Фурманов

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Иваново-Вознесенск, казалось, совсем почернел от фабричной копоти и гари. Всюду встречались суровые, измученные лица рабочих, особенно женщин, у которых мужья и сыновья находились на войне. В рабочих поселках: Рылихе, Голоданхе, на Ямах, нищета выпирала изо всех щелей. У мусорных ям в поисках пищи копошились дети. Однако не только эту беспросветную нищету разглядел Фурманов в родном городе. Всюду слышался глухой ропот, всюду совсем уже открыто проклинали войну, осуждали царя-батюшку и его министров. Казалось, достаточно одной спички, чтобы вспыхнул очистительный пожар.

Конечно, в этих условиях нечего было и думать о продолжении учебы в Московском университете. Он нужен был здесь, в родном городе ткачей. Он чувствовал, что скоро, очень скоро произойдет взрыв, наступит какая-то решительная перемена, способная обновить все на свете. Хотя в те дни он еще совсем смутно представлял себе, какой характер будет носить это обновление.

Он записал в дневник 8 ноября:

«Я окреп, я воскрес духом… Вера в себя не должна умирать ни на единый миг… Громко, смело зову молодую свою жизнь на яркий солнечный путь. Там радость, там праздник, там гордость от осознанной и объявленной силы. Слава тебе, живая вера в живой источник живой души…»

Ненависть к прогнившему царскому режиму повсюду растет с каждым днем. Сотни тысяч «кормильцев» гибнут на фронтах кровопролитной бойни.

Села без мужчин. В городах — ни топлива, ни хлеба. Огромные очереди. Полный развал транспорта, чудовищное взяточничество, полицейские бесчинства. Самые неприкрытые измены и предательства в высших сферах. Растет народное возмущение.

Правящие круги мечутся в предчувствии назревающего взрыва. Гроза приближается.

11 ноября 1916 года председателем совета министров назначается реакционер и вешатель А. Ф. Трепов. Это вызывает всеобщее недовольство. Валы возмущения докатываются от Петрограда до Иваново-Вознесенска. Живо реагирующий на все события Фурманов пишет:

«Предсмертная агония. Это агония, разве вы не видите, это отчаянная и последняя попытка — назначение Трепова. Разве не знаменательно, что Милюков с думской трибуны так открыто говорил о государыне? Глупость или измена — этот роковой вопрос давно взбурлил непокорные массы…»

Бесконечные аресты в Петрограде и Москве. Тюрьмы полны политическими заключенными… Но истинные революционеры — большевики не падают духом. Вера в грядущую, уже близкую, совсем близкую революцию воодушевляет их.

Сотни весточек перелетают через линию фронтов, доходят до швейцарского города Цюриха, до маленькой, скромной квартиры, где живет вождь революции Владимир Ильич Ленин.

С каким волнением читает он каждое письмо с родины!

«Дорогой друг! — пишет он Инессе Арманд. — Получили мы на днях отрадное письмо из Москвы… Пишут, что настроение масс хорошее, что шовинизм явно идет на убыль и что наверное будет на нашей улице праздник…»[3]

Фурманову еще незнакомы ленинские труды. Он еще очень одинок перед лицом надвигающейся бури. И все же всем горячим сердцем своим, всем разумом он принимает революцию, он верит в свой народ, в солдат, которые повернут оружие против самодержавия, в своих земляков-ткачей Иваново-Вознесенска, которые достойно сумеют взять власть в свои руки.

С трепетом душевным пишет он в дневнике своем:

«Слышите, как сильно бьется пульс русской жизни? Взгляните широко открытыми алчущими глазами, напрягитесь взволнованным сердцем — и вы почувствуете живо это могучее дыхание приближающейся грозы.

Новыми наборами хотят ослабить Русь, чтобы некому было поднять революцию, чтобы было кем ее придушить. Но велика наша матушка Русь и много осталось в ней честного люда!

…Молодая сила уже заявила свое могучее: пора!..»

«…Время подымать революцию… надо готовиться, быть настороже каждую минуту…»

В такие грозовые дни тяжело чувствовать свое одиночество! Ная уехала к родным, на Кубань. Связи с революционным подпольем не налажены. Давно созрело огромное чувство протеста против войны, против реакции, против ивановских купцов, против продажных чиновников. А положительной программы нет. Все бесформенно, смутно.

«Что-то будем делать мы — беспрограммные, беспартийные, но всей душой преданные свободе и братству? Зажигать не диво, а что мы будем строить на пепелище…»

Как всегда, он предельно искренен и беспощаден к самому себе.

«Когда подумаю об этой практической стороне — чувствую и вижу, что бессилен и жалок. Пусть другие, те, которым ясны пути и цели, — пусть строят они это желанное, долгожданное здание. А мы, люди чувства и надземных желаний, — мы будем помогать только сочувствием да жарким, расплавленным словом. И довольно. Большего не можем… Без программы, без партии, без плана — по вдохновению, по яркому, по случайному порыву — будем мы строить и крепить это неведомое, зацелованное и слезами и кровью омытое здание близкой новой жизни.

Пробуждайся, крепись, молодая сила! Черные тучи все ниже, все гуще охватывают тебя, но воспрянь, рванись — победа всегда за тобой!..»

Огромное поле деятельности требовало приложения его сил! Он не мог больше замыкаться, оставаться наедине с собой. Он не мог больше в стихах или в прозе только «декламировать» о своей воле к борьбе и свободе. Он не мог только «зарываться» в книги.

Ведь слово у него никогда не расходилось с делом.

