Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648

§ 1. Демографические и социально-экономические последствия войны

Последствия Тридцатилетней войны по сей день вызывают споры среди немецких историков. В вопросах демографической и экономической конъюнктуры, сложившейся по результатам тридцатилетнего противостояния, полемика развернулась вокруг тезисов Генри Зигфрида Штпайнберга, немецкого ученого, работавшего в Великобритании. В нескольких своих публикациях он попытался возразить устоявшемуся мнению о всеобъемлющей социальной катастрофе, наступившей в результате войны.

Г. 3. Штайнберг считал необходимым внимательное изучение данных по отдельным землям, причем, по его мнению, даже на первый взгляд можно увидеть разницу в последствиях для отдельных земель: если южная Германия действительно выступала сильно пострадавшей, то почти весь северо-запад оказался избавлен от роковых ударов. Целые области и города не только смогли избежать разорительных осад и оккупации, но и разбогатеть, увеличить свой экономический потенциал. По мысли Г. 3. Штайнберга, следует отделить миф всеобщего разорения от конкретных событий. Этот миф был создан прежде всего придворной бранденбургской историографией, нуждавшейся в оправдании жесткого централизаторского курса берлинских Гогенцоллернов, все заметнее становившихся лидерами на немецком севере. Тяжкое бремя войны, нужда военного лихолетья побуждали территориальных властителей к порой непопулярным мерам, позволявшим, однако, выжить остаткам населения. По мнению старых прусских историков, спасение измученной и разоренной Германии было всецело переложено Промыслом в руки благочестивых и рачительных государей, среди которых бранденбургские курфюрсты играли образцовую роль. Так же как и саму войну нельзя величать цельным и единым событием, рассыпавшимся в действительности на добрый десяток региональных конфликтов, так и последствия ее явно нуждаются в региональной «реабилитации».

Мнение Г. 3. Штайнберга вызвало горячие возражения со стороны историков-экономистов. Гюнтер Франц, выдающийся специалист в области аграрных отношений, блестяще опроверг слишком скороспелые, не подтвержденные данными тезисы английского коллеги. Вооружившись статистикой по областям, доступным для изучения ввиду сохранности там источников, ученый доказал несостоятельность «мифологической» концепции Г. 3. Штайнберга. Опустошения и, главным образом, людские потери действительно рисуются огромными, хотя, бесспорно, не всегда столь впечатляющими, как было принято считать ранее. Выводы Г. Франца, сделанные еще перед Второй мировой войной, позволяют считать, что сельское население Германии в годы войны сократилось примерно на 40 %, городское — на 33 %, что составило около 5–6 миллионов совокупных людских потерь.

Еще решительнее были настроены историки ГДР. Юрген Кучинский, крупнейший марксистский эксперт по социальной истории немецкого крестьянства, считал войну настоящей национальной катастрофой, во многом определившей дальнейшую историю немецкого народа. Людские потери разнились по регионам, но важно иметь в виду и последующие утраты, вызванные семидесятилетним противостоянием Империи и Франции на Рейне уже после Вестфальского мира. Поэтому, с точки зрения Ю. Кучинского, нельзя говорить о твердых рубежах в демографическом развитии на 1648 г. Регенерация не могла идти плавно, в прогрессирующем направлении после окончания войны. Как и Г. Франц, Ю. Кучинский выделял северо-восточные регионы (Мекленбург и Померанию), а также швабские земли самыми пострадавшими за годы войны.

Сегодня дискуссия несколько утратила былой накал. Доказательства, приведенные Г. Францем, не поставлены под сомнение, а тезисы Г. 3. Штайнберга признаны не состоятельными, но продуктивными, позволившими уточнить, казалось, общепризнанные постулаты. Со временем стал заметным дифференцированный подход, отраженный в работах структуралистов. Ф. Пресс пишет: «Утраты Тридцатилетней войны в людях, животных и инвентаре были огромны, хотя и имелись определенные региональные отличия. Симптомы кризиса продолжались вместе с многочисленными войнами второй половины XVII в., конфликтами с Францией, турецкими войнами Габсбургов и Северной войной. Экономические успехи в 1650 г. были едва заметными… Критическое положение осложнялось еще и тем, что «малый ледовый век», охвативший собой в середине XVI в. все северное полушарие, продолжался. При растущем объеме осадков усиливались холода и заморозки, ухудшавшие внешние условия жизни» [Press, КК. S. 268]. Избегая точных цифр, Ф. Пресс ограничился лишь отсылкой к различным показателям в трудах своих коллег. В свою очередь Г. Шорманн приводит данные Г. Франца, но заявляет о региональных отличиях. Г. Шмидт же отважился выдвинуть более конкретные данные: «На 1600 г. в Германии (в границах 1871 г.), вероятно, жило где-то между 15 и 17 миллионами человек, другие оценки говорят о 21 миллионе. Потери исчислялись от 20 до 45 % предвоенного населения: на 1650 г. в Германии проживало только лишь 10–13 миллионов людей» [IV, 45. S. 86].

Скрупулезные подсчеты, проведенные Г. Францем, побуждают исчислять сумму потерь — прямых и косвенных — в 6 миллионов жизней. Однако ввиду неясности исходных данных о численности населения Империи на 1618 г. затруднительно говорить об итоговой цифре проживавших на 1650 г. По мнению одних (В. Абель, К. Бозл), ее следует выражать цифрой в 10 миллионов человек, с точки зрения других (К. Кларк, Э. Сагарра, X. Келленбенц) — в 11–13 миллионов. Более оптимистичен М. Миттерауэр: по его мнению, в Империи в начале века проживал 21 миллион, после войны — приблизительно 16 миллионов. Вышеприведенный подсчет Г. Шмидта аккуратно усредняет выводы большинства историков.

Что же касается географии потерь, то она выражается в «кровавой диагонали», пересекавшей Империю с северо-востока на юго-запад. В перекрытых или задетых ею зонах имелись самые большие людские утраты. В Мекленбурге, Померании, Тюрингии, Пфальце и Вюртемберге они достигали свыше 50 %. В близлежащих районах — Бранденбург, Магдебург, Саксония, Гессен, Франкония, Бавария, Швабия, Эльзас, Лотарингия — колебались в районе 30–50 %. К числу наименее пострадавших следует отнести северо-западный сектор (Балтийское и Североморское побережье), отчасти земли Вестфалии и Нижнего Рейна. По некоторым областям, как, например, Лаузицу, точных данных не имеется и по сей день.

Такими представляются демографические итоги трагедии. Впрочем, они были, вопреки, казалось бы, катастрофическим размерам, преодолены в трех поколениях. По мнению большинства специалистов, к 1750 г. Германия в целом достигла численности населения предвоенной поры. Сто лет понадобилось немецкому народу на компенсацию кровавого урона. Ф. Пресс блестяще подметил печальную диалектику опустошений и созидания, рожденную войной: «Тем удивительнее, — пишет он, — и это все более подтверждается новыми исследованиями, что исключительные людские потери во время войны были восстановлены в трех поколениях… Проблемы предвоенного времени, рожденные перенаселением и необходимостью пропитания, теперь исчезли, возникли новые реалии. В целом немецкий путь развития хорошо укладывался в общеевропейскую канву — несмотря на военную катастрофу. Также и в Западной Европе численность народонаселения перестает расти ввиду ограниченных средств пропитания. В то же время сельское хозяйство Германии, также понесшее утраты, могло теперь обеспечивать сильно сократившееся население лучше, чем накануне войны. Возникшие в обществе лакуны означали для многих появление не только возможностей для социального подъема, но и стимул к заведению многодетных семей, ибо у потомков открывались теперь лучшие шансы в будущем. В раннее Новое время «действительность определялась в большей степени равновесием, нежели ростом». Дабы обеспечить равновесие, удержать его, возникала необходимость в большей мере, чем сегодня, в сокращении численности населения, поскольку высокая смертность призвана была компенсировать столь же высокий показатель рождаемости. Парадокс, но смерть порождала шансы, создавала оптимизм» [Press, КК. S. 269].

Выводы Ф. Пресса в чем-то созвучны мальтузианской концепции. Однако диалектический анализ итогов войны позволяет, бесспорно, глубже проникнуть в ткань созидательной работы, охватившей производственные сферы после 1648 г.

Экономические связи и производство понесли громадные утраты. Трудно, в конце концов, оспаривать факт разрушения огромного множества больших и малых городов и деревень. Истребление поголовья крупного и мелкого домашнего скота, равно как и рабочего инвентаря, не поддается учету. Были серьезно подорваны базовые общественные ячейки производства.

По линии внешнеэкономических связей произошло перемещение главных транзитных пунктов на севере Германии из Любека и других ганзейских городов на восток в Данциг, который начинает теперь бурно развиваться, располагаясь в сплетении торговых интересов скандинавских королевств, Бранденбурга и Польши. В результате на севере Германии Балтийское побережье перестает выполнять функцию главного торгового фильтра. Гамбург, традиционный северо-западный оплот Ганзы и крупнейший торговый центр, оказывается во власти английских интересов. Английское купечество начинает контролировать гамбургский перевалочный рынок. Вместе с тем нарушается экономическая интеграция немецких земель в западноевропейскую экономику. Немецкий импорт перестает поступать во Францию, Нидерланды и Англию. Страна превращается в почти чистого импортера иностранной продукции. Во внутренней Германии пострадали крупнейшие районы горнодобычи и металлургии. Шведы систематически разрушали горнозаводские предприятия в Саксонии.

