Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Донос Дзержинскому

Имя Николая Николаевича Кузьмина мало что говорит нашим современникам. Между тем это была одна из самых ярких личностей, уважаемый, образованный и интересный человек в окружении Ленина. Его считали настоящим баловнем судьбы, которая долгое время благоволила ему.

На фотоснимке участников V Всероссийского съезда Советов Кузьмин сидит между Я.М. Свердловым, возглавлявшим первое советское правительство, и Г.Е. Зиновьевым — в то время вторым человеком в партии после Ленина. Рассадка на официальных мероприятиях, тем более всероссийского масштаба, и тогда не была случайной. По месту, где и с кем сидит, можно было безошибочно судить о социальном статусе, положении человека в советской партийно-государственной номенклатуре. В 1920 году в честь третьей годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был выпущен фотомонтаж «Творцы революции», на котором всего три десятка портретов — все ближайшие сподвижники В.И. Ленина, организовавшие и осуществившие захват Зимнего дворца, свержение Временного правительства и установление власти Советов. И здесь Николай Николаевич в верхнем ряду, рядом с Н.И. Подвойским — руководителем Октябрьского переворота. Через двадцать лет, в 1937 году, от всей группы «творцов революции» останется один — Иосиф Сталин.

Николай Кузьмин жил революцией, был ей предан всецело. Он оказывался в орбите почти всех громких событий своего времени, являлся их непосредственным участником и сумел достичь весьма высокого положения. Честный и открытый, в чем-то даже по-детски наивный, он позволял себе немало вольностей, заставлявших нервно морщиться партийно-государственный заправил. До некоторых пор этому баловню судьбы многое сходило с рук, его терпели, прощали. Однако вольнолюбивый характер и обостренное чувство справедливости не позволили Кузьмину удержаться на высоте, и финал жизни такого человека в диктаторском государстве был вполне предсказуем. Можно сказать больше: было бы удивительно, если бы Кузьмин, настоящий борец за идеалы, провозглашенные Октябрьской революцией, смог уцелеть, не попасть в жернова сталинских репрессий, против которых он в числе очень немногих выступил, пожалуй, самым первым.

История в очередной раз подтвердила правоту известного деятеля Французской буржуазной революции Вернио, кончившего жизнь на гильотине: «Революция как Сатурн — она пожирает собственных детей»…

Полковник Эвальд, возглавлявший гатчинское отделение царской охранки, пребывал в отвратительном расположении духа. Тому имелась достаточно веская причина: запутав шпиков, исчезли большевик Николай Кузьмин и его молодая жена Вера Суворова, несколько лет находившиеся под пристальным наблюдением полиции.

Эвальд пробежал глазами сыскное досье:

«Окончил гимназию имперского человеколюбивого общества, в 1901 году поступил в Петербургский университет. Подстрекал студентов к демонстрации в «Народном доме императора Николая II», после чего постановлением министра внутренних дел воспрещено жительство в столичных и университетских городах. За активное участие в студенческом обществе «Касса радикалов», ставившем целью свержение самодержавия, отправлен в ссылку в Олонецкую губернию, где сошелся с членами «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

Что может быть общего с фабричными рабочими у этого интеллигента, племянника богатого торговца, и его жены, родовитой дворянки, предок которой своими блистательными военными победами являл пример верного служения царю и Отечеству? Тем не менее, молодые супруги уже давно являлись членами Социал-демократической рабочей партии, во время революции распространяли прокламации, организовывали и содержали конспиративные явки, а сам Кузьмин был замечен еще в хранении оружия и бомб и в том, что постоянно бывает в обществе Бонч-Бруевича, Величкиной, Землячки, Зиновьева, Калинина, Владимира Ульянова — опасных противников самодержавия.

Приметы: среднего роста, телосложения умеренного, глаза большие, карие, бороду бреет, имеет небольшую шевелюру, густые усы. Особые приметы: может использовать фамилии Назаров, Иванов, Петров. С такими «приметами» пожалуй, придется хватать и тащить в полицейский участок каждого второго прохожего.

Первый донос на Николая Кузьмина зафиксирован в феврале 1902 года. Тогда за подстрекательство к демонстрации в «Народном доме императора Николая II» его арестовали. В отчете департамента полиции Петербургской губернии о деятельности социал-демократической рабочей партии есть кое-что интересное и об «активном участнике Петербургского комитета Н.Н. Кузьмине, кличка Муж 26 лет». Склонен к литературной деятельности, пописывает в газеты». Его жена Вера Вадимовна Суворова была техническим редактором того же комитета.

1 марта 1909 года весь Петербургский комитет был арестован. В квартире Кузьминых произвели обыск. Перевернули все вверх дном, обыскали даже детскую кроватку, в которой спал трехлетний сын Сережа. Под ворохом пеленок жандармы нашли то, что искали — сверток с типографским шрифтом. Вера Вадимовна вместе с сыном оказалась в тюремной камере Литовского замка. Так тогда называлась старая тюрьма в районе Мойки и Никольского канала в Петербурге. Под крупный залог, внесенный родственниками, освобождена. Наблюдение за супружеской парой выводило на интересные связи в России и за рубежом.

Довольно скоро Кузьмин с женой объявились в Италии, вне пределов досягаемости гатчинских сыщиков. Жандармскому управлению оставалось теперь довольствоваться информацией заграничной: «подопечные» обосновались на небольшом острове Капри по соседству с писателем Максимом Горьким. К ним регулярно наведывается социал-демократ Ульянов (Ленин). Они общаются, навещают друг друга…

Так и разошлись, к удовлетворению Кузьмина, больше не соприкоснувшись, пути его и жандармского полковника Эвальда. Между тем в докладных записках из Бордо французского чиновника для особых поручений Петербургскому департаменту полиции о составе и перемещении русской колонии в Кави-Ди-Лаванья (Италия) регулярно стало сообщаться, что проживавший там социал-демократ выезжал то в Швейцарию, то во Францию, то еще куда-то, вроде бы по каким-то своим личным делам. Последняя докладная, датированная 7 сентября 1914 года, извещала о том, что «вышеозначенный Кузьмин убыл в Россию, «компромата» не имеет».

Николай Николаевич по возвращении домой с первых дней повел «благопристойный» образ жизни — преподавал физику и математику в Петербургском коммерческом училище, одновременно учился на медицинском факультете. И наблюдение за ним вскоре было прекращено, что собственно, ему и требовалось. В 1916 году он стал хирургом Гатчинского госпиталя, оперировал раненых фронтовиков. С этого времени практически уже легально он стал заниматься агитационной и пропагандистской работой по заданию Центрального Комитета РСДРП.

Недолгий перерыв в революционной деятельности Кузьмина закончился. Да и был ли он вообще, тот перерыв? Эмиграция, внешний отход от борьбы, возвращение, имитация политической пассивности диктовались необходимостью. Реакция после поражения первой русской революции наносили удар за ударом по «возмутителям спокойствия», и приходилось любыми путями сберегать силы, чтобы потом заново включиться в революционное движение.

В Гатчине Кузьмин был своим и сразу же принялся за старое. Быстро восстановил связи среди рабочих. Часто выступал в газетах. В феврале 1917 года его выбрали председателем Гатчинского Совета, после чего этот небольшой городок превратился в большевистское «осиное гнездо», где установилась Советская власть и можно было, никого не опасаясь, готовиться к решающим сражениям. Кузьмин готовился к пролетарской революции и был одним из ее организаторов.

После июньских дней он вошел в Петроградскую военную организацию социал-демократов (большевиков), одновременно редактировал самую популярную в массах газету «Солдатская правда», тираж которой доходил до 50 тыс. экземпляров, что по тем временам огромная цифра. Когда Временное правительство газету закрыло, она стала выходить под названием «Деревенская беднота». В своих статьях редактор вел революционную пропаганду, призывал не подчиняться Временному правительству, агитировал за захват власти большевиками.

При наступлении генерала Корнилова на Петроград Кузьмин выезжал навстречу мятежным частям и склонил сотни солдат к переходу на сторону Советов. Во время Октябрьского вооруженного восстания входил в Окружной комитет партии и Военно-революционный комитет, осуществивший захват Зимнего Дворца. Тогда Кузьмин впервые оказался в среде революционных балтийцев, с ними он и встретил революцию.

Сохранился мандат № 449, подписанный 7 ноября 1917 года А.В. Луначарским: «Я, народный комиссар по просвещению, назначаю временным комиссаром — инспектором по Гатчинскому и Царскосельскому дворцам для содействия и принятия мер по охране дворцов и находящегося в них имущества Николая Николаевича Кузьмина».

Там. в Гатчине, в первых числах ноября под защитой казачьих полков генерала Краснова скрывался глава свергнутого Временного правительства Керенский. Здесь же находились сотни вооруженных солдат и матросов, одни из которых выступали за Советскую власть, другие вообще не признавали никакой власти. Именно Кузьмин с отрядом вооруженных моряков-балтийцев в атмосфере неразберихи и анархии не допустил разграбления бесценных сокровищ, на которые зарились и те, и другие. Такая же обстановка была и в Царском Селе. Только благодаря решительности Кузьмина и его людей, готовых стоять насмерть, были сохранены в неприкосновенности имеющие всемирную известность дворцы вместе с находившимися в них ценностями.

Вскоре по указанию Ленина в Гатчине стала формироваться 6-я армия, и Кузьмин полностью включился в новую для него работу. Когда армия стала боевой единицей, Кузьмина назначили членом её реввоенсовета. Из Гатчины армия была направлена на Северный фронт для отпора высадившимся в Мурманске и Архангельске войскам английского экспедиционного корпуса под командованием генерала Сэндлиера-Джексона. Вслед за англичанами высадились французский легион, сербский добровольческий корпус и несколько других войсковых формирований от Антанты, прибыли еще два британских генерала, французский, бельгийский, голландский и итальянский.

Английские войска сразу взяли под свой контроль Мурманский и Архангельский морские порты со всеми портовыми службами и сооружениями, выставили посты на взъездах и выездах из городов.

Впрочем, после событий 1917 года хозяйничали на Российском Севере вовсе не одни англичане. Вместе с ними в Мурманск приплыли несколько транспортных судов с американцами и французами. Северная область — ее тогда называли Северным государством — простиралась от Финского залива на Балтике, включала Карелию, территорию Кольского полуострова с Мурманском, Архангельскую губернию, почти все побережье Баренцева и Белого морей и часть побережья Северного Ледовитого океана. Она считалась оплотом белого движения почти два года. Интервенты и белогвардейцы рассчитывали основательно укрепиться в тех местах, создать государство, независимое от Советов, лишить Россию важных морских портов.

Кстати, такие же планы отторжения территории интервенты и белогвардейцы вынашивали в отношении Прибалтики, на Черноморском побережье и на Дальнем Востоке. Словом, страну рвали на куски. Все шло ктому, чтобы отобрать у России выходы ко всем морям. Естественно, смириться с этим Советская власть не могла.

Поначалу власть на Севере находилась в руках антибольшевистского Верховного управления, состоявшего в основном из кадетов, монархистов, эсеров и меньшевиков — членов Учредительного собрания северных губерний. Именно по просьбе этого управления в Мурманске и Архангельске высадились иностранные войска. Его же постановлением в Северном государстве была восстановлена смертная казнь и начались расстрелы.

Вскоре Верховное управление оказалось не у дел, в его услугах больше никто не нуждался, и в полном составе оно было арестовано белогвардейским капитаном 1-го ранга Г.Е Чаплиным. В Северной области установилась военная диктатура, не признававшая никакой демократии. В нее вошли несколько иностранных генералов. Произошло то же самое, что и в Петрограде, с той лишь разницей, что там разгону Учредительного собрания предшествовало провозглашение Советской власти, т. е. диктатуры пролетариата, а на Севере — военной диктатуры белых генералов. Были схожими с большевистскими и методы правления: подавление любого проявления демократии, военно-административное заключение инакомыслящих в тюрьму без суда и следствия, конфискации и реквизиции, расстрелы сторонников Советской власти и сочувствовавших ей лиц[22]. Остается лишь гадать, чья диктатура — белых или красных — больше отвечала благу России и русского народа. Третьего варианта не было.

Вот эту военную диктатуру, возглавляемую сначала генералом В.В.Марушевским, а после бегства союзников — генералом Е.К.Миллером, и надлежало свергнуть Н.Н. Кузьмину, командированному на Север комиссаром, вскоре принявшим на себя командование армией и руководство всем Северным фронтом.

Общая численность сил белых вместе с союзниками и выступавшими на их стороне т. н. партизанами составляла не менее ста тысяч штыков и сабель. Вооружение и амуницию белогвардейское войско получало от своих заграничных союзников.

Военные действия на Северном фронте проходили с переменным успехом. В конечном итоге со своей задачей Красная Армия справилась успешно, интервенты были изгнаны. Вместе с ними на пароходах уплыли и белые генералы. В самый критический для белых момент, когда их отступление к дымившим в Архангельском и Мурманском портах иностранным кораблям превратилось в беспорядочное бегство, сопровождавшееся большими людскими потерями, Кузьмин наладил с Миллером обмен телеграммами, предложив во избежание ненужных потерь прекратить боевые действия и пообещав снисхождение к побежденным. Генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер торговался с красным комиссаром вовсе не случайно: уж ему-то никакого снисхождения не светило. Миллер был убежденным монархистом, не принял Февральской революции и одним из первых попал под действие Приказа № 1 Петроградского Совета от 1 марта 1917 года. Его арестовали солдаты, когда он распорядился всем чинам своего корпуса снять с петлиц красные банты и потребовал прекратить в корпусе революционную вакханалию. В завязавшейся потасовке был ранен и арестован. Освободился Миллер только в апреле, проведя на гауптвахте больше трех месяцев. Еще хуже отнеслись к нему большевики — сразу же после Октябрьского переворота Ревтрибунал приговорил его заочно к расстрелу. Но Миллер скрылся в посольстве Италии, а потом пробрался к А.В.Колчаку. Именно адмирал Колчак назначил Миллера главнокомандующим войсками Северной области.

Серьезных гарантий своей безопасности генерал Миллер не получил, а время работало против него. Насильно мобилизованные в его армию жители северных областей под воздействием агитации переходили на сторону красных целыми полками. Сознавая свою обреченность и бросив войска на произвол судьбы, Миллер сбежал с фронта и в толпе из более чем 600 беженцев уплыл в Норвегию на ледоколе «Козьма Минин».

Упреждая события отметим, что впоследствии Миллер объявился во Франции, стал помощником генерала А.П.Кутепова, возглавлявшего эмигрантскую организацию Русский общевоинский союз (РОВС). В Париже Миллеру удалось в очередной раз удачно разойтись с Кузьминым, который участвовал в проведении операции ГПУ по поимке главарей Белого движения. Они выкрали шефа Миллера — генерала Кутепова и тайно вывезли его в неизвестном направлении. Евгений Карлович занял председательское кресло РОВС. Но в 1937 году 70-летнего Миллера постигла та же участь — его также выкрали, тайно привезли в СССР и тайно расстреляли.

Ну а в 1920-м в Северном государстве после бегства Миллера в стане белых произошел окончательный раскол. Часть офицеров продолжала сопротивляться до конца, но многие вняли здравым призывам красного комиссара и, прекратив вооруженную борьбу, сложили оружие, благодаря чему действительно уцелели. Им сохранили жизнь.

