Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год

Бенгт Даниельссон. Призрачный мир ноа-ноа

«...В конце октября 1965 года осуществилась моя мечта: вместе с советскими друзьями я посетил залы Музея имени Пушкина и Эрмитажа, где яркие краски Гогена спорили с хмурым осенним небом за окном. ...От души надеюсь, что долгая исследовательская экспедиция, которая началась полтора десятка лет назад на Маркизских островах и закончилась в Москве, не только поможет лучше узнать биографию Гогена, но в какой-то мере бросит дополнительный свет на самое главное в жизни великого гения — на его творчество». Это пишет Бенгт Даниельссон. Тот самый Бенгт Даниельссон, с которым мы вскользь познакомились, читая «Путешествие на «Кон-Тики», и которого потом хорошо узнали по его собственным книгам: «Счастливый остров», «Бумеранг», «Позабытые острова»... И вот новое путешествие — не только в пространстве, но и во времени. Новое исследование не только природы и этнографии, но и прежде всего трудной, сложной жизни человека, имя которого знают все любящие искусство. Мы предлагаем читателям «Вокруг света» фрагменты сложной и многоплановой книги Бенгта Даниельссона «Гоген в Полинезии», которая подготовлена к печати в издательстве «Искусство».

«И я уже решил. Вскоре я уезжаю на Таити, маленький островок в южных морях, где можно жить без денег. Я твердо намерен забыть свое жалкое прошлое, писать свободно, как мне хочется, не думая о славе, и в конце концов умереть там, забытым всеми здесь, в Европе...

Я мечтаю расстаться с этим нудным европейским существованием, с этими тупицами, скрягами и пузатыми пройдохами... Ах, как чудесно будет вволю упиться свободой, любоваться морем, вдыхать безлюдье!..»

Это написал Поль Гоген — сорокалетний, мало кому известный тогда художник, бросивший все, чтобы уйти в мир, свободный от зависти, злобы и золота, и жить в этом мире, и рисовать этот мир, затерянный во времени.

И вот жарким тропическим утром 9 июня 1891 года пароход «Вир», на котором плыл Гоген, преодолев проход в коралловом рифе, встал на якорь в бухте Папеэте, главного города Таити, колониального владения Франции. Густой туман еще не рассеялся, и видно было только основание свинцово-серого треугольника — подножие вулкана, возвышающегося над островом.

Туман на полчаса отдалил художника от встречи с островом «потерянного рая», на полчаса — от первой боли разочарования.

Вместо красивого селения с живописными хижинами его ожидали шеренги лавок и кабаков, безобразные неоштукатуренные кирпичные дома и еще более безобразные деревянные постройки, крытые железом. «Цивилизация солдат, купцов и колониальных чиновников... Глубокое горе охватило меня», — безнадежно восклицает Гоген, поняв, что его поиск «земного рая», только начинается...

…И он «бежал в джунгли в глубь острова». Объехав все западное и южное побережья, художник остановился в Таутира, в северо-восточной части Малого Таити. Местные жители построили Гогену бамбуковую хижину с одной-единственной комнатой без перегородок, с земляным полом, где толстая подстилка из сухой травы заменяла мебель.

За долгие годы это были первые радостные дни художника. Он работал. Он писал то, что хотел писать. Он прикоснулся к тому миру, о котором мечтал.

Первое время он не замечал другой стороны этого мира. Но скоро, очень скоро действительность напомнила о себе.

Даже здесь, в таитянской деревне, где люди были жизнерадостны, радушны и на первый взгляд беспечны, нельзя было жить так, как хотел этого Гоген, — заниматься только живописью. Надо было зарабатывать свой хлеб. Островитяне ловили в лагуне крупную рыбу, но Гоген этого не умел. Трудное искусство рыболовства дается не сразу. Охотиться? Но дичь обитала в зарослях папоротника высоко в горах, и только закаленный человек мог переносить холод, дожди и другие лишения охоты. Собирать дикие бананы? Но дикие бананы растут тоже в горах, туда нужно идти много часов по узким тропинкам, вьющимся между пропастями вдоль острых гребней, да и каждая гроздь весит около десяти килограммов. Для непривычного европейца, как правило, достаточно одной вылазки, чтобы на всю жизнь отбить вкус к горным бананам, даже если он на обратном пути не поломал руки-ноги и не свалился в расщелину.