Но огромные масштабы разрушений неизбежно влекли волю и желание скорейшего восстановления минимума, необходимого для жизни. В условиях сократившегося населения сделать это можно было быстрее и легче путем коллективного созидания.

В этом потоке восстановительной работы переплетались элементарные интересы всех слоев общества: и крестьян, и дворян, и княжеской элиты. Выжить и сохранить то, что осталось, — было первоочередной задачей немецкого общества. Вероятно, лишь только учитывая две составляющие — печально благоприятную конъюнктуру ликвидации «излишка» населения и энергию созидания на всех этажах сословной пирамиды, — можно объяснить необычайно скорую реставрацию основ хозяйственной жизни в значительной части немецких земель. Если людские потери были восстановлены спустя сто лет, то хозяйственный потенциал, необходимый для минимального потребления, — уже в первые десятилетия после 1648 г. Фридрих Лютге. выдающийся историк-экономист, прекрасно заметил по поводу последствий войны: «Лишь сейчас, — пишет он, — в тяготах нужды немецкий народ оказался приучен к той созидательной работе и ответственности, которые с этого момента принадлежат к совершенно бесспорным его добродетелям» [Lütge, DSW. S. 338]. Через трудовую этику конфессионализации и лишений Тридцатилетней войны проходила история формирования предпринимательской энергии и «пролетарского» трудолюбия XIX–XX вв.

§ 2. Империя и Европа

Каковы были перспективы «внешнего» развития Империи после Вестфальского мира?

Перемены, вызванные войной, здесь были очевидны. Правящая династия вынуждена была считаться с новым раскладом сил в Европе. Испания, прежде главный союзник Империи на континенте, сошла со сцены европейской истории. Продолжавшаяся франко-испанская война не принесла Мадриду сколько-нибудь ощутимых приобретений: после восстания в Каталонии и отпадения Португалии в 40-х гг. фронт переместился за линию Пиренейского хребта. Заключенный в 1659 г. мир означал поражение испанских Габсбургов в борьбе с Бурбонами. Но уход бывшего главного союзника Империи создавал и новые перспективы: отпадал бесспорно тяжелый для венского двора балласт обязательств перед родственной державой. Империя могла отныне считать себя свободной от векового партнерства. Имперский престол освобождался от слишком обременительной зависимости, подкрепленной испанскими владениями в северной Италии и в Южных Нидерландах. С другой стороны, было очевидным усиление Франции: приобретения, сделанные ее в Эльзасе, и переход фактически под ее контроль сильнейших крепостей «открывали» Империю с запада. В таких условиях имперская дипломатия все настойчивее должна была искать союзников среди других континентальных держав. Таким образом, наметилась перестройка внешнеполитической линии Вены.

Если в последние годы правления Фердинанда III едва ли еще можно было говорить о каких-то реальных шагах в этом направлении, то в первое десятилетие царствования Леопольда I (1657–1705) стали обозначаться новые приоритеты. Империя, по-прежнему поддерживая ослабленную Испанию, искала сближения с Нидерландами и Англией — двумя усилившимися державами, представлявшими собой весомых конкурентов Франции. Возвышение Бурбонов все более и более сплачивало в прежние времена совершенно разных соседей, решившихся противостоять французской гегемонии. Еще более важным моментом было постепенное разрушение системы французской клиентелы среди имперских князей, оформившейся после 1648 г. Западные князья, начиная от вестфальских епископов и заканчивая рейнскими властителями, все менее и менее были склонны терпеть опустошительные вторжения французов. Войны, развязанные Людовиком XIV (1643–1715), все сильнее сближали Империю во второй половине века с новыми союзниками вовне и со старыми сателлитами Франции внутри Империи. Если в Деволюционной войне (1667–1668). в которой Франция окончательно добилась низведения Испании до уровня второстепенной державы, эта тенденция лишь наметилась, то в войне за Пфальцское наследство (1688–1697) в виде т. н. Аугсбургского альянса была впервые образована достаточно мощная антифранцузская коалиция. Имперское правительство здесь оказывалось в безусловно выгодном положении: основное бремя военного противостояния ложилось на плечи Англии и Нидерландов. Император Леопольд был вынужден терпеть опустошение французами прирейнских земель, особенно союзного Габсбургам Пфальца, но мог вести борьбу руками союзников. Прессинг Франции в западном секторе Империи блокировался силами альянса в Нидерландах и на море. В конце концов последовавшая в 1700 г. Война за испанское наследство (1700–1714) стала реваншем Габсбургов за проигрыш в 1648 г.: французское преобладание на западе рухнуло. От Франции отвернулись и многие ее бывшие союзники среди имперских князей. Бесцеремонная политика «короля-солнца» в отношении собственных сателлитов разочаровывала их и раздражала.

На севере, в балтийском регионе императоры пока не могли надеяться на существенное усиление своих позиций. Лидерство Швеции здесь было очевидным. В ходе Первой Северной войны (1655–1660) с Данией и Польшей этому скандинавскому королевству удалось закрепить достигнутые в 1648 г. успехи. Однако непомерное усиление шведских позиций находило и естественные границы. Польша, Дания и первоначально шедший в русле шведской политики Бранденбург все более сближались на почве относительно общих балтийских интересов. Шведское могущество ставило под сомнение польское присутствие в южной Лифляндии и создавало постоянную угрозу датским владениям в Сконии и Норвегии, а также бранденбургским ленам в Пруссии и Померании. Имперская дипломатия получила возможность маневрировать, прямо не вмешиваясь в противостояние, но сближаясь с северными державами. На северо-востоке увеличивалось значение Польши, всегда с симпатией смотревшей на католическую Вену. Опыт широкого и опасного для Речи Посполитой протестантского движения в ее владениях в годы Первой северной войны и дружеская поддержка, оказанная Веной королю-изгнаннику Яну Казимиру в 1655–1656 гг., заставляли поляков видеть в Габсбургах главного союзника. С другой стороны, при всей подчеркнутой верности протестантскому делу «великого курфюрста» Фридриха Вильгельма, возглавлявшего евангелический блок имперских чинов, у Бранденбурга также постепенно зрели общие интересы с Веной. Усиление Швеции никак не входило в планы Фридриха Вильгельма. Померанский плацдарм Швеции создавал большие неудобства Бранденбургу. В итоге в 70-е гг. наметилось сближение Берлина и Вены по общему кругу балтийских вопросов. В ходе Голландской войны (1672–1678). развязанной Францией при поддержке Швеции, возникло прямое партнерство Габсбургов и Гогенцоллернов. Победа бранденбургских войск под Фарбеллином в 1674 г. означала и первый серьезный сбой в балтийской гегемонии Стокгольма. На севере постепенно складывались тенденции, в целом благоприятствовавшие Габсбургам. Во Второй Северной войне (1700–1721) они получили логичное завершение в крушении шведского могущества.

Середина XVII в. не принесла решительных перемен на юго-восточных границах Империи. Отношения с Оттоманской Портой все время содержали элемент напряженности. Но итоги Тридцатилетней войны, хотя и постепенно, все же влияли на перспективы. Габсбурги, временно изолированные на Западе и отдавшие пальму первенства Франции, смогли, однако, обеспечить прочное положение в секторе наследственных земель. Теперь именно эти земли превращались в главный источник, питавший внешнюю активность короны. Опираясь на ресурсы Австрии, Богемии и Венгрии, Леопольд I смог в конце концов осуществить перелом в вековом противостоянии с Турцией. Со второй половины века Средний Дунай и Восточная Венгрия превратились в сферу имперской экспансии. Начавшаяся в 1682 г. новая «долгая турецкая война» увенчалась стратегически важной победой: взятием Будапешта. Последующие триумфы принца Евгения закрепили успех. Временно отодвинутые на периферию западноевропейской политической жизни, Габсбурги смогли приступить к реваншу на востоке.

Итак, Вестфальский мир едва ли совершенно заглушил скрипку Империи в концерте европейских держав. Он «оттеснил» венских императоров за линию главных претендентов на лидерство, однако он не смог увековечить их второстепенное положение. Итоги войны формировали противоречивую перспективу: теряя в одном, Вена приобретала в другом.

§ 3. Император и сословное общество

Влияние войны на сословное общество образует еще одну важную проблему. В ее разработке крупные перемены обозначились лишь с 70-х гг. XX в., когда усилиями структуралистов, главным образом Карла Оттмара Аретина и Фолькера Пресса, были переосмыслены основные тенденции в жизни сословного общества.

Выводы историков согласуются в том, что императоры сохранили лидирующее место в сословной пирамиде. При всех неблагоприятных для Габсбургов статьях Вестфальского мира суверенитет короны не подлежал сомнению. Оставаясь «первыми среди равных», Габсбурги сохранили почти все традиционные прерогативы. Правовой статус властителей Священной Империи не претерпел существенной редукции.