Вот что рассказывает о последних военных днях на Северном фронте очевидец событий писатель Борис Федорович Соколов, находившийся в тот период в штабе белой армии Миллера:

«Комиссар Кузьмин, встретившись с полковником Костанди на ст. Обозерской и убедившись в том, что действительно белый фронт почти ликвидирован, начал быстро двигаться в Архангельск. И уже на третьи сутки после отъезда Миллера произошел торжественный въезд красных войск в столицу Северной Области. Развивались красные флаги. Население, в большей части высыпавшее на встречу, довольно тепло встречало своих новых господ».

Первый период пребывания большевиков в Архангельске был временем совершенно несвойственного для большевиков либерализма. Это в значительной степени объясняется тем, что власть была в руках комиссара Кузьмина, весьма правого и культурного коммуниста.

Принципиальный противник массового террора, Кузьмин придерживался того мнения, что надо бережно обращаться с военными спецами, иначе говоря, с бывшими офицерами. Он считал, что взятых в плен офицеров не только нельзя расстреливать, но к ним надо применить особое отношение, дабы расположить в пользу Советского правительства. Вступив в Архангельск, он начал действовать в полном контакте с полковником Л.В.Костанди, неоднократно посещал последнего в его квартире. И хотя официально полковник Костанди считался отстраненным от какой-либо должности, с приходом красных войск в Архангельск неофициально многое делалось по его указаниям и советам.

Большинство из взятых в плен офицеров были отпущены на волю. Так, например, было со многими офицерами Двинского фронта. Только те офицеры, которые были замешаны в расстрелах большевиков или связаны так или иначе с контрразведкой, были посажены в тюрьму. Политика Кузьмина в отношении офицеров соответствовала политике большевиков в отношении гражданского населения. В это время не было реквизиций, магазины были открыты, свободная торговля процветала. Вселение в квартиры и уплотнение еще не началось, и принцип «грабь награбленное» как-будто не действовал. Лояльность советских представителей доходила до того, что бывших членов правительства М.Федотова, докторов Мефодиева и Попова оставили на свободе. С первых дней прихода красных войск начал давать спектакли реорганизованный городской театр, директором коего был назначен артист Михаил Галацкий.

Но счастливое время быстро закончилось. Уже через полторы недели в начале марта прибыл ЧК и вскоре за ней — уполномоченный особого отдела ВЧК А.В.Эйдук. С первого же дня между ними и комиссаром Кузьминым началась ожесточенная внутренняя борьба. Эйдук объявил общую регистрацию всех офицерских чинов и по особым спискам большую часть из них отправил в тюрьму. Комиссар Кузьмин протестовал, но совершенно безрезультатно. Начались реквизиции, борьба со свободной торговлей, всевозможные поборы и налоги — на лишнюю пару вещей, на меха, на сапоги и т. д. Обыски приняли массовый характер, происходили они в обстановке грубого и обидного издевательства над беззащитными гражданами. Население приуныло, начало прятаться и постепенно понимать смысл «пролетарской диктатуры». Число арестованных в архангельской тюрьме достигло внушительных размеров в несколько тысяч человек. Камеры были переполнены сверх меры, вновь арестованные направлялись в бывшую богадельню, преобразованную в тюрьму № 2.

Обращение с арестованными было обычное большевистское. Делалось все возможное, чтобы унизить человека как можно больше, оскорбить как можно глубже. На них кричали, им тыкали, заставляли, особенно людей, известных в городе, возить всякий день отбросы и мусор по архангельским улицам. Под шумок некоторые были расстреляны, но все это были еще только цветочки большевистского правления.

Комиссар Кузьмин, пытавшийся бороться с Эйду-ком, терпел одно поражение за другим. Последний отправил подробный донос Дзержинскому о «соглашательской тактике нашего товарища Кузьмина». В доносе указывалось, что «Кузьмин подпал всецело под влияние белогвардейских офицеров и что он совершенно позабыл интересы Российской Пролетарской Власти» В результате этого доноса Кузьмин — об этом он с горечью рассказывал Костанди — получил радиограмму от самого Ленина: «Обращаю ваше внимание, товарищ Кузьмин, на то, что надо тщательно избегать возможного на вас влияния контрреволюционного офицерства. Предлагается координировать вашу деятельность с деятельностью уполномоченного ВЧК Эйдука».

Вслед за этим по престижу комиссара Кузьмина был нанесён последний удар. Эйдук арестовал полковника Костанди, который пользовался особым покровительством и дружеским вниманием со стороны Кузьмина. Полковник был обвинен в тяжком преступлении — расстреле в бытность свою командующим Мурманским фронтом 9 коммунистов. Тщетно он доказывал, что не санкционировал этого расстрела, тщетно пытался Кузьмин за него вступиться, Костанди был посажен в тюрьму, в особенно строгие условия, квартира же его и вещи подверглись расхищению. Кузьмин же был отозван[23].

Остается только добавить, что за те несколько дней, которые имелись в распоряжении побежденных до прибытия чекистов, значительной части белых офицеров и генералов удалось эмигрировать и счастливо избежать ареста.

Кузьмин искренне радовался такому повороту событий, так как считал, что благодаря своей дипломатии ему удалось избежать кровопролитных боев и сохранить немало жизней своих соотечественников, как красных, так и белых. Как считают в кругах белой эмиграции: «Комиссар Кузьмин, стоявший во главе Советской армии, считал легкую ликвидацию северных отрядов «удивительно счастливой». По его мнению, «несмотря на сложность эвакуационного плана белых, последние могли бы справиться без особых затруднений с назначенной им задачей и дойти до Мурманских позиций благодаря плохому состоянию советских войск». Неудача отхода белых лежит, по мнению этого комиссара, в отсутствии координационного центра, который бы руководил эвакуацией отдельных фронтов и в том, что отдельные приказания Начштаба противоречили друг другу».[24]

Приходится лишь удивляться столь разносторонним способностям этого сугубо штатского человека, который сумел не только разобраться в сложной военно-политической обстановке, но и привел находившиеся под его командованием войска к победе над хорошо вооруженной белой армией, а также изгнанию с российской земли иностранных интервентов.

Об освобождении Севера Кузьмин докладывал лично Ленину, объяснил вождю и мотивы, побудившие его проявить снисхождение к белым офицерам, добровольно сложившим оружие и сдавшимся на милость победителей. Не знал Кузьмин, что после его отъезда дальнейшее «покорение» Севера завершали чекисты, которые развернули беспощадный террор в отношении всех противников Советской власти — тех, кто выступал на стороне интервентов или поддерживал их. Был расстрелян Генерального штаба полковник Леонид Васильевич Костанди, в «расход» пустили сотни офицеров, не успевших уплыть за границу. О методах так называемой «чистки» догадаться несложно, ибо латыш Эйдук входил в тройку самых приближенных к Дзержинскому чекистов (двое других — Петерс и Лацис) и являлся одной из самых кровавых фигур ВЧК. Он завалил тюрьмы арестантами, лично пытал и собственноручно расстреливал пленных офицеров, к которым испытывал особую ненависть.

Его считали певцом чекистских расправ. Авторству Эйдука приписывают следующие строки:

Впоследствии Эйдука с отвращением вспоминали даже коллеги-чекисты. Его имя наводило ужас, но такие люди тогда были в цене. После того как Эйдук покончил в Архангельске и Двинске с недобитыми белогвардейцами, его назначили начальником концентрационных лагерей и ссыльных пунктов Севера. Ну, и дабы больше не возвращаться к этому кровожадному существу, отметим, что ему не удалось избежать участи своих жертв. В 1938 году Эйдук был арестован по обвинению в шпионаже и расстрелян. Этот злобный и лютый человек написал на Николая Кузьмина первый донос, к счастью, не повлекший тогда серьезных для него последствий.

Проявившийся военный талант и способности политработника не прошли незамеченными и были оценены по достоинству. Почти сразу же Кузьмин получил назначение членом реввоенсовета 3-й армии, снова с комиссарскими полномочиями. На сей раз ему пришлось участвовать в бесславной для Красной Армии польской кампании, на фронтах которой комиссарская судьба свела его со Сталиным, Буденным, Тухачевским. И опять, как тогда на Севере, в период самых тяжелых боев Кузьмин заменил надолго выбывшего из строя командарма. Позорного поражения его войска тогда избежали и не понесли серьезных потерь. Но основная часть сил Красной Армии на польском фронте была разгромлена. Командующий фронтом Тухачевский бросил гибнущую армию на произвол судьбы, десятки тысяч красноармейцев оказались в польском плену и сгинули там бесследно.

Николай Николаевич пережил тяжелое душевное разочарование, хотел все бросить и вернуться к своей самой мирной профессии человеческой — снова лечить людей. Однако сбыться его планам не пришлось. Последовало новое назначение.

Заложники Кронштадта

В 1918 году Кузьмин прощался с Балтикой, думал — навсегда. Однако в начале 1920 года снова неожиданно для себя поменял широкие украинские лесостепи на серую гладь Финского залива. Радовался новоиспеченный комиссар Балтийского флота недолго — только до приезда в штаб, где его, сухопутного служаку, хотя и орденоносца Гражданской войны, встретили без особого энтузиазма. На Балтике сложилось критическое положение, Николая Николаевича послали выправлять ситуацию. Сотрудники штаба и политуправления флота пребывали в каком-то мрачном настроении, начальник политотдела Э.И.Батис говорил с Кузьминым таким тоном, словно делал ему одолжение. Это не удивительно, так как моряки традиционно испытывали откровенную неприязнь к сухопутчикам. А тут не только какой-то пехотинец, но и вообще сугубо штатский человек в кожаной куртке прибыл, чтобы учить их — бывалых морских волков, как следует общаться с матросами. Неудивительно, что встретиться с командующим Балтфлота Федором Федоровичем Раскольниковым вообще не удавалось довольно долго: тот упорно избегал знакомства с гражданским посланцем из Центра. Где находился командующий флотом и чем занимался — никто не мог дать Кузьмину сколь-нибудь вразумительного ответа. На кораблях, мол, пропадает. Атам о посещениях командующего, как говорится, не знали ни слухом, ни духом.

После долгих проволочек Раскольников, наконец, соизволил принять Кузьмина. Проницательный комиссар Балтики убедился, что хоть и состоят они в одной партии, да на разных платформах. Понял это Николай Николаевич сразу, едва речь зашла об отношении к простому матросу. Раскольников горячо отстаивал точку зрения Троцкого на применение самых решительных мер, вплоть до расстрела, за малейшее проявление недовольства, Кузьмин — ленинскую позицию о заботливом отношении к краснофлотцам. Договариваться оказалось не о чем — каждый стоял на своем. В конце разговора командующий сказал: «Разговор оконченным не считаю, но трудно нам с тобой будет, комиссар».

Кузьмин пожал плечами: трудно, так трудно. Есть вопросы поважнее командирского гонора. Было очевидно, что любитель темпераментных словословий в свою честь, командующий флотом, похоже, больше заботился о популярности собственной персоны, чем о делах флота и матросах. Этому в немалой степени способствовало ближайшее окружение Раскольникова, не упускавшее случая услужливо отметить его исключительность. Главное — настроения, интересы людей, боеготовность флота — отошло на второй план. Доходило до того, что матросам не всегда отпускалось положенное довольствие. Комиссар проверил наличие продовольствия на флотских складах и ужаснулся: рыбы, мяса, муки и других продуктов на складах оставалось не более чем на 20 дней.

Пополнение прибывало на корабли в лохмотьях. Наряды на получение обмундирования от интендантов имелись, но, как Кузьмину не без горького юмора докладывали, «такового ничего в наличии не имеется».

В бюро жалоб при политуправлении флота оказалось больше 200 не получивших своего разрешения обращений и заявлений личного характера. Кузьмин надеялся, что узнает из них о надвигающемся на флот голоде, воровстве интендантов, а матросы писали про тяжелое положение на родине, в деревне. Спрашивали совета. Там ведь было еще хуже, чем на флоте, и люди об этом знали. Ряд губерний оказались охваченными крестьянскими волнениями, которые перерастали в вооруженную борьбу с Советской властью.

Не лучше обстояло положение дел и в городах. В конце 1920 — начале 1921 года стали остро ощущаться последствия Гражданской войны, и особенно диктаторской политики большевиков. Многие вопросы решались не по законам экономического развития, а с помощью полюбившихся решительных приказов, применения самых строгих мер воздействия за их невыполнение, вплоть немедленного отстранения от должности и предания суду. Вчерашний командир полка назначался руководить сложным технологическим производством, о котором до этого не имел ни малейшего представления. А ведь командно-административными мерами трактор не собрать и урожайность земли не повысить. Здесь нужны знания и опыт.

В стране повсюду не хватало продовольствия, топлива, сырья для промышленности, серьезной проблемой стала безработица. В колыбели революции Петрограде остановились такие промышленные гиганты, как Путилов-ский завод, оружейный завод в Сестрорецке, фабрика резиновой мануфактуры «Треугольник», Трубочный завод. Забастовки и митинги перерастали в открытые беспорядки. Для разгона стихийных демонстраций и митингующей толпы правительство использовало воинские части.

Появившийся было в конце кровавого туннеля Гражданской войны робкий свет возможной мирной жизни, видимо, кого-то явно не устраивал. С Балтийского флота только в январе дезертировало более 200 человек, а командующий устраивал очередные широкие дискуссии об отношении к профсоюзам, видимо, не согласившись со своим поражением в ходе первой из них, 10 января. Тогда за ленинскую платформу, с докладом о которой выступил комиссар, проголосовали 108 человек, за резолюцию оппозиции, докладчиком от которой был сам командующий, — 30. Через несколько дней на общем собрании кронштадтских коммунистов Кузьмина поддержали 525 человек, Раскольникова — 96. Петроградский губ ком 18 января вынужден был осудить «действия группы товарищей во главе с Раскольниковым и Эссеном» и призвать их к ответу.

Все указывало на то, что котел матросского терпения начинал явно перегреваться. Перебор шел отовсюду: горькие вести из дому, нехватка харча и обмундирования, пьянство и разгул приближенных к командующему командиров и комиссаров, большинство из которых прибыли вместе с Раскольниковым. Почти на две трети изменился за лето руководящий состав флота, главным образом его представляли те, кто раньше работал и служил с командующим. На линкоре «Петропавловск» Кузьмину прямо сказали, что комфлота с сопровождающими чаще инспектирует винные погреба, чем трюмы боевых кораблей. 15 февраля на флотской партийной конференции Раскольников даже не был избран в состав президиума. ЧП? Еще какое. Но…

Политотдел не владел, точнее, не хотел вникать в обстановку. На флоте острейшая политическая ситуации, вот-вот вспыхнет бунт, а политотдельцы организуют для солдат и матросов цикл лекций об итальянской живописи, греческой скульптуре, нравах и быте жителей Австрии. Матросы ругают, а политработники славословят командующего флотом на митинге-концерте «Чему мы должны учиться у Запада» с участием Батиса, Эссена, Фисскина и других руководящих работников флота. Вторая партийная конференция моряков Балтфлота вынуждена констатировать: «Совершенно оторвавшийся от партмасс Побалт уничтожил всякую инициативу мест, низвел всю работу до степени канцелярской переписки, что крайне тяжело отразилось на деле организации масс на флоте».

