Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

На обломках «системы старого права»

С чего начинаются произвол, террор и репрессии? С узурпации власти экстремистскими движениями или партиями. Отмены ранее действовавших законов. Уничтожения демократических институтов, обеспечивавших осуществление правосудия. Учреждения чрезвычайных судебных и внесудебных органов, рассматривающих дела по упрощенной процедуре без права на защиту, без гарантий справедливости и законности, когда при вынесении решений начинают руководствоваться не законами, а так называемым революционным правосознанием, принципом целесообразности.

Пролетарская революция провозгласила вполне определенную цель — разрушить «весь мир насилья» и построить новый, сообразно своим представлениям о власти и обществе. Крушились прежние государственные структуры, в том числе суды и учреждения юстиции, представлявшие, по выражению лидера большевиков В. Ульянова (Ленина), «тонкое и сложное орудие беспощадного подавления эксплуатируемых масс». Все вершилось якобы с самыми благими намерениями.

24 ноября 1917 года в «Газете Временного рабоче-крестьянского правительства» (№ 17) от имени Совета Народных Комиссаров РСФСР был опубликован текст документа, который по замыслу его составителей должен был положить начало уничтожению репрессивно-карательной системы дореволюционной России и созданию советской системы правосудия. В отечественную историю он вошел под названием Декрет № 1 «О суде». Этот Декрет стал нормативной основой репрессивной политики со всеми присущими ей атрибутами.

В Декрете № 1 от имени новой власти объявлялось об упразднении окружных судов, окружных судебных палат, Правительствующего Сената, военных и морских судов всех наименований, а также судов коммерческих. Они подлежали замене «судами, образуемыми на основании демократических выборов». Декретом упразднялись институты судебных следователей, прокурорского надзора, присяжной и частной адвокатуры. Формирование новых органов провозглашалось на основе демократических принципов, обеспечивающих участие в осуществлении правосудия широких народных масс. Указывалось, что для борьбы против контрреволюционных сил, рассмотрения дел «о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и пр. лиц» учреждались рабочие и крестьянские революционные трибуналы, состав которых избирался губернскими или городскими Советами, руководствующимися революционным правосознанием.

Возникают вполне резонные вопросы: насколько необходимым и своевременным являлся столь радикальный шаг? Какова была его направленность, отвечал ли он целям прогрессивного развития права и правоприменения? Задумывались ли авторы Декрета № 1 о последствиях, к которым могло привести появление этого документа, запускающего реформу всей правоприменительной системы России?

Чтобы разобраться с логикой большевиков обратимся к воспоминаниям автора скороспелого Декрета — Петра Ивановича Стучки.

В статье «Пять лет революции права», опубликованной в «Еженедельнике советской юстиции» № 44–45 от 7 декабря 1922 г., он пишет:

«Все суды, с Правительствующим Сенатом во главе революцию игнорировали. Суды продолжали провозглашать решения по указу свергнутого уже временного правительства. Во всех министерствах, в том числе и бывшем Министерстве юстиции весь высший персонал объявил забастовку».

Здесь Стучка явно лукавит, ибо как человек с прекрасным юридическим образованием он не мог не знать, что судопроизводство в России осуществлялось не по указу «свергнутого временного правительства», а в соответствии с судебными уставами 1864 года, самыми демократичными в Европе. Одно обстоятельство, побудившее большевиков в спешном порядке создавать ревтрибуналы, свое объяснение все же имеет, хотя почему-то исследователи предпочитают не обращать на него внимание. Дело в том, в атмосфере паралича власти накануне Октябрьского переворота, да и после штурма Зимнего Петроград погрузился в самый настоящий хаос. В городе хозяйничали пьяное хулиганье, дезертиры и уголовники, занимавшиеся мародерством и вооруженными грабежами лавок, магазинов, складов, а также квартир состоятельных граждан, которые бросили нажитое добро и бежали подальше от революционного кошмара. Большевики попытались с этим покончить, переловить преступный сброд, пропустить через воссозданный суд и усадить за решетку. 31 октября Петроградский Совет издал циркуляр, которым обязал всех мировых судей явиться в Выборгский исполнительный комитет. В планах было в принудительном порядке, под вывеской временных народных судов, заставить мировых судей рассматривать уголовные дела совместно с народными заседателями от новой власти. Причем, «казнить или миловать» предписывалось не по законам, а по революционной совести под контролем Советов. Отказаться от независимости, самостоятельности и вершить правосудие под контролем большевиков мировые судьи не пожелали. Вот тут-то Советская власть и решила показать, кто в суде хозяин и что она вполне может обойтись вообще без юристов.

Сразу возникают параллели с действиями вождей Парижской Коммуны, одной из причин гибели которой называют недостаточно последовательную борьбу за ликвидацию буржуазных правовых учреждений, чрезмерную мягкость и снисходительность к своим врагам. По мнению М.В. Кожевникова — автора «Истории советского суда», изданной в 1957 году, вместо того, чтобы сразу уничтожить старый судебный аппарат и привлечь трудящихся к работе суда, Парижская Коммуна сохранила судей старого режима, этих самых фанатичных защитников буржуазии, предлагая им судить по новым правилам. Однако судьи либо саботировали указания Коммуны, либо убегали в Версаль — в лагерь контрреволюционного правительства. Главный урок, который должен был извлечь российский пролетариат, заключался в том, чтобы немедленно после захвата власти уничтожить старый суд и другие органы юстиции и приступить к созданию пролетарского суда, поставить судьями не старых чиновников, а рабочих и крестьян, преданных делу социалистической революции.

Похоже, после неудачной агитации старорежимных судей в Петрограде большевики вспомнили о просчетах парижских коммунаров и решили не повторять их ошибок, особенно в части слома старого суда и снисходительности к своим противникам. Из воспоминаний П.И. Стучки:

«Инициатива законодательства не была ограничена — и так в один прекрасный день я вместе с тов. Козловским (М.Ю. Козловский в 1917 г. возглавлял следственную комиссию при Петроградском Совете, впоследствии был членом коллегии Наркомата юстиции РСФСР по гражданскому праву. — Авт.) сели, написали и представили в Совнарком на половинке листа почтовой бумаги проект декрета «Об уничтожении сословий и гражданских чинов». Проект совершенно неожиданно встретил сопротивление в собственных рядах. Особенно предложение упразднить общие судебные установления, как-то окружные суды, судебные палаты, Правительствующий Сенат со всеми его департаментами, военные суды всех наименований, а также коммерческие суды и институт мировых судей, избираемых путем прямых выборов. Пугала мысль, как суду обойтись без законов. Напишем, мол, раньше новые законы, а затем уже распустим и старые суды и назначим новые. Опасным противником декрета был Луначарский. Но случилось чудо. На заседании Совнаркома, ввиду его возражений, вопрос был отложен до следующего заседания. Тов. Луначарский взял с собой законопроект и за ночь из Савла превратился в Павла. В следующем заседании тов. Луначарский произнес блестящую защитительную речь в пользу проекта и проект сделался декретом. На утверждение ВЦИК он внесен не был, ибо опасались новой затяжки дела со стороны наших союзников — левых эсеров, 24 декабря декрет о суде был опубликован и вступил в силу»[3].

Как тут не вспомнить слова Цицерона о том, что бывают такие законы, которые заслуживают названия закона не более, чем решение, принятое с общего согласия разбойниками.

Кстати, именно А.В. Луначарский, возглавивший Наркомат просвещения в первом правительстве РСФСР, являлся одним из наиболее яростных сторонников «истребления органов старого права», упразднения Сената и дореволюционных судебных учреждений. «Долой суды, мумии, алтари умершего права, — писал он в статье «Революция и суд». — Разбить вдребезги старый суд — орудие врага и наши цепи, — это первый долг революционеров…». Ему же принадлежит идея передачи функций осуществления правосудия «победоносному народу», который должен делать это, руководствуясь революционной совестью, отражающей его классовый характер[4].

Осознавая предстоящие трудности осуществления правосудия, обусловленные отсутствием правовой основы, в статье «Революционная роль советского права» Стучка, оппонируя Луначарскому, с сожалением констатировал, что «после Октября наше первое выступление правового характера заключалось в создании пролетарского суда без буржуазного права, но и без пролетарского». К сказанному можно смело добавить: «и без юристов», так как при отказе от права не нужны и юристы.

Спустя четыре дня после публикации Декрета № 1 в газете «Известия» появился директивный документ под названием «Руководство для устройства революционных трибуналов» (какой орган его принял и принимался ли он кем-либо — неизвестно). Авторство приписывают тому же Стучке. В нем узаконивалось то, что уже происходило стихийно — создание революционных трибуналов отдавалось на откуп Советам рабочих и крестьянских депутатов, а при вынесении решений предоставлялась полная свобода в выборе средств борьбы с нарушителями революционного порядка. Что полностью развязывало руки чрезвычайным карательным органам.

Кстати, Петр Иванович стал не только закопёрщиком уничтожения всей прежней системы права в стране, но и непосредственно приложил руку к разгону самого авторитетного судебного органа России — Правительствующего Сената. В одном из своих воспоминаний он рассказывает, что Декрету № 1 не подчинились Правительствующий Сенат и сословие присяжных поверенных. Сенат подготовил контрреволюционное воззвание, оставшееся ненапечатанным лишь потому, что рабочие сенатской типографии отказались его набрать. Здание Сената пришлось закрыть, хотя и без сопротивления, вооруженною силою: «Процедура закрытия была проделана 4 декабря 1917 года. Комиссар над Сенатом тов. Дамберг собрал всех швейцаров и курьеров и, сев в кресло первоприсутствующего, объявил, что до сей поры сенаторы сидели в креслах, а курьеры стояли у дверей, пусть теперь будет наоборот»[5]. Так буднично завершилась более чем 200-летняя деятельность Правительствующего Сената Российской Империи, выполнявшего функции государственного управления и высшей судебной инстанции.

5 декабря Стучка, уже возглавлявший Наркомат юстиции РСФСР, направил всем районным комиссарам Петрограда предписание с требованием немедленно приступить к выполнению Декрета № 1. Взамен отмененных законов Наркомюст издал инструкцию «О революционном трибунале, его составе, делах, подлежащих его ведению, налагаемых им наказаниях и о порядке ведения его заседаний». Инструкцией устанавливались подсудность дел новым судебным учреждениям, состав судов, порядок рассмотрения дел и меры наказания, которые может назначать ревтрибунал, «руководствуясь обстоятельствами дела и велениями революционной совести»[6]. В соответствии с инструкцией, разбирательство малозначительных правонарушений, которые совершенно не интересовали большевиков, отдавалось на откуп местным судам, которые практически остались без судей и повсеместно закрывались. К контрреволюционным силам могли приписать всякого, кто позволил себе не то чтобы выступить, но хотя бы неодобрительно высказаться в адрес Советской власти, а бывшие господа, чиновники, торговцы и промышленники тотчас превращались во «врагов народа» и становились фигурантами уголовных дел, подсудными революционным трибуналам.

Трибуналы стали появляться, как грибы после теплого дождя. За короткий срок они были созданы в губернских и уездных городах, в волостях и поселках. Председатель любого Совета одним росчерком пера открывал в своей вотчине трибунал и назначал его членов. Но этим учредители чрезвычайных судебных органов Советской власти не ограничивались. Помимо ревтрибуналов по борьбе с контрреволюцией были созданы трибуналы по делам печати, по делам о хищениях, по борьбе с саботажем и злоупотреблениями торговцев, промышленников и чиновников, по борьбе со спекуляцией, по борьбе с мародерством, военные трибуналы, трибуналы в войсках внутренней охраны, трибуналы на железнодорожном транспорте… Словом, число одних названий судов и трибуналов превышало полтора десятка. Их общее количество не поддавалось учету. По сути, это были чрезвычайные карательные органы, в которых и процедура рассмотрения дел, и назначаемые меры наказания ничем не регламентировались. Все определялось настроем их членов, степенью антипатии к личности подсудимого, а также его происхождением.

Что касается кадрового состава карательных органов, то с самого начала в них прочно обосновались наиболее яростные сторонники Советской власти, не обремененные никакими нормами права. По свидетельству наркома юстиции Д.И. Курского, «профессиональные юристы составляли ничтожный процент постоянных судей, которые избирались главным образом из рабочих и крестьян»[7]. Положение дел усугублялось тем, что члены ревтрибуналов были временщиками. Их избирали на один — три месяца, после чего заменяли другими представителями революционного народа на те же сроки.

При таком подходе новоиспеченным служителям правосудия не было никакого интереса ни учиться, ни набираться профессионального опыта. Первые трибуналы никому не были подконтрольны и ни перед кем не отчитывались. Вышестоящих судебных инстанций, а, следовательно, апелляции и кассации не существовало.

На фоне всеобщего правового невежества у трибунальцев утверждалось чувство безответственности и вседозволенности. Как следовало из Декрета № 1, любой приговор можно было мотивировать соображениями революционной совести, классового правосознания и целесообразности, не связывая себя никакими другими ограничениями. Даже если они исходили от самой Советской власти.