Первые послевоенные годы были передышкой после многолетних усилий: необходимо было осмыслить масштабы опустошений и осуществлять правительственные акции в новых условиях мира. Последние годы жизни Фердинанда III прошли под знаком умиротворения; еще не было сил, для того, чтобы решительно осуществить новую перестройку правительственного аппарата. Потому и сам император войдет в историю главным образом как «государь мира». Окончание войны было главным достижением его правительственного курса.

Перспективное значение имел новый расклад сил между ведущими Домами, сложившийся после окончания Тридцатилетней войны. Имперские князья, крупные династы севера и запада, прежде всего Баварии, Бранденбурга и Гессена, добились удовлетворения многих своих интересов, увеличили политический вес и авторитет. Тем самым для короны, по крайней мере на время, сокращались возможности влияния на западную половину Империи.

Дополнительным и крайне неблагоприятным фактором для Габсбургов было вмешательство в германские дела Франции, создавшей после 1648 г. целую систему имперской княжеской клиентелы. Помимо традиционно следовавшего в орбите французского влияния Трирского курфюршества, Бурбоны смогли найти точки сближения с баварскими Виттельсбахами и укрепить свое влияние на берегах Рейна за счет политического партнерства с архиепископством Кёльнским и вестфальскими князьями. К тому же после всех потерь в годы войны два последних гейдельбергских курфюрста из старшей линии Виттельсбахов пытались организовать реванш в прямом союзе с Парижем. Как бы то ни было, первое десятилетие правления Леопольда прошло на западе почти при полном преобладании Франции. Но было ясно, что влияние Бурбонов в Империи находилось в зависимости от их способности доминировать в западном секторе Европы в целом, т. е. от их отношений с Нидерландами и Англией.

Первые симптомы кризиса французского могущества, проявившиеся в годы Голландской войны, привели к ослаблению позиций Парижа также и в Империи. Именно тогда Леопольд смог приступить к мастерскому лавированию между интересами отдельных княжеских Домов и в конце концов содействовать распаду французской клиентелы. Переход Пфальцского курфюршества в 1685 г. в руки младшей, католической, линии рейнских Виттельсбахов имел важнейшие последствия: обострилось старое соперничество между Мюнхеном и Гейдельбергом, но только теперь католический двор Пфальца видел своим естественным союзником не Францию, а Вену. Пфальц, остро нуждавшийся в помощи извне и находившийся под ударом «короля-солнца», войска которого под предводительством генерала Мелака в 1689 г. учинили страшный разгром курфюршеской столицы, вынужден был надолго связать свои интересы с Хофбургом. Гейдельберг отныне превратился в главного союзника императора на западных рубежах Империи.

Помимо Пфальца Габсбурги, конечно же, могли рассчитывать на симпатии и дружеское участие Гессен-Дармштадта. Территориальные утраты ландграфа Георга II, зафиксированные в тексте мирного договора, определяли дальнейшее соперничество с родственниками из Касселя и вынуждали его и его потомков придерживаться старой имперской лояльности. Наконец, Габсбургам удалось, хотя и в урезанном виде, сохранить своих старых сателлитов в массе имперского рыцарства Франконии и Швабии и тамошних духовных прелатов. Оказываясь перед лицом мощного возвышения Баварии, эти силы были заинтересованы в эффективной поддержке со стороны Вены. Диалектика 1648 г. не только не лишала императоров последней надежды на «возвращение» в Империю в смысле влияния на ее западную половину, но и позволяла, как, например, в случае с Пфальцем, совершать региональные «революции».

Значимым представляется и другой аспект: Вестфальский мир позволил Габсбургам окончательно закрепить за собой наследственные земли на востоке. Именно восточный блок, составленный из богемских, австрийских и западновенгерских земель, становился отныне плацдармом, исходной точкой влияния короны в других частях Империи. И Фердинанд III, и, тем более, Леопольд I пожинали блистательные плоды политики предшественников. Годы католического триумфа Фердинанда II не прошли напрасно. Они принесли полную реставрацию католической церкви и авторитета короны, прежде всего в Богемии и Австрии.

Богемия, утратив позу фрондирующего и бурлящего социальными протестами королевства, все более преображалась в моноконфессиональное образование с блестящим профилем возрожденного католицизма. Абсорбация католической церковью чешского национального элемента, растворение его в универсальных структурах иерархии стало одним из существенных факторов стабилизации. При всей религиозной бескомпромиссности Габсбургов следует, по меньшей мере, усомниться в категоричности старых аксиом об исключительной ущербности их правления для чешского народа. Католическое барокко, привнесенное на крыльях победы 1620 г., органично дополнило предшествовавшие традиции и в конце концов стало неотъемлемой частью чешской национальной культуры. Опора на новое дворянство цементировала позиции короны. Итальянская фракция дворян, обустраиваясь в Богемии, одновременно символизировала и давние связи Империи с Италией, позволяла активизировать итальянский полюс имперского влияния. Пикколомини, Коллальто, Галласы выступали надежной опорой короны на своей новой родине. В свою очередь, южнонемецкие роды, в основном швабские, такие как Лихтенштейны, Дитрихштейны, Фюрстенберги, получая земли и титулы в Богемии, сохраняли старые связи с имперским дворянством южной Германии. Укреплялся мостик имперского влияния, соединявший наследственные земли со Швабией и Франконией.

Наследственные земли никогда не образовывали «социально замкнутого» массива: они были прочно вплетены в структуры Империи. Габсбурги второй половины XVII в. не только сохранили солидный потенциал влияния в Империи, но и сумели, используя меняющуюся конъюнктуру, в некоторых пунктах улучшить свои позиции.

Среди всех имперских учреждений, чья жизнь была реанимирована Вестфальским миром, самым важным был рейхстаг. По окончании войны место его работы было определено в Регенсбурге. С 1663 г. он там заседал регулярно вплоть до 1806 г., получив наименование «вечного рейхстага». Стабильность его работы и круг обсуждаемых на нем вопросов был предначертан условиями мира, что резко повышало его авторитет на имперской арене.

Но не только партнерство с сословным форумом облегчало Габсбургам политический курс. Императоры впервые в немецкой истории с конца XV в. смогли, наконец, защищать свои интересы в строго нормированном русле работы, в рамках фиксированного права. Исчезали условия, при которых работу ассамблеи можно было сорвать, как накануне Тридцатилетней войны. Тем самым на пользу короне шла повседневная рутина куриальных дискуссий, медлительность, но неизбежность в выработке компромиссных решений: наболевшие вопросы, даже самые острые, уже не могли быть оставлены «на потом» или быть вовсе «позабытыми», дабы всплыть вновь в виде разрушительной вспышки противоречий. Отныне все подлежало конечному решению пусть и громоздкого, но ставшего более эффективным механизма. Постоянное функционирование высшего имперского учреждения влекло постоянную акцентацию имперских регалий Габсбургов. Исследование А. Шиндлинга позволяют хорошо реконструировать механизм утверждения имперского суверенитета на рейхстаге.

Конституирование сословной ассамблеи содействовало росту авторитета короны и в «имперскоблизких регионах»: франконских, швабских, верхнерейнских княжествах и рыцарских ландшафтах. Благоприятные предпосылки, сложившиеся еще накануне Реформации и позволявшие императорам влиять на региональные силы юга, не были утрачены после Тридцатилетней войны.

Несомненно, большую роль играли вопросы репрезентации и имперской пропаганды. Прекрасно осознавая свои потери в войне, Фердинанд III и Леопольд целенаправленно содействовали появлению всевозможных форм манифестации величия престола и Империи, хотя во многом здесь прослеживалось и соответствие общему стилю барочной эпохи.

В данной связи прежде всего стоит отметить венский Хофбург, главную имперскую резиденцию, превращенную во второй половине XVII в. в настоящий монумент величия короны. Скульптурное убранство, отделка внутренних интерьеров демонстрировали концепцию бессмертия и богохранимости державы. Венский двор, окончательно ставший интернациональным по составу, впитавший национальную элиту наследственных земель, жил, сообразуясь с жесткими нормами регламента и церемониала, призванного подчеркнуть божественный суверенитет императора.

Большую роль играла и имперская публицистика, торопившаяся вопреки проигрышу в войне исправить неблагоприятное для Габсбургов впечатление европейской общественности. На страницах памфлетов постоянно подчеркивалось суверенное достоинство короны и богохранимость габсбургской державы. Всевышний, не допустивший падения Дома Габсбургов, тем самым дал понять об особом Промысле, уготованном для этого Дома. Во всем своем блеске после Тридцатилетней войны предстали формы знаменитого «Австрийского благочестия» («Pietas Austriaca»), пропагандировавшиеся на страницах историко-богословских трактатов. Религиозные добродетели Габсбургов выставлялись образцовыми для истинно христианского государя, служившего Вере и Церкви. Исследовательница Анна Корет прекрасно показала религиозную основу в деле возрождения авторитета монархии. Не имея порой прямой возможности влиять на ход политических конфликтов, Габсбурги могли с успехом пропагандировать свои цели и идеи в публицистике. Неутомимая деятельность имперского дипломата барона Лисолы в годы Первой Северной войны показывала размах имперской пропаганды.

Таковым в общих чертах представляется положение династии.

