Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Путь в партизаны

В самом начале 20-х годов в северо-западных провинциях Китая, прилегающих к границам России и Монголии, появились странные для тех мест люди в изрядно потрепанном обмундировании русской армии. Было их много — счет велся на тысячи. Часть из них разбрелась по просторам огромной восточной страны, на чем свет стоит проклиная и красных, и белых — всех, по чьей вине они оказались за пределами родного Отечества.

На китайской территории мытарствовали большинство солдат и офицеров Семиреченской армии генерала Бориса Владимировича Анненкова во главе со своим командиром. Правда, сам он вскоре очутился за тюремной решеткой.

Французский посланник в Западном Китае 20 августа 1921 года получил письмо:

«Высокопочтенный господин посланник… В то время как Омск и все города Сибири перешли в руки большевиков, армия атамана Анненкова продолжала жестокую и неравную борьбу. И только тогда, когда не осталось снарядов и патронов, атаман с остатками своей армии интернировал в Китай 21 мая 1920 года у пограничного китайского городка Джимпань. Все оружие — пушки, пулеметы и винтовки — при переходе границы сданы китайским властям. После того как все желающие из армии ушли, она переформировалась в отряд и в нем осталось 700 человек. В июле этого же года китайскими властями отряду было предложено перейти в Урумчи и далее — в Монголию — Кобдо. 27 марта утром выступил эшелон, с которым шел сам атаман отряда Анненков. Пройдя одну версту, эшелон был остановлен, и китайские власти сообщили, что эшелон задерживается по причине вспыхнувших народных волнений в провинции Ганьсу. Анненкова попросили для переговоров по поводу задержки эшелона в крепость города Гучена. Атаман ничего плохого не подумал, конечно, согласился и уехал. Затем атаману было объявлено, что необходимо поехать в Урумчи для личных переговоров с генерал-губернатором. Атаман согласился и 30 марта уехал в Урумчи, где находится по настоящее время. Я, как старший, остался за атамана отряда. Несколько раз опротестовывал незаконное лишение его свободы, но все напрасно. Ответом на все мои протесты было гробовое молчание. Атаман посажен в тюрьму и охраняется китайскими властями.

К моменту моего вам доклада обстановка такова: 500 человек нашего отряда ушли, как сказано выше, на Пекин, и где они, мне в настоящее время ничего не известно. У них мало денег, совершенно нет медикаментов и у них плохое обмундирование. Со мною в Гучене 150 человек.

Сообщая вам, почтенный посланник, обо всем этом деле, я усердно прошу обратить ваше благосклонное внимание на такой произвол и прошу принять зависящие от вас меры воздействия на китайские власти к защите отряда атамана Анненкова от столь незаконных действий и издевательств над ними в глухой китайской окраине. Кучка партизан, дравшихся 6 лет, не заслужила такого обращения и такого издевательства, а что касается лишения свободы атамана Анненкова, командующего Отдельной Семиреченской армией, то нет слов выразить негодование на бумаге. Я надеюсь, что вы, ваше превосходительство, представитель благородной и прекрасной нашей союзницы Франции, поможете и выручите нас. Податель сей бумаги в беседе с вами дополнит все мною сказанное и лично подтвердит.

Остаюсь искренне вас уважающий и готовый к услугам начальник штаба атамана Анненкова, ныне командующий его отрядом, Генерального штаба полковник Денисов».

В тот же день документ аналогичного содержания Денисов направил в адрес английского посланника. Оба ходатайства остались без ответа. 20 октября 1922 года неугомонный Денисов пишет уже сербскому генеральному консулу в Шанхае:

«Благодаря несоблюдению местными китайскими властями международного права и творимому здесь произволу местных властей атаман Анненков изменническим способом арестован. Весь его отряд распылен и находится на Дальнем Востоке, сам же он заключен в Урумчинскую тюрьму, где содержится уже 20 месяцев. Убедительно прошу вас, ваше превосходительство, как представителя родной нам Сербии, возбудить ходатайство об освобождении атамана Анненкова из Синьцзянской провинции и отправлении его на Дальний Восток. Клянусь честью русского офицера, которая для меня столь дорога, что атаман Анненков сумеет компенсировать вам свою благосклонность за его освобождение и оказание покровительства.

Я остался с 20 конвойцами атамана в Гучене, в 18 верстах от Урумчей — места заключения своего атамана и ожидающего свободы. Прошу вас принять все зависящие от вас меры и оповестить об этом деле правительство Югославии и через него сообщить генералу Врангелю. Все мы будем вашими неоплатными должниками, и если понадобится наша помощь, в борьбе за идею славянства в борьбе с большевиками, мы всегда к вашим услугам. Начальник штаба атамана Анненкова Денисов».

На протяжении трех лет Денисов слал в разные инстанции послание за посланием. Инстанции упорно безмолвствовали, пока наконец недогадливый начштаба не уловил намек: полной свободы атаману не видать. Выбор невелик — или китайская тюрьма, или снова борьба с большевиками. А Анненков так мечтал заняться разведением породистых лошадей, уже столковался на паях с губернатором арендовать участок земли для конного завода. Рачительный Денисов сумел сохранить прихваченных еще из России с полдюжины самых любимых атаманом чистокровных кобылиц.

Англичане вдруг эту идею поддержали. Атаман не без их помощи оказался на свободе. Но недолго он любовался первым приплодом из собственной конюшни. Зачастили гости. Сначала его посетил глава русской монархической организации в Шанхае Н. Остроухов, назвавшийся представителем великого князя Николая Николаевича. Вслед за ним объявился посланец монархического общества «Богоявленское братство». Потом визит нанес бывший подчиненный Анненкова по Семиреченской армии Черкашин, по подложным документам английский подданный — коммерческий посредник фирмы по скупке пушнины в Китае. Черкашин привез предложение главнокомандующего Чжан Цзолина об организации специального воинского формирования из русских эмигрантов «для последующего его использования против Китайской Народной Армии и борьбы с Россией».

Шли письма от руководителей различных эмигрантских организаций о необходимости перехода к активным действиям против Советов. Видеть генерала Анненкова в роли организатора борьбы с большевиками хотела не только эмиграция, но и иностранцы, главным образом англичане, имевшие тогда большое влияние в Центральном Китае. Во многих китайских городах действовали созданные на деньги англичан и японцев антисоветские группировки. В шанхайском «Комитете защиты прав и интересов эмигрантов» верховодили бывший колчаковский генерал Ф.Л. Глебов и белогвардейский полковник Колесников. Последний попутно являлся редактором шанхайской газеты «Россия». Там же, в Шанхае, обосновалось и «Богоявленское братство» во главе с бывшим врачом анненковского войска Д.И. Казаковым. В Харбине энергично действовал тот же Остроухов, возглавлявший сразу три эмигрантских общества — «Мушкетеры», «Черное кольцо» и «Голубое кольцо», которые всячески старались препятствовать возвращению эмигрантов в Россию, вовлечь в свои ряды побольше известных людей.

Анненкова в армии знали. И снова получалось у него по пословице: куда ни кинь, везде клин. В уголовном деле Анненкова, к счастью, сохранились его записки о своем тернистом, извилистом жизненном пути. А потому предоставим слово самому атаману:

«Яродился в семье отставного полковника. Отец имел около 70 десятин земли и имение в Волынской губернии. Он умер в 1904 году. Полиции моего отца родословная идет от декабриста Анненкова. Восьми лет я был отдан в кадетский корпус, который окончил в 1906 году, затем по вакансии поступил в военное Александровское училище в Москве, где пробыл два года и произведен в офицеры, в чин хорунжего. Хорошо знаю китайский, мусульманский, французский и немецкий языки. Воспитание получил строго монархическое — тогда каждый офицер не имел права придерживаться никаких других взглядов. Я полагал, что монархический образ самый подходящий для России. По окончании военного училища меня назначили командиром сотни в 1-й Сибирский полк, затем перевели в туркестанский город Кокчетав в казачий полк. Обстановка в полку в тот период сложилась тяжкая. Среди казаков все сильнее проявлялось недовольство муштрой, строгостью порядка, развязным поведением офицеров. Многие казаки не хотели отрываться от своих станиц и полей. По существу, они принудительно были собраны в лагеря, к ним назначили офицеров, совершенно незнакомых с жизнью и обычаями казаков. За малейшее непослушание следовали строгие наказания, обычным, делом были рукоприкладство и мордобой. Один из случившихся на этой почве эксцессов привел к серьезному бунту, последствия которого изменили всю мою жизнь. Это произошло в самом начале германской войны.

Начальником лагеря являлся жестокий и грубый офицер Бородихин, который к тому же был еще и нервным, вспыльчивым, а потому избивал казаков по самому ничтожному поводу. Однажды он публично ударил молодого казака Данилова. Кто-то из присутствующих громко произнес: «Бить нельзя, нет у вас такого права». «Кто сказал? — гневно выкрикнул Бородихин, поворачиваясь к группе казаков, из которой исходил протестующий голос.

Ответа не последовало. Начальник лагеря грубо выругал всю группу, обозвал казаков трусами и добавил, что они могут говорить только в спину. Но стоило Бородихину повернуться, как вслед ему понеслись насмешки и ругательства. Разъяренный офицер выхватил револьвер и закричал: «Буду стрелять, если не замолчите и не прекратите ругань!». В ответ сразу со всех сторон от рядовых казаков и вольных последовала реакция: «Мало германских пуль, так еще и свои офицера по казакам стрелять собираются. Ничего, и на них найдутся…»

Это была уже открытая угроза. Начальник лагеря вызвал офицеров, приказал развести казаков по баракам и казармам, выявить и представить ему всех недовольных. Однако казаки вышли из повиновения, чему способствовало неправильное поведение офицеров, пытавшихся усмирить подчиненных, но те так, как нужно. Было избито много офицеров, часть которых сгруппировалась в общежитии и начала стрелять по окружавшим их казакам. Отстрели-ваясь от наседавших бунтовщиков, Бородихин израсходовал все патроны, выпустив в себя последнюю пулю. Но он был только ранен и тут же был добит преследователями. Большинство офицеров разбежались. Меня же казаки не тронули, более того, по их просьбе мне пришлось принять на себя командование сразу тремя полками. Полагаю, что я пользовался среди них авторитетом за уважительное отношение к каждому казаку. Мне удалось восстановить порядок во многом благодаря тому, что вся сотня, которой я командовал, была полностью на моей стороне.

О случившемся я донес войсковому атаману. Из Омска к нам тотчас же прибыл генерал Усачев с пехотным полком и экспедицией, начавшей расследование случившегося. Генерал потребовал от меня назвать зачинщиков и лиц, причастных к убийству начальника лагеря Бородихина. На это я ответил, что как офицер русской армии, не могу быть доносчиком, чем вызвал явное неудовольствие генерала. Он обвинил меня в укрывательстве и бездействии, за что меня предали военно-полевому суду вместе с 80 другими казаками. Совершенно неожиданно суд меня оправдал, однако вышестоящий суд с таким решением не согласился и приговорил меня к одному году и четырем месяцам заключения в крепости с ограничением в правах. Отбытие наказания мне заменили направлением на германский фронт».

4-й Сибирский полк, куда прибыл Анненков, вел тяжелые бои в Белоруссии. Неудачи преследовали сибиряков, и в одном из кровопролитных боев полк был почти полностью разбит. Молодому офицеру удалось собрать остатки людей и вывести их к Гродно, где они влились в общий поток отступавших российских войск. Тогда-то Анненков и стал командиром одного из партизанских отрядов.

«Начальником такого отряда, или атаманом, назначали офицера, удовлетворявшего некоторым специальным требованиям, которого предварительно выбирали все командиры полков, входивших в формировавшийся отряд. Партизан набирали из числа добровольцев. Когда я выразил желание служить в партизанах, меня назначили атаманом одного из отрядов, которым я командовал в 1915–1916 годах. В качестве отличительной формы партизаны имели нашивку: черный с красным угол, череп и кость, а также значок с такими же эмблемами и надписью: «Снами Бог». На фронте заниматься политикой было некогда. Тем не менее, мы знали, что в тылу царит разруха. Ходили разговоры, что мы не можем победить германцев из-за того, что через правительство идет множество измен, там находится масса продажных министров. К нам на фронт приезжали агитаторы, мы ходили на митинги. Представители различных партий, чаще всего социал-революционеры и кадеты, утверждали, что император Николай II находится под большим влиянием жены и благодаря своему слабому характеру не способен управлять страной. Впрочем, офицерство не разбиралось, что из себя представляла та или иная партия, разговоров по этому поводу между нами не было. Думаю, не ошибусь, если скажу, что не только рядовое офицерство, но и высшие чины армии этим вопросом не интересовались и над ними серьезно не задумывались. Какой-то официальной информации о политической жизни страны не поступало. Обо всем я узнавал из газет, от приезжавших из тыла, возвратившихся из отпусков.

Первые сведения о революции в Петрограде мы получили от германцев, которые подбрасывали в наши окопы свою литературу и русские прокламации о том, что в России произошел государственный переворот. Николай II отрекся от престола, а вся власть перешла в руки революционеров. В марте 1917 года об этом было сообщено официально, говорилось, что сформировано Временное правительство. Оно обратилось к фронту с призывом отнестись к перевороту спокойно, обещало вести германскую войну до победного конца и восстановить в стране порядок. 3 марта все воинские части, в том числе и мой партизанский отряд, были приведены к присяге на верность Временному правительству. К нам стали приезжать агитаторы Керенского. Они говорили, что правительство является временным, поскольку его задачей является создание новой власти через Учредительные собрания. Объясняли, что если Россия заключит с Германией сепаратный мир, то от нее отвернутся все союзники, без которых она не способна ликвидировать разруху. В то же время большевики обвинялись в намерениях заключить сепаратный мир, который на руку немцам. В целом довольно трудно было разобраться, какая из партий придерживается более правильной позиции. Я больше склонялся в сторону эсеровской, и у меня сложилось определенное убеждение в необходимости поддержки Временного правительства. Мне казалось, что Временное правительство создаст такую власть, которая нужна народу, а Учредительное собрание выберет нового царя, опирающегося на Думу и земства».

В сентябре 1917 года партизанский отряд Анненкова перешел в распоряжение штаба 1-й русской армии. Но к тому времени уже не штаб командовал армией, а армейский комитет из представителей солдат, казаков, офицеров, потом и партизан. Атаман действовал по известной пословице: ласковый теленок двух маток сосет. Он, в отличие от других офицеров, не стал игнорировать распоряжения комитета, гибко лавировал в сложной обстановке реального двоевластия. И вскоре погоны есаула заменил погонами войскового старшины.