Убедительным свидетельством подобного подхода служит приговор адмиралу А.М. Щастному, которого Ревтрибунал при ВЦИК Советов осудил к расстрелу, хотя до этого постановлением II Всероссийского Съезда Советов смертная казнь была отменена. Приговор привели в исполнение немедленно. Большевики не соблюдали даже ими же принятые законы.

Примечательно на сей счет высказывание И.В. Сталина, своеобразно объяснившего немецкому писателю Эмилю Людвигу обоснованность практики превышения трибуналами своих полномочий в части назначения наказания: «Мы совершили ошибку, проявляя подобную мягкость по отношению к врагам рабочего класса. Если бы мы повторили и дальше эту ошибку, мы совершили бы преступление по отношению к рабочему классу, предали бы его интересы. И это вскоре стало совершенно ясно. Очень скоро выяснилось, что чем мягче мы относимся к нашим врагам, тем больше сопротивления эти враги оказывают… Мы поняли из опыта, что с этими врагами можно справиться лишь в том случае, если применять к ним самую беспощадную политику подавления»[8].

Поощряемые властью члены первых ревтрибуналов — «неопороченные» граждане, не знавшие толком даже русской грамоты, забросившие крестьянскую соху и фабричный верстак, очень скоро расселись на всех этажах судебных инстанций. Прочно усвоенное с первых революционных лет пренебрежение к праву и стремление все решать согласно своим собственным представлениям о целесообразности на основе революционного правосознания засело в их умах навсегда.

В сфере судопроизводства прекратили свое существование такие процессуальные нормы, как состязательность, право на защиту, равенство перед законом и судом, гласность. Свобода публичной критики советской действительности, в том числе и трибунальского правосудия, во-первых, пресекалась цензурой, а во-вторых, если она все же попадала в газету, автор, а заодно и издатель могли попасть под специально учрежденный для пресечения подобной смелости Трибунал печати.

Так, с поощряемых Советской властью игнорирования законов, пренебрежения правом начинался всеобщий произвол, который неизбежно должен был привести к массовым репрессиям. Противодействия этот процесс не встречал, а потому набирал силу, расширялся, расползаясь из столицы до самых окраин государства.

Существует ряд критериев, которые характеризуют правящий режим как террористический, репрессивный. Это диктаторская форма правления, которая отбрасывает все предшествующие достижения демократии, в том числе в сфере судопроизводства, упраздняет прогрессивные законы, сворачивает деятельность правозащитных институтов и правоприменительных учреждений, призванных охранять права и свободы граждан, изгоняет оттуда опытных профессионалов, заменяя послушными исполнителями воли правящей номенклатуры. Это вмешательство партийно-государственного аппарата в деятельность суда, прокуратуры и силовых структур. Это идеологическое обоснование репрессивных мер наличием «врагов народа» и необходимостью беспощадной борьбы с ними, пресечение малейшей критики курса, проводимого в стране. Наконец, это создание атмосферы вседозволенности и безнаказанности организаторов и проводников репрессивной политики, которым правящая верхушка развязывает руки, побуждая решать вопросы, руководствуясь исключительно соображениями «революционного правосознания» и «революционной целесообразности».

На пресловутую целесообразность списывали самые жестокие внесудебные расправы. Ею с легкостью оправдали расстрел последнего российского императора и членов царской семьи, свертывание расследования дела Колчака и казнь адмирала. Уже первые внесудебные расправы над противниками породили в сознании новой власти ощущение безнаказанности за физическое устранение неугодных лиц.

Характерна в этом плане и ликвидации террористки Фанни Каплан. Если за расправами над царствующей семьей и одним из вождей Белого движения еще можно усмотреть стремление большевиков избежать возможных политических и военных осложнений, то в случае с Каплан ничего подобного не было и в помине. Чтобы хоть немного разобраться в этой так и оставшейся темной истории, для начала резонно поставить самый первый в любом расследовании вопрос: кому было выгодно устранение В.И. Ленина? Практический расклад показывает, что в партии большевиков и Советской России на тот момент второй фигурой являлся Лев Троцкий. Реальный конкурент в лице Сталина появился у Троцкого уже потом, после Гражданской войны. Получается, что с устранением Ленина, его место наверняка досталось бы Троцкому. Значит именно он — самая заинтересованная фигура.

При желании следствие и суд без особого труда были способны установить заказчиков и организаторов покушения. Слабую, истеричную женщину не так уж сложно заставить во всем признаться. Раскалывались и не такие, наговаривая на себя то, чего никогда не совершали. Трудно поверить, что из Каплан не стали выбивать признания из гуманных соображений, поскольку объявленный вслед за этим красный террор унес многие тысячи человеческих жизней. Но раз в отношении террористки на это не пошли, значит кто-то очень сильно не хотел установления истины. Потому-то дело Фанни Каплан не довели до суда.

Продолжая рассуждать с этих позиций, зададимся еще одним вопросом: мог ли комендант Кремля Павел Мальков — фигура в общем-то безвластная, пристрелить Каплан без приказа сверху? Скажем, от того же Троцкого? Или хотя бы Крыленко — председателя Ревтрибунала при ВЦИК РСФСР, за которым числилась арестованная террористка и которому надлежало рассматривать дела подобной категории? Что ни говори, а речь идет о попытке убийства главного вождя революции. Вывод однозначен: убийство Каплан диктовалось нежелательностью судебного процесса над ней. Гораздо проще объявить ее эсеркой-террористкой, каковой она и вошла в историю, хотя в партии эсеров никогда не состояла, и использовать случившееся как повод для развертывания широкомасштабного красного террора.

Некоторые примеры «целесообразности» просто поражают своей невероятностью. Казалось бы, такого вообще не может быть. Но ведь было!

С окончанием Гражданской войны произвол в деятельности ревтрибуналов, их неподконтрольность центральной власти, а главное — демонстративное пренебрежение советскими законами, коих было принято огромное множество, перестали устраивать большевистское руководство. И вот после пяти лет массового террора, в 1922 году, для установления единообразного понимания советской законности во всей стране, «несмотря ни на какие местные различия и вопреки каким бы то ни было местным влияниям», была возрождена прокуратура, основанная в свое время Петром Первым для защиты правовых устоев государства. Вводились должности Прокурора Республики и его помощников при Верховном Суде СССР, а также при Военной коллегии Верховного Суда и при нижестоящих военных трибуналах для осуществления прокурорского надзора. Привлекаем внимание к этому обстоятельству потому, что рассмотрение уголовных дел о так называемых контрреволюционных преступлениях, по которым впоследствии были репрессированы сотни тысяч людей, входило в компетенцию военных трибуналов, а на военную прокуратуру был возложен надзор за их расследованием органами ОГПУ-НКВД и поддержание обвинения по этим делам в военных трибуналах. По архивам Главной военной прокуратуры удалось проследить, как складывался механизм репрессий, как целесообразность постепенно переродилась в беззаконие и произвол в деятельности ОГПУ-НКВД, а затем парализовала и систему правосудия.

По существу, это была первая советская судебноправовая реформа. Одной из её основных задач являлось неведение порядка в судебной системе, упразднение многочисленных трибуналов и замена их нормальными судебными учреждениями, восстановление институтов адвокатуры, прокуратуры, повсеместное утверждение законности. Иными словами, своей целью реформаторы 20-х годов XX провозглашали отказ от чрезвычайщины, которая в условиях мирного времени становилась тормозом дальнейшего развития страны.

У истоков взаимной вражды

Очень непростым оказалось дело укрепления законности, особенно в Красной Армии и на флоте. Самолюбие красных командиров было явно уязвлено. Как это над ними — победителями белых генералов устанавливают надзор! До этих пор они сами вершили суд и расправу, а теперь оказались, что называется, связанными по рукам? Нетрудно догадаться, какое недовольство многих, в том числе и крупных, военачальников вызвали первые серьезные дела военных прокуроров, в особенности месячник борьбы с процветавшими взяточничеством, должностными злоупотреблениями, превышением власти. Если во время войны конфискации, реквизиции и поборы производились по любому поводу, то в условиях мирного времени с этими перегибами необходимо было кончать.

Первому руководителю военной прокуратуры — прокурору Военной коллегии Верховного трибунала ВЦИК (так тогда называлась эта должность) Н.И. Татаринцеву, который попытался проявить решительность в борьбе с произволом невзирая на лица, сразу же пришлось вступить в конфликт с военными и партийными властями. Он, как говорится, на своей собственной шкуре ощутил сопротивление военной верхушки.

В начале 1923 года Татаринцев представил в Реввоенсовет Республики материалы о самоуправстве командира корпуса Червонного казачества Примакова, по личному приказанию которого были расстреляны без суда и следствия красноармейцы, заподозренные в насильственном изъятии нескольких кусков мяса у ехавших на базар крестьян. После того как обиженные крестьяне пожаловались Примакову, тот поиском виновных утруждать себя не стал: вывел из строя четверых казаков, у которых при себе оказалось сало, и приказал их расстрелять, что и было немедленно выполнено. За вопиющий произвол Татаринцев поставил вопрос о привлечении Примакова к уголовной ответственности в соответствии с законами Советской власти. За комкора вступились Троцкий и Фрунзе, и благодаря их покровительству Примаков избежал суда военного трибунала.

Через полтора десятка лет Примакову все же придется лицом к лицу встретиться с правосудием по-советски. К тому времени оно мало чем станет отличаться от того произвола, который он сам насаждал в Гражданскую, отбирая у людей жизнь лишь за то, что они в недобрый час попались на глаза обиженному крестьянину. Виталий Примаков будет расстрелян как враг народа по приговору Военной коллегии Верховного Суда в группе с М.Н.Тухачевским и другими военачальниками. Не помогут герою Гражданской войны никакие былые заслуги. Не учтут даже его активное сотрудничество с ОГПУ в 20-х годах, блестящую операцию законспирированного советника, сумевшего без единого выстрела захватить скрывавшихся в Китае белоказачьих генералов Анненкова и Денисова, доставить их в Москву и передать в руки карательных органов.

Что касается Татаринцева, то вскоре после того случая его освободили от должности.

Сложно складывались взаимоотношения между военными прокурорами и сотрудниками особых отделов, представлявшими ведомство ОГПУ в Красной Армии. В отличие от судебной системы и органов расследования, органы ГПУ-ОГПУ практически не подверглись реформированию и сохранили за собой статус структуры, полностью закрытой от постороннего взора. Чекисты, провозгласившие себя щитом и карающим мечом революции, были наделены чрезвычайными, фактически неограниченными полномочиями при решении людских судеб. Именно потому они с еще большей, чем красные командиры, неприязнью восприняли прокурорский надзор за своей деятельностью, усматривая в нем прямое посягательство на свои неприкосновенность и авторитет. Большинство сотрудников ОГПУ, особенно из числа начсостава, считали ниже собственного достоинства объясняться с военным прокурором по поводу необоснованных задержаний людей, арестов, обысков и содержания под стражей подозреваемых сверх установленных законом сроков, отступлений от процессуальных прав, выражавшихся в применением физического воздействия ради получения признательных показаний. Вначале чекистские амбиции воспринимались как издержки становления. Однако шло время, а взаимоотношения не только не улучшались, а продолжали осложняться.

У читателя может возникнуть вопрос: с какой стати привлекается внимание к взаимоотношениям чекистов и именно военных прокуроров? Дело в том, что на военную прокуратуру был возложен надзор не только за проведением дознания, предварительного следствия, рассмотрением дел в судах и трибуналах, но и за соблюдением законности в деятельности структур ОГПУ, включая контрразведку, в том числе особых отделов в армии и на флоте. Именно структуры ОГПУ осуществляли оперативно-розыскные мероприятия, предварительное следствие и оперативную разработку как военнослужащих, так и всех гражданских лиц, обвинявшихся в измене Родине, заговорщической, контрреволюционной и террористической деятельности, антисоветской агитации и пропаганде. Помимо осуществления надзора за соблюдением законов органами ОГПУ, военные прокуроры санкционировали аресты, утверждали обвинительные заключения по этой категории дел, направляли их на рассмотрение военных трибуналов (или в Военную коллегию Верховного Суда), поддерживали по ним государственное обвинение.

В 1924 году старшим помощником прокурора Верховного Суда СССР по военной прокуратуре был Николай Николаевич Кузьмин, весьма образованный и дальновидный государственный деятель, имя которого впоследствии было незаслуженно забыто. Едва войдя в курс дела, Кузьмин направляет подчиненным директиву, в которой обращает внимание на то, что «в прокурорской практике не имело место ни одного случая опротестования приговоров военных трибуналов по несоответствию наказания суровости репрессии или по одному из тех оснований, которые констатируются уголовной кассационной коллегией как отступление от принципов правильной карательной политики».

Примечательно, что в приговорах военных трибуналов, на которых Кузьмин поддерживал обвинение, просматриваются попытки проявить гуманизм и объективность в оценке содеянного и назначении наказаний. Среди таких судебных решений есть и подписанные председателем Военной коллегии Верховного Суда В.В.Ульрихом, который впоследствии стал насаждать откровенно карательные и самые жестокие меры наказаний. По большинству дел, рассмотренных в те годы под председательством Ульриха с участием Кузьмина в качестве государственного обвинителя, были вынесены вполне обоснованные и достаточно мягкие по тем временам приговоры. Как правило, виновные осуждались к 3–5 годам лишения свободы с заключением в лагеря, хотя среди них было немало лиц, обвинявшихся в контрреволюционных и антисоветских преступлениях.