Старая Церковь, пережившая подъемы и коллизии в ходе опустошительной войны, после 1648 г. смогла стабилизировать свои позиции. Барьеры на пути возможной протестантской экспансии, возведенные в тексте мирного соглашения, позволяли рассчитывать на безопасность немецких католических владений. Вестфальский мир маркировал границы конфессий на последующие четыре века: лишь после Второй мировой войны вновь изменилась их конфигурация. Не добившись победы в общеимперском масштабе, немецкая католическая церковь смогла найти множество каналов для внутреннего возрождения и консолидации. Получив в 1648 г. основополагающие правовые гарантии, немецкий католицизм смог довести до конца дело Реформы, начатое во второй половине XVI в.

В десятилетия после заключения Вестфальского мира в основных чертах завершилась перестройка немецкого епископата. Большинство прелатов Германии принадлежало к новому поколению, воспитанному нуждой военного лихолетья, но в традициях тридентского католицизма. Опустошения, вызванные войной, и по-прежнему сложное политическое положение побуждали клир к конструктивному диалогу с сословиями и к созданию эффективного механизма управления диоцезами и аббатствами. Князь церкви превращался в главного гаранта благополучия своей паствы. Опора на родственные связи, протекцию соседей и на имперский престол соседствовала с кропотливой административной работой. Все большую роль начинала играть репрезентация духовных лидеров. Патронаж, разнообразные формы персональной опеки, демонстрация состоятельности и благополучия призваны были внушить мысль о благоденствии церковных институтов.

Завершилось и конституирование на немецкой почве новых монашеских орденов. Иезуитские миссии стали непременной составляющей католической повседневности. Блистательные плоды их деятельности в сфере образования и наставничества позволяли рассчитывать на обновление культурного профиля паствы. Повысилось значение женских монашеских общин: кармелиток, урсулинок, огромного множества марианских конгрегации. В тяжелых экономических условиях, подрывавших благоденствие бедных дворянских семейств, подобные общины выступали надежным приютом для младших дочерей и сестер. Для дворянской элиты сохраняли значимость традиционные духовные ордена: Немецкий марианский орден и общины иоаннитов. Предоставляя приют и подспорье, церковь превращалась в инструмент социального роста. И в этом отношении католическая церковь сыграла особенно важную роль в общественной стабилизации после 1648 г.

Обретение твердой почвы и возможностей для общественного влияния отразилось в культуре католического барокко. Корни ее уходили в средиземноморский мир, прежде всего в Италию. В Германии же она получила особенное воплощение. Подчеркивание персональных добродетелей пастыря и идеи верного служения четвертой и последней Империи, было здесь характерной чертой. Триумфальные акценты, доминирующие в придворной манифестации прелатов, в убранстве католических храмов и в повседневной литургии содействовали уверенности в незыблемости церкви, умиротворяли паству, создавали гармонию, что было весьма важно в стране, только что начавшей мирную жизнь.

Прямым следствием сложной комбинации социальной и духовной роли католической церкви стала ее «аттрактивность», притягательность для общества, в том числе и для протестантской половины Империи. В противостоянии двух духовных миров, обретших формы сосуществования после 1648 г., мы замечаем постепенный перелом в пользу католицизма. Ярким образом подобные успехи католической церкви отразились на уровне прежде всего дворянской элиты: во второй половине века наблюдается мощная волна обращения в католицизм не только представителей низшего дворянства, но и целых княжеских династий лютеранской Германии. Конверсия саксонского курфюрста в 1697 г. и герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского в начале XVIII в. маркируют этот процесс. Приобщая вновь обращенных к своему лону, церковь тем самым содействовала укреплению имперских структур и имперского влияния. Представители высшего имперского дворянства, бывшие протестанты, теперь неизбежно оказывались под воздействием Вены. При всем том католическая церковь в целом сумела сохранить терпимость к религиозным меньшинствам в землях своего ареала. Редкие исключения, как например, изгнание протестантов из Берхтесгадена в 1731 г., не складывались в тенденцию и не влекли нового мощного накала религиозных противоречий.

Протестантские конфессии оказались в ином, более скромном положении. Как и в католическом ареале, в лютеранских и кальвинистских землях к 1648 г. еще не закончился процесс конфессионализации, так же как и для католицизма, для протестантских церквей Вестфальский мир создавал гарантии безопасности. Однако внутренний потенциал немецкого протестантизма оказался в значительной мере исчерпан к середине XVII в. Его социальные позиции были обеспечены в большинстве территорий уже давно созданными и даже успевшими застыть структурами церковной организации. Укомплектованные выходцами из городской среды, цротестанские церкви пребывали под патронажем княжеской власти с контрольными органами, возглавлявшимися дворянством. Буря военных лет, пронесшаяся по большинству евангелических и реформатских владений, побуждала к восстановлению сил, к реанимации угасшей церковной деятельности. Но здесь в отличие от католических земель, обладавших собственными институтами власти, протестантизм вынужден был всецело ориентироваться на помощь со стороны имперских сословий, будь то магистраты имперских городов, имперские князья или рыцари. В большинстве случаев мы имеем дело с совершенно придаточной ролью региональных церковных структур.

Лишенная административной самостоятельности, реформатская и лютеранская церковь обнаружила большую склонность к духовному движению. Тяжкая нужда войны обостряла в сознании протестантских наставников мысль об обретении божественной любви и помощи от вечного Создателя. Неустройство и бренность земного мира влекли размышления о конечном приюте у Христова престола. Следствием стала мистическая направленность немецкого лютеранства, обозначившаяся еще в предвоенные годы и нашедшая яркое воплощение в творчестве уроженца Лаузица Якоба Бёме (1575–1624). Идеи, изложенные в его главном труде «Аврора», являли причудливый компендиум средневековой немецкой мистики и лютеранской ортодоксии. В еще большей мере глубины откровения были явлены в знаменитых «Четырех книгах об истинном христианстве» ангальтского пастыря и выпускника хельмштедского университета Иоганна Арндта (1555–1622), окончившего свои дни генерал-суперинтендантом в Целле (герцогство Брауншвейг — Люнебург). Труд его сочетал идеи, а подчас и текстовые заимствования из средневековых мистиков, в том числе Иоганна Таулера и до конца не признанного ортодоксией Валентина Вайгеля (1533–1588), вызвал оживленные споры уже при жизни автора и выдержал до 1670 г. 64 издания на многих языках.

Ближе к концу XVII в. отчетливо наметилась трансформация прежних мистических переживаний в целостное богословское направление, получившее наименование Пиетизма. Одним из главных его вдохновителей стал надворный пастор берлинского курфюрста Филипп Якоб Шпенер (1635–1705), выступивший в 1675 г. со своим программным сочинением «Желанное благочестие». Главным прибежищем пиетистов стал новый университет, основанный стараниями курфюрста Фридриха III Бранденбургского в Галле, в котором преподавал последователь Шпенера Август Германн Франке, а также университет Хельмштедта, где в 1697 г. читал лекции известный церковный историк Готтфрид Арнольд, автор «Беспристрастной истории церкви и еретиков» — книги, великолепно отражавшей пиетистский взгляд на прошлое и настоящее христианского мира.

Примерно сходным образом рисуется духовный мир кальвинистской Германии. В нем роль обновителя реформатского благочестия играл дуэт богословов из Херборна — Иоганна Пискатора (1546–1626) и его ученика Иоганна Генриха Альштеда (1588–1638). Под влиянием идей херборнских светил во многом формировались воззрения выдающегося педагога из мятежной Богемии Яна Амоса Каменского. Переживания военных лет и Пиетизм привели в движение и музыкальную культуру протестантизма. Музыка и пение всегда шли параллельно восприятию Бога в протестантской церкви. Теперь мы видим новый подъем, обозначившейся прежде всего в творчестве Генриха Шютца (1585–1672), капельмейстера саксонского курфюрста, создателя первой немецкой оперы и автора огромного множества духовных произведений. Своих вершин музыкальная культура евангелической Германии достигла позднее, в блистательных шедеврах Иоганна Себастьяна Баха (1685–1750). В свою очередь, в лице Пауля Герхарда (1607–1676) встречается самый крупный автор духовной песни, значительно обогативший лютеранский хорал XVII в.

Однако многие из указанных явлений лишь в конечных своих формах принадлежали протестантскому миру. Продолжали оставаться пусть и не столь заметные, но важные связи и каналы влияния, шедшие от католицизма. Лютеранская и кальвинистская мистика апеллировала к созданному в лоне Старой Церкви «Подражанию Христу», мотивы которого были необычайно популярны в католической среде. Пиетизм и новое благочестие смягчали традиционный ригоризм лютеранского наставничества и делали протестантский мир проницаемым для католической среды. Музыкальная культура лютеранской Германии, представленная прежде всего в творчестве Г. Шютца, несла заметные следы влияния католической Италии. Католицизм притягивал, завлекал пусть даже на первый взгляд и вполне крепкие протестантские души, «возвращая» их назад с затаенными симпатиями к роскошному миру Старой Церкви. В конце XVII в. все более зримо проступало значение старых, не разрушенных потрясениями столетней давности, мостков между конфессиональными полюсами Германии и Европы. Для Империи это имело огромную важность, поскольку позволяло интегрировать в себе различные религиозные ландшафты.