Революционный хаос

Известие об Октябрьском перевороте и свержении Временного правительства большой неожиданностью для Анненкова не стало. Впрочем, многие тогда считали, что Советы пришли к власти ненадолго, ибо они не опирались на поддержку армии, казачества, народа. Потому и особого беспокойства поначалу не отмечалось. Тем более что в декабре 1917 года по распоряжению армейского совета партизанский отряд Анненкова откомандировывался в Сибирь на расформирование.

До Омска предстояло «следовать с оружием и амуницией». Приказ гласил, что ввиду прекращения боевых действий на фронте все пехотные части должны отправиться в тыл, кавалерийские части регулярной армии — демобилизоваться, а казачьи — вернуться в Омск и там расформироваться.

Распоряжение, учитывая сложность обстановки в стране и армии, мягко говоря, странное. Эшелоны солдат при полном вооружении должны были проследовать через всю страну… на расформирование. Неужели этого нельзя было сделать на месте? Сегодня понятно, что сибиряки тогда стали крупной картой в политической игре. И не для разоружения везли их за несколько тысяч верст, а для формирования первых ударных отрядов белой армии.

Видимо, не оставили такой вариант без внимания и новые власти. Сначала в Орше, а затем в Пензе эшелон задерживали, требовали разоружиться. Но оба раза якобы после переговоров с центральным правительством в Петрограде эшелон пропускали дальше. Еще одна задержка произошла в Самаре, но там вопрос о разоружении уже не поднимался. Более того, местные власти предложили атаману принять с отрядом участие в демонстрации для «оказания Советам моральной поддержки». Он согласился. После прохождения маршем по городу эшелон в полном составе проследовал дальше.

В Омске выяснилось, что сюда уже прибыли восемь казачьих полков при полном вооружении. А власть в городе с грехом пополам делили Войсковое Сибирское правительство во главе с атаманом Копейкиным и Совет рабочих и солдатских депутатов. И сразу началось. Совет издал приказ прибывшим с фронта частям разоружиться, разойтись по своим домам. Войсковое же правительство призывало не расформировываться. Одни казаки заняли сторону правительства, другие подчинились приказу Совета.

В трудном положении оказались офицеры. С упразднением чинов и званий, с расформированием армии они лишались всяких средств к существованию. Им просто некуда было идти, и многие готовы были предложить свои услуги любому, кто давал хоть какую-то возможность заработать, то есть служить, ибо ничего другого делать они, откровенно говоря, не умели. Советы своими решениями вынудили офицеров бороться за восстановление своих прав, положения в обществе с оружием в руках, понятное дело — вовсе не на стороне отказавшейся от их услуг новой власти.

Вскоре Омский Совет объявил, что если прибывшие с фронта части в течение трех суток не сдадут оружие и не разойдутся по домам, они будут объявлены вне закона. Одновременно было распущено Войсковое Сибирское правительство. После этого в начале января 1918 года на небольшой железнодорожной станции вблизи Омска состоялось нелегальное собрание командиров войск, не подчинившихся Советам. На нем решили разойтись по близлежащим станицам и ожидать дальнейших распоряжений. Из всего казачьего войска осталось всего 6–7 малочисленных групп, в том числе и под командованием Анненкова.

«Мой отряд, насчитывавший 24 человека, расположился в шести верстах от Омска, в станице Захламлинс-кой. Чтобы привлечь на нашу сторону колебавшихся казаков, отряд произвел налет на Омский казачий собор, откуда удалось похитить «Знамя Ермака» и «Войсковое знамя трехсотлетия Дома Романовых». Опасаясь репрессий за произведенный налет, я вместе с отрядом ушел к городу Кокчетаву, затем дальше, в Киргизскую степь.

До меня дошло известие, что за тот налет против нас хотели послать карательный отряд, но этому воспрепятствовал Омский Совет, дабы не обострять отношения между казаками и населением города. Когда все успокоилось, мы вернулись к Омску и расположились в 21 версте, в станице Мельничной. К нам сразу же стали приезжать казаки-добровоольцы, часть которых была уже с оружием и лошадьми. Численность отряда вскоре превысила 200 человек, но оружия не хватало. Примерно в марте в отряд вступила организация «Тринадцать». Это оказалась хорошо вооруженная группа. Вскоре по моему приказу она произвела налет на войсковые казачьи склады в Омске. Это позволило довооружить отряд и открыто выступить против Советов.

Начало боевых действий отряда относится к апрелю — маю 1918 года. Когда мне сообщили, что в 100 верстах от Омска находятся чешские войска, я немедленно вступил в перебговоры для соединения с ними. Мне удалось установить связь с начальником эшелона чешских войск майором Чануша. Он сообщил, что чехи получили распоряжение занять всю Сибирскую железнодорожную магистраль, объявить мобилизацию по Сибири для борьбы с большевиками и продолжения войны с германцами.

Соединившись с чехами, мы приняли участие в первом наступлении на части Красной Армии, расположившиеся на станции Мариановка, в 160 верстах от Омска. Наши конные прикрывали фланги чешской пехоты. Станция была взята. Тем временем в Омске вспыхнуло восстание эсеров. Город пал. Советские воинские части и сам Совдеп на пароходах отступили вниз по Иртышу. Власть перешла в руки Временного Сибирского правительства, которое возглавил генерал русской армии Болдырев. Правительство обратилось к населению Сибири с декларацией, где провозглашало себя единственно законным и главной своей целью объявляло борьбу с большевиками.

К июлю в моем отряде насчитывалось уже до тысячи человек. В те дни по приказу Омского правительства я с основной частью своих войск выступил на Верхнеуральский фронт. Здесь принял командование над всеми частями Оренбургской армии. Красными командовал Каширин, а начальником штаба у него был Блюхер. Несмотря на их упорное сопротивление, мы с тяжелыми боями продвигались вперед к Верхнеуральску. После взятия Верхнеуральска мы повернули на город Троицк, где мне удалось сформировать несколько частей: 1-й Оренбургский казачий полк в составе четырех сотен, Сибирский казачий полк, стрелковый партизанский полк, 1-й Егерский пехотный полк, артиллерийский дивизион и несколько вспомогательных подразделений. Местное население упорно противилось мобилизации в нашу армию, а в городе Славгороде это сопротивление переросло в самое настоящее восстание. После объявления Омским Временным правительством мобилизации новобранцы взбунтовались. Они перебили воинский гарнизон Славгоро-да, овладели оружием и восстановили Советскую власть. Основная масса восставших находились в деревне Черный Дол, в трех верстах от города. Я получил предписание от военного министра Временного правительства Иванова-Ринова немедленно подавить славгородское восстание. Однако направленные против восставших два офицерских полка с пулеметной командой овладеть Черным Долом с ходу не смогли. Для исполнения поставленной задачи мною наступавшим было выделено подкрепление — стрелковый полк и три эскадрона кавалерии. Приблизительно И сентября 1918 года мои части соединились с офицерскими полками, и с рассветом мы начали решительное наступление.

В 11 часов дня Черный Дол был занят. Затем полки повернули на Славгород, и к двум часам дня мы вступили в город. Наши потери оказались небольшими. Тотчас же была восстановлена городская управа, ее члены находились в тюрьме и освобождены нами. Я дал следственной комиссии директивы установить самых активных участников восстания, а заодно и тех белых, которые виноваты в возникновении недовольства у населения. Стали изымать оружие. Все шло мирно, хотя имели место и случаи столкновений. Активных противников обнаруживали при содействии лояльно настроенных к нам жителей. Действовал военно-полевой суд, выносивший много приговоров. Расстреливали, рубили. Но так поступали относительно мужчин, оказавших сопротивление, хотя случались эксцессы, в которых пострадали и женщины. Предотвратить все это не было возможности. После выполнения поставленной задачи моей дивизии приказом Колчака было присвоено имя Анненкова и получено предписание выступить на Семипалатинск.»

В последних абзацах Анненков непривычно краток: «установлению активных участников восстания», «действовал военно-полевой суд», «расстреливали, рубили»… Спокойный тон повествования, не позволяющий усомниться в искренности атамана и объективности рассказанного им. Если не детализировать те события, так все и происходило. А если воспроизвести подробности?

В сентябре 1918 года крестьяне Славгородского уезда Омской губернии, возмущенные безобразиями и издевательствами над мирным населением со стороны белых, решили освободиться от их присутствия. Под руководством большевистской организации в Черном Доле поднялись все, кто мог держать в руках оружие. Через несколько часов Славгород освободили от белых, собрали уездный съезд, на который съехалось свыше 400 делегатов.

Пока славгородцы совещались, как быть, что делать дальше, весть о восстании дошла до Омска. Временное правительство отдало распоряжение военному министру Иванову-Ринову «немедленно очистить от большевистских банд Славгород и уезд». Тот поручил это «самому боевому и дисциплинированному полковнику Анненкову».

Вести и на сибирских просторах распространяются быстро. Не успел Анненков двинуться в путь, а в Славго-роде уже знали о его намерениях. Горожане потихоньку двинулись в степь — от греха подальше. А уверенные в собственной неприкосновенности посланники народа продолжали заседать в Народном доме. Они избрали оперативный военно-полевой штаб, который и приступил к организации защиты города. Но сделать что-либо он не успел — Анненков появился неожиданно быстро. Делегатов арестовали. Поиздевавшись над ними, Анненков приказал всех изрубить на площади напротив Народного дома, здесь же и закопать в яму. Что и было немедленно сделано.

Атаман пишет, что «предотвратить все это не было возможности». Врет Анненков. Если в первый день пострадали, можно сказать, действительно организаторы восстания, то в последующем анненковцы расстреливали и рубили не только подозрительных, но и просто попавшихся им на глаза жителей города. Девушек из Славгорода и ближайших деревень приводили к стоявшему на станции поезду атамана, насиловали и тут же расстреливали. В деревнях Павловка, Толкуново, Подсосновке и других с раннего утра после отъезда Анненкова устроили массовые порки мужчин и женщин раз-ного возраста, многих здесь же расстреливали, рубили шашками. А все потому, что атаману не понравилось, как встречали его подчиненных местные жители, как их кормили. Крестьян, которые миролюбиво вышли встречать его хлебом-солью, велел немедленно выпороть. За что? То теперь один Бог ведает. Хорунжий Макаров бросился избивать мужиков прикладом карабина, казаки стегали их плетьми. Несмотря на крики и мольбы крестьян, Анненков не прекратил расправы, а спокойно смотрел на «работу» своих «партизан». После порки все мужики были расстреляны. Вот и встретили «своих»…

Питерский рабочий Василий Александров по воле случая оказался в то время в Славгороде. Он рассказывал следствию:

«Как только в город без боя зашли передовые отряды Анненкова, население бросилось разбегаться, кто куда мог, ничего не думая о последствиях беспорядочного бегства. Казаки же всех убегавших задерживали и уводили в северную часть города, где находились три глубокие ямы из-под самана. Здесь их раздевали и тут же расстреливали. Когда вечером группа женщин подошла к одной из ям, там кто-то из расстрелянных был еще жив и стонал, просил воды. Неожиданно появившийся казак, выкрикивая грубые ругательства, выхватил шашку и зарубил раненого. Вскоре прибыл и сам атаман Анненков. Проживал он в Славгороде порядочно. Стоял Анненков в поезде при железной дороге и почти ежедневно чинил расстрелы, принуждая предварительно подлежащих расстрелу быть для себя могилы».

Работавший маляром на станции Славгород Николай Голубев сам участвовал в бунте. Восставшие, очистив Славгород от белых, освободили из тюрем политических заключенных, многие из которых оказались закованны-ми в цепи. Преследуя отступавших белых под станцией Карасук они наткнулись на части Анненкова.

«Сил у нас оказалось явно мало, — вспоминал потом Голубев, — и мы начали отступать назад к Славгороду, где были окончательно разбиты. Кровавый зверь Анненков сразу же начал творить расправу над всеми. Даже женщин, детей, стариков вешали на столбы, привязывали веревками за шею, зацепляли лошадьми и пускали во весь опор. По его приказу забирали всех рабочих без разбору, уводили за город в лощину, ставшую полем смерти и расправ. Деревня Черный Дол, где находился наш штаб, была сожжена дотла, а крестьян, их жен и детей вешали на столбах».

Говорили, что подобным образом атаман хотел заглушить тоску по потерянной близкой душе — ручному медведю. Во всех походах при Анненкове находились прирученные волчица Динка-Анка, лисица и медведь Михаил. Как-то приставленный к ним казак Степан недоглядел, Михаил залез на крышу дома, зацепился за что-то, повис на кольце и задушился. Что тут было! Расстроенный Степан, боясь наказания разгневанного атамана, хотел застрелиться. Атаман двое суток в рот ничего не брал, кроме рома и коньяка. Основательно нагрузившись, требовал казнить всех «краснопузых» подряд, пару раз горько рыдал — так жаль было Михаила. Тоску утопил в вине и крови.

Имеется свидетельство человека и с «той стороны баррикад». Около трех лет служил у Анненкова личным шофером Алексей Ларин. Понятно, немало довелось ему повидать за это время, а память у Ларина оказалась покрепче, чем у хозяина. После ареста он рассказывал следователям:

«Как-то летом 1918 года Анненков распорядился приготовить две грузовые машины для срочной поездки в одно село, что в 70 верстах от Славгорода. Выехали примерно 25 офицеров и казаков во главе с самим атаманом. Когда доехали до села, Анненкову принесли список из 10 человек, арестованных за симпатии к красным. Этих людей держали в сельском правлении. Атаман распорядился посадить всех в машину, и мы поехали назад. Верстах в пяти от села Анненков остановил машины. Он приказал своему адъютанту Смородинову расстрелять четверых крестьян на глазах остальных, а этих выпороть нагайками, что и было немедленно сделано. Сам атаман в избиении и расстреле участия не принимал, но внимательно наблюдал, как выполняется его приказание. По окончании экзекуции мы уехали.

В тот же день верстах в 50 от Славгорода по приказу Анненкова были запороты до полусмерти еще четверо каких-то крестьян. Произошло это следующим образом. Недалеко от села мы остановили машины. За рулем одной из них сидел сам Анненков. По его предложению на машине укрепили красный флажок с надписью что-то вроде «Учредительное собрание». Возле нас остановились четверо совершенно незнакомых крестьян, шедших по дороге. Кто-то из них обратился к Анненкову с вопросом: «Вы красные или черные?» За атамана ответил один из солдат: красные. Крестьяне вступили с нами в разговор, вели себя доброжелательно. Но Анненков резко прервал беседу и приказал всех четверых выпороть. Казаки стащили с мужиков штаны, заворотили наверх рубахи и стали их пороть тупыми концами клинков. Крестьяне кричали от невыносимой боли, просили помиловать. Несмотря на их мольбы, несчастных пороли до потери сознания. После этого Анненков приказал ехать в следующее село».

