Желтый смех

Глава четвертая ИЗБИЕНИЕ КЛОУНОВ

Всю ночь я вертелся с боку на бок и не мог заснуть.

«Желтый Смех в Париже».

Эта фраза плясала в моей голове, прерывая нить моих мыслей.

Невыносимая испарина заставила меня сбросить одеяло и тотчас мне стало холодно.

«Желтый Смех, — думал я, — хорошее названьице! недурная идея, — красивым названием приукрасить скверную болезнь».

Особенно мне было противно это определение — желтый. Этот цвет рождал представление о море. Это вызывало в памяти ужасные картины жестоких дней холеры под палящим солнцем Веракруца, этот желтый цвет говорил об ужасной тайне чумы, вместе с которой он явился с Дальнего Востока, называемого желтой страной.

Когда я произносил это слово, во рту появлялся едкий вкус меди и яда. Я видел в Орано, на борту одного транспортного судна, кочегаров-китайцев, и теперь ночью я представлял их себе, охваченных смехом, с широко открытыми ртами корчащихся на полу их грязных берлог в «Фриско».

Невероятный ужас перед заразными заболеваниями и разложением охватил меня. Я покрылся одеялом с головой, но перед невольно закрывающимися глазами все еще возникал смутный образ незнакомого парохода, стоящего в одном из портов Средиземного моря. На его высокой мачте развевался желтый флаг, показывающий, что на борту заразная болезнь, — ужасный смех, занесенный из Китая в ящиках с чаем.

Когда я, наконец, задремал после бессонной ночи, в комнату вошла мать; она принесла кофе и газеты.

— На… прочти… отец очень взволнован.

Коротенькие сообщения подтверждали слова Мушабёфа. Я больше не мог сомневаться. Между тем, все шли на работу, не беспокоясь о происходящем, потому что никто не видел жертв.

Вообще настроение населения было превосходно. Для большинства Желтый Смех продолжал быть литературным развлечением в духе времени. Прежде чем нападать на людей, Желтый Смех убивал полицейский роман, бывший тогда во всей гордости своего успеха; фельетоны ужасов и книги кошмаров больше не могли бороться с тревожными телеграммами, дающими только сведения.

Цензура приняла строжайшие меры в отношении каблограмм из Америки и с Дальнего Востока. Мы ничего не знали, что происходит в Шанхае и в Сан-Франциско.

Между тем, верховные представители каждой нации, императоры, короли, президенты покусывали ногти и рвали на себе волосы.

Медицинские академии и врачебные комиссии бледнели перед ужасными призраками мер предосторожности.

Одна большая вечерняя газета «Набат» позволила себе дать населению несколько советов.

«Не следует тревожиться, — говорил влиятельный листок, — Желтый Смех будет скоро локализован. На окраинах, вдали от центра, сооружаются специальные госпитали, где больные будут находиться под наблюдением в продолжение необходимого срока. Доктор Вомистик уже открыл сильнодействующую сыворотку: меланколиаз. Мы всячески готовы советовать нашим читателям не приходить в отчаяние, но совершенно необходимо принять некоторые меры предосторожности. Избегайте всемерно причин для смеха. Почти доказано, что сведение челюстей и движения, характерные для обычного смеха, совершенно схожи с проявлениями Желтого Смеха в его последней стадии. Эта болезнь, по мнению доктора Вомистика, разделяется на три периода: первый период, называемый нервной смешливостью, отличается покусыванием губ и дрожанием кончика носа. Второй период — сдержанность — не носит никаких отличительных признаков, и, наконец, третий период, называемый периодом взрывов, проявляется таким образом: больной надрывается от смеха, задыхается и умирает. Этот период особенно опасен: заражаются именно в этот момент. Не следует, таким образом, смотреть с восхищением на тех людей, которые так весело смеются. Бегите от них. Возвращайтесь домой и затыкайте уши, если думаете о них.

Вомистик уже установил, что болезни этой не подвержены ни глухие, ни слепые.

Вот предохранительное средство: закрывайте глаза и затыкайте уши».

Эта двусмысленная статья возбудила в публике сильнейшее возмущение.

Издателя газеты заподозрили в желании предать свою клиентуру и, в результате, он потерял несколько тысяч подписчиков, которые «не совсем одобряли эту юмористическую статью, бесспорно, написанную больше для американцев, нежели для французов».