Хорошо поговорить о литературе и искусстве на сытый желудок. А моряки голодали. Что до командования, то эта проблема его не коснулась. По свидетельству ученого-историка Б.В. Соколова, семья Раскольникова квартировала в роскошном особняке, держала прислугу, ни в чем себе не отказывала. Матросов же Федор Федорович считал людьми второго сорта. Даже на камбузе ввёл своеобразную сегрегацию. Когда Раскольников со штабом на яхтах прибывали в Кронштадт, для рядовых военморов готовили суп с селедкой или воблой. Для штаба и начальствующего состава — полный обед из трех блюд, причем суп — с мясом. Для самого же Раскольникова и особо приближенных к нему лиц готовили настоящие деликатесы.

Пока командование и политический отдел дискутировали (Кузьмин втом числе), ряды дезертиров в феврале удвоились. Во второй половине месяца заметно возросло и число выходящих из партии (за время Кронштадтского мятежа ряды РКП(б) покинут 1245 человек). Особенно много их было в гарнизоне Кронштадтской крепости.

Начиная с 25 февраля Николай Николаевич вплотную сам занялся кронштадтцами. Побывал на «Петропавловске», толковал на самые разные темы со многими моряками. Удивительно, конечно, но именно отсюда всего через несколько дней протянулись нити руководства мятежом в Кронштадт, на другие боевые корабли. То ли у заговорщиков конспирация была на высоте, то ли комиссар еще оставался под впечатлением локальных успехов в затянувшейся дискуссии с Раскольниковым, но он не сумел или не успел разглядеть созревание смуты. Потом с недоумением вспоминал: «Ничего страшного не чувствовалось. Чувствовалось некоторое резкое настроение». В результате — успокоительная телеграмма в Петроград: мол, положение в крепости тревоги не вызывает, меняется к лучшему.

Но на душе у комиссара Балтфлота было неспокойно. К нему продолжали поступать сигналы о том, что возмущение в ряде береговых частей и на отдельных кораблях перерастает в общее недовольство Советской властью. Кузьмин постепенно сознавал, что ситуация развивается в угрожающем направлении и возможен взрыв недовольства. 27 февраля по его инициативе было созвано расширенное заседание пленума Петроградского Совета, в работе которого принял участие председатель ВЦИК М П. Калинин. В своем выступлении на совещании комиссар флота прямо заявил об угрозе мятежа на флоте, увязав причины волнений с общей обстановкой в стране. Необходимы срочные меры, чтобы волна недовольства с отдельных кораблей не распространилась на весь Кронштадт. Кузьмин не призывал к применению силы против бунтующих, но участники совещания уже не исключали подобного поворота событий.

На другой день этот вопрос стал предметом обсуждения Политбюро РКП(б). Однако на нем взрывоопасная обстановка на флоте была расценена как результат подстрекательских происков меньшевистско-эсеровской оппозиции. И сразу же начались аресты активных ее деятелей, а заодно и лиц, в отношении которых от разного рода осведомителей поступала информация о контрреволюционных настроениях и недовольстве Советской властью.

Вслед за этим Кузьмин выступил с большой речью перед участниками заседания Петроградского Совета. Комиссар Балтики снова обратил внимание на опасное развитие обстановки в Кронштадте и призвал принять срочные меры к снятию напряженности, возвращению доверия матросов к Советской власти и партии. Он все еще надеялся предотвратить назревавший мятеж и избежать кровопролития. Его внимательно слушали, с ним соглашались, выражали даже понимание флотских проблем. Но дальше этого дело не двигалось.

Между тем, ситуация явно выходила из-под контроля и требовала принятия мер совершенно иного характера. Моряки выражали солидарность с митингующими рабочими Петрограда и выступлениями крестьянства. На линкорах «Гангут» и «Полтава», стоявших на Неве, и одновременно на «Петропавловске» и «Севастополе» в Кроштадте прошли митинги. В своих резолюциях митингующие выдвинули ряд требований, в которых, наряду с призывами соблюдать провозглашенные в 1917 году лозунги пролетарской революции, содержались и более острые — покончить с засилием коммунистов в органах власти, в армии и на флоте. Начался массовый выход из партии. Одновременно кронштадтцы направили в Петроград делегацию для разъяснения требований солдат и матросов. Сразу же по прибытии в город она была арестована.

Думается, на обстановку еще мог повлиять М.И. Калинин, специально прибывший в Кронштадт для прояснения положения и участия в митинге на Якорной площади 1 марта. Кстати, Председатель ЦИК Советов приехал в Кронштадт без всякой охраны и предстал перед озлобленными матросами почему-то в сопровождении… своей жены Екатерины Ивановны. Но жест его оценили: присутствующие встретили появление высокой супружеской четы веселым гоготом и дружными аплодисментами.

Однако дальше первых эмоций дело не пошло. Бурные аплодисменты быстро стихли. Митингующие кронштадтцы выкрикивали требования распустить Советы и избрать новые тайным и свободным голосованием, обеспечить свободу собраний профсоюзов и крестьянских организаций, ликвидировать институт политкомиссаров в армии и на флоте, прекратить реквизиции хлеба у крестьян, объявить для них свободный рынок.

Открыть митинг Кузьмину все же позволили, хотя постоянно пытались перебивать его выступление.

«Товарищи! — силясь перекричать гудящую толпу, обратился к собравшимся комиссар флота. — Перевыборы Кронштадтского Совета и освобождение его от коммунистов, к чему призывают вас контрреволюционные агитаторы, в настоящий момент невозможны. Это лишь еще больше усилит противостояние на флоте. Думаю, присутствующие хорошо понимают, что коммунисты, завоевавшие власть в 1917 году, никогда не откажутся от нее добровольно. Любые попытки разоружить их приведут к самым тяжелым последствиям. Будет кровь. Поймите меня правильно».

Кузьмин был прав. Он уже не питал иллюзий относительно того, каким образом власть намерена подавить мятеж. Не сомневался, что в обстановке, когда недовольство Советской властью приобрело всероссийские масштабы, охватив армию и флот, партийное руководство страны во главе с Лениным примет самые жестокие меры, дабы преподать всем наглядный урок.

Николай Николаевич все еще надеялся удержать матросов от бунта. Однако возбужденная толпа не внимала здравому смыслу, а попытка комиссара утихомирить собравшихся напоминанием о неизбежных последствиях была воспринята как угроза. Он предоставил слово Калинину, рассчитывая на его авторитет как одного из руководителей Советской власти.

М.И. Калинин, а вслед за ним и председатель Кронштадтского Совета П.Д Васильев не сочли нужным разбираться в претензиях перед 12-тысячной аудиторией. Они избрали более привычный путь деклараций и призывов.

Позднее, вспоминая о Кронштадтском восстании, формальный его руководитель — писарь с «Петропавловска» С.М. Петриченко говорил:

«Если бы товарищ Калинин объявил в то время, т. е. на Якорной площади, так называемый НЭП, было бы тогда успокоение и компромисс на этом и было бы тогда наше восстание? Как мыслил я, а таких очень много, компромисс был бы найден, и восстания не было бы».

Всероссийского старосту слушали плохо, забросали упреками.

— Брось, Калиныч, тебе тепло… Ты столько должностей занимаешь и, поди, везде получаешь.

Было видно, что настроение моряков резко изменилось. От первоначального благодушия не осталось и следа.

— Товарищи, прошу спокойствия. Не поддавайтесь провокаторам, — тщетно призывал Калинин, но его слова заглушал ропот толпы, откуда неслись ругань, нецензурная брань.

— Кончай старые песни! Ты хлеба народу давай!..

— Товарищи матросы, — с отчаянием в голосе кричал с трибуны Калинин. — Ваши сыновья будут стыдиться за вас. Они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы по собственной воле предали рабочий класс.

Последние слова потонули в негодующих возгласах. Калинина согнали с трибуны оглушительным свистом.

— Бей коммунистов, — заводилы подстрекали из толпы.

Васильев пытался навести порядок, но не смог, и заключительное слово комиссара Балтфлота Кузьмина утонуло в гуле и выкриках:

— А ты забыл, как на Северном флоте через десяток расстреливал? Долой!

Тут был явный расчет на оглушающий эффект сенсации. Комиссар Кузьмин? Стрелял? Быть такого не должно! Но человек же знает, раз говорит. А что, разве не стреляли? Стреляли. Сам председатель Реввоенсовета Республики, вождь Красной Армии товарищ Троцкий небезгрешен на сей счет.

И тут, как назло, выдержка изменила комиссару. Попавшись на крючок провокатора, он сорвался:

— Изменников делу трудящихся расстреливали и будем расстреливать. Вы на моем месте не десятого, а пятого расстреляли бы!

Тут пошло-поехало:

— Довольно, хватит! Постреляли. Орденов на нашей крови нахватали. Нечего нам грозить, не то видели. Гони его, гони!

Откуда было знать возмущенным солдатам и матросам, что слухи об участии Кузьмина в децимациях — самая что ни на есть грязная ложь. Что свой первый орден Красного Знамени он получил отнюдь не за расстрелы. Читаем приказ Реввоенсовета Республики от 17 апреля 1919 года за № 36.

«Награждается орденом Красного Знамени комиссар армии товарищ Николай Николаевич Кузьмин — за то, что при взятии дер. Борецкой 10 октября минувшего года, находясь в передовых цепях, личным примером увлекал красноармейцев. В боях под дер. Городецкой 15 октября того же года т. Кузьмин под ружейным и пулеметным огнем лично водил в атаку цепи железного батальона. При отступлении противника, рискуя попасть на мины, первый протралил минное поле противника у Троицкой, чем дал возможность пройти флотилии.»

Там же приказом по армии Николаю Николаевичу вручен золотой портсигар с надписвю: «Товарищ Кузьмин, где ты — там энергия и успех!»

Между прочим, речь идет об эпизоде на Северном фронте, связанном с освобождением от интервентов и белогвардейцев наших морских портов. Получается, что красный комиссар, а точнее, командующий войсками, вовсе не отсиживался в укрытиях, как генштабист генерал Миллер, а ходил в атаку как рядовой красноармеец. Не потому ли тогда его армия победила и интервентов, и белогвардейцев?

Ничего этого митингующим известно не было, и негодовавший от злости и бессилия комиссар (и позже не научившийся говорить что-либо в собственную защиту) вынужден был покинуть трибуну. Атмосфера митинга так накалилась, что впору было подумать о безопасности председателя ВЦИК. Калинин сначала не смог даже выехать из крепости: взбунтовавшийся караул отказался выпустить его из города. Лишь после вмешательства Кузьмина с «Петропавловска», где разместился штаб мятежников, поступила команда отпустить Михаила Ивановича. Предложили выехать и комиссару флота, но он посчитал, что здесь нужнее, что как-то удастся поправить дело. Кузьмин очень надеялся на свое выступление на предстоящем «делегатском собрании» в зале Инженерного училища. Думал, что там обстановка будет другая, что удастся удержать активистов от бунта.

Сегодня во многих материалах кронштадтские события представлены так, будто решительное выступление матросов было сразу же подавлено силой. Объективности ради следует признать, что власть поначалу все же стремилась избежать кровопролития. То, что к мятежникам прибыли сам председатель ВЦИК РСФСР — руководитель высшего органа исполнительной власти страны и комиссар Балтийского флота, которые пытались снять напряженность, решить дело миром, убедительное тому свидетельство.

Да, обстановка была сложной. В стране царила разруха, стояли заводы, фабрики. В ряде губерний происходили волнения, а на Тамбовщине полыхала самая настоящая крестьянская война. Ко всему добавились безработица и острая нехватка продовольствия. К слову сказать, красноматросский паек на флоте был куда сытнее того, что получали питерские рабочие.

Руководством страны осуществлялись срочные меры по выходу из глубокого кризиса. На начало марта был назначен X Съезд партии, на котором намечалось провозгласить НЭП, заменить принудительное изъятие хлеба у крестьян (грабительскую продразверстку) продовольственным налогом. Однако отдача от введения этих мер ожидалась не сразу.

Ситуация на Балтфлоте становились неуправляемой. Даже известие о снятии с должности Федора Раскольникова, утратившего авторитет в матросской среде и фактически не управлявшего флотом, не внесло ожидаемого успокоения. Последней каплей, перевесившей чашу терпения матросов, стало известие о произведенных в Петрограде арестах лиц, обвиненных в причастности к организации мятежа. Эти люди, как и ряд ранее задержанных, были объявлены заложниками.

На другой день после отъезда Калинина на линкоре «Петропавловск» Кузьмин попытался еще раз разъяснить смысл принимаемых мер, не допустить превращения противостояния в настоящий мятеж. И опять они с Васильевым не сумели успокоить людей. Едкими репликами Васильева заставили замолчать, а Кузьмина и вовсе окончательно вывели из себя. Его не очень, мягко говоря, интеллигентное выступление дало обратный эффект: тут же, в зале собрания он и Васильев были арестованы и отправлены под конвоем в камеры. Вместе с группой других арестованных коммунистов они были объявлены заложниками, а революционный комитет восставших вынес постановление об их расстреле. Таким образом, власть в крепости перешла в руки сформированного мятежниками ревкома. Кронштадтский мятеж начал свой жестокий отсчет.

Восставшие направили в Петроград очередных делегатов для переговоров с властью. Но, похоже, время уступок закончилось. Парламентеров арестовали. Тем самым кронштадтцам дали понять, что теперь никаких переговоров с ними не будет, они должны прекратить мятеж, иначе он будет подавлен силой.

Комендантом тюрьмы был один из выступавших на Якорной площади — матрос Шустов. Был он поначалу мягок и снисходителен к арестованным большевикам, особенно к Кузьмину. Но постепенно режим ужесточился, и опять-таки особенно по отношению к нему.

Первая попытка овладеть морской крепостью оказалась неудачной. Можно предположить, что власть рассчитывала взять крепость и восстановить в Кронштадте порядок без боя. Иначе чем объяснить тот факт, что против 27-тысячного гарнизона, имевшего два линкора, множество других боевых кораблей, около полутора сотен орудий и свыше сотни пулеметов, по льду Финского залива льду шли всего около трех тысяч красноармейцев. Видимо, не думали, что мятежные матросы станут стрелять по своим. Но крепость встретила красноармейские колонны орудийным и пулеметным огнем. Среди красноармейцев было много убитых и раненых.

Отступив, власть стала форсированно готовить вооруженное подавление мятежа. Положение дел складывалось так, что дальше медлить было нельзя. Обе стороны сознавали, что как только Финский залив освободится ото льда, это исключит возможность использования пехоты и кавалерии в операции по занятию острова. А для отражения морской атаки Кронштадт располагал большими силами. Опасность потери важного острова-крепости стала для Советской Республики реальной.

