Генерал Дроздовский. Легендарный поход от Ясс до Кубани и Дона

Глава 2 Румынский фронт Антанты в Великой войне. Развал Армии

С началом войны Варшавский военный округ, равно как и все западные приграничные округа, прекратили свое существование. Из их армий, корпусов и дивизий были созданы (пока) два фронта — Северо-Западный и Юго-Западный. Во главе первого император Николай II поставил генерала от кавалерии Якова Григорьевича Жилинского, во главе второго — генерала от артиллерии Николая Иудовича Иванова.

Штаб Варшавского военного округа расформировали. Его генералы и офицеры пополнили фронтовые, армейские и корпусные штабы. По мобилизации капитан Дроздовский стал помощником начальника общего отдела штаба Северо-Западного фронта. Приказ о том состоялся 18 июля 1914 года.

Должность в условиях только разворачивающейся войны оказалась хлопотной, или, говоря иначе, «писарской». Генштабист с двумя боевыми (из трех) орденами на кителе уже вскоре сказал своим новым сослуживцам:

— Разве за такой работой война — война?!

Ему ответил за таких же, как Дроздовский, капитанов и поручиков начальник общего штабного отдела:

— Ты прав в одном, Михаил Гордеевич: здесь свиста пуль пока не услышишь. Но кто-то же должен на войне делать и эту работу.

На это Дроздовский ответил так:

— Но я ведь готовый оперативник, офицер Генерального штаба. У меня опыт Японской войны. От меня пользы больше будет не здесь, а на передовой линии.

— Хорошо, коли так настаиваешь. Пиши рапорт по команде. Подпишу…

Рапорт с прошением о переводе из штаба фронта в действующие войска был написан и подписан в тот же день, 3 сентября. По собственному желанию капитан Дроздовский получает назначение состоять обер-офицером для поручений при штабе XXVII армейского корпуса.

Приказ на него подписал начальник штаба армий фронта генерал от кавалерии Владимир Алоизиевич Орановский. Подписывая документ, он заметил:

— Если рвется в бой, пусть идет в корпусной штаб, не ниже. Все же из корпуса офицеров Генерального штаба.

— Капитан Дроздовский имеет по службе прекрасные аттестации.

— Это хорошо. Повезет ему на войне — может полк получить в командование. Со временем, разумеется…

Такое назначение обрадовало Михаила Гордеевича. Теперь он был несравненно ближе к фронту, чем из фронтового штаба. Как офицер-генштабист, он мог теперь во многих случаях руководить боевыми действиями на передовой или принимать в них самое непосредственное участие. Это было то, к чему он стремился.

Однако в этом корпусе Дроздовский отвоевал всего четыре скоротечных месяца. Его отметили сразу не только потому, что во фронтовом штабе у него осталось немало сослуживцев. Капитан-генштабист сам напрашивался на рискованные поручения. И шелеста пуль и снарядных осколков к новому году наслушался предостаточно. Про него стали говорить:

— Этот Дроздовский со своей хромотой на саму старуху с косой уныние навести может…

Он действительно показал свой твердый характер, энергию, способности оперативника, умение командовать людьми. Показал не только другим, но и самому себе.

Капитану-генштабисту стали искать повышение. Но соответствующая должность была найдена только в соседнем XXVI армейском корпусе. 5 января 1915 года следует назначение уже штаб-офицером для поручений при корпусном штабе. Работа та же, но более ответственная. На передовой вновь приходилось бывать часто, особенно в горячее время.

Ему, пожалуй, повезло с назначением именно в этот корпусной штаб. Армейским корпусом командовал… бывший его дивизионный командир в Маньчжурии Александр Алексеевич Гернгросс, ныне генерал от инфантерии. Когда офицер по прибытии представился ему, Гернгросс спросил его:

— Дроздовский? А вы не тот ли подпоручик гвардии из 34-го Восточно-Сибирского полка?

— Точно так, ваше превосходительство. Был с вами под Мукденом.

— А за бой за деревню Сумапу не вам ли я подписывал представление на орден?

— Вы. На Анну четвертой степени.

— Вы еще тогда были ранены. От того и слегка хромаете?

— Точно так. Долечиться не успел.

— Помню, как же не помнить, убежали после перевязки из полкового лазарета, как мальчишка.

— Было дело, ваше превосходительство.

— Что было, то было, Дроздовский. Теперь у нас с вами большая война, не та, на которой мы с вами уже побывали. Но я рад нашей встрече, ведь мы по Маньчжурии с вами почти однополчане.

— И я тоже рад, осмелюсь сказать.

— Так что нам надо снова воевать. Идите, капитан. Хлопот с сегодняшнего дня у вас будет хоть отбавляй…

Гернгросс имел случай еще раз, спустя десять лет, убедиться в способностях подчиненного офицера. Он относился к нему благосклонно и поэтому задерживать присвоение очередного воинского звания, в силу своей чрезмерной занятости, не стал.

Уже вскоре после своего третьего фронтового назначения Дроздовский производится в подполковники Генерального штаба. Приказ на него состоялся 22 марта того же 1915 года Старшинство в этом чине давалось ему с 6 декабря 1914 года.

Способности оперативного работника демонстрировались им столь отменные, что когда потребовалось на время заменить начальника штаба 64-й пехотной дивизии, попавшего в госпиталь, то генерал от инфантерии Гернгросс сразу сказал:

— Только подполковника Дроздовского.

Собственно говоря, перед этим такую же просьбу высказал ему дивизионный начальник генерал-лейтенант Алексей Ефимович Жданко:

— Ваше превосходительство, моего начальника штаба уложили в госпиталь. Не отбился он от врачей. Дайте на время мне вашего Дроздовского. К тому же в дивизии его знают хорошо.

— Коль надо, то отпущу с временным назначением. Хотя рано ему быть им, молод еще годами.

— Зато оперативную работу знает. Дотошный он, маньчжурец, у вас до всего…

64-я пехотная дивизия была второочередной, то есть составленной из людей, призванных из запаса в первый же год войны. Полки ее громких, победных имен не имели, отзвучивали только турецкими войнами императрицы Екатерины Великой. Назывались полки просто: 253-й Перекопский, 254-й Николаевский, 255-й Аккерманский и 256-й Елисаветградский.

Дивизия в 1915 году не выходила из тяжелых боев. И заслуга временно исполняющего обязанности начальника штаба состояла в том, что он сделал много для того, чтобы полки, понесшие большие потери в людях, сохранили свою боеспособность и бодрость духа.

В разгар боев, 1 июля, подполковник Генерального штаба Дроздовский награждается своим четвертым орденом, боевым В указе о пожаловании ему награды говорилось: «..За отличия в делах против неприятеля награжден орденом Св[ятого] Равноапостольного Князя Владимира 4-й ст[епени] с мечами и бантом».

События 1915 года на Русском фронте складывались так, что даже высший командный состав не обходился без заметных потерь. В силу этого подполковнику (!) Дроздовскому с 22 октября по 10 ноября пришлось даже временно исполнять обязанности начальника штаба корпуса генерал-майора Александра Федоровича Добрышина.

С ним Дроздовский в будущем мог встретиться в 1918 году на российском Юге. Но не встретился, хотя они друг о друге (кто, где и кем есть) знали хорошо. В тот год бывший командующий Кавказской гренадерской дивизией и командир армейского корпуса Западного фронта перешел на службу в Красную армию.

Бывшего царского генерала Добрышина, ставшего красным военспецом, однажды спросят о белом полковнике Дроздовском, командире пехотной дивизии в деникинской армии:

— Вы, как мы знаем, имели на фронте знакомство с этим беляком Дроздовским?

— Не имел чести. Он временно исполнял мои обязанности начальника корпусного штаба, когда я был вызван в Могилевскую Ставку.

— Ну и как о нем отзывались тогда?

— Чистый службист. Генштабист, одним словом.

— А что еще? Его политические убеждения?

— Монархист, каких редко сыщешь даже у Деникина…

Побывав на посту начальника корпусного штаба в непростое время тяжелых боев, Михаил Гордеевич наконец-то утверждается в должности начальника штаба 64-й пехотной дивизии. То есть он принял дела уже «на законном основании».

Порой со стороны казалось, что он уже и не рад своему званию офицера Генерального штаба То есть старшее начальство продолжало «упорно видеть в нем только перспективного оперативного работника». И при этом старалось, исходя из интересов вышесказанного, не видеть в нем способности строевого командира Один из сослуживцев потом скажет:

— Дроздовский уже в начале 1916-го давно перерос командира полка А в нем все продолжали видеть способного генштабиста..

Так оно в действительности и было. Командиром полка мог быть талантливый и уверенный в себе командир батальона А вот начальника дивизионного штаба из него в большинстве случаев могло и не получиться. При этом роль играло одно обстоятельство — профессиональная, академическая подготовка.

Пока же Михаилу Гордеевичу приходилось по-прежнему тяготиться «текущим бумагомаранием», на которое он часто жаловался в своих письмах родным и товарищам. Но с другой стороны, он не мог не понимать значимость любого штаба, который был «мозгом» и полка, и дивизии, и корпуса, и армии, и фронта, и Ставки Верховного главнокомандующего. Это были, пожалуй, для постороннего человека громкие слова, но за ними стоял уклад армейской и флотской жизни, выработанный не одним столетием.

В августе 1915 года будущему герою Белого дела довелось совершить свой первый командирский подвиг, получивший известность в русской армии. После тяжелых для сторон боев под Вильно германские войска обрели новый наступательный порыв. Война еще носила маневренный характер, и потому немцам удалось, наведя речную переправу, создать угрозу флангового обхода позиции русского XXVI армейского корпуса.

Но дело было еще не только в общем неприятельском успехе. Когда немцы темной августовской ночью заняли речную переправу через Меречанку, прямо перед ними заслоном оказался только… штаб 60-й пехотной дивизии. Подполковник Дроздовский, не сомкнувший глаз в ту ночь, по звуку выстрелов у наведенной через болотистую речушку переправы понял, что там начался ближний бой. Понял и то, что караулу у моста в десяток стрелков нападавших долго не сдержать.

Начальник дивизионного штаба сразу же приказал дежурному телефонисту:

— Передай дежурному по штабу Перекопского полка: второй его батальон поднять из резерва по тревоге и немедленно сюда. Марш-броском С пулеметной командой.

Затем обратился к своему дежурному штабс-капитану Башкатову, уже отдававшему через посыльных какие-то приказания:

— Башкатов, что у нас есть при штабе сейчас?

— Конвойная полусотня донцов, пехотный взвод караула. Телефонисты, санитарная команда, два десятка сапер из корпусного инженерного батальона. Пока все.

— Пулеметы, что ставили на сошки против аэропланов у штаба?

— Дня. Расчеты их уже снимают и ставят на станки.

— Хорошо. Немедленно вызывай к переправе всю без остатка караульную роту.

— Уже вызвана.

— Срочно вызови сюда из артиллерийской бригады ближайшую к нам батарею. Упряжки гнать к переправе, не жалея.

— Есть.

— А теперь, Башкатов, всех людей, что в штабе есть, под ружье и в общий строй.

— Кто их поведет к переправе, Михаил Гордеевич?

— Сам поведу. Тебе оставаться в штабе за старшего, комдив из Аккерманского полка доскачет не раньше чем через два часа, а то и больше. Сообщи в корпус о ситуации.

— Будет исполнено.

— Всю подмогу, что будет подходить к штабу, сразу же к переправе.

У Дроздовского в ту ночь на начало боя оказалось немногим более сотни самых разных людей. Их не набиралось числом даже на одну роту стрелков. И всего два пулемета Он и повел собранный в штабе «тревожный» отряд к мосту через речушку.

Когда его люди прибыли к месту переправы через Меречанку, перестрелка там уже стихла По дороге встретили нескольких пехотинцев, отходивших от реки, злых, расстрелявших все патроны, многие — наспех перевязанные. Дроздовский остановил их:

— Где ваш прапорщик?

— Там остался, господин подполковник. Убитый он.

— Немцы? Какие они?

— Уже на этом берегу. Не удержались мы. Одна пехота с пулеметами. Без кавалерии. Пушек не видно.

Дроздовский понял, что бой за переправу вел авангардный отряд силой вряд ли больше пехотного батальона Если его не сбить на тот берег Меречанки и дать ему закрепиться у моста, тогда речная переправа будет потеряна Начальник штаба с ходу повел свой отряд в штыковую атаку: караульных солдат, спешенных казаков, саперов, связистов. То есть всех тех, кто в эту ночь оказался при штабе и имел винтовку.

Германцы, а это оказались егеря, уже окапывались у моста Тем же занимались и их пулеметные расчеты. В ночной мгле они, ускоренно работая лопатками, не сразу заметили цепь атакующих без привычного «ура!» русских стрелков. Первые выстрелы раздались только тогда, когда в придорожных кустах началась рукопашная схватка.

Егеря, лишившись поддержки своих пулеметов, не выдержав удара в штыки и в темноте не ведая, в каких силах их так яростно атакует противник, в беспорядке отошли через мост на противоположный речной берег. Завязалась жаркая перестрелка, проку от которой было мало. Дроздовский теперь мог вздохнуть свободно: мост удалось отбить. Но где-то рядом, на позициях 60-й пехотной дивизии, разворачивался нешуточный огневой бой.

Завязалась артиллерийская дуэль. Немецкие пушки били у переправы с перелетом. Снаряды рвались за спиной, где-то у штаба дивизии, расположенного в брошенном курляндском хуторе. Один из офицеров, стоявший в наспех отрытом окопчике за песчаным бугром, сказал, обращаясь к Дроздовскому:

— Берегут мостик-то для себя, по всему видно, Михаил Гордеевич.

— Берегут, это точно. Только они его от нас в подарок не получат, тем более сегодня. И завтра тоже…

Когда с того берега раздался первый пушечный залп, стало ясно, что к переправе по лесной дороге стали подходить главные силы вражеского авангарда Прискакавший из дивизионного штаба посыльный донес:

— Штабс-капитан Башкатов велел передать, что Аккерманский и Николаевский полки ведут бой. Германцы идут на прорыв.

— Где комдив?

— Пока у аккерманцев, там атаку уже отбили.

— Батальон перекопцев вызван?

— Сюда идет спешно. Обогнал по дороге. С пехотой батарея.

— Молодец. Скачи назад, скажи Башкатову, что я остаюсь у переправы. Ему доносить мне обо всем.

Дивизионные телефонисты протянули к переправе из штаба провод, который уже успел разок перебить снарядный осколок. Дроздовский по аппарату связался с корпусным штабом, доложил об обстановке. Корпусной оперативник ответил откуда-то издали:

— Михаил Гордеевич, удержи переправу любой ценой хотя бы на сутки. Германцы атакуют по корпусной линии. 61-я дивизия уже подалась назад, чтобы не попасть в мешок. Из армии предупредили, чтобы готовились перейти на новую позицию.

— Приказано отступать?

— Такого приказа пока не пришло. Но ждем по ситуации. Твою 64-ю подкрепить нечем, почти все резервы посланы в 61-ю.

— Вас понял…

Дроздовский видел, что речную переправу с подходом пушечной батареи он удержит точно. Но в ней терялся смысл, если немцы начнут прогибать фланги дивизионной позиции или где-то рядом прорвут фронт корпуса. Он вызвал старшего саперной команды. Тот представился:

— Прапорщик Максимов, господин подполковник.