Кузьмин, что называется, зрил в корень и задолго до массовых репрессий 30-х годов предупреждал о последствиях беззаконий. В одной из его докладных указывалось:

«Условия, в которых осуществляется надзор за деятельностью органов ГПУ, заставляют желать многого. Часто встречающимися явлениями до сих пор остаются необоснованные аресты, расплывчатость предъявленных обвинений, преувеличение перспективы дела, имеющие последствиями срыв уголовного процесса или прекращение дела, по которому обвиняемые содержались под стражей. Тактическая линия прокуратуры в надзоре за деятельностью особых отделов должна сводиться к курсу на максимальную настойчивость при одновременном стремлении избегать конфликтов. Кузьмин писал, что работа по наблюдению за особыми отделами ОГПУ — менее благополучная область надзора прокуратуры. По его словам, «Основная причина коренится в тенденции работников особых отделов рассматривать прокурорский надзор как институт, имеющий узко формальное наблюдение. Поэтому законные требования прокуроров встречают зачастую известное сопротивление. Что касается личного состава уполномоченных работников, занятых производством дознания и следствия, то они в массе своей еще недостаточно подготовлены к выполнению обязанности, особенно со стороны уменья владеть кодексами…»[9]

Столь откровенно на карательные органы революции еще не замахивался никто. И с этого участка работы Кузьмина очень скоро убрали. Однако взятый им курс продолжили другие. Преемник Кузьмина на посту старшего помощника прокурора Верховного Суда СССР по военной прокуратуре П.И. Павловский идет ещё дальше. Он не только выступает против нарушений законности в деятельности следователей особых отделов ОГПУ, но и подвергает критике уже самого Ульриха. В своем докладе на Всесоюзном совещании военных прокуроров в мае 1928 года, повернувшись в сторону сидевшего на трибуне председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР, он произнес: «Мы считаем необходимым персону Ульриха отделить от председателя Военной коллегии, и, если как к товарищу подходим к нему с величайшим уважением и почетом, то как Председатель военной коллегии он, по нашему мнению, совершает ошибки»[10]. Сказано это было в связи со все более обнажавшейся тенденцией военных трибуналов и их руководителя Ульриха к ужесточению мер наказания за так называемые контрреволюционные преступления. Опасения относительно «персоны Ульриха» оказались пророческими.

Характер контактов между особыми отделами и военными прокурорами обсуждался в феврале 1926 года на специальном политсовещании в Московском военном округе. В принятой большинством голосов резолюции отмечались слабые правовые знания представителей ОГПУ, приводились конкретные факты нарушения ими законности и был поставлен вопрос о недопустимости любых отступлений от правовых предписаний, чем бы они ни оправдывались. То есть, по существу предлагалось покончить с пресловутой «целесообразностью». Главный инициатор политсовещания военный прокурор округа С.Н. Орловский предложил организовать цикл занятий со следователями ОГПУ по изучению основ уголовного и процессуального права, выразил готовность взять на себя организацию обучения. Но представитель ОГПУ — начальник особого отдела округа придерживался на сей счет иного мнения и на предложение прокурора отреагировал однозначно: «Мои уполномоченные не нуждаются в инструктировании извне».

Странная складывалась ситуация: органы прокурорского надзора, сталкиваясь с нарушениями законности, вместо решительного применения предоставленных им полномочий выступали с какими-то робкими рекомендациями. В докладах наверх — явно извинительный тон за проявленную смелость. Объяснялось все, видимо, внедрившимся в сознание ощущением всемогущества руководителей и сотрудников ведомства В.Р Менжинского, продолжавшейся по инерции со времен Гражданской войны порочной практикой, когда право и суд являлись синонимами расправы с «классовыми врагами».

В рапорте на имя Прокурора Союза ССР от 24 февраля 1928 года Павловский привлек внимание именно к тем обстоятельствам, которые впоследствии привели к массовым репрессиям:

«Деятельность ОГПУ регламентирована многими закрытыми для прокурорского надзора инструкциями и актами. Приходится применять дипломатию (законодательных актов нет), основываясь лишь на товарищеских взаимоотношениях, в противном случае, лишившись товарищеских взаимоотношений и не имея законных оснований для предъявления соответствующих требований в порядке надзора, — рискуешь потерять и этот надзор «семейного порядка». Нужно такой неопределенности во взаимоотношениях с органами ОГПУ положить конец. В силу важности вопроса и его принципиальности считаю необходимым поставить его во весь рост, вплоть до партийных органов».

Обратите внимание: на самом верху служебной иерархии государства уже тогда разместились партийные органы. И если ставить вопрос «во весь рост» — то перед ними. Павловский формулирует конкретные предложения и представляет их в Политическое управление Красной Армии и в Прокуратуру Верховного Суда СССР. Очень ответственный, рубежный момент во взаимоотношениях двух ведомств — ОГПУ и военной прокуратуры.

Призыв прокурора Военной коллегии Верховного Суда не остался без внимания. Один из руководителей ОГПУ — Я.К. Ольский тут же запросил в прокуратуре конкретные данные об отмеченных фактах нарушений законности. Даже по его кратким пометкам на полях документов и записям, адресованным Павловскому, можно судить, насколько далеко умел смотреть этот человек, как хотел предупредить своих заносчивых коллег-чекистов об опасности пренебрежения нормой закона, уберечь их от произвола при решении людских судеб. Тогда Ольский понял Павловского. Сотрудники ОГПУ совместно с военными прокурорами разработали циркуляр, который требовал от всех начальников особых отделов, сотрудников ОГПУ и военных прокуроров обеспечить соблюдение законности, принять меры к исключению взаимных претензий.

Сохранилось восемь различных проектов того совместного циркуляра. Восемь! Настолько сложным и кропотливым оказался процесс устранения взаимных разногласий. Но они были преодолены, как только обе стороны поняли необходимость пойти на обоюдные уступки. Пожалуй, это одно из немногих свидетельств того, как в конце 20-х годов интересы дела для руководства ОГПУ и военной прокуратуры поднялись выше ведомственных амбиций и, можно даже сказать, совпали. Был шанс покончить с беззаконием.

К сожалению, та совместная акция оказалась единственной. Да и нет никаких данных о том, что она была доведена до логического завершения. В архивах удалось обнаружить лишь проекты документа с визами представителей обоих ведомств. Сведения о его направлении на места для практической реализации отсутствуют. Что до разработчиков циркуляра, то Ольского вскоре отстранили от должности заместителя руководителя ОГПУ, затем вообще отлучили от работы в «органах», и все начало возвращаться на круги своя.

Спустя десять лет Ольский был арестован без санкции прокурора, через четыре месяца после ареста его вызвали на первый допрос, предъявили обвинение в контрреволюционной деятельности. Припомнили и былую принципиальность. Попытки укрепить законность послужили основой обвинения «в проведении линии на сохранение от разоблачения контрреволюционных элементов, занимавших ответственные посты в Красной Армии и ОГПУ». Несмотря на отсутствие объективных доказательств вины, по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР под председательством Ульриха Ольский был осужден к высшей мере наказания и расстрелян. Реабилитирован посмертно 19 ноября 1956 года.

Несколько лучшей (если такое слово здесь уместно вообще) оказалась судьба Павловского. Он не имел такой известности, как Кузьмин, а потому с ним обошлись с той же бесцеремонностью, как с Татаринцевым и Ольским. Авторы не располагают документами, на основании которых можно без предположений говорить о причинах освобождения Павловского от руководства военной прокуратурой вскоре после разработки того самого циркуляра. Его просто сняли с должности, отпустили на все четыре стороны и забыли о его существовании. Но знаем, что когда потребовалось, ему все припомнили и воздали по полной программе. В 1937 году его попытки противодействовать произволу, борьба с незаконными арестами и перегибами следствия в бытность прокурором Военной коллегии Верховного Суда были квалифицированы как враждебная деятельность, направленная на подрыв дисциплины в Красной Армии и государстве.

Павловский почти два года провел без суда в тюремных застенках, потом был лишен свободы на восемь лет с поражением в правах. Вынесло такое решение особое совещание — внесудебный орган, упразднить которое Петру Ильичу Павловскому так и не удалось. Лишь в 1958 году незаконное решение «тройки» отменили, а дело в отношении уже ушедшего из жизни несговорчивого прокурора было прекращено за отсутствием состава преступления.

Как видим, попытки противодействовать произволу ОГПУ-НКВД предпринимались. Правда, их инициаторы платили за это дорогую цену, теряли должности, положение, свободу. Тем не менее, взамен ушедших приходили новые люди, которые, зная о трагической участи своих предшественников, до самой середины 30-х годов пытались противодействовать беззаконию и насаждению репрессий. Не имея никакой поддержки ни от партии, ни от власти, первые прокуроры наивно полагали, что смогут добиться повсеместного соблюдения законов. Правда, не все.

Преемником Павловского стал М.М. Ланда. Этот руководитель военной прокуратуры повел себя осмотрительнее. Возможно, все объясняется полным отсутствием у него опыта работы в прокуратуре. Так или иначе, но пребывание Ланды на посту руководителя военной прокуратуры ничем не запомнилось. Может, такая дипломатия, больше похожая на робость, окончательно и развязала руки гэпэушникам? Ланда с ними не ссорился, однако на своем месте усидел недолго. Его перевели, так сказать, на идеологический участок — главным редакто-ром газеты «Красная Звезда», а через несколько лет репрессировали.

Главный военный прокурор С.Н. Орловский

Очередной знаковой фигурой стал Сергей Николаевич Орловский, о котором уже упоминалось выше. И тут же проблемы, которые его предшественник предпочитал не затрагивать, стали головной болью нового руководителя Главной военной прокуратуры.

Сергей Николаевич был первым из руководителей Главной военной прокуратуры, кто имел университетское образование по юридической специальности. В Первую мировую поручик Орловский успешно командовал ротой, был награжден орденом. В революцию примкнул к большевикам. Потом Гражданская война, снова фронт. В Первой конной являлся секретарем Военного совета. Здесь его жизненные пути пересеклись с будущими маршалами Ворошиловым, Буденным, Куликом. После окончания войны 1941–1945 годов и до последних дней С.Н. Орловский служил на прокурорских должностях: прокурор Северо-Кавказского военного округа, Московского военного округа, наконец, Главный военный прокурор. К слову сказать, К.Е. Ворошилов первое время поддерживал практически все инициативы Орловского. Во многом (если не сказать больше) благодаря поддержке наркома обороны, а порой и его заступничеству, Орловскому удалось отвоевать сданные предшественником позиции по утверждению законности, а кое в чем продвинуться и подальше.

По вступлении в должность новый Главный военный прокурор со знанием дела сразу взялся за утверждение законности. Одной из первых директив он потребовал от подчиненных, чтобы впредь прокурорские работники по всем без исключения уголовным делам, направляемым особыми отделами и другими органами ОГПУ в военные трибуналы и на внесудебное рассмотрение, давали письменное заключение о доказанности предъявленных обвинений и соблюдении процессуальных норм органами дознания и следователями. Ввиду особой важности дел, проходящих по ст.58 УК РСФСР, копии таких заключений надлежало представлять в Главную военную прокуратуру для контроля.

Разумеется, все это не представляло какой-либо тайны для следователей НКВД. Они прекрасно сознавали, что прокурорские справки по расследуемым ими уголовным делам требуют в Москву вовсе не за тем, чтобы зашивать в архивные папки, а для обобщения информации и ее доклада высшему руководству. Эта внешне формальная мера, наверняка, придержала ретивость не одного десятка борцов с «врагами народа». Кстати, потом, после смерти Орловского, эту его директиву сразу отменили.

Но тогда многие прокуроры восприняли такое новшество чуть ли не как проявление административно-бюрократического зуда у очередного начальника. Ни при Ланде, ни при его предшественниках такого не было. Только через несколько лет, когда эти требования отменят, все поймут: в тех условиях то был единственно возможный способ борьбы с беззаконием и произволом органов дознания и следователей ОГПУ-НКВД. По существу, Орловский возложил на надзирающего прокурора персональную обязанность требовать от следователей соблюдения закона и основывать обвинение только на доказательствах, полученных в соответствии с УПК РСФСР.

Между тем донесения о раскрытии контрреволюционных группировок шли из особых отделов и территориальных органов ОГПУ-НКВД нарастающим потоком. Наркомат внутренних дел все настойчивей выдвигал перед ЦК ВКП(б) и правительством инициативы об ужесточении мер наказания лиц, обвинявшихся в троцкизме, в контрреволюционных и антисоветских преступлениях по пресловутой 58-й статье. Раздавались требования расширить права органов, упростить процесс разоблачения «врагов народа», узаконить использование методов физического воздействия для получения признательных показаний.

Время было сложное. Если исходить только из фактов, основания для постановки подобных вопросов вроде бы имелись. Массовое изгнание с насиженных мест семей, попавших под раскулачивание, насильственная коллективизация и разразившийся затем страшный голод вызвали естественный протест не только на селе, но и в армии, основу которой составляли выходцы из крестьян. Снова, как и в начале двадцатых, пошли разговоры об антинародной сущности Советской власти. Далеко не все конфликты завершались бескровно, отмечались случаи прямого вредительства.

