Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648

§ 1. Историография проблемы. Тридцатилетняя война как немецкий феномен

Проблема Тридцатилетней войны до сих пор остается одной из самых дискуссионных среди немецких историков. Споры во многом вызваны двумя аспектами грандиозной драмы: почти всеевропейским размахом войны и ее немецкими корнями. Как общеевропейское событие, втянувшее в орбиту своего конфликта ведущие европейские державы Францию, Испанию, Нидерланды и Швецию, войну следует рассматривать в контексте т. н. «кризиса XVII в.». Война выступала одним из звеньев кризисных явлений этого столетия. Но как событие, имевшее главные последствия для Германии, возникшее в Германии и исчерпавшее себя именно в немецких землях, Тридцатилетняя война принадлежит прежде всего немецкой истории, и истоки ее следует искать в болезнях немецкого общества.

До середины XX в. мы встречаем преимущественно религиозно-политическую трактовку причин и хода войны. У истоков этой традиции стояли писатели немецкого Просвещения, среди которых в первую очередь следует назвать Фридриха Шиллера, усматривавшего в борьбе протестантских и католических чинов поединок уходившего в прошлое старого католического универсализма и нарождавшегося мира европейского Просвещения, представленного наиболее развитыми протестантскими и католическими державами, выступавшими за равноправие конфессий.

Историки XIX в. жили в ожидании великого национального объединения и были свидетелями впечатляющего возрождения Пруссии. Надежды на будущее проецировались ими и на век XVII. Глазами патриота-протестанта смотрел на войну величайший историк Германии Леопольд фон Ранке. Логичным следствием его критического взгляда на религиозный раскол XVI в. как на явление, не соответствовавшее национальным интересам немцев, выступала оценка самой войны: тридцать лет борьбы протестантских князей против отжившего свой век «универсализма» династии Габсбургов, опиравшихся на Испанию и Рим, спасли немецкий протестантизм, но не создали новой объединенной Германии. Констатируя вслед за Л. Ранке печальные итоги Вестфальского мира для будущего нации, немецкая историография второй половины XIX в. предпочитала уместной заниматься преимущественно политической фактурой. При этом трилогия Морица Риттера прекрасно отражала скрупулезно описательный подход. Наряду с позитивистскими исследованиями имелись, впрочем, и весьма откровенные в своей пристрастности религиозно-политические трактовки: с католической точки зрения здесь особенно выделялась книга Онно Клоппа; протестантская же традиция зримей всего была представлена работами Иоганна Густава Дройзена-Младшего.

В трудах этих ученых совершенно ясно проступала злободневная для той поры полемика вокруг «малогерманского» пути объединения Германии: с католической Австрией или без нее.

В первой половине XX в. стал более заметным интерес к отдельным структурам сословного общества в годы войны и вместе с тем наметился своеобразный сдвиг интересов от военно-политической хронологии и портретных зарисовок к более широкой социальной проблематике. Но лишь с начала кардинальных переоценок старой имперской истории, наметившейся в университетах и научных институтах ФРГ после Второй мировой войны, стало возможным появление и новых концептуальных разработок.

Здесь следует иметь в виду два аспекта: с одной стороны, наблюдалось желание теоретически осмыслить саму войну как явление определенной длительности, состоявшее из отдельных региональных коллизий, с другой — связать тридцатилетний конфликт не только с общеевропейскими, но и с сугубо германскими процессами. В первом аспекте весьма продуктивным стало исследование Генри Зигфрида Штейнберга, утверждавшего, что Тридцатилетняя война как целостное явление стала жертвой огромной исторической мифологемы: прусским историкам было выгодно преподносить войну в свете борьбы прогрессивного территориально-государственного начала с силами регресса, католическо-имперским блоком, что привело к соединению воедино совершенно разных региональных конфликтов. По мнению Г. 3. Штейнберга, война никогда не была целостным явлением, мы имеем дело лишь с отдельными конфликтными зонами, между которыми имела место слишком большая разница в мотивах и движущих силах. Кроме того, историк поставил под сомнение разрушительные последствия самой войны, он указывал и в данном случае на весьма заметные региональные отличия. Ответом на тезис Г. 3. Штейнберга стало появление цикла работ Конрада Репгена, в которых историк, прежде всего на основе скрупулезного анализа множества источников, обстоятельно доказывал историческую обоснованность и самого термина «Тридцатилетняя война» и значение ее как относительно цельного феномена. Полемика К. Репгена со Г. 3. Штейнбергом содействовала росту интереса к самой войне как «пространственно-территориальному» явлению. С другой стороны, рождение концепции конфессионализации и ревизионистское направление, восторжествовавшее в среде немецких историков с 70-х гг., в центре внимания которого оказались возможности базовых институтов Империи, содействовали все большему разделению собственно немецкой ипостаси войны и ее европейской стороны. Эрнст Вальтер Цееден видел в войне главным образом продукт внутринемецких противоречий, обусловленных социальной адаптацией новых конфессий, ставших непреодолимыми в начале XVII в. Но смешавшись с крупнейшими европейскими конфликтами, война превратилась в общеевропейскую. «Эта война, — говорит Э. В. Цееден, — начавшись локальным спором между сословиями и государем, постепенно расширяла круг своих участников и, в конце концов, завершилась общеевропейской бойней, к которой оказались причастны, кроме Англии и Турции, практически все державы… Когда вследствие северонемецкой борьбы шведы пересекли Балтийское море, а потом вмешалась и Франция, разразилась война народов, в которой имперские чины, даже если бы они были единодушны в желании обрести мир, оказались не в состоянии этого сделать. Вместо мира иноземные державы вели войну на территории Империи столь долго, сколь им этого хотелось — вплоть до того момента, когда за счет императора и Империи не стал возможен в условиях полного истощения мир, ознаменовавший для Германии и Европы новый период их политической Истории» [Zeeden, ZG. S. 161]. Хайнц Шиллинг более последовательно и развернуто рисует Тридцати летнюю войну следствием процессов конфессионализации на самом широком уровне социально-культурных и ментальных обобщений. Однако вслед за Э. В. Цееденом он также выделяет две линии конфликта: собственно немецкую и европейскую, причем, по его мнению, развитие войны было обусловлено сплетением внутри-немецких проблем и европейской политики. «Боеготовность религиозных лагерей в Германии была тем опасней, что в остальной Европе росла напряженность… Для современников было ясно, что противостояние в Империи имело европейское значение… Формирование конфессиональных блоков в Германии и Европе также следовало в русле борьбы за определение Европы как сообщества ведущих держав после крушения испанской гегемонии. На вершинах конфессиональной политики во второй половине века обнаруживались перемены в сторону секулярной внешней политики, руководимой чисто государственными интересами. Религиозная война в центральной Европе несла в себе зародыш государственных войн Нового времени… То, что линии интересов и конфликтов в отдельных европейских зонах образовывали настоящую сеть дипломатической и военной активности, покрывавшую собой весь континент, было также результатом конфессионализации — существенное доказательство модернизирующей силы этого феномена» [Schilling, AK. S. 404–406].

Структурно-политический подход в отличие от более широкого конфессионального несколько меняет взгляд. Война исследуется прежде всего с точки зрения воздействия ее на имперское сословное общество и на структуры имперской организации. В глазах структуралистов корни конфликта лежали не столько в синхронном международном кризисе начала XVII в., сколько в специфике собственно немецких условий. Кризис имперских структур, заявленный в эпоху Рудольфа, перерос не только в паралич важнейших институтов власти и эскалацию напряженности в отношениях между религиозными партиями, но и в прямое вооруженное противостояние. Фолькер Пресс наиболее последовательно трактовал войну как результат важных социально-политических сдвигов. «В целом корни Тридцатилетней войны, — пишет Ф. Пресс, — лежали в политической сфере, хотя оформившиеся экономические и ментальные кризисные явления усиливали ожидание войны и готовили к ней. Но применимо к войне речь шла о кризисе имперского сообщества, лучше сказать, о кризисе той системы, которая была создана Аугсбургским религиозным миром» [34. S. 62]. Ф. Пресс видел войну под углом зрения дестабилизации и новой реставрации имперских учреждений: каждая фаза конфликта влекла деформацию, эрозию, но при этом создавала и новые возможности к консолидации общества. В результате была представлена совсем нетипичная, совершенно новаторская картина итогов конфликта: Империя не только не распалась как системная величина, но и оказалась способной к регенерации своих организующих функций. Кризис 1618 г. сменился новым компромиссом и реставрацией Вестфальского мира 1648 г. Имперская власть смогла поставить ситуацию под контроль, а сословное общество, заинтересованное в сохранении властных институтов Империи, осталось под нишей монархической конструкции и выразило лояльность ее институтам. Вместе с тем война истощила почву для старого религиозного противостояния, введя религиозно-политические противоречия в русло институционализации. Подобная весьма оптимистичная трактовка результатов войны позволила оправдать и дальнейшее почти полуторовековое существование Старой Империи.

Структурный анализ при взгляде на Империю получил дальнейшее развитие. Георг Шмидт подчеркивает значение войны в деле формирования немецкой нации и т. н. «усложненной государственности». По его мнению, война резко содействовала интеграции различных периферийных областей Империи в зону единого культурного ландшафта. Война стала формой распространения верхненемецких культурных потоков в нижнюю Германию, объединения Германии не в качестве политической структуры, но в виде культурной нации. Вместе с тем сохранилось два уровня политической организации общества: имперский и территориально-государственный, при котором, однако, не был принципиально разрушен баланс сил между имперским единоначалием и автономией территорий. Конфликт лишь закрепил status quo, сложившийся еще в позднее средневековье.

В отношении «организующей» роли войны на различных этажах общества Иоханнес Бурхардт констатировал рост социальной дисциплины, что имело следствием усиление государственных учреждений. Война, по его мнению, резко содействовала развитию государственных форм социальной жизни. В этом смысле И. Бурхардт подчеркивал значение войны для развития территориального управления в немецких землях. Его взгляд как нельзя лучше согласуется с теорией роста «социальной дисциплины» Г. Острайха как важнейшей предпосылки складывания современного государственного ландшафта Европы. При этом, однако, И. Бурхардт специально не анализирует фактор общеимперских структур и его концепция скорее дополняет на «территориальном» уровне имперскую структурологию Ф. Пресса и Г. Шмидта, не обнаруживая существенных расхождений в подходах к проблеме.

Рональд Аш попытался выявить не только «государствообразующие» функции войны, но и ее значение в других общественных сферах (война и финансы, война и власть, война и политика, война и социальный менталитет). В отличие от И. Бурхардта Р. Аш особенно подчеркивает роль финансовой организации различных территорий и государств, выросшей за счет длительного вооруженного противостояния.

Менее крупные структурологические этюды, как, например, исследование Герхарда Шормана, претендуют не столько на новые концептуальные схемы, сколько корректно подытоживают воззрения коллег. Однако приходится признать, что ревизионистский подход Ф. Пресса и его учеников оживил дискуссию вокруг отдельных социально-политических аспектов кризиса, причем территориальный и локальный уровень исследований оказался тесно взаимосвязанным с общеимперской панорамой. Англо-американские исследователи, а также историки марксистской ориентации по-прежнему в центр внимания ставят общеевропейский характер войны. В их трудах события 1618 г. стали результатом глубокого общеевропейского кризиса XVII в. Собственно немецкие истоки конфликта либо отодвигаются на задний план, либо рассматриваются лишь одним из множества равновеликих факторов. На Германию тех лет смотрят взглядом «из Европы», ее неизбежно «растворяют» в бурлящем сообществе европейских стран раннего Нового времени. Специфика немецких условий невольно теряет свое первозданное значение. Поэтому в рамках выбранной темы вдвойне важно сосредоточиться именно на немецкой ипостаси войны.

§ 2. Канун войны. Общество, политика, пропаганда

Общим местом в трудах историков стало освещение последних восьми лет, предшествовавших богемскому восстанию, в духе спонтанного роста напряженности, охватывавшей все ярусы сословной организации. Подобный взгляд, впрочем, не исключает разницу в итоговом «диагнозе». В глазах Ф. Пресса последние годы перед войной свидетельствовали о ее неизбежности. «Обе стороны, — пишет он, — стремились толковать противоречивые положения религиозного мира к своей собственной выгоде — с трудом достигнутый компромисс оказывался под воздействием противоположных интерпретаций, которые уже было невозможно согласовать. Конфессиональная поляризация расколола также и семейный союз имперских князей; вал публицистики и постоянная пропаганда мести подрывали доверие и уничтожали в зародыше любую мысль о компромиссе.

Разочарование сказывалось не только в отношениях между двумя религиозными партиями, но и между радикалами и умеренными в рамках одной и той же конфессии. Прогрессирующая поляризация все более разрушала силу солидарности. Обе религиозные группировки были подвержены тяжелому кризису, но роль тех, кто высказывал мнение о неизбежности войны, оказалась решающей — и это, вероятно, обусловливалось всеобщей смутой, проистекавшей из процесса перемен» [Press, КК. S. 194].

Несколько иным положение представляется Г. Шмидту. Он считает, что война не была неизбежностью, а скорее результатом стечения трагических обстоятельств, возникших на взрывоопасной почве напряженности. Имелись элементы, сдерживавшие кризис, указывавшие на силы внутреннего единства и стабилизации. Основой для этого, по мнению Г. Шмидта, были тенденции национального самосознания, формирование единого пространства «культурной нации». «У немецкой нации был шанс к единению, который следовало реализовать, но также имелась возможность множеству конфликтов преобразоваться в политическое размежевание и вырваться наружу. Война стала ужасной и продолжительной реальностью — неизбежностью, правда, она не была… Несмотря на длительную войну и фундаментальные опасности, имелись ценности, разделяемые представителями всех конфессий. Различия между протестантскими и католическими областями были в 1620 г. в Германии меньшими, чем можно предположить. В эпоху конфессионализации система ценностей, отлитая в нормативы, создавала универсальную модель поведения, поскольку властители и подданные были объединены общими задачами по поддержанию этой системы. Государственное единство Германии не стояло на повестке дня и раздавались голоса, требовавшие национального согласия на базе культурно-языковых воззрений. Они выражались в большей мере в публицистике и в литературных текстах, нежели в государственных бумагах и актах… Во множестве явленные ценности, такие как немецкая свобода, мир, согласие и единство, добродетель и право указывали по меньшей мере на то, что подданные идентифицировались с этими представлениями, равно как и с Германией, к которой они чувствовали себя вправе апеллировать. Однако все более заметные различия в интересах и соответственно в трактовке кризиса затрудняли объединение с теми силами, к которым был обращен призыв» [Schmidt, GAR. S. 151].

На вершине имперской политики в последние предвоенные годы мы видим императора Матфея (1612–1619), пожинавшего плоды победы над своим старшим братом. Но перед новым императором оказался старый круг проблем (вопрос о престолонаследии и поиски компромисса в борьбе религиозных партий), что осложнялось распадом традиционных имперских институтов. Так же как и Рудольф, Матфей оказался бездетным, поэтому в первые же годы его правления начались интенсивные переговоры с испанскими родственниками на предмет решения династического вопроса. В силу обязательств, данных испанской короне еще в 1548 г., австрийские Габсбурги в случае угасания старшей линии обязаны были передать престол мадридской родне. В конце концов чувство старой доброй династической солидарности восторжествовало в Австрийском Доме: было достигнуто согласие, по которому в случае смерти бездетного императора корона отходила к младшей штирийской линии в лице эрцгерцога Фердинанда. Последний был в 1617 г. венчан чешской короной, а в 1618 г. — венгерской. Эрцгерцог получил таким образом прямую дорогу к имперскому престолу. С Испанией в 1617 г. был достигнут договор, получивший название по имени испанского посла в Вене графа Оньяте («договор Оньяте»). В соответствии с этим договором Филипп III Испанский отказывался от «эвентуальных» прав на богемскую и венгерскую корону взамен получения владений Габсбургов на берегах Рейна в Эльзасе (т. н. «рейнский коридор», стратегически важный район, позволявший Испании связать свои итальянские владения с Южными Нидерландами). За счет этого соглашения урегулировался важнейший династический вопрос в правящей семье, но обострялась другая проблема: выдвижение кандидатуры Фердинанда Штирийского означало уступку самым радикальным силам немецкого католицизма, видевшим в эрцгерцоге, а теперь — короле чешском оплот католической церкви и бескомпромиссного борца с протестантизмом. Кроме того — и это имело перспективную важность — был сделан еще один шаг на пути «интернационализации» имперской политики за счет сближения с Испанией, которая теперь могла в военно-политическом смысле буквально присутствовать на имперской арене и влиять на внутренние отношения. Освобождаясь, таким образом, от одной проблемы, Империя обременялась другой.