— Как по имени-отчеству?

— Сергей Петрович.

— Досрочного выпуска?

— Да, из киевского инженерного. Этого года.

— В таком бою впервые?

— Да, первый. До этого с командой устраивали дивизионный лазарет, лес рубили на блиндажи.

— Тогда слушай меня внимательно, Сергей Петрович. Мост на Меречанке видишь?

— Вижу.

— Тебе надо со своими молодцами подготовить его к подрыву как можно поближе к тому берегу, пока совсем не рассвело. Понял?

— Понял, господин подполковник. А с этой частью переправы что делать?

— Ее придется сжечь, когда приказ на то из корпуса будет. Тебе это исполнять, Максимов.

— Понял задачу.

— Скажи своим солдатам, что, если германцам мост не достанется, всем ходить с Георгиевскими крестами и медалями. А тебя, обещаю, представят к ордену. С мечами. Все ясно.

— Приказ понял…

Сводный отряд Дроздовского держал речную переправу ровно столько, сколько затребовали из корпусного штаба. За это время успел отразить несколько сильных атак из-за реки. То есть пять дней и пять ночей. Когда германцы поняли, что захваченный мост им вернуть не удастся, они оставили атакующие усилия. Теперь через Меречанку велась только ружейная стрельба. Время от времени прицельно звучали короткие пулеметные очереди.

Переправа через реку Меречанку была оставлена после того, когда силой подрывного заряда разметало настил в середине моста, а также в щепы разнесло несколько опорных столбов. И сразу же ветер стал раздувать пламя подожженной мостовой переправы у берега, где залег в окопчиках батальон пехотинцев 253-го Перекопского полка. Свои тяжести они уже отправили в тыл, изготовившись отходить сами.

Дивизионный начальник штаба подполковник Дроздовский покинул свой командный пункт у переправы только тогда, когда понял, что пламя мост не пощадит. Не забыл сказать прапорщику Максимову:

— Передай своим молодцам мою благодарность. Подрыв устроили что надо. Быть им с наградами. А на тебя на этих днях напишу представление к Святой Анне. С мечами и бантом…

Самого Михаила Гордеевича за бой по удержанию переправы на реке Меречанке представили к почетному Георгиевскому оружию. Наградной приказ, который уходил «на самый верх», был подписан в ходе тех суматошных событий лишь 2 ноября. В нем говорилось следующее: «Подполковник Дроздовский… награжден Георгиевским оружием за то, что, принимая непосредственное участие в бою 20 августа 1915 г. у м[естечка] Ораны, произвел под действительным артиллерийским и ружейным огнем рекогносцировку переправы через реку Меречанку, руководя форсированием ее, а затем, оценив важность захвата северной окраины м[естечка] Ораны, лично руководил атакой частями (253-го пехотного) Перекопского полка и умелым выбором позиций способствовал действиям нашей пехоты, отбившей в течение пяти дней настойчивые атаки превосходящих сил противника».

…Георгиевское оружие — саблю с надписью «За храбрость» — подполковник Генерального штаба Михаил Гордеевич Дроздовский, исполняющий делами начальника штаба 64-й пехотной дивизии, получил… в июне 1916 года. Высочайший приказ Верховным главнокомандующим России императором Николаем II был подписан 24 мая того года. В штаб армии известие о награждении пришло сперва телеграфной строкой, а потом с фельдъегерем была доставлена и долгожданная машинописная выписка из высочайшего приказа.

Для фронтовой суеты и штабной неразберихи (выше дивизионных штабов) столь быстро дошедший до армейского штаба приказ вызвал некоторое удивление среди сослуживцев Дроздовского. Кто-то даже пошутил на сей счет за офицерским столом во время скромного фронтового обеда, немногим отличавшегося от солдатского, окопного:

— Везет тебе, Гордеевич, с Золотым оружием. На других приказы по полгода ходят от фронта до Могилевской ставки. И обратно тож. А ты у нас как птица удачи.

— Чем же я напоминаю птицу удачи, скажи на милость?

— Как чем? Представили тебя к Георгиевскому оружию когда?

— Весной, как снег сошел.

— То-то же, что в самом конце распутицы. А государь на тебя указ подписал уже 24 мая.

— Но так и должно быть.

— Должно-то должно, да только на фронте, знаешь, сколько офицеров жизнь свою положили, так и не дождавшись Георгиевских крестов и сабель? Знаешь?

— Да как такое не знать. Сколько случаев наградной несправедливости на фронте, слов нет.

— Помнишь полковника Дросси?

— Как не помнить Петра Ивановича из 31-й артиллерийской бригады. Он же погиб геройски в декабре четырнадцатого. Пристрелялись тогда с той стороны к его позиции, не успел ее сменить.

— Да, в декабре первой кампании. А высочайший приказ о награждении его Георгием четвертой степени был подписан в январе следующего года, а на Георгиевское оружие — аж в марте.

— Помню такое.

— А тебе Георгиевская сабля принеслась как на крыльях. Верно?

— Пусть будет так. Что ж, если исходить из таких случаев, то мне действительно повезло в скорости.

— А чего слова у тебя такие озабоченные, Михаил Гордеевич?

— Да от того, что награду ждать неизвестно сколько придется.

— Но эта проблема сегодня решаема. Скоро и в единый раз.

— Как так?

— На днях по случаю узнал от армейских штабистов, что в армию пришел из уральского Златоуста груз наградных клинков.

— Георгиевских?

— А каких же? Офицеры маршевых рот на фронт со своими саблями приходят. Довооружать их не приходится, сам знаешь.

— Значит, буду готовиться стол накрывать. Приглашаю всех, господа.

— Это уж как положено, Михаил Гордеевич. Все должно быть как на фронте, как у нас и австрийцев.

— Да, как у них. Что-то сегодня их батареи примолкли на весь день. Поручик Свешников, прозвоните в полки. Пусть разведку с наступлением вышлют за передний край.

— Есть, господин подполковник, разведать умыслы австрийцев…

Сослуживцы Дроздовского оказались правы в знании «наградных грузов», пришедших в штаб армии. Георгиевская сабля была ему вручена уже через несколько дней. Большого торжества из награды делать не стали: на той стороне австрийцы, потеснив соседей 64-й пехотной дивизии из числа румынских войск, теперь готовились атаковать и ее полки.

Да и чествование за офицерским столом Михаила Гордеевича прошло как-то обыденно. Дивизионный штаб жил в ожидании неприятельского частного наступления, поэтому было не до звона эмалированных кружек и снеди из числа той, «что бог послал».

Но то, что исполняющий делами начальника штаба «поменял» оружие, заметили в тот день даже нижние чины из штабных команд. Между собой солдаты, естественно, проговорили такое не самое рядовое событие в обычно серой фронтовой жизни:

— Наш начальник штаба саблей обзавелся новой. Видал?

— Как не видал. Георгиевской?

— Слышь, за что он ее получил? Слыхал?

— Говорили про то, как он к нам в штаб пришел. Несколько атак австрийцев его стрелки отбили. Дело до штыков доходило. А он среди нашего брата солдата в окопах бился.

— Значит, за дело наградили. А с виду он не очень строг-то. Да еще в очках. Пенсне не носит, как те прапорщики, что вчера из пополнения по полкам он распределял.

— Пенсне для бахвальства, а очки, чтоб врага лучше видеть.

— Чтоб на ту сторону смотреть из окопов, он с биноклем не расстается. Разве не видел, ходит по штабу как на смотрах?

— Видал. Наш фельдфебель говорит, что таким пехотный офицер и должен быть. Подтянутым Даже на фронте.

— Здесь воевать надо, а не чистить сапоги до блеска по утрам. И не ходить парадным шагом.

— А он и ходит, и Георгиевскую саблю на себя повесил.

— Ну и что из этого?

— А то, что второй год на фронте, а на штабных солдатах у нас Георгиевских медалей раз-два и обчелся.

— Погоди, наступление начнется, тогда и обзаведемся Егорьевскими крестами…

…Звание полковника Генерального штаба Дроздовский получил в тридцать четыре года, 15 августа 1916 года, со старшинством с 6 декабря 1915 года. Такое для него было возможно только в условиях войны.

В это время русская армия вела тяжелые бои в Карпатских горах, стремясь перешагнуть их и выйти на Венгерскую равнину. 64-я пехотная дивизия не выходила из боев, будучи в первом эшелоне наступающих войск. Начальнику ее штаба постоянно приходилось быть на передовой, координировать действия полков, настаивать, корректировать на местности атакующие усилия дивизии. То есть это была его боевая работа.

Горная война — это борьба за высоты и перевалы. Тот, кто занимает позицию выше, и есть хозяин положения. Австрийцы и венгры защищали Карпатский рубеж с большой стойкостью, зная, что выход русских в Закарпатье равнозначен военному поражению их империи. Господствующие высоты были превращены ими в настоящие горные крепости.

64-я дивизия в своем наступающем движении споткнулась об одну из них. Гора Капуль имела несколько ярусов окопов, пулеметные батареи, ее защитники организовали артиллерийскую поддержку. Дивизия получила приказ взять гору штурмом и продвинуться дальше вперед.

Первые атаки не удались. Тогда 31 августа полковник Дроздовский лично повел на штурм укреплений Капуля два пехотных полка Однако добежать до линии проволочных заграждений под шквалом пулеметного и ружейного огня ему не удалось.

В самом начале атаки винтовочная пуля поразила область верхней трети правого предплечья с повреждением мышц. Санитары вынесли офицера, потерявшего много крови, с поля боя.

Михаил Гордеевич отказался убыть в тыл, ограничившись только перевязкой раны и оставшись в строю:

— Господин полковник, лазаретная двуколка снаряжена. Пора отъезжать.

— Куда? В госпиталь?

— А куда же, разумеется, в госпиталь. У вас же мышцы предплечья разорваны. Немного левее, и поля прошила бы грудь. И так много крови потеряли.

— Доктор, ранение у меня почти касательное. По себе знаю, что рана не опасна.

— Как не опасна? Вы что же, хотите завтра числиться в санитарных потерях?

— Не волнуйтесь, доктор. Пустяки. С такой же точно перевязкой я продолжил командовать сибирцами перед Мукденом. Обошлось однако.

— Но раз на раз не приходится, господин полковник?

— Однако я себя прекрасно чувствую.

— Вы, Михаил Гордеевич, просто от горячки боя не отошли. Отсюда и храбрость идет, пока не поостыли.

— Уже остыл. Двуколку отправляйте без меня. И так у вас лазарет ранеными из-под Капуля забит…

Но через пять дней ему все же пришлось отправиться на излечение в госпиталь: сквозное пулевое ранение оказалось тяжелым, и ему пришлось сдать дела. Дроздовского, состояние которого резко ухудшилось, «безоговорочно» эвакуировали в тыл. С консилиумом врачей спорить не приходилось.

Вряд ли он мог предположить, что лечение для него затянется более чем на год: с сентября 1915 года и почти до самого конца 1916 года он находился в госпиталях.

С лечением ему в известной степени повезло: лечащие врачи смогли сохранить ему правую руку. Но она, к сожалению, осталась полупарализованной. На медицинской комиссии ее председатель сказал офицеру:

— Должен вас огорчить, Михаил Гордеевич. Заключение комиссии таково, что вам уже не быть в строю, то есть на фронте. Ранение не позволяет вам заниматься боевой работой.

— Но я же офицер Генерального штаба. Чистый оперативник.

— Мы вас прекрасно понимаем. Но вы можете стать преподавателем училища, уездным воинским начальником, комендантом города или железнодорожной станции. Знаете же, сколько школ прапорщиков пооткрывалось.

— Все это не для меня. Ведь идет война, а я со своим Георгиевским оружием буду отсиживаться за несколько сот верст от фронта?

— Вы настаиваете на возвращении на фронт?

— Настаиваю. И самым категорическим образом.

— Однако мнение нашей комиссии единодушно, Михаил Гордеевич. Госпитальные врачи сделали все, что смогли. Они спасли вам руку.

— Я им безмерно благодарен. Покинуть же фронт сочту для себя бесчестием.

— Тогда попробуйте настоять на своем перед начальством выше.

— Попробую. Благодарю за добрый совет…

…Рекомендации врачей на спокойную жизнь в ходе войны Дроздовский, разумеется, принимать и не собирался. Он сумел настоять на своем желании быть в действующей армии и в январе 1917 года вернулся на фронт. Только теперь не на Северо-Западный, а на Румынский. Там как будто для него оказалась вакансия начальника штаба 15-й пехотной дивизии.

Дивизией командовал генерал-лейтенант Петр Николаевич Ломновский. Он тоже был павлоном, окончив училище на десять лет раньше своего нового начальника штаба. Участвовал в Японской войне, состоя в квартирмейстерской службе 1-й Маньчжурской армии. Святого Георгия получил в 1914 году. Дивизией командовал полгода. В Гражданской войне был представителем командования Добровольческой армии в Киеве, при гетмане Украины П. П. Скоропадском. Умер в белой эмиграции, во Франции.

В армии 15-ю дивизию обычно называли Одесской; в этом портовом городе российского Юга до войны находился ее штаб и стояла 2-я бригада: пехотные полки 59-й Люблинский и 60-й Замостский. 57-й Модлинский полк квартировал в Херсоне, а 58-й Прагский — в Николаеве.

Генерал-лейтенант Ломновский при первой встрече с новым начальником дивизионного штаба постарался с теплотой двух людей, на войне бывалых, поговорить с Дроздовским.

— Рад видеть в вас «маньчжурца», Михаил Гордеевич.

— И я рад, Петр Николаевич, вам как начальнику. Ведь мы с вами крещены восточным Мукденом.

— Мукденом? Да, именно восточным. На нашем фронте западного Мукдена, надеюсь, не предвидится. Хотя сложностей в дивизии и на фронте все больше и больше.

— Что так, Петр Николаевич?

— Больших боев пока нет. Но все равно людей теряем, особенно офицеров. А чем пополняемся — одно горе для нас.

— Знакомо уже. Прапорщик ускоренного выпуска не павлон. Не та школа.

— Что прапорщики! Среди них хоть георгиевских кавалеров немало, фронтовиков. А вы посмотрите на нижних чинов. Удручает то, что воевать не торопятся.

— Что делать. Тылы маршевые роты уже почти вычистили…

Прибыв на новое место фронтовой службы, тепло встреченный штабным офицерским коллективом, Михаил Гордеевич сразу, интуитивно ощутил, что в душе русской армии что-то изменилось. Причем изменилось самым серьезным, «противным» образом.

Он не сразу понял простую в то время истину: Его Русская Армия устала воевать. В такое верить он не хотел.

Историк-белоэмигрант Антон Антонович Керсновский в своей замечательной публицистической «Истории Русской армии» своими словами выразил состояние вернувшегося на фронт после длительного излечения генштабиста Дроздовского:

«…B кампанию 1915 года были уничтожены кадры регулярной русской армии — добито все то ценное, что не было перебито на берегах Бауры и Равки. Отныне армия превратилась в ополчение.

Потери этой злополучной кампании можно было пополнить, но их нельзя было заменить».

Иначе говоря, за первые три года войны Российская Императорская армия потеряла в наступательных и оборонительных боях, пленными и умершими в госпиталях, увечными воинами большую часть своего кадрового состава.