Между тем, некие веселые личности воспользовались случаем и выражали по этому поводу самую непристойную веселость. Шутники забавлялись тем, что наводили страх на мастериц, выходящих из мастерских, сначала симулируя приступы Желтого Смеха, а затем пускаясь во всевозможные, достойные всяческого порицания фривольности, допустимые обычаями в нормальное время только в священный день середины Великого поста.

Когда я пришел на работу в «Штопор», юморист Сент-Бреби наполнял кабинет издателя своими жалобами.

— Знаете ли, что теперь идет? — говорил он патрону. — Библия, да, мой дорогой, Библия, в издании по девяносто пять сантимов. Вчера я встретил одну молоденькую девицу лет пятнадцати, она служанка моей кузины, — она читала Библию. Я видел, как она шевелила губами, словно обезьяна, чистящая орех. Я вас уверяю, — она учила наизусть книгу Пророков.

— А ваша книга?

Сент-Бреби подпрыгнул и свистнул, как слишком полный сифон, когда его нажимают.

— Моя книга! Вполне понятно — кто может ее покупать? Все сошли с ума. Вы читали сегодня статью в «Набате»? Но публика не так глупа, довольно ее морочили, она не поддастся. Я вам говорю, все это лишь фортель издателей, выдуманный для того, чтобы пустить в ход новое издание Библии.

Сент-Бреби подошел к окну, взглянул на улицу. Вдруг мы увидели, что ого розовое лицо побледнело. Он раздвинул занавеси, и мы подбежали к окну посмотреть, что произошло. Двое полисменов, ни живы ни мертвы, несли на носилках англиканского пастора в белом галстуке и черном одеянии. Синевато-багровая физиономия несчастного светилась радостью со всеми признаками смертельного смеха. Это зрелище продолжалось не больше одной-двух минут. Кто-то принес одеяло, которое набросили на умирающего.

Толпа становилась все многочисленнее, останавливая уличное движение, которое только и ждало этого.

Сент-Бреби, упав на стул, скреб свои бритые щеки.

— Ну, черт его возьми! — простонал он по адресу пастора. — Если уж этих настигло, мы погибли; да, мы кончены и можем сложить свои пожитки.

Мы были совершенно уничтожены, за исключением патрона, который, воспользовавшись моим состоянием невменяе-мости, уменьшил мне жалованье.

Когда в кабинет вошел Мушабёф, мы были очень похожи, как он сообщил мне потом, на белье, развешанное на веревке при свете луны.

— Здравствуйте, — сказал он, — здравствуйте. На этот раз это уже стало фактом, и лучшим доказательством того, что это стало фактом, служит отсутствие золота в банках! Все бегут в деревню. На Сен-Лазарском вокзале, на Восточном, на Лионском — всюду поезда берутся с боя. Пойдите в Пасси, вы расскажете мне новости. Улицы пусты, жители уехали. Я хочу последовать их примеру. У меня есть дядюшка в Нормандии, я отправлюсь к нему. Это не слишком веселый субъект, но я не стремлюсь к веселью… Вы понимаете, сейчас не время для этого.

Я вышел с ним. На больших бульварах огромная толпа собралась перед залом телеграмм «Набата». Каждый объяснял события по своему настроению и соответственно своему красноречию.

— Сегодня у нас было шестьдесят случаев на Монмартре, — сказал один.

— Вам нечего жаловаться, — отвечал другой, — Монмартр — это еще не самый опасный квартал, а вот посмотрели бы, что делается в Бельвилле и в Ла-Вилет. Там люди валятся, как су, корчатся на тротуарах, как части разрезанных змей.

— Я слышал, как смеялся один больной: можно было подумать, что его щекочут под мышками. Вое же невозможно, чтобы врачи не нашли какое-либо средство.

— Откуда это вы взяли, что ничего найти не могут, принимайте меланколиаз. Все берут его у меня.

— Меланколиаз — чепуха, — возразил худой молодой человек, очень изысканно одетый, — это сделано из старых учебников, сваренных в дождевой воде.

Подобное объяснение, казалось, не удовлетворило приверженца лекарства; он повернулся к нам. Мы только успели проскользнуть между двумя рядами автомобилей.

— Кстати, — сказал я, когда мы перешли на другую сторону, — знаешь ли ты состав меланколиаза?

— Не знаю, — ответил Мушабёф, — не знаю, но ты дал мне мысль. Пойдем к Вомистику, он не откажет нам в интервью. Это будет грандиозно. Мы вместе напишем статью и поместим ее в «Набате» или в «Большой газете», — я знаком там с заведующим информационным отделом.