В Петрограде было введено осадное положение, проведена партийная мобилизация, воинские части усилили коммунистами и комиссарами. Командовать новой группировкой войск назначили самых авторитетных полководцев Гражданской войны — П.Е. Дыбенко, В.К. Путну, И.В. Тюленева, Я.В.Фабрициуса,И.Ф. Федько. Во главе 45-тысячного красного войска поставили Тухачевского. Этот слыл новатором в части применения нетрадиционных методов ведения боевых действий по усмирению собственного народа. Именно в войсках, которыми он командовал, позади боевых порядков красноармейцев впервые появились вооруженные пулеметами т. н. заградительные отряды, в задачу которых входило стрелять по своим в случае оставления ими оборонительных позиций и отступления. Ему же принадлежит заимствованная у германцев (у них он был в плену) идея применения удушающих газов, которую он осуществил при подавлении крестьянского бунта на Тамбовщине. Так что ничего хорошего не ожидало и восставших матросов.

Осложнение обстановки тотчас отразилось на судьбе арестованных — Кузьмина и его товарищей. Как только мятежники узнали о предстоящем штурме Кронштадта войсками 7-й армии под командованием Тухачевского, комендант тюрьмы Шустов не без злорадства объявил Кузьмину и другим заложникам, что решение ревкома об их расстреле будет приведено в исполнение. По указанию Шустова с арестованных сняли сапоги, обещали дать на лапти рваные шинели, но так и не дали. И комиссар Балтийского флота последние дни своего тюремного заточения был босиком. Босиком пошел на расстрел, но оказалось — в бой.

Чтобы прояснить дельнейшее развитие событий, роль в них человека, о котором идет речь, придется сделать небольшое отступление. По воспоминаниям самого Николая Николаевича, по архивным документам, можно проследить некоторые интересные его наблюдения, полунамеки, предположения. Они представляют интерес не только потому, что сделаны участником событий, но еще и потому, что принадлежат человеку образованному, многоопытному, поднаторевшему в политической борьбе, конспиративной работе, привыкшему верить, надеяться до конца и оттого, наверное, чаще побеждать, чем проигрывать.

Мятеж, считал он, не был мгновенной вспышкой, а тщательно и продуманно готовился. Об этом говорили многие факты. Например, в гарнизонном клубе Кронштадта в конце 1920 — начале 1921 года особенно активизировалась кружковая работа. В феврале число занимающихся пением, музыкой, рисованием доходило до ста человек. И именно здесь позже оформится и открыто заявит о себе руководящий орган мятежа — Временный революционный комитет во главе с С.М. Петриченко. По убеждению Кузьмина, основным действующим лицам мятежа практически до последнего момента удавалось оставаться в тени, что лишь подтверждает серьезность их намерений. Нити тянутся дальше. Куда?

Находясь в тюремной камере, Кузьмин задавал себе все новые вопросы, но не всегда находил на них ответы. Например, просачивались слухи о том, что на немедленном и самом жестоком подавлении мятежа настаивали Троцкий и Тухачевский. Сталин, вроде бы, даже был против, утверждая, что через две-три недели мятежники сдадутся сами, важно не трогать их, дать им время для размышления. Зачем же тогда был нужен неподготовленный, поспешный первый штурм? Почему в самое тревожное время, едва ли не за пару недель до мятежа, отозван с флота командующий, а нового не шлют. Почему так?

Вовсе не случайными считал Кузьмин и сроки мятежа. Март — месяц весенний. Еще неделя-другая, и в очистившийся ото льда Финский залив могли войти крупные военные корабли. Все к этому и шло. В территориальных водах Финляндии уже находилось несколько британских военных кораблей, 5 марта в сторону Ревеля и Кронштадта вышли еще 14 военных судов англо-французской эскадры.

Еще вопрос. Продовольствия на флоте в обрез, но мятежники держались две недели и не голодали. Откуда же они получали провиант? Тут ясность есть: более 400 пудов продовольствия и папиросы прибыли в мятежный Кронштадт по льду из Финляндии. В Таллине и Ревеле трюмы морских транспортов уже загружались продовольствием и боеприпасами для Кронштадта. Белоэмигрантские центры организовали сбор средств в поддержку мятежников.

Так что руководители мятежа, в круг которых, помимо корабельного писаря Петриченко и нескольких матросов, входили бывший царский генерал Козловский, подполковник Арканников, капитан Соловьянинов, не без оснований могли рассчитывать на помощь извне. Сомнений на сей счет никаких не было. Кому все это было выгодно и кому это было крайне нужно? Уж не на вторую ли интервенцию рассчитывали те, кто стоял у истоков Кронштадтского мятежа?

Рассуждая таким образом, Кузьмин в тюремной камере, естественно, не мог не задумываться о последствиях и не захотел смириться со своим бессилием. Он должен был действовать и действовал. Своими мыслями о необходимости сопротивления делился с товарищами на страницах рукописной газеты «Красный смертник», которую редактировал в те тюремные дни. Вообще-то, чтобы запутать след, она имела несколько названий, под этим — «Красный смертник» вышли последние ее номера. Название это глубоко символично для самого Кузьмина, чья фамилия стояла первой в списке приговоренных к расстрелу.

Задумаемся: человек обречен на верную смерть, но размышляет не столько о том, как спастись самому, сколько о том, как поддержать и спасти других, помочь ликвидировать опаснейший очаг контрреволюции. Речь для него лично шла не о цене — о цели. Если мятеж разрастется, погибнет дело жизни его поколения — революция. И Кузьмин затевает ни много ни мало самый настоящий бунт.

Абсурдное на первый взгляд предложение комиссара — попытаться во время расстрела овладеть оружием исполняющих приговор солдат — поддержало большинство заложников. Решили, пусть не вырваться на волю, так хоть помереть с честью. Они понимали, что неудавшийся штурм мятежной крепости красными войсками 6 марта, конечно, только начало. Кронштадт должен быть и будет очищен от мятежников. Когда? Только бы их не успели расстрелять до решающих боев.

Казнь арестованных большевиков назначили на 18 марта. В ночь перед казнью ни Кузьмин, ни его ближайшие помощники не спали. Снова и снова проигрывали в голове возможные варианты. Настроение у мятежников, понятно, уже не то. Но сумеют ли взбунтовавшиеся смертники продержаться? Они еще не знали того, что кое-кто уже похоронил их. Не знали, что судьба к ним будет явно благосклонна. Милюковские «Последние новости» тогда писали: «Восстание матросов в Кронштадте, длящееся уже две недели, в последние дни значительно разрослось… В числе восставших — полностью судовые команды «Петропавловска», «Андрея Первозванного», «России», «Адмирала Макарова», «Олега», «Авроры» и нескольких более мелких судов… Восставшие убили комиссаров… Посланные для усмирения войска обстреляны орудиями и отступили.»

Штурм начался в ночь на 18-е марта. И снова, как во время первой попытки овладеть крепостью, мятежники открыли по красноармейцам огонь из орудий и пулеметов. Спасение атакующих было в одном — как можно быстрее преодолеть по открытому льду расстояние, отделявшее их от острова.

Как только раздались первые орудийные залпы, приговоренных к расстрелу заложников стали выводить из камер на расстрел. Вот-вот на кронштадтских мостовых должны были появиться первые красноармейцы. Заключенные еще не знали об этом и действовали по плану Кузьмина. Они набросились на конвоиров, которые, к слову сказать, понимали, что приговоренные к смерти никакие им не враги, а потому не очень-то сопротивлялись. Вчерашние заложники, овладев оружием конвойных, стали нападающими. И через час, когда наступавшие пробились к тюрьме, их встречали босые, но вооруженные арестанты, тут же вливавшиеся в ряды красноармейцев. О том, как они сражались со своими обидчиками, говорит вот этот документ: «Освобожденный при штурме Кронштадта т. Кузьмин Н.Н. сражался в рядах войск как красноармеец, поднимая дух и наступательный порыв частей, чем оказал значительное содействие нашему успеху». Второй орден Красного Знамени стал для Николая Николаевича во всех отношениях дорогой памятью о Балтике.

Сегодня в оценках кронштадтских событий преобладает убеждение, что штурм и последующая расправа над матросами, восставшими против произвола Советской власти и командования Балтийского флота, являются одной из самых позорных страниц советской истории, а Тухачевский — кровавый палач. Предоставим истории право расставить все по своим местам, поскольку в данной книге такая задача не ставится. Здесь повествуется о комиссаре Балтийского флота Николае Кузьмине. Его упрекнуть в причастности к расправе над участниками мятежа нет никаких оснований. Он вел себя достойно, в полном соответствии с положением, в котором оказался не по своей воле. Совесть его перед потомками чиста.

Сейчас можно так и сяк предполагать, как жил бы Балтфлот при ином развитии событий, раскладе сил. Политика военного коммунизма продолжала куриться кровавым дымком красного террора. Бурлила деревня, бастовали рабочие, в том числе и совсем рядом — в Петрограде. Война вроде бы закончилась, а гайки идеологического пресса продолжали закручиваться, где по инерции, а где и намеренно — до упора.

Мятежники, известно, сломались к полудню 18 марта. Главари Кронштадтского мятежа — С.М. Петриченко, А.Н. Козловский и иже с ними к этому времени, бросив на произвол судьбы продолжавших сопротивление своих сторонников, сбежали в Финляндию. В их распоряжении были автомобили и лошади, так что преодолеть по льду небольшое расстояние до финского берега, который тогда находился в нескольких десятках километров от Петрограда, труда не составило. Узнав о бегстве вождей, первыми на милость победителей сдались линкоры «Петропавловск» и «Севастополь». За ними последовали остальные.

Счет убитым и раненым с обеих сторон шел на тысячи. Что же до мятежников, оставшихся в живых, — для них началось самое страшное. То, чему не может быть никакого оправдания.

В книге «Тухачевский» Р.Б.Гуль приводит такие слова своего героя:

«Я был пять лет на войне, но я не могу вспомнить, чтобы когда-либо наблюдал такую кровавую резню. Это не было боевыми сражениями. Это был ад. Тяжелая артиллерия всю ночь беспрерывно грохотала, и снаряды взрывались так оглушительно, что в Оранниенбауме были снесены стекла всех окон. Матросы бились как дикие звери. Откуда у них бралась сила для такой боевой ярости, не могу сказать. Каждый дом, который они занимали, приходилось брать штурмом. Целая рота билась полный час, чтобы брать один-единственный дом, но когда его наконец брали, то оказывалось, что в доме было всего два-три солдата с одним, пулеметом. Они казались полумертвыми, но, пыхтя, вытаскивали пистолеты, начинали отстреливаться со словами: «Мы мало уложили вас, жуликов».

По документам Центрального государственного архива Военно-Морского Флота (ЦГАВМФ), в экипажах кораблей и в составе гарнизона Кронштадта проходили службу около 1,5 тыс. лиц командного состава и 25,5 тыс. солдат и матросов. Около 8 тыс. из их них бежали в Финляндию. А остальные? Французская «Матэн», например, писала, что «сотни матросов были переданы в Москву, по всей вероятности, для расстрела».

По свидетельствам очевидцев и участников событий, примерно 13–18 тыс. кронштадтцев были либо расстреляны сразу, либо прошли через исправительно-трудовые лагеря зарождавшегося ГУЛАГа. Около 3 тыс. моряков-балтийцев якобы были отправлены «на укрепление морских сил Черного и Азовского морей». Однако свидетельств прибытия их туда отыскать пока не удается.

Расстрелов, сведения о которых нет-нет да и просачивались в большевистскую печать тех лет, вообще-то не могло, не должно было быть: постановлением ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года смертная казнь в стране отменялась. Но тогда как же, по какому праву отнимались жизни у тысяч людей, большинство из которых вряд ли можно серьезно рассматривать как врагов народа? А очень просто: 4 ноября 1920 года ревтрибуналам и чрезвычайным комиссиям предоставлялось право исполнять приговоры «до расстрела включительно» там, где было объявлено военное положение. В Кронштадте и Петрограде оно было объявлено с начала мятежа.

Расстреливали в Кронштадте, расстреливали, вполне очевидно, по пути эшелонов с матросами на юг. Причем самое активное участие в расправе над мятежниками принял главный комиссар Морских сил Республики И.Д.Сладков, уже имевший опыт проведения массовых расстрелов сдавшихся в плен врангелевцев и членов их семей. Стреляли в Крыму и отставных офицеров, даже глубоких стариков.

Николай Николаевич Кузьмин в этих кровавых расправах непосредственного участия не принимал, хотя имел на сей счет свое мнение: каждый должен получить по заслугам. Врагов революции это касалось в первую очередь.

Кузьмин присутствовал 24 марта на гражданской панихиде и похоронах погибших участников подавления Кронштадтского мятежа. Он произнес скорбную траурную речь, заклеймив тех, кто поднял оружие против Советской власти. У него, большевика с большим подпольным стажем, как и у многих людей того поколения, тогда еще не возникли сомнения в правильности путей и средств, которые использует партия в борьбе за власть. Это придет совсем скоро, но тогда, в Кронштадте, он был твердо уверен, что Советская власть обязана «вставать к врагу железа тверже».

Столь принципиальная позиция да еще ходатайства Ворошилова и Тухачевского сыграли свою роль: в 1924 году Николай Николаевич назначается старшим помощником Прокурора Верховного Суда СССР по военной прокуратуре (так называлась в то время должность руководителя военных прокуратур Красной Армии).

Именем закона?

Страна только-только переходила на рельсы мирной жизни, привыкала к лишенному военной чрезвычайности ритму и формирующимся новым взаимоотношениям с законом. Трудно, для многих болезненно проходил этот процесс. А кое-кому так и не удалось избавиться от нажимных привычек военной поры. Именно Кузьмин в то непростое время стал первым, кто инициировал принципиальный спор о соотношении деятельности карающих органов с декларированными законами о защите прав человека.

Отношения между сотрудниками военной прокуратуры, военных трибуналов и особых отделов ОГПУ складывались своеобразно. Положением о прокурорском надзоре 1922 года военной прокуратуре вменялись в обязанность надзор за соблюдением законов в оперативной деятельности карательных органов, а также расследованием уголовных дел органами дознания этих органов, в том числе входивших в структуру ОГПУ. Дело это тонкое: кому понравится, когда принятое тобой, да еще оформленное официально решение по уголовному делу пересматривается? Или, чтобы арестовать человека, надо сначала в его причастности к преступлению убедить прокурора и получить на это санкцию? Тем не менее, после учреждения прокуратуры особых проблем по этим вопросам не возникало, хотя многие особисты рассматривали прокурорский надзор как излишнюю формальность, как звено, мешающее защищать государственную безопасность. А потому законные требования военных прокуроров зачастую встречали сопротивление со стороны в массе своей, кстати, недостаточно образованных в юридическом отношении работников. Недостаток правовых знаний последние с лихвой восполняли решительностью, энтузиазмом, представлениями о политической целесообразности.

Все это не могло не бросаться в глаза, не вызывать сомнений. Свои соображения на сей счет Кузьмин представил вышестоящему руководству:

«Условия, в которых осуществляется прокурорский надзор за деятельностью органов ГПУ, заставляет желать многого. Часто встречающимися явлениями до сих пор остаются необоснованные аресты, расплывчатость предъявляемых обвинений, преувеличение перспективы дела (т. е. обвинительный уклон — Авт.,) имеющие последствиями срыв уголовного процесса или прекращение дела, по которому обвиняемые содержались под стражей».