И, живя в цветущем плодородном краю, Гоген был вынужден ездить в город покупать консервы, хлеб, рис, бобы, макароны. А денег с каждым днем становилось все меньше. От голода и лишений у него обострилась давнишняя болезнь, его совсем одолели мрачные мысли. Все попытки взять себя в руки и сосредоточиться не помогали — и сюда докатывались отзвуки ненавистной Гогену колониальной «цивилизации».

...И он направился в сторону Фа’аоне. Эта область считалась глухой и уединенной, и он рассчитывал, что здесь лучше сохранились исконные нравы и быт, не исковерканные более чем столетней деятельностью рьяных торгашей, тупых чиновников и сладкоречивых ханжей в сутанах. В первый же день путешествия незнакомый человек с подлинно таитянским радушием пригласил Гогена к себе в хижину — подкрепиться и отдохнуть. Несколько человек сидели или полулежали на сухой траве, устилавшей земляной пол. Одна женщина пошла за плодами хлебного дерева, бананами и раками, а другая спросила, что привело сюда гостя. Гоген коротко ответил, что направляется в Хитиаа — так называлась область, лежащая за Фааоне. Ну, а зачем он туда едет? И тут вдруг у Гогена вырвалось:

— Чтобы найти себе женщину. Последовало внезапное предложение:

— Возьми мою дочь, если хочешь.

Согласно таитянскому обычаю родители сами решали, с кем сочетаться браком их детям, и те, как правило, беспрекословно подчинялись.

Мать вышла и через четверть часа возвратилась с молоденькой девушкой.

Гоген был очарован ею и тут же посватался.

«...Я поздоровался. Улыбаясь, она села рядом со мной.

— Ты меня не боишься? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь всегда жить в моей хижине?

— Да.

И все...

Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда. Я был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне.

По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо Теха’аманы сняло, словно золотое, озаряя все вокруг. Таитянское ноа-ноа (благоухание) пропитало меня насквозь. Я не замечал, как текут часы и дни. Я больше не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было замечательно».

Теха’амана даровала художнику жизнерадостность и вдохновение. Она помогала ему лучше узнать быт и нравы его таитянских соседей. Из-под его кисти выходили блестящие картины, и по многим из них видно, как он переносил свою любовь с Теха’аманы на весь таитянский народ. Гордо и в то же время осторожно он писал: «Я вполне доволен своими последними работами. Чувствую, что я начинаю постигать полинезийский характер, и могу заверить, что никто до меня не делал ничего похожего, и во Франции ничего подобного не знают...»

Счастье наконец-то вошло в дом Гогена. И ощущением этого счастья — капризного, переменчивого, призрачного — наполнены записи, которые сделал Гоген в те дни.

«...Однажды мужчины спустили на воду двойную лодку с длинным удилищем на носу, которое можно быстро поднять двумя веревками, привязанными на корме. Это приспособление позволяет сразу вытащить рыбу, как только клюнет. Через проход в рифе мы вышли далеко в море. Нас проводила взглядом черепаха.

Кормчий велел одному из людей забросить крючок. Время шло — никакого клева. Назначили другого человека. На этот раз клюнула отличная рыба, удилище изогнулось. Четыре сильные руки подтянули веревку, которой крепилось удилище, и тунец стал приближаться к поверхности. В этот миг на добычу набросилась акула. Несколько быстрых движений челюстями — и нам от тунца осталась одна голова. Лов начинался неудачно.

Пришла моя очередь сделать попытку, и вскоре мы вытащили крупного тунца. Нескольких сильных ударов палкой по голове было достаточно, чтобы блестящее, отливающее радугой туловище забилось в предсмертных судорогах. Снова забросили — опять успех. Никакого сомнения: этому французу сопутствует удача. Они закричали, что я молодец. Я с гордостью слушал похвалу и не возражал им.

Лов длился до вечера, и солнце уже окрасило небо в багровый цвет, когда у нас кончился запас наживки. Мы приготовились возвращаться. Десять отличных тунцов сделали нашу лодку довольно тяжелой. Пока остальные собирали снасть, я спросил одного юношу, почему все так смеялись и перешептывались, когда из моря тянули двух моих тунцов. Он не хотел отвечать, я настаивал. Тогда он сказал мне, что когда крючок зацепляет рыбу за нижнюю челюсть, это значит, что ловцу, пока он ходил в море, изменила его вахина. Я недоверчиво улыбнулся.