Стиль правления Матфея, его личные способности не внушали больших надежд. С готовностью он предоставлял решение всех болезненных дел своим советникам. В еще большей степени, чем Рудольф, он бежал от повседневной рутины. Авторитет короны не был восстановлен в годы его правления, хотя ему и удалось решить вопрос с наследованием престола. Будучи убежденным католиком, он, правда, никогда не страдал резкой предубежденностью по отношению к протестантским сословиям, но это было лишь предпосылкой возможного компромисса, оставшейся так и нереализованной: император предоставил события их собственному течению.

Кризис по-прежнему держал в параличе важнейшие институты, прежде всего рейхстаг. Хотя император в 1613 г. еще раз созвал общеимперский форум, но на нем не смогли принять никаких существенных решений. Рейхстагу не суждено было собраться вновь вплоть до 1640 г. Острейшие разногласия между конфессиональными группировками исключали компромисс. Возможным выходом могло бы стать оживление переговоров с княжеской элитой в форме княжеских или курфюршеских съездов. Однако для этого требовалась элементарная готовность к диалогу лидеров высшего дворянства по кругу хотя бы самых общих вопросов. Слабоволие на престоле и растущее недоверие между княжескими Домами делали напрасными подобные мечты.

Конечно, имелись факторы, сдерживавшие эскалацию. Сами союзные структуры Унии и Лиги не были избавлены от внутренних противоречий. Расширяя контакты с иноземными дружественными державами, Уния тем не менее становилась внутренне все более рыхлой величиной. Споры вокруг финансирования союзной армии между городами и князьями — членами Унии, равно как и борьба за лидерство, в которой все более зримо проступали черты пфальцской гегемонии, порождали конфликты интересов и расстраивали эффективность союзной структуры. В 1617–1618 гг. внутренний кризис достиг своего предела, речь шла фактически о роспуске всей организации. Слабая финансовая и военная сторона Унии делали проблематичным ее реальный вес во внутриимперской борьбе. Но чем больше пробуксовывала союзная машина, тем решительней становился ревизионизм пфальцской дипломатии, тем активней Пфальц добивался тесного альянса с зарубежными силами, прежде всего с Нидерландами и Англией. Брак Фридриха V на дочери английского короля и тесные партнерские отношения с первым Стюартом демонстрировали готовность Пфальца окончательно дистанцироваться от более или менее приемлемых компромиссов с католическими лидерами в рамках имперских структур.

Католическая Лига, возникшая в недрах Империи, едва ли могла, как и Уния, считаться совершенно чуждой Империи структурой. Как показывает исследование Акселя Готтхарда, Лига преследовала цели, вполне умещавшиеся в нормативное русло имперских институтов. Задача ее сводилась к «укреплению католического характера Империи», к защите католических учреждений (следовательно, самой Империи) от нападок еретиков. Но в условиях продолжавшейся конфессионализации выполнение этих задач означало пересмотр сложившихся после 1555 г. реалий, их осуществление влекло неконтролируемые последствия. Лига, защищая интересы своих субъектов, неизбежно подтачивала ставший хрупким компромисс Аугсбургской системы. С другой стороны, так же как и Уния, Лига страдала серьезными внутренними противоречиями. В первую очередь речь шла о разногласиях между Габсбургами и Виттельсбахами по вопросу руководства союзом. Максимилиан Баварский, основатель Лиги, по праву мог требовать руководство ею. К тому же баварский герцог опасался возраставшего влияния Габсбургов на участников Лиги: австрийские родственники могли воспользоваться своей главной ролью в союзе ради расширения зоны собственных интересов в южной Германии. В 1616 г. на этой почве возник острый конфликт между Максимилианом и Фердинандом Штирийским: будущий император не желал видеть друга своего детства во главе католического альянса. Мюнхенский герцог демонстративно отказался принимать участие в работе Лиги, и лишь с трудом удалось восстановить согласие. Габсбурги в конце концов уступили первенство Виттельсбахам. Однако эти конфликты не влекли серьезной эрозии самой структуры союзной организации: большинство католических прелатов, особенно мелкопоместных, рассматривали Лигу главным инструментом, способным в ближайшие годы защитить их религиозные и территориальные интересы. К тому же прочная финансовая и военная структура Лиги позволяла ей выступать эффективной величиной, а тесное партнерство с Испанией, присутствие которой становилось теперь более зримым, обрекало Лигу действовать на острие антипротестантской борьбы в Империи. Внутренние разногласия не мешали деятельному участию Лиги в эскалации напряженности.

Княжеская элита, несмотря на внешне присущее ей корпоративное единство, была расколота теперь уже не только по религиозному признаку. Недоверие и разочарование в политике своих религиозных оппонентов разрушали внутреннюю солидарность. Произошел опасный сдвиг на семейном Олимпе имперских князей. Среди трех ведущих Домов Империи пфальцская линия Виттельсбахов и младшая штирийская линия Габсбургов демонстрировали все черты религиозно-политического радикализма, нарушая полувековой баланс в единой княжеской семье Империи. Переход в католицизм нойбургской линии пфальцских Виттельсбахов лишь обострял антагонизм в отношениях Гейдельберга и Мюнхена. Дрезденские Веттины в лице взошедшего в 1611 г. на курфюршеский престол Иоганна Георга I (1611–1656) не могли одним лишь своим политическим весом и авторитетом восстановить равновесие.

Крепко затянутый клубок противоречий, открывавший ворота Империи для вмешательства соседних держав, ярче всего продемонстрировал конфликт за юлих-бергское наследство (1609–1614), начавшийся, как мы видим, еще в конце 90-х гг. После смерти в 1609 г. последнего представителя старого Киевского Дома Иоганна Вильгельма, не оставившего после себя наследников по мужской линии, его лены были объявлены выморочными и за них началась борьба между породненными с герцогством Домами. Главный спор развернулся между Бранденбургом и Пфальц-Нойбургом, владетельные князья которых были женаты на сестрах покойного герцога. Переход в 1613 г. сына пфальцграфа Нойбургского Вольфганга Вильгельма (1613–1653) в католицизм резко обострил противостояние: император теперь мог деятельно поддерживать нойбургскую партию в герцогстве. Гейдельбергская дипломатия, в свою очередь, с успехом пользовалась моментом для образования за рубежом мощной коалиции держав в поддержку Унии и протестантского дела. Искусно лавируя, Христиан Ангальт-Бернбург стремился добиться от Унии согласия на прямое военное вторжение в Юлих, будоражил австрийские протестантские сословия, но главным образом пытался заручиться поддержкой Генриха IV Французского, склонявшегося к мысли о военном вмешательстве в дела Империи на стороне протестантов. Осенью 1609 г. Уния была готова начать военные операции на Рейне и, вероятно, лишь смерть Генриха IV, павшего в мае 1610 г. от кинжала Равальяка, спасла общеимперский мир: французская интервенция на Рейне так и не состоялась.

В конце концов северный сектор оспариваемых территорий был оккупирован войсками Соединенных Провинций, защищавших дело бранденбургского наместника наследного принца Георга Вильгельма, а южный — испанцами, помогавшими пфальцграфу Вольфгангу Вильгельму. Северо-западные земли Империи превращались в настоящий полигон для опробования сил в будущей европейской войне. По договору в Ксантене в 1614 г. конфликт был исчерпан и компромисс достигнут. За Бранденбургом сохранялись герцогство Клеве и графство Марк с центром в Клеве, за католическим Домом Нойбурга — земли герцогства Юлих-Берг с главной резиденцией в Дюссельдорфе.

Третья, нейтральная сила, выступавшая с позиций компромисса и политического лавирования, была еще достаточно сильна. Ведущими представителями ее в имперской политике был главный политический советник Матфея кардинал Мельхиор Клезль, несмотря на свой персональный католицизм готовый к диалогу с протестантскими силами. Среди князей нейтралитет хранили саксонские Веттины. Однако давление сторон становилось все большим, а возможностей к компромиссу — все меньше. Третья партия (если так можно выразиться) вынуждена была играть на все более сужавшемся поле политического маневра. Изоляция Клезля при императорском дворе в последние месяцы перед пражским восстанием прекрасно демонстрировала ограниченные возможности для достижения компромисса.

Рост напряженности сказывался не только на верхних этажах имперской организации. Он проникал и развивался также в толще общественного сознания. Процессы конфессионализации следовали своим естественно обусловленным путем и наряду с компромиссами выдвигали самоидентификацию носителей конфессий. Следствием становился общий дух конфронтации, религиозной нетерпимости, повышенной конфликтности.

Мощная публицистическая волна, появление множества пропагандистских книг, брошюр и листовок наглядно убеждали в непримиримости враждебных религиозных партий. Литература тридентского католицизма, сравнительно поздно вышедшая на имперскую аудиторию в сравнении с лютеранской или реформатской пропагандой (лишь в 70-е гг.), как раз в начале XVII в. переживала настоящий подъем. Огромный вклад в полемику с конфессиональными оппонентами, как показало исследование Рихарда Кребса, внесли иезуиты, ставшие главными носителями католической пропаганды в литературе. Анализ литературной полемики позволяет констатировать весьма важную тенденцию: формально провозглашая верность аугсбургским принципам, формально отталкиваясь от фундамента «земского мира», и католические, и протестантские литераторы, однако, все более последовательно подчеркивали тезис конфессионального универсализма — в будущем должна восторжествовать лишь одна, «истинная» вера. Ради этой главной цели следовало жертвовать многим. Развивался тезис о тираноборстве ради низвержения попиравшей религиозные свободы власти, об искоренении еретических движений, если те грозили уничтожить мир Старой Церкви. Причем оборонительный тезис (удар по еретикам лишь в случае опасности для Церкви) все более превращался в наступательный: борьба с еретиками как непременное условие сохранение Церкви. Весьма последовательно подобные мысли выражали в своих работах иезуиты Матфей Майерхофер («Зерцало проповедника», 1600) и Иоганн Пауль Виндек («Взгляд на будущее Церкви», 1609). Лютеранскую точку зрения с теоретическим блеском защищали прежде всего представители саксонской ортодоксии в лице дрезденских надворных проповедников Поликарпа Лейзера и Матфея Гоэ фон Гоэннегга. Не отставали от них и глашатаи Евангелия из Тюбингена, старого стража лютерова наследия в Империи. Все более возвышался и голос реформатов. Кальвинистские богословы всю мощь своей пропаганды направили на полемику с католиками, проявляя по отношению к лютеранам несколько большую терпимость. Абрахам Скультет. надворный проповедник в Гейдельберге, постоянно подчеркивал органичное родство протестантов двух направлений, призывая бороться в первую очередь с папистским Римом. Догматические разногласия в стане реформатов (Дордрехтский синод 1618–1619 гг.), конечно, до некоторой степени подрывали конфессиональное единство, но едва ли это заметно сказывалось на поведении радикалов в имперских землях. В лице Георга Эразма Чернембля. вождя австрийской дворянской оппозиции, кальвинизм нашел накануне войны самого известного и талантливого интерпретатора концепции Альтузия. Если Христиан Ангальтский выполнял роль политика-практика, то Чернембль во многом идеологически подготавливал дворянскую оппозицию к будущим битвам. Своей высшей точки литературные страсти достигли в 1617 г., в столетнюю годовщину лютеровой Реформации. Некоторые исследователи вообще склонны считать вспыхнувший тогда взрыв религиозных эмоций прямым прологом к начавшейся вскоре войне. Самым ярким воплощением пропаганды и контрпропаганды в тот год стала полемика между дрезденцем Гоэ фон Гоэннеггом и иезуитом Адамом Конценом по вопросу о значении и итогах лютеранской Реформации.

Накал полемического противостояния усиливался не только между католиками и протестантами, но и внутри самого протестантского мира, прежде всего между лютеранами и реформатами. Никогда с середины XVI в. взаимное сосуществование двух конфессий не знало столь бескомпромиссной литературной борьбы, как в предвоенные годы. Дух абсолютной нетерпимости, совершенного неприятия чужих взглядов, желание метафорически как можно глубже уязвить оппонентов характеризовали эту полемику и особенно ее лютеранскую сторону. Заметнее всего здесь выглядела фигура уже упомянутого надворного пастыря курфюрста Иоганна Георга I Матфея Гоэ фон Гоэннегга. Он не только переиздавал, снабжая собственными комментариями, ранние антикальвинистские памфлеты, но и весьма последовательно ставил реформатскую конфессию на один уровень с «папистским Римом», полагая, что в некоторых случаях для лютеран более пристало действовать заодно с папистами, нежели с «кальвинианами». Если «антихристов Рим», по меньшей мере, берет свои корни от некогда чистой и непорочной первоапостольской церкви, то ересь Кальвина абсолютно беспочвенна: она есть порождение сатанинских сил и пагуба — в политическом смысле — всей Империи. Кальвинизм не только проповедует неверную догму, но и извращает дело Мартина Лютера.

Литературная пропаганда, однако, при всем своем агрессивном запале, как это ни парадоксально, имела, тогда пусть еще и незаметную, позитивную сторону: общество все более подвергалось воздействию единого информационного пространства, становилось более коммуникабельным благодаря информации. В свою очередь, мощная литературно-публицистическая волна соединяла языковые различия в одно целое и содействовала формированию единого культурно-языкового поля Империи. Формировалось пространство немецкого литературного языка, пространство культурной нации. Великая социокультурная миссия конфессионализации постепенно являла свое созидательное предназначение.

Рост религиозного противостояния спускался и на низовой уровень крестьянства и города. Характерным стало повышенное ощущение нестабильности и страха, охватывавшее широкие круги сельского и городского населения. Некоторые исследователи отмечают в этой связи и феномен роста колдовских процессов в различных уголках Империи накануне войны.

Начавшееся в конце XV в. гонение на ведьм переживало в век Реформации и религиозного раскола периоды подъема и спада, но именно в первые два десятилетия XVII в. оно получило новый мощный толчок. Как показывают новые исследования, помимо чисто мифологической основы, в отсутствие социальной причинности (провоцирование процессов властями и элитой ради усмирения социальной оппозиции «снизу») гонения на ведьм проистекали из подспудного желания «простого» человека реализовать себя в условиях все более возраставшего диктата властных учреждений, лишавших массы подданных самостоятельной активности. Религиозная пропаганда в таких условиях подталкивала крестьян и горожан к самодеятельности, даруя им роль самодеятельного элемента. И общество с охотой пользовалось предоставленной компенсацией взамен отобранной властью социальной самостоятельности.

Впрочем, далеко не только низы страдали избытком ревности в борьбе с силами зла. Идеи очищения христианства от бесовской скверны владели умами и представителей городской элиты, и придворных обществ. В предвоенные годы оккультизм, занятие магией и всевозможные пророчества сделались повседневной нормой в городской среде и в домашнем мире имперских князей. Такова была логика развития конфессионализации: единого всеобъемлющего, всепоглощающего процесса, не оставлявшего крупных социальных лакун и демонстрировавшего лишь ту или иную степень динамики.

Наконец, дух нестабильности, тревоги и воинственности более или менее характеризовал все сословия в целом, что было заметно, разумеется, в первую очередь на верхушечном уровне. Строительство крепостей, появление первых регулярных армий, публицистическая пропаганда военных добродетелей, ощущение готовности к отражению возможного удара оппонентов отмечались современниками и были заметны для глаз иностранных наблюдателей.

§ 3. От Пражского восстания до издания Реституционного эдикта (1618–1629)

Ни один из указанных компонентов кризиса не мог спровоцировать саму войну. Необходимо было трагическое стечение обстоятельств в одном из самых взрывоопасных регионов, способное вызвать потрясение всего имперского здания. Таковым пунктом стала Богемия — ахиллесова пята всей Империи и наследственных земель Габсбургов.

В Богемии столкнулись прежде всего острые религиозные противоречия: с одной стороны, консолидированные силы протестантов в лице объединенных одной формулой веры «богемских братьев», утраквистов и лютеран, с другой — католиков, энергия которых возросла по мере поддержки со стороны младшей линии Габсбургов, воссевшей в Богемии с 1617 г. в лице Фердинанда Штирийского.

То, что Фердинанд был одним из самых последовательных защитников католического дела в Империи, не подлежит сомнению, то, что он стремился резко радикализировать силы католицизма в своих наследственных владениях, кажется очевидным. Но при этом не следует сбрасывать со счетов и крайности протестантской партии. Свыше 200 выпускников кальвинистских европейских центров в начале века были выходцами из Богемии. Многие из них стали впоследствии активными деятелями событий 1618 г. Многие участники чешского восстания были вскормлены в стенах Йенского и Альтдорфского университетов, всегда считавшихся ультрарадикальными в ряду лютеранских академий Германии. Фердинанд, жаловавшийся в 1622 г. на то, что кальвинистские школы воспитали мятежников в его землях, в общем был не далек от истины. Впрочем, он и сам приложил немало усилий к ссоре с сословиями: из 10 членов правительственного совета в 1618 г. протестантами оставались лишь трое. Распоряжение наместников Фердинанда о сносе и закрытии двух протестантских церквей в Богемии (Браунау и Клостерграб) было безукоризненно точным выполнением имперских предписаний Аугсбургского религиозного мира. Как законный государь Богемии Фердинанд имел право на определение конфессии для своих подданных. Однако этот имперский закон вступал в противоречие с «грамотой величества» 1609 г.