Между тем шел лишь 1924 год. До ягодинщины, ежовщины и бериевщины еще далеко, но Главный военный прокурор Кузьмин уже приметил ядовитые ростки безграничного самоутверждения ОГПУ-НКВД. То, что во второй половине тридцатых годов, войдя в плоть и кровь системы, станет методологией и практикой беззакония: расплывчатость обвинений, необоснованные аресты, превышение перспективы дела. Случайно оброненное слово трансформировалось в контрреволюционную и антисоветскую агитацию, упущения по службе рассматривались как вредительство, повседневное общение в привычном кругу сослуживцев или просто знакомых превращалось в официальных документах НКВД в троцкистские и фашистские заговоры.

Конфликтовать с ведомством Дзержинского в открытую Кузьмин не решался. Но и избавиться от сомнений в чистоте помыслов многих людей, чьими руками в стране велась борьба с контрреволюцией и обеспечивалась государственная безопасность, уже не мог. Они приходили все чаще. А рядом с ними — недовольство рутинной политикой военного руководства.

Нелегко давалась ломка сложившихся представлений. Но жизнь входила в нормальное русло, и Кузьмин требовал от подчиненных последовательно усиливать надзор за исполнением законов, обращать внимание на изучение дисциплинарной практики, добиваться «выправления линии старшего и высшего начальствующего состава по отношению к младшему». В принципе речь шла о налаживании взаимодействия правоохранительных органов с командованием, с органами власти на местах. Сохранилось обращение Главного военного прокурора к прокурорам союзных республик с просьбой усилить надзор за исполнением законодательства о предоставлении льгот семьям красноармейцев и матросов, помогать им в оформлении необходимых документов. Говорилось о более внимательном отношении к проверке обстоятельств, «вызывающих необходимость пребывания красноармейцев дома». Иначе говоря, документов на предоставление краткосрочного отпуска или отсрочки от призыва на военную службу. По мнению Кузьмина, такой подход позволял снять напряжение в войсках, исключить ненужные слухи, будоражащие сознание военнослужащих.

Видимо кронштадтские события Кузьмина многому научили. Теперь, возглавив военную прокуратуру страны, он твердо убедился в необходимости повышения заботы о людях, внимания к насущным нуждам человека. Эту линию он стал решительно проводить в жизнь через усиление прокурорского надзора за исполнением законов, прежде всего командным составом армии и флота, а также военкоматами по месту жительства лиц, призванных в армию и на флот.

Военная бюрократия и чиновники на местах воспринимали инициативы Главного военного прокурора болезненно. Как-то Кузьмин сказал о наболевшем Тухачевскому, с которым после кронштадтских событий сложились дружеские отношения. Тот неожиданно взорвался:

— Да это же компания простаков. Живут прошлым, знать ничего не хотят, ведать ничего не ведают. Возьми тех же Белова, Шапошникова. Слова против никому не скажут, все: «Так точно».

С тех пор они все чаще возвращались к больной теме. Постепенно подружились. Компанию им составляли И.П. Уборевич, А.И. Корк — видные красные командиры, герои Гражданской войны, которых теперь стали называть по будничному — военными работниками. В своем кругу, не задумываясь о возможных последствиях, откровенно выражали недовольство политикой Сталина и Ворошилова, говорили о личных обидах.

Поводы для этого были у многих героев минувшей войны. Командовали армиями, фронтами, а закончились бои — их отодвинули на второстепенные должности. Даже бывшие главкомы Красной Армии И.И. Вацетис и С.С. Каменев фактически оказались не у дел. Правили бал малограмотные в военном отношении люди: Клим Ворошилов да Семен Буденный, которые на все ключевые должности продвигали своих кавалеристов из Первой Конной. Этим и слава, и почет, будто они вдвоем разбили всех белых генералов и помогавшую им Антанту.

В подшивке газеты «Красная звезда» за 1924 год удалось найти серию репортажей с судебных заседаний, на которых рассматривались уголовные дела о злоупотреблениях в Главном хозяйственном управлении Красной Армии. Председательствовал Ульрих, членами суда были Камерон и Кушнирюк. Государственное обвинение поддерживал сам Главный военный прокурор Николай Кузьмин. Защита — Ордынский, Орловский и Левантин.

Основной обвиняемый — бывший начальник этого управления Д.Кан.

Следствием собраны доказательства о том, что вместе со своими подчиненными Глаголевым, Красновским, Каневским, Уманским, Линекером и другими соучастниками он организовал крупное хищение мануфактуры, предназначенной для пошива военного обмундирования красноармейцам. Только в 1921 году, в тяжелые для Красной Армии дни, преступная группа похитила около миллиона аршин бязи. Это сколько же красноармейцев остались без гимнастерок и нижнего белья?

В своей речи на суде Кузьмин с гневом говорил о том, что Кан и ему подобные «стараются нас разложить, задержать наше движение вперед. И поэтому сидящие на скамье подсудимых прежде всего — наши классовые враги». Он назвал из «ядовитой накипью». Николай Николаевич стремился убедить других, что «борьба мучительная и жестокая идет и будет длиться. Во время этой жестокой борьбы, в этот период мы должны относиться к людям, мешающим нам, не иначе как к жестоким классовым врагам».

Судя по всему, у Кузьмина не было никаких сомнений во вредительских намерениях Кана и его соучастников. Он не допускал мысли об их интересах иного характера, например, стремлении к наживе, роскошной жизни — в рамки гласного революционного сознания такие категории еще не умещались. Хотя на практике (негласной) это вполне мирно уживалось с призывами к социальному равенству всех слоев общества. И совершенно не случайны звучавшие в его обвинительной речи прокурорские интонации из 37-го. Или точнее — они произрастали из безоглядной «революционности» начала двадцатых.

Проводить параллели вряд ли состоятельно: иное время — иные люди. В судебных процессах с участием Кузьмина судьбы подсудимых, случалось, определяла не столько правовая, сколько революционная, партийная логика. Что делать? Профессионализм тогда считался делом второстепенным. Даже из того немногого, уже сказанного о Кузьмине, видно, что стать профессионалом хотя бы в одном деле ему просто не давали. В начале трудового пути преподавал в школе математику и физику. Но недолго — захватила первая русская революция, потом ссылка, эмиграция. По возвращении в Россию хотел было посвятить себя самой гуманной профессии — получил высшее медицинское образование, стал работать врачом-ординатором в госпитале. Но опять очень недолго. Снова революция, комиссарство, фронт, где ему довелось покомандовать целой армией, потом Балтика. И вот теперь он, юрист без юридического образования, самый старший начальник над всеми военными прокурорами страны. На громких процессах обвиняет людей в контрреволюционных преступлениях, в нарушении законов. Пробелы в правовой культуре с лихвой компенсирует так называемое «революционное правосознание», партийная и политическая целесообразность. Впрочем, закон не только способствовал этому, но и приветствовал подобные подходы. Хорошо, если недостатки профессиональной эрудиции человека компенсируются высокой порядочностью и совестью, каковыми был наделен Николай Николаевич.

Весьма показателен в этом плане случай, когда защитник подсудимого Кана ходатайствовал об отложении рассмотрения дела из-за «импульсивной психопатии с истероидными реакциями» и наследственного алкоголизма своего подзащитного. Обвинитель Кузьмин по-комиссарски, резко выступил против затягивания процесса. Коль суд был показательным, значит, все должно происходить решительно, демонстративно и по партийному. Он категорически отверг как бездоказательные, «целую кучу рекомендаций, справок и удостоверений, пытающихся реабилитировать Кана»: «Никакие документы, а обилие документов всегда наводит на подозрения, — заявил прокурор, — не смогут умалить значения такого высокого нашего авторитета, каким является ЦК.»

В этом он весь — большевик Николай Кузьмин. Наверняка, современные юристы, судьи, прокуроры и особенно адвокаты с иронией отнесутся к приведенным словам государственного обвинителя из-за отсутствия логической связи между доказательствами вины, состоянием здоровья махрового мошенника и авторитетом ЦК. Вроде бы не стыкуется никак столь далекое от правовых начал заключение Николая Николаевича и с принципами независимости (во всяком случае от партии), которые он же страстно пропагандировал с высоких трибун, стремился внедрить в деятельность военной прокуратуры. Думается, подобные метаморфозы в его поведении объяснить несложно. Для людей того поколения понятие «классовый враг» никогда не было абстрактным. Конкретным носителем его становились все те, кто так или иначе шли против политики партии или могли нанести вред новой власти.

Существует категория людей, всегда безоговорочно уверенных в неоспоримости собственной точки зрения. Каждый из них в отдельности способен будоражить собственную семью, коллектив, в котором работает, органы власти и правопорядка, но серьезно влиять на общественное настроение в разобщенном состоянии такие люди не могут. Здесь один в поле — не воин. Другое дело, если им удается объединиться в группы, кланы, партии. Тогда их приверженность борьбе за идею не на жизнь, а на смерть чаще всего смертями и оборачивается. Либо своими, либо чужими. Нередко — гибелью невинных.

Кан и Глаголев по предложению государственного обвинителя Кузьмина были приговорены к расстрелу.

«Ввиду того, что они своими действиями нанесли большой материальный ущерб, а также и учитывая необходимость строгими и решительными мерами положить предел хищениям из военных учреждений, каковые хищения дезорганизуют снабжение Красной Армии, в то же время в условиях нэпа усиливают спекулятивно-хищнические группы частных капиталистов в ущерб государственным органам хозяйственным — суд определил к Кану и Глаголеву амнистии не применять».

Последние фразы из приговора суда являются подтверждением той самой политической целесообразности. Дело в том, что после Гражданской войны очередной раз было заявлено об отмене в стране смертная казни. Но, как видим, если интересы «революционной целесообразности» вступали в противоречие с законом, то они всегда превалировали.

Кузьмин выступал обвинителем на многих показательных судебных процессах. Пускай и не таких громких, где в той же роли участвовал Прокурор Республики Н.В. Крыленко. Но и здесь решались судьбы многих известных тогда людей. Чаще всего это были процессы против крупных расхитителей государственной казны, аферистов, взяточников и стяжателей. Словом, против моральных уродов. В своей основе такого рода преступления не имели политической подоплеки. Антисоветский и контрреволюционный характер следствие придавало им чаще всего искусственно, так сказать, с большой натяжкой. Зато дело сразу становилось громким, показательным, приобретало резонанс в обществе. Ход процесса, обвинительные речи и фотографии из зала суда широко представлялись в печати. Виновных, как правило, приговаривали к высшей мере. Все было рассчитано на эффект, преследовало профилактические цели: вот что ожидает всякого, кто попытается запустить руку в государственный карман, получить взятку, злоупотребить служебным положением. Стало поощряться доносительство на ближнего.

Вскоре после процесса над Каном Николай Николаевич Кузьмин выступал государственным обвинителем на другом громком процессе — по уголовному делу против савинковца М.А. Росселевича, связанного с небезызвестным шпионом едва не четырех государств сразу В.А.Нейманом и бывшим генштабистом А.А.Рыльским, уже расстрелянным за продажу секретных документов. И здесь прокурор требовал применения высшей меры наказания. Кузьмин еще искренне верил в справедливость и законность самого строгого приговора. А сколько таких процессов вершилось по всей стране? О процессах масштабом помельче центральная пресса молчала — такие сведения не пропускала цензура. Простым гражданам оставалось только гадать, сколько людей тогда расстреляли, несмотря на отмену смертной казни.

Возглавлял Николай Николаевич военную прокуратуру сравнительно недолго. 30 ноября 1925 года он подписал свой последний приказ:

«Расставаясь с сотрудниками военной прокуратуры, считаю своим долгом отметить проявленное с их стороны товарищеское отношение, что создавало в аппарате военной прокуратуры здоровую атмосферу, давшую возможность плодотворной работы, и выражаю твердую уверенность, что и в дальнейшем они отдадут все силы и знания на укрепление работы, которая на них возложена».

Найти в официальных архивах что-либо конкретное о причинах перемещения Кузьмина оказалось довольно затруднительно. А домысливать, предполагать, откровенно говоря, не хочется. В Биографическом энциклопедическом словаре на сей счет лишь указано, что в бытность Главным военным прокурором Кузьмин выступал против бесконтрольной деятельности ГПУ и в ноябре 1925 года «был убран из прокуратуры и назначен начальником политуправления Среднеазиатского военного округа и избран членом Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б)». Нет оснований оспаривать эти сведения. У Кузьмина, действительно, накопилось много неприятных вопросов к высшему командованию Красной Армии, к особым отделам в структурах армии и флота, к следователям госбезопасности и непосредственно к ее руководству. Тогда ограничились снижением его в должности, остальное отложили на будущее. Память у карательных органов длинная, а прощать критику в свой адрес они не умели, да и не хотели.

Можно добавить, что аналогичная участь постигла и предшественника Кузьмина — первого Главного военного прокурора Н.И.Татаринцева, развернувшего широкую кампанию по очищению армии от казнокрадов и взяточников и попытавшегося привлечь к ответу одного из героев Гражданской — комкора В.М.Примакова за произвол, превышение власти и самоуправство. И в дальнейшем, как только очередной руководитель военной прокуратуры делал попытку навести порядок в деятельности карательного ведомства или привлечь к ответу представителей высшего командования армии и флота, он становился неугодным, и его немедленно снимали с работы. Прилагали к этому руки Троцкий, Фрунзе, Ворошилов. Так поступили с преемниками Кузьмина — П.И.Павловским и М.М. Ландой, которых, как, впрочем, и Татаринцева, не только убрали с должности, но и репрессировали.

Кузьмин в те годы был фигурой заметной, лично известной в самых высоких эшелонах партийной и государственной власти. Средняя Азия оставалась самой горячей точкой страны и в прямом, и в переносном смысле слова. Там, на Туркестанском фронте, красные воевали с басмачами, сопротивлявшимися установлению Советской власти. Так что Кузьмин, можно сказать, снова оказался в своей стихии.

После Туркестана Николаю Николаевичу поручается возглавить Управление военно-учебных заведений Красной Армии. Перевод в центральный аппарат военного ведомства можно расценить как возвращение из опалы. Он снова стал вращаться в привычном кругу фронтовых соратников: Тухачевский Гамарник, Уборевич, Корк, Дыбенко. Они дружили семьями, во время застолий велись горячие споры, высказывались откровенные суждения, критиковались порядки, насаждаемые в армии и стране. В отличие от высших руководителей РККА, не утруждавших себя учебой военному делу, эти молодые и честолюбивые люди после Гражданской войны окончили академии и продолжали повышать свое образование.

Здесь стоит сделать некоторое отступление. Знакомство с одним из них — Тухачевским, отразилось на судьбе Николая Николаевича, можно сказать, трагическим образом. Он стал для него самым, что ни на есть, злым гением.

Впервые судьба свела их во время войны с белополяками в 1920 году. Тухачевский командовал фронтом, а Кузьмину поручили командовать 12-й армией, в которой он являлся членом реввоенсовета. Штатный командарм так некстати выбыл из строя, что в самый тяжелый период кампании руководство войсками принял на себя человек с медицинским образованием, всего три года назад оперировавший раненых в Гатчинском военном госпитале. Хорошо или плохо командовал Кузьмин армией — пускай рассуждают военные историки. В той короткой войне Красная Армия потерпела позорное поражение. Более сотни тысяч наших бойцов были окружены под Варшавой и уничтожены противником. Тухачевский бросил тогда гибнущую армию на произвол судьбы. Но часть войск сумела избежать разгрома, в том числе и 12-я армия, которая отбила все атаки поляков. Более того, две дивизии этой армии — 24-я и 44-я — в самый ответственный момент пришли на выручку Первой Конной, оказавшейся в тяжелом положении. По приказу Тухачевского они сменили части Буденного, удержали важный рубеж в районе Ковеля-Ровно и Луцка и не позволили полякам праздновать полную победу на южном участке фронта.