«Так скорей же, скорей!.. Эта бесконечная «предварительность» может надломить. Но скоро придет главное — тогда отдам все силы…»

Фурманов начинает работать на Иваново-Вознесенских рабочих курсах. Он бросается в самую гущу борьбы. Ивановские ткачи приняли его в свою трудовую семью и крепко полюбили.

Рабочие курсы были организованы под вывеской Московского общества грамотности. Основной состав преподавателей — московские студенты-ивановцы, вернувшиеся в родной город.

Курсы находились в двухэтажном деревянном доме на горе, по Шереметьевской улице. Занималось здесь человек пятьдесят по программе, копирующей общеобразовательные школы вплоть до закона божьего. Но дух, обстановка, разговоры и сам метод преподавания (как отмечает ивановский летописец Г. И. Горбунов) были необычными. Студенты позволяли себе «вольности» в изложении истории, литературы и других предметов. Почти все слушатели курсов были настроены демократически, революционно. Каждый день приходили новички. Курсы, и так находившиеся на полулегальном положении, вскоре стали объектом полицейского наблюдения.

Тяга рабочих к знаниям была неиссякаемой, и, если бы в городе объявили о приеме на курсы всех желающих, записались бы сотни.

Дмитрий Андреевич преподавал литературу.

Ему казалось, что теперь нашел он настоящее свое призвание. Он помогал людям впервые прикоснуться к великому искусству, испытать счастье первого открытия Толстого, Достоевского, Горького.

В большинстве своем слушатели курсов были молодые рабочие, не связанные еще с революционным подпольем, с нелегальными кружками. Все, о чем говорилось на лекциях, было для них откровением, будило свежие мысли, воспитывало критическое отношение к действительности. Правда, приходили сюда и большевики-подпольщики: Василий Степанов, Мария Икрянистова (по партийной кличке — Труба). Они охотно посещали курсы, в особенности лекции молодого, горячего Фурманова.

Мария Труба (впоследствии непременная участница всех наших фурмановских вечеров) вспоминает:

«Впервые я встретилась с Дмитрием Андреевичем Фурмановым в 1916 году в городе Иваново-Вознесенске, где я работала ткачихой на текстильной фабрике… Фурманов стал моим первым учителем. Это он научил меня держать в руках карандаш, писать, считать столбиком. Он хорошо понимал, как важно для рабочих просвещение… он пользовался большим уважением в рабочей среде…»

Именно в эти предреволюционные дни Фурманов возвращается к своему стихотворению «Пробуждение великана», делает его более действенным, более призывным, зовущим на борьбу.

Он читает переработанное стихотворение на студенческой вечеринке, знакомит с ним и некоторых более близких ему слушателей курсов, в частности и Василия Степанова и Марию Трубу.

Старая ткачиха рассказывала нам, как звенел голос Дмитрия, когда он вдохновенно декламировал:

«В тот вечер я сказала Василию Степанову: «Слушай, Василь! Он еще не член партии, этот студент. Но душой он уже с нами. Он еще много добра сделает для народа…» И я не ошиблась…»

А Фурманов всем сердцем, всеми помыслами своими тянулся к революции. Он уже окончательно решил, что призвание его — литература. Но больше всего страшился оказаться лишним на этом избранном литературном пути.

«Литературный путь, вообще путь творческий, вынес на себе и Горького и Шаляпина… Вход никому не закрыт… Путь ослепительный. И на нем особенно тяжко, почти невыносимо признать себя случайным гостем…»

1 марта (по старому стилю) пришли в Иваново-Вознесенск первые вести о Февральской революции.

«Ходят слухи, как волны в море, — в тот же день записал Фурманов, — будоражат, волнуют могучую зыбь. Где-то там, в далеком, чужом Петербурге, совершается родное — там революция. Поднялся народ, а с ним — четыре полка. Это особенно сильное обстоятельство, оно ходит из уст в уста, передается с жаром, многозначительным тоном — войско идет с народом!

…Все ждут. Напряжение величайшее. «Перейдет в Москву, подымется белокаменная, а там и мы пойдем», — говорят обеспокоенные.

…Пока тихо. Но уже так накалилось кругом, так стало душно, что гроза неминуема. Теперь уж никто не сомневается в том, что она будет. Спрашивают другое: когда? Так спрашивали прежде, а теперь еще выразительней: в какой день. Ждут, когда пламя перебросится и зажжет горючие материалы… Беги, стремись, волна. Я знаю, что ты и меня увлечешь с собою…»

А на другой день… свершилось. Рабочие Иванова с утра остановили все фабрики. Торговцы и лабазники заперли магазины. Черносотенцы в страхе попятились.

Улицы и площади заполнены народом. Повсюду красные флаги. Песни.

В первых рядах манифестантов Дмитрий Фурманов со своими друзьями.

Вместе с другом Михаилом Черновым Фурманов бежит на курсы. Какие уж там сегодня занятия!.. Высокие слова о революции претворяются в дело. Фурманов и Чернов вывешивают объявление:

«По случаю великих событий, происходящих в России, занятия прекращаются до воскресенья».

«Настроение таково, что дух захватывает. В Петербурге арестовано правительство. В Москве начальник военного округа Мрозовский заперся с частью полиции в Кремле, но принужден был сдаться. Отовсюду мчатся беспокойные боевые вести. Люди ходят с восторженными, вдохновенными лицами. Готовятся к великому празднику России. Полицейских нет — все попрятались. Все заволновалось, заходило, словно в морской качке. Рушится старое зло, родится молодая свободная Россия…»

Революционные события в Иваново-Вознесенске развиваются. Местный полк целиком перешел на сторону народа Фурманов становится летописцем революции.