Сорокалетний солдат-запасник, давно отвыкший от винтовки, не мог заменить того рядового, который начинал войну в первоочередных дивизиях. Это не касалось только казачьих войск.

На смену кадровым офицерам, в своей массе дворянскому служилому сословию, пришли офицеры военного времени: запасники старших возрастов, выпускники школ прапорщиков, по своей сути, разночинцы, произведенные из георгиевских кавалеров и унтер-офицерского состава.

На начало 1917 года на фронте многие полки имели в своем офицерском составе менее десятой (!) части кадровых офицеров. Для русской армии и фронта это стало подлинной трагедией; командир нижних чинов изменил свое лицо во всех отношениях: профессиональном, нравственном, в понимании офицерской чести и долга перед Богом, царем и Отечеством.

Полковник-генштабист Дроздовский остро переживал все увиденное после возвращения на фронт. Потом он скажет:

— Два года Великой войны изъяли из сердца армии монархическую идею и верность Российской империи… Голгофа Российской империи началась на фронтах. А ее запевалой стали анархический Кронштадт и Петроградский совет с товарищем из Одессы Троцким… Действующую армию развалил нам не кайзер Вильгельм, а тыловые революционеры…

…Февральская революция свершилась как-то «неожиданно» для сражающегося фронта Она «точно» свершилась в глубоком тылу, поскольку Петроград с его огромным гарнизоном считать прифронтовым городом было нельзя. Первые газетные сообщения о революционном брожении сразили Михаила Гордеевича И было от чего.

В столице первым восстал против самодержавия… его родной лейб-гвардии резервный Волынский полк, развернутый в таковой из запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, в то время находившегося на фронте. Первой встала под красные знамена его 2-я рота Это случилось сразу после того, как унтер-офицер Т. Е. Кирпичников выстрелом из винтовки убил своего ротного командира, призывавшего солдат сохранять верность присяге государю.

К слову сказать, Кирпичникова в 1919 году поймают на территории, занятой белой Добровольческой армией. По приказу генерал-майора А. П. Кутепова бывший гвардейский унтер-офицер был расстрелян за воинское преступление, совершенное им в 1917 году. То есть за измену присяге и убийство своего ротного.

Однако эпицентром февральских событий все же являлись не солдатские казармы столичного гарнизона, не демонстранты на петроградских улицах, не матросский крепостной Кронштадт, который уже с год признавал власть только своего комитета — Центробалта, который в свою очередь не признавал над собой никакой другой власти, в том числе и Временного правительства, кроме революционной, которая еще только витала в воздухе над Невой. Председатель Центробалта Павел Дыбенко заявлял:

— Нам власть — революция, трудовой народ. А в Зимнем дворце сидят одни буржуи и их прислужники… Пусть сунутся к нам в Кронштадт генералы Керенского. Они сразу узнают, что такое революционная матросская ярость…

Что такое революционная матросская ярость Балтфлота и прежде всего Кронштадта, страна уже знала не понаслышке. Несколько десятков офицеров и адмиралов, людей, верных долгу и присяге, стали кровавыми жертвами матросских самосудов, то есть революционного произвола.

В воюющей России ясно виделось то, что подкашивало власть более чем 300-летнего дома Романовых. Это были военные неудачи, страшная разруха на железнодорожном транспорте, посмертная «слава» Гришки Распутина И еще — «беззубость» царской власти, которая для монархистов удручающе быстро растеряла верность себе военной силы державы.

И наконец, правление «немецкой» династии в державе, где титульной нацией был русский народ. Французский посол в Петрограде Палеолог подсчитал, что в императоре Николае II была только одна сто двадцать восьмая часть русской крови, которой, к слову говоря, было больше у царствовавшего тогда английского короля Георга, а не у царствующего Николая.

То, что происходило в Северной столице, доходило до фронтов только обрывками телеграфных лент, запоздалыми на несколько дней газетными строчками да лавиной порой самых нелепых, взаимоисключающих слухов. Было ясно только одно: в городе на Неве происходит что-то невероятное и революционное.

Династия Романовых рухнула, как говорится, в одночасье.

Как Февральская революция и низложение царствующего дома воспринимались на фронте, в рядах многомиллионной действующей армии, маленькой частицей которой была 15-я пехотная дивизия? Дроздовский не писал о том в своем «Дневнике».

Его боевой соратник по Белому движению, такой же убежденный монархист штабс-капитан Эраст Гиацинтов, в 1917 году служивший в одной из батарей 3-й Гренадерской артиллерийской бригады, получивший за войну шесть боевых орденов и два досрочных повышения в чине, так описывает в своих мемуарах «Записки белого офицера» события в российской столице:

«Первого марта вечером дошли до нас первые вести о событиях в Петрограде. Впечатление было ошеломляющее. До сих пор верилось в здравый смысл руководителей политической жизни, казалось, что у них хватит все-таки патриотизма для того, чтобы отложить свои партийные счеты до окончания войны.

Однако действительность показала противное. В первый момент на всех нас нашло самое мрачное отчаяние, так как никто не думал, что правительство без всякого сопротивления отдаст власть. Ясно было, что внутренние беспорядки отзовутся гибельно на состоянии фронта, значит, сорвется наступление и еще затянется война. Никто, конечно, не мог себе представить иного окончания войны, кроме победного.

Через два дня пришел Манифест Государя Императора об отречении от престола и Манифест великого князя Михаила Александровича. Командир батареи, не будучи в силах читать эти манифесты солдатам сам, поручил это сделать мне.

Прочтя оба манифеста перед строем, я от себя добавил, что 304 года тому назад первый Царь из дома Романовых спас Россию и теперь ее спасет его потомок, тоже Михаил. Никаких сомнений в том, что Михаил Александрович будет просить Учредительное собрание отдать власть в его руки, у меня не было.

Не только мы, но и солдаты наши в то время не могли себе представить Россию республикой. Солдаты молча выслушали оба манифеста. Никто из них никаких восторгов не выражал…»

Потом Дроздовский скажет, что на отречение императора Николая II в той ситуации он смотрел как на что-то неизбежное, а на государственный переворот в столице — как на что-то естественное. Но эти слова он, монархист, скажет уже после Февраля 17-го года.

А в первых числах марта Михаила Гордеевича сразило содержание николаевского манифеста об отречении от российского престола, «от шапки Мономаха»:

«Ставка.

Начальнику штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни для жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Завещаем брату нашему править делами государственными в полном единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои ими будут установлены, принеся в том нерушимую присягу.

Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

НИКОЛАЙ

г. Псков.

2 марта 15 час 5 мин. 1917 г.

Министр императорского двора, генерал-адъютант граф Фредерикс».

Великий князь Михаил Александрович на следующий день отказался от своих прав на всероссийский престол. Так пала монархия Романовых, без пролития крови и державных потрясений.

Командующий белой Добровольческой армией генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин, в те дни командовавший VIII армейским корпусом, вспоминал в своих мемуарах: «Тихое сосредоточенное молчание. Так встречали полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего Императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы…»

Такую же картину наблюдал и полковник Дроздовский в полках своей одесской дивизии. Может быть, именно такое «тихое сосредоточенное молчание» нижних чинов и офицеров утвердило в нем сознание того, что для монархической идеи в России еще не все потеряно.

— Россия со времен Ивана Грозного не жила и не могла жить без царя в голове…

Однако пала династия Романовых только как символ верховной власти. Идея же монархического правления в России искорениться от событий Февраля 1917 года не могла. Убежденных монархистов на русской земле оставалось намного больше, чем долгие годы об этом писалось.

К числу откровенных монархистов относился и Михаил Гордеевич Дроздовский, который своих убеждений не скрывал, хотя их и не афишировал. Более того, он готов был за них сражаться в открытом бою с теми, кто сверг династию Романовых. Но на тот бой полковник-генштабист пойдет после Октября, когда станет ясно, что «его» русская армия и старая Россия разрушаются окончательно. И что самое страшное для него, разрушаются преднамеренно.

То, что свершилось в февральском Петрограде, для фронта стало неожиданностью. Историк-белоэмигрант А. А. Керсновский писал:

«Армия была ошеломлена внезапно свалившейся на нее революцией. Рушилось все мировоззрение офицера и солдата, опустошалась их душа.

Построенные темными квадратами на мартовском снегу войска угрюмо присягали неизвестному Временному правительству. Странно и дико звучали слова их присяги».

Присяга на верность Временному правительству действительно звучала иначе, чем та, с которой русское воинство на протяжении уже трех веков клялось служить верой и правдой Богу, царю и Отечеству:

«Клянусь честью офицера (солдата или гражданина) и обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему Отечеству.

Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского Государства.

Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания.

Возложенный на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно интерес государства и не щадя жизни ради блага Отечества.

Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им полное послушание во всех случаях, когда это требует мой долг офицера (солдата, гражданина) перед Отечеством.

Клянусь быть честным, добросовестным, храбрым офицером (солдатом); не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды.

В заключение данной мною клятвы осеняю себя крестным знамением и ниже подписываюсь».

…Временное правительство, утвердившись в Зимнем дворце, стало проводить чистку армии от монархически настроенных генералов и старших офицеров. Чистка затронула прежде всего Русский фронт, действующие войска Сотни людей в офицерских и генеральских погонах были отправлены или в отставку, или им пришлось лишиться своих высоких должностей. В высшем эшелоне военной власти началась кадровая чехарда.

В той ситуации весной 1917 года полковник Дроздовский проявил немалую дальновидность. Михаил Гордеевич временно не стал открыто высказываться о происходившем, тем более публично заявлять о своих монархических убеждениях. Он сумел создать относительно себя «видимость благонадежности к новой власти», за чем внимательно следили на фронтах и в армиях комиссары Временного правительства.

Это и сыграло немалую роль в его фронтовой карьере. И сбылось то, о чем мечтал, — стать полковым командиром А полк всегда, во всех армиях мировой войны был самостоятельной тактической единицей, что было важно для утверждения любого военного человека с перспективой. Каждый ждал в своей судьбе услышать такие слова: «Вам вверяется полк…»

6 апреля полковник Генерального штаба Дроздовский, отлично зарекомендовавший себя начальником дивизионного штаба, обладатель почетного Георгиевского оружия, назначается командиром 60-го пехотного Замостского полка. С ним Михаил Гордеевич был хорошо знаком по прошедшим боям.

Должность начальника штаба дивизии Дроздовский должен был передать назначенному из Петрограда полковнику Достовалову, тоже генштабисту. Но тот, увлеченный политической деятельностью в столице, к новому месту службы так и не прибыл. В скором будущем Достовалов окажется в Крыму, где будет организовывать «Ополчение» самообороны из офицеров.

Весной 1918 года он прибывает в состав Добровольческой армии и в скором времени назначается начальником штаба 1-го армейского корпуса генерала Кутепова. Там и «познакомится» со своим бывшим по 17-му году сменщиком. Однако тот отнесется к нему с известной прохладцей, не забыв то, что сдавать должность начальника дивизионного штаба ему, по сути дела, было некому.

В белую эмиграцию Достовалов ушел в чине генерал-лейтенанта. Проживал в Афинах. После передачи в советское посольство в Берлине политического памфлета о причинах поражения белых армий получил разрешение вернуться в Отечество. В 1938 году Достовалов был расстрелян как «враг народа». Впрочем, перечень обвинений в приговоре был гораздо более широк.

Поскольку новый начальник штаба в течение двух месяцев так и не прибыл в дивизию, ее начальник генерал-майор фон Тимрот отчислил Достовалова. Временно исполнять обязанности начальника штаба был назначен штабс-капитан Месснер. Он станет бойцом Добровольческой армии, а в 1920 году — начальником штаба Корниловской ударной дивизии.

…Румынский фронт, в отличие, скажем, от Северного и Западного, разложению подвергся последним, если не считать Кавказского фронта, созданного по решению Временного правительства из Отдельной Кавказской армии генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича. Это объяснялось не только его удаленностью от столицы, но и тем, что на Кавказе русское оружие всю Великую войну блистало своими победами. И тем, что немалую часть его сил составляли казачьи полки и пластунские батальоны прежде всего с Кубани и Терека.

Фронт, где две союзные румынские армии составляли меньшую часть сил, имел в среде командного начальства немало генералов, которые воспротивились разлагающему влиянию знаменитого приказа № 1 Петроградского совета Для этого генералы Щербачев и Крымов изобрели «оригинальную» практику приема пополнения, прибывавшего из тыла.

Маршевые роты имели в своем большинстве вид, который можно было назвать для фронта «разнузданным». Их в своем большинстве сразу же разоружали и лишали «революционных» знамен. Роты расформировывались как боевые единицы, а солдат пополнения распределяли по полкам А в них распыляли по ротам, человек по восемь в каждую.

Полки Румынского фронта пока оставались нераспропагандированными. Заслуженные фронтовики летом 1917 года еще говорили «тыловым агитаторам» из маршевого пополнения:

— Погоди газетки-то читать, гражданин солдат. На пост заступай, коли по очереди пришло…

— Бери свой котелок, из окопа воду черпай. У тебя ведь после дождя болото под ногами появилось. Сапоги промочишь…

— Ты винтовку-то не бросай в окоп, а держи подле себя. А то кровью от австрийца умоешься…

— Кричать о царских генералах брось. Наш ротный первым в атаку ходит, сколько мы его знаем..

— А я, товарищ…

— Что ты? Стань окопником, тогда будешь нам товарищем. Да вшей покорми, как мы кормим..

На фронте, как известно, действительно надо было воевать, а не митинговать. Когда не было боев — нести службу, выполнять различные работы, а не заниматься чтением газет неправительственного толка и обсуждением прочитанного. Иначе говоря, война для людей оставалась прежде всего тяжелой повседневной работой. Один из свидетелей таких событий вспоминал: «В полках с большевиками не церемонились. Находили какое-нибудь обвинение „уголовного характера“ и изымали из обращения…»

Из этого можно судить, что оснований для инкриминирования не относящихся к «политике» правонарушений имелось предостаточно. И потому в начале и середине лета 1917 года командование Румынского фронта достаточно успешно боролось с разложением воинских частей на передовой. Дела же во фронтовом тылу обстояли намного хуже.

Летом здесь еще не было отказов идти в атаку, наступать. Подобные сообщения, которые приходили с «северных» фронтов, оценивались как удручающие. Дроздовский понимал, что волна разложения рано или поздно докатится до Румынского фронта и захлестнет его дивизию и Замостский полк.

Однако «сдавать агитаторам» свой полк без боя Михаил Гордеевич не собирался. С другой стороны, его душу терзали сомнения и не самые радужные мысли. В одном из июньских писем, отправленных им родным, есть такие строки: «…Мне предстоит сомнительная честь вести в атаку наших „свободных граждан“, свободных от чувства долга и доблести…»

Летом на Румынском фронте прошли тяжелые бои. В первых числах июля командир VIII армейского корпуса генерал-лейтенант Петр Николаевич Ломновский прибыл в штаб 15-й пехотной дивизии, приказав собрать на военный совет командиров полков и начальников их штабов:

— Причина, побудившая меня прибыть к вам в дивизию, состоит в том, что 11 июня нашему корпусу назначено наступать под Марештами. На этом настаивают союзники-румыны, особенно генералы Авереску и Кристеско. Ваше мнение, Готтард Готтардович?