Окончание войны означало и достижение нового компромисса на верхушке сословной пирамиды. Начавшись религиозно-политическим разладом на «княжеском Олимпе», война завершилась восстановлением баланса сил между ведущими Домами Империи.

Правда, прежний треугольник лидеров Виттельсбахи — Габсбурги — Веттины претерпел изменения. Гейдельбергские курфюрсты отныне выбывали из игры в качестве главных претендентов на лидерство в юго-западной Германии. Попытки Карла Людвига (1648–1680), а затем и его сына Карла (1680–1685) восстановить утерянные позиции за счет опоры на Францию влекли лишь еще более тяжелые для Пфальца последствия. Французская ориентация Гейдельберга в конце концов разочаровала имперекую элиту в западных землях, Пфальц все более выступал простым придатком французских интересов в Империи. Его авторитет был окончательно дискредитирован.

Смерть курфюрста Карла в 1685 г., скончавшегося бездетным, положила конец целой эпохе в истории рейнского Пфальца. Вместе с Карлом пресеклась младшая Зиммернская ветвь пфальцских Виттельсбахов. Курфюршеские регалии отошли католическому Пфальц-Нойбургскому Дому в лице Филиппа Вильгельма, сына знаменитого пфальцграфа Вольфганга Вильгельма, отрекшегося от лютеранства в далеком 1613 г. Новый государь незамедлительно осуществил перемены в конфессиональной и политической ориентации. Курфюрст хотя и оставил, сообразуясь с нормами Вестфальского мира, своим новым подданным реформатскую конфессию, однако в политических вопросах приступил к последовательному сближению с Габсбургами. Борьба с Францией, вызванная притязаниями «короля-солнца» на Гейдельбергское наследство, скрепила союз с имперской династией. Из решительно настроенного оппонента Габсбургов Пфальц превратился в их потенциального сателлита.

Напротив, мюнхенские Виттельсбахи после 1648 г. стали бесспорными лидерами в южном секторе Империи. Практически вся вторая половина века пройдет под знаком гегемонии Мюнхена между Рейном и Инном, совпадая по времени с правлением сына скончавшегося в 1651 г. Максимилиана I — Фердинанда Марии (1651–1679), а затем — Макса Эммонуила (1679–1726). Контроль над Кёльнским архиепископством и рядом духовных общин южной Германии позволил мюнхенскому Дому диктовать волю соседям. Увеличившееся значение Виттельсбахов вместе с тем удаляло их от Вены: императоры с растущей неприязнью смотрели на триумф баварских родственников. Складывался опасный для Вены дуализм в южной Германии. Мюнхен играл все более самостоятельную роль, особенно во внешней политике, где его основным партнером становилась Франция.

Веттины, получившие по Вестфальскому миру существенный выигрыш в территории в виде обоих лаузицких маркграфств, закрепили свои близкие к имперскому ядру позиции. Дрезденские курфюрсты все еще сохраняли доминирующее значение в восточном секторе центральной Германии. К ним же перешло, правда, на короткое время, руководство евангелическим Корпусом на рейхстаге. Последние годы жизни Иоганна Георга I и последовавшая за тем «георгианская эпоха» (правление Иоганна Георга II (1656–1680), Иоганна Георга III (1680–1691) и Иоганна Георга IV (1691–1694) прошли для Саксонии в хлопотах по восстановлению разоренной войной страны. В целом экономическая жизнь смогла довольно быстро обрести необходимую стабильность. Для дальнейшей истории Веттинов важным моментом стал династический раздел, осуществленный, согласно завещанию Иоганна Георга I, в 1656–1657 гг. и наделявший младших сыновей курфюрста собственными доменами. Так возникло наряду с курфюршеством Саксонией и Майссенской маркой родственные герцогства Саксен-Мерзебург, Саксен-Цайтц и принадлежавшая до 1680 г. Веттинам администратура в архиепископстве Магдебург. Дробление некогда единого массива не способствовало внутренней консолидации, но прекрасно иллюстрировало силу патриархально-евангелических воззрений на обязанности главы семьи, бытовавших в Альбертинском Доме. Политический курс Веттинов на первый взгляд не переживал глобальных перемен, но обнаруживал тенденции, важные в своем перспективном значении. Еще более усилившаяся связь с Габсбургами, закрепленная соглашениями 1648 г., упрочила традиционную имперскую лояльность Дрездена. Во второй половине века Саксония выступала главным военным союзником Вены на турецком и французском фронтах. С другой стороны, заметно увеличилась роль Бранденбурга на северных границах курфюршества. Переход под контроль Берлина Магдебургского архиепископства в 1680 г. означал и наметившийся перевес Гогенцоллернов в борьбе за региональное лидерство. Для Веттинов все более актуальным становился тесный союз с Веной как противовес северному соседу.

Более радужные перспективы открывались берлинским Гогенцоллернам. Правда, после 1648 г. страна нуждалась в длительной передышке. Великому курфюрсту Фридриху Вильгельму (1640–1688) предстояло еще долго залечивать раны, нанесенные войной. Все его правление прошло в более или менее удачных попытках реанимировать экономический потенциал города и села, а также перестроить к максимальной выгоде правительства отношения с сословиями, прежде всего дворянством. Но внутриимерское положение Дома постепенно начало улучшаться. Гогенцоллернам удалось сохранить выгодные стартовые позиции, доставшиеся им накануне 1618 г. Переход под власть берлинских курфюрстов Восточной Померании, затем Магдебурга вкупе с сохранившимися нижнерейнскими владениями означал постепенный сдвиг в сторону бесспорного лидерства Гогенцоллернов на севере страны. Отказ саксонского курфюрста от руководства евангелическим Корпусом в 1655 г. и передача его берлинскому властителю маркировало и рост авторитета династии среди протестантских сословий. Гогенцоллерны завершали XVII в. с хорошими видами на будущее.

Итогом произошедших перемен — порой уловимых лишь в пределах десятилетий — стал новый расклад сил на семейном Олимпе немецких князей. В треугольнике Виттельсбахи — Веттины — Габсбурги сдвиг произошел в пользу Мюнхена и к ущербу для Гейдельберга, при этом Веттины постепенно уступали Гогенцоллернам, готовившимся занять место в группе лидирующих династов. В конце XVII в. треугольник, таким образом, все заметнее преобразовывался в квадрат: Мюнхен — Вена — Дрезден — Берлин.

Но при всех переменах имперский престол и правящая династия выступали мощным фактором воздействия. Габсбургам удалось не только сохранить важнейших своих союзников в разных частях Империи, но и, играя на сложном сплетении интересов, сохранить ведущие позиции в консорциуме самых видных семейств Германии. Волна «монархизации» крупнейших княжеских Домов (приобретение шведской короны пфальцскими Виттельсбахами в 1655 г., польской — Веттинами в 1697 г., прусской — Гогенцоллернами в 1701 г., английской — Вельфами в лице Брауншвейг-Люнебурга в 1715 г.) свидетельствовала, конечно, о желании этих Домов приобрести суверенное положение за рамками Империи. Однако косвенно это подтверждало и силу Габсбургов, полагавших предел монархическим амбициям князей в подвластных землях.

Война встряхнула низшее дворянство. Некоторые, наметившиеся еще в начале века тенденции в дворянском сословии приобрели рельефность, стали более зримыми. Но мощные социальные позиции, завоеванные дворянством в конфессиональную эпоху, оказались непоколебимыми. Исследования Ф. Пресса и хорошо разрабатываемый ныне региональный материал подтверждают это. Имперское рыцарство, лишившись своих западных филиалов (эльзасский округ отошел к Франции), сохранило в целом устойчивое положение, лавируя между территориальным прессингом соседних династов и интересами имперского престола. Широкие возможности, предоставленные венским двором и службой в рядах имперского правительственного и военного аппарата, позволяли стабилизировать доходы, поправить финансовое благосостояние дворянства. Мощная протекция Габсбургов сдерживала разрушительные явления в социально-политической жизни имперской рыцарской корпорации. Протестантское дворянство теперь окончательно торжествовало при местных княжеских дворах, активно проникая во все сферы правительственных и военных структур. Окончание жесткого конфессионального противостояния шире открывало протестантам путь к посещению католических стран, учебе в тамошних университетах. Католическое дворянство не только добивалось лидерства в противостоянии дипломированным бюргерам при дворах своих патронов, но и с успехом для себя могло использовать реставрацию церковных учреждений. Католическая церковь вновь подтверждала свою роль важнейшего гаранта экономического и социального благополучия. Притягательность церкви в глазах дворянства создавала объективную предпосылку и к постепенному наступлению католицизма в землях Империи: волна конвертации, перехода протестантов в католицизм была прямым отражением этого.

В целом и для католической и для протестантской половины можно вполне констатировать одинаковую важность придворной службы. Социальный феномен двора именно как элитарного сословного учреждения формируется после Тридцатилетней войны. Дворянство окончательно вытесняет неаноблированный, бюргерский элемент из придворных структур. Имперско-княжеская военная и административная служба получила всеобщее распространение в дворянской среде. При этом не затихавшие после 1648 г. локальные конфликты с Францией и Портой создавали широкие возможности для военной карьеры. К концу XVII в. окончательно оформятся две основные модели дворянской службы: военная и придворно-административная. Первая обретет свои классические черты в Бранденбурге, вторая — в изысканной Вене, при барочном дворе Габсбургов. Религиозный и политический компромисс, восторжествовавший в Германии после 1648 г., содействовал проницаемости протестантских и католических дворянских фракций, усиливал интеграционные процессы, где много шансов в плане патронажа и протекции предоставлялось Габсбургам. Приобретение дворянами титулов имперских баронов или рыцарей из рук императора служило не только укреплению престижа, но и позволяло расширять служебный диапазон.