Мы подозвали такси и дали адрес квартиры д-ра Вомистпка — улица Соматр 7, в Нейи.

Доктор Вомистик жил в большом доме в стиле английских коттеджей, с характерной для них крышей, которая, казалось, сидела на всех комнатах жилища, как курица на яйцах.

Мушабёф, предварительно кашлянув, чтобы убедиться в состоянии своего голоса, позвонил у ворот. Послышались шаги по песку и пред нами предстала негритянка; она была в оранжевой чалме, в шерстяном лиловом платье, в классическом фартуке субретки; увидев нас, она оскалила зубы.

— Доктор Вомистик.

— Да, — сказала она, — масса здесь; много работа. Синьор сказать мне зачем и я дать карточку масса.

Мушабёф протянул свою карточку, написав на обратной стороне просьбу о приеме.

Негритянка исчезла, покинув нас у подъезда, и тотчас вновь появилась в двери, оставшейся открытой.

— Come here, — сказала она просто.

Мушабёф пошел вперед, я за ним. Служанка провела нас в ателье, в конце которого находился знаменитый Вомистик, в белом халате, в зеленой, бархатной шапочке с золотым галуном, какие носят международные игроки в футбол.

Это был толстый человек, совершенно бритый, с двумя складками по обеим сторонам носа, очень схожими с колеями на тучной земле. Его светло-желтые, круглые глазки, ненормально отдаленные друг от друга, походили на глаза попугая. Чтобы посмотреть кому-нибудь прямо в лицо, он должен был становиться в профиль.

Короче говоря, доктор имел вид первосортного человека.

Он предложил нам сесть, и Мушабёф тотчас начал бормотать профессиональные фразы, которые должны были извлечь из гиганта несколько признаний о восхитительном изобретении, которому предстояло спасти человечество.

— Вы хотите знать о меланколиазе?

— Собственно говоря… да… Публика с нетерпением ждет каждый день результата ваших величайших открытий. Мы пришли к вам сюда от имени всего человечества.

— Вы должны знать, что я не могу дать вам формулу моего средства.

— О! — произнес Мушабёф с возмущением. — Как вы могли предположить… Собственно говоря, мы желали бы знать, располагать некоторыми подробностями, могущими успокоить волнующиеся массы.

Глаз Вомистика расширился; он обернулся к нам и указал на дверь налево.

— В конце концов, — вздохнул он, — момент, может быть, наступил. Вы можете последовать за мной? — спросил он, повертываясь на этот раз профилем, чтобы в упор посмотреть на Мушабёфа.

— Мои научные занятия… — начал последний. Доктор не дал ему закончить свою мысль.

— Оставьте ваши научные занятия в покое. Наука, слышите ли, наука, это меньше, чем ничто, как бы сказать, это… толстая кожа на колбасе… не больше. Единственные люди, достойные уважения, были те, что занимались эмпиризмом, я разумею колдунов. Все, что мы можем сделать в наши дни, это расшифровать Парацельса и Николая Фламеля. Делали ли алхимики золото? Я в этом не сомневаюсь, но они знали, что, сделав всеобщим достоянием производство ценного металла, они уничтожили бы его ценность.

— Великий Альберт, — продолжал Вомистик, — книга очень доступная, я хочу сказать — азбука, однако под живописностью ее рецептов кроется правда. Не я изобретатель ^:меланколиаза, — прибавил он тихо, — я только применил к новому роду заболевания средство, главные принципы которого дали мне древние алхимики.

Правый глаз знаменитого доктора, казалось, погрузился в какие-то грезы, совершенно от нас ускользавшие. Потребовалось добрых пять минут, чтобы Вомистик снова пришел в себя; развивая свою мысль, он схватил Мушабёфа за пуговицу пальто.