Анализируя архивные документы того времени, общую ситуацию в стране и настрой руководства карательных органов, невольно приходишь к мысли, что при определенных условиях кровавая драма 1937–1939 годов могла разразиться и раньше. Уже с самого начала тридцатых органы следствия пытались присвоить себе все, оставляя трибуналам либо внесудебным органам лишь роль статистов, фиксирующих готовность обвиняемых либо подтвердить выбитые силой признательные показания, либо отказаться от них.

Последнее, впрочем, далеко не всегда имело решающее значение, ибо изложенные в обвинительном заключении соображения следователя о преступлении, виновности лица, а также требуемой мере наказания являлись для судей обязательным ориентиром. За их игнорирование учинялся серьезный спрос. Репрессивная система при Орловском еще не обрела тех поистине чудовищных масштабов, какими характеризовалась в последующие годы. Еще не все узлы репрессивного механизма притерлись и работали без скрипа.

Мешали, думается, и такие люди, как Кузьмин, Павловский, Орловский. Их одергивали, снимали с должностей, убирали с дороги. Однако усилия этих людей были ненапрасными. Во всяком случае, нарком обороны Ворошилов — единомышленник и соратник вождя, неоднократно подчеркивал роль военной прокуратуры в том, что в 1931–1933 годах в частях Красной Армии наметился «решительный перелом» в борьбе с антиармейскими проявлениями, с дезертирством, неповиновением, нарушением уставных правил несения службы, число которых сократилось в несколько раз. Удельный вес осужденных к «высшей мере социальной защиты» (расстрелу) по 58-й статье УК к концу 1933 года достиг самого низкого показателя за весь советский период.

Новый Главный военный прокурор давно сумел разглядеть надвигавшуюся опасность. И в прежние годы он привлекал внимание руководства к нарушениям законности сотрудниками ОГПУ. Теперь, возглавив прокурорский надзор за карательными органами в масштабе всей страны, Орловский тем более остался верен своим принципам.

Однако ситуация выходила из-под контроля. 1934 год с полным основанием можно назвать поворотным в смысле организационного и нормативного оформления механизма репрессий. На первый взгляд, все сводилось к некоей организационной перестройке силовых структур. Но это было только внешне. На самом деле происходила смена существовавших приоритетов. Но зачем, если все оппозиционные силы фактически прекратили не только борьбу против курса партии, но и само свое существование, а главной целью государства, как и прежде, оставалось построение социализма? Чем объяснить развертывание террора по всей стране?

Многие исследователи сталинских репрессий связывают их начало с XVII съездом ВКП(б). При этом высказывается мысль, что на съезде будто бы имела место серьезная критика проводимого партией курса, а при выборах в центральные органы Сталин вообще не попал в состав ЦК и был введен в него лишь путем фальсификации результатов тайного голосования. Когда же информация об этом дошла до Сталина, он якобы начал преследование своих противников, в подтверждение чему приводится тот факт, что в последующие три года 70 % участников съезда были арестованы и расстреляны. Однако это, казалось бы, достаточно логичное объяснение представляется совершенно несостоятельным. Съезд действительно сыграл роковую роль в дальнейшем развитии событий, но совершенно по другой причине.

Парадокс, но пока существовала внутри партии хоть какая-то оппозиция, политическая борьба до своих крайних проявлений, до физического устранения идеологических противников не доходила. Но вот главного оппозиционера Льва Троцкого выслали за пределы СССР. К середине 1933 года объявлено об окончательной победе колхозного строя в деревне. Все, кого отнесли к кулачеству, были сосланы в Сибирь и Казахстан. Казалось бы, бороться больше не с кем. И вдруг со второй половины 1936 года, когда политических врагов внутри страны не осталось, начались такие репрессии, каких страна еще не знала.

С чего бы это? Ведь Сталину уже не угрожало абсолютно ничего. Никакой критики проводимого им курса на XVII съезде ВКП(б) не наблюдалось. Все было как раз наоборот. Сам Сталин назвал этот съезд Съездом победителей. Именно он и оказался на съезде единственным и безоговорочным победителем, абсолютным хозяином страны. Съезд прошел просто триумфально. Каждый тезис отчетного доклада Сталина прерывался бурными и продолжительными аплодисментами, ликованием и выкрикиванием здравиц в его честь. В прениях никто из более чем 130 выступивших не произнес ни единого критического слова в адрес вождя. А в числе ораторов были Киров, Хрущев, Жданов, Калинин, Ворошилов, Тухачевский, Буденный и множество других государственных, военных и партийных деятелей. Все они с энтузиазмом заверяли партию и ее вождя в преданности, возвеличивали Сталина и в самых превосходных степенях характеризовали его достоинства. Даже идейные противники Бухарин, Зиновьев, Рыков выступали с покаянными речами, клеймили свои прошлые ошибки, называя их заблуждениями, и возносили хвалу вождю.

Представленная в отчетном докладе Сталина политическая линия и практическая работа ЦК ВКП(б) были одобрены единогласно. Нет никаких документальных данных о неожиданностях при выборах в центральные органы партии. Все шло по заранее составленному сценарию, финалом которого стало триумфальное увековечение Сталина на советском Олимпе. Отныне он именовался «вождем всех времен и народов». Его власть стала абсолютной, а сам он — единоличным диктатором. Теперь исключались все разговоры о смене курса, тем более об уходе Сталина из руководства страной, или, хотя бы, о дележе власти.

История преподнесла нашему народу суровый урок, показав, к чему ведет диктатура — абсолютная, ничем не ограниченная власть, безоглядно поддерживаемая крикливой кучкой сторонников диктатора. Причем вождя вовсе не обязательно называть (или признавать) диктатором официально. Таковым он является по своей сути, по своему статусу. Все остальные партийные и государственные институты всецело поддерживают и обожествляют только его. Больше того, кто этого не делает, сомневается в исключительности вождя — такого сходу зачисляют в категорию «врагов народа». Почему врагов? Да потому, что по всем показателям, по официальной статистике вождя любит и безоговорочно поддерживает весь народ. Следовательно, кто ведет себя вопреки такой всенародной поддержке, тот и есть самый, что называется, «враг народа». Очевидно, что безудержная поддержка абсолютной диктатуры и породила в СССР культ личности вождя, в руках которого на пожизненный срок сосредоточилась такая полнота власти, какой не обладали даже российские цари. Отныне, что бы ни происходило в стране, возвеличивание личности Сталина, возведение его роли только в превосходную степень становилось обязательным атрибутом любого публичного выступления. Сталин незаменим. Он — самый высший идеал Страны Советов. И неважно, что народ живет бедно, впроголодь, что основная масса городского населения, даже в Москве и Ленинграде, ютится в коммуналках и бараках, без элементарных бытовых удобств. В адрес вождя должны произноситься только восторженные речи.

Но как отбить охоту к малейшему проявлению недовольства даже у тех немногих, кто осмелится сказать правду хотя бы на бытовом уровне, в производственном коллективе или даже в семейном кругу? Ведь такие люди все-таки находились всегда и везде! Оставь их безнаказанными, число смельчаков будет множиться, и еще никто не знает, во что это выльется, когда счет правдорубов пойдет на десятки, а то и на сотни тысяч? С критической массой справиться сложно. С одиночками проще.

И тогда была выработана новая политическая стратегия, авантюрная и подлая по своей сути. Если формулировать кратко, то она свелась к тому, чтобы в каждом коллективе определить человека (как правило, методом случайной выборки), которого всенародно объявить «врагом народа», заставить его оговорить себя в совершении несуществующих преступлений, публично заклеймить как шпиона, троцкиста, террориста или антисоветчика, осудить и уничтожить физически. Затем репрессировать семью этого «врага народа», после чего обнародовать данный факт, обсудить в каждом коллективе с преданием публичному позору, призвать граждан к усилению бдительности, дабы выявить других замаскировавшихся врагов и поступить с ними по уже отработанной схеме.

Зачем это надо? А затем, чтобы ни у кого, даже у самого убогого нищего, не возникало ни малейшей мысли высказаться вслух о своей тяжкой доле да еще, не дай Бог, обвинить в своем неблагополучии власть. Впрочем, власть сделала так, что негодующего голоса никто не услышит. Этого не позволит тотальная цензура, фильтрующая всю информацию, появляющуюся на страницах печати, на радио, на экранах кинематографа. Поощряя только лишь хвалебные речи в свой адрес, власть формирует в сознании народа горячо любимый образ своего лидера — единственного и незаменимого вождя.

Примечательно, что в отчетном докладе XVII съезду ВКП(б) Сталин обозначил две категории «ненадежных и переродившихся» людей, от которых необходимо избавиться в ходе проведения т. н. чистки партии. К первой были отнесены люди заслуженные, «но ставшие вельможами», считающие, что «партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков» — таких без колебаний снимать с руководящих постов. Второй тип работников — «честные болтуны», не способные руководить или что-либо организовать. Этих также снимать со своих постов. И те и другие — будущие жертвы сталинского террора, люди, которым очень скоро будет поставлено клеймо «врагов народа». Заметим, речь идет не об идейных противниках партии — очевидно, таковых уже не было, и вопрос о борьбе с ними на повестке партийного съезда не ставился.

Для реализации новой стратегии требовалось создать соответствующий механизм, поскольку масштабы намечаемых репрессий предполагались такими, что ОГПУ в одиночку с этим было не справиться. Требовалась грандиозная перестройка всей карательной системы. О неприспособленности действующих органов к выполнению новых задач свидетельствовали уже первые акции ведомства.

Начало 1934 года было отмечено ростом судимости по обвинениям в контрреволюционной деятельности. В республиках Средней Азии прокатилась волна арестов. На стол руководителя военной прокуратуры, ответственного за состояние прокурорского надзора в органах ОГПУ, стали ложиться тревожные донесения. Главный военный прокурор Орловский немедленно выезжает туда, чтобы во всем разобраться на месте. Ему стало ясно, что волнения и массовые проявления недовольства не только охватили местное население, но затронули и армию.

В информации, представленной наркому обороны Ворошилову, Орловский сообщает:

«Люди брались под арест сотрудниками ОГПУ прямо-таки полками вместо того, чтобы разобраться и свести дело к изоляции организаторов и актива. У нас часто забывают о том, что ревзаконность не пустая фраза, и о том, что нельзя так работать — когда сначала арестовывают людей, а затем разбираются, кто из них действительно преступник… Число содержащихся в домзаках (места предварительного заключения. — Авт.) заключенных вдвое, втрое превышает допустимые для них лимиты, чем полагается. Люди получают только хлеб, да и тот в урезанном количестве.» Орловский указывает, что в ходе проведенной им лично проверки установлены массовые случаи, когда «дела заводились на основании лишь агентурных данных либо элементарных доносов, с санкции партийного органа». Главный военный прокурор потребовал освободить из-под стражи «не менее тысячи заключенных» и предложил «поставить перед Наркомснабом СССР категорически вопрос о централизованном снабжении мест лишения свободы хотя бы минимумом, хлеба, масла и крупы»[11].

Однако реакции на прокурорские сигналы не последовало. Точнее, она была, но совершенно иного свойства. Репрессивная политика, на которую настраивалось сталинское руководство, предполагала закрытость приемов и методов ее осуществления. А для этого требовалось максимально ограничить доступ к информации о деятельности карательных органов, не допускать к ней даже территориальных прокуроров, сосредоточить надзор в руках относительно малочисленной, управляемой сверху военной прокуратуры. И расследование преступлений по всей 58-й статье УК РСФСР, и рассмотрение в судах дел этой категории становятся совершенно недоступны для постороннего взора.

В сентябре 1934 года приказом Прокурора СССР на военную прокуратуру возложено осуществление надзора за расследованием дел об измене Родине, диверсиях, и шпионаже, находившихся в производстве областных, краевых и республиканских управлений НКВД. Прежде это относилось к компетенции более многочисленного звена территориальных прокуроров, осуществлявших надзор по месту производства предварительного следствия. Со ссылкой на необходимость усиления прокурорского надзора за карательными органами все полномочия по контролю за законностью в деятельности ОГПУ по расследованию т. н. «контрреволюционных» преступлений полностью отошли к военной прокуратуре.

Казалось бы, благое дело? Но так ли это? Общая численность военно-прокурорских работников в то время не превышала 130 человек на всю страну, а количество чекистов, занимавшихся разоблачением «врагов народа» в республиках, краях и областях, исчислялось тысячами. Понятно, что в обстановке усиления репрессивных тенденций с такой нагрузкой столь малочисленной надзорной структуре, каковой являлась военная прокуратура, было не справиться. Обеспечить повсеместный контроль за соблюдением законности военные прокуроры оказались не в состоянии. Да и военные трибуналы уже не успевали рассматривать все возраставший поток дел. Правовые и реальные гарантии законности ослаблялись, и положение с законностью все более усугублялось.