Со свойственной ему пунктуальностью каждый вечер он записывает в свой дневник впечатления свои о всем происшедшем за день.

«Жандармы и полиция обезоружены. Совершилось небывалое в летописях событие: 15 человек полицейских во главе с полицеймейстером, осененные пятью красными флагами, подошли к думе с громкой, возбужденной «Марсельезой». У них на груди красные бантики, на устах — слова равенства, братства, а главное, свободы. Но, конечно, им никто не верит… На лицах у всех светлый праздник, и не простой праздник — а именно светлое воскресенье, когда уж греют солнечные лучи, когда говорит без умолку пробужденная природа…»

Общий революционный поток захватывает Фурманова. Он непременный участник всех манифестаций и собраний.

Общество грамотности. Слет учащихся среднеучебных заведений. Митинг интеллигенции. Революционный комитет общественной безопасности. Речи. Речи. Речи…

«Уже ясно, — замечает Фурманов, — что дело освобождения встало на твердый грунт единения народа и войска. Момент по сочетанию обстоятельств — единственный в своем роде, повторяющийся один раз в тысячи лет».

Однако скоро приходит «похмелье».

Фурманов убеждается в том, что многие ораторы без конца повторяют друг друга, не идут дальше общих, трафаретных излияний. Враг всякой болтовни и фразерства, он не видит в речах ораторов практической, цельной программы действия.

«Много в них чувств и наружу прорвавшейся жажды борьбы, но еще больше беспомощности и неуменья все поставить на свое место: и слово и дело. Поэтому слушать ораторов тошно. У них общие, надоевшие места».

Недоволен Фурманов и своей первой лекцией. Она состоялась 11 марта. Продолжалась два с половиной часа. Он сумел унять волнение свое и возбужденность.

Говорил о революции, о великих ее задачах, о народе.

Слушали его хорошо, и он сам был увлечен своей речью. Однако в тот же вечер, придя домой и предаваясь обычному критическому самоанализу, с огорчением писал^- «Затронул много вопросов, с которыми сам знаком лишь поверхностно, с такой уверенностью их трактовал, что можно было подумать, будто их разбирает осведомленный, компетентный человек. Иногда, моментами, в голове была совершенная пустота, и я не знал, о чем говорить. Но здесь спасала начитанность. Находились красивые слова: они сами собой срывались с языка, и мне сдается даже, что эти именно места и оставляли наибольшее впечатление, как наименее трудные, как наиболее лирические…»

С горькой иронией отметил он:

«По окончании речи подошли ко мне две барышни и просили списать заключительные слова лирического тона…»

Нет, не эти барышни нужны были ему. Он искал путей к массам, к народу. Но не было у него еще ясной положительной программы. И не было рулевого, который определил бы его верный путь.

«Мы, интеллигенция, — признался он самому себе после лекции, — оказались совершенно неготовыми. В социальных вопросах приходится разбирать все с азбуки…»

А между тем в Иваново-Вознесенске такой рулевой уже был. Только Фурманов не мог еще найти к нему дороги.

События в городе развивались настолько быстро, что он не успевал опомниться и дать им должную оценку. На политическую арену во главе рабочих масс открыто вышли большевики, о которых Фурманов прежде почти ничего не знал. Не имел он ясного представления и об эсерах, анархистах и других партиях и группировках, старавшихся объявить себя защитниками народа, перекричать друг друга на многочисленных митингах.

Слушая разноголосую пропаганду политических лозунгов, он не знал, кому верить, кому отдать свое сердце, давно жаждавшее открытых действий, горячих дел.

Впоследствии (в 1921 году), рассказывая о своем сложном пути к большевизму, Фурманов резко и самокритично писал: «Истпарт выпустил свою первую книгу «Из эпохи «Звезды» и «Правды». Читаю я вчера и думаю: «…вот в 1911–1914 годах был революционный подъем. Издавались и набатом били эти две славные газеты, волновались рабочие — переживали великие дни… Я тогда был студентом. И ничего не знал — совершенно ничего: ни про газеты, ни про волнения, ни про партии. Студент, взрослый человек — а я и понятия не имел не только о каких-нибудь там ликвидаторах, отзовистах и т. д., но и о социал-демократах, слышал всего 2–3 раза — так только слово услышу, а значения не понимал. И даже не интересовался этим нисколько… Какой же я был олух, какой олух!.. Просто ужас вспомнить: кругом кипело море, вздымались волны, готовилась буря, а я ничего-ничего не видел… А как бы это совпало с моим потенциально-революционным состоянием! Я чувствовал в себе всю жизнь, с детских годов внутренний протест, недовольство гнетом, устремление к свободе, любовь к бедноте — были все задатки революционера. А вот на деле жил мещанином и обывателем. Как это горько! Пелена с глаз у меня спала только в дни революции, а до этого я был совершенным младенцем…»

Эту запись в дневнике Фурманов беспощадно озаглавил: «Из моего позорного прошлого…»

Суровая самокритика только подчеркивает требовательное отношение Фурманова к самому себе. И предельную искренность. Ни с другими, ни с самим собой он никогда не фальшивил.

«Пелена» с глаз Фурманова не спала окончательно и в первый революционный год. День за днем прощался он со многими иллюзиями.

Собранные в один том страницы дневника Фурманова 1917–1918 годов вышли в свет уже после смерти писателя. (При жизни он и не думал издавать их, они были, может быть, только предварительными заготовками к будущей большой автобиографической книге.) Думаю, что «Путь к большевизму» — одна из лучших книг Фурманова. Книга эта, трудноопределимая по жанру, имеет большое познавательное значение при изучении сложных психологических путей интеллигенции в те бурные первые годы революции.