— Я полагаю, вы знаете, что такое колдовство? Хорошо! Вы достаточно знаете об этом, чтобы понять суть моей тайны. В прежние времена, когда колдун хотел кому-нибудь отомстить, он околдовывал его. Приемы для этого варьировались бесконечно. Во всяком случае, один из них был для меня спичкой, позволившей мне видеть в темноте, вставить ключ в замок и отворить божественную дверь. Этот способ, употреблявшийся колдунами, состоял в том, что хлестали розгами жабу, уже по своей природе склонную к мизантропии. Животное, приводимое таким образом в течение месяца в состояние гнева и бессильной злобы, начинало испускать слюну, как улитка на слое соли. Когда жаба достигала предела всемогущей ненависти, ее клали в стеклянную банку, которую закапывали перед домом, где жила жертва. Тогда злоба пленного животного достигала таких размеров, что действовала, как стихийная сила, неведомая людям. Она, неизвестно каким образом, излучалась из банки и несла смерть тому, кого наметил колдун. Из всего этого, господин Мушабёф, запомните одну вещь: злоба убивает, она может действовать, как жидкий яд; действие его ужаснее всего тем, что оно не сопровождается никакими симптомами. Случай с жабой — и есть попросту принцип меланколиаза. В болезни, которая нас занимает, в Желтом Смехе, важно одно обстоятельство — умирают от смеха. Следовательно, нужно помешать человеку быть подверженным смеху, и для этого я использовал силу, которая была до сего дня не использована, — страшную силу скуки, присущую некоторым, предопределенным для этого людям.

— Тоску, — сказал я.

— Совершенно верно — тоску, как вы деликатно изволили заметить. Скука — это сила, которой природа наделяет всех людей, только в различном количестве.

Не все могут скучать. Мне нужно было передать скуку безразлично кому, но в материальной форме, которая одна только могла дать результат. Сделав укол кому-нибудь, самому веселому человеку, в руку, например, я превращу его в столь же мрачного, как роман Анны Радклиф, если хотите. После приема или, вернее, впрыскивания меланколиаза, я предлагаю Желтому Смеху вызвать хотя бы малейшую улыбку на губах того, кто проделал это лечение.

— Это — восхитительно, это — превосходно, — прервал скептик Мушабёф, — но ведь надо найти это чудодейственное и печальное вещество, которое спасет человечество от смертельной веселости.

— Вы поняли историю с жабой?

— Да, — ответили мы.

— Тогда, господа, прошу вас следовать за мной, в мою лабораторию, там перед вами и раскроется тайна.

Доктор Вомистик, помимо коттеджа, должен был владеть еще и значительной частью катакомб или сточных труб Парижа, в чем мы могли убедиться после длительной подземной прогулки, которую мы проделали в его обществе.

Коридоры, винтовые лестницы, все глубже и глубже уводящие под землю, узкие, сырые проходы, которыми пользовались крысы, привели нас к железной двери, выкрашенной суриком, настолько отвратительной, что кровь в наших жилах сделала полный круг со скоростью шарика в автомате для игры.

Доктор отворил эту дверь, и мы проникли в лабораторию.

Вообразите себе огромный зал, освещенный электричеством, с белыми кафельными стенами, имеющий приятный вид роскошной молочной.

В глубине комнаты, рядом с операционным столом, возвышался атанор или философский горн, покоящийся на трех кирпичах и, казалось, ожидающий яйцо, из которого должен родиться эликсир жизни.

Наше внимание привлекли огромные клетки, стоящие двумя рядами по обеим сторонам главного входа.

В них находились человеческие создания и к ним-то и повел нас доктор.

— Они спят, — сказал он, и, вынув морской свисток, издал две-три пронзительные ноты, закончившиеся модуляцией, — так командир судна зовет вахту на палубу.

Результат последовал мгновенно. Ворчания, визг, писк, вой и т. п. наполнили огромный зал. Все несчастные существа, закованные в клетках, заволновались, словно чертенята в ванне, наполненной водой из Лурда; тощие руки, огромные кулаки протягивались по направлению к нам.

Было совершенно невозможно уловить хотя бы одну фразу в этом концерте воплей; между тем, нам все же удалось отчетливо различить слова: «Свинья! Свинья! Бандит! Негодяй! Убийца!», не оставлявшие в нас ни малейшего сомнения в состоянии чувств тех, кто их произносил.

— Это настоящий успех, — заявил Мушабёф, очевидно, чтобы сказать что-нибудь.

— О! — скромно возразил доктор, — это успех из почтения.

В первой клетке находилось существо, все обросшее волосами, со сверкающими глазами, но так глубоко сидящими в орбитах, что они походили на раскаленные угли, забытые в глубине очага для печения хлеба.

Вомистик подошел к нему и, не обращая внимания на прыжки и ругательства несчастного, резко сказал:

— А! Старый рогоносец! Я видел сегодня твою жену; она провела ночь с негром. Впрочем, она обманывает этого негра с каким-то кретином с Альп, которого она специально выписала.

При этих словах заключенный запрыгал, как белка.

— Я это подозревал, — крикнул он, — я убью их обоих!

Он прокричал по адресу своей супруги несколько кратких определений, которые, к нашему великому сожалению, мы не можем воспроизвести, а Вомистик прошел к клетке номер два.