Экономическая основа дворянского благополучия — поместное хозяйство — при всем разрушительном смерче Тридцатилетней войны не была уничтожена и не претерпела решительных изменений. Необходимость скорейшего восстановления разрушенного войной вынуждала дворянские семьи еще активнее искать подспорья у территориальной власти и в то же время идти на компромиссы с крестьянскими подданными. Следствием выступала специфическая черта послевоенного хозяйственного уклада: он не столько реформировался, сколько тяготел к тем традиционным моделям, которые уже оформились в начале века. Сеньориальная и вотчинная система на западе и востоке эволюционировала преимущественно в уже заданных координатах. Наставления Вольфа Хельмгарда фон Хохберга в его знаменитом пособии по поместной экономии, изданном в 1680 г., лежали в преемственности уже устоявшейся линии, не формировали ее сколько-нибудь заметную альтернативу.

Немецкий город испытал много превратностей в годы войны. Некоторые процветающие в начале века общины были уничтожены ее огненным смерчем. Магдебург, дотла сожженный и потерявший почти всех своих жителей (30 тыс.) в 1631 г., может служить, пожалуй, самым скорбным примером. Однако он все же являл исключительный по драматизму случай. Многим городам удалось выйти из войны с меньшими потерями, а некоторые, как Франкфурт-на-Майне, Гамбург или Бремен, смогли даже оживить свою экономическую деятельность. Необходимость дифференцированного подхода здесь очевидна и в этом, вероятно, можно усмотреть позитивный результат исследования Г. 3. Штейнберга. Для послевоенного городского ландшафта характерной становилась все более тесная взаимосвязь правового статуса общины с ее экономическим потенциалом. Теперь лишь только самые мощные, наиболее благополучные города, как, например, Франкфурт-на-Майне или Гамбург, продолжали оберегать свое непосредственное имперское подданство и настаивать на нем. Пребывая в более выгодных экономических условиях, чем многие другие общины, они с успехом защищали свои привилегии как на всеимперских форумах рейхстага, так и перед соседней территориальной властью. Однако несравненно более многочисленное сообщество земских городов интегрировалось в местную сословную пирамиду и удовлетворялось покровительством княжеской власти. Стремление сохранить уцелевший хозяйственный потенциал и поскорей залечить нанесенные войной раны заметно укрепляло узы партнерских отношений между городами и князьями. Лишаясь многих внешнеэкономических контактов, возможностей для широкой межрегиональной торговли, для вкладывания капиталов, городские общины стремились в первую очередь оживить местный рынок, наладить полноценные хозяйственные связи в сравнительно узком пространстве. Следствием стала растущая заинтересованность в протекции со стороны территориальных династов. Так или иначе, многие городские общины уже спустя полвека после окончания войны приобрели хорошие экономические позиции. Берлин, оживленный протекционистскими мерами Гогенцоллернов и предприимчивостью французских диссидентов, являл один из самых ярких примеров роста. Дрезден, преобразившийся в своих роскошных барочных формах при первом курфюрсте-короле, или Штуттгарт, старательно опекаемый Вюртембергским Домом, можно также причислить коатому ряду.

В русле уже заданных предвоенным временем процессов менялось экономическое лидерство. Захват шведами Балтийского побережья исключал возможность самостоятельной ориентации восточной группы ганзейских городов, о чем уже говорилось выше. Обрести благополучие можно было лишь под протекцией самой шведской короны — примеры Штральзунда и Висмара здесь были самыми очевидными. Ганза прекратила свое существование в качестве живого организма. Лишь западные порты, Бремен и Гамбург, могли еще питать надежды на радужное будущее. Напротив, резко возросло значение внутриимперских центров, обслуживающих дальние и ближние регионы. Франкфурт-на-Майне и Кёльн смогли окончательно закрепить за собой пальму экономического лидерства в транзитной торговле, биржевом деле и ярмарках.

Немецкое бюргерство в целом удовлетворилось уже занятыми в начале века позициями. Военные потери в сочетании с мощным наплывом сельского населения, беженцев содействовали обновлению социального состава общин во многих городах. Бюргерский слой на низовом уровне ощутил прилив свежих сил, вызванный сельской инфляцией и перемещениями. Но обновление следовало параллельно консервации старой элиты, стремившейся сохранить лидерство в руководстве гильдий, цехов и соответственно городского совета. Консерватизм, устойчивость верхнего этажа в здании городской общины очевидно характеризовали профиль немецкого города после 1648 г. В то же время статус неаноблированного горожанина, пусть и из патрицианской среды, при дворе или в княжеской администрации окончательно утратил свою престижность, явленную во времена Реформации. Элита города теперь стремилась не столько закрепить свою социальную автономность, сколько стать вровень с дворянством, прыгнуть в ряды дворянского сословия. Частая интитуляция в «пфальцграфское» достоинство, организованная императором и позволявшая возводить в дворянство представителей академической профессуры или административных советников, хорошо иллюстрировала процесс. Ценности дворянского мира окончательно торжествовали над бюргерскими традициями.

Крестьяне, как и горожане, стали наиболее пострадавшей во время войны социальной прослойкой. Военные операции, постои и реквизиции тяжким бременем ложились на жителей села. Но трудности и лишения военных лет одновременно рождали надежды на лучшую долю. Прежде всего, обозначились новые возможности к интеграции в городской мир. Вынужденное бегство в города позволяло найти там работу, зачастую лишь временную в качестве поденщиков, малоквалифицированных работников. В некоторых случаях, однако, сельские эмигранты обретали возможность обзавестись надежным приютом и пустить корни в чужой среде. Во втором и третьем поколении их потомки были способны вполне адаптироваться к городскому миру и более того — совершить прыжок в дворянские ряды. Жизненный путь некоторых обладателей крупных административных должностей начинался среди пепелищ крестьянских подворий, пролегал через городские улицы и заканчивался в обществе властной элиты. Судьба баварского вельможи Корбиниана Прильмайера — блестящее доказательство пусть и редких, но все же возможностей к социальному подъему для детей селян-эмигрантов. Известные шансы предоставляла и военная служба. Выслужившись от рядового до сержанта, капрала или прапорщика крестьянские сыновья могли надеяться на счастливый случай, даровавший бы им даже дворянство. История бранденбургского маршала Ганса фон Дёффлингера, крестьянина по происхождению, говорила в пользу таких возможностей. Война пусть и частично, но все же привела в движение крестьянство — эту, пожалуй, самую оседлую категорию немецкого народа. Тем самым открывались поры, сквозь которые крестьянский элемент, пусть в незначительном количестве, но все же мог перетекать на другие этажи сословной пирамиды.

Однако подавляющее большинство крестьянской массы должно было по-прежнему связывать свое будущее и с прежним статусом, и с прежним modus vivendi. Коллизии войны здесь, впрочем, также влекли за собой перемены. Ужасающие опустошения, вызванные военными потерями, голодом и эпидемиями, оставляли зияющие прорехи в рядах деревенской элиты. Старосты, управляющие помещичьими хозяйствами (майеры), привилегированные сельские работники теперь могли рекрутироваться из крестьянских низов. В свою очередь, окончание войны и стремление освоить запущенные земли приводили к регулируемому дворянством и территориальной властью притоку крестьян из других областей. Для вновь прибывших здесь открывались хорошие возможности поправить и экономическое положение, и статус в крестьянской среде. Подобного рода «колонизации» наблюдались в южных и северо-восточных, самых разоренных войной областях.

Однако центральным вопросом крестьянского существования оставалось собственное хозяйство. Восстановить его из пепелища и, тем более, наладить хорошее производство крестьянин был в состоянии лишь в тесной кооперации со своим господином — непосредственным владельцем поместья и территориальным государем. Созидательная работа немецкого крестьянства, а также стабильность необходимых для сельского дворянства доходов могли обеспечиваться лишь на основе взаимовыгодного компромисса и совместных усилий. Война содействовала примирению господ и их сельских подданных. Характерным следствием стало резкое угасание аграрных конфликтов после 1648 г. Вплоть до конца Старой Империи немецкие земли не станут более свидетелями столь драматичных перипетий, каковые выпали на долю века XVI. Свое бесспорно положительное воздействие оказывала и конфессионализация с ее просветительскими задачами. Открытие на селе новых школ, важная посредническая роль пастора в католических и протестантских землях содействовали большей мягкости, умиротворению в отношениях между помещиком и крестьянином. К этому добавлялось и княжеское законодательство, например в Саксонии, последовательно стоявшее на страже общинных интересов.