И все это делалось под лозунгом «С нами Бог», красовавшимся на каждом анненковском вагоне, на автомашинах, на эмблемах казаков его «партизанского отряда». В тот день атаман был весел, все время подшучивал над помощником своего личного повара — арапом, взятым под Черкасском, почему он такой «грязный». Негр в ответ что-то бормотал по-французски, подавая своему повелителю яблоки и сладости. Все были довольны.

Новый порядок

Ликвидировав Советскую власть, Анненков приступил к организации «нового порядка» во всей округе: упразднил волостные, земские и сельские комитеты. Взамен в деревнях и селах появились старшины, старосты. Под угрозой расстрела каждого пятого крестьяне сами вносили контрибуцию, удалось собрать немало ценностей и денег.

В донесении в Омск о выполнении порученного ему дела Анненков об этом, правда, не пишет. Главное — Славгородский уезд не только признал власть Омского правительства, но и дал несколько тысяч добровольцев. Это серьезная заслуга, и атаман ходатайствовал об оформлении своего отряда в добровольческую дивизию и присвоении ей его имени. Военный министр Иванов-Ринов удовлетворил все просьбы Анненкова.

Здесь мы, пожалуй, впервые столкнулись с удивительной способностью людей, подобных Анненкову, к нравственному выживанию в самых экстремальных ситуациях. Ну, например, когда кажется, уже и перед собственной совестью не оправдаться. Ан нет, лазейки находятся: «Сам атаман в избиениях и расстрелах участия не принимал…». Мы еще убедимся в этом, сей оправдательный тезис использовали и белые, и красные, и фашисты, и полицаи — все те, кто умывался чужой кровью. Вспоминает атаман:

«Если в Славгородском уезде в первые руки нам выпала ликвидация восстания, то в окрестности Семипалатинска мы вступили, когда этот край был уже занят войсками Омского Временного правительства. Здесь сначала пришлось заниматься дополнительным формированием войск отряда. Нам для этого отвели Восточно-Сергопольский район Семиреченского фронта. Мы пополнились в основном за счет местных казаков-добровольцев. Отряд возрос до нескольких тысяч партизан. В него входили пять полков кавалерии, один полк пехоты и несколько артиллерийских батарей. В отряде были свои традиции и правила. Особое значение я придавал поддержанию правильных взаимоотношений в отряде. Во время германской войны между офицерами и рядовыми происходило слишком много инцидентов. Дело в том, что многие офицеры царской армии стояли далеко от солдат, не вникали в их нужды, проявляли высокомерие и грубость. Поэтому у меня кадровая политика проводилась с учетом прошлых уроков. В офицерский состав у нас производили из рядовых. Сначала принимали в отряд в нижние чины даже бывших офицеров. Если вступавший сумел себя показать в боевом отношении достойным командира роты и даже полка, то его назначали. Все офицеры и простые казаки обращались друг к другу на «ты». Введено было слово «брат» вместо «Ваше благородие», «Ваше превосходительство». Например, брат-атаман, брат-ротный, брат-вахмистр.

Вообще же кадровые офицеры идти ко мне в отряд избегали. Дело в том, что в колчаковской армии наиболее распущенными считались именно офицерские полки. У нас же к офицерам предъявлялись очень строгие требования, да и не существовало гарантий занять какой-то высокий пост только за прошлые заслуги или за происхождение. Отмечались случаи, когда прибывшие в отряд кадровые офицеры старорежимной армии, побыв в полках простыми рядовыми, через две-три недели уезжали обратно к Колчаку. Причиной же чаще всего являлось нежелание старших чинов служить под командой бывших вахмистров. У меня из рядовых были командиры Оренбургского, Атаманского, четвертого полков, многие рядовые командовали сотнями.

Старых генералов я считал хламом. Такое убеждение у меня сложилось еще на германском фронте. Поэтому я под разными предлогами отвергал всех великовозрастных генералов и назначал молодых командиров, чем удалось оздоровить свою армию. Но тем самым и вызвал недовольство в Омске. Меня вызвал Иванов-Ринов и стал упрекать в непослушании, а также разъяснять, что нашей общей борьбе с большевиками нужны и опыт, и мудрость. Замечу, что к тому времени в Омске уже вздыхали по поводу нерационального использовании офицеров при комплектовании офицерских полков. Теперь офицеров стало просто не хватать. Вот и начали выискивать виноватых в их истреблении, намекали, что есть жалобы от местного населения на бесчинства и притеснения со стороны партизан, которых-де мои командиры не умеют держать в руках. Я же видел, что ничем особенным в своем поведении мои подчиненные не отличались. Во Временном правительстве у Колчака каждый министр творил выгодную лишь ему политику. Да и в армии что ни начальник, то маленький атаман — он вершил и суд, и расправу. Все также пороли, жгли, облагали население налогами, отбирали хлеб, скот, срывали с икон золотые и серебряные оклады. Время было такое. Я не нуждался в рассуждениях наподобие того, где кончается доблесть и начинается безнравственность. Наград тогда ни за то, ни за другое не давали. От своих командиров мне была нужна решительность, верность, готовность, не задумываясь, выполнить любой мой приказ. Так что свое отношение к кадровому офицерству я менять не собирался.

Сначала Иванов-Ринов настойчиво меня уговаривал, подчеркивал, что сейчас не до разногласий. Почувствовав неуступчивость, пригрозил переподчинить мои части 2-му Степному корпусу. Меня, разумеется, такое никак не устраивало. Побыв в Омске три дня, я самовольно вернулся в свой отряд, захватив с собой человек 500–600 добровольцев. Суровая дисциплина в отряде основывалась, с одной стороны, на твердости моего характера, с другой — на интернациональном его составе. У меня были батальоны китайцев, афганцев, сербов. Это укрепляло положение атамана. В случае необходимости китайцы без особого смущения расстреливали русских, афганцы — китайцев и наоборот. Дисциплина в отряде поддерживалась также воспитательной системой и судебными репрессиями. Воспитательная система включала изучение дисциплинарного устава, проведение с солдатами и казаками бесед по разъяснению целей белого движения. Издавались приказы и директивы, содержание которых сводилось к обоснованию целей борьбы с большевиками и возложению обязанностей на каждого командира разговаривать на эти темы с подчиненными. Необходимость войны с большевиками объяснялась главным образом тем, что они признавались незаконной властью. В отряде действовали военно-полевые суды, состоявшие из офицеров. Имелись и офицеры-юристы. Кроме того, существовала специальная комиссия по рассмотрению некоторых дел. При их разрешении руководствовались прежними законами России, уставами о наказаниях, приказами начальника штаба Верховного главнокомандующего Сибири. Практиковались внесудебные расправы. Приговоры и решения утверждались мною, а приводились в исполнение той частью, от которой выделялся наряд на данное дело. Так что порядок здесь соблюдался».

Порядок или видимость его? В июне 1919 года с подачи Анненкова судили поручика Пилло. Этого офицера прислали из Омска. Он был родом из Одессы, выступал там в театре под псевдонимом Аполлонский. Его то мобилизовывали, то увольняли, и он снова возвращался к актерскому ремеслу. Оказавшись в Сибири, Пилло попал в поле зрения колчаковской администрации, испытывавшей острую нехватку в офицерских кадрах, и его опять заставили надеть военную форму. Слишком вольные, по мнению Анненкова, манеры Пилло, его издевательские замечания по разному поводу и наплевательское отношение к службе с самого начала вызывали нескрываемое раздражение атамана. Оно усугублялось еще и тем, что Пилло прибыл в отряд не один, а с обаятельной актрисой Истоминой-Жизневской, что никак не вписывалось в насаждавшийся Анненковым казарменно-солдафонский уклад жизни отряда.

Словом, очередная выходка поручика кончилась тем, что ему приписали соучастие в какой-то тайной преступной организации, якобы разлагавшей казачью дивизию. По времени приезд Пилло совпал с очередной волной пьяного разгула атаманской братии, из-за которого Анненкову пришлось объясняться с военным министром. Неприязнь у «удачливому» артисту привела атамана к мысли, что спиртное и наркотики добываются через Пилло. У него произвели обыск, в семейной аптечке нашли пару шприцев и, к удивлению самого артиста, кокаин. Стали с пристрастием разбираться, кто он такой, устроили экзамен, дали солдатское отделение, но командовал им Пилло откровенно плохо. Выяснилось, что в германскую войну служил он прапорщиком в обозе, не имел никаких особых заслуг. Тем не менее назначенный Анненковым суд оправдал Пилло.

Недовольный таким оборотом дела, атаман издал специальный приказ по «партизанской дивизии»: «Утверждаю оправдательный приговор Пилло. Как самозванца и жида, опозорившего мундир русского офицера, опозорившего Георгиевский крест и вошедшего в дивизию с целью разложения партизан, — повесить… Атаман Анненков».

Пилло повесили, а артистку Истомину-Жизневскую в 24 часа выпроводили из района. Вот тебе и суд, законы, уставы. Впрочем, Анненков свое решение в данном случае считал вполне обоснованным и правильным. Пилло, объяснил он, был евреем. А приказ по дивизии от 9 мая 1919 года № 98 гласил: «Командирам частей запрещено принимать на службу солдат иудейского происхождения». Виновных буду отрешать от должностей, как не соответствующих своему назначению. Атаман дивизии полковник Анненков».

Анненков вообще избегал интеллигентных и образованных офицеров. Точно так же красные комиссары испытывали патологическую ненависть к выходцам из буржуазии, дворянства, казачества.

Были у атамана и свои причуды. Любил он красиво одеваться, возил за собой большой гардероб. Часто появлялся в новом мундире: сегодня — кирасир, завтра — лейб-атаманец, на следующий день — улан или гусар. Костюм для приема важных гражданских особ, три пары сапог с высокими каблуками и медными подковками, несколько пар белья, меховая шуба, серебряный кинжал, японский карабин, серебряные пуговицы с гербами, сделанные по заказу в оружейной мастерской, всегда следовали за ним в обозе. При атамане был отряд телохранителей, хор песенников, управляющий личным зверинцем. В личном ведении атамана состояла прекрасная конюшня скаковых лошадей. После обеда он отдыхал под музыку духового оркестра. Пил, как уже говорилось, ром и коньяк. Нравилось Анненкову угощать собеседников дорогими сигаретами и шоколадом. Парадокс — из 30 человек его личного казачьего конвоя почти половину составляли пленные красноармейцы.

«Дело в том, — объяснял Анненков, — что к пленным я относился как к противникам, уже сложившим оружие. На всех фронтах при сдаче в плен красноармейцев подвергали репрессиям. Но при сдаче 5-го Советского полка я заметил, что во время ареста один боец, Иван Дупляков, сказал: «Я много перебрал на мушку вашего брата, теперь можете брать и меня». Если бы их отправили в лагерь, то, возможно, над ними совершилась расправа. Я решил взять пленных в свой конвой, полагаясь на чисто психологическое воздействие: они являлись добровольцами, боровшимися против нас и не ожидавшими к себе снисхождения. Тем самым я оценил проявление Дупляковым своего гражданского мужества. И не ошибся. Впоследствии Дупляков перешел со мной китайскую границу… Это тот самый Дупляков, которому в случае каких-либо недоразумений со мной я завещал выдать четыре слитка золота. Таково было мое завещание, составленное в китайской тюрьме в отношении всех четверых оставшихся казаков моего войска.

Мне было известно, что во всех наших частях действовала колчаковская контрразведка. Колчаковские офицеры приезжали к нам, поступали служить под видом добровольцев, скрывая свою принадлежность к агентуре Колчака. Но существовала и штатная контрразведка. В ее функции входило устанавливать активных противников Омского правительства. Когда она выявляла таковых через агентуру, то обращалась за ордером на арест в штаб, и они арестовывались. Велось дознание, следствие. Смотря по степени преступления, арестованные предавались гражданскому либо военно-полевому суду.

При занятии деревни всех, кто был, по нашему мнению, преступным элементом, мы привлекали к ответственности. Несколько человек вешали, несколько расстреливали, несколько приговаривались к тюремному заключению, некоторых пороли. Все население, которое было нелояльно настроено по отношению к нам, эвакуировалось в другой район. Оставлялось только население лояльное. Правда, если занимали деревню наскоком, случались всевозможные непредвиденные эксцессы. Для подавления недовольства и восстаний существовали карательные отряды. На занятых нами местностях сразу же ликвидировались Советская власть и созывались крестьянские съезды. Участвовал в них и я. Цели съездов — прекратить рознь между казаками и крестьянами, относившимися враждебно друг к другу. Первым вопросом всегда было оказачивание области, так как ведавший этими делами генерал Ионов отдал приказ, чтобы все крупные селения и поселки переписывать в казачье сословие. Среди крестьян произошел страшный раскол: кто-то согласился, стал действовать как казаки, собирать мобилизацию. Но большая часть пошла против переписи. Дш успешности оказачивания переписавшиеся поселки облагались меньшими повинностями, а на крестьянские возложили все основные тяготы. Приезжавшие в поселки наши комиссары говорили людям: кто не перепишется к казачеству — будет выселен. Ионов надеялся оказачить всю Семиреченскую область, объединить крестьянство с казачеством. Но результат получился обратный. Между тем оказачивание давало нам большие возможности в проведении мобилизации, обеспечении продовольствием, лошадьми, подводами, вносило организованность в жизнь местного населения и облегчало управление территориями. За проявление вольностей недовольное население облагалось контрибуцией. Иногда приходилось заниматься реквизицией продовольствия и лошадей — за изъятое выдавали квитанции…»

Мягок, благороден, снисходителен к себе и ближайшим сподвижникам атаман в своей «исповеди». В жизни он иной. По приказу Анненкова между Семипалатинском и Алейском на бронепоезде курсировала специальная карательная рота во главе с капитаном Кауровым. Первой операцией команды бронепоезда, по свидетельству кондукторов станции Рубцовка Филиппа Мачули-на и Романа Самохина, стал расстрел семи крестьян со станции Шипуново.

Таких акций было немало. Особенно зверствовали анненковцы, когда у белых начались неудачи на фронтах. После занятия красными Рубцовки разъяренный Анненков в сопровождении конвоя прискакал к броне-поезду и приказал немедленно двигаться на станцию. Вместе с ним отправились около сотни казаков. Недалеко от станции Аул получили сведения о том, что впереди объявилась разведка красных. Атаман дальше не поехал. По его распоряжению казаки стали ловить и сгонять к бронепоезду окрестных крестьян. Большинство попавших под руку мужиков подверглись пыткам: сначала им наносили неглубокие колотые раны, а потом рубили насмерть. Неподалеку от станции Шипуново каратели отыскали спрятавшихся в колодце двух красноармейцев и зарубили их. Затем подожгли с трех сторон близлежащее село Хлопуново, издевались над его жителями.