— Здесь, — сказал он нам, — находится тип, который никак не может внести своей квартирной платы. Я старательно поддерживаю его заботу. Вы увидите.

— Как с платой, господин Вантрпье? Вы мне еще не уплатили за вашу комнату.

При этих словах Вантрпье изменился в лице. Он заскулил:

— Подождите до завтра. Я должен получить деньги из дома. Даю вам слово, завтра я уплачу.

— Но не позже, — ответил неумолимый Вомистик, — иначе — вон!

Так мы втроем обошли всю лабораторию, останавливаясь по четыре, по пять минут у каждой клетки. К каждому заключенному Вомистик обращался с несколькими соответственными любезными словами, в том же роде, как те, что приведены выше.

Когда обход был закончен и мало-помалу восстановилась тишина, Вомистик пригласил нас сесть с ним к столу, заставленному пузырьками, на некоторых из которых уже были наклеены этикетки со словом «меланколиаз», напечатанным золотыми буквами на лиловом фоне.

— Это и есть главное вещество, — сказал доктор, — и вот каким образом я его собираю. Все эти господа, — и он указал на заключенных, — снабжают меня необходимым веществом; я с них собираю продукт, который должен спасти миллионы человеческих жизней. Это попросту вивисекция, которая базируется, само собой разумеется, на истории с жабой.

Я уже говорил вам, что, раздражая это животное, получали нечто вроде жидкого гнева, который легко собрать, — что касается меня, то я применил этот же принцип для добывания противоядия против Желтого Смеха, то есть для добывания хронической тоски.

Как я уже сказал, не все могут грустить изо дня в день. Я разрешил эту проблему, собирая тоску с крайне грустных индивидуумов и химически превратив ее в жидкое состояние и материализуя ее в виде жидкости, которую вы видите в этих, тщательно закупоренных флаконах.

Все эти господа в клетках — великолепные источники меланхолии и сплина. Первый — ревнивый муж, которому жена наставляет рога; второй — несчастный, у которого начинают лезть волосы каждый раз, когда приходится платить за квартиру, и он живет в невероятном страхе перед этим событием. Тот, которого вы видите там, который грызет ногти чуть не до локтей, непризнанный изобретатель; этот — отверженный влюбленный.

Я посещаю ежедневно моих пленников, я знаю тоску каждого и соответственными словами поддерживаю их в состоянии крайне возбужденного отчаяния. Когда они доходят до продела или, вернее, достигают пароксизма тоски, я собираю маленькой ложечкой слезы, текущие из их глаз, или испарину, покрывающую их лбы. Эти слезы и капли пота, смешанные с касторовым маслом, которое уже само по себе в силах отравить человеку всякое веселье, дают мне после стерилизации жидкость, способную толкнуть на самоубийство того, кто примет слишком большую дозу ее. Эта жидкость и есть меланколиаз. Хотите флакон?

Мы взяли пузырек, ища глазами красную дверь. Доктор Вомистик поймал наш взгляд.

— Я провожу вас, — сказал он.

Сняв еще каплю пота с носа ревнивого супруга, он прошел вперед, и мы проделали в обратном направлении путь, пройденный несколько часов тому назад.

Когда мы вышли на милую улицу, на честную улицу доброго старого Отёйя, мы молча посмотрели друг на друга, и тогда мы с негодованием установили, что волосы наши поседели и стоят дыбом, как щетина, которой украшают щетки для чистки стекол.

Мушабёф, пожав мне руку, бросился в редакцию «Набата» отнести свою статью.

Я направился домой, немного постарев, но не веря больше в меланколиаз доктора Вомистика.

Настал момент, когда следовало бы отправить родителей в деревню, а затем — уехать самому вместе с Мушабёфом. Мои сбережения составляли триста франков золотом, этого было достаточно, чтобы просуществовать при том положении вещей, которое угрожало перевернуть все социальные устои, делая серебро и золото бесполезными в новых условиях существования.

Скоро должна была начаться у нас жизнь свободных стран с ее царством силы и единичных умов. Можно было предугадать, что хлеб насущный будет добываться не иначе, как хитростью и насилием. Проходя мимо оружейной лавки, я купил за семьдесят пять франков великолепный американский револьвер и достаточный запас патронов.

С тех пор мне стоило только пощупать в кармане ручку моего револьвера, как во мне снова появлялись бодрость и уверенность в себе. Желтый Смех казался мне менее страшным. Отныне я мыслил, как ковбой, подражая спокойствию этих грубых юношей, живя, как они, хотя все это происходило еще задолго до прихода тех губительных дней, которые превратили французскую землю в дикие прерии.