Столкновение двух норм создавало безвыходную ситуацию, и события 23 мая 1618 г. стали ее естественным следствием. Не контрреформационные амбиции Фердинанда, но уязвимость собственно богемского вопроса лежали в основе взрыва 1618 г. Случись подобные инциденты с закрытием церквей или даже с расправой над правительственными чиновниками в каком-либо другом центре Империи, движение можно было бы, вероятно, погасить. Большой новостью все эти инциденты со времен Аугсбургского мира не были. Юлих-Бергский кризис, в конце концов успешно разрешенный, свидетельствовал о возможностях мирного исхода.

То, что война вспыхнула в 1618 г., было делом случая, но отнюдь не было случайностью ее возникновение в Богемии. Ситуация, сложившаяся там, была слишком взрывоопасна, она неизбежно затрагивала обще-имперские структуры.

Пражское восстание 23 мая 1618 г. стало началом войны. Вся полнота власти в мятежной Богемии перешла в руки тридцати директоров («богемская директория»). Ключевой фигурой среди прочих сделался граф Генрих Матфей Турн. Были организованы касса и армия. Историки долго спорили вокруг программ восстания. Радикальные элементы с самого начала преобладали в организации восставших сил, и, видимо, желание мятежников устроить у себя в Богемии некое подобие нидерландского сословного республиканизма не стоит считать слишком иллюзорным.

Восстание сотрясло имперские структуры в целом. Для обеих сторон — и для короны, и для мятежников — логика событий выступала в амбивалентном значении. Противостоя Фердинанду в его же собственных наследственных землях, мятежники не располагали достаточными силами принудить короля к капитуляции. Исследования последних лет позволяют констатировать военную слабость восстания. Даже несмотря на весенние успехи Турна в 1619 г. в северной Австрии и под Веной, дело восставших рисовалось с самого начала в неутешительном свете. То, что в конечном счете мятежники смогли продержаться до 1620 г., объяснялось не военными ресурсами конфедерации, а военной слабостью Фердинанда. Отсутствие больших перспектив на поле Марса понуждало восставших к лихорадочному поиску кандидатов на вакантную с весны 1619 г. богемскую корону. Но обретая подспорье в лице иноземного кандидата, восставшие обрывали все нити компромисса: низложение Фердинанда резко обостряло противостояние с короной, вынося его за рамки правового поля Империи. Поиски реальных претендентов в то же время расширяли имперскую значимость конфликта. Уния во главе с Фридрихом Пфальцским сделалась единственным и главным союзником мятежников. Фридрих V в ноябре 1619 г. был коронован чешской короной и поселился в Праге, фактически взяв на себя всю ответственность за судьбы восставшей страны. Тем самым узкий по размаху конфликт в наследственных землях оказался «вскрыт» вовне: в него вмешались альтернативные распавшимся имперским учреждениям структуры радикальных сил. С этого момента богемский вопрос стал общеимперским делом и приобрел черты общеимперского кризиса.

В условиях отсутствия каналов к диалогу Фердинанд был вынужден — за недостатком собственных военных сил — блокироваться одновременно с Лигой и Испанией. По достигнутому в 1619 г. соглашению Габсбурги де-факто признавали баварское руководство Лигой, а также — правда, пока лишь в устной форме — ленные права герцога Максимилиана на Верхний Пфальц. В обмен Фердинанд получал военную поддержку лигеров. Испанская корона, пользуясь правами на «рейнский коридор», смогла развернуть на верхнем Рейне вспомогательные войска для комбинированного удара по Нижнему Пфальцу. Так кризис оказался обостренным участием еще одной имперской структуры, теперь уже с католической стороны. Помощь же Испании придавала элемент интернациональности конфликту.

Но именно на гребне противостояния для Фердинанда создавались условия — парадокс! — консолидировать силы династии и Империи. В глазах лютеранских чинов, и прежде всего Саксонии, чехи были лишь нарушителями земского мира и бесспорными мятежниками. Кроме того, дух кальвинистского радикализма, привнесенный новоизбранным чешским государем курфюрстом Фридрихом Пфальцским в Прагу, неизменно отталкивал лютеранских ортодоксов от сближения с восставшими. Тем самым было спровоцировано «центростремительное» движение во имя сохранения стабильности в Империи. Во главе его стояли традиционно лояльные престолу князья Гессен-Дармштадта и Саксонии — важные партнеры Фердинанда в усмирении богемского восстания. В 1620 г. это партнерство было расширено до совместных военных операций против богемских мятежников (оккупация Лаузица саксонскими войсками). Другим шагом в этом же направлении было избрание самого Фердинанда в августе 1619 г. новым императором после смерти Матфея: тем самым была засвидетельствована стабильность в правящем Доме и общая лояльность короне подавляющего большинства имперских чинов. Таким образом, участие радикальных сил перекрывалось общей тенденцией к умиротворению.

В этих условиях Фердинанду удалось легко сокрушить военное сопротивление мятежной Богемии. Летом 1620 г. армия Лиги под командованием Тилли и верховным началом самого Максимилиана оказалась в Чехии, а испанские войска развернули наступление на берегах Рейна и Неккара, парализуя силы Унии в Верхней Германии. Принципиально важным было то, что в условиях общеимперской значимости конфликта восстание нельзя было подавить только в Богемии. Богемский и пфальцский этапы войны не могли стать автономными событиями: Чехию можно было усмирить лишь одновременно с разгромом Унии. Фердинанд не внедрялся в Империю из Богемии, он с самого начала действовал как государь всей Империи и, желая ликвидировать важнейший источник кризиса, неизбежно должен был нанести удар по Пфальцу. Опала Фридриха Пфальцского была логичным следствием вмешательства последнего на стороне имперских мятежников, а оккупация Пфальца шла параллельно оккупации Богемии, поскольку обе территории оказались в равной мере вне сферы действия имперского закона. Но, с другой стороны, этот во многом образцовый образ действий Фердинанда как правомочного властителя радикализировал силы католицизма, нашедшие теперь реальных и вполне состоятельных защитников в лице Лиги и испанских войск. Разрушая прибежище радикальных сил протестантов — Унию, Фердинанд тем самым усиливал блок католических радикалов — Лигу. Таким образом, все более илллюзорными становились надежды на затухание войны после усмирения Пфальца и Богемии.

Фридрих с восставшими чехами был разбит на Белой Горе в ноябре 1620 г. Прага была потеряна тотчас, сам злополучный король бежал в Голландию, предоставив своим генералам еще защищаться в Пфальце. После нескольких сражений (Вислох, Вимпфен, Гехст и Штадлон) последовала сдача всех крупных крепостей на Неккаре, включая сам Гейдельберг и ключ к нему — Маннгейм. Весной 1623 г. весь Пфальц находился в руках католических испано-лигистских сил.

Завершение кампании в Пфальце, казалось, создавало еще одну возможность для восстановления нарушенного баланса сил в Империи. Роспуск Унии играл на руку умеренному крылу лютеранского лагеря, а вывод испанских войск за имперские пределы убирал повод к сословным протестам в связи с нарушением имперских свобод. Тем более что возобновившаяся в 1621 г. испано-нидерландская война отвлекала в какой-то мере Мадрид и Гаагу от имперских дел.

Однако резко возросший в своей мощи «католический полюс» становился все менее контролируемым в самой Империи. Фердинанд не решился ограничить его после столь впечатляющего триумфа. В Богемии император заложил основы к полной католической конфессионализации богемского общества, хотя и сохранив структуру сословных институтов (издание «Обновленного Земского уложения» в 1627 г.). Во всяком случае, Богемия была рекатолизирована в той мере, в каковой это было возможно сделать в условиях полной победы, но с оглядками на протесты лютеранских князей — партнеров императора. В рамках же Империи Фердинанд по-прежнему стоял на позициях соблюдения имперского закона, но манипулирование этим законом в пользу католиков создавало благоприятную предпосылку к католическому реваншу в рамках всей Империи. Два шага были сделаны императором в этом направлении: он допустил имперскую инвеституру Максимилиана на Верхний Пфальц в феврале 1623 г. и позволил занять католическим силам часть нижненемецких протестантских территорий.

Первый шаг вызвал раскол в княжеской элите: лютеранские государи были вновь разочарованы после, казалось бы, наметившегося компромисса в дни богемского восстания, второй — повлек новый раунд консолидации протестантских сил теперь уже в северной Германии.

Не имея существенной военной опоры внутри Империи после распада Унии, протестантские сословия обратились за поддержкой извне. Эта поддержка и была предоставлена королем Датским Христианом IV в 1625 г. Он был выбран протектором нижнесаксонского округа и выступил со своими войсками на нижненемецкий театр военных действий. Его династические амбиции (желание закрепить за наследниками некоторые северонемецкие епископства) в данном случае не столь уж и важны — показательно, скорее, то, как радикализм католиков подстегивал непримиримость протестантов. Вмешательство Дании знаменовало еще один шаг на пути интернационализации войны.

С военной точки зрения датская кампания была проиграна протестантами еще стремительнее, чем пфальцекая: в 1626 г. сам король Дании был разбит близЛуттера на Баренберге, что повлекло катастрофу всего правого фланга протестантских сил, а командующий немецкими протестантами граф Мансфельд со своими контингентами потерпел не менее внушительную неудачу на востоке близ Дессау, что, в свою очередь, определило судьбу также и левого крыла. В 1627–1628 гг. имперско-лигистские силы смогли приступить к операциям на Балтийском побережье (блокада Штральзунда) и к вторжению в Ютландию (рейд Валленштейна 1627 г.).

Успех второго периода войны расширил перед императором перспективы в деле реставрации католицизма и укрепил военно-политические позиции короны. Прежде всего значимой представлялась тесная интеграция нижненемецкого политического ландшафта в общую канву событий: присутствие имперских сил в северной Германии означало и появление там фактора прямой имперской власти. Возникла ситуация, невиданная со времен средневековых императоров: интересы короны диктовались в зоне, традиционно удаленной от имперского ядра. Создавалась определенная предпосылка внутриимперской консолидации.

Кроме того, укрепилось положение военных структур Фердинанда: в 1625 г. была организована собственно имперская армия во главе с Альбрехтом Валленштейном. Бывший полковник, отличившийся в дни чешского восстания, Валленштейн обладал недюжинными дарованиями стратега и был в то же время совершенной креатурой императора, демонстрируя своим примером возможности престола рекрутировать способных офицеров из наследственных земель.

Располагая теперь собственными войсками, император освобождал себя от зависимости Лиги. Армия Валленштейна превращалась в условиях бесконтрольного военного присутствия католического альянса в элемент стабильности, зависимый от центральной власти.

Император поощрял также функционирование курфюршеских съездов, ставших после распада рейхстага единственным представительным органом сословий. Динамика событий превращала этот институт в постоянно действующий форум элиты. Разумеется, он не мог заменить собой общесословный форум, но позволял обсуждать и принимать быстрые решения в условиях войны. Курфюршеские съезды были, несомненно, мощным движением вперед по пути олигархизации Империи. Но в не меньшей степени они знаменовали и олигархизацию самой войны, ход которой со всей очевидностью во многом теперь зависел от мнений нескольких авторитетнейших династов. Тем самым упрощался рисунок политических интересов: они сужались до позиций ведущих княжеских Домов. В рамках узкого диалога императору было легче добиться желанных решений.

Фердинанд также стремился укрепить позиции своих выдвиженцев в рамках имперских структур. Отнятые у опальных мекленбургских герцогов земли были дарованы Валленштейну, ставшему после этого имперским князем. В лице Валленштейна создавалась новая фракция имперских князей, теоретически призванная выступать проводником имперских интересов.

Помимо прочего, император сумел приступить к активной политике в северной Италии — зоне, где имперское присутствие ощущалось достаточно слабо со второй половины XVI в. В 1628 г. вспыхнула война за мантуанекое наследство, вызванная династическими притязаниями Империи, Испании и Франции на североитальянские лены. Поддерживая интерсы Мадрида, Фердинанд направил в Италию свои войска, предводительствуемые графом Галлаеом и генералом Коллальто. После длительной осады имперцам удалось овладеть Мантуей в 1630 г., но попытки окончательно вытеснить французов из Савойи и Мопферрато оказались безуспешными.

Однако блистательные победы умножали и противоречия. По мере роста католических успехов сужалось поле компромисса, на котором традиционно властвовали нейтральные силы, представленные Саксонией и Гессен-Дармштадтом, с тревогой взиравшие на рост католической экспансии и все более опасавшиеся чересчур решительных намерений императора. На этом фоне отчетливее проявлялась бескомпромиссность радикалов, среди которых все большую роль играл Гессен-Кассель. Важнейший представительный орган — съезд курфюрстов, единственный институт, заменявший собой рейхстаг, утрачивал эффективность. Кроме того, ширился раскол внутри самого католического лагеря: между Лигой и императором. Вожди Лиги, прежде всего Максимилиан Баварский, стремились стать единственными гарантами интересов католической стороны в Империи и потому все менее терпимо относились к наличию у императора собственной вооруженной силы во главе с Валленштейном. В 1627–1628 гг. на съездах лигеров были озвучены первые серьезные протесты против деятельности Валленштейна. Наконец, желание императора усилить собственную клиентелу выразилось в сомнительных с точки зрения имперского права акциях. Протестантские герцоги Мекленбурга были подвергнуты опале и лишены своих ленов, а инвеститура на мекленбургские земли была дарована в 1628 г. Валленштейну в нарушение формальных имперских законов (без созыва рейхстага). Тем самым подрывалось доверие к престолу не только со стороны ведущих протестантских князей, но и католических лидеров, особенно Максимилиана Баварского, видевшего в действиях Валленштейна угрозу вековому правопорядку Империи.

Однако в условиях кажущегося полного триумфа император не удержался от соблазна кардинально закрепить достигнутый успех. Именно под таким углом зрения следует рассматривать издание Реституционного эдикта, опубликованного в марте 1629 г. Прологом к его появлению стало мнение католических радикалов о необходимости приведения вопроса о секуляризованных духовных землях в соответствие с нормами Аугсбургского мира. Решение в этом смысле означало бы реставрацию всех тех католических общин, которые после Пассауского мира 1552 г. были отняты протестантами. В 1627 г. на курфюршеском съезде в Мюльгаузене духовник баварского герцога Адам Концен впервые дал развернутую программу действий в этом направлении. Согласно эдикту, реституции, т. е. восстановлению в прежнем церковно-правовом статусе, подлежало 12 епископств и архиепископств и около 200 монастырей. Одновременно упразднялась т. н. «Декларация Фердинанда», гарантировавшая права протестантских меньшинств в католических церковных землях и теперь признанная недействительной. Фердинанд здесь буквально следовал статьям Аугсбургского соглашения. Новейшие исследования, в частности Михаэля Урбана, также подтверждают тесную взаимосвязь эдикта с положениями 1555 г. Статьи императорского указа не создавали нового права и не нарушали принципы имперской организации. Но отнимая у протестантских сословий секуляризованные владения церкви, эдикт кардинально менял всю политическую и конфессиональную систему отношений, сложившуюся между католическими и протестантскими чинами после 1555 г. Теперь в вопросе реставрации во всей своей мощи предстал католический радикализм. С самого начала император был вынужден смягчать заявленные намерения, в частности, оставляя дрезденским Веттинам права на саксонские епископства и предполагая полное осуществление реституции лишь в течение последующих семидесяти лет. Но все эти уступки не меняли главного: возвращаясь на точку зрения Аугсбургского соглашения, Фердинанд перечеркивал реалии, сложившиеся после 1555 г.

Немедленным следствием стал двоякий кризис: в отношениях с протестантскими князьями и с католическими лидерами. Были подорваны позиции умеренных сил в лице Саксонии, вынужденной теперь решительно протестовать против намерений короны. Одновременно резко выросла бескомпромиссность старых оппонентов католического лагеря (Гессен-Кассель). Не имея больших шансов спастись от давления противников в Империи, протестантские сословия вынуждены были вновь обратиться к союзникам вовне. Поддержку традиционно искали у Нидерландов — главного противника Испании в Европе. Однако высадка летом 1630 г. шведских войск короля Густава Адольфа на острове Узедом, близ Пенемюнде, произвела кардинальные перемены: с этого момента шведы выступали главными спасителями немецких протестантов В то же время вожди Лиги, прежде всего Максимилиан Баварский, ощущали все большую тревогу перед растущей мощью Фердинанда: исполнение эдикта возлагалось на армию Валленштейна, превратившуюся в настоящий таран, расчищавший путь имперскому влиянию на севере.