Справедливо писал в предисловии к книге друг Фурманова Юрий Либединский (мы не раз беседовали с ним на эту тему), что том «Путь к большевизму» как бы предваряет все более поздние книги Фурманова, является как бы частью многотомного его дневника, из которого выросли и «Чапаев» и «Мятеж». Путь от первых записей, от дневников к высокому художественному обобщению — таков весь творческий путь Фурманова.

«Отбрасывалось случайное, несущественное, выделялось основное. Художественное сырье фактов превращалось в явление искусства, в обобщение на основе определяющей тенденции развития действительности».

Но обо всем этом речь будет еще впереди.

Вернемся в Иваново-Вознесенск, в март 1917 года.

В середине марта ивановские ткачи, имеющие уже немалый революционный опыт, создают Совет рабочих и солдатских депутатов. Солдаты 199-го полка заявили, что они не посягнут на революцию. Председателем Совета избирается опытный большевик, бывалый и прекрасный агитатор Василий Петрович Кузнецов, только что вернувшийся из ссылки. Товарищем председателя становится Василий Яковлевич Степанов, вчерашний ученик Фурманова по рабочим курсам. К работе Совета Степанов решил привлечь и Дмитрия Андреевича. Молодой Советской власти очень нужна была помощь интеллигенции. Борьба за диктатуру пролетариата приобретала новые, острые формы. Прошла пора митингов и красивых слов. Наступила пора решительного действия.

На городских митингах выступают представители многих партий. Эсеры. Эсдеки. Максималисты. Анархисты. Каждая партия по-своему освещает происходящие в стране события, предлагает свою программу действий. Фурманов внимательно прислушивается к речам, ищет в них те зерна истины, которые помогут ему сделать свой выбор. Какой путь наиболее верный, какой партии отдать сердце свое и силы…

Представитель эсеров — златоуст И. А. Салов. Одна тема: «Смысл совершающихся событий».

Мнимая эрудиция. Фейерверк имен и понятий. Ницше. Шопенгауэр. Каутский. Фразы, фразы и фразы. «Много было пустейшей болтовни праздных людей, а вопросы текущего момента остались позади…»

Позеры… Болтуны. «Видно было, что люди болтали только для красного словца, ничего, в сущности, не понимая, ничего не защищая, ни в чем по-настоящему не убежденные… Подобных людей занимает почетная роль главаря, председателя, организатора только. От этих болтунов, кроме вреда, ничего получиться не может…»

Нет, не так надо разговаривать с массами. Надо найти свой язык, близкий и понятный. Надо говорить о чем-то близком и очень конкретном, а не щеголять никому не нужной, да притом и весьма сомнительной эрудицией.

«Сидит мужичок, слушает и думает про себя: «Ну, дурак же я, дурак, ничего-то я не понимаю…», а разъяренный оратор хлещет его Энгельсом, Марксом, Лассалем, Каутским, Бебелем и проч, и проч.

Кончится речь. Мужичок обтирает холодный пот и растерянно смотрит по сторонам, ища объяснения, помощи, прибежища. Но видит со всех сторон такие же растерянные скорбные взоры, — видит и скорбит еще больше…»

Присутствует Фурманов и на первом легальном собрании городской организации большевиков. Здесь он встречает и многих учеников своих с рабочих курсов.

Это собрание пришлось ему больше по душе. Здесь шел конкретный разговор о программе партии, о возрождении профсоюзов, о политической работе среди масс, о практических делах Совета депутатов.

И все же Фурманов еще не решается примкнуть ни к какой партии. Не встретил он еще того человека, который стал бы его истинным партийным «крестным». Товарищ Арсений, Михаил Васильевич Фрунзе, еще не вернулся в Иваново-Вознесенск.

Сам Фурманов проводит в эти дни немало бесед о текущих событиях в самом городе и в пригородах Воробьеве и Глинищево.

На квартире одного из слушателей курсов происходит обсуждение эсеровской и большевистской программ. Наиболее значительно выступление бывшего ученика его, убежденного большевика, товарища председателя Совета В. Я. Степанова.

И все же:

«Я формально не причисляю себя ни к одной партии, но перевес симпатий, кажется, на стороне эсдеков (то есть социал-демократов большевиков. — А. И.)…Всех деталей программы партии я еще, правда, не уяснил и потому нигде себя не фиксирую…»

С головой уходит Фурманов в практическую работу Совета, куда привлекли его друзья — рабочие-курсанты. Он входит в состав культурно-просветительной комиссии. Тут огромное поле работы. И курсы, и библиотеки, и общество грамотности, и народные университеты, и рабочие клубы, и кружок пропагандистов.

Особенно по сердцу ему пропагандистская работа.

«Пришло то самое, чего напрасно ждал так долго я в смрадном болоте сомнений и колебаний.

Пришла бодрость и неугомонная жажда работы. В этой новой школе вырабатываются принципы, закаляется воля, создается план, система действий… Теперь и то бесконечно дорогое, то единое и светлое в жизни — литературное творчество, — теперь и оно как-то стало ближе, стало понятнее, осуществимее, достижимее… Я, наконец, поверил в себя… Эта великая революция и во мне создала психологический перелом…»

В середине марта 1917 года в доме бывшего торговца Кулакова, на Песках, открылся клуб под названием «Рабочий».