Потом, спустя пять лет, когда поставленная цель будет достигнута, все вернется на круги своя, к исходному положению, существовавшему до 1934 года. Но к этому времени в СССР уже не останется никаких антипартийных уклонов и оппозиций, троцкистских, зиновьевских, бухаринских и прочих платформ. Будут уничтожены все основные действующие лица, исполнявшие роль палачей и организаторов массовых судилищ и расстрелов ни в чем не повинных людей, попавших под расправу по методу случайной выборки. С возгласом «Да здравствует Сталин!» жертвы будут встречать неправедные смертные приговоры, подставлять грудь под расстрельные пули, строить промышленные гиганты, бросаться на пулеметные амбразуры и под фашистские танки, чахнуть и умирать в бесчисленных лагерях. Венцом всего станет 1953 год, когда народ огромной страны будет совершенно искренне оплакивать смерть диктатора, затопившего его в крови.

Сначала был воссоздан единый Наркомат внутренних дел, куда организационно вошло ОГПУ. Слияние двух силовых ведомство в одно вроде бы даже содержало здоровое начало. Однако при внимательном разборе выясняется, что поле деятельности по выявлению «врагов народа» значительно расширилось. Если прежде их поиском занимались только чекисты, то теперь источником информации выступал каждый участковый милиционер. Любой задержанный за болтовню, за рассказанный в кругу товарищей анекдот — потенциальный субъект антисоветской пропаганды.

В качестве очередного повода для дальнейшего свертывания правосудия использовали покушение на жизнь члена Политбюро ЦК ВКП(б), первого секретаря Ленинградского обкома партии С.М. Кирова.

Убийство столь крупного политического деятеля — событие, конечно, исключительное. По здравой логике принятию любых мер должно предшествовать расследование случившегося. В данном случае все произошло наоборот: сначала последовали выводы, а потом приступили к расследованию.

Сергей Миронович Киров был убит 1 декабря 1934 года во второй половине дня. Вечером в Ленинград отправилась представительная делегация из высокопоставленных партийных и государственных деятелей во главе со Сталиным в сопровождении руководства НКВД и Прокуратуры СССР (Ягода, Ежов, Косарев) и целой свиты из следователей и оперативников, которым надлежало провести предварительное следствие по данному преступлению.

Перед отъездом, т. е., еще до начала официального следствия, ЦИК СССР принимает два постановления: «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик» и «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов». Этими нормативными актами существенно урезались процессуальные гарантии законности по делам т. н. террористических организаций и террористических актов против представителей Советской власти. Следственным органам предписывалось вести такие дела ускоренным порядком и заканчивать в срок не более Юдней; обвинительное заключение вручать обвиняемым за сутки до рассмотрения дела в суде; дела слушать без участия сторон (прокурора и защитника. — Авт.,); кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помиловании не допускать; приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно. Указывалось, что Президиум ЦИК Союза ССР не должен принимать ходатайства о помиловании.

Еще до выезда в Ленинград высокопоставленной делегации убийцу Кирова назвали политическим террористом. Что до официального следствия и суда, то им ничего не оставалось, как «доказать» правильность этой оценки. Иных вариантов не существовало.

В материалах дела четко просматривается трансформация показаний Л.В.Николаева. Будучи задержанным на месте совершения преступления, на первом же допросе, проведенном в тот же вечер, на конкретно поставленный вопрос о целях преступления обвиняемый однозначно заявил, что он одиночка, за ним никто не стоит, а убийство совершено из стремления «…стать политическим сигналом перед партией, что на протяжении последних 8-10 лет на моем пути жизни и работы накопился багаж несправедливых отношений к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц… Я должен был показать всей партии до чего довели Николаева. За зажим самокритики… Этим убийством я хотел добиться, чтобы партия обратила внимание на живого человека и на бездушно-бюрократическое отношение к нему, и делал это под влиянием психического расстройства… Весь план разработал лично я сам и сам его выполнил до конца»[12].

Допрашивали Николаева пять руководящих работников Ленинградского управления НКВД во главе с его начальником Ф.д. Медведем. Они вряд ли упустили бы даже малейшую подробность, свидетельствовавшую о контрреволюционных мотивах преступления, наличии у Николаева связей с троцкистами, зиновьевцами, либо с какой-нибудь иной контрреволюционной организацией. Разве не хотелось ленинградским чекистам отрапортовать высокой комиссии о разоблачении «врага народа»? Вместо этого они добились лишь заурядного признания в откровенной «бытовухе», зафиксированного в неоформленном протоколе допроса, который Николаев отказался подписывать. Словом, если в первых показаниях, полученных по горячим следам, не содержится никаких свидетельств принадлежности Николаева к какой-либо контрреволюционной организации, значит, ее просто не существовало. Она появилась потом.

Обвинительное заключение, в котором фигурировала уже организованная контрреволюционная группа террористов-заговорщиков, подписал будущий Прокурор СССР А.Я. Вышинский. Председательствовал в суде сам Василий Ульрих.

Материалы расследования дела об убийстве Кирова, суда над Николаевым и еще 13 его мнимыми соучастниками стали своего рода методическим пособием по разоблачению «врагов народа». Отныне по такому сценарию будут выстраиваться все дела с обвинениями в террористической и контрреволюционной деятельности даже тех, кто не имел о них никакого представления. Методика поиска «врагов народа» была узаконена и подлежала внедрению в повседневную практику.

Вскоре ЦК ВКП(б) дал разрешение применять в отношении арестованных методы физического воздействия, т. е. пытки. С этого времени любой подозреваемый фактически был обречен. Достаточно организовать на него анонимный донос, либо получить показания одного-двух человек — свидетелей «преступления», выбить признание собственной вины, и честный труженик сразу становился «врагом народа». Причем, если в военных трибуналах хоть как-то создавали видимость правосудия: доставляли в зал судебного заседания, спрашивали о виновности, задавали вопросы, выносили и зачитывали приговор, то внесудебных органы — особые совещания или т. н. «тройки» отправляли людей на расстрел, даже не видя их в глаза.

Таким образом, сам законодатель в лице высшего органа государственной власти СССР принял противоправный правовой акт, открывавший путь безнаказанному произволу. Одни были поставлены в положение палачей, другим отводилась участь бесправных жертв.

Было еще одно обстоятельство, послужившее объектом для подражания. Дело в том, что практически в тот же период аналогичные события происходили в Германии, где стремительно укреплялась диктатура Адольфа Гитлера и его сторонников. Приходу фюрера к власти способствовало физическое уничтожение политических противников. Видимо, Сталину показался весьма привлекательным германский опыт. Он ведь тоже поначалу воспринимался как всеобщий любимец нации. Случайны ли совпадения по методам, времени и обстоятельствам развязывания террора как в Германии, так и у нас? И в последующем, фактически до самого начала Великой Отечественной войны, Сталин нередко действовал в унисон с германскими политиками.

Правда, в СССР такая политика поначалу была воспринята неоднозначно. Во всяком случае, отмечалось даже некоторое противодействие произволу. Убийство крупного политического деятеля — событие, конечно, исключительное. Однако в соответствии с коммунистической идеологией это не могло служить основанием для принятия драконовских законов.

Понимая это, Главный военный прокурор Орловский отреагировал на новации верхов своеобразной директивой с требованием к прокурорам «ни в коем случае не ограничиваться формальными справками или докладами соответствующих уполномоченных, а лично знакомиться с материалами следственных действий, допросов, присутствовать и участвовать в важнейших из них, внося необходимые коррективы в ходе расследования; надзор за делами о контрреволюционных преступлениях осуществлять с момента их возникновения»[13].

Думается, позиция военной прокуратуры первое время имела какое-то сдерживающее значение. В 1934 — начале 1935 года большинство уголовных дел этой категории все же разрешались в судебном порядке, а практика внесудебных репрессий особыми совещаниями и «тройками» еще не приобрела широких масштабов. Однако власть продолжала ужесточать террор. Свертыванию процессуальных гарантий законности и обоснованности обвинений в отношении «террористов» способствовало не только принятие постановлений ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года. Не из недоверия к сотрудникам НКВД исходил Главный военный прокурор, хотя действия многих из них, особенно в территориальных управлениях и отделах, все чаще давали серьезные поводы для беспокойства. Его настораживали участившиеся в печати, раздававшиеся все громче с трибун партийных съездов, пленумов и конференций требования ужесточить приемы классовой борьбы, активизировать преследование «врагов народа». Своими сомнениями он делился с коллегами, с начальством. Но Прокурор СССР Вышинский сам являлся сторонником использования самых крутых мер и расширения репрессий, а нарком Ворошилов на [14] призывы Орловского ограничить охоту на ведьм в армии уже не реагировал. Собственно, это уже было не в его власти.

Известно, что разрастание штатной численности любого ведомства требует в оправдание своего существования, если можно так выразиться, расширения фронта работ. Похоже, этот принцип сполна воплотился и в деятельности НКВД: его активность в разоблачении «врагов народа» резко возросла. Так как военные суды не справлялись с нагрузкой, потребовалось расширить практику внесудебного рассмотрения дел, что и было декларировано постановлением ЦИК и СНК от 5 ноября 1935 года «Об Особом совещании при Народном комиссаре внутренних дел СССР». Новое ведомство, которое возглавил Генрих Ягода, было наделено исключительными полномочиями в части применения внесудебных репрессий к любым гражданам, кого НКВД причислял к категории общественно опасных лиц.

Вскоре Орловскому настоятельно порекомендовали съездить за границу, чтобы подлечить свое здоровье. Просматривается некоторое совпадение между его заболеванием и усилением репрессивных акцентов в деятельности НКВД, против которых выступал Главный военный прокурор. Он выехал на лечение в Германию, где в апреле 1935 года скончался.

Хоронили С.Н. Орловского, как и подобает, по высокому разряду. Поезд Берлин — Москва на перроне Белорусско-Балтийского вокзала встречали видные военачальники Корк, Щаденко, а также Вышинский, Ульрих. На катафалке — живые цветы, венки от наркома обороны Ворошилова, Буденного, Прокуратуры СССР. На Новодевичьем кладбище урну несли Корк, Щаденко, Вышинский. Ушедшему в иной мир руководителю военной прокуратуры были возданы последние воинские почести: троекратный прощальный залп и прохождение маршем взвода кремлевских курсантов.

НКВД берёт верх

Между тем маховик репрессий продолжал раскручиваться, 23 января 1935 года Прокуратурой СССР была издана директива, содержащая требование квалифицировать по ст. 58-1 УК РСФСР все контрреволюционные выступления, террористические акты в отношении вождей партии и советского правительства даже при отсутствии признаков прямой подготовки теракта. Дела о групповой антисоветчине надлежало направлять на рассмотрение спецколлегий, а в отношении одиночек — в Особое совещание, т. е. во внесудебный орган.

Не отставал в своем стремлении искоренить терроризм и антисоветчину Наркомат внутренних дел. 27 мая 1935 года была издана инструкция «тройкам» НКВД по рассмотрению дел об уголовных и деклассированных элементах и о злостных нарушителях паспортного режима. В ней говорилось, что для предварительного рассмотрения дел уголовных, деклассированных элементов и злостных нарушителей паспортного режима в каждой союзной республике, в крае и области создаются «тройки» в составе председателя (начальник УНКВД или его заместитель) и членов — начальника управления милиции и начальника отдела, чье дело разбирается на тройке.

Таким образом, в стране стали действовать внесудебные карательные органы, не предусмотренные никакими законами. Причем, если сначала к ведению «троек» относилось преследование деклассированных элементов, то вскоре они были наделены правом применять любые наказания, включая расстрел. Наркомат внутренних дел поднял свои полномочия выше законодательной власти.

5 ноября 1935 года Постановлением ЦИК и СНК СССР при Наркомате создается Особое совещание — еще одни внесудебный орган с широкими полномочиями.

Символом беспредела карательной системы стал Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел от 3 июля 1937 года № 00447 о проведении широкомасштабных репрессий в отношении бывших кулаков, активных антисоветских элементов, уголовников, в которым причислялись бывшие члены антисоветских политических партий, репатрианты, белоэмигранты и все другие неугодные Советской власти граждане. В приказе содержалась разнарядка на количество лиц, подлежащих репрессиям в каждой республике, крае, области, с указанием, сколько тысяч человек подлежат расстрелу и сколько — другим мерам наказания.

Вскоре в Москву с мест стали поступать рапорты партийных секретарей о досрочном выполнении планов репрессий и просьбы об увеличении лимита на уничтожение людей.

Ну а военная прокуратура после смерти Орловского почти год оставалась без руководителя. Искали достойную замену безвременно ушедшему Главному военному прокурору? Не похоже. Скорее всего, присматривались к претендентам, готовили будущего послушного исполнителя. Что ни говори, а дела с обвинениями по 58-й статье находились под надзором военной прокуратуры. Военные прокуроры утверждали обвинительные заключения и осуществляли надзор за рассмотрением дел в военных трибуналах. Другим прокурорским работникам доступ в эту сферу был закрыт.