Программа реставрации католицизма при решающей поддержке короны вызвала острое столкновение с сословиями. Кульминацией противостояния стал Регенсбургский курфюршеский съезд, созванный императором в 1630 г. Многие из традиционных партнеров Габсбургов, в том числе курфюрсты Саксонии и Бранденбурга, не явились на собрание — прямой вызов политике Фердинанда! Присутствовавшие, среди которых главную роль играл баварский герцог, дали решительный бой имперским интересам. Фердинанд после жарких прений был вынужден отправить в отставку Валленштейна, но не добился этой уступкой ни избрания своего старшего сына Римским королем, ни согласия чинов помочь Испании, нуждавшейся в имперской поддержке в северной Италии и Нидерландах. Имперская армия упразднялась как самостоятельная военная единица, на три четверти распускалась, а остатки ее переходили под начальство Лиги. Хрупкий мир внутри Империи был спасен, но ценой почти полной ликвидации завоеваний короны. Инициатива вновь переходила к сословиям, главным образом к католическим радикалам и тем протестантским князьям, которые решились до последней крайности противостоять давлению Лиги и престола. Поставленные в условия крайнего стеснения протестантские чины окончательно «открыли» Империю для иноземных держав, приняв шведскую помощь, явившуюся летом 1630 г. во главе с королем Г уставом Адольфом. Десятилетний эксперимент моделирования имперских отношений в пользу короны потерпел неудачу.

§ 4. От шведского вторжения до Нордлингена. Кризис в условиях интернационализации войны (1630–1634)

Причины, заставившие Густава Адольфа в 1630 г. вмешаться во внутриимперский конфликт, остаются все еще не до конца выясненными. Экономические и геополитические интересы шведской короны, бесспорно, диктовали необходимость ее военного присутствия на южном побережье Балтики. При этом, однако, приходится признать, что шведский король стал одним из самых последовательных защитников религиозных интересов протестантских сословий — тревога за судьбы евангелического вероисповедания в соседней Германии играла существенную роль в его выступлении. Шведское вторжение окончательно превращало Тридцатилетнюю войну в дело общеевропейской важности.

Уступки, сделанные императором в Регенсбурге, на первых порах способствовали консолидации умеренных сил немецкого протестантизма. Появление шведов не вызвало мгновенной переориентации чинов. В феврале 1631 г. на собрании протестантских князей в Лейпциге саксонский курфюрст еще раз попытался нейтрализовать усилия радикалов и создать относительно мощный блок нейтральных сил, подкрепленный созданием единой армии. Однако компромиссная позиция Саксонии натолкнулась на непримиримость решительно настроенных оппонентов Лиги, главным образом Гессен-Кассельского ландграфа Вильгельма V и эрнестинских герцогов Тюрингии. Все более заметные успехи шведов привели к открытому переходу в их лагерь князей-радикалов. Среди первых, кто с готовностью предоставил королю свою шпагу и умение, был младший брат правившего тогда в Веймаре герцога Вильгельма Бернгард (1604–1639) — человек, впоследствии сыгравший большую роль в стане протестантов.

В свою очередь, попытки Лиги подавить очаги сопротивления на севере подтолкнули к соединению со шведской короной последних протагонистов умеренного курса. После демонстративной расправы, учиненной лигистской армией над Магдебургом в мае 1631 г., и вторжения войск Тилли в Саксонию союз со шведской короной заключили курфюрст Бранденбурга и Иоганн Георг Саксонский — быть может, и против своей воли, но в силу трагического стечения обстоятельств! Тем самым окончательно распалось единство сословной элиты. Важнейший связующий треугольник Веттинов, Виттельсбахов и Габсбургов прекратил свое существование: дрезденский курфюрст оказался в стане вооруженной оппозиции наряду с добивавшимися своих прав пфальцскими Виттельсбахами, Максимилиан Баварский выступал в роли вождя антипротестантского блока, а император находился в полуизоляции, лишившись собственной армии. Теперь судьба Империи решалась в яростной схватке двух радикальных сил.

У шведов здесь оказалось больше преимуществ, чем у лигеров. Блестящая победа протестантов на полях Брейтенфельда 17 сентября 1631 г. привела к решительным переменам. Армия Лиги во главе с Тилли была уничтожена. Последующее стремительное вторжение шведских и союзных им саксонских войск в Центральную Германию (занятие Тюрингии, Франконии, Франкфурта-на-Майне и выход на рейнские берега) и в Богемию (оккупация Праги саксонцами в ноябре 1631 г.), новое наступление на Лехе и Дунае (поражение лигеров при Райнеке, гибель Тилли) и занятие Мюнхена в мае 1632 г. знаменовали полную катастрофу Лиги. Перевес перешел к протестантскому лагерю.

Католический лагерь лишился своей ударной силы — армии Лиги. В таких условиях, как ни парадоксально, император получал возможность, избавившись от давления непримиримых католических лидеров, вновь взять инициативу в свои руки. Максимилиан Баварский был вынужден согласиться на создание новой императорской армии и на вторичное вручение верховного командования Валленштейну. Опытный полководец, Валленштейн, казалось, оправдывал возложенные на него надежды. Во многом переняв стратегию и тактику линейного боевого порядка, генералиссимус с успехом отбил атаки шведской армии под Нюрнбергом в августе 1632 г., а затем, отвлекая шведского короля от Баварии, устремился в Саксонию. Близ Лютцена к юго-западу от Лейпцига 16 ноября состоялась генеральная встреча шведских и имперских сил. Поле боя осталось за шведами, Валленштейн отступил в Богемию. Впрочем, победа протестантов не выглядела здесь столь же впечатляющей, как под Брайтенфельдом, к тому же среди павших был и сам шведский король. Битва под Лютценом стабилизировала положение на северных и восточных «фронтах», прежде всего в Богемии, вновь оказавшейся под контролем имперских армий. Гибель же шведского короля неизбежно влекла паузу в реорганизации протестантских сил: его политический преемник канцлер Швеции Аксель Оксенштирна нуждался во времени и в средствах, чтобы оформить новый альянс протестантских князей и шведской короны в Германии.

В 1633 г. протестантский блок вновь перехватил инициативу. Усилиями Оксенштирны и при активной поддержки ландграфа Гессен-Кассельского в Гейльбронне на Неккаре был организован военный союз евангелических и реформатских чинов Империи со Швецией. Предусматривалось создание объединенной армии и вхождение участников альянса под прямую протекцию шведской короны. Швеция отныне рассматривалась не только главным гарантом интересов протестантских сословий, но и своеобразным временным сувереном над союзными имперскими чинами. Роль шведской короны подтверждалась и ее правом даровать инвеституры и ленные пожалования союзным князьям. Первым крупным и весьма показательным примером стало дарование герцогу Бернгарду Саксен-Веймарскому, одному из командующих объединенными войсками, ленных прав на земли вюрцбургского и бамбергского епископств, соединенных в одно «франконское герцогство», прекратившее свое существование еще в эпоху Штауфенов. За счет Швеции свои территориальные интересы спешили удовлетворить также графы Гогенлоэ и подвергшиеся в свое время имперской опале князья Вюртемберга и Баден-Дурлаха. Швеция фактически приступила к демонтажу базовых ленно-правовых основ на подконтрольных ей территориях. Формировалась зависимая от шведов дворянская клиентела и княжеская элита.

Гейльброннский союз превращался в опасный фактор для целостности Империи. В отличие от Евангелической Унии, действовавшей в русле правовой традиции Империи, новый альянс предполагал почти явное отторжение ленников императора от короны, что грозило распадом всей сословной имперской пирамиды. Фердинанд, воспользовавшись военным коллапсом Лиги, смог восстановить военный механизм своих полномочий, но теперь он оказывался перед лицом мощной альтернативной и автономной структуры, представленной княжеской элитой и всецело связанной с иноземной поддержкой. Императору как воздух была необходима быстрая и полная военная победа. С этой целью он предпринял решительные кадровые перестановки. Валленштейн, ведший, по мнению имперского и мюнхенского двора, чересчур подозрительные переговоры с Саксонией и шведами (что, однако, было санкционировано полномочиями, предоставленными ему в 1632 г. при вступлении на пост главнокомандующего) и, кроме того, не оказывавший срочной помощи Баварии, был отстранен от командования армией, а затем убит в Эгере в феврале 1634 г. группой офицеров, действовавших от имени императора. Обвинения, предъявленные ему имперскими советниками и Максимилианом Баварским, в свете новейших исследований кажутся беспочвенными. Но принципиально важным представляется, собственно, не само его «дело», а то, сколь быстро и легко император смог осуществить замену своему генералиссимусу: армия надежно контролировалась короной, что объективно свидетельствовало о росте лояльности среди дворянской клиентелы Габсбургов. После гибели Валленштейна командование перешло в руки итальянских дворян, недавно испомещенных в Богемии: графа Матфея Галласа и князя Оттавио Пикколомини. Подобный шаг императора к тому же удовлетворял и интересы Баварии, теперь получившей реальную военную помощь от Вены. Вновь налаживалось партнерство между Виттельсбахами и Габсбургами. Однако достаточных сил, необходимых для крупного стратегического успеха, у императора не было, и это побуждало его все теснее сближаться с Испанией. Согласно заключенным в 1634 г. соглашениям, Мадрид направлял в южную Германию на поддержку имперским войскам вспомогательный корпус из Италии во главе с младшим сыном Филиппа IV кардиналом-инфантом Фердинандом, назначенным наместником Испанских Нидерландов. Сопротивляясь распаду имперских структур, наметившемуся с образованием Гейльброннского союза, император вынужден был «открывать ворота» Империи союзным державам. Трагическая логика событий превращала Империю в поле международного противостояния.

Однако новые реалии пробуждали к жизни и тенденции, способные разрядить опасную для Габсбургов ситуацию. С одной стороны, усилившиеся позиции Швеции в структурах Гейльброннского союза раздражали его немецких участников. Среди них было немало заинтересованных в сохранении целостности Империи и верных духу имперского патриотизма в традиционном сословном понимании. Следствием становились частые столкновения интересов, рост недоверия имперских князей к шведским союзникам. С другой стороны, чрезмерный радикализм участников Гейльброннского альянса, главным образом кальвинистского Гессен-Касселя, и перспективы превращения части Империи в зависимую от Швеции провинцию, пугали традиционных умеренных чинов, прежде всего Саксонию. Курфюрст Иоганн Георг и властитель Бранденбурга Георг Вильгельм все более и более стремились дистанцироваться от курса Гейльбронна. В условиях распада Лиги им представлялось более перспективным пойти на компромисс с императором. Если устранение Валленштейна помогало Фердинанду найти общий язык с баварскими Виттельсбахами, то радикализм Гейльброннского альянса сближал с ним и дрезденских Веттинов. Возникала пока еще призрачная, но перспектива возобновления диалога на уровне имперской элиты при вновь возросшем влиянии короны.

Тем не менее осуществление подобной комбинации могло быть обеспечено лишь крупной военной победой. Летом 1634 г. Габсбургам удалось наконец переломить ход борьбы. Вспомогательные испанские войска герцога Фериа и кардинала-инфанта соединились с имперскими силами, отбили у союзников Регенсбург, принудили к сдаче Донауверт и вслед за тем блокировали важный в стратегическом отношении Нордлинген. Поспешившая на выручку Нордлингену союзная армия герцога Бернгарда и фельдмаршала Густава Горна была совершенно разбита в двухдневном сражении у стен города 6–7 сентября 1634 г. Поражение союзников было настолько кровавым и решительным, что в течение одной осени 1634 г. имперско-испанским войскам удалось без труда очистить Швабию, Франконию и значительные районы на правом берегу Рейна. Катастрофа под Нордлингеном кардинально изменила весь стратегический и политический баланс сил в Империи. Гейльброннский союз распался. Южнонемецкие князья, чьи владения были оккупированы католическими войсками, вынуждены были покинуть его ряды. Курфюрст Саксонский с осени 1634 г. завязал с императором официальные переговоры в Пирне. Шведы, потеряв лучшие свои войска, отступили на север.

Центростремительные тенденции вновь получили перевес: в лице Гейльброннского альянса рухнула очередная опасная для имперской власти альтернатива, вновь активизировалось умеренное крыло протестантского лагеря во главе с Саксонией и Гессен-Дармштадтом. Вместе с тем становилось ясно, что впредь Империя могла противостоять противнику лишь с постоянной опорой на Испанию, будущее Вены отныне зависело от военно-политической судьбы Мадрида.

Обозначившиеся перемены подытожил Пражский мир, заключенный в мае 1635 г. имперскими и саксонскими дипломатами и официально провозглашавший выход из вооруженной борьбы на стороне протестантов курфюрста Саксонского. Этот договор знаменовал крупный успех в деле единения традиционно лояльных короне сил. Предусматривался роспуск всех союзных объединений на территории Империи: речь шла в первую очередь о запрете и Гейльброннского альянса, и католической Лиги. Отныне все участники Пражского соглашения, в том числе и примкнувшие к нему позже князья, обязались объединить свои вооруженные контингента с имперской армией во имя общей борьбы с «врагами Отечества и Священной Империи» — шведами. Создавалось единое командование, возлагавшееся на курфюрста Саксонского, что соответствовало его статусу имперского маршала, и курфюрста Максимилиана Баварского. Организация текущих операций вверялась имперским, саксонским и баварским военачальникам. Все прочие имперские чины, не примкнувшие к соглашению, не сложившие оружия и не последовавшие имперскому авокаторию (т. е. отзыву вассалов короны со службы иноземному государю, в данном случае — Швеции), объявлялись вне закона. Фердинанд пошел навстречу своим протестантским партнерам: исполнение Реституционного эдикта откладывалось на сорок лет. На политическом языке это фактически означало его аннулирование в наиболее приемлемой для католического государя форме, не вредившей его авторитету. Кроме того, император предоставлял Иоганну Георгу I права на владение Верхним и Нижним Лаузицем: формально — временно в качестве залога за военные издержки на службе Империи, реально — навсегда.

Пражский мир вновь оформил консолидирующие процессы в Империи. Корона вторично после успехов в 20-е гг. смогла выступить организующей и направляющей силой. Однако в отличие от первого военного десятилетия Пражская система создавала более широкую базу для компромисса и партнерства: лютеранские чины получили равноправное положение наряду с католиками. Тем самым вновь наметился диалог между тройкой ведущих имперских Домов: дрезденскими Веттинами, мюнхенскими Виттельсбахами и Габсбургами. Раскол в рядах элиты сменился новым единением. Это позволило вновь активизировать консультативную ассамблею в виде курфюршеских съездов: восстанавливались важнейшие имперские учреждения. Пользуясь поддержкой князей, в 1636–1637 гг. императору удалось добиться на конференции курфюрстов в Регенсбурге согласия провозгласить своего старшего сына Фердинанда законным наследником престола. Одновременно ликвидировались автономные союзные учреждения — Лига и Гейльброннский союз, что в отличие от 20 х гг. превращало императора в бесспорный центр политической жизни, а армию Империи — в единственную законную боевую единицу. В свете новейших исследований, видимо, не следует считать военный аспект пражской системы шагом к созданию структур «абсолютной власти», как полагали ранее (А. М. Хаан). Традиционные прерогативы императора существенно не менялись в статьях 1635 г. Но важным было то, что теперь сложилась вооруженная коалиция ведущих династов Империи, сплоченных вокруг престола.

Вместе с тем успехи консолидации определяли и ее границы. Главной трагедией стало отсутствие возможностей у Пражского мира превратиться в мир общеимперский: условия договора не распространялись на кальвинистские чины Империи. Воспроизводился старый изъян аугсбургской системы. Не получив амнистию, кальвинисты-радикалы еще более решительно блокировались со шведами. Во главе этой радикальной фракции князей выступал Гессен-Кассель. где бразды правления удерживал наследник Морица Ученого энергичный Вильгельм V (1627–1637), вынужденный отстаивать свои династические права перед лютеранским родствеником — ландграфом Георгом II Гессен-Дармштадтским, претендовавшим на Марбург и некоторые другие земли Нижнего Гессена. С Касселем вместе оказывались южнонемецкие князья, потерявшие свои владения в результате рекатолизации, дети изгнанного курфюрста Фридриха V Пфальцского, равно как и герцог Бернгард Саксен-Веймарский, перешедший вскоре на службу Франции, но ради борьбы за дело протестантов в Империи. Помимо этого, выдвинутый в статьях Пражского мира в качестве т. н. «нормального года» 1627 г., предусматривавший сохранение за католической стороной всех духовных владений, бывших в ее руках на это время, не устраивал большинство южнонемецких протестантских государей. Вопрос «нормального года» оставался открытым и по мнению главного протестантского партнера императора — саксонского курфюрста.