В правление клуба были избраны большевик-подпольщик Исидор Любимов, совсем молодая коммунистка Лариса Самарина, учительница Анна Фролова и Дмитрий Фурманов, особенно любивший художественную самодеятельность рабочих. Иногда он появлялся в клубе приодетый, в темной вельветовой блузе, с широким фуляровым галстуком. Рабочая молодежь всегда толпилась вокруг него, зная, что у Фурманова можно поучиться и декламации, и пению, и драматической игре на сцене.

Сам он охотно декламировал стихи из «Шильонского узника». В эти дни он увлекался Байроном. Фурманов активно включился в организацию рабочей самодеятельности.

Изредка читал на вечерах и свои собственные стихи.

Как он был счастлив в день Первого мая, первый свободный праздник рабочего класса! Как он гордился тем, что отмечал его в рабочих колоннах, среди друзей и соратников!

А между тем далеко не все было празднично и лучезарно как в самом городе Иваново-Вознесенске, так и в ивановской деревне.

Шел уже третий месяц революции, а война все продолжалась. Гибли тысячи солдат. Не был никак решен вопрос о земле. Мало в чем изменилось тяжелое положение рабочего класса.

На каждом собрании, где выступал Фурманов, выдвигались новые жгучие вопросы. И не на все он находил должный ответ, сам многого не зная, во многом не разбираясь, не имея должных связей с той партией, которая представляла интересы рабочего класса, партией большевиков.

В мае закончились занятия на вечерних рабочих курсах. Фурманов решил отправиться в поездку по деревням, рассказать крестьянам о революции, побеседовать о текущем моменте, а заодно посмотреть своими глазами, что творится на селе, глубже узнать думы народные и своими мыслями поделиться.

Раздобыв где-то коня и подводу, он взял удостоверение в обществе грамотности и совсем было отправился в путь. Но тут о предстоящей поездке его узнали местные эсеры, руководимые опытным политиком и «ловцом душ» Иваном Са-ловым, у которого Фурманов, прекрасный оратор и пропагандист, давно был на примете.

— Напрасно ты едешь с удостоверением от общества грамотности. Это не солидно. Возьми мандат от нашей партии: она самая мужицкая, тогда и доверия в деревне тебе будет больше.

Фурманов согласился. Не примкнув формально к партии эсеров, но, несомненно, уже связав себя с ней этим решением, Фурманов берет эсеровский мандат для поездки по деревням.

Он объехал десятки селений.

Прочитал сотни лекций, провел десятки бесед.

Надеясь на свои ораторские способности, он думал, что крестьяне встретят его с распростертыми объятиями, станут провожать овациями… И споткнулся на первых же выступлениях. Оказалось, что он совсем не знал крестьянства. Все в деревне бурлило и клокотало. Классовые противоречия становились острыми и обнаженными. Сельским кулакам по душе был эсеровский лозунг о войне до победного конца, а основная крестьянская масса требовала немедленного мира и земли.

С каждым днем Фурманов убеждался, что не с тем мандатом поехал в деревню, что эсеровская программа чужда народу. Да он и сам, побывавший на фронте, испытавший всю тяжесть братоубийственной бойни, не может ни в коей мере защищать милитаристские лозунги.

18 июня премьер-министр эсер Александр Федорович Керенский подписал приказ о наступлении. Это предвещало новую кровь, новые бессмысленные жертвы.

Во всей стране прошли массовые демонстрации протеста. По инициативе большевиков Иваново-Вознесенский Совет (в его составе были уже такие видные деятели партии, как А. С. Бубнов, Ф. Н. Самойлов, А. С. Киселев, Н. А. Жиделев) организовал манифестацию под лозунгами: «Долой войну!», «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!»

Фурманов чувствовал всю правду этих лозунгов. Он не мог больше быть эсеровским пропагандистом. Как всегда откровенный с самим собой и беспощадный к своим ошибкам, он записывал в свой дневник:

«Лишь теперь, почти через 5 месяцев постоянной напряженной работы, постоянных споров, бесед, чтений и лекций, — лишь теперь многие стали примечать свои первоначальные ошибки, стали сознаваться, хотя бы перед самим собою, в политической своей безграмотности и отрекаться от того, что по неведению исповедовали 3–4 месяца назад.

И нечего стыдиться, друзья! Смело заявляйте о происшедшем в вас переломе, это только засвидетельствует ваше честное отношение к исповедуемой истине, вашу искренность…

Я смотрю на себя и поражаюсь той перемене, что совершилась во мне, главным образом за этот последний месяц. Как нарастал, как собирался этот перелом, — я все еще не уясню себе окончательно».

Он ничего не пытается приукрасить, Дмитрий Фурманов. Он нисколько не пытается оправдать себя. Но… перелом совершился. И он уже не будет больше обманывать ни себя, ни своих слушателей. Он пытается для самого себя (ведь не мог же он тогда думать, что дневник его будет когда-нибудь издан) проследить причины своего перелома, эволюцию собственных взглядов, а соответственно и поступков.

«Два месяца назад я уехал по деревням. Взял мандат йот местного оборонческого комитета социалистов-революционеров. В этой плоскости я и вел свои беседы в течение первого месяца…»

Но вот началось наступление 18 июня. В этот день Фурманов был в деревне Лежнево.

Перед митингом к нему подбежал солдат и крикнул:

— Товарищ, сегодня пришла весть — у нас громадная победа! По этому случаю устраиваем благодарственный молебен. Скажите, пожалуйста, речь после молебна, чтобы поднять дух…

— Нет, — решительно заявил Фурманов, — не могу. Радоваться тут нечему: мы ли побили, нас ли побили — горе одинаковое, страдания одинаковые, — для меня тут нет никакой радости…

Сказал это Фурманов и понял, что пути назад нет, что не может больше разъяснять народу эсеровскую, чуждую ему по самому своему существу программу.