В своих мемуарах Маршал Советского Союза С.М. Буденный напишет: «Николай Николаевич Кузьмин произвел на меня впечатление добродушного жизнерадостного человека. Он был членом партии с 1903 года. До революции окончил математический факультет Петербургского университета и преподавал математику в средних учебных заведениях. Активно участвовал в революционной работе, сидел в тюрьме, отбывал ссылку. С победой Советской власти находился на редакторской работе, а в дни Гражданской войны последовательно занимал должности комиссара штаба Юго-Западного фронта, члена реввоенсовета Балтийского фронта, члена РВС 6-й и 12-й армий. А вот теперь после ранения Восканова (штатный командарм 12-й армии. — Авт.) временно исполнял должность командира 12-й армии. У него имелся большой опыт партийной деятельности и, что было редко в то время, высшее образование. Я слышал, что Николай Николаевич проявил незаурядные способности как журналист, писал стихи.»

Следующим местом, где судьба свела Тухачевского и Кузьмина, как мы уже знаем, был Кронштадт. Стоит ли доказывать, что два незаурядных человека по многим вопросам быстро сошлись во взглядах, понравились друг другу. Чувства Кузьмина были искренними, чего нельзя сказать о Тухачевском.

Сделавшись вхожим в дом Кузьминых, будущий маршал, мечтавший видеть себя не иначе как красным Бонапартом, стал все чаще засматриваться на симпатичную жену гостеприимного хозяина. Сначала были галантные комплименты, настойчивое ухаживание. Потом за спиной ничего не подозревавшего мужа между ними возник роман. Тухачевский залез в постель чужой жены, а с её мужем продолжал вести себя так, будто ничего между ним и Юлией не происходит.

Совесть все-таки заговорила, только не у будущего маршала, а у его любовницы. Она призналась мужу в своей неверности, нанеся его сердцу рану, так и не зажившую до конца дней.

— Мы должны расстаться, — сказала она сразу сникшему супругу.

— Как же это так? Может я тебя чем-то обидел?

— Нет. Просто я уже давно люблю Михаила Тухачевского и решила уйти к нему.

— Куда? Ведь у него есть жена и дочка.

— Сейчас официальной жены у него нет.

— Но Михаил сам мне рассказывал, что повенчан в церкви с родственницей лесника из Смоленской губернии. Так что ты у него будешь третьей. А первая застрелилась в его штабном вагоне еще в Гражданскую.

— Историю про первую его жену я знаю. Что же до второй, то с каких это пор в Советской стране стал признаваться церковный брак?

— Это не важно. Меня интересует другое: у нас дочка. Кто заменит Светлане отца?

— Михаил сказал, что не будет препятствовать твоему общению со Светланой.

— Выходит, вы и это с ним уже обсудили?

— Да. Обсудили.

— Тогда последний вопрос: Тухачевский станет твоим законным мужем? Вы зарегистрируетесь? Если нет, то где ты собираешься жить?

— Я его люблю. Михаил обещал все устроить.

— Что ж, будьте счастливы.

Такой поворот дела буквально ошеломил Николая Николаевича. «Ну что ей недоставало? — спрашивал он сам себя. — Живет в Кремле, ни в чем не нуждается. Высшее общество, любые театры, самые лучшие курорты. Да что там: самые капризные желания исполнялись немедленно. И никакой тебе повседневной бытовухи. Прачки, повара, домработницы — все обеспечено за счет государства. Не хочешь сидеть дома, можешь хоть каждый вечер ходить в «Метрополь» — все обитатели кремлевский квартир стояли там на постоянном бесплатном обслуживании. Такое не снилось многим, даже очень родовитым, аристократам. Нет, психологию женщины понять невозможно.»

К этому стоит добавить, что Кузьмин мужчина был видный, умный и очень даже симпатичный. На него засматривалось немало кремлевских жен. Тем не менее Юлия ушла. Однако официально оформлять свои отношения с ней Тухачевский не собирался. Впрочем, сожительство с Кузьминой не послужило ему препятствием для очередного романа — на сей раз с Ниной Евгеньевной Гриневич, женщиной благородных дворянских кровей, которая до встречи с Тухачевским была замужем за политработником Л.Н. Ароштампом. После того как она оставила мужа, он вступил с ней в законный брак. Гриневич родила ему дочку, которую по настоянию Михаила назвали Светланой. Это было удобно: и у законной жены, и у любовницы дочки с одинаковыми именами. Случайно не обзовешься. Ну а Юлия Кузьмина в течение многих лет продолжала исполнять роль любовницы маршала. И не больше. Она ездила за ним следом и жила на унизительном положении содержанки. Используя свое высокое положение, Тухачевский добывал ей квартиры в Ленинграде, в Москве. Уже потом любовные похождения Тухачевского серьезно навредили его карьере. Счастья они никому не принесли, а вот на судьбах втянутых в них людей отразились самым трагическим образом.

История церковного бракосочетания Тухачевского с некоей Еленой, племянницей смоленского лесника, остается загадочной. Есть сведения, что от этой связи у них родилась дочка. Она была болезненной и вскоре умерла. Такая же судьба постигла и ее мать.

Что ж до Юлии Кузьминой, то поначалу все шло неплохо. Тухачевский устроил дочку Светлану в закрытую школу для детей высокопоставленных особ в Старопименовском переулке. В первом классе она училась с дочерью Сталина. Юлию Кузьмину арестовали на пару месяцев раньше Тухачевского по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Светлана Кузьмина немедленно была изгнана из школы в числе первых детей, родители которых были репрессированы. Однако осудили Юлию уже после расстрела Тухачевского на восемь лет лагерей как члена семьи «врага народа», хотя в официальном браке, как мы знаем, она с ним не состояла. Освободили только в мае 1945 года, но спустя несколько месяцев отправили в ссылку сначала в Сибирь, потом в Казахстан.

Еще в лубянских камерах ей пришлось встретиться с Бертой Платтен, женой Фрица Платтена, ближайшего соратника Ленина по финляндской эмиграции, помогавшего ему в организации переезда в Россию. Там же среди заключенных она увидела Маро Сванидзе, сестру первой жены Сталина, и жену видного чекиста Инну Артузову. Все они считали, что живыми из застенков им не выйти, но держались с достоинством.

Умерла Юлия Ивановна уже в восьмидесятых. Прах ее покоится в Севастополе, на могиле скромный памятник из черного лабрадора с ее именем. И здесь же, согласно завещанию покойной, выбита еще одна надпись: «Кузьмин Николай Николаевич. 1883 — 4/ІѴ 1937 г., революционер, коммунист с 1903 года, герой Гражданской войны». Не довелось Юлии Ивановне узнать место захоронения расстрелянного мужа, перед которым до конца своих дней она испытывала огромную вину.

Но возвратимся к Николаю Кузьмину. Судьба в очередной раз круто меняла линию жизни этого удивительного человека. В конце 20-х годов он уехал в Париж генеральным консулом СССР. То был очень активный и плодотворный период его жизни. Франция хорошо была знакома Кузьмину еще по вынужденной эмиграции после революции 1905–1907 годов. В Париже Кузьмин встречался со многими эмигрантами, некоторым он помог возвратиться на родину. О чем позже жалел, считая себя повинным в том, что впоследствии они оказались репрессированы как «враги народа».

Именно тогда во Франции случилась история с таинственным исчезновением одного из организаторов Белого движения в России генерала А.П.Кутепова. Обстоятельства пропажи Кутепова по понятным причинам (дело было в другой стране) до сего времени считаются невыясненными, однако существуют сведения о причастности к этому сотрудника иностранного отдела ОГПУ Николая Кузьмина. Если исходить из того, что в конце двадцатых немало командиров и комиссаров Гражданской войны находились за рубежом, причем ряд из них участвовали в осуществляемых ОГПУ акциях по обезглавливанию Белого движения, то версия о том, что история с Кутеповым не обошлась без участия Кузьмина, не так уж беспочвенна. Тем более что именно Николай Николаевич в спецархивах значится сотрудником иностранного отдела НКВД — своего рода предшественника нынешней Службы внешней разведки. В этой связи уместно отметить, что при довольно загадочных обстоятельствах в Китае был убит генерал А.И. Дутов, похищены, доставлены в Москву и осуждены атаман Б.В.Анненков и генерал Н.А. Денисов. И там, и там оставили свой след сотрудники иностранного отдела ОГПУ-НКВД.

Общался в Париже Кузьмин с французскими рабочими, коммунистами, представителями Коминтерна Жаком Дорио и Борисом Сувариным (Липшицем), через несколько лет обвиненными в переходе на позиции троцкизма и антикоммунизма. Это произошло уже после возвращения Николая Николаевича в СССР, но в 1937 году его контакты с ними были квалифицированы НКВД как шпионаж, заключавшийся якобы в получении от них инструкций для Тухачевского по организации и ведению антисоветской, троцкистской и прочей контрреволюционной деятельности.

Жить оставалось…

По настоянию Гамарника, возглавлявшего Политуправление РККА, после возвращения из Франции Кузьмина назначили членом Военного совета — начальником политуправления Сибирского военного округа. Он еще продолжал поддерживать с Тухачевским отношения, будучи в командировках, заходил к нему, навещал жену и дочку. Чисто психологически Николаю Николаевичу, пожалуй, было непросто находиться в обществе Тухачевского, Уборевича, Дыбенко, Корка, да и многих других людей их круга, знавших о разладе в его семейной жизни и причинах случившегося. Может быть, от этой личной неустроенности, от природного честолюбия, несовместимого с сочувствием со стороны прежних своих товарищей, Кузьмин все же оставил военную службу.

Постановлением правительства Николая Николаевича назначили одним из руководителей Главсевморпути. Он снова оказался в Архангельске, куда в феврале 1918 года, будучи членом реввоенсовета 6-й армии, вступил с передовыми отрядами Красной гвардии.

Сведущие люди наверняка знают, что почти каждая громкая ледовая эпопея тех лет имела и свои негативные стороны, закрытые для остального мира. Говорилось только о подвигах и победах. Однако рядом с героизмом и самопожертвованием зачастую просматривались нераспорядительность, чья-то некомпетентность, а то и откровенная безалаберность чиновников. Спрос по всей строгости учинялся с руководителя, если даже он был совершенно непричастен к случившемуся либо имел к нему отношение весьма отдалённое.

Получилось так, что при заходе ледокола «Сибиряков» на один из малых островов Северного Ледовитого океана, где находились лагеря заключенных, корабль сел на мель. И сразу же нарушилась проводка судов на всем Севморпути — происшествие в условиях Арктики с ее кратковременной навигацией во всех отношениях чрезвычайное. Хотя причиной всему явились неправильные действия капитана и команды судна, отвечать пришлось Кузьмину: отклонился ледокол от курса, дескать, по чьему-то указанию из главка. Объясняться пришлось лично перед товарищем Сталиным, оправдываться перед которым было не принято. Позднее правительственная комиссия не нашла оснований для обвинения Кузьмина в случившемся, тем не менее его перевели с большим понижением в Тобольск начальником дистанции Севморпути — того самого отрезка, на котором «Сибирякова» снимали с мели.

Именно там, в Тобольске, где, по сути дела, Кузьмина никто и не знал, он вдруг оказался втянутым в круговорот начинавшегося трагического действа, именуемого массовыми репрессиями. Своеобразным прологом последующих событий явилось адресованное начальнику политотдела Тобольского отделения Главсевморпути заявление, написанное некоей гражданкой Е.И. Маховой, «кандидатом ВКП(б) парторганизации ОМТПУ Главсевморпути»:

«Считаю долгом коммуниста сообщить Вам возмутительные факты непартийного поведения и безответственной клеветнической болтовни, допускаемой коммунистом Кузьминым Н.Н. 15 апреля 1937 года он просил у меня литературу по Апрельским тезисам в связи с тем, что «Тобольская правда» просила его написать статью. Пока я подбирала ему литературу, т. Кузьмин в разговоре со мной высказал исключительно возмутительную ложь и наглую клевету на т. Сталина. Он завел разговор о том, какая тогда была тяжелая обстановка. «Ведь почти никто из большевиков не разделял мнения Ленина, и Сталин полтора суток колебался и говорил нам: ну ничего, старик немного запутался, приедет, подправим его, не беспокойтесь». Я грубо одернула его и запретила ему разговаривать со мной антипартийным языком, нагло клеветать и искажать историю нашей партии. Дальше он пытался смягчить это, говоря: «Ведь я же участник, очевидец этих событий. А вы знаете, что я был с Лениным в эмиграции? И тут перечислил Женеву, Капри и целый ряд других мест».

Совсем нелегкую задачку подбросила бдительная гражданка Махова сотрудникам НКВД по Западно-Сибирскому краю. Не отреагировать нельзя: любой сигнал трудящихся, тем более члена партии, надлежало проверять. С другой стороны, попытка выяснить достоверность написанного в доносе могла плохо закончиться и для самих следователей, ибо затрагивала не только Кузьмина, человека известного и популярного в самых высоких кругах, но и самого Сталина. Однако и оставлять на свободе свидетеля колебаний и непоследовательности вождя не менее опасно. На какое-то время заявление осведомительницы Маховой осело в пока еще тощей канцелярской папке.

Трудно предположить, как могла сложиться дальнейшая жизнь Николая Николаевича Кузьмина, не будь того свидетельства «бдительной» гражданки. Во всяком случае, в деле Тухачевского и других военачальников, репрессированных в 1937 году, его фамилия не фигурировала ни среди участников, ни среди свидетелей обвинения. Он оставался в стороне. События в Москве и Сибири развивались по параллельным сценариям.

Вначале показалось удивительным, что органы НКВД, уже во всю разматывавшие в то время «заговор» в Красной Армии, прошли мимо Кузьмина. Но все объяснялось просто: участники «заговора», большинство из которых Кузьмин знал лично, разделяя их взгляды, не называли его фамилию, а следователи просто не знали о его существовании, поскольку он уже в течение нескольких лет работал на гражданке. Это уже потом, в деле самого Кузьмина, имена Тухачевского, Корка, Уборевича станут усугубляющим его вину фактом. Свидетельства связи Тухачевского и Кузьмина всплывут сразу же, как только органы познакомятся с личным делом Николая Николаевича. Там черным по белому в автобиографии Кузьмина зафиксировано, что жена Юлия Ивановна вместе со своей дочерью ушла к Тухачевскому. Бомбой замедленного действия окажется притаившаяся до нужного момента в неброской серой папке донос Маховой.