Крестьянин села Красноперское Степан Вольных по личному приказанию Анненкова был жестоко выпорот карателями за сочувствие Советской власти, после чего не мог подняться на ноги. Других сочувствующих — Егора и Ефима Чепуштановых, Лариона и Степана Филяро-вых, Кириченко, Арошина и Шевченко — расстреляли. При этом Егора Чепуштанова закопали в землю. Еще живым, истекавшим кровью.

Ивану Мартыненко удалось спрятаться от карателей. Он рассказал, как в село Веселый Яр прибыл отряд Анненкова — на погонах буквенные нашивки «АА», на ру-кавах эмблемы с изображением двух скрещенных костей и черепа. Они привезли с собой четверых арестованных, расстреляли их на окраине села и уже собирались было возвращаться в Рубцовку. Но тут к Анненкову подошел кто-то из местных зажиточных мужиков и передал список сочувствующих Советской власти. Всех их поймали и расстреляли без всякого разбирательства. Когда поезд с анненковцами тронулся, каратели открыли стрельбу по группе крестьян, хоронивших расстрелянных.

Все это вовсе не досужий вымысел, не плод воспаленного воображения, а свидетельства живых людей, очевидцев или участников событий — ближайших сподвижников Анненкова, его подчиненных, местных жителей. Военком одного из красных полков, преследовавших Анненкова, Василий Довбня показал потом на допросе в ОГПУ:

«В июле — августе 1919 года в Лепсынском уезде Семиреченской области появился белый отряд, пришедший со стороны Сибири и прославивший «силу русского оружия» рубкой голов и порками мирного населения. Отсутствие сопротивления давало возможность пьяной, разнузданной банде офицеров и присоединившихся к ним казаков безнаказанно пороть и рубить мирных жителей, насиловать женщин и девушек, грабить их имущество. Горе тому, кто пытался не то что защитить, а лишь только высказать свое неудовольствие по поводу грабежей и насилия. Его сразу же объявляли большевиком и в лучшем случае пороли плетьми, а то и рубили, да не просто рубили, а истязали. Отрубят ногу, руку, разрежут живот. Всех больных и раненых, находившихся в лепсынском лазарете зверски изрубили. Лежавший больной тифом старый партиец, незадолго перед этим приехавший из Перми, был жестоко избит, затем ему распороли живот и выбросили в город, где он умер через сутки.

В ответ на это крестьяне селений Черкасского, Новопетропавловского и Новоантоновского вместе с беженцами из города Лепсы и окрестных сел стали усиленно организовывать вооруженную защиту от этих банд. Вслед за ними стали организовываться и другие близлежащие села, жители окопались. Оружия не хватало, да и оно было допотопное: на весь район около 100 винтовок — все системы Бердана, на каждую не больше десятка патронов. Трехлинеек — десяток-другой. Орудий не имели совершенно. С таким вооружением приходилось отвечать чуть ли не на ежедневные налеты и обстрелы постов и разъездов, отражать попытки белых занять то или иное селение.

Просидев в окружении белых до пяти месяцев и не получая никаких известий о положении вокруг, в первых числах января 1920 года мы решили занять село Аксу, находившееся в руках белых. Через Аксу предполагалось наладить связь с городом Каналом, где находились красные отряды. Но до него было около 250 верст. Стояли сильные морозы, доходившие до 30 градусов. Наступление предполагалось провести из села Новоандреевского, куда стянули красноармейцев со всего района. В селах осталось по десятку бойцов.

Анненков, знавший о нашем передвижении через своих осведомителей, повел наступление на Новоандреевское с расчетом расчленить красных на две части. По счастью, разразившаяся метель помешала полураздетым и полуразу-тым красноармейцам выступить на Аксу, и они возвратились по своим селам. Но белые начали наступление и заняли околицу. Местный гарнизон Новоандреевского, несмотря на примитивное вооружение и малочисленность, совместно с прибывшим Петропавловским эскадроном разбил белых, заставил бросить при бегстве до сотни японских винтовок. Это значительно укрепило оборону района.

Спустя несколько дней жителям села Новоандреевского привезли письмо от Анненкова, в котором он рекомендовал заняться мирным трудом, готовиться к предстоящему весеннему севу, восстанавливатьхозяйство и не чинить ему препятствий в наведении порядка. В частности, Анненков заверял, что он не такой, как генерал Ионов, который ставил своей задачей уничтожить крестьян Семиречья. Далее атаман предупреждал, что в противном случае он не остановится ни перед чем, чтобы захватить Новоандреевское. Вместе с письмом нам. доставили несколько вырезок из газет. В одной из них говорилось о восстании и расстреле большевистских комиссаров в Ташкенте, в другой сообщалось, что теперь Россия встала на истинный путь, на который стремился поставить ее генерал Корнилов, расхваливался Колчак.

На эти письма мы ответили, что порядок наведем сами, воевать не хотим и если Анненков такой хороший, не хочет кровопролития, то ему здесь делать нечего, может уходить»

Атаман никуда не ушел, но и своих людей под пули посылать не спешил, несмотря на огромное превосходство в силах. Терпеливо выжидал подходящий момент. И дождался, что восставшие районы не выдержали долгой блокады. Голод заставил «бунтовщиков» подчиниться его требованиям.

Как только сопротивление было сломлено, Анненков начал наводить «порядок». У крестьян забирали скотину, инвентарь, брички, одежду. И не смей выражать неудовольствия, делай приятное лицо, иначе — либо виселица, либо пуля в лоб.

В селе Антоновском белогвардейцы заходили в дома, выгоняли мужчин, насиловали женщин. Иногда это делалось в присутствии мужей. Зарубили прапорщика Кривого, воевавшего на германской войне, жителей села Косенко, Крива, Прохорко, Корниенко, Детьянен-ко. Последний, между прочим, уговаривал крестьян во время митинга сдаться на милость Анненкова. Трупы расстрелянных оставляли при въезде в населенные пункты для устрашения других. Они лежали почти месяц и были убраны лишь накануне прибытия красных.

В селе Новоандреевском расстреляли партийца Шапошникова с отцом и братом. Самого Шапошникова сразу не убили, а только ранили в живот и ноги. Он дополз до своего дома, где и скрывался целую неделю. Когда раны стали гноиться, Шапошников вынужден был сдаться анненковцам. Его сразу же зверски зарубили.

Подчиненные считали Анненкова искусным стратегом. Способности к военному делу у него, безусловно, имелись. А стратегия… Взять и разграбить безоружное село особого военного искусства не требуется. Село Константиново анненковцам почти не сопротивлялось. Несмотря на это, сожжено. Над жителями долго измывались. Даже матушку местного попа изнасиловали впятером. Несколько человек спрятались под церковью — подожгли и церковь. Весело расстреливали бегущих оттуда крестьян.

Жители сел Черкасского, Новопетропавловского и Новоантоновского удерживали анненковцев в течение 14 месяцев. Они сами набивали патроны, сделали даже пушку и снаряды к ней. Когда села все-таки были заняты, многие крестьяне, чтобы не попасть в руки карателей, покончили с собой. Другие, надеясь избежать горькой участи, записывались в войско Анненкова. Но и этих не минула трагическая развязка — они были зверски зарублены или расстреляны в камышах Уч-Арала. Так что атаман явно кривил душой, заверяя о своем снисходительно-благородном отношении к сложившему оружие противнику.

Последние бои

Формулы «белый террор» и «красный террор», в то время вполне реально означали лютую взаимную ненависть, жестокость, разнузданность нравов. С обоих берегов Гражданской войны обильно полилась человеческая кровь. Убийство становилось профессией не единиц, а тысяч людей. И без того немалые списки покидавших бренную землю не по собственной воле все пополнялись. А жизнь продолжалась своим чередом — пишет Анненков:

«Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем — вечерняя церемония: перекличка, объявление приказов и в конце — молитва. Когда находились в тылу, пели «Боже царя храни», а на фронте и в боевой обстановке — «Спаси Господи!». Пели каждодневно. В «Спаси Господи!» внесли изменения, и молитва звучала так: «Спаси Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя».

На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных, правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт.

Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных местных казаков и добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.

По прибытии с отрядом в станицу Уджарскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением оказались страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионова, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область… Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация «Горные орлы». Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону Советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.

В день Георгиевского праздника 25 ноября 1918 года Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные действия против красных на Уральском фронте.

Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил».

В начале декабря под командование Анненкова был передан 2-й Степной корпус с приказом освободить Семиречье от красных. Атаман решил не рисковать, послал в разведку боем сильный отряд из четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда Анненковцы подошли к деревне Андреевке, их встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой. В результате вынуждены были отойти и посланный в разведку отряд, и еще четыре-пять партизанских частей с большими потерями.

В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено десять пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако поступило сообщение о подходе больших подкреплений противника, и Андреевка снова «покраснела». После этого в течение нескольких месяцев анненковцы вели себя тихо, в бои с регулярными частями Красной Армии не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за эту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.

Вскоре от адмирала Колчака поступил приказ о переброске всего партизанского отряда на Восточный фронт: Сибирская армия беспорядочно отступала, необходимо было срочно оказать ей поддержку. Анненков, как всегда, выполнил приказ частично, выделив дивизию и несколько полков. Им вначале удалось продвинуться верст на 60. Однако в тылу анненковцев, в Семипалатинске, вспыхнуло восстание. Тяжелое поражение потерпела Оренбургская армия под командованием генерала Дутова, вынужденная под непрерывными ударами красных отступать через Голодную степь.

«Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, — вспоминал Анненков, — она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайской границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во все части верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными тифом. По сути вся армия представляла собой сплошной лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет и будет полнейший крах. Во многих частях армии оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы спасти ее, вывести армию из катастрофического положения. Было решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги, на восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, промотание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что как командующий отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающих свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Отечеству частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии».

Трогательная забота атамана о соратниках по борьбе с красными из разгромленной армии Дутова в устах самих дутовцев выглядит несколько иначе:

«На первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: «Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков», — рассказывал советскому консулу в Китае бывший белогвардейский капитан Соловьев. — Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти рук «С нами Бог и атаман». Вместо помощи у них начали забирать лучших лошадей, бросая на произвол судьбы женщин и детей в степи, — и это при суровой зиме девятнадцатого года! Их не пускали в дома, а как скот загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на каждого комнату, а то и две, нагло предлагали «хорошеньким» квартиру на ночь. По улицам, в мороз, валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи — ведь они были нахлебниками, не способными к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание в обрыв и, только осмотрев раны уцелевших от избиения, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого атамана. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями.»

Между тем снабжались белые войска централизованно, причем значительная часть провианта шла через иностранные миссии. Зависимость? Конечно. Но, как считал Анненков, Колчак был слепым исполнителем воли союзников и под их влиянием находился всецело. Английская миссия имела свою контрразведку, ее агенты шныряли в Омске и других городах, по всей Сибири. В Омске же стоял штаб чешской контрразведки, в Новосибирске — польской. Были свои штабы у французской, итальянской контрразведок. Так что, конечно же, зависимость: кто платит деньги, тот и заказывает музыку.

В правительственных кругах по прибытии союзной миссии речь шла лишь о бескорыстной помощи Белому движению в борьбе с большевиками. Но потом стало ясно, что за эту помощь придется расплачиваться имеющимися в России природными богатствами, ее ресурсами. Пошли разговоры, что долги России будут возмещаться новым правительством. Вывезенным из Казани золотым запасом Российской Империи Колчак надеялся расплатиться за военные поставки для его армии. Анненков корил адмирала за посрамление «русского престижа», однако сам ни от чего заграничного не отказывался.

На вооружении анненковцев были английские и японские винтовки, тяжелые пушки, японские, американские и французские пулеметы. Верхнее обмундирование и шинели — английские и частично японские. Френчи и шаровары, одеяла и снаряжение, ботинки и обмотки — все было английским или японским. Иностранные миссии поставили Колчаку условие: распределять имущество и контролировать расход они будут сами. Все делалось так, что иностранные миссии имели возможность руководить практически всеми вопросами.

Более того, английская миссия давала свои кадры преподавателей для обучения офицеров и унтер-офицеров. Были специальные вооруженные отряды из представителей «союзников» — канадский, например, под британским флагом численностью до батальона, во Владивостоке — итальянские части.

Анненковцы чувствовали себя в Сибири хозяевами. Один из офицеров Анненкова — Макаров был командирован во Владивосток. На станции его толкнул кто-то из итальянских солдат. Макаров сказал по-итальянски: «Нельзя ли поосторожней?» В ответ услышал: «Какая неблагодарная русская сволочь! Мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу.» Когда Макаров потребовал уважения к себе более решительно, один из итальянцев крикнул: «Что на него смотреть, дай ему в зубы!» Солдат ударил Макарова по лицу. Тот выстрелил в обидчика. На шум сбежались итальянские солдаты, открыли стрельбу. Макаров был убит.

Дальше бороться невозможно

С разгромом Колчака и падением Сибирского правительства снабжение армии оружием и имуществом вообще прекратилось. И тогда атаман решил: каждый командир должен сам заниматься обеспечение своего отряда за счет местного населения. Начались обширные реквизиции, которые, как известно из истории, ни к чему иному, кроме протеста тех, у кого что-то изымается, не приводили. Впрочем, поборы населения «реквизицией» называли сами анненковцы. По существу это был самый откровенный грабеж, когда у людей отнимали нажитое собственным трудом. Вместо оплаты всучивали не представлявшие никакой ценности бумажки — квитанции, по которым никто не выплачивал ни единой копейки. Но и у грабителей запасы продовольствия, обмундирования и боеприпасов не шибко увеличивались, поскольку все транжирилось безалаберно. Зато росло народное недовольство. Приходилось взывать и к чувствам соотечественников, подобно тому, как это сделали казаки Сибирского полка:

«Одиннадцать веков строилась Русская земля. Бесчисленными жертвами своих сынов, умом и мужеством лучших людей, камень за камнем возводилось здание русской государственности, и из маленького племени «русъ» выросла великая державная Россия.

В блеске ее славы, под сенью ее державной мощи крепло народное благосостояние, и близок был час, когда первая по силе Россия должна была стать первой по богатству и счастью страной. Но, отравленный ядом большевистского безумия, великий народ пошел за своими лжеучителями и, как библейский Самсон, был ослеплен и потерял свою силу. Ужасами небывалого лихолетья покарал господь Русскую землю.