Руководство Прокуратуры СССР поменялось. Прежнего Прокурора СССР И.А. Акулова, арестованного НКВД по сфабрикованному стандартному обвинению, сменил А.Я. Вышинский. Тот самый, который стоял у истоков разработки методики расследования контрреволюционных преступлений на базе дела заговорщиков, осуществивших убийство С.М. Кирова. Новому Прокурору СССР явно приглянулся Наум Савельевич Розовский, который уже добрый десяток лет ходил в бессменных замах Главного военного прокурора, приспособился ладить с начальством, был послушен и исполнителен. Тем не менее назначили его на высшую должность в военной прокуратуре не сразу. Предоставили возможность сначала проявить себя в качестве врио Главного военного прокурора, установили своего рода испытательный срок.

Розовский оказался перед непростым выбором: остаться верным линии своих предшественников и соблюдать социалистическую законность, независимую ни от местных, ни от ведомственных влияний, партийных и административных указок сверху, или отрешиться от всего этого, стать послушным исполнителем воли начальников, от которых зависело пребывание на вершине прокурорской власти.

В архивах Главной военной прокуратуры сохранилась любопытная переписка, обнажающая суть «дипломатии» Розовского в период, предшествовавший его назначению на должность. Еще в январе 1936 года военный прокурор Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии В.И. Малкис представил на имя Розовского докладную записку о невыполнении начальником домзака (так тогда назывались следственные тюрьмы НКВД) его требования об освобождении из-под стражи арестованного, на которого было прекращено уголовное дело. В записке поднимался вопрос неправомерности действий тюремной администрации, отказывавшейся выполнить требование прокурора.

Как должен был поступить Розовский? Принять все меры для пресечения самоуправства ретивого начальника домзака, тем более что подобное пренебрежение сотрудников НКВД к распоряжениям военных прокуроров становилось все более массовым явлением? Подобная принципиальность наверняка вызвала бы негативную реакцию со стороны руководства НКВД, а портить отношения даже с уже обреченным Ягодой Розовский не собирался. Он поступил проще — уклонился от прямого ответа, поручив это сделать своему помощнику Я.И. Козаринскому. И тот сочинил уникальный по своей бессмысленности документ:

«Направление постановления прокурора об освобождении арестованных установлено через аппарат НКВД, и действия начальника домзака являлись правильными. Вместе с тем, органы НКВД, получив решение прокурора об освобождении граждан, обязаны немедленно его реализовать».

Напечатанная перед словом «правильными» частица «не» зачеркнута подписавшим, что абсолютно ничего не меняло в чиновничьей бессмыслице. Словом, «казнить нельзя помиловать».

Малкиса подобная невразумительная отписка удовлетворить, конечно, не могла. Он направил Розовскому новый запрос с пометкой «лично»: «Из ответа я не понял, имеем ли мы право освобождать арестованных, числящихся за нами. Вправе ли НКВД задерживать освобождение арестованного?»

И опять Розовский уклонился от ответа. Лишь в августе 1936 года — спустя целых семь месяцев после поступления в Москву первичного запроса — четкое разъяснение Малкисудал Л.М. Субоцкий, оставшийся за убывшего в отпуск Главного военного прокурора. Он указал, что требование военного прокурора об освобождении арестованных подлежит немедленному исполнению. Упреждая события, заметим, что принципиальность Малкиса и Субоцкого не прошла для них бесследно и им очень скоро ее припомнили.

Заняв кресло Главного военного прокурора, Розовский начал со строгого предупреждения подчиненных:

«Обстановка ожесточенной классовой борьбы в стране требует от всех органов пролетарской диктатуры максимальной большевистской бдительности, непримиримости к врагам, умения вовремя вскрывать самые замаскированные формы сопротивления классового врага и его агентуры. Этим умением, прежде всего, определяется качество каждого военно-прокурорского органа».

Это уже была официальная директива. Если до сих пор деятельность прокурора оценивалась по тому, насколько принципиально он отстаивал законность, защищал права людей, то теперь главным критерием провозглашалось умение вскрывать классового врага. Отвергались любые попытки противодействовать нараставшему произволу.

Военный прокурор Киевского военного округа внес предложение войти с ходатайством к наркому НКВД о предоставлении обвиняемым права знакомиться с материалами дел перед направлением их на рассмотрение особых совещаний, чтобы они хотя бы знали, что конкретно им вменяется в вину и какие против них собраны доказательства. Со стороны Главного военного прокурора никакой реакции не последовало.

Вскоре появился на свет подписанный Ульрихом и Розовским приказ всем председателям военных трибуналов и военным прокурорам «вести беспощадную борьбу со всякого рода предателями Родины, не допускать при вынесении приговоров недооценки социальной опасности преступлений».

Для услужливых исполнителей открылось широкое поле деятельности. К категории государственных преступлений относились не только противоправные действия, но и элементарное инакомыслие. Неопределенность формулировок позволял расширительно трактовать понятия антисоветской агитации, пропаганды, распространения заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Словом, арестованным можно было стать, рассказав (или даже послушав, но не заявив о том) заурядный анекдот с политическим подтекстом.

Прежний Главный военный прокурор и в такой обстановке требовал от подчиненных мотивировать каждый случай прокурорского согласия на предание суду, делать выводы о виновности только на основании законно установленных следствием доказательств. Теперь требовалось совершенно другое. Соотношение сил на внутриполитической арене страны изменилось явно не в пользу сторонников действительно народного (правового по нынешним понятиям) государства, каковым оно было провозглашено в 1917 году. Администрирование, бюрократизм, приказ, нажим, психологическое насилие становились главенствующими приемами проведения в жизнь директивных установок сверху.

Тем не менее отдельные прокуроры из числа единомышленников Орловского не сдавались. Уже не рассчитывая на поддержку из центра, военный прокурор Киевского военного округа Е.Л. Перфильев в марте 1936 года направил подчиненным свои собственные указания:

«Нужно положить конец недостаточно серьезному отношению к вопросам ареста. До сих пор мы встречаемся со взглядами работников НКВД «на всякий случай арестовывать — легче будет разбираться». Военные прокуроры не дают решительного отпора этим настроениям, недостаточно требовательно относятся к обоснованию представлений об арестах. Руководство следствием должно выражаться в обеспечении всестороннего и объективного расследования. Нужно вести решительную борьбу с тенденциями работников НКВД добиваться только личного признания обвиняемых и переоценивать значение его как доказательства вины привлеченных».

Копию документа прокурор округа переслал в Москву Это было похоже уже на подкоп под самого Вышинского — крестного отца теории, провозглашавшей личное признание обвиняемого «царицей» всех доказательств.

Тревожный сигнал поступил из Белорусского военного округа от военного прокурора Н.М. Малютина: «Мы не справляемся, что-то делается неправильно, массовые аресты так бесследно не проходят, считаю, что здесь имеются нарушения революционной законности. Мы, как военная прокуратура, реально ничего сделать не можем».

Докладная Малютина скорее напоминает призыв о неотложной помощи. Но вместо нее из Москвы идет телеграмма, больше похожая на откровенный окрик: «НКВД разберется, нечего особенно влезать в это дело».

Главный военный прокурор оказался между двух огней. Он отчетливо видел, как подмяли прокурорский надзор, как он повсеместно свертывается. Одновременно идет процесс насаждения беззакония. В глубине души Розовский сознавал, что когда-то спросят и с него, как это сделали уже с бывшим Прокурором СССР И.А. Акуловым, с наркомом внутренних дел Г.Г.Ягодой. И ему придется отвечать, почему не противодействовал беззаконию. Страх перед набиравшим силу НКВД был сильнее, и потому он предпочел продолжать полную неопределенности дипломатию, суть которой представлена в одном из очередных руководящих указаний, отправленных всем военным прокурорам страны:

«Прокурор вправе участвовать в допросах любых обвиняемых по делам, расследуемым в органах НКВД. Однако по делам о контрреволюционных, троцкистских, правых и других организаций нецелесообразно прокурору вмешиваться в допросы, когда это не вызывается необходимостью».

Получается, вроде бы и нужно вмешиваться, но лучше этого не делать.

Явное раздражение вызвало у Розовского «своеволие» прокурора Уральского военного округа, без согласования с ним потребовавшего от следственных органов местного управления НКВД представления «политической характеристики на обвиняемых при обращении за санкцией на арест». В циркулярном письме, разосланном в январе 1937 года всем военным прокурорам РККА, такая позиция строго осуждалась как способствующая необоснованной задержке ареста.

Примерно в то же время Военная коллегия Верховного Суда СССР скорректировала практику назначения уголовных наказаний в сторону ужесточения. И тут же по поручению Главной военной прокуратуры был внесен ряд протестов на вступившие в законную силу приговоры военных трибуналов по мотивам мягкости наказаний, назначенных осужденным. Что это за дела? Вот одно из них.

Житель города Тамбова Тараник, находившийся в состоянии опьянения, в разговорах с соседями по вагону нелицеприятно отозвался о Сталине и заявил, что при случае, пожалуй, мог бы даже его убить. Попутно он обвинил великого вождя во всех бедах, свалившихся на многострадальную деревню. Тараника взяли прямо в поезде, усмотрев в болтовне простого деревенского мужика террористические намерения. Военный трибунал Московского военного округа осудил его на 7 лет. Главная военная прокуратура опротестовала приговор как чрезмерно мягкий, не соответствующий тяжести преступления. Рядовое, заурядное по своей фабуле и обстоятельствам дело стало предметом рассмотрения Военной коллегии Верховного Суда под председательством самого Ульриха. Протест был удовлетворен, прежнее наказание признано «явно не соответствующим опасности преступных намерений Тараника». Дело направили на новое судебное рассмотрение для назначения более строгого наказания. Но этим Ульрих не ограничился. В адрес председателя военного трибунала, вынесшего первый приговор Таранику, было направлено частное определение. В этом документе за подписью Ульриха, который был разослан в назидание председателям всех военных трибуналов СССР, незадачливому подписанту приговора официально указывалось на «допущенную политическую ошибку» Так что рассуждения о независимости судей военных трибуналов остались где-то в области абстрактного теоретизирования.

В самом начале 1937 года Розовский направил всем военным прокурорам указание пересмотреть «прекращенные в 1935-36 годах уголовные дела об авариях, катастрофах и других происшествиях под углом зрения наличия вредительства и диверсий». Спустя 10 месяцев из Москвы исходит еще одна директива по тому же вопросу с обвинением подчиненных в неисполнительности: «…пересмотренных дел оказались единицы, а их должно быть безусловно больше». В ней содержалось предписание еще раз пересмотреть их, а также «все дела, прекращенные бывшими (читай репрессированными, — Авт.) военными прокурорами, которые к этому времени сами попали в разряд «врагов народа».

Примерно в этот же период Розовскому под грифом «секретно» пришла докладная записка за подписью военного прокурора Московского военного округа Ю.Я.Бермана и председателя военного трибунала округа Л.Я.Плавнека. В ней перечислялись многочисленные факты нарушения законности, применения неправомерных методов ведения следствия и фальсификации дел работниками НКВД Московской области, указывались случаи необоснованного привлечения к уголовной ответственности, ставился вопрос о необходимости срочного реагирования на беззакония.

Столь серьезный документ, да еще засвидетельствованный подписями высоких руководителей военной прокуратуры и трибунала, требовал рассмотрения, по крайней мере, тем должностным лицом, которому был адресован, т. е. Главным военным прокурором. Розовский оказался в двусмысленном положении: надо либо сообщать о беззакониях в вышестоящую инстанцию — Прокурору СССР Вышинскому, либо мотивированно объяснить авторам документа Берману и Плавнеку несостоятельность поставленных ими вопросов. И то и другое Розовский посчитал для себя нежелательным, а потому в свойственном ему бюрократическом стиле решил использовать третий вариант, освобождавший его от необходимости принимать решение. Докладная оказалась на столе начальника следственной части особого отдела Московского военного округа майора безопасности В.Столярова с резолюцией Главного военного прокурора: «Учесть при следствии».

Возникает резонный вопрос: почему у него? Ведь в докладной указывалось о нарушениях законности в деятельности территориального управления НКВД, а документ попал в следственную часть особого отдела во-енного округа — подразделения, никак с ним не связан-ного. Одно занималось людьми сугубо гражданскими, другое — военными. И потом, о каком следствии идет речь, против кого, по какому уголовному делу и в связи с каким преступлением? Может быть, Берман и Плав-нек к тому времени уже были намечены для расправы, а докладную рекомендовалось использовать в качестве вещественного доказательства их «враждебной» деятельности?

Не стоит гадать относительно возможных ответов на поставленные вопросы. Столяров все понял: для органов такие бумаги представляют собой самый элементарный донос. Главный военный прокурор умывает руки, отдает Бермана и Плавнека на заклание и уходит от любых возможных претензий к себе со стороны органов НКВД. Участь военного прокурора и председателя военного трибунала округа была предрешена. Их осудят и расстреляют с небольшим интервалом по времени.

То был знаменательный момент во взаимоотношениях НКВД, военных трибуналов и прокурорского надзора. В свое время нарком внутренних дел Ягода, опасаясь недовольства высшего комсостава Красной Армии и противодействия военной прокуратуры, не решился протянуть свои щупальцы к армии — наиболее организованной структуре государства. Но во второй половине 30-х годов в среде высшего военного командования произошло размежевание во взглядах на дальнейшее развитие вооруженных сил и взаимоотношения между выходцами из Первой конной армии (Буденный, Ворошилов, Кулик, Щаденко), занявших все руководящие должности, и новой когортой военачальников-интеллектуалов, занимавших второстепенные посты (Егоров, Тухачевский, Примаков, Якир, Корк, Путна и др.). Преимущество первых заключалось в главном — они входили в окружение Сталина, а потому всегда имели возможность любые претензии к армии свалить на происки вторых и перенести на них все недовольство вождя.