Эти ободряющие мысли привели меня к родительскому дому.

Проходя мимо комнаты швейцара, я увидел несколько физиономий, смотрящих на меня из-за занавесок.

На всех лицах, обычно ничего не выражающих, был написан немой страх. Я не обратил на это внимания и, шагая сразу через две-три ступеньки, подошел к нашей двери, совершенно запыхавшись.

Имея всегда при себе ключ, я вошел без звонка и увидел в открытую дверь комнаты родителей мать, упавшую на край кровати, и отца, вытянувшегося во весь рост с бескровным яйцом, с деснами, обнаженными ужасным смехом.

Мать не замечала моего присутствия. Она шептала тихим, таким грустно-комичным голосом:

— Мой бедный старик, тебе холодно… накройся… не смейся так… ты знаешь, это причиняет тебе боль… хочешь чаю?

Я положил ей руку на плечо. Она вздрогнула и, когда я обнял ее, она казалась жалкой охапкой теплых тряпок.

— Не нужно оставаться здесь, мама. Я все устрою… Вы поедете к Алисе и ее мужу в окрестности Руана… в деревню.

Тогда наступили самые трудные, тяжелые часы моей жизни. Но я ничего не скажу о них, считая, что мужчине не подобает выставлять напоказ свое личное страдание или радости, что, к тому же, никого не интересует. Ведь каждый может нуждаться в деньгах, обладать жалкой любовницей, любить женщину со сложным характером и потерять своих близких.

Смерть отца поставила нас под подозрение и дала волю враждебности соседей и привратницы, в этом случае их посреднику. Надо было уезжать. Я отвез мать к поезду, который должен был доставить ее, со всеми ее жалкими пожитками, к Алисе, предупрежденной письмом. Мне стоило нечеловеческих усилий усадить бедную старушку, которую я так больше я не увидел, и поезд, увозивший ее, был последним, ушедшим из Парижа.

Мушабёф, получив гонорар за статью, присоединился ко мне. Мы решили уехать в течение недели, ибо Париж становился все более и более необитаемым. Ночные нападения умножались с каждым днем. Каждый спешил насладиться существованием соответственно своей нравственности и своим вкусам.

Замечательно, что женщины особенно страдали в этот период. Человеческое воображение, избирая различные дороги, приходило к единственной цели: к женщине.

То был ужасный разгул низменных страстей, устремленных на прекрасные существа — гордость расы. Приходилось охранять жилища известных красавиц, и можно было видеть, как у ворот некоторых особняков, где жили элегантные женщины, дежурили солдаты пехоты в полном походном снаряжении, потягивающие с блаженным видом винцо, подносимое им хорошенькой горничной, похожей на литографию из календаря.

Золото также было одним из полюсов, притягивающих человеческую энергию; кражи все учащались, становились более дерзкими и проходили безнаказанно.

Полиция, ряды которой поредели от Желтого Смеха, старалась совершенно бесплодно; убийства, налеты и кражи совершались направо и налево.

Я непрестанно поздравлял себя с покупкой револьвера. Мушабёф, подражая мне, сменил свой плохой бульдог на более серьезное оружие, способное всегда подчиниться воле того, кто им пользуется.

В Париже уже начали жить, как в покоренном городе. Перестали платить, и по этой причине один за другим закрывались магазины, рестораны, и только театры еще пытались развлекать публику, как в прошлые времена. Странная и, вместе с тем, характерная человеческая черта — тот, кто не мог или не хотел платить за съестные припасы и за самые необходимые вощи, находил еще несколько су на цирк, кинематограф, театр или мюзик-холл.

Мушабёф и я, желая, без сомнения, соприкоснуться в последний раз с тем, что было утехой нашей цивилизации, отправились в цирк Моралес, подлинный, традиционный цирк с лошадьми, с атлетами, с клоунами, прекрасными по уму и таланту!

Когда мы вошли, цирк был уже полон. В коридорах, ведши в конюшни, рота муниципальных войск ставила ружья в козлы.

Представление уже давно началось, и мы ждали у маленькой лесенки, которая вела к нашим местам, не имея возможности пробраться вперед, и нас со всех сторон толкали все прибывающие и прибывающие зрители.