Созданный на основе соглашения 1635 г. широкий внутриимперский альянс подтачивался изнутри спорными вопросами и был обречен бороться со своими противниками вовне. Вновь предстояла вооруженная борьба с непредсказуемыми последствиями в условиях открытого вмешательства европейских держав.

§ 5. Успехи и распад Пражской системы. Восстановление имперских институтов и путь к миру (1635–1645)

Вступление в войну Франции в мае 1635 г. не могло стать неожиданностью для имперских чинов в условиях давно уже состоявшейся интернационализации конфликта. Французский королевский Дом стремился во что бы то ни стало ослабить своих восточных соседей в лице немецких Габсбургов. Для Франции борьба с Империей означала продолжение давнего противостояния с Испанией, и логика борьбы давно уже указывала первому министру при дворе Людовика XIII кардиналу Ришелье на необходимость вмешательства. Для католического Парижа союзниками теперь становились немецкие имперские сословия, не признавшие Пражский мир, и шведская корона, получавшая за счет французского участия важнейшее подспорье в Германии.

Для самой Германии это означало прежде всего большую трагедию для населения южных и западных земель, теперь ставших главными объектами войны. В ее горниле погибли сотни тысяч горожан и селян Вюртемберга, Бадена, Пфальца и Баварии. Вместе с тем появление «на чаше весов» французских войск оказалось непосильным бременем для сил Пражской системы. С самого начала это исключало возможность для Империи самостоятельно справиться сразу с двумя противниками. Помощь Испании, в свою очередь связанной войной в Нидерландах, становилась главной и самой существенной для Фердинанда.

После выступления Франции военные ресурсы Империи были раздроблены двумя театрами военных действий: Бавария совместно с имперско-испанскими войсками должна была обеспечивать французский фронт; Саксония и Бранденбург, питаясь имперскими резервами из Богемии, — противостоять шведам.

В первые годы войны — вплоть до 1639–1640 гг. — военная машина имперского лагеря работала достаточно эффективно. В 1636–1637 гг. Франция была парализована комбинированными ударами испано-имперских армий, шведы лишь с трудом держались под давлением имперско-саксонских войск. При всех неудачах саксонцев, не отличавшихся большой боеспособностью, шведам не удавалось удержать инициативу в своих руках. Несмотря на свои победы под Деммином (1635) и Витштоком (1636), шведские войска под начальством генерала Иоганна Банера были в 1637 г. отброшены на север. Имперская армия смогла приступить к операциям на Балтийском побережье, угрожая взятием важнейших приморских баз и уничтожением экспедиционных сил шведской короны. Острота ситуации как нельзя лучше иллюстрируется колебаниями Стокгольма, боявшегося экономического истощения и больших людских потерь. Оксенштирна был даже готов начать мирные переговоры с Веной, но выдвигал главными условиями уплату денежной компенсации имперскими чинами за помощь в защите протестантских конфессий и удовлетворение территориальных интересов Швеции на Балтике. Лишь только после длительных переговоров удалось наладить партнерство с Францией. В марте 1638 г. в Гамбурге во многом усилиями опытнейшего дипломата Иоганна Адлера Сальвиуса был заключен окончательный договор с Парижем. Шведы добивались регулярного финансирования своих войск Францией, организуя взамен совместные военные операции в Германии.

Лишь с весны 1639 г., особенно после апрельского поражения саксонских сил под Хемнитцем, успех начал все заметней клониться в пользу северного королевства. Саксония, потеряв свои наиболее боеспособные контингенты, отныне могла держаться лишь прямой военной поддержкой из наследственных земель императора. Бранденбургский курфюрст Георг Вильгельм, вообще не располагавший сколько-нибудь значительными войсками и боязливо отсиживавшийся в своих восточно-прусских владениях, не представлял для императора стратегически ценного союзника.

Несколько более удачными рисовались в те годы действия имперско-баварских сил на западе и юго-западе. На протяжении первых лет французской кампании имперцам удавалось удерживать фронт на территории врага. Но и здесь к 1639 г. наметился перелом: победа герцога Бернгарда под Рейнфельденом в 1637 г. и особенно взятие города-крепости Брайзах в декабре 1638 г. создавали изрядную брешь в оборонительной линии на юго-западе Империи. Предстояла длительная война на истощение.

Большие хлопоты императору доставляли и срединные немецкие земли. Здесь борьба разгоралась за владения Гессен-Касселя. находившегося под управлением вдовы скончавшегося в 1637 г. ландграфа Вильгельма Амалии Елизаветы (1637–1651). Решительно настроенная регентша была готова до последней крайности отстаивать свои династические интересы в союзе с Францией и Швецией.

Между тем Испания, накрепко связанная французским театром и борьбой в Южных Нидерландах, уже не могла оказывать прямую и действенную поддержку своими армиями в Германии. Превращение войны в европейскую делало более ограниченной и помощь Вене от ее главных союзников.

С конца 30-х гг. обозначился военный кризис Пражской системы. Ее военные ресурсы подходили к исходу. Возникала перспектива распада всего сложившегося имперского альянса. Для Вены и для главных союзников Габсбургов в Империи стало ясной невозможность полной победы, по меньшей мере в обозримом будущем. Наметились новые тенденции в раскладе политических сил. Важным фактором стало обновление имперской элиты: на рубеже 30-х и 40-х гг. произошла смена поколений и на престоле Империи, и в ведущих княжеских Домах. Новый государь Германии Фердинанд III (1637–1657), будучи бесспорным радетелем об успехах католического дела, однако, не был столь тесно и органично связан с идеями Контрреформации, как его отец. Его католическое окружение никогда не было столь бескомпромиссно настроено, как двор его отца. Вероятно, с большей проникновенностью, нежели его покойный родитель, Фердинанд воспринимал размеры опустошений, был более чувствительным к невзгодам затянувшегося лихолетья. Кроме того, будучи хотя и номинальным, но командующим, обладая минимум боевого опыта, Фердинанд, видимо, лучше отца — совершенно невоенного по склонностям человека — видел недостатки имперской армии.

Тотчас по вступлении на престол новый государь постарался выдвинуть на первые посты людей уже известных по предыдущему царствованию, однако теперь получивших ключевое значение. Среди них выделялся в первую очередь друг детства Фердинанда граф Максимилиан фон Траутманнсдорф. одаренный дипломат, не связанный узами агрессивного католицизма подобно придворным старшего поколения. С Траутманнсдорфом на сцену выходило новое поколение политиков-прагматиков, вынужденных в условиях разорительной войны искать выходы из бесперспективной ситуации. Поиск компромисса с противниками Империи стал главной задачей в деятельности этого, безусловно, самого одаренного вельможи нового императора.

Перемены произошли и в Бранденбурге, где в 1640 г. после смерти Георга Вильгельма престол перешел к его сыну Фридриху Вильгельму (1640–1686), ставшему в прусской историографической традиции «великим курфюрстом». Новый правитель уже при жизни отца весьма прохладно относился к чересчур тесному альянсу с имперским престолом. Прекрасный администратор и опытный политик Фридрих Вильгельм воочию видел и в Пруссии, и в землях курфюршества плоды военного союза с имперским блоком: большая часть земель Гогенцоллернов лежала в руинах. Прямым следствием перемен стала отставка руководителя надворного совета графа Шварценберга, главного проводника имперских интересов при курфюршеском дворе. Новый князь поторопился дистанцироваться от военных обязательств перед Империей и начал переговоры со Швецией. Итогом стал выход Бранденбурга из числа военных противников Швеции со статусом нейтральной территории.

Возросло давление и на самого главного союзника императора среди протестантских чинов — курфюрста Саксонского. В лице его супруги Магдалены Сибиллы и наследников — герцогов Иоганна Георга и Августа — правящий курс курфюрста встречал все больше возражений. Хотя семейная «фронда» и не была причиной кардинальных перемен, но сказывалась на работе высших правительственных инстанций, с оглядкой смотревших на позицию семьи.

Все более заметными делались колебания среди, казалось, давних партнеров императора. В Доме Вельфов герцог Георг Брауншвейг-Люнебургский еще при жизни шведского короля решился оставить свой прежний проимперский курс и с оружием в руках перешел на сторону противников Габсбургов, надеясь в кровавой смуте добиться благоприятного для себя решения династических вопросов (наследование в землях Брауншвейг-Вольфенбюттеля). В Гессен-Дармштадте ландграф Георг II Ученый страшился полного разорения собственных земель и пытался по возможности придерживаться умеренной линии, хотя династический конфликте кассельскими родственниками («гессенская распря братьев») вынуждал его поддерживать военные операции императорских войск, сражавшихся за его интересы в Нижнем Гессене.

Так начался фактический распад Пражской системы. Выход из числа военных партнеров императора Бранденбурга в 1640 г. был первым и опасным симптомом. В 1642 г. Фердинанд был вынужден заключить сепаратный мир в Госларе и с Вельфами, обязывавший нижнесаксонских государей вложить в ножны свои клинки, но позволявший реставрировать лютеранское вероисповедание в их наследственных землях. Иоганн Георг Саксонский по-прежнему хранил верность имперской короне. Однако у курфюрста уже не было достаточно собственных войск для отражения шведского наступления, и он мог сражаться лишь при имперской поддержке. В 1642 г. исчезла и она: кровавое поражение, понесенное у стен Лейпцига вспомогательной имперской армией во главе с эрцгерцогом Леопольдом, и капитуляция Лейпцига поставили курфюрста на грань полного разгрома.

Казалось, в 1643 г. императору явилось спасение: Дания. напуганная впечатляющими успехами шведов и ростом гегемонии Стокгольма в водах Балтики, решилась вмешаться в войну на стороне императора (датско-шведская война, 1643–1645). Шведские войска в северной Германии рисковали попасть в тиски — между имперскими и датскими силами. Но предводитель шведов граф Леннарт Торстенсон, блестящий стратег, успел поодиночке разбить силы союзников. Сперва он загнал датчан в глубь Ютландии, заставив их главные силы спасаться на островах, а потом вернулся на немецкий театр и обрушился на войска императора, рассеявшиеся после нескольких сражений. Король Христиан IV, терпя поражения и на море, поспешил выйти из войны. В 1645 г. он заключил мир со шведами в Бремзебро.

Решающим годом войны стал 1645 г. В марте шведы одержали очередную и самую крупную свою победу в Богемии близ Янкау, что лишало Саксонию последних надежд. В августе на юге французские войска, предводительствуемые Тюренном, смогли нанести тяжелое поражение баварцам в окрестностях Аллергейма и перенести операции во внутреннюю Баварию. В условиях полного экономического разорения, военного и финансового истощения курфюрст Саксонии был вынужден в том же августе пойти на сепаратные переговоры со шведским командованием и заключить перемирие в Кётченброде сроком на один год, но с ежегодным возобновлением вплоть до окончания войны.

Теперь император остался лишь с баварской армией, а весь северный богемский фронт — обнаженным перед неприятельским вторжением. Выход из войны Саксонии означал полный паралич механизмов, запущенных Пражским миром, и вместе с тем окончательно предрешил военное поражение Габсбургов. Вновь распалась, казалось, восстановленная в 1635 г., сплоченность княжеской элиты вокруг престола.

Ответом, призванным затормозить приближающийся хаос и катастрофу, стало восстановление по инициативе нового императора важнейшего имперского института — рейхстага. В 1640 г., не получив реальных результатов на очередном курфюршеском съезде в Нюрнберге, император решился созвать рейхстаг и там добиться базового согласия с чинами. Этот рейхстаг собрался в Регенсбурге в сентябре 1640 г. и заседал более года — впервые после 1613 г. Смена поколений в рядах ведущей прослойки имперских князей, равно как и новое имперское правительство, сделали возможным кардинальный пересмотр предшествовавшего курса. В глазах императора становилось очевидным, что восстановить авторитет короны и консолидировать силы сословий можно было лишь путем общего компромисса. В ходе переговоров на рейхстаге император выразил готовность отложить вопрос о Реституционном эдикте и расширить круг чинов, подлежавших имперской амнистии. 1627 г. перестал рассматриваться «нормальным годом». Тем самым формировалась почва к достижению более широкого, нежели в 1635 г., компромисса. Консолидация чинов на рейхстаге оказалась весьма внушительной. Лишь три княжества — Брауншвейг-Люнебург, Гессен-Кассель и Пфальц — отказались ставить свои подписи под итоговыми решениями. Но эти три княжества все еще оставались весомой силой, и было ясно, что до полного умиротворения пока далеко. Значение регенсбургской ассамблеи было все же огромным. Получив точку опоры на уровне рейхстага, имперские институты оживали и на уровне регионов: вновь заговорили о механизме имперских округов.

Император стремился использовать достигнутый успех. В 1642–1643 гг. возобновились переговоры с князьями по вопросу мирного урегулирования. Отдавая себе отчет в бесперспективности только лишь военной конфронтации, особенно после вторичного разгрома под Лейпцигом, Фердинанд теперь пытался организовать мирный диалог с враждебными державами, выступая в роли общеимперского политического лидера. Тем самым модифицировалась и вся Пражская система: из инструмента согласия на почве войны она превращалась в консолидирующий элемент во имя мира. Во Франкфурте в 1643 г. открылся новый съезд, на котором сословия приступили к разработке плана всеимперского мира. Однако католическое большинство, присутствовавшее на конгрессе, вызывало недоверие со стороны протестантов. Лидеры протестантской оппозиции во главе с ландграфиней гессен-кассельской Амалией Елизаветой настаивали на праве самостоятельного участия в выработке мирного соглашения с иноземными державами — отдельно от католических чинов и короны. Планы престола тем самым нарушались в главном: вместо общеимперского представительства в Вестфалии во главе с имперскими дипломатами получались две параллельные ассамблеи, сословий и короны. Фердинанд терял руководящую роль. Де-факто это означало и передачу сословиям права заключение мира, что исстари считалось важнейшей прерогативой короны — тяжелый удар по авторитету императора! Протестантские радикалы, кроме того, заручились поддержкой Швеции. Канцлер Оксенштирна публично гарантировал соблюдение интересов Гессен-Кассельского Дома и религиозных свобод всех евангелических и реформатских сословий Империи. Ход мирных переговоров утрачивал суверенную замкнутость диалога лишь двух держав — Империи и Швеции, превращаясь в переговоры трех сил: престола, сословий и иноземных корон.

Положение на фронтах, однако, не оставляло Фердинанду времени на долгие размышления. 1645 г. окончательно похоронил надежды на более или менее сносное решение военной проблемы. Хотя шведам во главе с графом Торстенсоном и не удалось вслед за Янкау закрепиться в австрийских владениях и организовать эффективную осаду Вены, положение наследственных земель оставалось очень тяжелым. Фердинанд вынужден был санкционировать начало официальных переговоров с Францией и Швецией в двух вестфальских городах — Мюнстере и Оснабрюке.

Выбор не был случаен: географическая близость к Балтийскому побережью, относительная конфессиональная нейтральность, наконец сравнительное благополучие обеих общин, не слишком сильно пострадавших от военных напастей, что вообще характеризовало положение Вестфалии на общем печальном пейзаже имперских земель, превращали эти города в удобную нишу для дипломатов. Мюнстер — католический город — планировался в качестве места переговоров католических держав: здесь шел диалог между Империей, имперскими сословиями, Испанией и Францией. Оснабрюк в статусе биконфессиональной общины — в его стенах разрешалось публичное отправление и католических и лютеранских треб — принял в своих стенах уполномоченных имперских сословий, Империи и Швеции. Начавшиеся переговоры выявили блистательную плеяду дипломатов, защищавших интересы разных сторон. В этом смысле оба конгресса и в Мюнстере, и в Оснабрюке были своего рода первым общеевропейским форумом профессиональных политических экспертов.

Главой имперской делегации был поставлен граф Траутманнсдорф, прибывший в Оснабрюк летом 1645 г. Сторону Швеции представлял уже упомянутый Иоганн Адлер Сальвиус, доверенное лицо королевы Христины. Интересы Испании в Мюнстере защищал граф Пеньяранда. Не было недостачи в крупных правоведах и в рядах сословных представительств: интересы Брауншвейг-Грубенхагена в Оснабрюке защищал, например, доктор Якоб Лампадий, видный знаток юриспруденции.

Собравшийся в Вестфалии форум практически приравнивался рейхстагу, поскольку структура сословного представительства на конгрессе уподоблялась куриальному представительству. В Мюнстере — католические чины, в Оснабрюке — протестантские и католические выступали тремя эшелонами: представители от курфюрстов, князей и имперских городов. Громоздкость представительств, огромное внимание к церемониальным проблемам — все это отягощало механизм принятия решений. Но соблюдение всех необходимых процедур в конце концов обеспечивало фундамент компромисса, выступало той основополагающей базой, без которой едва ли можно было бы найти иные выходы из кровавого хаоса войны.