Между тем новая волна разоблачений «врагов народа», внешне пока еще невидимая, расходились по стране. Громом московского процесса над виднейшими военачальниками она накатилась на армию. Разразилась широкомасштабная репрессивная кампания по ликвидации «осиных гнезд», их замаскировавшихся сторонников на местах. Довольно быстро дошла она и до командного состава Сибирского военного округа. И сразу же в Западно-Сибирском управлении НКВД вспомнили о том, что в начале 30-х годов возвратившийся из-за границы Николай Кузьмин был здесь начальником политуправления, несколько сотрудников которого уже обвинялись в «троцкистской и заговорщической» деятельности. Это и стало исходным обстоятельством для создания уголовного дела против их бывшего начальника. После соответствующей обработки нужные показания дали арестованные Наханович — начальник Новосибирского Дома Красной Армии, Яковлев — начальник отдела политуправления округа, Косьмин-Увжий — начальник политуправления дивизии.

Досье с компроматом на Кузьмина начинает основательно разбухать, пополняется выписками из протоколов допросов «свидетелей обвинения». Не будем гадать, где в них кончается правда и начинается вымысел. Но даже то, что следователи посчитали нужным записать, свидетельствовало не о преступной направленности поведения Кузьмина, а, скорее, о принципиальности, смелости и честности этого человека.

Вот что, к примеру, зафиксировано в протоколе допроса Косьмина:

«В состав троцкистской к/p орг. я был завербован б. начальником ПУОКРА (политуправления округа) Кузьминым Н.Н. Он откровенно высказывал свое восхищение французским буржуазным демократизмом, заявляя, что рабочие в капиталистической Франции живут куда лучше, чем в Советском Союзе. Кузьмин начал с того, что партия переродилась, что Сталин создал невыносимый режим, что положение в стране в связи с взятыми сталинскими темпами индустриализации и коллективизации страны настолько напряженное, что людям, понимающим всю гибельность такой политики, нельзя быть безмолвными зрителями, что нам этого не простит история.»

Если отсюда убрать начальную фразу, то все остальное соответствовало, пожалуй, истине. С точки зрения НКВД это были доказательства контрреволюционной сущности «заговорщика». А если говорить по большому счету, то очень немного тогда было людей, которые в те годы вот так, честно, смело и открыто, как Кузьмин, осмеливались давать столь уничтожительную оценку социалистическому строю и политике партии. Безусловно, такой человек, да еще видный политический работник, для сталинского режима весьма опасен. Последствия ждать себя не заставили.

В особом отделе НКВД составляется справка о необходимости ареста и привлечении Кузьмина к уголовной ответственности. В адрес Главного военного прокурора Н.Я. Розовского и наркома обороны К.Е.Ворошилова ушел такой документ:

«Показаниями ряда арестованных по Сибирскому военному округу установлено наличие в частях СибВО крупной антисоветской троцкистской террористической организации. В руководство организации (руководителем, по установкам НКВД, пока считался Наханович) в 1931–1932 гг. входил бывший начальник ПУОКРА Кузьмин Николай Николаевич, имевший в свое время не посредственную связь с Зиновьевым».

Что касается упоминаемой «связи», то убедительным доказательством на сей счет могла бы стать фотография — уже упоминавшийся групповой снимок членов бюро фракции коммунистов V Всероссийского съезда Советом 1918 года, на котором Кузьмин сидит между Зиновьевым, Свердловым и Смилгой.

Справки НКВД оказалось вполне достаточно, чтобы нарком дал добро на арест человека, которого прекрасно знал по военной кампании с белополяками и дважды сам лично уговаривал вернуться на политработу в Красную Армию. Одобрил арест и Главный военный прокурор Розовский. А этот и вовсе был обязан Кузьмину своей карьерой. Много лет назад, в 1918 году, никто иной как Кузьмин приметил его — рядового сотрудника политотдела и рекомендовал назначить следователем при ревтрибунале. А в 1925 году, став Главным военным прокурором РККА, Николай Николаевич добился назначения Розовского своим заместителем. В последующее десятилетие Розовский во всех анкетах и биографических справках в качестве весомого аргумента своих достоинств подчеркивал сопричастность известного большевика Кузьмина к своей служебной карьере. Но, оказавшись на самой вершине прокурорской власти, Розовский не посчитал нужным даже поинтересоваться, насколько обоснованны обвинения против его прежнего наставника. А может, просто не хотел? Или боялся за собственную безопасность? Как-никак, а в досье органов Кузьмин фигурировал не как сторонник правящего режима, а совсем наоборот. От таких знакомых ему теперь предпочтительней держаться подальше. Еще лучше, если этого Кузьмина не будет вообще. И чем скорее, тем лучше. Мало ли что он по своей наивной простоте может наговорить следователям про бывшего протеже?

15 мая 1937 года Кузьмина арестовали. При этом «произведено снятие 2-х орденов Красного Знамени за номерами 192 и 587, изъято две копии писем в адрес В.И. Ленина и Н.И. Мурадова.»

Установить, что происходило в последующие дни, сложно. В деле след появляется спустя почти три недели — датированное 3 июня собственноручное заявление Кузьмина:

«После нескольких дней запирательства вынужден признать правильность большей основной части предъявленных мне обвинений, желая окончательно порвать с позорными фактами двурушничества и измены, которые я допустил в 1932 году. Я подтверждаю показания Ильина (еще одни фигурант по делу) и Косъмина на очных ставках, которые я вначале отрицал. Прошу меня допросить».

Что говорили на допросах Ильин и Косьмин, о каких очных ставках идет речь — остается только гадать: протоколов этих следственных действий в деле нет. В первой половине июня 1937 года во всех центральных газетах и по всесоюзному радио объявили о разоблачении контрреволюционной, шпионской и прочей антисоветской деятельности группы представителей высшего командования РККА. И если за месяц допросов Кузьмина до этого в протоколах нет ни слова о его знакомстве с ними, то сразу после известия о суде в Москве Кузьмина превращают в главного организатора и руководителя контрреволюционной организации в Сибири.

По официальной версии следователей, все получается вполне логично: Кузьмин — близкий знакомый и ставленник Тухачевского — создал в штабе и политуправлении СибВО террористическую организацию, готовил теракты против товарищей Сталина, Ворошилова, выполнял поручения заговорщиков. Остается лишь подкрепить эту версию необходимыми свидетельствами. Задача следователей НКВД упрощалась тем, что для обоснования «преступной связи» Кузьмина с расстрелянными в Москве руководителями военного заговора ничего сочинять не требовалось. Вполне достаточно было зафиксировать круг его знакомых и содержание происходивших между ними разговоров.

Мы сегодня впадаем в крайности. С такими подробностями, например, расписываем обстановку всеобщего страха, что даже в обычных разговорах людей того времени исключаем вероятность честного, откровенного обмена мнениями. В действительности это далеко не так. И подтверждение тому находим в одном из протоколов допросов Кузьмина:

«Возвратившись из Туркестана в Москву, в 1926 году я близко сошелся с Тухачевским, Уборевичем, Корком, Уншлихтом и другими военачальниками. Я разделял господствующее среди них недовольство Сталиным и Ворошиловым, отправляясь от казавшихся мне ошибочными решении Сталина и Ворошилова по вопросам армейского строительства, индустриализации и коллективизации СССР, тактических позиций Коминтерна.»

Если это истинные слова Николая Николаевича, то они говорят о многом. Критически воспринимали проводимую Сталиным и его окружением политику не только в самом низу иерархической лестницы, но и военные, занимавшие очень высокие командные должности. И если Сталин располагал соответствующей информацией не сей счет (в чем сомневаться не приходится), то он мог со свойственной ему решительностью принять самые жесткие меры. Отсюда становится понятным отношение к высшему комсоставу со стороны Сталина, и особенно Ворошилова, который как военачальник уступал большинству своих конкурентов по всем статьям.

Во всяком случае, весьма заурядные оценки качеств вознесенного до небес «первого маршала», которые недвусмысленно в своих показаниях давали Кузьмин и его единомышленники, наносили существенный вред авторитету Ворошилова. Это следователи НКВД усмотрели сходу. Кузьмин прямо утверждает, что Тухачевский считал наркома Ворошилова, а также близких к нему Буденного, Белова, Шапошникова, Егорова и других «рутинерами, недостаточно понимающими современное военное дело» (что полностью подтвердится уже в самом начале Великой Отечественной войны). По этой причине «Тухачевский, как он мне тогда говорил, своей основной задачей ставил добиться назначения нескольких ориентирующихся на него командующих войсками членами Реввоенсовета в целях усиления влияния чисто военных на деятельность Реввоенсовета».

Но, похоже, работников НКВД мало интересовала расстановка кадров в Наркомате обороны. Гораздо более важной им казалась возможность представить Кузьмина не только руководителем заговорщической организации в Сибири, но и связником между Тухачевским и заграничными троцкистами. Показания Кузьмина прерывались грубыми окриками сотрудника НКВД, почему-то зафиксированными в протоколе:

— Перестаньте путать следствие с болтовней! Отвечайте коротко, кто поручил вам связаться с троцкистом Сувориным?

— Никто. Снова заявляю, что такого поручения Тухачевский мне не давал.

— Не находите ли вы странным, что круг ваших близких друзей в период 1927-1930 годов складывался из антисоветской группировки Тухачевского и группы троцкистов — сослуживцев по ВАКу, и вы один в их среде оказались невовлеченным в подпольную троцкистскую деятельность?

— Я показываю, как было в действительности, дело ваше, верить мне или нет, — пытаясь сохранить выдержку, отвечал Кузьмин. — 1 ноября 1930 года я был в Ленинграде на квартире Тухачевского и обедал у него. Эту дату я помню хорошо, потому что это день рождения моей дочери, жившей с моей прежней женой у Тухачевского. Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относится к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ним и после ухода моей жены не испортились. Беседуя с ним, я информировал его о встречах с Сувориным в Париже. Я прямо сказал ему, что Суварин в беседах со мной просил передать ему привет от Троцкого и его личный, что он проинформирован о том, что группа наиболее талантливых военных во главе с ним находится в опале, что пора перейти к активной борьбе, что провал сталинской политики ведет страну к гибели, что кризис переживает не только партия в СССР, но и компартии за границей. Тухачевский на это мне ответил, что методы борьбы, которые применяли троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут.

Все, о чем откровенно рассказывал Николай Николаевич, следствием трансформировалосв в контрреволюционную деятельность. В этом плане вызывает удивление некое невнимание работников НКВД, которое они проявили к той части доноса тобольской осведомительницы Маховой, где она упоминала о севшем на мель ледоколе «Сибиряков» и недвусмысленно намекала на вину Кузьмина в происшествии. Объяснение такому поведению следователей скорее всего кроется в том, что инцидент с происшествием «Сибирякова» был исчерпан — по этому случаю Кузьмин отчитывался лично перед Сталиным. Иначе следствие наверняка дополнило бы список деяний Кузьмина эпизодом «вредительства».

Как раз примерно в то же время в Москве заседало Специальное судебное присутствие, рассматривавшее дело Тухачевского и других. Кстати, в числе так называемых судей были и те, кого Тухачевский в военном деле причислял к «рутинерам». По существу, все обвинение держалось на признаниях подсудимыми своей вины. Понадобилось подкрепить «царицу доказательств». Отсюда и особый интерес следствия по «Сибирскому делу» к Кузьмину — через него можно было пришить заговорщикам связь с заграницей.

Представить истинную картину по сохранившимся в архивах материалам довольно сложно: в деле отсутствуют подлинники протоколов, подшиты вторые-третьи копии отпечатанных на машинке документов. Не везде указывается, кто вел допросы, кто на них присутствовал. Многое говорит о том, что следствие очень торопилось. Протокол, выдержки из которого приведены выше, датирован 11–14 июня. В эти дни выносили смертные приговоры Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Примакову, Корку, Фельдману, Эйдеману. Кто следующий?

Протокол допроса Кузьмина за 14–15 июня примечателен еще и по другой причине. Обозначенное в нем время и отсутствие пометок о перерывах подводят к мысли о применении к обвиняемому одного из самых издевательских методов следствия — так называемой конвейерной системы, когда арестованного допрашивают непрерывно, несколько суток подряд, под ослепительным светом электрической лампочки, лишая сна, пищи, не позволяя даже присесть, и держат его в т. н. «выстойке» десятки часов. До тех пор, пока не подпишет показания, которые уже сочинили и отпечатали работники НКВД. Слово «конвейер» относится только к следователям, которые по мере утомления от напряженной «работы» поочередно сменяют друг друга. Все они допрашивают одного подследственного.

Подтверждение тому удалось найти в материалах следствия по делу сотрудника НКВД Н.Х. Мелехина, подписавшего обвинительное заключение на Кузьмина, т. е. самого «хозяина» расследования. Органы вынуждены были возбудить против него уголовное дело за грубейшие нарушения законности и фальсификацию доказательств. Мелехин не стал ждать решения своей участи, поскольку прекрасно знал, что его ждет, и покончил с собой в тюремной камере. В постановлении о прекращении его уголовного дела записано:

«Вскрытые вражеские действия Мелехина выражались в необоснованных арестах, вынуждении обвиняемых подписывать вымышленные протоколы, применении конвейерной системы допросов обвиняемых и их избиении».

В сочиненном Мелехиным обвинительном заключении Кузьмину приписывались чудовищные по своей абсурдности преступления:

«Вел активную борьбу с ВКП(б) и Советской властью, приступил к активной работе по созданию подпольной троцкистской организации в Красной Армии и подготовке к захвату власти в СССР фашистами-троцкистами, установил связь с Тухачевским, Уборевичем, Корком, Гамарником, Путной и др., под их руководством осуществлял директивы врага народа Троцкого по террору, диверсиям, вредительстве, шпионажу, участвовал в руководстве и подготовке военного мятежа, создал в СибВО военнотроцкистскую организацию и руководил ее деятельностью, организовывал диверсии в Красной Армии, подготавливал теракты над т. Сталиным, т. Молотовым, над секретарем Запсибкрайкома ВКП(б) т. Эйхе.»

Последней строкой в обвинительном заключении Мелехин написал, что считает необходимым применить в отношении Кузьмина высшую меру наказания — расстрел.

До самого последнего момента Николай Николаевич не знал о количестве людей, причисленных к «заговорщической» организации, руководителем которой он сделался по легенде НКВД. Но когда следствие завершилось, Кузьмин вдруг постиг истинный размах затеянной провокации. Он узнал, что все соседние камеры забиты людьми, которых следователи сделали соучастниками возглавлявшегося им «заговора», хотя от него это долго скрывали. В такой обстановке защита серьезно осложнилась. Нужно было любым путем сорвать процесс.

«Потом наверняка пришлют из Москвы авторитетных людей, способных объективно во всем разобраться. Надо довести до сведения правительства, до ЦК, до товарища Сталина, что по чьей-то недоброй воле истребляют преданных Родине людей, втягивая в это грязное дело всю партию, — писал Кузьмин в своем последнем обращении из тюрьмы. — Следует выяснить, как получилось, что каждому необоснованному аресту предшествует голословное объявление коммуниста врагом народа, исключение из партии, почему ни одна первичная парторганизация не встала на защиту своих товарищей?»

Второй раз в своей жизни Кузьмин становился «красным смертником». Но тогда, в Кронштадте, расстрелом ему грозили мятежные матросы, как он считал, взбаламученные демагогами. Здесь, в Новосибирске, его собирались судить высшим советским судом как врага рабоче-крестьянской власти.