Потерявши разум, веру и совесть, ослепленные русские люди с легким сердцем подменили суровую государственную мудрость дешевками большевиков, животные инстинкты разнузданной черни признали за волю народа и в два года дотла разрушили тысячелетнюю державу. Исчезла железная мощь великой страны, померкла ее гордая слава, и последним между последними, жалким, презренным, бездомным стал стовосьмидесятимиллионный державный народ.

На троне Великого Петра — подъячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова — в руках Лейбы Бронштейна, а в московских соборах — конюшни красноармейцев. Русские люди! Тени великих строителей нашей земли, ее вождей и героев, вся святая распятая Русь зовет вас. Очнитесь, прозрейте и в едином жертвенном порыве отдайте себя на великое дело спасения гибнущей Родины! Вставайте, идите, спасайте!»

Неохотно и немногие вставали, медленно шли, и потому о спасении можно было только говорить.

«Положение осложнялось волнениями населения. Дальше бороться становилось невозможно. Мною был отдан приказ начальникам северной и южной групп начать одновременный отход за границу. Северная группа Бакича, имевшая в своем активе около двадцати с половиной тысяч бойцов, включала еще примерно тринадцать тысяч беженцев, множество эвакуированных из Оренбургской армии учреждений. В южной группе было много семиреченских казаков и части Сибирской армии. Ее возглавлял атаман сесмиреченского казачьего войска Щербаков. Здесь же находился и генерал Дутов. Эта группа отходила без давления со стороны противника. Она оторвалась и первой ушла в Китай. Я командовал центральной группой, в которую входили главным образом партизанские полки общей численностью около девяти тысяч человек. Беженцев в моей группе не было.

В моем приказе об отходе за границу было указано на недопустимость принуждения к этому лиц, не желавших интернироваться. Так что за границу перешло гораздо меньшее количество войск. К тому же случались эксцессы. Перед границей вспыхнуло восстание Оренбургского казачьего артиллерийского дивизиона. Оно началось с того, что мой помощник полковник Асанов объявил свой приказ о нежелании уходить из Советской России и призвал все партизанские части не переходить китайской границы. Со своей стороны я подтвердил, что борьба с Советской властью прекращается, во всяком случае на ближайшее время, и пусть каждый офицер и партизан подумает, оставаться ему в пределах России или двигаться в Китай. Был выстроен весь отряд.»

Этот эпизод описан Анненковым в рукописи «Колчаковщина» из полутора десятков страниц, приложенных впоследствии к уголовному делу:

«К одному из средних полков подъезжает атаман и приказывает спешиться, снять все оружие, отойти от оружия на 600 шагов. Все недоумевают, но исполняют приказ без промедления. Личный конвой атамана — между безоружным полком и оружием. Атаман медленно подъехал к полку.

— Славные бойцы, — говорит он, — два с половиной года мы с вами дрались против большевиков. Теперь мы уходим вот в эти неприступные горы и будем жить в них до тех пор, пока вновь не настанет время действовать. Слабым духом и здоровьем там не место. Кто хочет оставаться у большевиков, оставайтесь. Не бойтесь. Будете ждать нашего прихода. От нас же, кто пойдет с нами, возврата не будет. Думайте и решайте теперь же.

Грустные стоят люди: оставлять атамана стыдно, бросать Родину страшно. Разбились по кучкам. Советуются. Постепенно образовались две группы. Меньшая говорит:

— Мы от тебя, атаман, никуда не уйдем!

Другая, большая, говорит:

— Не суди нас, атаман, мы уйдем от тебя. Но клянемся тебе, что не встанем в ряды врагов твоих.

Плачут. Целуют стремя атамана. Оружие уходящих уложено на брички. Последнее прощание, и полк двумя толпами уходит в разные стороны — на восток и на запад.

Всего желавших остаться оказалось две с небольшим тысячи человек. Та часть, которая решила остаться, двинулась в сторону села Глинковского. В нашей группе, направлявшейся в Китай, насчитывалось 4200 человек. До самой границы перед нами была только голая степь и ни одного селения.

Среди отступавших находилось несколько офицерских семей, в частности, полковника Луговских, семья моего помощника Мартемьянова, семья Асанова, дочь вахмистра Петрова, а также было много больных и раненых. Из-за трудностей с продовольствием при подходе к перевалу Сельке (я назвал его «Орлиное гнездо») мною был отдан приказ коменданту лагеря полковнику Сергееву организовать эвакуацию всех этих людей. Наутро мне стало известно, что ночью семья Луговских была задержана офицером Васильевым, женщины изнасилованы и порублены. Я приказал тотчас же арестовать пост, произвести расследование. Во время ареста Васильеву удалось сбежать, остальных, причастных к случившемуся, доставили в лагеръ. Как показало дознание, семьи Луговских и Мартемьянова не подчинились распоряжению коменданта и не явились вовремя на сборный пункт для эвакуации. Они пошли самостоятельно, в результате попали не в ту щель, которая вела в китайские пределы, а в ту, что шла в Советскую Россию. Здесь их задержал часовой, потребовавший вернуться обратно. Васильев и другие офицеры на посту оказались в нетрезвом состоянии, а потому между ними и полковником Луговских произошел резкий разговор с обоюдной стрельбой. Васильев застрелил полковника Луговских. После этого изнасиловали и изрубили семью Луговских и остальных. Только одна дочь вахмистра Петрова убежала. По моему приказу восемь человек, виновников случившегося, приговорили к расстрелу.»

Итак, очередной эксцесс произошел возле китайской границы вроде бы случайно, и виноватыми в нем оказались сами пострадавшие. По рассказам других проходивших по делу свидетелей, картина получается несколько иная, и «брат-атаман» вовсе не по-родственному поступил со своими боевыми товарищами.

Обратимся еще раз к воспоминаниям красного комиссара Василия Довбни — его полк шел по пятам Анненкова до самых пограничных столбов.

«При позорном бегстве в Китай на протяжении более 200 верст от села Глинковского по берегам озер Ала-Куль и Джаланаш-Куль вплоть до Джунгарских ворот — последний перевал за границу — дорога была усеяна трупами. Жуткая картина — в озерах трупы, в речках трупы, по дороге трупы, атмосфера тяжелая, дышать трудно. Около Джаланаш-Куля летают тысячи громадных грифов, прилетевших из далекой пустыни Гоби заканчивать «кровавый пир восстановителя мира и порядка» атамана Анненкова. Среди трупов были женщины, дети, старики. По дороге замечено: где тело подводчика, а они были из крестьян, рядом разбитая повозка и труп лошади. Это не случайно, ибо если у подводчика сломалось колесо или занемогла лошадь, то здесь же на месте убивали и лошадь, и ее хозяина, ломали телегу. Суть такой меры — предупредить, чтобы крестьяне-подводчики, захваченные насильно, не ломали бы умышленно своих повозок и не калечили лошадей, пытаясь отказаться от поездок. Анненковцев не проведешь — они знают, как восстанавливать «мир» и наводить «порядок».

Недалеко от границы нас поразила большая груда пулеметных гильз. В недоумении мы начали обследовать окрестность и обнаружили, что все соседнее ущелье завалено трупами. Около сотни трупов лежало при входе в ущелье, они виднелись и дальше, но обследовать их не было возможности, они уже разлагались. По словам перебежчиков, возле урочища Чулак Анненков собрал все свои части и объявил: здесь он организует неприступную крепость, которую назвал «Орлиное гнездо». Из нее будет вести дальнейшую борьбу.

Его войско разделилось: одни двинулись назад, в Россию, другая колонна пошла в Китай. С Анненковым остались только отъявленные головорезы. Он им отдал распоряжение расстрелять и тех, кто отправился в Китай, и тех, кто решил возвращаться в Россию.»

Подобных свидетельств имеется множество. Возможно, у кого-то возникнут сомнения в их объективности. Дабы предупредить такое, воспользуемся воспоминаниями одного из самых близких к Анненкову офицеров — А. Новокрещенова. Делился он ими в Китае, далеко от органов:

«Приблизительно в марте, числа 16-19-го отряд атамана Анненкова под натиском Красной Армии подошел к границе Китая у перевала Сельке. Это место атаман назвал «Орлиное гнездо» и расположился там лагерем с отрядом численностью примерно в пять тысяч человек. Здесь были полк атамана Анненкова, или Атаманский, Оренбургский полк генерала Дутова, егерский полк и Маньчжурский при одной батарее и саперном дивизионе. Атаманский полк осуществлял прикрытие отступления отряда. Он же на месте производил суд над идущими на родину партизанами — их просто раздевали и расстреливали или сообщали вооруженным киргизам, что идет такая-то партия и ее надо уничтожить. С отрядом к границе шли семьи некоторых офицеров, как например, семья заслуженного оренбуржца полковника Луговских, состоявшая из трех дочерей, престарелой жены, жена есаула Мартемьянова, и в числе других — жена с 12-летней дочерью вахмистра Петрова — оренбуржца. Всем семьям атаман приказал эвакуироваться в Китай, а сам немедля отдал приказ 1-й сотне Атаманского полка, сотнику Васильеву, отдать всех женщин в распоряжение партизан, а мужчин перебить. Как только стали приезжать семейства, то сотник Васильев задерживал их под разными предлогами и отправлял в обоз своей сотни, где уже были любители насилия: полковник Сергеев — начальник гарнизона Сергиополя, Шульга, Ганага и другие. Прибывших женщин раздевали, и они переходили в пьяные компании из рук в руки, и после их рубили в самых невероятных позах. Из этой клоаки удалось выбраться, уже изнасилованной, с отрубленной рукой, дочери вахмистра, которая прибежала в отряд и все рассказала. Это передали оренбуржцам, попросили их встать на защиту. Полк немедля вооружился, а командир его Завер-шенский пошел с Мартемьяновым к атаману и потребовал выдачи виновных. Атаман долго не соглашался, оттягивал время, дабы главный виновник Васильев имел возможность убежать за границу и тем самым замести следы. Но Завер-шанский под угрозой револьвера заставил атамана выдать преступников. Оренбуржцы арестовали Шульгу, Ганагу и еще трёх-четырёх человек. Были вызваны добровольцы их порубить. Рубка этих людей происходила на глазах всего отряда. После казни полк немедля снялся и пошел в Китай, не желая оставаться в отряде. Вслед уходящему полку анненковцы дали несколько выстрелов из орудий, к счастью, не попавших в цель. В этой жуткой истории погибла вся семья Луговских, не пожалели 54-летней женщины и 14-летней девочки, не говоря уже про 17- и 19-летних девиц, которые были найдены с разбросанными по сторонам ногами и с жутким видом полового органа. Говорили, что эти девицы переходили целую ночь из рук в руки целого эскадрона и каждый получивший жертву после другого еще более измывался над несчастными. Жена помощника атамана Мартемьянова была найдена с распоротым животом и разодранными ногами. Вещей убитых не нашли, но, как говорили, в личном штабе атамана много серебра и золота с метками погибших. Позднее по приказу генерала Дутова произвели дознание в управлении эмигрантами. Васильева поймали, арестовали, и он погиб голодной смертью в том же Оренбургском полку в Китае».

По трупам пришедши, по трупам и ушел «брат-атаман» со своей шайкой, девизом которой было «С нами Бог и атаман Анненков».

Творили убийства, грабежи и насилия его люди с легким сердцем. Имя Анненкова стало в Семиречье нарицательным, им пугали детей, его вспоминают до сих пор, если хотят отметить какую-то особую мерзость. Нет возможности процитировать все свидетельства очевидцев и участников тех трагических событий. А надо, хотя бы для того, чтобы воздать должное памяти невинно загубленных, увидеть в месиве белого и красного террора корни нравственного падения человеческой личности и массового психоза озверевших от крови людей. Вот страшная статистика анненковской «стратегии»:

В городе Сергиополе расстреляно, изрублено и повешено 800 человек. Сожжено село Троицкое, забито насмерть 100 мужчин, 13 женщин, 7 грудных детей. В селе Никольское выпорото 300 человек, расстреляно 30, пятеро повешены. В селе Знаменка вырезано почти все население, у женщин отрезали груди. В селе Колпа-ковка изрублено, расстреляно и повешено 733 человека, в поселке Подгорном — 200. Сожжены села Болгарское, Константиновка, Некрасовка. В селе Покатиловка изрублена половина жителей. В Кара-булаке Уч-Аральской волости уничтожены все мужчины. По словам свидетеля Турчинова, трупы не зарывались, и собаки до такой степени откармливались и привыкали к человечьему мясу, что бросались на живых людей. Возле китайской границы в урочище Ак-Агач было насчитано 900 трупов, а за озером Ала-Куль — 600. Все они уничтожены своими за нежелание оставаться под властью атамана.

Н. Ромодановский неотлучно находился при атамане с июля 1918 года и до самого его бегства в Китай. Оказавшись под следствием, вспоминал:

«Борис Владимирович Анненков был роста среднего, средних лет, лицом походил на калмыка. Физически развит, мог заставить играть каждый свой мускул, был преподавателем фехтования в военной школе. Обладал большой силой воли, умел гипнотизировать. При подборе людей в свой личный конвой долго всматривался в глаза, после чего говорил: этого можно взять, а того — нет. Кстати, выбранные таким образом в конвой из числа захваченных в плен красноармейцев, попавшие под влияние Анненкова, становились похлеще его партизан. Однажды во время одной неудавшейся стычки с красными атаман избежал плена только благодаря верности именно бывших красноармейцев, взятых им в свой конвой. Не любил курить, но на важных заседаниях дымил сигаретой. Шоферам, от которых пахло самогоном или спиртным, керосином, говорил: как вы пьете эту гадость, приходите ко мне, я угощу вас коньяком, чистым спиртом. Не любил офицеров, которые часто пили. Пренебрежительно отзывался о женщинах, но в Семипалатинске, по рассказам казаков, изнасиловал гимназистку, а в деревне Казаткулово ходил к учительнице. Женам офицеров разрешал жить только на известном удалении от нахождения частей.

Атаман не любил священников, тем не менее при встречах священнослужителя в деревне никогда не говорил «отец-священник», а приветствовал: «Здравствуйте, батюшка». Нравилось, когда в церквах произносилось многие лета Борису (Анненкову). Один из священников, отец Андрей из Славгорода, поступил в дивизию, расстреливал там мужиков, насиловал их жен, ездил с карательным отрядом для подавления восстания крестьян. Впоследствии, когда красные взяли его в плен и арестовали, он повесился в тюрьме.

Любил посещать солдатские вечеринки, где сам плясал и учил этому казаков, подтягивал песни, но сам голосом не обладал. Страстью была езда на автомобиле, сам накачивал воздух в камеры, надевал бандажи. Нравилось попугать киргизов, лошадей глушителем газа, у него часто получался эффект выстрела. Веселился, если удавалось задавить собаку, кошку, курицу, барана, очень хотелось задавить какого-нибудь киргизенка.