«До сих пор, надо сознаться, я мало размышлял об отношении к войне революционных интернационалистов, но в эти дни я почувствовал, нутром почувствовал, что правда именно на их стороне. Я стал приглядываться к взаимоотношениям крестьян и пленных и увидел, что они совсем не враги, что кто-то жестоко нас обманул и умышленно натравил друг на друга. Я сделался в душе интернационалистом. В соответствии с происшедшим во мне переломом изменилась и сущность моих бесед…»

О тех же днях Мате Залка писал впоследствии в своем дневнике: «Из молодого солдата стал сперва пацифистом, задумавшимся над вопросами человечества, потом антимилитаристом, ярым и страстным… Я весь отдался служению народу… В конце 1917 года я большевик, красноармеец и интернационалист…»

Как любопытно скрещиваются пути Залки и Фурманова…

6 июля Фурманов провел 80-ю беседу с крестьянами в Торфяниках (в районе деревни Реброво). Эта беседа была особенно теплой и задушевной. Ночью, остановившись на ночлег в бедной крестьянской избе, при свете оплывающего огарка (привыкнув уже к подобным ночевкам, он всегда имел свечу в походной своей сумке), он записывал:

«Чувствую радость, удовлетворение, спокойствие духа. Много раскидано семян за эти два месяца, много родилось споров, недоразумений — словом, так или иначе пробуждалась к жизни крестьянская мысль. В наши беседы вплелись все нужды убогой и темной крестьянской жизни: кооператив, школы, библиотеки, выписка газет, аренда земель, самовольные захваты, опись наличного хлеба, увод скота, отношение к дезертирам… Беседа обычно от общих тем политического характера, утомительных для непривыкшего крестьянского ума, переходила на обсуждение вопросов повседневности, вопросов знакомых, простых и понятных…»

«В тактике, в вопросе по отношению к земле, — пишет фурманов, — по отношению к фабрике я стал близок к большевикам».

Но никаких связей с партией большевиков у него еще нет.

Вернувшись из поездки по деревням в Иваново-Вознесенск, фурманов явился в местный эсеровский комитет и высказал резко отрицательное мнение о войне. Тут-то и пришлось ему выдержать первую стычку с руководителем эсеров Саловым.

— Ты большевистский агент! — выпалил Салов. — Ты хочешь взорвать нашу партию изнутри!

— Думайте обо мне как угодно, — твердо заявил Фурманов, — но в Керенского я больше не верю и за войну агитировать не стану.

16 июля Фурманов записал в дневник: «Местный оборонческий комитет просил меня выйти из состава партии как несогласного с его основными положениями. Я ушел».

По меткому замечанию земляка Фурманова, поэта Авенира Ноздрина, он и пробыл-то в партии эсеров (оборонцев) «не более часа».

Нуда идти, в ряды какой партии вступить, Фурманов еще не решил. Многое еще непонятно и смутно. «Теперь встает задача организовать на месте комитет с.-р. интернационалистов».

Никак не оформив создание новой левой партийной организации — максималистов, имея еще весьма смутные представления и о составе ее, и о программе, и о тактике, Фурманов продолжает свою поездку по деревням. Одно ясно ему. С Садовыми порвано окончательно. Да и мог ли он считать себя когда-нибудь всерьез связанным с ними?.. Метания… Случайные связи. Связи, которых он, впрочем, никогда не простит себе.

В конце июля Фурманов выдерживает одно из самых сложных испытаний за все это бурное, полное стольких неожиданностей лето.

Он приезжает в богатое торговое село Васильевское. Судя по многим добротным избам, крытым шифером и железом, здесь немало кулаков и богатеев.

Послушать «студента» собирается все село. В первых рядах дородные бородачи, очень смахивающие на иваново-вознесенских купцов.

Тема доклада — о войне и о мире.

Не дав еще докладчику как следует разойтись, но уже почувствовав в нем врага, кулаки и лавочники начинают осыпать его оскорблениями. Атмосфера все накаляется. Злобные выкрики против большевиков и Ленина.

Еще числясь формально в партии эсеров, Фурманов в корне расходился с ними в оценке деятельности Ленина. Не то чтобы он глубоко разбирался уже в ленинской программе. Но все, что слышал он о Ленине, все, что с такой любовью рассказывали ему друзья и ученики по курсам — и Степанов и Труба, и многие другие, да и речи Ленина, которые он уже прочел в большевистской «Правде», и его Апрельские тезисы — все это вызывало у Фурманова не только сочувственный интерес к этому, видимо, замечательному человеку, но и резко противопоставляло его, подлинного народного руководителя всем этим болтунам и краснобаям от столичного Керенского до ивановского Салова.

В ответ на всякие оскорбительные выкрики Фурманов «взял под защиту» Ленина, сказал о той поистине благородной и революционной роли, которую он играет сейчас в стране, о народной программе, которую он выдвигает и за которую борется. Кажется, никогда он не говорил еще так страстно и горячо (Спрашивали его о Ленине и ранее, в других деревнях, и рассказы встречали весьма одобрительно).

Оказалось что Васильевские кулаки и торговцы другого и не ждали от приезжего оратора. Видно, слух о его крамольных выступлениях уже докатился до этого села, и «достойная встреча» была подготовлена черносотенцами и провокаторами.

Потрясая дубинками, кольями и чугунными гирями они бросились к бревну, с которого выступал Фурманов. Жизнь Дмитрия была на волоске. Небольшая группа крестьян во главе с приехавшим на побывку питерским слесарем берет оратора в кольцо и выводит его из под удара. Испытание выдержано. Фурманов на практике познал, что такое классовое расслоение в деревне.