С помощью своего бывшего заместителя по политуправлению округа дивизионного комиссара Н.И.Подарина Николай Николаевич развернул работу среди арестованных. Пригодились приобретенные еще в царских застенках навыки общения с соседями по камере. Многие согласились отказаться на суде от выбитых угрозами и насилием показаний, самооговоров и лжесвидетельств. Возможно, Кузьмину удалось бы устроить из суда своего рода демонстрацию протеста, но у НКВД не было недостатка в осведомителях.

«Сидящим со мной в одной камере Парамонову, Ботвиннику и Макарову, — читаем в доносе П.Милевского, — Кузьмин предложил отказаться от показаний в суде для того, чтобы сорвать судебный процесс, запутать и скомпрометировать следствие. Кузьмин говорил, что отказ приведет к тому, что отдельные участники троцкистской организации получат более легкое наказание. Он систематически перестукивался с участниками военной троцкистской организации. Из перестукивания мне известно, что активными участниками такого заговора являются в камере 2а Козлитин и Селиванов, в камере 26 Наханович и в камере 4а — Еремин».

За несколько часов до суда аналогичное заявление подал следователям другой стукач — С. Кулик.

Насколько разные попытки сохранить жизнь! Один видит выход в выражении открытого протеста, обличении методов выколачивания показаний, в отказе от абсурдных обвинений. Другой считает и предательский донос вполне допустимым средством. Но как-то не хочется осуждать тех, кто проявил малодушие, поскольку их ожидала та же участь, что и тех, кого они предали.

Перед тем как представить обвиняемых взору прибывших из Москвы вершителей правосудия, тюремное начальство привело подсудимых в порядок. Их побрили, помыли, постригли. Организовали помывку, одели в свежее нательное белье и чистые робы. Правила содержания арестованных выполнялись администрацией мест предварительного заключения точно. Здесь в умывальнике Николай Николаевич впервые после ареста увидел себя в зеркало. Вместо цветущего красавца с шикарной вьющейся шевелюрой и пушистыми усами, вызывавшими вздохи у дам, из зеркального овала на него смотрел исхудавший старик с лысой головой и впалыми щеками, изрезанными глубокими морщинами. Точно такой же, как все остальные сокамерники.

Вся процедура суда над Николаем Кузьминым заняла ровно 20 минут. Этого времени сполна хватило, чтобы огласить обвинение, провести судебное следствие, выслушать последнее слово подсудимого, побывать в совещательной комнате, написать и огласить приговор: высшая мера наказания с немедленным приведением в исполнение. Без права обжалования и обращения за помилованием.

В протоколе записано, что подсудимый виновным себя не признал, от данных на следствии показаний отказался. Заявил: «Никакого заговора не существовало, троцкистом никогда не был». В последнем слове сказал: «Я всегда был верен партии.»

Последние часы жизни Кузьмина прошли главным образом в окружении людей, обращаться с которыми в иных условиях Николай Николаевич просто не стал бы. Кулик и Милевский — доносители, подонки. Мелехин, Егоров и другие — палачи. Но были и третьи — судьи, те, кого называли служителями закона.

В составе выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР, приговорившей за два дня к высшей мере наказания Кузьмина и еще полтора десятка человек, входили Л.Я.Плавнек, Б.И.Иевлев и Ф.Я. Бауманский. Они причисляли себя к виднейшим военным юристам. Первых двоих Кузьмин знал хорошо еще в те годы, когда возглавлял Главную военную прокуратуру, третий был председателем военного трибунала Западно-Сибирского военного округа. Ни один мускул не дрогнул, никакого участия не промелькнуло в глазах вершителей правосудия, если так можно назвать то, что они творили. Ничуть не поколебали их «беспристрастности» отказы от своих показаний Яковлева, Косьмина, Нахановича и других, осужденных к той же высшей мере.

Пути Господни неисповедимы. А человеческие? В деле Кузьмина то и дело наталкиваешься на уже известные фамилии. С одними он сидел в царских тюрьмах. Вместе с другими воевал на фронтах Гражданской. С третьими выносил приговоры. С четвертыми работал в одной парторганизации. Пятым, можно сказать, дал путевку в жизнь. Они же и скрепили своими подписями смертный приговор ему.

Ничто на земле не проходит бесследно. И в том, что очень многие из отправлявших в конце 30-х годов людей на неправедную погибель сами вскоре разделили их участь, прошли через унижения и страдания, есть своя правда.

Как бы в насмешку над еще продолжавшимся зловещим судилищем, творимым Плавнеком и его судейской командой над участниками «контрреволюционной организации Кузьмина», 29 октября был арестован своими же сотрудниками начальник отделения Новосибирского УНКВД Резниченко — один из руководителей следствия по делу Он обвинялся в подделках подписей арестованных на протоколах допросов и в других документах. Кстати, может этим и объясняется отсутствие в уголовных делах подлинников протоколов, а лежат только копии и вместо подписей обвиняемых напечатаны лишь их фамилии.

Допрошенный в день ареста Резниченко довольно откровенно описал методику фальсификации:

«В период подготовки следственных дел в Военную коллегию требовалось заготовить протоколы показаний обвиняемых участников военно-троцкистской организации и дать им подписать, а также объявить об окончании следствия. Я сам поехал в тюрьму и имел в виду это сделать. Часть арестованных не подписали признаний, так как в тюремных условиях они разложились. И пошел необдуманно на преступление, которое заключалось в том, что я лично сам путем подделывания подписей арестованных, участников военно-процкистской организации, подписал протоколы».

Возникает резонный вопрос: почему сами работники Новосибирского УНКВД, располагавшие к моменту судебного процесса неопровержимыми данными о фальсификации документов предварительного следствия по делу Кузьмина и других, не остановили процессы до полного выяснения всех обстоятельств и лиц, фабриковавших материалы?

Ответ напрашивается сам собой: потому что каждый из них боялся за собственную шкуру. Не сделаешь то, что тебе приказано, поручено сверху — это сделают другие, а тебя ожидает самая незавидная участь. Впрочем, и полное послушание вовсе не гарантировало безопасности. Больше того, официальное разоблачение фальсификаторов влекло расправу не только над непосредственными истязателями, но и их прямыми начальниками, которые были прекрасно осведомлены о всех приемах, применяемых их подчиненными. По этой причине каждый стремился не выносить сор из избы и делал это, лишь когда его, что называется, самого припирали к стенке.

По возвращении в Москву руководитель судебной бригады корпусной военюрист Леонард Плавнек докладывал председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР Ульриху об осуждении очередной партии военных заговорщиков из Сибирского военного округа.

— Скажите, товарищ Плавнек, а как себя вел на суде наш с вами старый знакомый Николай Николаевич Кузьмин? — спросил председатель Военной коллегии. — Небось, просил пощадить, сохранить жизнь? Не жаль было его?

— Заявил, что заговора не было и он верен партии.

— Так, так, — понимающе кивнул Ульрих и продолжал: — Насколько я знаю, вы, товарищ Плавнек, с ним были знакомы намного раньше меня, да и товарищ Иевлев обязан ему своей служебной карьерой.

— Это действительно так, Василий Васильевич, — согласился Плавнек. — В 1918 году красный комиссар Николай Кузьмин рекомендовал меня на должность члена военно-революционного трибунала 6-й Особой армии воевавшей на Северном фронте. Англичане и американцы хотели воспользоваться слабостью Советской России и отхватить себе часть наших территорий. Они не ожидали встретить там организованного отпора, но 6-я армия заставила интервентов убраться восвояси. Кузьмин был совершенно другим человеком. Да и я тоже.

— Сколько воды утекло с тех пор, — задумчиво произнес Ульрих. — Вам ведь известно, что и мне пришлось поработать с Николаем Кузьминым. Вместе сидели в процессах: я — председатель, он — прокурор. Но времена меняются.

— Вы не поверите, Василий Васильевич, но когда Кузьмина ввели в зал судебного заседания, я его поначалу даже не узнал. Подумал, может, однофамилец бывшего Главного военного прокурора. Состарился, отощал, сгорбился. Разве что глаза горели, как у того самого красного комиссара.

— М-да, — продолжал откровенничать розовощекий Ульрих, неторопливо перебирая лежавшие на столе бумаги. — Состарился, говорите? Сгорбился? А мы ведь с ним почти ровесники. Так вы говорите, знали этого Кузьмина другим человеком?

— Во всяком случае, не таким, каким я его увидел в суде. Впрочем, знаете, а ведь он еще тогда в Архангельске либеральничал с белогвардейцами. Пытался заступиться за них перед ЧК и трибуналом. Не будь там моего принципиального земляка товарища Эйдука, уцелевшая контра расползлась бы по всей стране.

— Видите, какое сложное сейчас время: вчера были коллеги, а сегодня оказалось, что он скрытый враг. Враги народа двуличны, они искусно маскируются, стремятся пролезть в наши ряды. Вам в 20-м году следовало бы повнимательней присмотреться к Кузьмину, могли бы своевременно распознать его вражескую сущность. Мы должны быть бдительны, решительны и беспощадны!

— Наш приговор на сей счет не оставляет никаких сомнений.

— Пожалуй, вы правы.

Больше интереса к осужденному Ульрих не проявлял. Он перевел разговор на погоду, на какие-то повседневные вопросы. Потом, вдруг вспомнив что-то, спросил:

— А вы отдохнуть после трудной командировки не собираетесь? Насколько мне помнится, в этом году в отпуске еще не были? — продолжал удивлять своей необычной словоохотливостью Ульрих.

Плавнеку оставалось лишь недоумевать: с чего бы это так потянуло Ульриха на воспоминания? Обычно немногословный, а тут вдруг его прорвало на откровенность. Впрочем, Василий Васильевич такое изредка позволял себе во взаимоотношениях с подчиненными. Жил он одиноко в гостиничном номере «Метрополя». Порой и выговориться-то некому. А тут Плавнек, земляк из Риги. С ним можно поговорить доверительно.

— Вообще-то думалось и об этом, — в том же тоне отвечал Ульриху Плавнек. — Только вот работы сейчас много, Василий Васильевич.

— Ничего, ничего. Ваши товарищи справятся. Вы вот что, прямо сейчас от меня сразу отправляйтесь в отдел кадров и оформляйте с завтрашнего числа отпуск. Яраспоряжусь насчет путевки в санаторий. А до отъезда по Москве погуляйте. В Малом театре премьера Островского «Волки и овцы». В роли Василисы сама Александра Яблочкина.

— Спасибо, — поблагодарил Плавнек, окончательно сбитый с толку проявлением заботы со стороны начальства.

Ульрих вместо ответа кивнул головой и перевел глаза на стол, давая понять, что аудиенция закончилась. Затем взял ручку, обмакнул перо в чернильницу и твердым почерком написал наискосок бумаги: «Согласен», поставил дату и свою подпись.

С предоставлением отпуска проблем не возникло. Только вот съездить на курорт Плавнеку не довелось. Не успел. Неделю спустя его арестовали. Для Ульриха арест Плавнека не был неожиданностью. Уже во время последнего разговора со своим земляком на столе председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР лежала справка руководства НКВД, в которой говорилось, что Плавнек проходит по уголовному делу как соучастник группы заговорщиков из антисоветской латышской националистической организации, и испрашивалось согласие на его арест. Поговорив с Плавнеком, Василий Васильевич дал свое добро. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни малейшей сочувственной мысли не возникло в его голове.

Что до проявления отеческой заботы об отдыхе Плавнека, уже отданного на заклание (без визы Ульриха его никто бы не тронул), то это больше походило на иудин поцелуй. Плавнека держали в следственной тюрьме восемь месяцев. В дополнение к причастности к террористической организации приписали шпионаж и осудили по обычному сценарию. О том, как вел себя недавний судья, говорит протокол очной ставки, проводившейся 15 апреля 1938 года между ним и бригвоенюристом В. Чакстэ — бывшим военным прокурором пограничных и внутренних войск НКВД Северо-Кавказского военного округа. Вот слова Плавнека:

«Чакстэ, ты внимательно посмотри на меня. Ты видишь мое состояние? Я несколько месяцев держал себя стойко. Но мне надоело подставлять голову под удары. Надо давать показания, которые от нас требуют. Брось запираться, пожалей свое здоровье».

Плавнек наивно рассчитывал, что коллеги из Верховного Суда СССР сохранят ему жизнь. В последнем слове заявил: «Признаю себя виновным лишь в том, что всегда был беспощаден к врагам Советской власти». Комментарии, как говорится, излишни. Остается только добавить, что в суде над Плавнеком председательствовал еще один его земляк и бывший сослуживец по Военной коллегии Верховного Суда — бригвоенюрист Я.Я.Рутман. Он и подписал ему смертный приговор. Через месяц аналогичная участь постигла и Рутмана. Ревностные служители произвола сами становились его жертвами.

Военный прокурор Чакстэ, устоял, оговаривать себя не стал и ни в чем не признался. Ему повезло — вместо расстрела отправили на 10 лет в ГУЛАГ без права переписки. А вот участник судебного процесса по Новосибирскому делу Бауманский был расстрелян по ложному обвинению.

Но вернемся к судьбе Кузьмина. Трагически оборвалась и жизнь его сына. Сергей Николаевич также стал жертвой необоснованных репрессий. Военинженер 3-го ранга С.Н. Кузьмин был оговорен кем-то из своих сослуживцев, обвинен в принадлежности к мнимой военнофашистской организации. Приговором Военной коллегии Верховного Суда СССР от 22 сентября 1937 года он был осужден по полностью сфабрикованному делу и приговорен к высшей мере. Через неделю приговор привели в исполнение. Отец ровно на один месяц пережил сына. Спустя тридцать лет Кузьмины были реабилитированы посмертно, с них полностью сняты все обвинения.

Сегодня многих интересует вопрос: неужели тогда не нашлось честных людей, противившихся беззакониям и пытавшихся с ними бороться? Такие люди были. Кузьмина можно смело назвать одним из самых первых. Были такие люди и среди сотрудников НКВД.

В архивном деле Николая Кузьмина подшиты документы, из которых видно, что несколько офицеров Управления НКВД по Новосибирской области обращались непосредственно к правительству страны с письмами и служебными рапортами. В них сообщалось о фактах беззакония и произвола при ведении следствия по делам о т. н. контрреволюционных преступлениях. Фигурируют фамилии, должности отъявленных нарушителей законности, перечислены дела. Отважиться на такой гражданский подвиг могли немногие.

Один из них — сотрудник госбезопасности П.Ф. Коломиец в своем рапорте от 7 декабря 1937 года указывал:

«Считаю своим партийным и чекистским долгом доложить, что в практике следственной работы УНКВД и особого отдела СибВО наряду с успехами в разоблачении врагов народа извращаются директивы ЦК, имеют место преступные явления. Наличествует фабрикация протоколов допросов и их подписи. Считаю необходимым командировать сюда ответственного товарища, способного вскрыть имеющиеся извращения с достаточной объективностью в партийном смысле этого слова».

К сожалению, нет полных данных на товарища Коломийца и по этой причине невозможно проследить его дальнейшую судьбу. Остается фактом, что практически все лица, причастные к фабрикации дела «террористической группы» Кузьмина, спустя непродолжительное время были привлечены к уголовной ответственности и испытали на себе по полной программе все методы, которые сами применяли к своим подследственным. Правда, их жертвам от этого легче не стало.