Генерал-майор фон Тимрот встал, поправил очки и приглушенно, чтобы слышно было только в кабинете, сказал:

— Дивизия может перейти в наступление. Однако человеческий материал, полученный нами с последними маршевыми ротами, оставляет желать много лучшего.

— Ситуация мне известна. Но генерал Щербачев приказал наступать вместе с румынами. За это высказалась и миссия Антанты при короле Румынии. Игнорировать ее мнение мы не можем.

— Если так, Петр Николаевич, то офицерам дивизии будет приказано настроить людей на бой.

— Упрашивать ваших солдат наступать придется?

— Придется. Но в полках офицер еще остается командиром для нижних чинов. Они поднимут людей в атаку.

— Прекрасно. Это уже деловой подход. Какой полк будет наносить удар на прорыв?

— 60-й пехотный Замостский полковника Дроздовского.

— Одобряю. В дивизионном штабе есть данные о том, кто будет вам противостоять?

— Разведка последних дней уточнила: это 218-я немецкая дивизия из восемнадцатого резервного корпуса генерала Веннингера.

— Сложно будет прорываться через немецкие позиции. Соседям-румынам будет легче, против них стоят австрийцы. Но задача на прорыв у Марештами должна быть выполнена. Это поднимет дух бойцов, покажет их прежнюю силу.

— Позвольте спросить, Петр Николаевич, вы будете командовать корпусом в наступлении?

— Затрудняюсь сказать. Мне предписано принять десятую армию, а корпус передать генералу Елчанинову. Получена телеграмма, что к началу наступления он прибыть не успевает…

…Немецкое и австрийское командование не ожидало наступления противника в карпатских предгорьях и попытки армий короля Фердинанда осуществить прорыв в Валахию. До этого румыны терпели с начала вступления в Великую войну почти одни поражения. Русским войскам приходилось подкреплять и усиливать союзников, и только благодаря их помощи Румынский фронт устоял.

На этот раз король Фердинанд I (полное имя — Фердинанд-Виктор-Альберт-Мейнард-Гогенцоллерн-Зигмаринген), родившийся в Пруссии, женатый на герцогине Марии Кобург-Готской, внучке российского императора Александра II и английской королевы Виктории, верил в успех. Он так и заявил своему помощнику и фактическому главнокомандующему армиями фронта генералу Щербачеву:

— Мы прорвем, генерал, линию обороны Берлина и Вены в моем королевстве. Расчеты моих французских инструкторов верны. К тому же они привели мои армии в должный порядок.

— Ваше величество, на чем строят французы свои расчеты на серьезный успех?

— Прежде всего на том, что моя пехота восстановила свою организованность и силу, а русская артиллерия продолжает оставаться в войне непревзойденной.

— Но этого мало, ваше величество.

— Почему мало, генерал?

— Мне сложно будет подкрепить вашу пехоту своей. Вы же знаете ситуацию в русской армии с революционным духом, который ее обуял.

— Надо объяснить солдатам их долг перед Антантой.

— Это сложно. Солдатские комитеты не хотят больше кровь проливать. Премьер Керенский до сих пор не дал согласия на начало совместного с вами наступления.

— Тогда я телеграфирую моему послу в Петрограде, чтобы он подключил к этому делу послов Франции и Англии. Не будет же ваш премьер им отказывать?

— Кто знает, ваше величество?

— Тогда я подпишу приказ о наступлении сам. Как главнокомандующий армиями фронта. Тогда выполните вы, генерал, мой приказ? Или будете продолжать советоваться с солдатскими комитетами?

— В таком случае выполню, ваше величество.

— А как же тогда Петроград и Керенский?

— Я поставлю адвоката Керенского Александра Федоровича в известность о наступлении в день его начала. То есть перед фактом…

— Прекрасно! Надо нам учесть, что ваш премьер-социалист метит в Наполеоны. Чего только одна его поза на фотографиях стоит…

День 11 июля начался с яростных атак русской и румынской пехоты. Румынам при поддержке шквального огня русских батарей удалось прорвать позиции противостоявших им австрийцев, которые начали отступать, подавленные неожиданностью атакующего удара.

Успех сопутствовал и русским войскам. 15-я пехотная дивизия генерал-майора фон Тимрота буквально растерзала 218-ю германскую дивизию, которая была опрокинута. Ее линии окопов тоже оказались прорванными атакующими.

Наибольший успех в тот славный для русского оружия день 11 июля 1917 года выпал на долю 60-го пехотного Замостского полка Шутка ли, из одиннадцати взятых в тот день под Марештами вражеских орудий десять оказалось трофеями подчиненных Дроздовского.

Когда об этом успехе было доложено генералу от инфантерии Щербачеву, он приказал генерал-квартирмейстеру штаба генерал-майору Черемисинову:

— Владимир Михайлович, готовьте наградное представление на полковника Дроздовского. Сегодня мне его на подпись.

— На Георгия четвертой степени или на Владимира третьей?

— Разумеется, на Георгия Победоносца Сегодня Замоете кий полк прославил весь наш фронт…

Германцы и австрийцы от удара оправились быстро. XVIII германский резервный корпус генерал-лейтенанта Карла фон Веннигера начал ответное наступление на Аджуд. Берлин и Вена оказались в замешательстве: Румынский фронт пошел в тот день на запад крупными силами.

Вряд ли там могли предположить, что на следующий день после наступления противника они получат решающую помощь из… Петрограда Премьер Керенский предписал Щербачеву прекратить всякие наступательные действия на фронте. Тому пришлось подчиниться указанию из столицы, хотя оно давалось через голову Могилевской Ставки Верховного главнокомандующего.

Однако от этого бои на линии внезапно прекратившегося наступления не прекращались. Германский корпус продолжал контратаки, стремясь взять хотя бы моральный реванш за понесенное поражение под Марештами. Русские полки 27 июля сильной атакой смяли корпус Веннигера и отбросили его на исходные позиции.

Румынский король Фердинанд I попробовал было объясниться со своим помощником Щербачевым:

— Почему вы приказали остановить русские атаки? Почему солдаты полковника Дроздовского, захватив столько пушек, отошли?

— Потому что, ваше королевское величество, на второй день, 12 июля, из Петрограда на фронт пришла телеграмма Керенского с приказом прекратить операцию.

— Как можно прекратить наступление, если оно в первый день имело такой успех?

— А так, войной в России ныне командуют революционные политики, в чем вы уже не раз убеждались вместе с Антантой.

— Но телеграмму можно было бы скрыть хоть на два-три дня?

— Пытались, но не вышло.

— Опять комитеты?

— Да, они. Теперь даже комиссары Временного правительства не контролируют ситуацию на фронте…

Историк-белоэмигрант А. А. Керсновский так описывает те драматические июльские события на Румынском фронте: «…Не подозревавшие выходки Керенского немцы сначала полагали, что отмену русско-румынского наступления следует приписать энергичной артиллерийской контрподготовке их IX армии.

Начальник русской артиллерийской миссии в румынской армии генерал Виноградский в своих воспоминаниях дает яркую картину ошеломляющего действия, произведенного этой предательской телеграммой. Он пишет про Керенского: „Требовать знания военного дела — значило бы требовать слишком многого для этого ничтожества, знавшего только историю своего революционного движения“.

Телеграмма Керенского сразу же через комитетчиков стала известна войскам. Скрыть ее Щербачев и Головин (новый начальник штаба фронта — А. Ш.) не имели никакой возможности. Уже вечером 12 июля на фронте солдаты сообщили своим ошеломленным офицерам, что завтрашнее наступление отменяется „по приказу самого Керенского“.

Вся самоотверженная работа офицерства рухнула Созданное грандиозной обстановкой трехдневного ураганного огня приподнятое настроение, обещавшее на следующий день перейти в победный порыв, сменилось сразу озлобленным усталым равнодушием Рука, уже заносившая меч над головой врага, вдруг дрогнула, опустилась и выронила оружие.

И канонада на Серете стала прощальным салютом отлетевшей душе некогда славных полков 6-й армии.

Отчаяние румын было велико. Не имея возможности наступать на Серете, король Фердинанд предписал генералу Авереску продолжать наступление на Сушице. В боях 13 и 14 июля румынские войска, широко поддержанные артиллерией нашей 4-й армии, достигли всех намеченных ими целей, успешно завершив сражение под Марештами.

Всего в сражении под Марештами взято 3000 пленных и 43 орудия. Из этого числа 1000 пленных германцев и 11 орудий взято нашей 15-й пехотной дивизией, а остальное — румынами, показавшими свой урон в 7000 человек».

Героями же русской 15-й дивизии оказались бойцы 60-го Замостского полка и их полковой командир полковник Генерального штаба и георгиевский кавалер Михаил Гордеевич Дроздовский.

…Весь июль на Румынском фронте прошел в позиционных боях. В войсках картина становилась все более безотрадной. Он теперь по «нравственному» состоянию войск все больше походил на фронты Северный и Западный, войска которых больше повиновались резолюциям Петроградского совета, чем приказам Ставки Верховного главнокомандующего и директивам Временного правительства.

Жизнь и боевая работа фронтовых войск смотрелась день ото дня все более непредсказуемой. Полковник Дроздовский 31 июля характеризовал действия 60-го Замостского полка лишь как «нечто вроде боя».

Полк терял свою боеспособность прямо на глазах у своего командира 31 августа началось повальное бегство, или, говоря иначе, самовольное оставление передовой позиции, то есть окопов. Ротные офицеры оказались бессильны что-либо сделать против такого «революционного поветрия».

Михаил Гордеевич понял, что надо что-то срочно предпринять, иначе его полк, только-только ставший героем дела под Марештами, свои окопы отдаст германцам без даже видимой пальбы. Он, решив применить к беглецам в тыл драконовские меры, вызвал командира полковой команды разведчиков подпоручика Павла Дмитриева, самого молодого из своих офицеров:

— Павел, на твоих разведчиков можно сегодня положиться?

— Как на меня, господин полковник.

— Тогда ставлю перед твоей командой задачу. Знаешь, по каким дорожкам бегут из окопов?

— Точно так, знаю.

— Это уже одно хорошо, Дмитриев. Разбей разведчиков на заградительные команды, поставь во главе надежных унтер-офицеров и перекрой эти дорожки все до единой.

— Ясно. А что делать с беглецами? Брать под арест?

— Ни в коем случае, подпоручик. Бить их палками так, чтобы они бежали назад, в брошенные ими окопы.

— А если будут сопротивляться?

— Тогда приказываю стрелять в бегущих для начала над головой, чтоб знали, что с ними не шутят.

— Но если…

— Дмитриев, всю ответственность за любые последствия беру на себя. А ты только исполняешь мой приказ…

На следующий день столкновения на линии фронта 15-й дивизии возобновились. Команда разведчиков 60-го пехотного Замостского полка скрытно расположилась за окопами своих батальонов. Когда из окопов поутру с началом боя появились первые беглецы, их били палками и палили из винтовок над головами. Люди в страхе бежали обратно, понимая одно: заградительные команды с ними шутить не будут в случае сопротивления.

В итоге случилось то, на что так рассчитывал Дроздовский: его испытанная команда разведчиков удержала полк, а полк в тот день удержал свои позиции при атаке германской пехоты.

Против такого метода борьбы с бегством из окопов возмутились солдатские комитеты и комиссар Временного правительства на Румынском фронте. Он так и высказал генералу от инфантерии Щербачеву:

— Это возмутительно! Какой-то полковник Дроздовский вздумал попирать революционную демократию?! Вспомнил царские замашки?!

— Командир 60-го Замостского полка сделал все, чтобы его бойцы отбили немецкую атаку и удержали позицию, гражданин комиссар.

— Но все комитеты и я с ними против палочной дисциплины. Знает ли об этом ваш Дроздовский?

— Думаю, что знает.

— Знал и все же приказал бить палками революционных фронтовиков? Наших солдат?

— Он наказывал не солдат-окопников, а дезертиров с передовой…

Однако к концу лета и такие драконовские меры уже не помогали. Дезертирство стало охватывать даже те дивизии, в которых беглых с фронта солдат пока считали единицами. Тыловые настроения все больше и больше захватывали фронтовые части. Особенно страдали те полки, в которых большинство солдатской массы составляли последние пополнения.

Ставший на короткий срок Верховным главнокомандующим генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов, один из популярных людей в действующей армии, попытался было навести порядок на фронте. Так летом 1917 года в российскую историю вошло слово «корниловщина».

Договоренность Корнилова, премьера Керенского и военного министра — бомбиста Бориса Савинкова о создании Отдельной Петроградской армии обернулась для Отечества так называемым Корниловским мятежом. Керенский и Савинков в решительную минуту «изменили» генералу из триумвирата, и тот оказался со своими сподвижниками в Быховской тюрьме.

После «корниловских дней» на действующую армию легла уже больше несмываемая тень. Между офицерством и нижними чинам пролегла пропасть, и навести мосты через нее редко кому удавалось.

Дроздовский, как полковой командир-фронтовик, все это видел и ощущал, как никто другой. В сентябре он писал в рапорте командиру дивизии о сложившейся ситуации:

«За последнюю неделю было несколько случаев единичного неповиновения и попытки к неповиновению массовому; были подстрекательства к неисполнению законных распоряжений.

По этим случаям ведется дознание, виновные будут преданы суду, но обнаружение зачинщиков очень затрудняется укрывательством и сочувствием им солдатской массы.

Привлечение их к суду вызывает среди солдат глухое недовольство; всякое законное требование, стесняющее разнузданность, всякое требование порядка, законности они именуют „старым режимом“.

Развращенные безнаказанностью, отменой чинопочитания, солдаты позволяют себе в разговорах с офицерами наглые обвинения их в том, что они стоят за войну, так как получают большое жалованье; в солдатской же среде главное настроение — нежелание воевать, непонимание, вернее, нежелание понимать необходимость продолжать войну».

Такие обвинения для фронтовых офицеров, в своей массе бескорыстных патриотов России (больше старой и меньше новой), были оскорбительны. Михаил Гордеевич переживал такое откровенно обостренно. Уж кто-кто, а он Отечеству служил, как и его отец, не за жалованье. К слову, которое в русской армии никогда не виделось большим.

Личная переписка Дроздовского — лишь подтверждение переживаний тех лет. Писал он родным о переживаемом исключительно искренне: «Оборвалось и рухнуло все, чему я верил, о чем мечтал, для чего жил, все без остатка, — в душе пусто. Только из чувства личной гордости, только потому, что никогда не отступал перед опасностью и не склонял перед ней своей головы, только поэтому остаюсь я на своем посту и останусь на нем до последнего часа».

Июньские бои, представление «за отличия» к ордену Святого Георгия сделали имя Дроздовского широко известным не только в своей армии, но и в других армиях Румынского фронта. В том числе и среди союзников-румын, представителей стран Антанты (особенно французов) при короле Фердинанде I. Последний скажет свое слово, когда полковник-генштабист под Яссами, ставшими временной королевской столицей (Бухарест был в руках австрийцев), начнет собирать вокруг себя белых добровольцев.

Военный орден Святого великомученика и победоносца Георгия полковник Генерального штаба Дроздовский, как и Золотое оружие, получил без особых, то есть «привычных», фронтовых задержек. Приказ о том по 4-й армии Румынского фронта состоялся 26 ноября 1917 года за подписью командующего армией генерала от инфантерии Л. Ф. Рогозы.