Атаман сам печатал на машинке приказы, работал на телеграфе, за рулем автомобиля сидел всегда сам, не доверял это никому. Почти целыми днями сидел в своей комнате, в землянке или вагоне, выходил редко, но всегда, если это случалось, был одет по всем правилам. В свободное время стремился покататься на автомобиле, на мотоцикле и особенно любил выезжать на своих скаковых лошадях Грезе и Арабе. Показывал свою езду офицерам, посещал их вечеринки. Имел обычай присутствовать всегда на вечерней поверке с оркестром, который играл «Отче наш» или «Спаси, Господи». Лично принимал рапорты от дежурных по полкам, после чего пропускал войска церемониальным маршем. На одной поверке приказал трубачу дать кавалерийский сигнал, но офицеры продолжали идти маршем. Атаман заставил их повторить прохождение, осмеял, а затем отправил по домам по команде «Бегом!».

Личный парикмахер, по прозвищу Бомба, брил и стриг под челку, завивал чуб атамана. В личном, окружении было несколько немцев и австрийцев из числа военнопленных. При нем состоял личный конюх по уходу за выездными лошадьми.

Во время работы в своей комнате атаман заставлял оркестр играть военную музыку, по вечерам организовывал симфонические концерты, на которые приглашались офицеры. Существовал специальный хор Атаманского полка. Казаки этого полка носили брюки с генеральскими лампасами, обязаны были иметь чубы и стрижку под челку. Погоны у них были с вензелями «АА», на кокардах имелось изображение черепа. На всех знаменах наносились надписи: «С нами Бог и атаман».

С местными жителями обращались вежливо, обещал все исполнить, проявлял внимание. На расстрелы, порки, слезы смотрел спокойно, говорил: «Так их надо, подлецов!» Цели своей борьбы выражал так: организовывать на занятой территории казачье войско, соединиться с восставшим против большевиков в Ташкенте Осиповым, стать диктатором и не подчиняться никому. Стремился избавиться от возможных противников — прибывшего генерала Дутова отправил в Китай, не предоставив ему у себя никакой должности.»

Среди основных приближенных атамана обязанности распределялись следующим образом:

Левандовский — главный палач отряда. Он не мог садиться обедать, если не расстреляет или не выпорет кого-нибудь. В бою был трусом. Им расстреляно лично до 300 человек. По национальности поляк. Атаман часто спрашивал: «Как дела, пан?» — и отдавал ему честь по-польски. Левандовский был убит поляками в Новониколаевске во время пьяной ссоры.

Некто Сургутский — главный специалист по пыткам и истязаниям. Носил в одном ухе сережку, а на поясе — финский нож в ножнах. Имел чин есаула.

Фельдфебель автокоманды Ивакин. Ставил своих солдат под винтовку с киргизами. Порол за пьянки. Мобилизованных часами продерживал «во фрунт» и говорил: «От вас большевизмом пахнет». Кричал сам и заставлял солдат орать по его команде: «Бей жидов, спасай Россию!»

Полковник Иларъев. Атаман нежно называл его Павликом. Солдаты боялись его, как черта, за жестокости и произвол. Командовал Кирасирским полком. Шомпол, плеть, шашка — вот методы его командования.

Капитан Шеркунов всегда ходил с глазами, налитыми кровью, бросал на всех зверский взгляд. С арестованными разговаривал коротко: расстрелять, вздернуть, повесить, выпороть. Жертв его много. При отступлении в Китай куда-то сбежал.

Капитан Тупицын расстрелял в тюрьме 40 арестованных. По приказу Анненкова целую неделю наводил «порядок» в Красноярской тюрьме. Из восьми тысяч пленных мало кто не подвергся избиениям и уродованиям. Расстрелял около 500 человек.

Капитан Кауров — командир карательного отряда. Постоянно совершал рейды по селам и чинил расправы. Число его жертв не поддается описанию, во всяком случае, их не менее 200 человек.

Прапорщик Песковский. Сначала возглавлял контрразведывательный пункт, затем командовал разъездными карательными отрядами. Организовывал по приказам Анненкова массовые порки крестьян, чинил зверства, расстрелы. Отбирал у населения хлеб, фураж, лошадей. Кто не давал, того избивали и пороли, многих расстреливали».

Все это люди с собственными взглядами на жизнь и на чужую смерть. Каждый загубленный ими уносил с собой ненависть. Анненков становился символом зла везде, где проходили его полки. Представьте себе картину: атаман, в бутафорском наряде, с безукоризненно завитым чубом, пахнущий дорогим французским одеколоном умиленно взирает на жуткое представление с массовыми истязаниями, мучительными казнями. Удовлетворившись кровавым зрелищем, снисходительно произносит напутственное: «Так их надо, подлецов!», после чего со вздохом облегчения спокойно уходит слушать задушевные мелодии или молодецкие песни в исполнении хора Атаманского полка. Причем, это ведь происходило постоянно. И такой циник мечтал захватить власть, стать диктатором, править, если не всей страной, то уж, во всяком случае, определенной частью России.

Назад пути нет

В конце марта или начале апреля 1920 года центральная группа армии подошла к китайской границе у Селькинских гор, но только в мае ее пропустили и разместили на берегу реки Боро-Тало. Это в определенной мере раскрывает мотивы, которыми руководствовался Анненков, истребляя собственную армию. Как мы помним, в группе, отходившей в Китай, насчитывалось более четырех тысяч человек, а границу перешли (как следует из письма Анненкова французскому консулу) всего семьсот. Содержать и кормить в течение полутора-двух месяцев (с марта по май) многотысячную армию в условиях пустынной горной местности просто невозможно. Места с человеческим жильем, где можно безнаказанно мародерствовать, обирать и грабить население, остались позади и уже надежно прикрыты войсками регулярной Красной Армии. Анненков явственно ощущал приближение опасности, сознавая, что поведение тысяч голодных, озлобленных людей, да еще с оружием, непредсказуемо. Ликвидировать лишних едоков, а заодно всех недовольных, разочаровавшихся и потерявших веру в своего атамана — представлялось ему единственным способом предотвратить бунт и приближающуюся катастрофу. Вот почему в ущельях и камышовых зарослях преследователи увидели тысячи убитых, хотя никаких боевых действий против анненковских войск там не велось. Заметим, сгинули не отказавшиеся покинуть Родину, а люди, оставшиеся верными своему атаману, принявшие решение следовать за ним на чужбину.

Особого радушия к незваным гостям за границей никто не испытывал. Китайское правительство установило довольствие остаткам атаманова войска — по два фунта муки и четыре фунта дров на человека в день. Губернатор Синьцзянской провинции Ян Цзысян настоял на переводе оставшейся части войск в район китайского Дальнего Востока. Он сказал, что не может разрешить нахождение такого большого количества интернированных людей с оружием на территории провинции. Анненков с сожалением признавал потом:

«Я вынужден был согласиться с таким требованием, и мы стали готовиться к длительному переходу. Отряду определили путь по Большой Маньчжурской дороге, и мы выступили в октябре 1920 года.

Однако по миновании шести переходов по распоряжению того же губернатора отряд остановился. Нам предложили изменить маршрут и двигаться севернее, так называемой караванной дорогой. На пути стоял город-крепость Гучен.

В ночь на 25 декабря во время празднования отрядом рождественского сочельника с крепостных стен по нашему расположению был открыт ружейный огонь. Мы понесли некоторые потери. Полковник Размазин по собственной инициативе с сотней вооруженных партизан занял крепость. Китайцы бежали, побросав всю артиллерию. Наутро была создана русско-китайская комиссия для разбирательства инцидента. И хотя она не выдвинула против нас никаких серьезных обвинений в возникновении конфликта, китайская сторона потребовала, чтобы в дальнейшем отряд двигался четырьмя сравнительно небольшими эшелонами. Первые два эшелона были отправлены с интервалом в несколько дней. Я должен был следовать с третьим. Как только мы подошли к пропускному пункту, мне объявили, что дальнейшее следование не разрешает губернатор соседней провинции. Мне же предложили прибыть для переговоров в город Урумчи, и я выехал туда немедленно. В Урумчах меня тотчас же арестовали под предлогом невыполнения приказа о разоружении приказа. Арестовали и прибывших семь человек, сопровождавших меня. По требованию китайских властей остатки отряда четырьмя эшелонами продолжили движение на восток.

Итак, я оказался в китайской тюрьме. В момент препровождения меня под арест, дабы подчеркнуть это как временную задержку, китайцы выставили почетный караул из двух рот пехоты. По всей видимости, эта демонстрация предназначалась для успокоения войск моего отряда и предотвращения возможных волнений. Затем китайцы выдвинули против меня обвинение в возникновении конфликта в Гучене. На самом же деле полагаю причину содержания меня в тюрьме совершенно иную.

Китайцев неотступно преследовала мысль о наличии у меня крупных ценностей, и они рассчитывали путем моего заключения принудить меня к передаче этих мнимых ценностей им. На сей счет их предположения являлись небезосновательными. Дело в том, что китайским властям уже было известно, что многие высшие начальники и руководители белого движения переправляли с собой за границу большие ценности. В особенности указывали на генерала Семенова, который в действительности перевез значительные ценности из России в Японию. По имевшимся у меня сведениям, Семенов и сейчас располагает довольно крупными средствами, помещенными в японские банки. Но распоряжаться в полной мере ими Семенов не может, так как его ценности оказались под контролем японцев и они выдают ему на руки лишь известную сумму на проживание. Все свои части Семенов побросал и никому никакой помощи не оказывает. За это в эмиграции Семенова прозвали «Гришка третий, рваная ноздря», ибо первым считают Гришку Отрепьева, вторым — Гришку Распутина. А сей имеет наименование третьего Гришки с отличительным признаком рваной ноздри, так как у Семенова настолько открытые ноздри, что они производят впечатление именно рваной ноздри.

Спустя два месяца после моего заключения в тюрьму прибыл личный представитель губернатора под предлогом узнать о моем положении. В разговоре со мной он посоветовал представить некий крупный подарок губернатору, что, по словам Чан Далея (так мне представился этот чиновник), могло бы послужить поводом для более скорейшего освобождения. Я объяснил, что имею примерно 15 тысяч долларов, но, как понял, о такой сумме и разговаривать нечего. Я объяснил, что могу дать несколько миллионов рублей сибирскими деньгами. В ответ Чан Далей заметил: «Напрасно вы шутите, я с вами серьезно, как друг». Он тогда же сделал намек на возможность попробовать откупиться через начальника тюрьмы, хотя от того мне аналогичные предложения уже поступали. Я действительно не имел при себе больших ценностей. У меня были лишь обесцененные колчаковские деньги. Основная часть средств Семиреченской армии оказалась в городе Чугучаке, что в 18 верстах от китайской границы. Там хранилось у бывшего российского консула 600 тысяч рублей серебром. Но, как оказалось, после перехода границы северной группой моей армии Бакич взял эти деньги на содержание интернированных войск и беженцев. Все деньги разошлись в первые же два месяца.

Кстати, примерно то же самое произошло и с деньгами других деятелей белого движения. Оказавшись за границей, они стали широко жить и довольно скоро разбросались».

В тюрьме Анненкова периодически навещал Чан Далей. Он склонял его к курению опия, объясняя, что это ускорит освобождение. Очевидно, таким способом китайцы стремились ослабить атамана физически и морально, тем самым исключить в будущем всякие попытки с его стороны свести счеты с губернатором провинции.

Там же, в тюрьме, Анненков узнал об освобождении находившихся вместе с ним в заключении офицеров-колчаковцев: полковника Савина, есаула Шишкина и войскового старшины Остроухова. На этом настояло английское посольство. Их опекал директор почты провинции, служащий английского правительства Гуайт, итальянец по происхождению.

Освобождение Анненкова произошло довольно неожиданно. В камеру зашел Чан Далей и зачитал решение губернатора провинции о его освобождении при соблюдении двух условий: заявления об отсутствии претензий к губернатору и немедленного ухода остатков отряда в глубь Китая по направлению к Пекину. Оба условия были приняты.

В китайской тюрьме Анненков, конечно, не имел возможности следить за всеми событиями, происходившими в России и эмигрантской среде. Уже потом от случайного попутчика, русского эмигранта Воротникова, направлявшегося в китайскую столицу с пушниной от немецкой фирмы, он узнал, что Гражданская война окончена, что была и тоже закончилась советско-польская война и теперь в России идет мирное строительство. А в эмигрантской среде в Китае полный развал, беглецы ссорятся между собой, обвиняют друг друга (и не без оснований) в авантюризме. Дошло до того, что слово «русский» стало ругательным, и эмигрант, который более или менее прилично одет, старался выдать себя за поляка, серба — кого угодно, только не за русского.

Конфронтация эмигрантских структур («Мушкетеры», «Голубое кольцо», «Черное кольцо», «Богоявленское братство», боевые отряды Глебова и Нечаева, третий батальон французского иностранного легиона и др. не только жили каждый сам по себе, но и боролись за зоны влияния) на этом этапе не устраивала их реальных хозяев. Англичанам, французам, японцам нужна была сплоченная эмиграция — и как противовес новой власти в России, и как перспективный источник дешевой и надежной (без запросов) рабочей силы.

Анненков очень точно определил последующую роль эмигрантских структур:

«Наличие русских эмигрантов-изгнанников служило постоянным поводом для привлечения общественного мнения других стран к их бедственному положению, в котором они оказались вследствие политики Советской России. Это давало лозунги для агитации против Советской власти в своих странах. И, наконец, ни для кого не являлись секретом постоянно вынашиваемые планы открытого нападения на Советский Союз, в котором основные ставки делались на использование эмигрантов. Подтверждением заинтересованности в существовании вооруженных эмигрантских организаций может служить то, что благодаря финансовой и прочей поддержке англичан в Шанхае много лет существует достаточно крупный по численности отряд генерала Глебова. Несмотря на требования и протесты китайских властей, отряд имеет в своем распоряжении большое количество оружия и боеприпасов.