Фронт сословного представительства не был однороден и монолитен в своих стремлениях. На первых же сессиях совершенно ясно обозначились группы радикальных и умеренных чинов, равно как и позиции воюющих держав. Среди бескомпромиссных борцов католического блока особенно выделялись трое: епископ Оснабрюка Франц Вильгельм фон Вартенберг, аббат вюртембергского монастыря Мурхарда Адами и секретарь аугсбургского городского совета Лёихзельринг. По всем главным вопросам этот «триумвират» требовал максимального удовлетворения интересов католической партии. Среди протестантских сословий такой же категоричностью отличалось поведение уполномоченных Гессен-Касселя, чья властительница Амалия Елизавета последовательно настаивала на соблюдении всех своих династических интересов, в том числе и в отношениях с лютеранским Дармштадтским Домом. Едва ли с меньшей энергией добивался реституции своих прав сын скончавшегося в опале курфюрста Фридриха Пфальцского Карл Людвиг, интересы которого гарантировались теперь шведской короной. Карту защитника реформатов и реформатской церкви в Империи не без успеха разыгрывал и бранденбургский властитель Фридрих Вильгельм. Его дипломаты оказывали серьезное влияние на партии и на сам ход переговоров. Однако интересы этих решительно настроенных подданных императора сталкивались с гораздо более умеренной линией традиционных консерваторов. Несомненно, первенствующее значение в данном случае принадлежало курфюрсту Саксонии и ландграфу Гессен-Дармштадта, представители которых на конгрессе часто блокировались с имперской делегацией и выполняли роль важного посреднического звена между двумя радикальными группами. «Умеренные» встречались и среди католических чинов. Курфюрст Максимилиан Баварский здесь не был исключением: тяжелые военные неудачи и ясно понимаемая необходимость скорейшего мира делали позиции Баварии гораздо более гибкими, чем хотелось бы «непримиримым». На протяжении 1647–1648 гг. баварская дипломатия все более активно пыталась «прощупать» возможности сближения с Францией, тем самым дистанцируясь от Вены в угоду собственным династическим интересам. С компромиссных позиций выступал и эрцканцлер Империи архиепископ Майнцский Иоганн Филипп фон Шёнборн: требуя гарантий для католических подданных Империи, он, однако, готов был идти на серьезные уступки протестантам. Положение осложнялось и возможностями Франции прямо влиять на мнение сословного форума. Будучи гарантом интересов плененного испанцами и выданного императору архиепископа Трирского Филиппа Христофора фон Зёттерна, Мазарини оказывал мощное давление на курс католического блока. Контролируемый французами Трир, а вместе с тем — и один голос в курфюршеской коллегии дробили и без того не слишком прочный фронт католических сословий. Как бы то ни было, поведение «нейтралов», или «умеренных», играло огромную роль: они смягчали конфронтацию, вынуждали «непримиримых» выслушивать оппонентов и в конце концов содействовали изоляции наиболее воинственно настроенных чинов. Вновь формировался опорный стержень сословного компромисса. Вновь император получал блестящую возможность, играя на интересах именно умеренной группы, стабилизировать свои позиции. Разрешив своим сословиям участвовать в конгрессе, в августе 1646 г. Фердинанд выразил также готовность обсудить будущее «духовной оговорки». Кроме того, он согласился допустить в Оснабрюк уполномоченных Нидерландов, что расширяло круг участников и содействовало конечному разрешению острейшего и опасного для Империи военного противостояния на западе — между Габсбургами и Соединенными Провинциями.

Но решающим аргументом в пользу взаимных уступок могло быть лишь положение на фронтах. С 1645 г. оно становилось для Вены все более безнадежным. Совместные операции франко-шведских войск в южной Германии, потеря самых способных генералов, страшные опустошения и финансовое истощение побудили в конце концов Максимилиана Баварского весной 1647 г. заключить сепаратное перемирие с Францией, предусматривавшее прекращение военной помощи императору. Выход из войны Баварии сигнализировал демонтаж последних конструкций Пражской системы в ее первозданном виде. Возобновление военных действий в Баварии осенью того же 1647 г. не принесло ощутимых плодов. Для Фердинанда становилось ясным отсутствие сколько-нибудь обнадеживающих перспектив. На завершающим отрезке войны, хорошо исследованном Э. Хёфером, воочию проявилось истощение людских и финансовых ресурсов у всех воюющих сторон, но в особенно плачевном виде рисовалось положение Габсбургов. В мае 1648 г. франко-шведские войска выиграли у баварцев сражение у Цусмарсгаузена и обеспечили тем самым контроль над западной Баварией. Скованные французским театром войны, баварцы не смогли помочь императору в Богемии: шведский удар летом того же года пришелся по Праге. После нескольких недель осады протестантские войска сумели овладеть западной частью города с Градчанами (т. н. «Малой Стороной»), стратегически господствующими кварталами и высотами, после чего судьба Праги была предрешена. Одновременно исчезли иллюзии и на вероятную помощь Испании: поражение при Лансе, понесенное в августе от французских войск маршала Конде, исчерпало наступательный потенциал испанской военной машины.

В таких условиях имперская дипломатия следовала в русле самого приемлемого пути: оставив на произвол судьбы своего испанского союзника, мечтавшего во что бы то ни стало покончить с Францией, Траутманнсдорф делал все возможное для достижения компромисса с сословиями, Швецией и Парижем. Конфликт, возникший между имперским дипломатом и испанским уполномоченным Пеньярандой, хорошо иллюстрировал степень прагматичности имперских позиций. Империя отказалась поддержать Мадрид в борьбе с Францией. Истощенная войной Бавария также со все большим раздражением смотрела на готовность пиренейского союзника биться до конца: Максимилиан Баварский отчетливо угадывал в позиции Испании желание использовать рейнские земли для давления на Париж. В глазах мюнхенского двора французский фактор приобретал долгосрочное значение. Для Баварии выгоднее было, удовлетворив свои территориальные «аппетиты», нормализовать отношения с Францией, пользуясь влиянием Парижа в прирейнской Германии. Дистанцирование от Мадрида повлияло и на судьбу католических радикалов: в начале 1648 г. «триумвират» Вартенберга, Адами и Лёихзельринга, оказавшись в изоляции, вынужден был покинуть конгресс. Постепенно сглаживались последние «бугорки» на пути к долгожданному миру.

В январе 1648 г. был достигнут первый успех: Испания заключила мир с Соединенными Провинциями, признала их независимость и оставила за собой Южные Нидерланды. Был погашен почти восьмидесятилетний, весьма драматичный и опасный для Империи конфликт на ее западных границах. Но надежды Филиппа IV вслед за этим добиться согласия Империи на продолжение совместной борьбы с Бурбонами оказались иллюзорными. Фердинанд III теперь уже был твердо намерен поскорей завершить диалог с Парижем и Стокгольмом.

§ 6. Вестфальский мир и его значение

24 октября 1648 г. в Мюнстере были оглашены тексты окончательных соглашений. Мир водворялся в землях Империи. Завершался один из самых кровавых и драматичных отрезков немецкой истории.

Общее название заключенных тогда договоренностей сохраняется и поныне: Вестфальский мир. Однако композиционно подписанные статьи распадались на две части: на договор, заключенный в Мюнстере («Instrumentum pads monasteriense»), и договор, заключенный в Оснабрюке («Instrumentum pads osnaburgense»), В Мюнстере речь шла преимущественно об урегулировании отношений с Францией, в Оснабрюке — со Швецией и имперскими сословиями, поэтому для последующей истории Империи оснабрюкские статьи имели гораздо большее значение, нежели мюнстерский договор.

Прежде всего, Вестфальский мир фиксировал изменившуюся внешнюю конфигурацию имперских владений. Швеция удовлетворилась важными приобретениями в Северной Германии. На основе достигнутого еще при жизни Густафа Адольфа шведско-померанского соглашения после смерти последнего герцога Богуслава XIV, скончавшегося бездетным, территория т. н. «Передней Померании» с центром в Штеттене и крупнейшей морской гаванью Висмаром отходила к шведской короне, что означало и утверждение шведского контроля над устьем Одера. Во власти Стокгольма оказывались также острова Рюген, Узедом, Воллин, вольный имперский город Штральзунд и устье Везера на западном побережье вместе с землями бывших епископств Бремена и Вердена. Шведские войска оставались на территории Германии, занимая стратегически важные пункты, в качестве гарантов соблюдения договора вплоть до 1650 г.

На западе имперские владения сокращались за счет уступок, сделанных Франции. Отныне под державной десницей французских монархов пребывали ландграфства Верхнего и Нижнего Эльзаса, ландфогтство над эльзасским «декаполисом», т. е. над десятью имперскими городами Эльзаса, исключая имперский город Страсбург, земли Зундгау, а также города Мец, Верден и епископство Туль — лотарингские владения, де-факто бывшие под контролем Парижа уже со второй половины XVI в. Герцог Лотарингский Карл, традиционный союзник императора в годы войны, не получал никакой реституции, что подтолкнуло его затем к окончательному переходу на службу имперскому престолу. Кроме того, в руки Франции отдавалась крепость Брайзах на стыке Эльзаса и Швабии, Пиньероль в северной Италии и право на содержание войск в Филиппсбурге. Территориальный выигрыш, быть может, и не был столь внушителен в сравнении с завоеваниями Швеции, но переход в руки Франции вышеуказанных пунктов, важных в стратегическом отношении, позволял ей контролировать подступы к внутренним владениям Империи в ее южном секторе. В этом смысле исторический спор с австрийскими Габсбургами окончился победой Парижа. Итоги Итальянских войн были откорректированы в пользу Франции. Последующие войны «короля-солнца» были лишь следствием создания усилиями Мазарини выгодного плацдарма в Империи.

Внешние утраты находились в тесной зависимости от перемен внутренних, связанных с изменением династического ландшафта, зафиксированным в статьях Вестфальского мира. Следствием территориальных притязаний Швеции стала проблема предоставления компенсации Бранденбургу взамен уступки Стокгольму Передней Померании: согласно Гримнитцкому договору 1529 г., в случае пресечения Померанского Дома Грайфенов все его владения должны были отойти к Бранденбургу. Между тем Гогенцоллернам теперь доставалась лишь Восточная Померания с епископством Каммин. Выход был найден путем закрепления за правящей бранденбургской ветвью Дома прав на секуляризованное архиепископство Магдебург, но только после кончины правящего там саксонского администратора из Дома Веттинов. Кроме того, бранденбургский курфюрст приобретал права на епископства Минден и Гальберштадт.

Тем самым окончательно сложилась зона территориальной экспансии Берлина на севере Германии.

Существенные изменения претерпел владетельный комплекс Веттинов и Виттельсбахов. Дрезденский курфюрст добился закрепления за собой главных приобретений, добытых в годы войны: к Саксонии отходили маркграфства Верхний и Нижний Лаузиц. Это был значительный массив, позволявший Веттинам контролировать среднее течение Одера в направлении Силезии. Вместе с тем присоединение лаузицких земель стало последним крупным приобретением в истории Саксонии. Отныне ее территориальный рост на севере прочно блокировался Гогенцоллернами. Иоганн Георг I сумел оставить за своим Домом и права на Магдебург, но лишь в одном поколении: младший сын курфюрста герцог Август стал последним Веттином, владевшим эльбским архиепископством. После его смерти в 1680 г. секуляризированное княжество перешло к Гогенцоллернам. Лидерство Бранденбурга на средней Эльбе стало очевидным.

Мюнхенские Виттельсбахи торжествовали: историческое соперничество с гейдельбергскими родственниками завершилось полной победой Баварии. Вестфальский мир отдавал Максимилиану весь Верхний Пфальц и закреплял за ним титул курфюрста в коллегии выборщиков. Отныне в Империи становилось восемь курфюрстов. Баланс сил в борьбе с рейнским Пфальцем окончательно сместился в пользу Мюнхена. Гейдельбергские властители, напротив, должны были пережить всю горечь катастрофы. Мирные статьи восстанавливали в наследственных правах потомство опального курфюрста Фридриха в лице его старшего сына Карла Людвига. Пфальц сохранял за собой и голос в курфюршеской коллегии. Но территориальные утраты превращали курфюршество лишь во второстепенный региональный фактор. К тому же потеря Бергштрассе, отошедшего к Майнцу, сокращала и собственно рейнский сектор владений Гейдельберга. Была поставлена логичная точка в гюлуторавековом процессе соперничества с мюнхенской линией и вместе с тем был положен предел кризису, вызванному кальвинистским радикализмом гейдельбергских властителей. Пфальц сошел со сцены как глава радикальных протестантских сил на западе Империи. Отныне Гейдельберг выступал лишь объектом, а не субъектом европейской и имперской политики.

Опальные князья южной и северной Германии восстанавливались в своих правах. Получили реституцию Эбергард III Вюртембергский, маркграф Фридрих Баден-Дурлахский и герцоги Мекленбурга. Амалия Елизавета добилась полного удовлетворения своих династических притязаний. Достигнутый в апреле 1648 г. компромисс с дармштадтской стороной («Кассельский аккорд») нашел подтверждение и в вестфальских статьях. Марбург, бывшее графство Кацнельнбоген с центром в Сент-Гоаре, и Шмалькальден оставались в составе Кассельских владений. К ним также присоединялось секуляризированное аббатство Герсфельд и часть графства Шауенбург. Дармштадт получал лишь подтверждение своих прав на город Гиссен.

Принципиально важным было, однако, не только прощение, дарованное элите. Амнистию получали все подданные императора, когда-либо сражавшиеся с оружием в руках против католического престола. Ей подлежало около 10 000 человек. Разбирательство в каждом конкретном случае требовало времени, предполагало сложную процедуру, но тем самым был сделан решающий шаг в сторону умиротворения: теперь не делалось различия между кальвинистами, лютеранами и католиками. За основу был принят единый правовой принцип. Конфессия была отделена от имперского права. Благодаря такому подходу ликвидировался не только опасный очаг нестабильности, заложенный в Пражском мире, но и делался шаг на пути секуляризации права и правового сознания.

Наряду с династическими проблемами центральное место занимало решение религиозного вопроса. Вестфальский мир закрепил в землях Империи равенство между лютеранами, кальвинистами и католиками. Реформатская церковь была включена в число «терпимых» церквей. Было исправлено роковое пложение Аугсбургской системы, позволявшее кальвинистам выступать под знаменем борьбы за свободу вероисповедания. Одним из самых острых моментов дискуссий было определение т. н. «нормального года» для протестантских и католических владений. Имперская дипломатия при согласии ведущих католических чинов отказалась настаивать на возврате к положению 1552 г. Узаконенный в Пражском мире в качестве «нормального года» 1627 г., более выгодный для католиков, был также отменен. В конце концов «нормальным годом» был объявлен 1624-й: отныне все владения, находившиеся в руках у католиков и протестантов на 1 января этого года, закреплялись за ними навсегда. Исключение делалось лишь для Пфальца: там рубеж был сдвинут на 1618 г., что позволяло восстановить кальвинистскую церковь во владениях Карла Людвига.

В целом указанная дата удовлетворяла обе партии: протестанты могли не беспокоиться за судьбы северонемецких земель, в 1624 г. еще не оккупированных католическими войсками, католики же подтверждали свои права в возвращенных в лоно римской церкви южно-немецких владениях, прежде всего в Верхнем Пфальце, присоединенном к Баварии. Одновременно теряли силу соответствующие статьи Аугсбургского мира и Реституционный эдикт 1629 г. В качестве секуляризованных и оставшихся в протестантской зоне прежних католических духовных княжеств были признаны — помимо прочих — епископство Минден, Гальберштадт, Ратцебург, Каммин и Магдебург. В епископстве Оснабрюк, пребывавшем в статусе биконфессиональной общины, было установлено последовательное правление евангелических и католических администраторов. Впредь любой имперский чин сохранял за собой право свободного перехода в любую конфессию, правда, это не должно было сопровождаться изменением конфессии его подданных: конфессиональные рубежи 1624 г. оставались строго фиксированными. Подобное положение Вестфальского мира фактически упраздняло принцип «чья страна, того и вера», закрепленный в 1555 г., теряла силу и знаменитая «духовная оговорка». Одновременно устанавливались гарантии свободы вероисповедания для религиозных меньшинств в католических и протестантских землях, если таковые имелись на 1624 г. Кальвинисты, лютеране, католики и фактически члены прочих сект и направлений протестантского толка могли свободно отправлять богослужения в районах своего проживания. Ограничения накладывались лишь на публичное отправление культов в храмах. Напротив, совершенно узаконивалось «домашнее» вероисповедание, т. е. отправлению треб на дому. Здесь несколько в особом положении оказывались наследственные земли Габсбургов. Рекатолизация, осуществленная на первом этапе войны в Чехии и Австрии, исключала большие возможности для реставрации протестантского богослужения. Однако император согласился сделать некоторые уступки для земель Нижней Австрии и Силезии. Там в статусе биконфессионального города оказался Бреслау, а у ворот Швейднитца, Яуэра и Глогау были воздвигнуты протестантские «храмы мира» — для удовлетворения религиозных треб местных меньшинств. Герцогам Лигница, Брига, Ельса и Мюнстерберга было позволено остаться в лоне Аугсбургской конфессии.