Фурманов возвращается в Иваново-Вознесенск, переполненный впечатлениями, новыми мыслями, обуреваемый желанием немедленно включиться в большую практическую работу.

Его кооптируют в Совет рабочих и солдатских депутатов. Работе в Совете он отдает все свои силы.

26 августа реакционная военщина начала прямое наступление на революцию Вспыхнул мятеж генерала Корнилова.

28 августа, когда сведения о контрреволюционном мятеже докатились до Иваново-Вознесенска, на экстренном заседании исполкома Иваново-Вознесенского Совета для защиты истинной демократии был образован Штаб революционных организаций из 10 человек.

Фурманов избирается членом и секретарем штаба.

Тут находят себе применение огромные его организаторские способности.

Через два дня именно он, Фурманов, делает доклад о текущем моменте на общем собрании Иваново-Вознесенского Совета с участием представителей от партий и революционных организаций.

В докладе, подробно рассказав о контрреволюционном заговоре, он призывает сплотить все революционно демократические силы и дать должный отпор реакции.

По докладу Фурманова была принята резолюция, предложенная большевиками.

«Опасность спаяла всех, — записывал Фурманов, — тишина была абсолютная. Одна за другой бежали телеграммы — призывы к спокойствию, к необходимости быть готовыми выступить на защиту погибающей свободы. На бледных истомленных лицах была решимость. Глаза горели огнем отваги. Это была величественная картина мобилизации разбросанных чувств и мыслей, мобилизация в едином моменте… Разошлись глубокой ночью. Исполнительный комитет остался на посту. Мы ночевали в Совете на столах, все время тревожимые телефонными звонками».

После разгрома корниловского мятежа Фурманов становится одним из основных руководителей Ивановского Совета.

При очередных перевыборах его включают в члены исполкома, а на заседании исполкома председателем избирают большевика Федора Самойлова, заместителями председателя — большевика В. Наумова и Д. Фурманова. Ему поручается все руководство культурно-просветительной работой.

Личной жизни в эти дни у него не было совсем. Только Совет. И дневник. И редкие письма любимой Нае, на Кубань. Письма, которые, очевидно, в тех сложных условиях не доходили и ответов на которые он не получал.

Работа в Совете поглощает Фурманова («Надо приучить всех к Совету, заставить полюбить Совет, почувствовать свою кровную связь с ним»). Участие в организации максималистов, конечно, весьма и весьма условное. Чувствуется, что он душой уже целиком с большевиками. Да, собственно, у них, у максималистов, резко порвавших с эсерами-оборонцами, и своей-то сколько нибудь развернутой и принципиальной программы нет.

Много путаницы, сумбура. Тяга к анархистам. Увлечение анархистской литературой. Лучшие из них давно тянутся к большевикам.

И нет еще сил принять окончательное решение. Еще бродят в мозгу старые иллюзии о революционности максимализма, о крайней левизне анархизма. Да опасение, как бы не посчитали ренегатом, приспособленцем. Это его-то приспособленцем, его, все силы свои отдающего массам.

Кроме организационной работы, Фурманов ежедневно выступает с докладами и лекциями. На всех фабриках. У железнодорожников. У солдат. Выезжает в Кохму, Тейково, Вичугу, Кинешму. Темы лекций самые разнообразные: «О текущем моменте», «О Парижской коммуне», «О буржуазной прессе», «О предательстве меньшевиков и эсеров», «О социализме», «О продовольственном вопросе». Он не боится самых острых тем. И всегда покоряет аудиторию искренностью своей, решительностью, прямотой, глубокими знаниями, уверенностью в правоте своего дела.

Он присутствует на выборах земской управы в большом селе Елюнино, близ Иваново-Вознесенска. Из 26 гласных — 18 большевиков и только 8 эсеров. «Как ни странно, это с первого взгляда, — размышляет Фурманов, — а на деле очень понятно и вполне естественно. Я видел мужиков, годов под 50, в лаптях, в изодранных тулупах и нахлобученных шапках, и когда спрашивал: «Вы, товарищ, какой партии?» — крестьянин, чистокровный земледелец, отвечал: «Большевик»…

Работа в Совете становится все более сложной и трудной. Фабриканты задерживают заработную плату. Богатеи лабазники прячут хлеб. Спекулянты продают его по баснословным ценам. Рабочие голодают. Никаких запасов муки в распоряжении Совета нет.

4 октября — один из самых трудных, самых трагических дней, особенно взволновавших Фурманова.

С утра заседает Совет совместно с городской, продовольственной и мануфактурной управой, с фабричными комитетами и социалистическими партиями. В повестке дня: «Продовольственный вопрос». На улицах собираются взбудораженные, взволнованные всякими провокаторами толпы.

Возникает стихийный митинг. Руководят митингом черносотенцы. Выступают с нападками против Совета купцы Латышев, Куражов и их прихвостни. Напряжение все растет. Кое-где мелькает уже всякое самодельное оружие.

Нужно успокоить это взбушевавшееся море. Нужно прогнать провокаторов, взять руководство в свои руки, рассказать об истинном положении вещей, о предательской политике Временного правительства, о мерах, которые принимает Совет.

Нужно найти доступ к сердцам человеческим, не обманывая, не фальшивя, ничего не приукрашивая.