Воспользовавшись таким раскладом, новый нарком внутренних дел Н.И.Ежов решил не упустить шанса, чтобы под удобным предлогом ниспровергнуть авторитет военных, к которым Сталин питал определенную слабость, и навсегда утвердить безраздельное господство НКВД в государстве. Попутно появилась возможность, под предлогом устранения возможных конкурентов Сталина, ликвидировать наиболее авторитетных людей, претендовавших на более значимую роль государстве. Перед ним стоял пример предшественника Г.Г.Ягоды, который на столь опасную игру не отважился и теперь пожинал горькие плоды своей нерешительности.

О решительности намерений Ежова свидетельствует тот факт, что он посчитал необходимым лично допросить заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа В.М.Примакова, арестованного по обвинению в принадлежности к троцкистской оппозиции. После допроса появились первые, пока еще достаточно неопределенные сведения о наличии троцкистского центра в Красной Армии. Вскоре последовал арест комкора В.К.Путны. Благодаря усилиям следователей версия о заговоре среди военных, нацелившихся якобы на захват власти, начала приобретать реальные очертания.

Вскоре в поле зрения Ежова попал бывший начальник управления противовоздушной обороны РККА М.Е. Медведев, исключенный из партии, снятый с командных постов и уволенный из армии за «притупление классовой бдительности». Работал он после отставки начальником строительства небольшой больницы на Западной железной дороге, там и был арестован. Расчет Ежова строился на том, что против находящегося в опале Медведева можно безбоязненно применять любые методы выколачивания показаний для обвинения высоких военачальников, с которыми он общался по службе и которые продолжали оставаться на своих должностях. Нарком потребовал от подчиненных не стесняться и любыми путями добиться от Медведева показаний о существовании заговора в армии. Угрозы и насилие привели к желаемому результату: в протоколах допросов появились фамилии Примакова, Путны, Тухачевского, Якира, Корка. Причем, Тухачевский фигурировал как наиболее вероятный претендент на роль диктатора.

Ежов представил показания Медведева в ЦКВКП(б), откуда ему было дано долгожданное добро на разоблачение контрреволюционного заговора. Обратной дороги уже не было, и Ежов понимал, что за неудачу в подобного рода авантюрах придется поплатиться собственной жизнью. Впрочем, риск был сведен к минимуму. Во-первых, подчиненные Ежова четко усвоили поставленные перед ними цели и задачи и прекрасно сознавали, чем грозит им какой-либо иной исход. Ну а потом, версия Ежова хорошо вписывалась в тезис Сталина о новом этапе обострения классовой борьбы, подкрепляя его «фактами» о деятельности враждебной партии. И где! В святая святых любого государства — в армии! Военные — люди опасные. Слишком много раз в истории они возглавляли государственные перевороты.

В застенки по доносу

Дальше пошла цепная реакция. Репрессии обрушились на военных прокуроров, которые, пусть и разрозненно, но все же препятствовали широкомасштабной компании борьбы с «врагами народа» Вслед за арестом военного прокурора Московского военного округа Бермана инициируются доносы на прокуроров военных округов Е.Л.Перфильева, Н.М.Кузнецова, В.И.Малкиса, Г.Г.Суслова, К.И.Романовского, военного прокурора Черноморского флота П.С.Войтеко. Борцы с беззакониями оказались жертвами репрессий.

После расстрела Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путны боевитость партийных органов, политические и профессиональные качества, организаторские способности руководящих работников оценивались по количеству разоблаченных «врагов народа». Происходило что-то вроде социалистического соревнования, когда сотрудники НКВД, следователи, прокуроры и судьи военных трибуналов добывали доказательства верности сталинского тезиса об обострении классовой борьбы, враждебного воздействия капиталистического окружения, засылки оттуда разного рода вредителей, шпионов, диверсантов и террористов. Их могли увидеть в каждом человеке, на свою беду попавшем в поле зрения органов просто по самому примитивному доносу. Доносили даже свои на своих.

Так, поводом для ареста военного прокурора Ленинградского военного округа Н.М. Кузнецова стало заявление его коллеги — помощника военного прокурора Забайкальского округа военного юриста 1 ранга Бескоровайного:

«Будучи на отдыхе в г. Сочи в ноябре месяце 36 г., я встретил командира 33-й пулеметно-стрелковой бригады 7-го мотомеханизированного корпуса полковника Залкинда. При разговоре он сообщил, что будучи в гостях у комдива ММК Бакши, который проживает в одном доме с военным прокурором ЛВО т. Кузнецовым по ул. Халтурина в г. Ленинграде, вышел в коридор погулять и увидел, что к дому подъехала машина, из которой вышел Тухачевский и направился на квартиру к ВП т. Кузнецову, где Туха-невского встретила жена Кузнецова. Не знаю отношений между Тухачевским и Кузнецовым, но исходя из того, что Тухачевский оказался врагом народа, расстрелян по приговору ВК(Военной коллегии) Верховного Суда СССР, потому считаю, что об изложенном необходимо донести до сведения ГВП РККА. 26 июня 1937 года г. Чита»[15].

Автор подметного письма мог не сомневаться: «сигнал» поступит куда надо, и его «бдительность» будет оценена достойно, поскольку заявление предусмотрительно снабжено грифом «секретно», с коим документы не пропадают, да и широкой гласности не предаются. Примечательная деталь: Бескоровайный адресовал письмо прокурору Забайкальского военного округа, поставив того в сложное положение. До назначения на должность Г.Г.Суслов являлся заместителем Кузнецова в Ленинграде, учился у него принципиальности в отстаивании интересов законности, глубоко уважал своего бывшего начальника. И вот у него в руках официальный секретный документ, в котором Кузнецов обвиняется «в преступной связи с врагом народа Тухачевским». Он обязан деть ему ход. Но Суслов поступает иначе. Сознавая, что Бескоровайный бдительно следит за развитием событий и, в случае чего, «просигнализирует» органам и на него, дабы самому занять руководящее прокурорское кресло, военный прокурор округа переправляет заявление в Главную военную прокуратуру, надеясь, что там смогут оградить Кузнецова от необоснованных обвинений. Опасения эти были вовсе не беспочвенны, вокруг Суслова плелись интриги, и очень скоро он сам окажется в ежовских застенках. Ему предъявят обвинение в воспрепятствовании разоблачению «врагов народа» и расстреляют.

Расчеты Суслова не оправдались. Когда заявление на Кузнецова поступило в Москву, Главный военный прокурор Розовский по какой-то причине отсутствовал. Его заместитель А.С.Гродко осложнять себе жизнь не пожелал, но и брать ответственность за решение вопроса не стал. Он просто избавился от неприятной бумаги и отослал заявление Бескоровайного в политуправление Ленинградского военного округа, а оттуда — в НКВД. Заместитель начальника Ленинградского управления НКВД Н.Е. Шапиро своей резолюцией дает указание подчиненным: «Подсуммируйте все наши материалы и немедленно поставьте вопрос об аресте Кузнецова. Учтите его связи с Тухачевским и прошлые материалы».

Похоже, в НКВД с самого начала внимательно наблюдали за происходящим. Попытка Главной военной прокуратуры занять нейтральную позицию не отвечала намеченному замыслу и незамеченной не осталась. 31 августа 1937 года комиссар госбезопасности 3-го ранга Николаев, возглавлявший одно из подразделений НКВД, подписал справку об истребовании ареста в которой указывалось:

«Кузнецов является участником антисоветской организации, возглавляемой Тухачевским и Гамарником, ставившей своей задачей насильственное свержение Советской власти. Кузнецов лично связан с руководителями заговора и ведет в Ленинграде большую подпольную работу по армии…»

Минуя нерешительную Главную военную прокуратуру, НКВД выходит прямо на Вышинского, который, прочитав такую информацию, лично дает санкцию на арест. Спрашивается, чем же не угодил военный прокурор органам? Позднее в откровениях одного из следователей НКВД содержались следующие слова:

«Арест прокурора Кузнецова был вызван тем, что в момент развертывания массовой операции он критически подходил к даче санкций на арест, так как аресты часто были недостаточно обоснованными». Военная коллегия Верховного Суда приговорила Кузнецова к 15 годам лишения свободы. Мера наказания не удовлетворила органы. По свидетельству бывшего сотрудника Ленинградского управления НКВД Крысина, «Шапиро с негодованием реагировал на то, что Кузнецов осужден к тюремному заключению, а не к расстрелу»[16].

Доходило до абсурда. В одном из канцелярских дел на глаза попалась поразительная по своей доносительской сути записка, адресованная начальнику 2-го отдела Главной военной прокуратуры диввоенюристу Я.А.Козаринскому: «Сию минуту я случайно узнал, что арестованные иностранцы Брайнины, проходившие по делу троцкистов-шпионов, являются родственниками бригвоенюриста Брайнина. Прокурор ГВП военный юрист 1 ранга (фамилия неразборчива). 27. 04.37 г. 14 час. 35 мин.». На записке сделана не менее красноречивая резолюция: «Уже минут 15 назад мне доложили».

Случаи, когда донос не получал хода, единичны. Чем это объяснялось? Карьеристскими побуждениями, местью, подлостью или коварным интриганством? Очевидно присутствовало все сразу. Было и другое — стремление обезопасить самого себя от преследования за недоносительство, упредить вероятного доносчика и тем самым заслужить благосклонность органов за проявленную «бдительность».

По доносу в застенках НКВД оказался помощник Главного военного прокурора по надзору за законностью Л.М.Субоцкий. Его аресту предшествовало приме — нательное обстоятельство. В мае 1937 года Вышинский обязал Субоцкого участвовать вместе с ним в последних допросах Тухачевского и других «заговорщиков» по так называемому «делу военных». То был далеко не первый случай, когда Вышинский наглядно демонстрировал несговорчивым прокурорам, какая их ждет участь, если они не изменят свои взгляды. Субоцкий это указание Прокурора СССР выполнил. Следующим поручением Вышинский обязал Субоцкого присутствовать на приведении в исполнение смертных приговоров по этому делу, от выполнения которого он уклонился.

Надо признать, отказывались далеко не все. В надзорном производстве одного из руководителей прокуратуры СССР М. Острогорского есть документ о том, как Т.Н. Рогинский, помощник Вышинского, присутствовал с М.П.Фриновским, заместителем Ежова, при расстреле И.А. Акулова, бывшего заместителя председателя ОГПУ, затем Прокурора СССР и секретаря ЦИК СССР. В деле Акулова нет никаких доказательств вины, кроме двух протоколов допросов с его собственными «признаниями». В суде Акулов от них отказался, заявив, что его признания были сделаны «в состоянии потери воли». Рогинский и сам говорил, что «далеко не уверен в действительной виновности Акулова и всегда считал его хорошим большевиком».

Вот оно — откровение, не требующее никаких комментариев, если прокурор, осуществляющий надзор и присутствовавший на расстреле человека сам не верил в его виновность. В чем же тогда дело? А в том, как указывал потом Рогинский, что он «не был спокоен за себя и потому делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны руководства НКВД».

В 1937 году нарком обороны К.Е. Ворошилов в разговоре со своим сослуживцем по Гражданской войне Е.А. Щаденко, занимавшим пост начальника Главного управления кадров Красной Армии, поделился с ним, как однажды, после приема лекарства, назначенного ему бригврачем С.Г. Филипповичем, он почувствовал недомогание. Щаденко немедленно проинформировал об этом НКВД, попутно сообщив: «Филиппович был близок к врагам народа Гамарнику, Фельдману, Убореви-чу, Тухачевскому, которых посещал на дому как лечащий врач». Присовокупив к сему дворянское происхождение и заграничные командировки, Филипповича арестовали, обвинили в террористической деятельности, полгода продержали в Бутырской тюрьме, а затем решением Особого совещания при НКВД признали участником антисоветского заговора и отправили на 8 лет в Сороклаг на Шуй-остров. Обращения осужденного за защитой к Ворошилову, Буденному, Щаденко и другим его высокопоставленным пациентам оказались напрасными.

А как относились ко всему происходящему прокуратура страны и ее руководители? Что касается Вышинского, то его участие в репрессиях известно достаточно хорошо. По словам Ежова, арестованного и осужденного по многочисленным обвинениям, «Прокуратура не могла, конечно, не заметить этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР в частности, Прокурора СССР Вышинского я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя менее «революционным» в смысле проведения репрессий. Только этими причинами я могу объяснить фактическое отсутствие какого бы то ни было прокурорского надзора за этими делами и отсутствие протестов на действия НКВД в правительстве…»[17]

Ежов был осужден и расстрелян. Такая же участь постигла и бывших его заместителей М.П.Фриновского и С.Б. Жуковского. За грубые извращения следственной работы, применение к арестованным незаконных методов получения показаний были осуждены сотни сотрудников НКВД. Создается впечатление, что Сталин и его ближайшее окружение решили применить эффект встречного пала, когда на пути лавины огня встает не менее мощная встречная огненная лавина.