Это случилось уже после того, как в Петрограде состоялся октябрьский государственный переворот. Поэтому награждение не успело отразиться в приказе по Армии и Флоту Верховного главнокомандующего России. О том, как подействовал на новоиспеченного георгиевского кавалера сам факт награждения, Михаил Гордеевич высказывался так:

— Пришла выписка из приказа по армии, меня поздравляют с Георгием, а у меня от этого нисколько легче на душе не стало. Это был единственный орден России, к которому я никогда не был равнодушен. Стать кавалером Святого Георгия для меня означало одно — продолжать служение рухнувшей Российской империи…

Награждение как бы повисло в воздухе: оно состоялось тогда, когда декретом Совета Народных Комиссаров (Совнаркома) отменялись все старые титулы, звания, ордена и прочие отличия, в том числе и воинские. Человек был пожалован орденом, а носить награду на службе он уже не мог. Таким образом Советская власть отменила то, что лежало в основе любой военной организации.

Дроздовский, после некоторых раздумий, нашел компромиссное лично для себя решение. Он начал на иностранный манер носить в петлице френча хорошо приметную Георгиевскую ленточку: ее оранжево-черные полоски были хорошо знакомы любому воину старой русской армии. И в каких-либо комментариях она с эпохи Екатерины Великой не нуждалась.

Офицер еще с кадетской скамьи знал Статут Военного Святого Великомученика и Победоносца Георгия, учрежденный императрицей Екатериной II 26 ноября 1769 года, скорее всего, почти наизусть. Особенно помнились такие слова Статута: «…Ни высокая порода, ни полученные пред неприятелем раны не дают права быть пожалованным сим орденом, но дается оный тем, кои не только должность свою исправляли во всем по присяге, чести и долгу своему, но сверх того отличали еще себя особливым каким мужественным поступком или подавали мудрые и для Нашей воинской службы полезные советы».

И еще запечатлелась в памяти такая красная строка Георгиевского статута: «Сей орден никогда не снимать, ибо заслугами оный приобретается».

Еще такой малоизвестный факт. Вскоре состоялось представление полковника Дроздовского, как командира пехотного полка, к ордену Святого Георгия более высокой, третьей степени. Награда давалась за те же июньские бои, но теперь не за атакующий порыв, а за оборонительные бои и поражение германцев перед фронтом 60-го пехотного Замостского полка.

Но фронтовое командование рассудило иначе, чем армейская Георгиевская дума. Императорский орден офицер из столицы уже получить не мог. Поэтому наградить его решили повышением в должности. Он назначается командиром 14-й пехотной дивизии.

Поздней осенью 1917 года для Михаила Гордеевича стало определенно ясно, что долг честного русского офицера состоит в борьбе против разрушения «его Армии» и государства Российского. То есть «его» Отечества.

…Поздно вечером на стол командира Замостского полка легла телефонограмма, полученная из штаба дивизии. За подписью начальника дивизии в ней предписывалось полковнику Дроздовскому сдать без задержек дела начальнику полкового штаба и такого-то числа убыть в недалекий город Яссы, в штаб фронта.

Михаил Гордеевич спустился в землянку, где размещалась телефонная команда полка, несколько солдат из призыва третьей очереди. Командовал ими вчерашний недоучившийся студент из Киева унтер-офицер Богдан Нестеровский, член полкового комитета, заявлявший ранее о себе, что он социалист-максималист, но на последнем армейском съезде уполномоченных солдатских комитетов ставший сторонником украинской Рады, то есть самостийником.

Разговор Дроздовского со старшим телефонной команды при штабе полка начался «далеко» от уставных отношений начальника и подчиненного ему унтер-офицера.

— Нестеровский, почему нет дежурного у телефонного аппарата?

— Гражданин полковник, его нет в этот час на месте потому, что так решил полковой комитет.

— Что это за решение комитета, о котором не знает командир полка?

— А то, что с получением свежих социалистических газет, голоса нашего пробудившегося радянского народа, солдат должен с ними познакомиться в первую очередь. Особенно с «Солдатской правдой».

— Вы что-то не то говорите, гражданин унтер-офицер. Для чтения газет есть личное время. А служба остается службой. В конце концов, есть воинская присяга.

— Революция смела Романовых. Временное правительство для нас временное. И присяга ему, гражданин полковник, есть временная.

— Хорошо, Нестеровский, митинг в землянке устраивать не будем.

— И не надо. Комитет Замостского полка не потерпит контрреволюционной диктатуры офицерства.

— А воинский долг у солдата — замостца есть перед Отечеством?

— Есть. Но только перед революционным Отечеством, а не перед романовской империей. От нее в феврале, как вы знаете, гражданин полковник, остались только воспоминания.

Дроздовский в который уже раз стал всматриваться в своего оппонента, одного из главных «крикунов» комитета родного ему 60-го Замостского полка. Подумалось: «Ударят австрийцы, ведь первым побежит в тыл или, что еще хуже, начнет агитироваться сдаваться в плен».

Полковой командир посмотрел на солдат-телефонистов, с явной неохотой, подчеркнуто медленно вставших со скамей при его появлении в землянке. Они молчали, прислушиваясь к разговору офицера с Нестеровским. Полковник не стал продолжать давно опостылевшие ему дебаты с членами полкового комитета. Спросил телефонистов:

— Кто дежурит у аппарата?

— Я, — ответил один из тех, кого визит командира полка оторвал от чтения «Солдатской правды».

— Тогда займите свой пост и соедините меня с командиром дивизии.

Тут сразу же вмешался унтер-офицер Нестеровский:

— Я, как товарищ председателя полкового солдатского комитета, не потерплю ваших закулисных переговоров с генералом Тимротом, да еще бароном!

— Гражданин унтер-офицер! Где написано, что вам позволено вмешиваться в распоряжения командира полка по службе телефонной команды?

— Если надо, то такое решение комитет примет хоть сегодня!

— Такого решения, Нестеровский, еще нет. И надеюсь, комитет его не примет. Окопы австрийцев меньше чем в полверсты от нашей передовой, а у аппарата никого дежурного нет.

— Ну и что, что нет!

— А то, что если сейчас австрийцы пойдут в атаку без предупреждения нашего полкового комитета, то мы не сможем вызвать батарейную поддержку. Вам это ясно или нет?

— Мы с австрийцами братаемся…

— Что, брататься с теми, кто неделю назад отправил в братскую могилу едва ли не сотню наших замостцев?!

После таких гневных слов Дроздовского унтер-офицер счел за лучшее, не испрашивая на то разрешения, покинуть землянку. Но сделал он это молча, с лицом «полным возмущения». Михаилу Гордеевичу захотелось сделать зарвавшемуся «крикуну» положенное замечание, но его сдержали слова солдата-телефониста:

— Гражданин полковник, кого спрашивать в штабе дивизии?

— Начальника дивизии генерал-майора Тимрота.

— Сейчас будет на проводе.

…Соединиться с дивизионным штабом удалось не сразу. Где-то в тылу во время последнего огневого боя с австрийцами был перебит снарядным осколком телефонный провод. Обрывки его соединили почему-то наспех, и теперь порой аппарат больше хрипел, чем говорил приглушенным человеческим голосом.

Наконец, откуда-то издалека в трубке раздался знакомый голос начальника 15-й пехотной дивизии генерал-майора фон Тимрота:

— У аппарата Тимрот.

— Готтард Готтардович, полковник Дроздовский по поводу вашей телефонограммы.

— Вас понял, Михаил Гордеевич. Поздравляю сразу. Главнокомандующий фронтом принял решение назначить вас начальником 14-й пехотной дивизии, нашего соседа слева.

— Вместо генерала Адрианова? Ведь он только назначен в сентябре? Всего два месяца назад?

— Увы, но оно так. У Павла Марковича не сложились отношения с комитетом, и он подал Щербачеву прошение об отставке.

— Готтард Готтардович, а почему именно меня? Ведь я полком командую всего полгода. Есть и поопытнее полковые.

— Ну что вы, мой дорогой Михаил Гордеевич, полгода во главе полка на фронте — немалый срок. А самое главное — в 60-м Замостском полку порядка больше, чем в другом полку нашей дивизии. Щербачев об этом хорошо знает, да и о вас наслышан по последним боям.

— Но вы же знаете, Готтард Готтардович, положение в моем полку?

— Знаю. Но сейчас разговор не об этом. Вам, Михаил Гордеевич, телеграммой из штаба фронта предписано прибыть в Яссы для беседы. Я вам дал самую добрую характеристику. Желаю удачи.

— Благодарю, господин генерал…

Сдав полковые дела начальнику штаба, полковник Дроздовский отбыл с передовой в штаб Румынского фронта, который со всеми своими тылами, складами, службами и госпиталями размещался в городе Яссы, некогда бывшей столице одного из Дунайских княжеств — Молдовы (или Молдавии). Этот город в российской истории был известен тем, что в нем не один год держал свою штаб-квартиру екатерининский фаворит генерал-фельдмаршал и светлейший князь ГЛ. Потемкин-Таврический.

Лучшие ясские дома, каменные, с обязательными балкончиками южного города, однако, занимал не фронтовой штаб. Кусочек земли вдоль реки Прут все еще оставался свободным владением румынского короля Фердинанда I. Он, на правах монарха и номинального главнокомандующего армиями Румынского фронта, занял под свой королевский двор все лучшие здания в центре этого провинциального городка. Так Яссы на время превратились в прифронтовую столицу Румынского королевства.

В штабе фронта Дроздовского сперва принял его начальник, недавно назначенный на этот пост генерал-лейтенант Георгий Николаевич Вирановский. Дроздовский был наслышан о нем как о боевом начальнике 12-й пехотной дивизии, которая в мае 1916 года отличилась в ходе наступления у деревни Черный Поток, за что Вирановский был награжден вторым орденом Святого Георгия — 3-й степени.

Начальником штаба фронта опальный после февраля 17-го генерал, командующий 2-м Гвардейским корпусом, стал благодаря Корниловскому мятежу. Тогда Временное правительство и его премьер Александр Керенский под давлением Петроградского совета и его председателя Льва Троцкого (Бронштейна) провели основательную чистку фронтового генералитета. Вирановский принял дела у генерал-лейтенанта Николая Николаевича Головина, сторонника идей Корнилова, одного из самых известных военных теоретиков старой русской армии.

Вирановский, блестящий генштабист, принял полкового командира, будучи предупрежден о его прибытии заранее, по-фронтовому просто:

— Заходите, Михаил Гордеевич. Как добрались до Ясс?

— Без осложнений, господин генерал. Ни австрийцы, ни комитет помехами не стали.

— Ну и прекрасно. Как дела в Замостском полку?

— Позицию держит. Как вы знаете, австрийцы в последней разведке боем на полковом участке успеха не имели.

— Да, было у вас такое дело. Теперь на фронте затишье. Вчерашние противники начали то там, то здесь брататься. Как у вас?

— Я своих солдат предупредил, что сам лягу за «максим», если кто потащится к австрийцам за их водкой и колбасой.

— Подействовало?

— Еще как! В последнем бою показал своим бойцам, как могу владеть пулеметом.

— Что комитет ответил на ваше предупреждение любителям угощения за чужой счет?

— Назвали корниловцем.

— Что ж, могло быть и хуже. О причине вызова в штаб фронта знаете?

— Точно так. Из разговора с начальником дивизии генерал-майором фон Тимротом.

— Тогда, Михаил Гордеевич, я проясню вам ситуацию с назначением. Комитетчики «съели» Павла Марковича Адрианова, начальника соседней с вами 14-й дивизии. Выбор пал на вас.

— Почему, позвольте спросить, господин генерал.

— Скрывать не буду. Наш Щербачев Дмитрий Григорьевич, как помощник главнокомандующего короля Фердинанда, считает вас примерным полковым командиром. Равно как и я. За вами фронтовой опыт, Академия Генштаба, Вам надо расти на войне. Отсюда и предложение на новую должность. Генеральскую, что ни говори.

— Благодарю за признание.

— Но это еще не все, Михаил Гордеевич. У Щербачева есть к вам личное предложение. Оно касается положения дел на фронте. Вы же видите, как Русский фронт разваливается, а наша армия теряет свою боеспособность?

— Как не видеть, когда тому пример мой 60-й Замостский полк.

— Что ваш полк! Он еще дерется на передовой. В 14-й дивизии, которая вам предлагается, дела с дисциплиной и боевым настроем пехотинцев гораздо хуже.

— Хуже?

— Несомненно. Такое впечатление, что солдатские комитеты с людьми совладать уже не в силах. Уже не газеты читают на митингах, а пьют в ротах открыто. А что бывает после — вам рассказывать не стоит. От военных контрразведчиков донесения идут такие пухлые, как дешевые романы о войне.

— Дисциплину можно укрепить, господин генерал.

— Михаил Гордеевич, скажи на милость, как?

— Ударничеством, сколачиванием частей добровольцев.

— Ударники Лавра Георгиевича Корнилова фронты стабилизировать не смогли. Это, надо признать, уже состоявшийся факт. Даже хуже получилось — из неустойчивых полков в батальоны ударников ушел самый стойкий солдатский элемент.

— А добровольчество? Ведь русская армия всегда была сильна духом волонтеров, бойцов-охотников.

— Здесь я с вами согласен, Михаил Гордеевич. О добровольчестве сегодня на нашем фронте с вами и хочет поговорить Щербачев…

С генералом от инфантерии Дмитрием Григорьевичем Щербачевым полковник-генштабист знаком лично не был. Хотя ему не раз приходилось наблюдать этого боевого генерала во фронтовой обстановке, всегда чем-то озабоченного, требовательного к командирам, заботливого о солдатском быте в окопной жизни.

Щербачев окончил Орловскую Бахтина военную гимназию и престижное Михайловское артиллерийское училище. Служил сперва в армейской конной артиллерии, затем в гвардейской конно-артиллерийской бригаде. В 1884 году по первому разряду окончил Николаевскую академию Генерального штаба. После этого командовал ротой и батальоном лейб-гвардии Егерского полка, потом служил в штабе войск Гвардии.

Перспективный офицер рос быстро. В сорок один год был уже начальником штаба 2-й гвардейской пехотной дивизии. Затем три года стажировался в командовании 145-м пехотным Новочеркасским полком, после чего его вернули в войска Гвардии, вверив ему гвардейцев-павловцев одного из старейших полков русской армии.

В стенах «своей» академии Дроздовский увидел и услышал первый раз Щербачева. Тот, в звании всего лишь генерал-майора, но уже зачисленного в Свиту Его Императорского Величества, с должности начальника 1-й Финляндской дивизии сразу шагнул в кабинет начальника Императорской Военной академии.

Дело обстояло так. Во время так называемого в российской истории Кровавого воскресенья 9 января 1905 года в столице командир лейб-гвардии Павловского полка Щербачев непосредственно командовал войсками на Дворцовой площади, укрощая демонстрацию петербургских обывателей, которых сюда привел поп Гапон.

Он же «отличился» и при подавлении беспорядков в морской крепости Кронштадт, которые грозили вырасти в открытый матросский бунт со всеми его стихийными последствиями. Затем последовало наведение порядка в «возмутившемся» было лейб-гвардии Саперном батальоне.

