о днях минувших.

Нельзя было не рассказать обо всем пережитом. В рассказах, в повести, в романе… Он сам еще не знал, в какой форме он расскажет людям о Чапаеве, о Ковтюхе, о красном десанте, о мятеже. Но рассказать он обязан. Этого требовали у него даже в снах беспокойных будущие его герои. Им было тесно в клеенчатых тетрадях дневников.

Он продолжал работу над повестью «Красный десант». Скупые дневниковые записи обрастали все новыми и новыми деталями. Возникали образы друзей, соратников, героев. Епифан Ковтюх. Курносый, веснушчатый храбрец-пулеметчик Коцюбенко. Восемнадцатилетний комсомолец Ганька, гитарист, плясун, певец, бесстрашный кавалерист-разведчик, худенький, гибкий. И рядом с ним могучий богатырь, эскадронный командир Чобот. Твердый, уверенный в себе, настойчивый, кремень — не человек, командир артиллерии Кульберг. Лихой командир разведки Кондра. (Это он первый замаскировался под белого офицера.) Бесстрашный Ковалев, ближайший помощник Ковтюха. Матрос Леонтий Щеткин. Круглые, как у совы, глаза, когда надо, добрые, а когда и жестокие. Широкая, открытая грудь. Кудрявый, бледнолицый белорус, лихой наездник Танчук и конь его, любимый, пегий конь со странной кличкой Юсь. И опять мысли его обращаются к Ковтюху. Вспоминает, как рассказывал ему Ковтюх о знаменитом своем Таманском походе. Он даже сделал потом большой набросок «По каменному грунту». Нет, об этом он писать больше не будет. Надо писать о том, что сам видел, в чем сам участвовал. И этого материала хватит на несколько лет. «…писать большую вещь из истории гражданской войны… если и стану писать маленькие рассказы, то лишь с расчетом собрать их как части и дать потом общий большой роман…»

Только с чего начать?.. С Ковтюха или с Чапаева?.. Конечно, с Чапаева… Разве можно сомневаться?.. И как начать?.. Ведь нужно собрать еще столько материала. Того, что он сам пережил, мало… Вот ведь появляются уже первые рассказы о гражданской войне Александра Серафимовича, Всеволода Иванова. Как интересно бы повстречаться с ними! Поговорить. Посоветоваться. Как нужна ему литературная среда!

Война ведь уже окончена. Свой долг он выполнил. Теперь ждет его другой долг. Мечта всей жизни.

…5 мая Дмитрий Фурманов откомандировывается в распоряжение Политотдела Кавказского фронта для дальнейшего направления в ПУР, в Москву.

Он выезжает в Ростов-на-Дону, а оттуда, оформив дела свои, в столицу.

На пути из Ростова в Москву он заносит в дневник:

«…В Москву! В нее, красную столицу, в нее, белокаменную и алую, гордую и благородную, великую страдалицу и героиню, голодную, измученную, но героическую и вечно бьющую ключами жизни — Москву!

Я хочу туда, откуда мчатся по миру самые глубокие и верные мысли, откуда разносятся по миру зовущие лозунги, где гудит набат и гулом своим будит весь пролетарский Мир, я хочу туда, где в первые же минуты известны новые, великие мысли великих людей, где так много героев мысли, энергии, чистоты и благородства, глубокой революционной преданности, великих помыслов и великих дел!..

Я хочу быть возле дорогого учителя, чьи слова запали мне в сердце еще в 1917 году… Я хочу ехать к тем самым рабочим, которые покрыли себя неувядаемой славой в Октябрьские дни… Давно я не был с ними, давно не прикасался близко к Источникам силы, бодрости и революционной энергии!..

Я хочу уйти, совсем уйти от административной работы и заняться исключительно своим любимым литературным делом…»