В случае перехода кого-либо из подданных имперского чина в другую веру за ним оставалось право на эмиграцию, равно как за князем — право настаивать на удалении данного лица с подвластной территории. При этом, однако, устанавливался шестимесячный срок для отъезда, причем с сохранением прав на движимую и недвижимую собственность диссидента. В его отсутствие охрана имущества могла быть передана доверенному лицу.

Помимо вопросов, связанных с урегулированием общих противоречий между католиками и протестантами, внутри самого протестантского лагеря было, наконец, достигнуто примирение лютеран с реформатами. Для обеих конфессий status quo определялся 1648 г. В лютеранских владениях разрешалась свобода реформатского культа, в кальвинистских — евангелического.

Неприятие Римом и католическими радикалами всех этих решений было очевидным. Папа Иннокентий X направил конгрессу торжественный протест с резким осуждением уступок, сделанных протестантам. Однако ни умеренные католики, ни тем более протестантские чины не собирались сдаваться перед апостольским престолом. Специальная вставка (клауза) содержала опровержение папского протеста и аргументировала приемлемость соглашений для католической церкви.

Несомненно, что все указанные постановления могли быть реализованы лишь в рамках единой имперской организации. Поэтому необходимо было связать религиозные аспекты с функционированием институтов, прежде всего рейхстага и камерального суда. Создатели вестфальской мирной системы стремились избавиться от старых изъянов, содержавшихся в статьях 1555 г. Следовало обезопасить работу высших имперских учреждений от внутренних сбоев, вызванных религиозными вопросами.

С этой целью имперские эксперты решились создать особый механизм урегулирования религиозных проблем, прямо не связанный с обсуждением текущих административно-правовых вопросов. Впредь в случае возникновения споров на конфессиональной почве решение на рейхстаге не должно было выноситься лишь простым большинством голосов по куриям, что практиковалось до этого и позволяло католикам почти всегда находиться в преимущественном положении.

Отныне при обсуждении вопросов, касавшихся вероисповедания, весь форум имперских сословий должен был делиться на две группы: католический блок («Corpus catholicorum») и собрание протестантских чинов («Corpus evangelicorum») без куриальных границ. Спорные проблемы решались лишь путем достижения добровольного, согласия обеих сторон («amicabilis compositio»). Формальные процедуры здесь утрачивали силу, и голос любого имперского чина обязан был учитываться собранием. В таких условиях предполагалось два возможных результата: либо достижение согласия, либо прекращение дискуссий по данному вопросу вплоть до выработки окончательного соглашения. Главой католического корпуса был избран курфюрст Баварский, протестантского — курфюрст Саксонии. Работа камерального суда основывалась на принципе конфессионального паритета его асессоров. Конечно, равное распределение голосов по конфессиям могло блокировать в будущем работу суда. Но оставался рейхстаг с его верховной компетенцией, что позволяло избежать тупиковых ситуаций. Третьим важным блоком в постановлениях конгресса были проблемы отношений между короной и имперскими сословиями. Иноземные державы, прежде всего Швеция и лидеры немецких радикалов — протестантов, видели основополагающей целью мира создание гарантий, не позволявших в будущем императору оказывать сколько-нибудь мощное давление на сословия и тем самым модифицировать всю структуру имперской организации. В династии Габсбургов усматривали главный фактор нестабильности, лежавший в основе войны. Императора уже давно обвиняли в попытках узурпировать не принадлежавшие ему права. Вновь на конгрессе, как и накануне войны, говорили об «абсолютной власти», о желании Габсбургов учредить «абсолютное правление» за счет прав имперских чинов. Но то, в чем обвиняли династию, никоим образом не отражало действительного положения вещей в области властных полномочий короны. Под «абсолютным правлением» разумели лишь нежелательную перспективу, а не уже имевшийся факт. Проблема «абсолютизма» трактовалась лишь в свете некой кошмарной альтернативы, противоречившей христианскому и божественному правопорядку и потому надлежавшей быть решительно пресеченной. «Абсолютизмом» пугали и бежали от него.

Восьмой раздел Оснабрюкского пакта весьма обстоятельно трактовал отношения между престолом и имперскими чинами. За всеми непосредственными подданными императора закреплялись все полученные ранее права, привилегии и регалии. Совокупно они образовывали «территориальное право» сословий («jus territoriale»). В нем уравнивались имперские князья, рыцарство и имперские города. Однако закрепленные «свободы» образовывали лишь правовой фундамент сословной организации и не являлись отражением «территориального суверенитета» в смысле государственного учения XIX в. Закрепленные полномочия не свертывали сословную пирамиду в горизонтальное полотно гражданского общества, где все его участники, без различия социальных позиций, оказываются субординированы «государственному суверенитету». Чины не превращались в носителей «суверенитета», а субъекты территориального права — в их государственных подданных. Были лишь подтверждены вековые прерогативы сословий. Вестфальский мир здесь фиксировал уже сложившиеся позиции, а не создавал принципиально новых отношений. Император оставался главой имперской сословной пирамиды и олицетворял единство Империи. За ним оставалось право на исключительное представление интересов Империи за рубежом. Имперские чины могли самостоятельно вступать в союзные договоры с иноземными державами лишь при условии, что эти соглашения не вредили интересам престола и Империи. Тем самым фиксировалось внутреннее единство имперского здания.

Текущие вопросы, среди которых фигурировали выработка формулы новой имперской выборной капитуляции, выборы Римского короля, принятие новых постановлений об имперской юстиции и «земском законодательстве» («Polizeiordnungen»), планы осуществления имперской опалы, введение имперского налогообложения, реорганизация имперских округов, наконец, ратификация мирных соглашений с Францией, передавались рейхстагу. Тем самым рейхстаг восстанавливался в своем значении главного посредника между престолом и сословиями и главного имперского института. Ему надлежало быть созванным в течение шести месяцев после подписания мира. Все перечисленные и отданные на рассмотрение рейхстагу статьи были объявлены второстепенной материей («negotio remissa») в сравнении с религиозно-правовыми постановлениями.

То была воистину гениальная находка собравшихся в Вестфалии экспертов. Базовые основы имперской организации освобождались от бремени решения конкретных проблем, которыми отныне занимался только рейхстаг. Опорные сваи имперского здания отделялись от слишком громоздкого механизма повседневной рутины. Вестфальские трактаты превращались в общий «вечный закон» Священной Империи и были призваны лишь регулировать принципиально важные вопросы, от которых зависело будущее.

Они восстанавливали земский мир и компромисс между сословиями и короной. В этом смысле соглашения 1648 г. лежали в русле предшествующей традиции. Наряду с постановлениями Вормского рейхстага 1495 г. и Аугсбургским миром 1555 г. они торжественно венчали многовековое развитие Священной Римской Империи.

Таковы были положения знаменитого мира. Как они оценивались в немецкой историографии?

Современники конгресса, видные протестантские правоведы и эксперты (такие как Филипп Богуслав Хемнитц, успевший к 1648 г. завершить свой труд о шведской кампании в Германии) видели главным и самым позитивным результатом создание аристократической конфигурации Империи, защищавшей свободы сословий. По мнению этих ученых мужей, Вестфальский мир был призван ликвидировать главный очаг нестабильности, главную пагубу имперского мира, гнездившуюся на верхушке сословного айсберга, у самого подножия престола: желание императора-католика (шире — Дома Габсбургов) нарушить исторически сложившийся баланс сил и установить тиранию «абсолютного правления». В глазах позднейших поколений правоведов (Юстус Мозер) достигнутые в 1648 г. соглашения позволяли увековечить паритет в отношениях сословий с императором, что являлось основой всей имперской организации. В свою очередь, протестантские богословы и в середине XVII в. и позже усматривали в итоговых постановлениях 1648 г. победу в борьбе за «чистое учение», за «святое Евангелие» с католицизмом, с силами Старой Церкви. Главным аргументом в пользу такого мнения выдвигались гарантии религиозных свобод как для кальвинистов, так и для лютеран, провозглашенные вестфальскими статьями.

В XIX в. в атмосфере общественного подъема и войн за объединение торжествовал национально-государственный подход, великолепно представленный у Л. Ранке и побуждавший со скорбью взирать на последствия самой длительной войны в немецкой истории. Увековеченный в 1648 г. национальный и религиозный раскол вызывал у историков такое же неприятие, как и возвышение на немецком пепелище Франции. В итогах Тридцатилетней войны стали видеть истоки последующих национальных бед, спасение от которых можно было обрести лишь под державной дланью Гогенцоллернов. В первой половине минувшего XX в. подобные суждения «обогатились» исключительными по пафосу националистическими штампами.

Решительный перелом в оценках наступил в середине XX в. Фриц Дикманн первым из немецких историков изъял дискуссию вокруг 1648 г. из прежних национально-религиозных координат. Место традиционных подходов в его работе заняла государственно-правовая аргументация. Находясь под влиянием последней волны государственного позитивизма, Ф. Дикманн стремился подчеркнуть негативные последствия Вестфальских соглашений для имперских структур: по его мнению, оснабрюкский договор закреплял слабость имперского престола перед усилившимися позициями сословий. Имперское единство не распалось, но отныне решающий центр тяжести был смещен на территориальный уровень, где за счет гарантированных в 1648 г. полномочий резко усилились позиции князей. Внутренний распад Империи на отдельные доминирующие региональные силы становился неизбежным. Тем самым, по мысли Ф. Дикманна, условия мира несли в известной мере революционные последствия для Германии: они окончательно обеспечили победу партикуляризма над центростремительными силами короны. В то же время исследователь отдавал должное элементам секуляризации правосознания, отраженным в вестфальских соглашениях. 1648 г. создал — впервые в истории Европы — систему международных соглашений, основанных на суверенитете отдельных государств. Международное право, отделенное от конфессиональной основы, приобретало самостоятельный вес. Внутри Империи, по мысли Ф. Дикманна, возникала ситуация, схожая с европейской моделью: имперские чины превращались в носителей регионального «суверенитета», отношения их с короной складывались на почве секулярного права.

Эрнст Вальтер Цееден видел в Вестфальском мире важный рубеж конфессиональной эпохи, но его оценки в целом были созвучны мнению Ф. Дикманна. Историк со скепсисом смотрел на будущее имперских структур.

Существенные перемены во взглядах обнаружились в последние десятилетия. Генрих Лутц, сохраняя за 1648 г. эпохальное значение, не склонен был видеть его последствия революционными для политической организации Империи. Одним из первых он попытался увидеть преемственность Вестфальского мира предшествовавшим имперским уложениям, прежде всего — религиозному договору 1555 г. Оснабрюкские трактаты практически воспроизводили в улучшенной форме Аугсбургские статьи. По мнению Г. Лутца, еще необходим детальный анализ различных религиозных и социально-политических процессов, предопределивших условия 1648 г. Торжество международного права и политический плюрализм, победивший в Европе после окончания войны, несомненны, но остаются еще открытыми вопросы, связанные со сложившимися вслед за 1648 г. отношениями короны и сословий в самой Империи.

Фолькер Пресс, строго разграничивая европейские и внутриимперские аспекты мира, также видел в 1648 г. победу светского начала над конфессиональным. «Светский характер мирного договора был главной, предпосылкой в решении трудных немецких проблем» [Press, КК. S. 261]. В то же время урегулирование конфессионального вопроса, по мысли Ф. Пресса, хотя и обеспечивало видимый паритет партий, но следовало скорее во благо католическим чинам и императору. «В целом отношения не были столь идеальны и «паритет» всегда оставался желанной целью протестантов. Установки религиозного мира увязывались с имперскими прерогативами — однако именно при взгляде на партийную в религиозном отношении роль главы Империи можно было не сомневаться, что католики оставались в лучшем положении, нежели протестанты… В общем евангелический корпус как цельная величина был активен лишь временами. Укреплявшееся положение имперской церкви и католицизм императора воздвигали труднопреодолимые барьеры» [Press, КК. S.265]. В отношениях же императора с князьями преимущества оставались за последними. «Предпосылкой этого, — пишет Ф. Пресс, — было принципиальное признание территориального суверенитета немецких имперских сословий — помимо их традиционных привилегий. Тем самым ограничивались и прерогативы императора. Союзное право подчеркивало дееспособность территорий, хотя и с мало значившей оговоркой, воспрещавшей использовать это право против императора и Империи. Но законы должны были впредь утверждаться имперскими постановлениями, будь то решения о войне и мире или решения о военных предприятиях, как, например, вербовка солдат, снабжение и строительство крепостей. Существенно усилившаяся роль рейхстага, который к тому же теперь не был принужден в религиозных вопросах следовать принципу большинства, сильно связывала императору руки. То была ясная тенденция Вестфальского мира превратить Империю в Империю князей, среди которых император в будущем был бы не более чем «первым среди равных» [Press, КК. S.266].

Однако ученики Ф. Пресса пришли к не столь однозначным выводам. Антон Шиндлинг отмечает вслед за Ф. Дикманном и Ф. Прессом значение Вестфальского мира в развитии светского правовосознания и европейского полицентризма: система равновесия сил, основанная на интересах отдельных суверенных государств, возникла в результате Тридцатилетней войны. Но в отношении влияния на Империю Вестфальские трактаты не кажутся столь однозначными. А. Шиндлинг критикует Ф. Дикманна за слишком мрачные тона, которыми тот рисует последствия мира для Германии: 1648 г. отнюдь не был «годом великой катастрофы в нашей истории». Исследователь попытался «реабилитировать» положительные итоги мира в связи с деятельностью рейхстага. Базовые структуры Империи были восстановлены, и центром интеграционных процессов становился общесословный форум. Вестфальский мир санкционировал его важнейшие законодательные функции, превратив в постоянно действующий орган. Вплоть до распада Империи в годы Наполеоновских войн регенсбургский «вечный» рейхстаг выступал в роли опорной точки всей имперской конструкции.

По-новому историк попытался представить и место императора в структурах Империи. Мир отнюдь не ознаменовал торжество сословного, партикуляризма над имперским единоначалием. «Сохранившееся правовое пространство открывало императору путь к возвращению в Империю. И габсбургские императоры барочной эпохи, прежде всего Леопольд I, последовательно использовали предоставленные возможности» [43. S. 146]. Играя на межсословных противоречиях, императоры получали пространство для маневра и усиленно выпестовывали клиентелу как в наследственных, так и в сопредельных владениях. Вестфальский мир, кроме того, фиксировал церемониальный порядок представительства на рейхстаге, позволявший венценосцам купаться в блеске барочной репрезентации. В то же время принцип религиозного паритета между конфессиями обязывал корону выступать в качестве нейтральной, сплачивающей всех подданных силы. Наличие компромиссной партии имперских князей с архиепископом Майнцским Иоганном Филиппом фон Шенборном во главе было благоприятной предпосылкой для координирующей деятельности престола, что с успехом было реализовано в годы правления Леопольда I.

Иначе А. Шиндлинг рассматривает и результаты сословно-имперского диалога. «Политическая программа Вестфальского конгресса означала для Империи укрепление иерархии сословий, расширение сословных прав, учреждение рейхстага как центрального правительственного органа Империи. Однако радикальные тенденции, направленные против императора и курфюршеской коллегии и заявленные при поддержке Швеции и Франции некоторыми имперскими чинами, остались неосуществленными. В Оснабрюкском договоре не были зафиксированы ни ограничение имперских полномочий, ни реформа рейхстага, направленная против курфюрстов… Таким образом, Вестфальский мир весьма сильно содействовал внутреннему и внешнему росту немецкого территориального государства. Но следует подчеркнуть, что это государство покоилось в пределах имперской организации, ценность которой в правовом смысле не только не упала, но и повысилась. Вестфальский мир не провозглашал суверенитет имперских сословий, хотя подобные намерения, быть может, и играли бы на руку Франции. Фактическое развитие имперской организации после 1648 г. следовало в ином русле: на основе Вестфальского мира 1648 г. Империя во второй половине XVII в. обрела новую стабильность и консолидацию, выражением которой стало восстановление властных позиций Габсбургов в Империи и на рейхстаге» [44. S. 1306–1308]. В еще большей мере, нежели Ф. Пресс и Э. В. Цееден, А. Шиндлинг подчеркивает преемственность соглашений 1648 г., предшествовавших общеимперским уложениям.