Те «мятежнические» события как-то не забывались в стенах Академии Генерального штаба ни среди ее слушателей, ни среди преподавательского состава. Среди тех и других традиционно было немало офицеров императорской, во всем привилегированной гвардии. Дроздовскому тогда запомнился такой разговор в кругу его однокашников.

— Пришел приказ по армии за подписью военного министра Опять о шатании в войсках.

— Где?

— В кронштадтском крепостном батальоне. И среди мастеровых команд крепости.

— Но там же трех лет не прошло, как Щербачев со своими павловцами порядок навел. Всех пропагандистов-социалистов тогда взяли под арест. Военно-полевой суд их делом занимался.

— Тогда в Кронштадте одно его имя после Дворцовой площади страх наводило. Флотские адмиралы его примеру почему-то не следуют.

— Как им Щербачеву следовать, если на императорском флоте дисциплина все падает. Один черноморский «Потемкин» и этот лейтенант Шмидт чего стоят.

— Стоят не стоят, но присягу исполнять обязаны все, на ком погоны носятся. Об этом и судить-рядить не следует.

— Это рассуждаем мы, офицеры с будущим генштабистов. Рядовой армейский ротный смотрит на жизнь и своих солдатушек порой иначе.

— Как иначе? Они для нас и мы для них — все равны. Присягу одну на верность государю, Отечеству и Богу давали.

— Это понимает юнкер и армейский ротный, а вчерашний новобранец из бунтующей против помещика деревни в присяге видит не всё. Вспоминай, сколько поп Гапон людей вывел в пятом году на площадь перед Зимним дворцом. Тысячи.

— Однако образумить их хватило одного ружейного залпа, не так ли?

— Лейб — павловцам Щербачева тогда помогли залпом из пушек. После того и начали строить у фабрик баррикады.

— Ему приказали стрелять в толпу?

— Разные о том мнения. Но в любом случае наш начальник академии принял волевое решение. Бунт надо искоренять в его начале, а не тогда, когда вся столица могла захлебнуться в уличных толпах.

— Но не армия должна воевать с забастовщиками и с попом Гапоном, невесть кто он был тогда Как ты думаешь, Дроздовский?

— Армия должна воевать с внешним врагом. Но им может стать для нас и враг внутренний. Тогда нам не придется выбирать, по какую сторону встать, набирая в обойму не холостые патроны.

— Это ты о Щербачеве говоришь.

— О нем, Дмитрии Григорьевиче. Повиновались же ему павловцы на Дворцовой площади. Он им тогда только о присяге и напомнил. Других уговоров не вел с солдатами…

Дроздовский о твердости Щербачева был самого высокого мнения. Не каждому генералу в революционном 1905 году суждено было избежать колебаний в принятии волевых решений. Иначе Российская империя захлебнулась бы в анархии. Он помнил, что в тот год представляли собой железнодорожные станции, когда из Маньчжурии по Транссибирской «железке» двинулись в европейские губернии эшелоны с демобилизованными солдатами трех маньчжурских армий.

Щербачева фронтовое офицерство относило к числу одаренных военачальников. Вступив в Великую войну во главе 9-го армейского корпуса, сразу же отличился в Галицийской битве. Его дивизии тогда славно провели бои на реках Золотая и Гнилая Липа Корпусные полки вступили во Львов под мелодии полковых оркестров. Своего первого Святого Георгия 4-й степени генерал-лейтенант получил за Львов и Раву-Русскую.

Затем во главе сводного отряда из шести с половиной дивизий осаждал австрийскую крепость Перемышль. Хотя и провел неудачный ее штурм, все же в декабре 1914 года удостоился производства в генералы от инфантерии. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич-младший тогда сказал о Щербачеве:

— Перемышль мы все равно у австрийцев возьмем. А Дмитрию Григорьевичу с его академическими знаниями в стратегии и армией командовать, и, возможно, фронтом покомандовать придется…

Словно ответом на эти слова хозяина Ставки из Царского Села поступила телеграмма за подписью государя императора:

«…Считаю предложение о создании на Юго-Западном фронте новой 11-й армии взамен расформированной старой с таким же номером целесообразным.

…Считаю нужным утвердить ее командующим генерала Щербачева Он зарекомендовал себя достойным начальником».

Новой русской армии отвели участок фронта, против которого разворачивалась Южная германская армия генерал-полковника Александра фон Линзигена. Тогда после продавливания неприятелем Русского фронта у Горлицы дивизиям Щербачева пришлось отступить. Но уже вскоре в ходе ожесточенных боев у Журавина 11-я армия захватила до восемнадцати тысяч пленных германцев, не считая богатых трофеев пушками, пулеметами и прочим.

Это было в мае 1915 года В августе армия Щербачева в ходе отступления успешно контратаковала германцев у Сбаража, взяв три тысячи пленных, тридцать орудий и двадцать три пулемета Затем немецкая Южная армия потерпела новое поражение на реке Стрыапа, которое длилось пять дней.

Тогда в штабе 27-го армейского корпуса, в котором служил Дроздовский, читали в газетах победные фронтовые сводки, в которых звучало имя генерала от инфантерии Щербачева: «11-я армия завершила победой сражение на реке Стрыапа против германской армии генерала фон Линзигена Взято около 36 тысяч пленных и 34 орудия…»

«Армия генерала Щербачева вышла победительницей в боях под Островой и Драгановкой. Командующий армией доносит, что пленено около 36 тысяч германцев, австрийцев и венгров. Нашими трофеями стали 36 орудий и 149 пулеметов, много разного военного имущества…»

«Высочайшим указом императора Николая II генерал от инфантерии Д. Г. Щербачев благодарственно награжден за совершенные подвиги орденом Святого великомученика и победоносца Георгия 3-й степени…»

Столичные газеты (больше всего читали «Русский инвалид») печатали фотографии героев тех боев — генералов, офицеров, нижних чинов из числа георгиевских кавалеров. Щербачев с двумя Георгиевскими орденскими крестами на газетных полосах был хорошо узнаваем.

Казалось, что к нему пришла общероссийская известность. Еще бы, две неполные военные кампании и два Георгия на генеральском мундире. Но Дроздовский знал о Щербачеве и другое. В маршевых ротах, которые прибывали на фронт из столичного военного округа, порой вполголоса новобранцами из числа мобилизованных фабричных говорилось:

— Этот тот, что приказывал на Дворцовой площади по людям и иконам из ружей стрелять?

— Он самый. Второго генерала с такой щербатой фамилией вроде нет.

— Царь-то его в наградах не обходит. Два креста ему уже дал. «Инвалид» о нем только и пишет.

— Даст и больше. Сколько крестов после того воскресенья за Нарвской заставой у нас в един день появилось, ему и не счесть.

— Ему-то что, в штыки за Егориями на германца не он ходит. Не его, значит, генеральское ето дело.

— Ясно дело, мы, питерцы солдатушки, ходим и жизнь свою здесь кладем.

— Тише говорите, а то ротный прапорщик, а что еще хуже — сам фельдфебель услышит. Вот уж он служака так служака, не хуже тех дворцовых павловцев будет…

Дроздовский, как и его товарищи по офицерской семье, восприняли не без восторга новое высокое назначение генерала от инфантерии Щербачева, хотя дело попахивало военной авантюрой, да еще в условиях большой войны, которой ни конца ни края не было видно. В конце 1915 года Ставка Верховного главнокомандующего приняла решение оказать помощь союзной Сербии, армия которой под натиском превосходящих сил австрийцев с германцами, болгар стала терпеть поражения. В районе Одессы началось формирование новой 7-й армии, командующим которой и был назначен Щербачев, немало потрепавший за войну германских генералов.

В состав новой армии первоначально вошли 2,16 и 5-й Кавказский армейские корпуса. 7-ю армию предстояло двинуть на выручку Сербии через территорию нейтральной Румынии. Однако официальный Бухарест в такой просьбе, которая грозила королевству немалыми военными бедами, Санкт-Петербургу и русской Ставке в Могилеве отказал.

Когда пришло о том сообщение, Дроздовский не сдержал своего искреннего возмущения:

— Похоже, румыны забыли, что это Россия дала им независимость и право на королевскую корону.

— Что верно, то верно, Михаил Гордеевич. Король Фердинанд, наследовавший трон своего дяди Кароля I, не зря получил у себя дома прозвище Лояльный.

— Но ему пора позабыть о своем родстве с прусским двором. Ведь он же женат на герцогине Марии Кобург-Готской. А она внучка нашего императора Александра II.

— Ну и что из этого, Дроздовский. Воевать Румынии против нас или быть на нашей стороне, решат политики, а не генералы.

— Но не пропустить нашу армию в Сербию?! Это уж слишком! Разве в Бухаресте забыли, что сербы с ними и с нами в семьдесят восьмом году над турками верх взяли.

— Не нам об этом думать, господа, за кого король Фердинанд воевать будет завтра.

— Думаю, что на стороне Антанты он будет довольно скоро.

— Откуда такая уверенность, Михаил Гордеевич?

— Да все от того, что болгары не забыли, как румыны у них после Второй Балканской войны большую часть Добруджи забрали.

— Верно. Такое на Балканах ни сегодня, ни вчера не забывается. Особенно если учесть, что тогда Румыния своему соседу через Дунай в спину ударила.

— С румынами все ясно. Но интересно, куда же поведет Щербачев свою одесскую армию? Куда ему император прикажет?

Действительно, после отказа Бухареста, довольно-таки неожиданного, Верховное главное командование стало искать новое применение 7-й армии с ее боевым командующим. Тогда и обрел вполне реальную форму план проведения армейской десантной операции на болгарском черноморском побережье с последующим походом на Стамбул, который писался в европейских публикациях как Константинополь. А в российской прессе Стамбул еще нередко именовался Царьградом.

Такой план для фронтового офицерства секретом за семью замками не был. Равно как и для встревожившегося неприятеля. Мнение было достаточно единодушное.

— Русичи уже единожды прибивали княжеский щит на воротах Царьграда. Можно и повторить такое.

— Что там древность. Генерал-фельдмаршал Иван Иванович Дибич-Забалканский в 1829 году под самым Константинополем кавалерийские дозоры расставлял.

— Верно. Белый генерал Скобелев в 1878 году то же самое османам продемонстрировал.

— Будет щербачевский десант, тогда и Турция из войны выйдет. Кайзер с Веной, с болгарами ей не помогут…

Дроздовский не скрывал своего огорчения от того, что Щербачев крайне резко высказывался тогда против такой десантной операции, хотя русский Черноморский флот и держал верх на море. Он не верил в успех такого достаточно авантюрного плана. И сумел перед государем настоять на своей правоте.

7-я армия в бездействии простояла два месяца в Бессарабии, уткнувшись в румынскую границу и берег Черного моря. Сослуживцы Дроздовского и он сам тогда почти все были такого мнения:

— Надо рискнуть, как Щербачев сделал на Золотой и Гнилой Липе, а потом Львов взял галицийский.

— Быть дважды кавалером Георгия и не рискнуть.

— Ведь не было еще такого десанта в нашей войне, на Западном фронте ему места нет.

— Вспомнить только Суворова с его «Наукой побеждать» — он же сам нас в академии тому учил, поручиков да штабс-капитанов.

— Геройское будет дело, братцы, вне всякого сомнения, подлинно геройское.

— Вот бы нам пойти царьградским десантом…

Генерал от инфантерии Щербачев суворовскую «Науку побеждать» знал наизусть еще кадетом. Но рисковать армией он не хотел, опасаясь многого в той «рассекреченной» в высоких штабах операции. Потом еще долго будут спорить в офицерских землянках, прав или не прав был в ноябре 1915 года командующий 7-й армией, так и не ставшей ни особой экспедиционной, ни десантной.

Армия Щербачева, пожалованного в 1915 году в генерал-адъютанты, с юга Бессарабии ушла на брусиловский Юго-Западный фронт. В последующем она не раз участвовала здесь в тяжелых боях, то сама наступала, то под натиском неприятеля отступала. Впрочем, ее командующий на фоне других выглядел совсем неплохо. И даже предпочтительнее многих.

После Февральской революции и отречения императора Николая II от престола Щербачева ожидало немалое повышение по службе. Он сменил неблагонадежного для Временного правительства генерала Сахарова на посту помощника Августейшего Главнокомандующего армиями Румынского фронта короля Фердинанда. То есть того фронта, на котором сражалась дивизия, в которой служил полковник Генерального штаба Дроздовский.

Щербачев (что не являлось ни для кого секретом) фактически командовал этим фронтом, держа фронтовой штаб в Яссах. Это была словно дань памяти светлейшему князю в фельдмаршальском чине Григорию Потемкину, всесильному екатерининскому фавориту. Он тоже почти всю войну 1787–1791 годов с Турцией держал свой штаб в этом городе Молдовы на берегах реки Прут.

К такому фактическому главнокомандующему союзным Румынским фронтом и был вызван полковник Дроздовский. Его вызвали для того, чтобы он принял командование 14-й пехотной дивизией. Но это, как сразу оказалось, был просто предлог, чтобы полковой начальник своевременно оказался во фронтовом штабе.

То есть приказ о новом назначении можно было считать маленькой военной хитростью. Иначе полковник-генштабист мог не пройти согласований о своем убытии в Яссы с полковым комитетом И мог оказаться под арестом с сорванными с плеч погонами и насильно отобранным Георгиевским оружием — саблей с надписью золотой чеканкой «За храбрость». И эта сабля могла украсить кого-то из тех, кто своим красноречием на митингах прибрал к себе власть в 60-м пехотном Замостском полку, историей которого его бойцы могли гордиться.

Русский фронт митинговал, солдатские комитеты отбирали остатки реальной власти у командиров рот и полков, а во фронтовом штабе все подписывали и подписывали приказы о новых назначениях и награждениях. Михаил Гордеевич в те дни не раз спрашивал самого себя и окружавших его офицеров:

— А этим ли сейчас надо заниматься вышестоящим штабам? Ведь не фронт отступает, а русская армия рушится…

Генерал от инфантерии принял уже бывшего командира 60-го пехотного Замостского полка более чем доверительно. Дроздовский с первых минут понял, что речь пойдет о чем-то более важном, чем сказал ему начальник фронтового штаба генерал-лейтенант Вирановский.

Михаил Гордеевич понял с начала разговора и то, что Щербачев достаточно хорошо информирован о нем как полковом командире. И как о человеке с корниловскими взглядами на все, что происходило и на Русском фронте, и в России-матушке, и в столице, известия о событиях в которой кружили голову и русской армии, и ее глубоким тылам. Старший начальник для начала пригласил полковника сесть с ним рядом за стол:

— Прошу вас, господин полковник.

— Благодарю, господин генерал.

— Ваши политические убеждения, господин полковник?

— Я, господин генерал, убежденный монархист.

— Тогда давайте, Михаил Гордеевич, сегодня без уставного чинопочитания. Я для вас сейчас просто Дмитрий Григорьевич. А дело, о котором пойдет у нас с вами речь, наше общее, отечественное.

— Благодарю за такое ваше доверие, Дмитрий Григорьевич.

— Да что там мое. Вы такое доверие заслужили честью русского офицера в поступках на фронте, Святым Георгием и Георгиевским оружием. Ладно, ближе к делу. Вам известен приказ о новом назначении?