Из моих личных разговоров с некоторыми английскими и другими иностранными чиновниками я вывел определенное заключение о непримиримости англичан к существованию Советской власти. Об этом, например, мне прямо говорил директор соляных монополий Гайсунсукой провинции Роберт Герц, провинциальный директор почт англичанин мистер Дуда. С последним я встречался много раз, в том числе у него на квартире, а также в помещении германской духовной миссии, на общих обедах у гансуйского губернатора. Дуду постоянно отговаривал меня от намерения заняться фермерством и отойти от политики. Он убеждал включиться в активную политическую деятельность. Когда я впервые пришел к мистеру Дуда на квартиру с просьбой помочь обосноваться в Ланьчжоу, то услышал от него следующее: «Вам нет никакого смысла оставаться, так как на Дальнем Востоке вы принесете больше пользы в деле организации эмигрантов. Сейчас в тех краях идет усиленная работа, и вам от нее никак нельзя отходить. Здесь же вы будете совершенно беспомощны, и условия китайской жизни окажутся для вам чрезвычайно тяжелыми». В ответ я выразил пожелание все же отдохнуть после китайской тюрьмы в провинции и отложить на некоторое время окончательное решение вопроса о своей дальнейшей судьбе. Дуда обещал похлопотать за меня, однако своего обещания не выполнил. Разрешение остаться в Ланьчжоу я получил благодаря содействию германского пастора Гуфнагеля.»

В Китае вместе с Анненковым в это время находились бывший начальник штаба армии генерал Денисов, сотник Ярков, подъесаул Дупляков, хорунжие Павленко и Вялов. Губернатор Гансуйской провинции Лу Хон-тау выделил двух китайских офицеров и 15 солдат для работы на небольшом конном заводе, где содержалось 60 кобылиц. Здесь атамана вскоре снова навестил Дуда, пригласивший его на беседу к германскому пастору. Там Дуда выбрал момент и сказал без обиняков:

— Вы слишком долго здесь живете. На Востоке идут работы по подготовке к выступлению эмиграции против большевиков, война с ними в конце концов будет, так как мы, англичане, не можем примириться с существованием Советской власти в России. Вам необходимо немедленно ехать на Восток. Тем более что во главе эмигрантов стал Николай Николаевич Романов, к которому весьма сочувственно относятся все эмигранты. Между Советами и китайским правительством возникает серьезный конфликт, указывающий на непрочность заключенных между ними договоров. Но это только начало. За китайцами последуют другие державы.

Принимавший участие в разговоре Герц добавил:

— О примирении с существованием Советской власти не может вестись никакой речи. Вопрос лишь во времени. Ваше отсутствие среди эмигрантов на Дальнем Востоке — абсурд. В то время как другие деятельно работают по объединению эмиграции для будущей войны с большевиками, вы, русский генерал, отдыхаете. Очевидно, не думаете о будущем.

Кроме Николая Николаевича заявил о себе из Германии еще один Романов — Кирилл. Он объявил себя Императором Всероссийским Кириллом I. Эмиграция отнеслась к этому акту как к несерьезной выходке, многие считали Кирилла после подписания «манифеста» о вступлении на престол не вполне нормальным. В 1924 году, когда Кирилл посылал свою молодую жену в Америку в качестве императрицы с соответствующей свитой с целью попытаться получить у тамошних банкиров крупный займ, ему обещали помочь, если он окажется на престоле в Москве.

Сдача

В общем ситуация повторялась, только в еще более жестоком виде: либо снова в пекло Гражданской войны, либо тюрьма, а не исключено, и смерть от рук бывших соратников. Правда, существовал еще один вариант.

«Прожив в Гансуйской провинции около двух лет, я все более понимал существо иностранной, особенно английской, политики в Китае. Находящиеся в китайских провинциях коммерческие фирмы англичан имеют большое количество агентов в различных городах. По всей стране разбросаны многочисленные английские духовные миссии. И те и другие, прикрываясь коммерческими или религиозными идеями, имеют своей основной целью наблюдение за местным населением. Английское правительство отпускает для этого им значительные средства. По моим наблюдениям англичане гораздо больше осведомлены о положении дел в провинциях, нежели местные губернаторы. Благодаря знанию китайского и английского языков я имел возможность довольно хорошо наблюдать взаимоотношения англичан и китайцев, общаться как с теми, так и с другими. По отношению к населению англичане ведут себя в высшей степени надменно и вызывающе грубо, считая китайцев низшей расой, рабочим скотом и всякий раз подчеркивая это. Можно привести бы уйму фактов, из которых ясно видна картина «дружелюбных» отношений англичан к китайцам. Но, полагаю, нет надобности в перечислении общеизвестных скандальных случаев. Например, в мае 1925 года английская полиция и волонтеры расстреляли мирную демонстрацию в Шанхае лишь за то, что она шествовала по английской концессии. Даже в Гансуйской провинции, удаленной от Шанхая на тысячи верст, шанхайская бойня вызвала стихийный протест всех слоев китайского населения. С другой стороны, обычное явление — проезд китайского директора почт мистера Дуды по улицам китайского города Ланьчжоу обеспечивается полицейскими его службы: всех встречных и прохожих разгоняют палками. Самого же Дуду торжественно проносят на специальных носилках шесть китайских кули.

Я убедился, что англичане глубоко презирают и потерявших свою родину русских эмигрантов. Они покровительствуют лишь руководящей верхушке в лице Казаковых, Колесниковых, Остроуховых и им подобных, но не рядовой эмигрантской массе, не знающей, где придется ночевать сегодня и будут ли они сыты завтра. В Шанхае существует организация под названием «Комитет защиты прав и интересов эмигрантов». В ее руководство входят бывшие колчаковские генералы и офицеры. Комитет связан с представительствами практически всех английских фирм и предприятий, находящихся в Китае. Ни одна фирма, ни один английский пароход не примет на службу эмигранта без рекомендательного письма означенного комитета, удостоверяющего благонадежность клиента. По существу комитет является своеобразным фильтром. Учитывая крайне враждебное отношение его руководства к Советской власти, можно представить, каким условиям должен отвечать претендент на получение работы в иностранной фирме.

Не менее англичан заинтересованы в существовании белых организаций в Китае и японцы. Захватив в свои руки всю Манчжурию, они имеют там своего надежного ставленника в лице маршала Чжан Цзолиня. Он содержит в рядах своих войск вооруженный эмигрантский отряд под командованием бывшего семеновца Нечаева. Отряд рассматривается в качестве оплота будущей войны с Советской Россией, и Япония не жалеет средств на его организацию и оснащение.

Во мне все сильнее укреплялось нежелание принимать участие в дальневосточных эмигрантских организациях. Главной причиной перемены моих взглядов явилась информация о происходящих в СССР процессах, о восстановлении хозяйства, о признании всем народом, власти Советов. С другой стороны, я видел, как эмиграция разваливается, она уже никогда не могла более играть той роли, что пре-жде, не представляла уже силы в белом движении. Нисколько не сомневаясь в том, что в покое меня не оставят, я решил уехать в Канаду и с целью осуществления этого намерения предварительно направил генерала Денисова к английскому представителю в Пекине доктору Грейку. Он, по моим сведениям, одновременно являлся уполномоченным Канады. Денисов должен был выхлопотать на всю нашу группу из шести человек визы для переселения.

В ноябре 1925 года, после шестимесячных хлопот, Денисов вернулся, по существу, с пустыми руками. От него я узнал, что наш выезд принципиальных препятствий не встречает. Но требуется внести залог 12 тысяч долларов в обеспечение приобретения для нас в Канаде земли. Сам переезд мы должны осуществить полностью за свой счет. Вносить за нас свои доллары желания никто не выразил. От определенного ответа на предложение о переходе в отряд Нечаева я уклонился. Однако надеяться на то, что меня оставят в покое, уже не приходилось. На сей счет я получил два письма с предупреждением от руководителей белоэмигрантских организаций. В них недвусмысленно напоминалось, кому я обязан своим освобождением из китайской тюрьмы и во имя чего это сделано. Во мне все более укреплялось намерение последовать примеру некоторых бывших участников белого движения, в частности колчаковского генерала Иванова-Ринова, которого приняли в СССР.

У меня назрел проект перехода. При этом я рассчитывал заручиться согласием на такой шаг некоторых своих бывших партизан. Представлялось возможным все решить на месте без поездки на Дальний Восток. В осуществление своего намерения я ориентировался на содействие маршала Фын Юйсяна, считавшегося в эмигрантских кругах ставленником большевиков в Китае. Когда были предприняты переговоры с маршалом, то о моих планах сразу стало известно белогвардейской верхушке. Немедленно начали поступать предостережения о грозящей мне опасности, в том числе от мистера Дуды и от губернатора провинции. Некоторые послания содержали открытые угрозу, обвинения в предательстве белого движения. Это ускорило наши действия. В марте 1926 года я вместе с генералом Денисовым выехал в ставку маршала Фын Юйсяна и вступил в контакты с одним из его чиновников. Переговоры велись на предмет поступления на службу в армию маршала Фына. Дело в том, что в его войсках имелся белый батальон, в котором служило немало моих бывших партизан. Однако меня определили на должность советника командующего армией Чжан Шиджана, и я вынужден был постоянно находится при нем. Спустя месяц я снова получил возможность встретиться с маршалом Фын Юйсяном в его штабе и изложил свои соображения о намерении возвратиться в СССР. Маршал поддержал такое решение, и 10 апреля меня отправили через Монголию в Москву».

Авторы не располагают достоверными сведениями о том, на каких условиях начинались, происходили и завершились переговоры советской и китайской сторон с бывшим атаманом и были ли они вообще. Известный факт — в газете «Новая шанхайская жизнь» 20 апреля 1926 года появилась сенсационная новость, разом всколыхнувшая всю русскую эмиграцию. В ней было опубликовано обращение Анненкова к Всероссийскому Центральному Исполнительному Комитету (ВЦИК):

«Я, Бориса Анненков, в минувшую гражданскую войну принимал самое деятельное участие в борьбе на стороне белых. Считал большевиков захватчиками власти, не способными вести народ и страну к благу и процветанию. Суровая трехлетняя борьба кончилась нашим поражением, и мы эмигрировали в Китай. Шесть лет эмиграции были самыми тяжелыми в моей жизни. Потеря своей Родины, создание своей вины перед людьми, которые верили мне и которых я повел за собой в скитание в Китай, сильно угнетали меня. Строгий анализ своих прошлых поступков и действий привел меня к выводу, что гражданская война и борьба с Советами были глубоким заблуждением, ибо то, что сделала Советская власть после того, как окончила борьбу на всех фронтах, говорит, что она твердо и неуклонно ведет народ к достижению намеченных идеалов…

Сознавая свою огромную вину перед народом и Советской властью, зная, что я не заслуживаю снисхождения за свои прошлые действия, все-таки обращаюсь к Советскому правительству с искренней и чистосердечной просьбой о прощении мне моих глубоких заблуждений и ошибок, сделанных мной в гражданскую войну. Если бы Советская власть дала мне возможность загладить свою вину перед Родиной служением ей на каком угодно поприще, я был бы счастлив отдать все свои силы и жизнь, лишь бы доказать искренность моего заблуждения. Сознавая свою вину и перед теми людьми, которых я завел в эмиграцию, я прошу Советское правительство, если оно найдет мою просьбу о помиловании меня лично неприемлемой, даровать таковое моим бывшим соратникам, введенным мною в заблуждение и гораздо менее, чем я, виноватым. Каков бы ни был суров приговор мне Советского правительства, я приму его как справедливое возмездие за свою вину. Атаман Анненков».

Покаянная публикация Анненкова вызвала в стане эмиграции переполох. Отношение к случившемуся было самым противоречивым — от откровенного восхищения гражданским мужеством до обвинений в предательстве интересов русского народа. Буквально на другой день бывший полковник Генерального штаба Н. Колесников разразился в шанхайской эмигрантской газете «Россия» уничтожающей статьей «Атаманы», которая стоит того, чтобы ее воспроизвести полностью:

Еще сравнительно недавно доктор Казаков, большой патриот и председатель одной из крупнейших организаций, получал письма атамана Анненкова, клявшегося и уверявшего в своей ненависти к большевикам и преданности России. Почти год тому назад у меня в кабинете сидел начальник штаба генерал-майор Денисов и рассказывал об испытаниях, пережитых Анненковым в китайской тюрьме, и о том, будто бы атаман Анненков пишет свои мемуары, которые желал бы опубликовать в газете. Я не большой поклонник атаманов и «атаманщины», мне больше нравится государственная власть адмирала Колчака, Деникина, Врангеля. Не лежит моя душа к этой вольнице разнузданной, к ничтожеству, стремящемуся «рассудку вопреки, наперекор стихиям» выскочить обязательно из толпы, козырнуть на Наполеона, без мозгов великого корсиканца, а только примеряя на пустую черепную коробку треугольную шляпу великого человека.

Я очень много слышал об атамане Анненкове, но никогда не видел его в лицо, и вот доктор Казаков прислал мне его карточку.

Взглянул и ахнул. На меня глядел молодец из какой-нибудь купеческой лавки, в лихо заломленном на затылок картузе, подпоясанный, точно коренник, ремнем с бляхами, а рукава галифе и рубаха представляли из себя расплесканную палитру красок.

Но самое замечательное — это лик. Большая челка, точно у китайской леди, закрывала пол-лба, и из-под этой челки на вас смотрел весьма демократический «патрет».

Да не сочтут «товарищи», которым он поклонился сейчас до земли, подметая этой челкой грязь с сапог комиссаров, что я обрушиваюсь на «атамана» исключительно потому, что вот-де такой великий человек, а «признал» же Советскую власть. Нет. Не в этом дело. Я отлично сознаю, что атаман Анненков своим переходом сотворил грязное, тяжелое для эмиграции дело. Уже наличие разыскивающих атамана показывает, что он скоро сформирует шайку своих приверженцев, и недаром его Советская власть разыскивала столько времени.

Мы не отнимаем у авантюриста его личных качеств: энергии, храбрости, упорства, умения соорганизовать хорошую шайку, знаем жестокость, с которой он может проводить в жизнь свои задачи.

Возможно, что на клич перекрасившегося в ворону сокола или, вернее, на клич вороны с полинявшими соколиными перьями полетит немало «ушкуйников». Мы знали и знаем, что ренегаты всегда самые лучшие проводники купившей их власти. Кто, как не янычары, дети христиан, были самыми лютыми врагами христианства? Мы знаем, что Слащевы, Ивановы-Риновы и «атаманы» Анненковы теперь уже отрезали себе всяческие пути и будет до конца сражаться за Советскую власть, с чем и поздравляем. Благодарим Бога за то, что в последние часы нашего пути, когда снова поднимется национальное знамя, когда в Париже заседает конгресс эмиграции, собравшийся с целью мира, когда весь земной шар глядит с презрением и гадливостью на Советскую власть, когда кругом образовываются лиги борьбы с нею, когда в судах повсюду идут процессы уловленных мошенников и бандитов, в этот час атаман Анненков раскрывает свою истинную натуру и переходит к тем, кто ему ближе.