В отличие от А. Шиндлинга, специально исследовавшего функции рейхстага, а в последующие годы успешно занимавшегося проблемами науки и образования в конфессиональную эпоху, Георг Шмидт с несколько иных позиций взглянул на проблему. Будучи учеником Ф. Пресса и сделав себе имя блестящими публикациями по теме городских и княжеских корпораций в системе имперского управления, он в дальнейшем сосредоточился на «немецком вопросе», усматривая в немцах XVII в. «культурную нацию», соединенную общностью языка и традиций. По его мнению, Тридцатилетняя война удивительным образом содействовала сближению отдельных областей Германии. Огненный каток войны расчистил путь к вторжению сильной императорской власти в зону, исторически удаленную от «имперского ядра» — в Северную Германию. В то же время тяготы военных лет влекли патриотический подъем, рост национального самосознания. Общая беда разрушала старые языковые и этнокультурные барьеры. Немецкий народ в 1648 г. ощущал себя бесспорно целостной величиной. В Вестфальской системе Г. Шмидт в отличие от своего учителя вообще не видит серьезных основ для решительной партикуляризации, угрожавшей имперской власти. «Мир не принес ни государственной раздробленности, ни княжеского абсолютизма. Восьмая статья Оснабрюкского договора закрепляла и подытоживала тот порядок отношений императора и сословий, который возник и утвердился в XVI в… Дабы конституция — «in statu politico» — не предполагала никаких споров, все курфюрсты, князья и чины получали высшую власть в собственных владениях — «Jus territoriale» или «jus territorii et superioritatis» — равно как и союзное право. То, что тем самым не подразумевался суверенитет в качестве высшей власти в смысле Бодена — следовало из контекста. Ядро «территориального права» формировалось из притязаний, уже долгое время осуществлявшиеся сословиями: старые права, прерогативы, свободы, привилегии, жалования и регалии… Мир подчеркивал сословные свободы, но не делал из имперских сословий суверенных властителей… Узаконенная в 1648 г. государственность обеспечивала положение status quo и препятствовала как аннексии малых имперских чинов великими, так и деспотическим формам правления в территориях. «Сувереном» являлось лишь комплементарное имперское государство в целом, а не его глава и не его члены» [Schmidt, GAR. S. 181]. В другом месте историк пишет: «Сословиям была совершенно чужда мысль о роспуске имперского объединения. Они думали и действовали в категориях имперской конституции, теперь получившей гарантии своей сохранности. Утверждение status quo означало, очевидно, оптимизацию территориальной власти: территориальный абсолютизм был решительно заявлен в этой Великой Хартии территориальных государей, но, однако, не инициирован… Он (т. е. мир. — А. П.) не делал Империю аморфной, но гарантировал ей дальнейшую жизнь в сложившейся форме. Договор не знаменовал «прорыв к другому берегу» и тем более не стал «несчастьем для немецкого народа» (Дикманн)» [45. S.80).

В глазах Хайнца Шиллинга, последовательно развивающего свою парадигму конфессионализации, Вестфальский мир венчает первую фазу раннего Нового времени. Он маркирует все те общественные, религиозные и политические процессы, которые возникли за столетие до 1648 г. Европа получила возможность развиваться в виде сообщества национальных государств. Для Германии же главным итогом 1648 г. стала неизбежность и для имперских сословий, и для императора сообща созидать разрушенный потенциал, выступать коллективной и вместе с тем единой силой, олицетворявшей саму Империю. В целом X. Шиллинг следует духу «ревизионизма» структуралистов, но демонстрирует его на более общем социально-культурном материале.

Представленные точки зрения, безусловно, позволяют говорить о существенной переоценке бытовавших до последнего времени мнений. Конечно, мы можем констатировать различие в анализе историками нового поколения отдельных аспектов соглашений, подписанных в 1648 г. Разница в подходах — социокультурного и структурно-политического — предопределяет взгляды и суждения. Но в целом итоговая картина выступает в новом свете. Вестфальский мир видится прежде всего компромиссом, «вымученным» тридцатилетием военного лихолетья: 1648 г. фиксировал исчерпанность конфликтного религиозно-политического потенциала, сгоревшего в горниле чудовищной бойни. Неслыханные бедствия войны, ее нужда побудили сплотиться всех — и некогда непримиримых противников, и всегда умеренных, — сплотиться во имя будущего, основанного на прочных правовых гарантиях. Империя как целостная структура была спасена и обрела дыхание жизни. Компромисс, достигнутый в 1648 г., не стал для нее «революцией», он не создавал принципиально нового политического порядка.

Формы имперской организации остались неизменными: позиции короны не были совершенно стеснены сословным полюсом, полномочия имперских чинов остались преимущественно в границах, утвердившихся столетием раньше. Исключением были лишь единичные привилегии, не слагавшиеся, однако, в новые правовые отношения.

Конфессионализация, привнесшая новые импульсы во все сферы общественной жизни, удовлетворялась традиционными структурами, в которых она протекала. Образуя новые реалии, она не взламывала старые формы. Имперская организация явила всю мощь своей жизнеспособности, оставаясь общим приютом для немецкого народа в раннее Новое время.

1. Acta Pacis Westphalica. Im Auftrag der Vereinigung zur Erforschung der Neueren Geschichte / Hrsg, von M. Braubach, K.Repgen. Serie I: Instructionen. Bdl. (Frankreich, Schweden, Kaiser). Münster, 1962; Serie II: Korrespondenzen. Abt. A: Die Kaiserlichen Korrespondenzen. Bdl. (1643–1644), Bd2. (1644–1645), Bd3. (1645–1646), Bd5. (1646–1647). Münster, 1985–1993; Abt. B.: Die französischen Korrespondenzen. Bdl. (1644), Bd2. (1645). Münster, 1979–1986; Abt. C: Die schwedischen Korrespondenzen. Bdl. (1643–1645), Bd2. (1645–1646), Bd3. (1646–1647), Bd4. (1647–1649). Münster, 1965–1994; Serie III: Protokolle, Verhandlungsakten, Diarien, Varia. Abt. A.: Protokolle. Bdl. (Die Beratungen der kurfürstlichen Kurie 1645–1647), Bd4/1 /. (Die Beratungen der katholischen Stande 1645–1647), Bd6. (Die Beratungen der Städtekurie Osnabrück 1645–1649). Münster, 1975–1981; Abt. C: Diarien. Bd 1. (Diarium Chigi 1639–1651), Diarium Volmar 1. Teil (1643–1647), 2. Teil (1647–1649), 3. Teil. (Register), Bd3. (Diarium Warternberg), 1. Teil (1644–1646), 2. Teil (1647–1648), Bd4. (Diarium Lamberg. 1645–16490. Münster, 1984–1993; Abt. D: Varia. Bdl. (StadtMünsterische Akten und Vermischtes). Münster, 1964.

2. Briefe und Akten zur Geschichte des Dreissigjährigen Krieges. Neue Folge. Die Politik Maximilians I. von Bayern und seiner Verbündeten 1618–1651 / Hrsg, von Historischer Kommission bei der Bayerischen Akademie der Wis senschaften. Bd 1–8. Leipzig; München, 1907–1982.

3. Briefe und Akten zur Geschichte Wallensteins 1630–1634 / Hrsg, von H. Hallwich. Bd 1–4. Wien, 1912.

4. Documenta Bohemica bellum tricinalle illustrantia / Hrsg, von der Tschechoslowakischen Akademien der Wissenschaften. Bd 1–7. Prag; Wien, 1971–1981.

5. Instrumente Pacis Westphalicae. Die Westfälischen Friedensverträge 1648 / Hrsg, von K. Müller. 2. Aufl. Bern, 1966.

6. Khevehueller Fr. Ch. (III).

7. Theatrum Europaeum. Bd 1–21. Frankfurt am Main, 1662–1738.

8. Quellen zur Geschichte Wallensteins / Hrsg, von G. Lorenz. Darmstadt, 1987.

9. Quellen zur Vorgeschichte und zu den Anfängen des Dreissigjährigen Krieges / Hrsg, von G. Lorenz. Darmstadt, 1991.

1. Алексеев В. М. Тридцатилетняя война. М., 1965.

2. Альбрехт Д. Фердинанд II // Кайзеры. С. 148–169.

3. Левченков А. С. Последний бой чешского льва. Политический кризис в Чехии в первой четверти XVII века и начало Тридцатилетней войны. СПб., 2007.

4. Прокопьев А. Ю. Тридцатилетняя война в современной немецкой историографии// Университетский историк. Альманах. Вып.2. СПб., 2002.

5. Прокопьев А. Ю. Саксония и ее курфюрст Иоанн Георг I на завершающем этапе Тридцатилетней войны // Новая и новейшая история, 5, 2005. С. 179–197.

6. Репген К. Фердинанд III. 1637–1657 // Кайзеры. С. 170–203.

7. Asch R. The Thirty Years War. London, 1997.

8. Albrecht D. Die auswärtige Politik Maximilians von Bayern, 1618–1635. Göttingen, 1962.

9. Albrecht D. Der Regensburger Kurfürstentag 1630 und die Entlassung Wallensteins // Regensburg. Die Stadt der Reichstage / Hrsg, von D. Albrecht. Regensburg, 1980. S. 51–71.

10. Albrecht D. (II, § 3,4a).

11. Barudio G. Der Teutsche Krieg. 1618–1648. 2. Aufl. Frankfurt am Main, 1988.

12. Benecke G. Germany in the Thirty Year’s War. New York, 1979.

13. Bierther K. Der Regensburger Reichstag von 1640/1641. Kallmünz, 1971.

14. Bireley R. The Thirty Years’ War as Germany’s Reiligous War // Repgen, KP. S. 85–106.

15. Bireley R. Religion and Politics in the Age of the Countereformation. Emperor Ferdinand II., William Lamormani S. J. and the Formation of imperial Policy. Chapel Hill, 1981.

16. Bireley R. Maximilian von Bayern, Adam Conzen S. J. und die Gegenreformation in Deutschland 1624–1635. Göttingen, 1975.

17. Bosbach F. Die Habsburger und die Entstehung des Dreissigjäharigen Krieges. Die «Monarchie Universalis» // Repgen, KP. S. 151–168.

18. Brightwell P. J. Spain and Bohemia: the Decision to Intervene // European Studies Review, 12, 1982. P. 117–141.

19. Burchardt J. Der Dreissigjährige Krieg. Frankfurt am Main, 1992.

20. Diekmann F. Der Westfälische Frieden. 5. Aufl. Münster, 1985.

21. Diwald H. Wallenstein. München; Esslingen, 1969.

22. Der Dreissigjährige Krieg / Hrsg, von H.-U. Rudolph. Darmstadt, 1977.

23. Elliott J. H. Foreign Policy and Domestic Crisis: Spain, 1598–1659 // Repgen, KP. P. 185–202.

24. Franzi J. Ferdinand II. Kaiser im Zwiespalt der Zeit. 2. Aufl. Graz; Köln; Wien, 1986.

25. Gindely F. Geschichte des Dreissigjährigen Krieges. Bd 1–3. Leipzig, 1882–1884.

26. Haan H. Der Regensburger Kurfürstentag von 1636–37. Münster, 1967.

27. Haan H. Kaiser Ferdinand II und das Problem des Reichsabsolutismus // HZ, 207, 1968. S. 297–345.

28. Kohler A. (II, § 1).

29. Kohler A. Kontinuität oder Diskontinuität im früheneuzeitlichen Kaisertum: Ferdinand II // Reichsständische Libertät und habsburgisches Kaisertum / Hrsg, von H. Duchhardt, M. Schnettger. Mainz, 1999. S. 107–117.

30. 1648 — Krieg und Frieden in Europa / Hrsg, von K. Bußmann, H. Schilling. Bd 1–3. München, 1998.

31. Kraus А. (II, § 3,4 a).

32. Kretschmar J. Der Heilbronner Bund 1632–1635. Bd 1–3. Lübeck, 1922.

33. Langer H. Der Heilbronner Bund (1633–35) // ARFN. S. 113–123.

34. Litzenbürger A. Kurfürst Johann Schweikard von Kronberg als Erzkanzler. Mainzer Reichspolitik am Vorabend des Dreissigjährigen Krieges (1604–1619), Stuttgart, 1985.

35. Lutz, RG. S. 87–109.

36. Mann G. Wallenstein. 3. Aufl. Frankfurt am Main, 1998.

37. Müller F. Kursachsen und der böhmische Aufstand 1618–1622. Münster, 1997.

38. Polisensky J. Der Krieg und die Gesellschaft in Europa 1618–1648. Prag; Köln; Wien; Graz, 1971.

39. Press, KK. S. 195–267.

40. Press V. Die Krise des Dreissigjährigen Krieges und die Restauration des Westfälischen Friedens // Krisenbewusstsein und Krisenbewältigung in der Frühen Neuzeit-Crisis in Erly modern Europe. Festschrift für H.-Chr. Rublack / Hrsg, von M. Hagenmaier, S. Holtz. Frankfurt am Main et ah, 1992. S. 61–72.

41. Repgen, KP.

42. Repgen K. Der Dreissigjährige Krieg // ThRE, 9.

43. Repgen K. Über die Geschichtsschreibung des Dreissigjährigen Krieges: Begriff und Konzeption // Repgen, KP. S. 1–84.

44. Repgen K. Noch einmal zum Begriff «Dreissigjähriger Krieg» // ZHF, 9, 1982. S. 347–352.

45. Ritter, DG. Bd 2–3.

46. Ruppert K. Die kaiserliche Politik auf dem Westfälischen Friedenskongress (1643–1648). Münster, 1979.

47. Schilling, AK. S. 397–463.

48. Schindling A. Der Westfälische Frieden und die deutsche Konfessionsfrage // Freidenssicherung / Hrsg, von M. Spieker. Bd3. Münster, 1989. S. 19–36.

49. Schindling A. Westfälischer Friede und der Reichstag // Weber, POSK. S. 113–154.

50. Schindling A. Westfälischer Friede // Handwörterbuch zur deutschen Rechtsgeschichte / Hrsg, von A. Erler, E. Kaufmann, D. Werkmüller. S. 1302–1308.

51. Schmidt G. Der Westfälische Frieden — eine neue Ordnung für das Alte Reich? // Wendemarken in der deutschen Verfassungsgeschichte/ Hrsg, von R. Mußgnug. Berlin, 1993. S. 45–83.

52. Schönstädt H.-J. Antichrist, Weltheilsgeschehen und Gottes Werkzeug. Römische Kirche, Reformation und Luther im Spiegel des Reformations) ubeläums 1617. Wiesbaden, 1978.

53. Schmidt G. Der Dreissigjährige Krieg. 2. Aufl. München, 1997.

54. Schmidt, GAR. S. 150–193.

55. Schormann G. Der Dreissigjährige Krieg. 2. Aufl. Göttingen, 1988.

56. Schubert F. H. Ludwig Camerarius (1573–1651). Eine Biographie. Kallmünz, 1955.

57. Steinberg H. S. Der Dreissigjährige Krieg und der Kampf um die Vorherrschaft in Europa 1600–1660. Göttingen, 1967.

58. Straub E. Pax et imperium. Spaniens Kampf um eine Friedensordnung in Europa zwischen 1617 und 1635. Paderborn, 1980.

59. Sturmberger H. Kaiser Ferdinand II. und das Problem des Absolutismus. Wien, 1957.

60. Sturmberger H. Aufstand in Böhmen. Der Beginn des Dreissigjährigen Krieges. München; Wien, 1959.

61. Sturmberger H. Georg Erasmus Tschernembl. Religion, Libertät und Wiederstand. Ein Beitrag zur Geschichte der Gegenreformation und des Landes ob der Enns. Graz; Köln, 1953.

62. Sturmberger H. Adam Graf Herberstorff. Herrschaft und Freiheit im konfessionellen Zeitalter. München; Wien, 1976.

63. The Thirty Years’ War / Ed. by G. Parker. London; New York, 1997.

64. Wandruszka A. Reichspatriotismus und Reichspolitik zur Zeit des Prager Friedens von 1635. Graz; Köln, 1955.

65. Der Westfälische Friede / Hrsg, von H. Duchhardt. München, 1998.

66. Wolff F. Corpus Evangelicorum und Corpus Catholicorum auf dem Westfälischen Friedenskongress. Die Einfügung der konfessionellen Ständeverbindungen in die Reichsverfassung. Münster, 1966.

67. «Zu einem stets währenden Gedächtnis». Die Friedenssäle in Münster und Osnabrück und ihre Gesandtenporträts / Hrsg, von K. G. Kaster, G. Steinwascher. Bramsche, 1998.