— Точно так. Полк я сдал. Дивизию готов принять хоть сегодня, как прикажете.

— Думаю, Михаил Гордеевич, что 14-ю дивизию, несмотря на подписанный о том приказ, вам принимать не придется. Ни сегодня, ни завтра.

— Почему так, Дмитрий Григорьевич?

— Видите ли, мне лучше вас по известной причине известно, что Русский фронт разваливается прямо на глазах. Многие полки и дивизии распропагандированы большевиками, социалистами-революционерами, а у нас еще и украинскими самостийниками до такой степени, что уже не являются боевыми единицами.

— Позвольте возразить вам, Дмитрий Григорьевич…

— Возражайте, полковник. Я готов вас выслушать. Но только не пространную речь агитатора Временного правительства или Петроградского совета.

— Есть же части, которые верны приказу и присяге?

— Есть, но их страшно мало. Они наш фронт в случае наступления австрийцев и германцев здесь не удержат. А боеспособность румынских войск вам известна.

— А как же тогда другие фронты, Дмитрий Григорьевич?

— Увы, там дела с дисциплиной и воинским порядком обстоят еще хуже. Лучше всего дела на Кавказском фронте. Там Николай Николаевич Юденич порядок держал в своих руках крепко, пока его этот адвокат социалистического толка Керенский с фронта не отозвал.

— Там дела, на мой взгляд, лучше, потому что там казачьих фронтовых войск больше.

— Согласен с вами, Михаил Гордеевич. Штабной кавказский Карс с Тифлисом к тому же более далеки от красного Петрограда.

— Вас не беспокоит этот Чрезвычайный фронт армий Румынского фронта, что прошел в Романе?

— По правде говоря, сегодня он нам не опасен.

— Почему, Дмитрий Григорьевич? Это же совет.

— Да, совет, но какой по составу. В Романе совещалось сто восемьдесят делегатов. Из них сто восемь — эсеры всех толков: левые и правые, максималисты и интернационалисты. Социал-демократов всего шестьдесят пять человек: сорок меньшевиков и всего двадцать пять большевиков. Это на сегодня.

— А завтра?

— А завтра большевиков в так называемом военно-революционном совете Румынского фронта будет больше. Как и националистов из Киевской Украинской рады господ Грушевского и Винниченко. Вот тогда наш фронт действительно начнет неминуемо гибнуть.

— Но если фронт разваливается так неминуемо, то, значит, Россию с ее армией ждет военное поражение.

— Вполне реально, полковник. Ведь вам же не зря в Николаевской академии читали лекции по стратегии. Но фронт можно сдержать, Михаил Гордеевич. Знаете чем?

— Знаю, Дмитрий Григорьевич. Сегодня добровольчеством, завтра тем, что одумавшийся русский солдат вернется в опостылевшие ему окопы под полковое знамя.

— И я в это верю, Михаил Гордеевич. Мне передавали ваши мысли о создании добровольческих отрядов. Я их сегодня, заметьте — не вчера, разделяю полностью.

— Добровольчество обязательно спасет русскую армию от развала, а Россию — от позора.

— Как вы мыслите добровольческие части?

— Я считаю, что их основой должны стать фронтовые офицеры, которые или сами покинули свои части ввиду их разложения, или были изгнаны комитетчиками из полков и батарей.

— Согласен. Ясская комендатура сообщает мне, что таких офицеров в городе на учет поставлено уже не одна сотня.

— Но одного офицерского элемента, Михаил Гордеевич, мало. Очень недостаточно для наведения порядка на фронте.

— Но это не офицеры тыла, а фронтовые бойцы. Кадры нашей армии.

— Смею заметить, что кадровое офицерство Российской Императорской армии войной, к сожалению, было выбито в полках еще к концу шестнадцатого года, полковник.

— Но офицеры, прошедшие школы прапорщиков, не все подверглись разложению, смею заметить.

— Такое относится только к молодому офицерству, Михаил Гордеевич. Они в большинстве видят себя в войне патриотами России, горят отличиться в боях. А другая их часть сегодня заседает в комитетах.

— Мне это знакомо, Дмитрий Григорьевич. Я готов собрать под добровольческие знамена боевое фронтовое офицерство.

— Тогда перейдем к делу. Я решил создать на фронте несколько добровольческих отрядов из офицерской молодежи. Туда войдут добровольцами сознательные нижние чины, юнкера А потом все эти отряды свести в полноценный добровольческий корпус, с кавалерией и артиллерией.

— Надо записывать в добровольцы всех, кто пожелает, кто умеет держать в руках винтовку. Привлечь казаков.

— С казаками вопрос, к сожалению, открыт. Полки донского казачества сегодня в своем большинстве к событиям нейтральны. Хотя дисциплина и порядок у казаков, как и прежде, высоки.

— Дай бог, Дмитрий Григорьевич. Казачество скоро поймет, что от происходящих событий им в стороне не устоять. Тогда и Дон свою силу покажет.

— Это будет не сегодня, Михаил Гордеевич. А пока нам с вами фронт удержать надо, чтобы он в бездну прокламаций не провалился.

— Тогда позвольте, господин генерал, приступить к делу?

— Начинайте, господин полковник. Завтра утром прошу представить мне ваш конкретный план создания добровольческого отряда здесь, в Яссах.

— Будет исполнено…

То, что в эту памятную для себя ночь Дроздовский не сомкнул глаз, говорить не приходится. Слишком много было им видено и пережито в осенние дни 1917 года, когда на его глазах рушилось все то, что было для него святым с детства.

Он вспоминал то, как полки отказывались выполнять приказы о переходе в наступление. Видел командиров, у которых опускались руки. Не мог пройти мимо картин вопиющей для идущей войны анархии в тылах и на железных дорогах. Ему слышался голос полкового священника его 60-го пехотного Замостского полка, которого уже почти никто не слушал. Вспоминал лица солдат, которые спешили на нейтральную полосу брататься с врагом, которых он возвращал обратно в окопы пулеметными очередями выше голов. Читал в донесениях из штаба армии о солдатских самосудах над требовательными командирами, которые помнили о своем долге.

Все это были жуткие для офицера-фронтовика картины, ставшие обыденными во многих полках. Ситуация была лучше только там, где сохранялись еще в немалом числе солдаты-старослужащие, где существовала спайка и единение среди офицеров. Там отобрать у них личное оружие было для солдатских комитетов, скажем прямо, делом не простым.

Полковник Дроздовский, который уже дважды мог быть кавалером Святого Георгия, перед тем как изложить план создания добровольческого отряда на бумагу, спросил самого себя:

— Что есть воинский долг, мой долг русского офицера перед Отечеством?

И сам же без раздумий ответил себе:

— Служение России и династии престолонаследников Романовых. Россия была и должна остаться великой империей Европы и Азии…

На следующий день во фронтовом штабе у Щербачева состоялась новая встреча, которая больше напоминала деловой разговор двух единомышленников, теперь уже всецело доверявших друг другу в общем деле. Оно тогда еще не носило название Белого дела, поскольку пока больше всего разговоров велось о «красном Петрограде».

Оба собеседника являлись с училищной скамьи монархистами по убеждению. И относились к числу тех монархистов из числа людей военных, которые понимали, что удержать старую императорскую Россию на исторической сцене можно только силой оружия. Ни тому ни другому строить иллюзий не приходилось, поскольку драматические для Отечества события развивались у них на глазах.

Щербачев, кратко поприветствовав номинального командующего 14-й пехотной дивизии, без вступлений приступил к делу:

— Михаил Гордеевич, я решил создать из верных долгу частей и отдельных военнослужащих добровольческий корпус. Ваше мнение, полковник?

— Я только за, Дмитрий Григорьевич. Готов вступить в него хоть сейчас на любую должность, даже рядового стрелка.

— Весьма похвально для павлона и полковника Генштаба.

— Другим быть сегодня не имею права, господин генерал. Позвольте спросить вас о главном?

— Спрашивайте.

— Для какой цели вами задуман фронтовой добровольческий корпус? Ведь он же не удержит фронт силой в несколько полнокровных армий, наших и румынских?

— Разумеется, не удержит. Даже если и ляжет костьми весь без остатка в боях.

— Тогда куда вы поведете целый корпус? На казачий Дон, Одессу, Киев? Или на соединение с теми, кому не равнодушна судьба России?

— Думаю, что будет так, Михаил Гордеевич. Антанта не допустит, чтобы король Фердинанд по западную сторону Прута оставил последний кусок земли своего королевства. Германия и ее союзники, особенно Австро-Венгрия, воюют уже из последних сил. Русский фронт на пороге краха Последнюю точку в его развале поставил Петроградский совет с его председателем Бронштейном-Троцким Вы это осознали? Или еще нет?

— Осознаю, Дмитрий Григорьевич. Но верить, скажу честно, могу только разумом, но не сердцем.

— Сегодня, дорогой Михаил Гордеевич, это проза революционного разлива Нам уже не удержать от развала русскую армию. Наша задача сохранить ее боевое ядро, наше офицерство.

— Так говорил Верховный главнокомандующий генерал от инфантерии Алексеев.

— Да, именно он, Михаил Васильевич. Вы имеете сведения о том, что он создал подпольную Алексеевскую организацию, которая отправляет добровольцев из столиц, с фронтов, из тыловых гарнизонов на Тихий Дон?

— Знаю. Значит, наш добровольческий корпус тоже пойдет на Дон, на соединение с идущими туда алексеевцами?

— Только туда, на тихий сегодня Дон. Там боевой атаман Каледин, мой фронтовой товарищ. Дай бог, чтобы нам все это удалось.

— Позвольте спросить, Дмитрий Григорьевич, каким вы видите фронтовой добровольческий корпус?

— Называться он будет пока условно корпусом русских добровольцев. Бригад из двух, а то и трех. Во главе полков — только боевые командиры, такие как вы, Дроздовский. Вам быть бригадным начальником, хотя вы и в чине полковника.

— Благодарю за честь, господин генерал.

— Формироваться корпус будет через сеть вербовочных бюро. Оружие, боеприпасы, снаряжение, денежное жалованье сегодня может быть получено за счет фронта. Как будет завтра, скажу честно, не знаю.

— Какая бригада будет моей?

— Первая. Та, которая будет создаваться здесь, в Яссах. У вас есть на начало работы надежные люди?

— Конечно, есть, Дмитрий Григорьевич. Офицеры моего Замостского полка, фронтовики испытанные.

— Хорошо, свяжитесь с ними и вызовите их в Яссы. Моим приказом начальника штаба Румфронта вы получите соответствующие полномочия и документы.

— Особые условия работы, извольте спросить?

— О конечных целях создания вашей бригады добровольцев должны знать только самые близкие вам люди из числа офицеров. Для всех остальных должно быть известно, что бригада формируется как ударная часть нашего фронта И все.

— Будет исполнено.

— Михаил Гордеевич, на сегодняшнее утро у нас с вами все. Но вечером я вас приглашаю сюда же, на совещание офицеров Генерального штаба, которые находятся здесь, в Яссах.

— Позвольте узнать цель совещания?

— Конечно, знать надо ее вам заранее. Мы обсудим вопрос восстановления и спасения гибнущей России.

— России императорской?

— Разумеется, Михаил Гордеевич. Не нам с вами менять от политических потрясений жизненные идеалы…

Совещание в штабе Румынского фронта в один из последних ноябрьских дней 1917 года проходило в самом узком кругу генералов и офицеров, причисленных к корпусу офицеров Генерального штаба То есть выпускников Николаевской академии Генштаба разных лет. Если Щербачев носил погоны полного генерала, то есть генерала от инфантерии, то самый младший по чину Федоров — только капитанские погоны. Хотя фронтовиком он был уже достаточно бывалым.

Обсуждалось все: и власть Советов в Петрограде, и то, что Россия неизбежно выходила из мировой войны, предавая свое союзничество по Антанте, положение дел на Румынском фронте, пока еще не распавшемся, хотя и распропагандированном, массовое дезертирство под видом оставления воинских частей «по надобности», положение офицерства, сотнями изгоняемого или уходящего из полков.

По всему было видно, что сам Щербачев сильно колебался в определении мер в вопросе «восстановления и спасения гибнущей России». Такие же колебания проявляли и почти все другие генштабисты в генеральских чинах, участники тайного совещания. Их, убеленных сединами генералов со стажем государевой службы в не один десяток лет, можно было понять.

Одно дело — отдать приказ пойти в бой на фронте, когда перед тобой враг явный, враг твоего Отечества. Здесь было ясно каждому и всем: за тобой Россия-матушка.

Другое дело — отдать такой же приказ на российской земле, выступить с оружием против своих же сограждан, пусть и обезумевших от революционных страстей. Как, скажем, можно было поднять руку на своего же солдата-фронтовика? Не дезертира или мародера, а на того вчерашнего мужика-крестьянина, опьяневшего от митинговых речей? Где здесь та же Россия-матушка?

Говорили много о фронтовом добровольчестве, о Белых отрядах, которые создавал опальный Верховный главнокомандующий генерал Алексеев. Но арена его деятельности была пока в столицах — и в городе на берегах Невы, и в Первопрестольной. До Румынского фронта Алексеевская военная организация пока не дошла в своих вербовочных делах.

Там все было ясно: в столицах большие гарнизоны с тысячами офицеров, включая тех, кто находился на выздоровлении в госпиталях и отпусках. Там были юнкерские училища, а это не одна тысяча молодых бойцов. Чего, к примеру, стоили московские Александровское и Алексеевское военные училища Или петроградские артиллерийские Михайловское и Константиновское, то же Павловское училища А там были еще десяток школ прапорщиков и кадетских корпусов с их старшими классами.

Участники, говоря о том, напоминали о своих собственных, реальных силах. Все было в Одессе: две школы прапорщиков, военное и Сергиевское артиллерийское училища. Последнее готовило офицеров-артиллеристов для тяжелой артиллерии крупных калибров и едва успело за войну сделать несколько ускоренных выпусков.

Про Одессу, что находилась в ближнем фронтовом тылу, один из участников совещания сказал с нескрываемой иронией:

— Она уже помогла России купеческим сыном Бронштейном-Троцким. Такой золотой подарок отправить бы кайзеру…

Щербачев урезонил сказавшего:

— Нам сейчас не до председательствующего в Петрограде. В Одессе надо собрать в добровольцы юнкеров. Там и много офицеров осело, ушедших с нашего фронта по известной вам причине.

Трудно сказать, к чему пришло бы то узкое по составу совещание фронтовых генштабистов, если бы ведущий, он же хозяин кабинета, не дал слово полковнику Дроздовскому, до поры до времени молчаливо (и угрюмо) слушавшему жаркие слова людей старше его чином и годами. Щербачев, по всей видимости, приберег его выступление на самое главное:

— Господа, думается, что известный вам Дроздовский выскажется о целях добровольческого корпуса Представлять Михаила Гордеевича вам не надо. Это командир боевого 60-го Замостского полка.

— Знаем полковника..

— Тогда вам слово, Михаил Гордеевич.

Дроздовский встал, поправил Георгиевскую саблю у ремня, обежал собравшихся быстрыми глазами и начал говорить, тщательно выбирая слова На таком представительном, пусть и тайном совещании он был впервые. Говорить же ему пришлось то, что ранее выступавшие старались с болью для себя избежать.