Не был спокоен за себя и Главный военный прокурор Н.С. Розовский. Вряд ли он действительно верил в то, что со всех сторон окружен врагами народа, но, тем не менее, в своих директивах писал:

«Известно, что в органы прокуратуры проникли враги народа, изменники Родины малкисы, Сусловы, романовские и тому подобная контрреволюционная сволочь. Задача заключается в том, чтобы выкорчевать из военной прокуратуры и уничтожить это фашистское отребье без остатка»[18].

Это уже похоже на истерику, хотя здесв приведены строки из официального приказа Главного военного прокурора. Сволочами названы те, кто не мирился с произволом, — наиболее принципиальные военные прокуроры округов. Всем им вменялась в вину «подрывная работа в области судебно-прокурорской деятельности — прекращение дел по контрреволюционным преступлениям». Для обвинения военных прокуроров не требовалось даже трудиться над фабрикацией материалов или применять к ним силу для выколачивания признаний в несуществующих грехах. Достаточно перечислить несколько случаев их отказа в даче санкций на аресты, привести несколько случаев прекращения ими дел в отношении лиц, впоследствии осужденных военными трибуналами как «врагов народа».

В качестве примера можно привести несколько фрагментов из уголовного дела в отношении одного из тех, кто упомянут в приказе Розовского — прокурора Отдельной дальневосточной армии В.И. Малкиса.

Следователь Особого отдела Управления государственной безопасности НКВД Ревенский, расследовавший дело Малкиса, впоследствии признался: «Протокол, допроса я писал со слов Малкиса и после написания его на 38 страницах передал Хорошилкину. Тот прокорректировал этот протокол на свой лад, 10 страниц переписал, изменив их так, что в них ни слова Малкиса не осталось. В этом протоколе Хорошилкин связал Малкиса с Барминс-ким и другими лицами, как заговорщиками, то есть, организовал террористические группы, вписал в протокол более 40 человек».

Рискуя собственной жизнью, Малкис спас от неправедной расправы десятки человек. «Яне мог выполнить ряд установок сверху, так как в трибунал почти не поступало ни одного дела, — оправдывался на одном из допросов председатель военного трибунала Дальневосточной армии див-военюрист Б.П. Платонов, — Они ликвидировались военным прокурором Малкисом либо по его указаниям».

Яснее не скажешь. Получается, что военный прокурор буквально парализовал военный трибунал, оставил его председателя без работы, и того обвинили в попустительстве «врагам народа». Но и самому Малкису пришлось дорого заплатить за свою принципиальность: его осудили на 20 лет лишения свободы.

Не смирившись с необоснованным осуждением, Малкис написал письмо Сталину, в котором говорилось: «Уже три года нахожусь в заключении, не совершив никаких преступлений, всецело преданный партии и Советской власти, не имея даже в помыслах какое бы то ни было выступление против нашей Родины. Я не прошу верить мне на слово, а прошу только одного — подлинно объективного расследования по моему делу». Объективное расследование, о котором просил Малкис, состоялось только в 1955 году, и его реабилитировали. Вскоре после освобождения Малкис умер[19].

Не менее трудный путь выпало пройти заместителю военного прокурора пограничных и внутренних войск НКВД Западно-Сибирского военного округа М.М. Ишову Он представил в Главную военную прокуратуру обширный доклад о целой системе злоупотреблений начальника Новосибирского областного управления внутренних дел Мальцева, поставил вопрос о его немедленном снятии с занимаемой должности за произвол и беззакония и направлении в Новосибирск специальной комиссии НКВД и Прокуратуры СССР для проверки деятельности областного УНКВД. Не решившись замять назревавший скандал, Главный военный прокурор Розовский представил Ишова самому Вышинскому. Последний устроил непонятливому периферийному законнику разнос, отчитал за утрату «классового чутья» и выпроводил. Вскоре Ишова отстранили от должности, арестовали и он оказался в руках подчиненных Мальцева — того самого. Ишову приписали несколько пунктов 58-й статьи, для осуждения предпочли даже не связываться с военным трибуналом, а пропустили через особое совещание и отправили в лагеря «без права переписки», где он и умер.

Павел Иванович Павловский описывал (текст оригинала сохранен. — Авт.):

«В ночь на 20 февраля я был вызван к сержанту Варенову, который в присутствии практиканта Смирнова избивал меня всю ночь руками по лицу, резиновой пластиной (ребром) по голове и шее (область сонной артерии), резиновой дубинкой по туловищу и ягодицам. Сержант Вареное требовал, чтобы я написал заявление на имя Лаврушина, в котором чистосердечно раскаялся в своей к/p (контрреволюционной) деятельности. Т. к. я никогда подобной деятельностью не занимался, то я отказался. 1 и 2 марта я был вызван к тому же Варенову и в течение четырех суток простоял на «стойке», а в ночь на 5 и 6 марта я был отправлен в карцер, где просидел 15 суток, будучи доведен до обмороков. Прямо из карцера я был вызван к следователю, где должен был рассказать (стоя) о своем участии в так называемой внутриармейской оппозиции 1928 г.»[20].

Что происходило в 1928 году, мы уже знаем. Тогда Павловский на служебном совещании публично критиковал Ульриха, предупреждал о его пристрастии к обвинительному уклону при рассмотрении уголовных дел и ставил вопрос об освобождении от должности председателя Военной коллегии. Ульрих не простил Павловскому того, что тот много лет назад разглядел в нем палача в судейской мантии.

Сегодня мы называем их поведение гражданским подвигом. Для Романовского, Малкиса, Суслова непримиримость к беззакониям была нравственной нормой, для Розовского стала проявлением контрреволюционной деятельности, препятствием к разоблачению «врагов народа». За это он получал награды и благодарности.

Архивные документы Главной военной прокуратуры сохранили и факты оправдания Розовским необходимости выколачивания нужных показаний от людей, арестованных по доносам. В информационном письме от 2 ноября 1937 года Главный военный прокурор разъяснял подчиненным: «Признание нам нужно главным образом для того, чтобы раскрыть вредительскую контрреволюционную организацию, чтобы добраться до всех участников организации, чтобы с корнем ее вырвать и ликвидировать».

Объективности ради необходимо сказать, что то была беда и вина не одного Розовского. Аппарату Главной военной прокуратуры сверху было дано указание: поступающие жалобы от арестованных и членов их семей на необоснованные аресты, незаконные методы ведения следствия не рассматривать и не проверять. А то, что за каждой такой жалобой стояли чья-то загубленная жизнь, исковерканная человеческая судьба, горе и мытарства близких — никого не волновало.

На фоне разгула беззакония прямым вызовом справедливости смотрится награждение Розовского в августе 1937 года орденом Красной Звезды. Спустя полгода Вышинский представил его к другой награде — ордену Красного Знамени. Административно-командная система приспособилась ставить одно и то же одним в вину, другим в хвалу — в зависимости от пресловутой целесообразности и своих собственных потребностей. Умела в нужный момент убрать неугодных и найти среди своих козлов отпущения, например, в когда в 1938 году возникла необходимость в смене действующих лиц, поскольку разгул репрессий принял угрожающие масштабы. Тогда многие вчерашние организаторы произвола сами оказались его жертвами. Бесследно в истории ничто не проходит.

Но очень скоро ситуация изменилась. Была организована проверка деятельности Главной военной прокуратуры. В пространном докладе, составленном по результатам проверки, указывалось: «Практически работа аппарата и руководства периферией доведены до развала. Злободневные сигналы с мест о неблагополучии в судебно-следственной надзоре по спецделам оставались без ответа, без реагирования, не доводились Розовским до сведения директивных органов и руководящих партийных органов, Розовский дал антипартийные и антисоветские установки, устранил периферийные прокуратуры от надзора за следствием по делам, находящимся в производстве НКВД, равно как и в вопросах дачи санкций на аресты, предложил не мешать производству арестов. В расстановке и подготовке кадров преобладал деляческий подход»[21].

Розовский был осужден и умер в бериевских лагерях, Он сам лично никого не арестовывал, не применял незаконных методов следствия, не приговаривал невиновных к смерти. Чтобы стать угодным системе, вовсе не обязательно самому совершать все перечисленное выше. Достаточно просто не противодействовать, свернуть прокурорский надзор, отвратить от него подчиненных и тем самым способствовать развалу всей системы правосудия в государстве. Когда для удержания власти становятся приемлемыми любые средства, попирается закон, человеческая мораль, представления о порядочности и честности, тогда становятся нужны ягоды, вышинские, ежовы, ульрихи, розовские. Надобность от них отпадает, едва они исполнят отведенные им роли.

Процедуры применения репрессий не имели ничего общего с судом, от которого осталось только название. То же самое можно сказать и в адрес служителей Фемиды, если это слово вообще применимо к тем, кто посылал на смерть невинных людей, не совершавших никаких преступлений.

Полный паралич наступил в начале сороковых годов, свидетельством чему может служить последний эпизод нашего повествования.

6 сентября 1941 года на стол Председателя Государственного Комитета обороны легла докладная следующего содержания:

«Совершенно секретно

Государственный Комитет обороны. Товарищу Сталину

В связи с военными действиями между СССР и Германией некоторая — наиболее озлобленная часть содержащихся в местах заключения НКВД государственных преступников ведет среди заключенных пораженческую агитацию и пытается подготовить побеги для возобновления подрывной работы. Представляя при этом список 170 заключенных, разновременно осужденных за террористическую, шпионско-диверсионную и иную контрреволюционную работу, НКВД СССР считает необходимым применить к ним высшую меру наказания — расстрел.

Рассмотрение материалов поручить Военной коллегии Верховного Суда СССР. Прошу Ваших указаний.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Л. Берия

6 сентября 1941 года.»

К документу прилагался список лиц, подлежащих расстрелу.

Тот, кому было адресовано письмо, неторопливо прочитал его, подчеркнул цифру 170 и поставил свою подпись: Сталин.

В тот же день на свет появился второй документ:

«Секретно

Государственный Комитет обороны. Постановление № Г КО-634 с с От 6 сентября 1941 года. Москва. Кремль.

Применить высшую меру наказания — расстрел к 170 заключенным, разновременно осужденным за террористическую, шпионскую деятельность и иную контрреволюционную работу. Рассмотрение материалов поручить Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Председатель Государственного Комитета обороны

И.Сталин.»

Возникает резонный вопрос: а зачем поручать рассмотрение дела Военной коллегии, если Берия и ГКО СССР уже все решили? Да и отчитываться за эту акцию уж тем более отвечать никому не придется?

Оказывается, надо, так как формально все должно быть обставлено по закону Бюрократическую казуистику решили соблюсти, ведь решение исходит от высших должностных лиц государства. К тому же порядок требует, чтобы действиям «врагов народа» была дана юридическая квалификация. И вот появляется на свет датированный 8 сентября 1941 года приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР, подписанный ее председателем В.В.Ульрихом, членами коллегии Д.Я. Кандыбиным и В.В.Букановым, согласно которому 161 заключенный (выяснилось, что остальные переведены в другие места заключения) признаны виновными в проведении антисоветской агитации — преступлении, предусмотренном ст. 58–10 ч. 2 Уголовного кодекса РСФСР, на основании которой они и приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Теперь все приведено в соответствие с формой.

Невероятно, но факт! Ни на одного из приговоренных к смерти Военной коллегией Верховного Суда СССР не возбуждалось уголовное дело, а значит, в распоряжении суда не было никаких доказательств ни вины осужденных, ни их невиновности. А такие подробности, что никто из осужденных не присутствовал в зале суда, не допрашивался, что и самого-то этого суда вовсе не было, как, впрочем, и предварительного следствия — вообще никого не интересовали. Немцы наступают, скоро будут в Орле. Не оставлять же им заключенных, ведущих антисоветскую пропаганду среди сокамерников! И возиться с отправкой в лагеря, расположенные где-нибудь на Урале или в Сибири, хлопотно. Гораздо целесообразнее попросту избавиться от них. Нет человека и нет проблемы.

Обвинительный приговор был вынесен по незаконному указанию органа государственной власти. Сказать, что таким образом была решена участь более чем полутора сотен зэков, значит не сказать ничего. Отметим лишь, что все осужденные входили в Коминтерн и прибыли в Советский Союз из Германии, Италии, Болгарии, Испании, Венгрии, спасаясь от преследования в своих странах за принадлежность к коммунистическому движению. Из наших соотечественников жертвой произвола стала известная революционерка Мария Спиридонова. Большинству из них оставалось отбыть по году-полтора ранее назначенного наказания по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР.

13 января 1989 года Прокуратурой Союза ССР по факту расстрела заключенных орловской тюрьмы было возбуждено уголовное дело. Были допрошены сотрудники НКВД СССР, орловской тюрьмы, осуществлявшие приведение неправосудного приговора в исполнение (заключенных расстреляли в Медведевском лесу недалеко от города). Уголовное дело в отношении Ульриха, Кандыбина и Буканова прекращено за отсутствием в их действиях состава преступления. В обоснование такого решения указано, что эти судьи вынесли обвинительный приговор на основании постановления Государственного Комитета обороны — высшего органа государственной власти СССР.