(«Это была как бы репетиция к тому, что произошло потом, через несколько лет в Семиречье и что описал я в своей книге «Мятеж», — рассказывал мне впоследствии Фурманов. — Это были сложные ступени на моем психологическом И творческом пути, на моем пути к большевизму…»)

Черносотенцев и провокаторов прогнали. Председателем митинга стал старый большевик Жиделев. Его заместителями Василий Петрович Кузнецов и Дмитрий Андреевич Фурманов.

Выступавшие ораторы подняли поколебленный было авторитет Совета, рассказали о практических мероприятиях по ликвидации продовольственных затруднений, о планах закупки хлеба.

Взволнованное море успокоилось.

«Спокойны, строги, серьезны стоят без движения ткачи, — писал впоследствии, вспоминая об этих днях, Фурманов. — Проходят минуты острого негодования, жалоб, безумных протестов и угроз… Море утихает, снова можно сказать; говоришь, и слушают тебя, и верят тебе, и знают, что помощь придет все равно откуда-то из Совета, от этих вот стоящих на бочках людей, которых выбрали они же, ткачи, которым вверили свою жизнь и которых можно крепко побранить, излить на них всю невыносимую боль страданий от голода, от болезней, лишений на каждом шагу и каждый миг: свои, не обидятся…»

И Совет выполнил свое обещание. Сделал все возможное и даже невозможное. Маршрутный поезд, состоящий из сорока вагонов хлеба, прибыл в Иваново-Вознесенск.

А вскоре началась всеобщая политическая забастовка на предприятиях Иваново-Кинешемского района. Она охватила 300 тысяч рабочих-текстильщиков. Фабриканты в панике бежали в Москву. Фабрики перешли под полный контроль рабочих. 23 октября исполнительный комитет Иваново-Вознесенского Совета под председательством Дмитрия Фурманова выносит решение о содействии стачечному комитету в руководстве всеобщей стачкой.

Борьба с фабрикантами и их защитниками разгорается. Сочувственно принимается резолюция Московского Совета (от 19 октября) о захвате власти.

Всю эту ночь Фурманов не спал. Он понимал, что назревают новые грозовые события. И он был готов встретить их, как подобает истинному революционеру, встретить и принять в них участие. «Надвинулись грозные события. Два месяца назад мы переживали такую же горячку в корниловские дни. Теперь, по-видимому, дни Керенского». К событиям этим Фурманов и его друзья готовят и рабочих и солдат. «Все ближе подходят сроки… Мы нервно ждем сигнала, ждем окончательных вестей — и они пришли».

25 октября (7 ноября) в шесть часов вечера заседание Совета возобновилось. Обсуждались текущие неотложные дела о стачке, о хлебе, о топливе.

Но все члены Совета были необычайно напряжены. Ждали вестей из Москвы, из Петрограда.

В восьмом часу Фурманов оставил свое место за столом президиума. Еще с утра он безуспешно пытался соединиться с Москвой, с редакцией «Известий». («Может быть, и теперь вот в эти самые минуты гремят там орудия, дробят пулеметы, колоннами идут рабочие, и льется, льется, льется братская кровь… Эх, скорей бы узнать! Уж разом бы узнать — все станет легче».) Он прошел в кабинет, где находился телефон.

Нервно снял трубку. На телефонной станции уже хорошо знали его голос.

На этот раз ему повезло. На проводе Москва. «Известия». Говорите!..

Он взволнованно застыл с трубкой в руках. Он был потрясен тем, что услышал. Впрочем, лучше передадим слово самому Фурманову.

Об этих исторических минутах он рассказал через несколько лет в очерке «Незабываемые дни».

«Временное правительство свергнуто!» Чуть помню себя: ворвался в зал, оборвал говоривших — встала мертвая тишина — и, четко скандируя слова, бросил в толпу делегатов:

— Товарищи, Временное правительство свергнуто!..

Через мгновение зал стонал… Жали руки, вскакивали на лавки, а иные зачем-то аплодировали, топали ногами, били палками о скамьи и стены, зычно ревели: «Товарищи!.. Товарищи!.. Товарищи!..»

…Уханье, выкрики, зачатки песен — все сгрудилось в густой, бессвязный гул… Кто-то выкликнул: «Интернационал»!

И из хаоса вдруг родились, окрепли и помчались звуки священного гимна…

Певали свой гимн мы до этого, певали и после этого многие сотни раз, но не помню другого дня, когда бы его пели бы, как теперь: с такою раскрывшейся внутренней силой, с таким горячим, захлебывающимся порывом, с такой целомудренной глубокой верой в каждое слово:

Мы не только пели — мы видели перед собой, наяву, как поднялись, идут, колышутся рабочие рати на этот смертный последний бой; нам уже слышны грозные воинственные клики, нам слышится суровая команда — чеканная, короткая, строгая, мы слышим, как лязгает, звенит оружие… Да это поднялись рабочие рати:

Эти вести из Москвы — вот он и грянул, великий гром! Рабочие победили. Рабочие взяли власть… Враг разбит — повержена «свора псов и палачей…».

А солнце сияет, сжигает огнем своих лучей…

Пришли наши дни — их мы ждали. Здравствуй, новая жизнь!..»

А в дневник свой он записал в эту ночь:

«…свергли «социалиста» Керенского, Александра IV, как говорят солдаты, — и радость у всех настолько яркая, искренняя и огромная, будто свергли вампира, злейшего из всех царей. Пришла снова к нам уже знакомая горячка тревожных дней».

В этот же день, 25 октября (7 ноября), был создан Временный революционный штаб Иваново-Вознесенска. В состав штаба вошли большевики: Ф. А. Самойлов, Д. И. Шорохов, А. И. Жугин, Н. А. Федоров.

Председателем штаба был утвержден Дмитрий Андреевич Фурманов.