Война неизбежно затрагивала институты территориального управления. Но в свете новейших изысканий характер подобного воздействия и его последствия рисуются весьма различными, что позволяет более дифференцированно отнестись к старому тезису немецкой историографии о мощном росте территориальной государственности после 1648 г. Сравнивая соответствующую ситуацию в середине XVII в. с ситуацией на более ранних стадиях развития немецких княжеств, можно констатировать скорее медленную, с очень сильными консервирующими тенденциями эволюцию власти, нежели мощный институционно-правовой прорыв.

Огромное значение имело созревшее в общественных умах представление о неизбежности опоры на сильные и авторитетные правительственные инстанции. Долгие годы войны, массовых лишений, постоянной нужды дискредитировали в глазах самых широких слоев населения старые представления о самоценности органов самоуправления, общинных институтов, традиционных гарантий, связанных со статусом человека. Спастись можно было лишь обретая приют под сенью более мощных и авторитетных правительственных институтов. Речь не шла о разложении сословного самосознания, но мало-мальски сносную поддержку голодающие и изгнанные из насиженных мест крестьяне, горожане, разорившееся дворяне могли получить лишь от централизованной, стабильно функционирующей территориальной власти. Внушительные архивные фонды, богатая публицистика, памфлеты и листовки последних лет войны пестрели жалобами и призывами не столько к противоборствующим сторонам, не столько к имперскому суверену, сколько к собственным территориальным государям, на которых возлагалась последняя надежда обустроить более или менее сносное существование их подданных. Следствием стала растущая тяга к упорядоченной, четко работающей системе институтов власти. Подобно крестьянам или горожанам, получавшим шанс на благополучную жизнь лишь в тесной кооперации с их непосредственными господами, все сообщество подданных в конце концов должно было консолидироваться вокруг базовых правительственных структур. В этом смысле послевоенная эпоха подтверждает тезис Г. Острайха о росте социальной дисциплины в раннее Новое время. И. Бурхардт прекрасно показал развитие государствообразующих процессов под воздействием Тридцатилетней войны. Но социальная консолидация и усиление властных структур не означали еще коренной ломки, революции в развитии территориальной власти. Характерной становилась именно тенденция, но не внушительные качественные скачки. В данной связи можно выделить две специфически немецкие особенности: широкую общественную консолидацию вокруг базовых институтов власти при сохранении традиционной основы в деятельности самих этих институтов.

В области теории немецкая политология нашла после войны свой характерный стиль: она весьма деятельно разрабатывала тему отдельных отраслей власти. Истоки интереса к подобной теме, как уже говорилось, возникли еще в XVI в., Тридцати летняя война принципиально не изменила эту тенденцию, но она содействовала более ясной, более четкой прорисовке правовой компетенции властных институтов, их регламентации. Фигура самого властителя не стала более «суверенной» в смысле правового статуса: Вестфальский мир не превращал имперских князей в имперских «суверенов». Подданство имперскому престолу не ставилось под сомнение, ленная связь с императором и служебные обязательства сохраняли свое значение. Во множестве исторических, биографических и генеалогических трактатов послевоенного времени добродетели князей, проявленные на ниве имперской службы, занимали подчас центральное место. Но, с другой стороны, в большей мере акцентировалась роль властителя в отношении со своими подданными, она все более приобретала величавый, «героический» окрас в духе барочной патетики. Князь выступал главной авторитетной фигурой для своих подданных, своеобразной конечной инстанцией, гарантировавшей мир и порядок в подвластных землях. Речь никоим образом не шла о формировании некой концепции «абсолютной власти», профиля «абсолютного монарха» в классическом понимании absolutus, т. е. властителя, стоявшего над законами. Напротив, утверждалась мысль о встречной ответственности государя и его подданных, воплощенной в поддержании порядка на основе традиционных институтов. Отсюда возникало желание как можно тщательнее определить принципы властного контроля, различные функции правительственных учреждений, отрасли управления.

Так постепенно формировалось камералистское направление в послевоенной общественной мысли. У истоков ее стояли крупные юристы, эксперты по финансово-административным вопросам, среди которых следует особенно отметить Файта Людвига фон Зекендорфа (1626–1692), советника герцога Саксен-Готского Эрнста Благочестивого, написавшего известный трактат «Немецкое княжеское государство» (1656). В этой книге, выдержавшей множество изданий и ставшей классическим пособием по организации т. н. «малых немецких государств», заключался своеобразный симбиоз прежних, весьма устойчивых патриархальных воззрений на власть государя и мысли о совершенствовании административного управления подвластными землями.

При рассмотрении немецкого камерализма историки не удерживались от критического настроя, говоря о мелочной регламентации и отсутствии широкого кругозора у немецких авторов. Между тем немецкий камерализм оформился под тяжестью последствий великой войны, вырос из необходимости их преодоления в условиях, когда единственно крупным и эффективно работающим механизмом на уровне регионов могла быть лишь правительственная структура территориальных властителей. Чтобы обратиться к широким межрегиональным схемам, следовало сперва наладить работу в отдельных княжествах. Так же как и в трудах французских и английских экспертов, немецкая политология включала в себя концепции протекционизма и меркантилизма, но реализовываться им надлежало прежде всего на региональной почве. Без слаженной работы институтов на территориальном уровне вообще было невозможно внутреннее экономическое единство Империи. Немецкий камерализм был не только исторически оправдан, но и нес в себе большой созидательный потенциал.

Касательно развития важнейших учреждений, бесспорно, следует констатировать дальнейшую эволюцию двора. Княжеский двор утверждался в своей сложной социальной роли и как институт княжеского патронажа, социального контроля, «доместикации», и как инструмент репрезентации величия, и как «ближайший» правительственный орган. В целом растут почти повсеместно придворные штаты, наступает инфляция новых придворных чинов и завершается социальная перестройка, начатая еще в XVI в. — придворная служба становится уделом дворянства. Не случайно некоторые немецкие историки именуют последнее столетие Старой Империи веком придворных обществ, эпохой дворов. Вероятно, именно в случае немецкого княжеского двора наиболее рельефно проступали консолидирующие тенденции, охватившее общество после окончания войны: стремление к тесному заинтересованному контакту, взаимовыгодному компромиссу, поиск возможностей для социального роста. Но при этом все еще сохранялись здесь специфические черты, унаследованные от позднего средневековья, прежде всего патриархальный уклад придворных обществ, желание княжеских персон видеть свое окружение придатком семейного, домашнего пространства. Двор воплощал переплетение частного и публичного в окружении государя, растворял в себе чисто институционную ипостась.

Безусловно, война весьма сильно стимулировала развитие высшего надворного и провинциального отраслевого управления. Тайные советы почти во всех крупных территориях превратились в важнейшие учреждения, с помощью которых вырабатывались генеральные линии имперской и зарубежной политики. Происходит более резкое отмежевание занятий повседневной рутиной (канцелярия во главе с канцлером) от решения крупных стратегических проблем (тайный совет). Вместе с тем усовершенствовалась работа органов финансового управления: война наглядно убеждала в необходимости иметь хорошо организованную кассу и постоянные источники дохода.

Трудно спорить с тем, что война «пропела хвалебную песнь» профессиональной армии. Земское ополчение, ландвер, равно как и земский дворянский набор, уходили в прошлое: опыт войны говорил, что они зачастую не годились даже для решения чисто оборонительных задач. Гораздо более эффективными становились небольшие, хорошо подготовленные контингента, пополнявшиеся рекрутским набором, обученным профессиональными офицерами. В разоренных землях трудно было содержать большие наемные формирования. Приток же в армию местных уроженцев помогал ликвидировать и проблему маргинального излишка на селе, и вопрос регионального патриотизма. Крохотные армии немецких княжеств в конце концов играли существенную роль в усилении социальной дисциплины. Постоянная муштра, четко работавшая вертикаль командования — с тех пор одно из главных достоинств немецкой военной машины — становились еще одним отражением процесса общественной консолидации, роста властных институтов. Военные реформы нассауских графов получили в послевоенной Германии свое окончательное завершение.

На уровне взаимоотношений князя и сословий война не столько повлияла на принципиальное изменение баланса сил, сколько на изменение роли отдельных сословных фракций. Едва ли возможно говорить о полном княжеском триумфе в борьбе с сословным влиянием. В некоторых территориях, как, например, в Саксонии, сословия всецело сохранили свое влияние на ландтаге, которое теперь к тому же и усилилось в связи с необходимостью скорейшего улучшения курфюршеских финансов, что нельзя было сделать без встречной воли со стороны ведущей группы майссенского дворянства. Даже Бранденбург в свете новейших исследований демонстрирует отнюдь не классическую модель растущей княжеской власти: «великий курфюрст» после 1648 г. не только не смог отказаться от партнерства с ландтагом, но и оставил почти в полном объеме его правовую компетенцию. К тому же местное дворянство в обмен на вотирование новых налогов добилось для себя безраздельного лидерства на региональном уровне. Лишь Бавария, как накануне 1618 г., так и теперь, являла образец неуклонного роста княжеского влияния. Но пример ее был все еще одинок. В целом речь, скорее, может идти о стабилизации отношений между сословиями и князьями, их преимущественной фиксации с сохранением предвоенных тенденций, нежели о революционных переменах.