— На мой взгляд, господа, для спасения России нам надо одновременно и без промедления начать два дела. Во-первых, приступить к формированию добровольческого корпуса, вернее, его первых отрядов. Потом они превратятся в полки. Во-вторых, с анархией и большевиками надо бороться с оружием в руках немедленно, пока советы не утвердились здесь, на нашем фронте, в Бессарабии, в той же Одессе.

— Вы предлагаете, Дроздовский, начать вооруженную борьбу открыто? Сейчас?

— Да, именно так. Отечество наше в смертельной опасности. И каждый день промедления играет на руку только тем, кто совершили переворот, взяв силой Зимний дворец.

— Но для этого у нас нет реальных сил на фронте.

— Силы, люди воинского долга и чести, есть. Их только надо собрать воедино.

— Но генерал Корнилов Лавр Георгиевич, как вам хорошо известно, это уже попытался сделать не столь давно. И что у него из этого вышло?

— Рядом с генералом Корниловым были предатели — Керенский и его военный министр Борис Савинков, родом из террористов. Они в самый последний момент отступились от него. Испугались Петросовета и матросского Кронштадта.

— Но каждым из нас дана присяга на верность царю, Богу и Отечеству. Мы же не можем пойти против народа?

— Бог у нас, господа, в сердце. Отечество и монархию, которой больше трех веков, надо спасать. Но прежде всего надо спасать нашу русскую армию, пока не поздно. И сделать все это, на мой взгляд, можно только силой оружия.

— Значит, вы стоите за немедленную гражданскую войну, Дроздовский?

— Ничего не имею против, если наша борьба пройдет под ее знаменами. Если война будет для державы очистительной.

— А как же избранное народом Учредительное собрание? Наш российский парламент?

— Большевики со своими союзниками если не сегодня, то завтра разгонят его самым малым воинским отрядом.

— Не посмеют.

— Еще как посмеют, господа Винтовку, загнав патрон в патронник, первыми в руки взяли не мы, а они. Ленин с Троцким пошли на государственный переворот ради власти, а мы встать на защиту законности не решаемся.

— Вы же знаете, Дроздовский, что власть все больше забирают в свои руки разные советы. Пример — солдатские комитеты нашего фронта.

— Полковые и прочие комитеты взяли власть в тылах и окопах по той причине, что им в этом никто не противостоял. На митингах голосовали за социалистов, а не за Романовых.

— Не надо было в армии доводить дело до митингов. В феврале об этом забыли. А сегодня единственное лекарство против анархии — винтовка Она же поможет нам напомнить народу и армии о силе власти.

— Михаил Гордеевич, но это же полное безумие пойти в гражданскую войну.

— Почему пойти? Разве вы не видите, что она уже идет?..

На том совещании фронтовых генштабистов обсуждение вопроса о восстановлении и спасении гибнущей России даже после горячей полемики к единому решению не привело. Да иначе тогда и быть не могло. Полковник Дроздовский со своей позицией «конченого» монархиста, как тогда говорили — еще и максималиста, оказался в удручающем Михаила Гордеевича меньшинстве. Последним его доводом в разгоревшемся негромком споре стали такие слова:

— Мы же с вами офицеры Генерального штаба, элита русской армии, которую теряем сегодня прямо на глазах…

Его поддержали только самые молодые участники того разговора за закрытыми дверями кабинета генерала от инфантерии Щербачева Поддержали, вероятно, по той причине, что в силу своих лет острее всего воспринимали происходящее вокруг них. И не желали оказаться во всем этом сторонними наблюдателями, беспристрастно созерцая образ новой России, гибнущей и терявшей свою армию.

Потом про таких офицеров, ставших для истории белыми, напишут, что ими руководили классовые интересы. 06 этом можно вести долгие дискуссии. Но тогда ими двигала судьба русской армии, которая во все времена являлась гарантом Российской государственности. И сами они были людьми уходящего в прошлое государственного уклада России, чего не хотели ни понимать, ни принимать как должное.

И у той белой офицерской молодежи была еще черта, которую зачеркнуть просто невозможно в отечественной истории. В своей массе добровольческое офицерство было фронтовиками. Дроздовский стал выразителем их жизненной позиции, человеком долга и чести. По-другому единомышленники и современники его не воспринимали.

Сторонников немедленной вооруженной борьбы против крушителей старой власти оказалось среди собравшихся генштабистов вместе с Михаилом Гордеевичем всего четверо. Это были полковники Войналович и Давыдов, капитан Федоров.

Дроздовский после этого совещания понял многое в той атмосфере непростой жизни прифронтовых Ясс и штаба Рум-фронта Последующие частые встречи с Щербачевым убедили его в сильных колебаниях генерала от инфантерии в осознании «исцеляющей силы» белого добровольчества Более того, после совещания генштабистов Дмитрий Григорьевич разуверился в задуманном предприятии:

— Так можно только ускорить развал фронта на правых и неправых, отчего дезертиров будет только больше.

— Однако меры для спасения фронта нужны хирургические.

— Хирургические? Румыны стали опасаться наших развалившихся полков больше, чем австрийцев и болгар…

Тому было чисто человеческое оправдание: Щербачев, не в пример, скажем, Корнилову и Алексееву, Деникину и Кутепову, знамя Белого движения поднять не мог. Он не годился в лидеры ни под одну из сторон баррикад вызревшей гражданской войны в раздвоившейся России. В этом старого генерала могли упрекнуть только горячие головы в среде монархистов и других приверженцев российской державности.

Щербачев отличался известной непоследовательностью в решениях и даже «командной мнительностью». Был известен такой факт. В первых числах ноября 1917 года генерал Н. Н. Духонин из могилевской Ставки обратился за советом к Щербачеву, фактически командующему войсками Румынского фронта. Обратился как к «старшему главнокомандующему и человеку, которому искренне предан»:

«Дмитрий Григорьевич!

Власть продолжает быть захваченной большевиками…

Послать в Петроград достаточные силы, чтобы сокрушить их, представляется задачею, трудно достижимою…

Вполне прочных властей, на которых можно вполне положиться, трудно найти…

Большевистская волна захлестнула Северный и Западный фронты…»

Духонин просил совета у гораздо более опытного большого генерала в том, как удержать Русский фронт в повиновении и не «найти для себя прочную власть». Щербачев не смог отправить в Могилев более или менее вразумительный ответ, которого там от него очень ждали. То есть Щербачев не мог быть идеологом Белого дела. А полковник Генерального штаба Михаил Дроздовский готов был стать таковым.

Можно утверждать, что при первом знакомстве с генералом от инфантерии Щербачевым полковник Дроздовский был уверен в силе его воли. И тому были все основания, достаточно веские, связанные с уже далекими по времени событиями революционного 1905 года.

Эта страница из биографии Щербачева хорошо изложена в воспоминаниях белоэмигранта генерала А. С. Лукомского «Очерки из моей жизни». Лукомский был одно время начальником штаба Добровольческой армии, а в конце Гражданской войны — председателем Особого совещания, то есть главой деникинского правительства. Полковник Дроздовский познакомился с монархистом Лукомским, когда его бригада пробилась на Кубань.

Лукомский в своих мемуарах, долгое время пылившихся в Русском (или Пражском) заграничном историческом архиве белоэмиграции в Праге, так писал о личности генерала Д. Г. Щербачева:

«Восстание в Кронштадте внесло панику в петербургские верхи. Подавлено оно было и быстро ликвидировано Н. И. Ивановым (он был комендантом крупнейшей морской крепости Российской империи. — А. Ш.) и генералом Щербачевым…

Решительные действия Щербачева, по существу человека далеко не талантливого, способствовали и его выдвижению сначала на пост начальника Академии Генерального штаба, а затем способствовали его дальнейшей блестящей строевой карьере…»

В тех кронштадтских событиях, в подавлении революционного «возмущения» балтийских матросов, деятельно участвовал «особый гвардейский отряд», которым командовал генерал Щербачев. Отряд состоял из двух батальонов лейб-гвардии Преображенского полка, двух батальонов лейб-гвардии Павловского полка и батареи лейб-гвардии артиллерийского дивизиона.

Монархиста Дроздовского подкупала в личности Щербачева и другая страница его генеральской биографии. Тот, будучи командиром лейб-гвардии Павловского полка, 9 января 1905 года, в день Кровавого воскресенья, командовал верными монархии войсками на Дворцовой площади. Тогда в его сводный отряд входили павловцы и преображенцы, эскадроны гвардейских Кавалергардского и Конного полков, сотни лейб-гвардии Казачьего полка. Тогда Щербачев и отдал команду, которая отдалась по всей России:

— Пли!...

9 января на Дворцовой площади перед Зимним дворцом была расстреляна мирная демонстрация рабочих Санкт-Петербурга, организованная агентом тайной полиции священником Талоном. То есть в Кровавое воскресенье генерал Щербачев еще раз продемонстрировал свою верность династии Романовых и готовность постоять за ее устои.

Имя полкового командира лейб-гвардии Павловского полка в революционном 1905 году стало символом крайних монархических убеждений. Дроздовский, тогда еще воевавший далеко от России — в Маньчжурии, не мог не оценить по своим убеждениям поступки этого военного человека.

— Щербачев — не палач. Он всего лишь продемонстрировал свою верность монархии и государственному устройству нашей России… В чем обвиняют генерала Щербачева? В том, что он стал петроградским Кромвелем. Но почитайте историю Англии или той же Франции с ее генералом Кавеньяком… Решительные поступки решительных людей — это Лекарство от всех государственных болезней…

Щербачевых в преддверии Октября 1917 года в действующей армии было немало. Но почти все такие военачальники оказались в поразительном «бездействии и безволии». Не оттого, что они были людьми колеблющимися, не способными на волевые решения, а оттого, что октябрьский переворот в Петрограде стал для них полной неожиданностью и привел их в полнейшую растерянность.

— Толпа бунтующих рабочих и солдат лишила власти Временное правительство?!

— Кто есть такие Ульянов-Ленин и Бронштейн-Троцкий?

— Почему у них в руках государственная власть, а не у избирателей?

— Это же не революционная демократия, а диктатура?!

— Пройдут свободные выборы в Учредительное собрание, и Россия успокоится…

— Россия же устала от революционной смуты, народ не поддержит ее…

На что надеялись люди в генеральских чинах, составлявшие окружение Щербачева? Они этого не скрывали, уповая на то, что в самом скором времени «начнется эволюция большевиков». О ней они имели самое смутное представление И что в противном случае можно начать тайный подрыв их власти с каких-то тоже трудно представляемых «законных позиций».

…Капитан Федоров, самый молодой из участников того памятного для Дроздовского и его единомышленников «секретного» совещания, тогда произнес не без иронии:

— Я не могу быть уверенным, что завтра меня те же большевики не заменят каким-нибудь прапорщиком с красным бантом Где же тогда будет моя «законная позиция» для тайной борьбы?

На это возражение до того молчавшего офицера кто-то из старших ответил:

— Вы же капитан Генерального штаба Разве вас в полку может кто-нибудь заменить?..

Федоров тогда, как и Михаил Гордеевич, смолчал, враз подавленный постановкой такого вопроса Им было даже трудно вообразить, что офицера Генштаба может кто-то заменить на войне без соответствующей академической подготовки: генштабисты уже столетие смотрелись на деле элитой любой уважающей себя армии Европы.

(Гражданская война вскоре ответит на этот вопрос, когда фронтами и красными армиями успешно командовали бывшие поручики и прапорщики и даже драгунский унтер-офицер Семен Буденный. Академию Генерального штаба они, разумеется, не оканчивали и даже экзамены в нее не сдавали.)

Четверо молодых генштабистов, три полковника и капитан, покинув затемно щербачевский кабинет, провели свое минисобрание в одном из «отдельных кабинетов» ближайшего ресторанчика, мало чем напоминавшего захудалый трактир в каком-нибудь уездном городке. На этот раз много говорилось уже о деле. Разговор повел Войналович. Для него, Давыдова и Федорова новоиспеченный командующий 14-й пехотной дивизии был человеком почти незнакомым:

— Михаил Гордеевич, надеюсь, что вы поняли, что вам с нами по пути, ибо вы офицер и человек дела?

— Понял. И искренне благодарен вам за поддержку перед генералом Щербачевым.

— Дело сейчас не в Щербачеве. Если он подпишет сегодня приказ о создании добровольческого фронта, завтра фронтовой комитет потребует его снятия. И тогда даже король Фердинанд со своими румынами не сможет его отстоять.

— Полностью согласен с вами, Войналович. Печать комитетская сегодня силы имеет больше, чем у короля.

— Нам же сидеть, по известным вам причинам, сложа руки нельзя. Для нас это бесчестное дело.

— Значит, создавать отряды добровольцев будем сами?

— Вы, Михаил Гордеевич, как в воду смотрите. Такую предварительную работу в Яссах мы уже провели. Но у нас теперь роль только исполнителей ваших приказов.

— Почему так? Ведь мы равны в чине с вами, с Давыдовым? А я на что-то большее не претендую в задуманном деле.

— У нас троих нет такого фронтового опыта, как у вас Вас по делам знает фронтовое офицерство. Крест Святого Георгия и Георгиевский темляк на вашей сабле — лучшие визитные карточки для офицерской молодежи и других кадров добровольцев.

— Позвольте возразить. Такие визитные карточки только в одной моей дивизии есть не у одного человека.

— Есть, как мы знаем, еще и у командира Модлинского полка. Всего у одного. Но не это главное в нашем деле.

— Тогда что же?

— Генерал Щербачев завтра, вернее сегодня утром, подпишет уже заготовленный приказ о назначении полковника Дроздовского, командующего 14-й пехотной дивизии, командиром 1 — й бригады русских добровольцев Румынского фронта.

— Фронтовой комитет сразу же потребует отмены такого приказа Щербачева.

— Разумеется, потребует. Но не сразу. За эти дни мы успеем создать ряд негласных вербовочных бюро. Здесь, в Яссах, в Одессе, Кишиневе. Где-нибудь еще, скажем в Дубоссарах и Тирасполе. Может быть, удастся это сделать в ряде мест, удаленных от фронта.

— Значит, приказ о моем назначении все же будет работать?

— Несомненно, хотя бы в офицерской семье. Когда одесский совет опомнится, у нас уже будет вооруженная сила, в которой дезертиров не найдется. И оружие для нас найдется.

— Но мне для начала нужны верные люди. Я завтра же свяжусь со своим Замостским полком, вызову из него в Яссы надежных людей. Но на это уйдет какое-то время.

— Михаил Гордеевич, мы здесь до вас сложа руки не сидели. Дождитесь завтра в штабе у Щербачева подписания приказа на вас И тогда мы приступим к делу.

— Нам тогда сразу же потребуется своя штаб-квартира?

— Она уже есть, по крайней мере на первое время. Чисто конспиративная, в духе Савинкова и большевиков.

— Ее адрес?

Войналович оторвал кусок обертки пачки папирос, лежавшей на столе. Карандашом написал адрес: улицу, дом, номер квартиры. Протягивая клочок бумажки Дроздовскому, сказал:

— Вас там встретят как нашего начальника. Пароль — «Россия».

— Просто «Россия»?

— Да, совсем просто. Ведь нам же придется завтра умирать только за нашу Россию.

— Точно так. За великую, единую и неделимую…