Оркестр играл какой-то модный американский мотив, Мушабёф аккомпанировал ему, ударяя по стенке. Через головы публики мы могли видеть освещенный, оранжевого цвета, цирковой купол, в котором, время от времени, на мгновение появлялся акробат в лиловом трико, выпускавший трапецию, чтобы описать траекторию, пробег которой терялся в толпе.

Вдруг музыка замолкла, затем мы услышали продолжительный барабанный грохот, раздались аплодисменты, ослабли, усилились, замерли, в то время как неподражаемый голос клоуна бросал веселый призыв с тем особенным акцентом, которого нельзя найти ни в одном языке.

— Это Маскатто и Лью, — сказал сосед. Головы вытянулись, каждый поднимался на цыпочки. Я сделал невероятные усилия коловорота, чтобы втереться меж двух толстых субъектов, и в это время свежий, шаловливый, безумный, очаровательный, какой угодно, прекрасный смех, смех молодой девушки, ответил на голос клоуна.

В один миг я был оттеснен и вылетел в коридор, как пробка из игрушечного пистолета!

В зале поднялся необычайный шум. Трах! трах! — раздались два револьверных выстрела, затем три, затем четыре; электрические шары посыпались со звоном.

Из каждой двери, на мгновение закупоренной гримасничающими лицами, руками, хватающимися за косяки, сапогами, ударяющими по ногам, полилась нескончаемая толпа, как вода из продырявленного бака.

Я услышал голос Мушабёфа: «Николай! сюда, направо». Он схватил меня одной рукой, другой показал пропуск. Мы прошли сквозь ряды солдат, добрались до артистического выхода и отворили дверь, выходящую на улицу. Там кишела огромная толпа.

— Желтый Смех! Желтый Смех! Это Желтый Смех… Да я же вам говорю, черт возьми!

Быстро приближающийся издали крик взлетел, как ракета: «Смерть им, смерть им!»

Раздались еще два револьверных выстрела. Почти раздавленные толпой, мы вернулись в цирк. На маленьком дворе перед нами находилась пожарная лестница; взобраться по ней было очень легко, и вскоре, пробежав по крышам, мы могли увидеть площадь Пигаль и маленькие, темные улицы, подымающиеся на вершину Монмартра.

Налево у наших ног пустынная улица представляла собой ошеломляющий контраст с криками и суматохой — причины которых мы не знали, — царящими на бульваре.

Пока мы рассматривали сверху план XVIII округа, у начала темной и тихой улицы появился какой-то сверкающий силуэт, человек в костюме с красными блестками, который неуверенно остановился на мгновение и затем решительно бросился во мрак. Он бежал, как пылающая зебра. За ним, почти нагоняя его, появились сначала несколько черных фигур, потом — целая толпа, похожая на море из чернил. Раздавались крики: «Бей его! бей!» Щелкали револьверные выстрелы, сопровождаемые каждый, — быстрой огненной стрелой. Мы услышали ужасающий крик, крик убиваемой лошади, затем блестящая фигура остановилась, упала и сразу потухла, как погашенная свеча.

Послышался топот двадцати тысяч ног, несколько выстрелов, треск разрываемого полотна. Без сомнения, лебели стрекотали там, у площади Бланш.

— Спасайся, спасайся, дружище! — вот все, что мог произнести Мушабёф.

Я почувствовал, как задрожали мои колени, я только успел схватиться за трубу, прислонясь к которой стоял, и должен был растянуться на крыше во весь рост.

Так мы лежали, семь или восемь минут, в оцепенении, в конце концов, довольно приятном. Я первым вернулся к действительности.

— Эй, друг, — крикнул я.

— А-а-а-ах… пчхи! — ответил мой приятель.

Нас окутало облако дыма.

— Они подожгли… вон там, у главного входа пылает, спустимся по лестнице!..

Мы заторопились, неловко скользя по цинковой кровле, хватаясь за трубы. Перед нами раскрылась черная дыра, Мушабёф лег на крышу ничком, половила туловища его висела в воздухе, и он шарил ногами по стене.

— Вот лестница, — сказал он, — я нащупал ее.

Он начал спускаться, я последовал за ним. Два или три раза он крепко выругался, потому что я наступал ему на руки, и мы спустились на землю.

Внутри цирка огонь гудел, как в печке. Улица была пустынна. Вдали две печальные ноты пожарных рожков возвещали прибытие помощи.

— Удираем, — заявил Мушабеф.