Внимательно посмотрите мемуары этой канальи с челкою, этого расписного болвана, нарядившегося шутом гороховым, как масляничный балаганный дед, и вы увидите, в какое он геройство ставит свое неподчинение верховному правителю адмиралу Колчаку. Кому же! Человеку, которого знала вся Россия, кто был овеян славой, о ком. рассказывали легенды, чье имя было на устах каждого.

Атаманы не признавали этой власти в Семиречье и на Дальнем Востоке, появились Анненковы, Семеновы и Калмыковы, от которых шел вопль по городам и селам, которые марали чистое белое знамя и выступали в распохабнейшем виде пред толпой, стараясь дискредитировать и власть, и национальное движение. Достаточно сказать, любимым занятием Анненкова была прогулка по селам в пьяном виде с гармонией в руках, на которой этот гармонист действительно изумительно зажаривал всякие польки и «вальцы». Вот эти-то гармонисты, эта пьяная угарная «отаманщина» с блюющими, распоясавшимися сукиными сынами, нарядившимися в военную форму, с маршами хоронили то, что делали корниловские ударники, скитаясь в степи, что творили дроздовцы, марковцы и алексеевцы, что созидал адмирал Колчак, к чему звали Духонин и Каледин. Отваливаются гнойные струпья от тела выздоравливающей России. Уходят в область предания и уродливых кошмаров прошлого «атаманы» и проклятая, заливавшая кровью, опаскудившая движение «атаманщина».

Крепко написано, что тут скажешь. Только вот простит ли Господь Бог бывшего Генерального штаба полковника за его двуличие? Ибо все предшествующие годы Колесников превозносил атамана как непревзойденного лидера белоэмигрантского движения в Китае. Но, как говорится, от любви до ненависти. Иначе отреагировало на случившееся шанхайское «Новое время»:

«Итак, — констатирует в письме в редакцию 24 апреля пожелавший остаться инкогнито «старый патриот», — доблестный атаман Анненков, блестящее прошлое которого принадлежит золотым страницам русской истории и не может быть отнято, вместо блестящей в будущем роли освободителя Родины от Третьего Интернационала перешел в его лапы. Сдали нервы у атамана. Иди, атаман, той дорогой, которую ты избрал сам. За те победы, которые ты вынес в германской войне, мы, низко опустив головы, только скажем: иди атаман, с миром — ни один камень от истинных патриотов не будет брошен в твою голову. Там, далеко, в стране диких масок, ГПУ, Чека и Чинов, защищай Россию в дни тяжелых испытаний, как это сделал и генерал Брусилов. Ты, далекий, непонятый атаман Анненков, зачем взглянул ты на струпья эмиграции, а не в ее светлую душу под наносным злым недугом? Мы желаем избежать тебе страшных пыток и страданий. Мы готовили тебе лавры.

Пусть Бог пощадит тебя и сохранит твою голову».

На всякий случай в сноске под статьей редакция уведомила читателей, что не имеет официального подтверждения перехода Анненкова к большевикам и пока не доверяет этим слухам. Между тем эмигрантская пресса на все лады полоскала сенсационную новость, впадая то в одну, то в другую крайность. 25 апреля в «Шанхайской заре» опубликована статья «Правда о Борисе Владимировиче Анненкове»:

«Появившееся известие о «переходе» атамана Анненкова к большевикам, естественно, вызвало немало толков среди белых русских. Но, как теперь выясняется, совершенно ошеломляющее действие оказало это известие на партизан атамана Анненкова, находящихся в Шанхае. Никто не мог поверить правдоподобности его. Анненков и большевики? Умы всех знавших его никак не могли совместить эти два совершенно противоположных элемента. Для партизан атаман неизбежно ассоциировался с понятием непримиримости к большевикам, необходимости активной борьбы с ними. Человек, до самого последнего времени сохранивший чувство ненависти и брезгливости к власти убийц, грабителей и палачей русского народа. Таким он был, таким и остался. И понятны недоумение и растерянность при вести о «раскаянии атамана Анненкова».

Перед каждым стоял вопрос: как могло это случиться? Анненков не только в стане своих врагов, но и своих партизан зовет туда же! И, может, не у одного в душу заползла предательская мысль: не порали пересмотреть свои позиции по отношению к Советской власти, не ведется ли там действительно творческая созидательная работа по восстановлению могущества России, не строят ли большевики вопреки своему учению — вынужденные жизнью — национальную Россию, обновленную и возрожденную новыми идеями, новыми порывами творчества?

Многие партизаны не станут отрицать, что большое смущение внесли в их души как самый факт «раскаяний атамана Анненкова, так и его призыв возвращаться на Родину. Целью настоящей статьи является стремление рассеять это смущение, помочь сделать правильные выводы из факта нахождения Анненкова в стан большевиков и из его обращения.

Первое утверждение: атаман Борис Владимирович Анненков к большевикам не перешел. Он был насильственно сдан красным ставленником Фен Юйсяна — начальником его штаба генерал-губернатором провинции Кансу, где атаман проживал в последнее время.

Краткая история этого такова. После трехлетнего заключения в кошмарной тюрьме в Урумчи (китайский Туркестан, провинция Синьцзянь) Анненков переехал в соседнюю провинцию Кансу. Здесь он приобретает большие симпатии у генерал-губернатора, с которым заключает договор об улучшении породы лошадей. Всем известна прекрасная конюшня лошадей атамана Анненкова, которую ему удалось сохранитъ. Решив одновременно заняться и земледелием, Анненков выехал с этой целью по направлению к Тибету и обосновался в 100 милях от Ланьчжоу-фу. Все шло хорошо, пока провинция Кансу не стала подвластной маршалу Фен Юйсяну, который сразу назначил своего начальника штаба генерал-губернатором. Под влиянием директив советских частей в Китае и Монголии Фен приказал в декабре 1925 года арестовать Анненкова, предварительно предложив ему перейти к красным, на что атаман, по словам русских офицеров, находившихся в провинции Кансу, ответил: «Лучше расстреляйте меня здесь».

В дальнейшем сведения о насилии, произведенном над Анненковым, подтвердились, и его друзья в Шанхае обратились к комиссару по иностранным делам с просьбой содействовать освобождению атамана. От проживающего в Ланьчжоу-фу друга Анненкова 17 апреля с.г. было получено письмо, где он пишет, что атаман и его бывший начальник штаба Денисов по-прежнему находятся в тюрьме и их принуждают ехать на «свидание» в Баоту — пункт на пути к расположению красных войск. Совесть партизан может быть спокойна. Атаман Анненков не перешел к красным — над ним совершено насилие. Это обычный прием Советской власти — как всегда в таких случаях, красные заставили его написать то, чему он сам, конечно, не верит. Здесь были какие-то исключительные обстоятельства, остающиеся для нас пока тайной. В своих обращениях атаман взывает к чувству долга перед родиной, любви к ней и т. д. Слишком часто у него повторяется «родина». Но какая же родина может быть у интернационалистов? Они так много поработали над тем, чтобы вытравить понятие о родине, чтобы атаман, будучи умным человеком, не понимал, какую цену мы придадим его словам о родине при существовании Советской власти.

Дальше Анненков пишет, что Советская власть «проводит работу». Где же атаман увидел это «строительную работу»? В тюрьме Ланьчжоу-фу или в монгольском штабе красных? Слышим, атаман, понимаем тебя, но «строительной работе» красных не верим.

Какое же отношение мы должны иметь к «раскаянию» атамана Анненкова? Только одно. От всей души выразим ему наше сочувствие и пожелаем ему поскорее освободиться от нравственных мук, происходящих от роковой, может быть, необходимости подписываться под сим, против чего восстает и возмущается его душа. Атамана Анненкова нет среди партизан. Но славные традиции, сильный дух и непреклонная воля в борьбе с врагами родины — большевиками, вдохновленные атаманом Анненковым, останутся, а характер его писем еще более укрепит партизан в этой воле».

Существует версия, по которой Анненков и Денисов якобы были захвачены группой чекистов во главе со старшим советником маршала Фен Юйсяна неким Лином (под этим именем в Китае тогда находился бывший командир корпуса «Червонных казаков» Виталий Примаков). Операция осуществлялась по плану одного из ближайших сподвижников Дзержинского — А.Х. Артузова. Согласно этой версии, Анненков и Денисов приняли приглашение генерала Фен Юйсяна приехать в Калган для обсуждения вопроса о создании русской наемной армии. Анненкову оказали воинские почести и представили советскому советнику маршала Лину (Примакову), происходившему из донских казаков. Лин сделал атаману заманчивое предложение занять высокий пост в монгольской армии. Через несколько дней Анненков и Денисов выехали в Монголию, где обманутого советской контрразведкой атамана арестовали и вместе с Денисовым переправили в СССР.

Хотя официальных подтверждений в пользу этой версии найти не удалось, думается, она не лишена права на существование. И вот почему. По окончании Гражданской войны особые отделы ВЧК стали выявлять и арестовывать оставшихся на нашей территории активных организаторов и исполнителей карательных акций, расстрелов, грабежей и погромов. Прошла волна процессов над бывшими белогвардейцами, доносчиками и всякого рода пособниками кровавых расправ и в Семиреченском крае. Коллегия Алтайской губернской ВЧК приговорила к высшей мере наказания руководителя комендатуры Усть-Чарышской пристани белогвардейского офицера Афанасия Кузнецова и Иустина Скрипку, составлявшего и передававшего анненковским карателям списки зачинщиков и участников восстания в селе Архангельском. Расстреляны участники карательных экспедиций Иван Ябров, Анатолий Чапцев, Леонтий Широков, Феодосий Сушенцев, Мартын Паста. На счету каждого из них десятки, сотни безвинно загубленных людей.

Но все-таки это были не главные действующие лица. Режиссерам, сценаристам удалось уйти за границу. Мало того, что они сами ушли от «революционного» возмездия, но и увели с собой вполне боеспособные части, сплошь состоявшие из обиженных на Советскую власть, озлобленных, а значит, и готовых на все людей. ОГПУ стало известно о попытках англичан, французов и японцев объединить в Китае разрозненные организации, группы эмигрантов в единый кулак, нацеленный на север. Возникли серьезные опасения возрождения Белого движения, а там и военной интервенции в новом обличье. Вывести из игры наиболее известных и авторитетных в белоэмигрантской среде лиц означало обезглавить все антисоветское движение, уменьшить исходившую от него опасность.

За лидерство соперничали колчаковские генералы Г.М. Семенов, А.И. Дутов и Б.В.Анненков. Чтобы отрубить «гидре контрреволюции» оставшиеся головы, А.Х.Артузов разработал детальную операцию выхода на эмигрантское руководство по различным каналам.

Заманить в СССР Семенова было нечем — он не только жил безбедно на вывезенное из России колчаковское золото, но и содержал внушительную охрану. Так что подступиться к нему в Китае долго не удавалось. Его арестовали советские войска, вступившие в Маньчжурию 1945 году. Военной коллегией Верховного Суда СССР он был приговорен к смертной казни и кончил жизнь на виселице.

По имеющимся сведениям, Дутова убили наемные убийцы, а его голову выдали советским чекистам в качестве доказательства выполненной работы.

План операции по поимке Анненкова предусматривал привлечение В.К.Блюхера, А.И.Егорова, В.М. Примакова и других, находившихся в Китае в качестве советников при китайских военачальниках. Лично у Виталия Примакова сложились весьма дружеские отношения с маршалом Фэном, который явно благоволил к Советскому Союзу. А дальше все под завесой строжайшей секретности. Контрразведка надежно хранит сведения о своей агентуре и методах оперативной работы, которые отнесены к сведениям, составляющим государственную тайну. Так что приходится ограничиться только версиями.

О причинах, побудивших атамана Анненкова оказаться в Советской России, о том, чем вызвана его готовность предстать перед судом, не известно практически ничего. Могла, конечно, белогвардейская эмиграция в Китае поиграть на коварстве и жестокости чекистов, «способных заставить говорить и мертвого». Ну что, например, стоило подбросить утку о фальсификации заявления Анненкова или о его вынужденности сделать это?

Может, не сообразили из-за растерянности? Вряд ли. И с той и с другой стороны мастеров изготовления подобных уток всегда хватало. Не решились? Это, видимо, уже ближе к истине, потому что по поведению Анненкова в Китае становилось ясно: с ним что-то происходит, он далеко не тот, что был прежде. Когда-то напористый, энергичный, он вдруг стал вялым, равнодушным. А те несколько суток, в течение которых его везли в вагонзаке через места, где несколько лет назад он проливал чужую кровь, видимо, надломили его дух.

Можно представить себе состояние людей, еще пять-шесть лет назад хоронивших родных и близких, когда они увидели виновника всех своих бед живым и невредимым, да еще закованным в кандалы, на той самой земле, где он сеял смерть, нес с собой грабежи и унижения. В ОГПУ рассчитали все точно. Десять дней под ливнем проклятий, в обстановке всеобщей ненависти. Может быть, тогда Анненков смог наконец-то познать истинную цену человеческой жизни?

Может быть. Наверняка, в те дни он много передумал и утвердился в правильности принятого решения о возвращении, чтобы предстать перед судом собственного народа, осознав безмерность своей вины.

Дальше события развивались по отработанной схеме: официальный арест, допросы, очные ставки, предъявление обвинения и суд. Выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР в составе председательствующего Менглавы, членов Миничева и Мезяка с участием государственного обвинителя — старшего помощника Прокурора Верховного Суда СССР по военной прокуратуре П.И. Павловского и трех общественных обвинителей, с участием защиты работала с 25 июля по 12 августа 1927 года. Адвокаты очень старались отыскать оправдательные аргументы практически по каждому вмененному Анненкову эпизоду, дабы снять или хотя бы приуменьшить вину атамана — статья, по которой судили Анненкова, предусматривала высшую меру наказания. Павловский был тверд: ни амнистия, ни сроки давности не должны распространяться на лиц высшего командного состава белой гвардии, повинных в мародерстве, бесчинствах и прочих преступлениях их подчиненных. «Палачи и каратели, в какую бы тогу сегодня они ни рядились, — говорил государственный обвинитель, — должны понести самое строгое наказание. Погибшие от их рук должны быть отмщены».

Приговор гласил: подвергнуть высшей мере социальной защиты — расстрелу атамана Анненкова и его ближайшего сподвижника генерала Денисова. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Ходатайство о помиловании Президиум ВЦИК отклонил, и в ночь на 25 августа 1927 года Анненков и Денисов были расстреляны. Исполнилось к тому времени бывшим генералам одному 37, другому 36 лет. Оба были в расцвете сил. И самым страшным для них оказалось, судя по документам, понимание: проливая человеческую кровь своих и чужих во имя спасения Отечества, они подрывали саму основу его существования, ибо в сече Гражданской войны гибли лучшие люди нации.