Несомненно, следует согласиться с тезисом И. Бурхардта о существенном влиянии войны на рост государствообразующих тенденций. Но при том не следует забывать и о двух важных ограничителях. Немецкие территории все еще не представляли классическую парадигму «государственности» в соответствии с учением о государстве XIX в. Не хватало важных составляющих, в том числе и государственной концепции суверенитета. Была лишь общая тенденция, активизированная войной, но пока еще не воплотившаяся в итоговых формах. Кроме того, процесс социальной консолидации отнюдь не ограничивался лишь региональным уровнем, хотя именно там он проступал, пожалуй, рельефнее всего. Император и имперские структуры были также вновь восстановлены и активизированы в послевоенные годы: имперская интеграция накладывалась на региональную, восстановление властных полномочий и авторитета короны соседствовало с ростом правительственных структур в отдельных княжествах.

В заключение следует подчеркнуть, что тридцать военных лет не только не прервали развития национального самосознания немецкого народа, но, напротив, сильно содействовали росту национальной идентификации. Нужда войны, разочарование в политических партиях и союзниках, ужасающие потери побуждали образованную элиту все более и более говорить об интересах всего Отечества, воспринимать Германию общей для всех родиной. Тем самым обнаруживались точки соприкосновения религиозно-политических оппонентов: «слезы Отечества» примиряли всех, согласия можно было достичь лишь участием всех немцев и в пределах всей Германии. Необычайно яркая публицистическая волна, поднявшаяся в последнее военное десятилетие, прекрасно отображала чувство национальной общности. Новые границы Империи, фиксированные в Вестфальском мире, еще более ясно очерчивали немецкое ядро: Швейцария, Эльзас и Нидерланды навсегда покинули ее пределы. Напротив, оказались глубже, чем в средневековье, интегрированы прежние «имперскодальние» земли, главным образом — нижненемецкие. Германия и Империя после 1648 г. еще теснее сблизились в общественном понимании. Г. Шмидт в цикле своих исследований блестяще показал генезис культурной нации в XVII в.

Итак, Империя не была взорвана «территориально-государственной революцией», которой, собственно, и не произошло по окончании войны. Она сохранила свою целостность, свою двухъярусную — региональную и общеимперскую — конструкцию. Ее наличие и перспективы блестяще исследовались в работах выдающихся немецких правоведов XVIII в.

1. Akten und Urkunden zur Ausserpolitik Christoph Bernhards von Galen (1650–1678) / Hrsg, von W. Kohl Bd 1–3. Münster, 1980–1986.

2. Buschmann, KR. T. II.

3. Der Jüngste Reichsabschied von 1654 / Hrsg, von A. Laufs. Bern, 1975.

4. Dreissigjähriger Krieg und Zeitalter Ludwigs XIV (1618–1715) / Hrsg, von W. Becker. Darmstadt, 1995.

5. Franz, QGB.

6. Das grosse Welttheater. Die Epoche der höfischen Feste in Documenten und Deutung / Hrsg, von R. Alewyn, K. Sälzle. Reinbek, 1959.

7. Hochberg W. H. von. Georgica curiosa. T. 1–3. Nürnberg, 1680.

8. Philipp Jacob Spener, Briefe aus der Frankfurter Zeit 1666–1686 / Hrsg, von J. Wallmann. Bd 1. 1666–1674. Tübingen, 1992.

9. Seckendorff V. L. von. Teutscher Fürstenstaat. 2. Aufl. Jena, 1737.

10. Urkunden und Aktenstücke zur Geschichte des Kurfürsten Friedrich Wilhelm von Brandenburg. Bd 1–23. Berlin; Leipzig, 1864–1930.

11. Zeumer, QGDR.

1. Шиндлинг А. Леопольд I 1658–1705 // Кайзеры. С. 204–224.

2. Abel, GDL.

3. Aretin К. О. Frh. von. Das Reich. Friedensgarantie und europäisches Gleichgewicht 1648–1806. Stuttgart, 1806.

4. Arndt J. Der Grosse Kurfürst. Ein Herrscher des Absolutismus? Uber die Möglichkeiten und Grenzen monokratischer Herrschaft im 17. Jahrhundert // Der Absolutismus — ein Mythos? Strukturwandel monarchischer Herrschaft in West- und Mitteleuropa (ca. 1550–1700) / Hrsg, von R. Asch und H.Duchhardt. Köln; Weimar; Wien, 1996. S. 249–273.

5. Baumanns M. Das publizistische Werk des kaiserlichen Diplomaten Franz Paul Freiherr von Lisola (1613–1674). Berlin, 1994.

6. Die Bischöfe des Heiligen Römischen Reiches 1648 bis 1803 / Hrsg, von E. Gatz. Berlin, 1990.

7. Braubach M. Wilhelm von Fürstenberg (1629–1704) und die franzäsische Politik im Zeitalter Ludwigs XIV. Bonn, 1972.

8. Brunner О. (II, § 3. 4 b).

9. Dittrich E. Die deutschen und österreichischen Kameralisten. Darmstadt, 1974.

10. Duchhardt H. Das Zeitalter des Absolutismus. 3. Aufl. München, 1998.

11. Duchhardt H. Altes Reich und europäische Staatenwelt 1648–1806. München, 1990.

12. Erdmannsdörfer B. Deutsche Geschichte Vom Westfälischen Frieden bis zum Regierungsantritt Friedrich des Grossen 1648–1740. Bd 1–2. Berlin 1892–1893.

13. Franz G. Der Dreissigjährige Krieg und das deutsche Volk. Untersuchungen zur Bevölkerungs- und Agrargeschichte. 3. Aufl. Stuttgart, 1979.

14. Haug-Moritz G. Kaisertum und Parität. Reichspolitik und Konfessionen nach dem Westfälischen Frieden // ZHF, 19, 1992. S. 445–482.

15. Heyer Pr. Die katholische Kirche vom Westfälischen Frieden bis zum ersten Vatikanischen Konzil. Göttingen, 1963.

16. Sedin, HKG, 5.

17. Kraemer H. Der deutsche Kleinstaat des 17. Jahrhunderts im Spiegel von Seckendorffs «Teutschem Fürstenstaat». Darmstadt, 1974.

18. Kuczynski J. Geschichte des Alltags des deutschen Volkes 1600 bis 1650. 3. Aufl. Berlin, 1983.

19. Lütge, DSW.

20. Lütge, GDA.

21. Oestreich G. Friedrich Wilhelm, der Grosse Kurfürst. Göttingen, 1971.

22. Opgenoorth E. Friedrich Wilhelm. Der grosse Kurfürst von Brandenburg. Bd 1–2. Göttingen, 1971–1978.

23. Opitz E. Österreich und Brandenburg im Schwedisch-Polnischen Krieg 1655–1660. Boppard, 1969.

24. Der Pietismus vom siebzehnten bis zum Frühen achtzehnten Jahrhundert / Hrsg, von M. Brecht. Göttingen, 1993.

25. Press, KK. S. 268–424.

26. Press V. Soziale Folge des Dreissigjährigen Krieges // Press, AR. S. 622–655.

27. Press V. Korbinian von Prielmair (1643–1707). Bedingungen, Möglichkeiten und Grenzen sozialen Aufstiegs im barocken Bayern. Ottenhofen, 1978.

28. Press V. «Denn der Adel bildet die Grundlage und die Säulen des Staates». Adelim Reich 1650–1750 // «Der ganzen Welt ein Lob und Spiegel». Das Fürstenhaus Liechtenstein in der Frühen Neuzeit / Hrsg, von E. Oberhammer. Wien; München, 1990. S. 11–32.

29. Rosenberg H. Bureaucracy, Aristocracy and Autocracy. The Prussian Experence 1660–1815. 3 Ed. Cambridge, 1968.

30. Schilling H. Höfe und Allianzen. Deutschland 1648–1750. Berlin, 1988.

31. Schindling A. Bildung und Wissenschaft in der Frühen Neuzeit 1650–1800. 2. Aufl. München, 1999.

32. Schmidt, GAR. S. 193–233.

33. Schmidt H. Philipp Wilhelm von Pfalz-Neuburg (1615–1690) als Gestalt der deutschen und europäischen Politik des 17. Jahrhunderts. Bdl. Düsseldorf, 1973.

34. Schäffler H. Deutsches Geistesleben zwischen Reformation und Aufklärung. Von Martin Opitz zu Christian Wolff. 3. Aufl. Frankfurt am Main, 1974.

35. Schröcker A. Ein Schönborn im Reich. Studien zur Reichspolitik des Fürstbischofs Lothar Franz von Schönborn (1655–1729). Wiesbaden, 1978.

36. Sinemus V. Poetik und Rhetorik im frühmodernen deutschen Staat. Sozialgeschichtliche Bedingungen des Normenwandels im 17. Jahrhundert. Göttingen, 1978.

37. Steinberg H.S. (IV).

38. Tintelnot H. Barocktheater und barocke Kunst. Berlin, 1939.

39. Vierhaus R. Staaten und Stände. Vom Westfälischer Frieden bis zum Hubertusburger Frieden 1648–1763. Berlin, 1984.

40. Vogler G. Absolutistische Herrschaft und ständische Gesellschaft. Reich und Territorien von 1648 bis 1790. Stuttgart, 1996.

41. Wallmann J. Philipp Jacob Spener und die Anfänge des Pietismus. Tübingen, 1970.