На внешних бульварах между солдатами и бунтовщиками начиналось настоящее сражение. Не имея возможности продвигаться вперед, пожарные пустили в ход насосы, направив их в толпу, которая, в свою очередь, перерезала трубы. Тогда пожарные вернулись в депо, а из военной школы прибыли два эскадрона кирасир на помощь линейному батальону, вмиг доставленному на место сражения.

Мы углубились в лабиринт пустынных улиц, намереваясь пробраться к редакциям больших газет. Так как улица Монмартра была запружена конной и пешей полицией — мы прошли на площадь Республики обходным путем. Благодаря нашему пропуску, мы имели возможность пройти сквозь взвод драгун. Мушабёф посмотрел на воротник одного бригадира. «Это драгуны из Провена», — сказал он.

На Севастопольском бульваре, на тротуарах рядами лежали тела, как зайцы, разложенные в порядке после президентской охоты.

Мы шли молча, торопясь получить точные сведения, но в нас не было большого любопытства, потому что в глубине мы отлично знали, что это должно было произойти не сегодня-завтра.

Раскрытая пасть станции метро, как подземное чудовище, выползшее на поверхность земли, выплевывала пеших стрелков, тоже в полной походной амуниции.

Они выстраивались по четыре в ряд, рота за ротой и, сопровождаемые всяким сбродом, быстрым шагом направлялись к площади Республики.

Вдали снова началась стрельба: длительный треск и отдельные выстрелы.

— Пулеметы, — сказал я Мушабёфу.

— Это конец света, — простонал он.

— Надо уезжать, начинается безумие; ничего хорошего мы не дождемся.

— Попробуем еще поместить последнюю статью, — настаивал репортер. — Вот полицейский, я его проинтервьюирую; еще не поздно сдать статью в «Набат».

Перед нами стоял, как изваяние, полицейский, засунув руки в карманы черного мундира, пристально смотря потухшим взглядом на улицу, покрытую шляпами, палками и неопределенными обломками.

Мушабёф показал свой пропуск.

— Что происходит?

Офицер насмешливо посмотрел на него.

— О! Ничего особенного, ничего особенного… Да не вытаскивайте вашу записную книжку, это бесполезно, газеты завтра не выйдут.

Тогда он нам рассказал, что паника, вызванная случаем Желтого Смеха, возникла в цирке Моралеса. Обезумевшие зрители бросились на беззащитных клоунов, моливших о пощаде, поднимавших вверх руки. Они погнались за знаменитыми Маскатто, Лью, Виглио, убили их и еще несколько конюхов, пытавшихся вступиться.

Затем исступленная толпа кинулась ко всем знаменитым сеятелям веселья и радости. В Театре Мутен толпа линчевала двух артистов, великий национальный комик Кля-кен-Годено был повешен перед дверью мюзик-холла, в котором он пел.

Подобные же факты имели место в больших провинциальных городах. Солдаты стреляли в толпу, толпа в солдат. Желтый Смех и уверенность в неизбежном конце порождали в обоих лагерях подлинный героизм. Ненависть, в конце концов, понятная, овладела людьми. Простая любезная улыбка вызывала револьверные выстрелы, и в рядах мятежников происходили убийства.

— Таким образом, — сказал нам офицер голосом, выражавшим покорность судьбе, — избиение клоунов, комиков и юмористов продолжается в большом масштабе.

С час тому назад он видел знаменитого Сент-Бреби, этого веселого писателя, в одной рубашке несущегося за автомобилем, как школьник, преследуемого кошмарными воплями толпы, во что бы то ни стало хотевшей содрать с него кожу.

— У нас не хватает сил, — заключил офицер, — провинция, предвидя революцию и бойню, бережет свои гарнизоны. И всюду то же самое, за границей… везде. Сегодня утром трое глав государств умерли от смеха в своих постелях. Телеграммы не опубликовали…. но, не правда ли, вы сами понимаете, что теперь нет больше тайн. Я остаюсь на своем посту, а затем пущу пулю в лоб… то, что уже сделал военный губернатор… Всего хорошего…

Офицер по-военному сделал оборот и исчез в маленьком, слабо освещенном кафе, где несколько хирургов, без пиджаков, в белых фартуках, сидели с покорным видом, скрестив руки.

Мы покинули эти опасные места, заняв покинутый таксомотор. Мушабёф умел управлять машиной, и мы поехали по направлению к Отейу. Проезжая по площади Этуаль, мы увидели под Триумфальной аркой качающееся на конце веревки тело. Ноги повешенного были на расстоянии четырех или пяти метров от земли.

Мы с ужасом убедились, что это было тело знаменитого Вомистика.