Мы вернулись. В тропиках ночь наступает быстро. Двадцать две сильные руки дружно окунали в воду весла, подчиняясь ритму, который задавали крики. Ночесветки мерцали в кильватере, будто снег; у меня было такое чувство, словно мы участвовали в буйной гонке, и единственные зрители — загадочные обитатели глубин и косяки любопытной рыбы, которая шла за нами, время от времени выскакивая из воды.

Через два часа мы подошли к проходу в рифе, где особенно сильный прибой. Здесь опасно из-за подводного порога, и надо идти прямо на прибой. Туземцы искусно водят лодку, и все же я не без страха следил за маневром. Все обошлось хорошо. Берег впереди освещался движущимися огнями, там горели огромные факелы из сухих пальмовых листьев. В свете этого пламени, которое озаряло и берег и море, ждали наши семьи. Кто сидел неподвижно, кто — главным образом дети — бегал, прыгал и неутомимо визжал. Мощный заключительный бросок — и лодка с ходу выскочила на пляж.

Добычу разложили на песке. Кормчий разделил ее поровну по числу участников лова, не делая различий между мужчинами, женщинами и детьми, между теми, кто выходил в море, и теми, кто ловил рыбешек для наживки. Получилось тридцать семь частей.

Моя вахина взяла топор, наколола дров и разожгла костер. Моя рыба изжарилась. После тысячи вопросов о том, как прошёл лов, настала пора идти домой и ложиться спать. Я горел нетерпением задать один вопрос. Стоит ли? Наконец сказал:

— Ты хорошо себя вела?

— Да.

— Ты лжешь. Рыба выдала тебя.

На ее лице появилось выражение, какого я еще никогда не видел. Словно она молилась... Наконец она покорно подошла ко мне и со слезами на глазах сказала:

— Побей меня, побей сильно.

Но ее покорное лицо и чудесное тело напомнили мне безупречную статую, и я почувствовал, что меня поразит вечное проклятие, если я подниму руку на такой шедевр творения. Она была для меня прелестным золотым цветком, исполненным благоухающего таитянского ноа-ноа, я боготворил ее, как художник и как мужчина...

— Побей, — сказала она. — Не то ты долго будешь сердиться на меня, и гнев сделает тебя больным.

Вместо этого я ее обнял».

Спустя несколько месяцев Гоген получает сообщение — в Копенгагене организуется выставка современного искусства, где ему отводится целый зал. И Гоген стал собираться в Европу.

3 августа 1893 года художник прибыл в Марсель с четырьмя франками в кармане. Гоген был бодро настроен и уверенно смотрел в будущее.

Но где бы ни выставлял Гоген свои произведения — везде равнодушные, презрительные, недоумевающие лица. «Все грандиозные планы Гогена провалились», — писал один из друзей художника. И вскоре в газетах:

«...Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:

— Я не хочу больше видеть европейцев».

Правда, наступившая зима еще застает Гогена в Париже в ветхой комнате в двухэтажном деревянном доме за Монпарнасским кладбищем...

Но проходит год — и Гоген решается окончательно.

...8 сентября 1895 года старый и ржавый «Ричмонд» вошел в лагуну Папеэте и причалил к деревянной пристани в восточной части залива. По скрипящему трапу Гоген сошел на берег Таити. Начались новые поиски «потерянного рая»...

Ничто не изменилось в Папеэте. А Гоген и сейчас не миновал того, чего так стремился избежать,— безденежья и болезни. То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее и ложиться в постель. Из-за безденежья он не мог обратиться к врачу — и лишь невыносимые боли заставили его пойти в больницу в Папеэте, хотя он знал, что не сможет оплатить лечение. Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой.

А вскоре случилась новая беда. Не выдержало сердце. Приступы следовали один тяжелее другого. Конец казался близким. Через несколько недель боли прекратились, но Гоген понимал, что это только отсрочка...

И он решает покончить с собой. Но для этого надо написать последнюю картину, говоря его собственными словами, «духовное завещание».

Холсты давно кончились. Он взял обычную грубую джутовую ткань, из которой на Таити шьют мешки, отрезал четыре с лишним метра, сколотил дрожащими руками раму и с трудом натянул на нее это «полотно». Потом достал свои краски в кисти, лежавшие без применения полгода, и, забывая о боли и усталости, принялся писать.

Между приступами головокружения и невыносимых болей медленно создавалась картина, ближе всего подходящая к монументальным фрескам, писать которые Гоген мечтал всю жизнь.

В верхнем левом углу черными буквами на желтом поле он вывел название картины: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?»

...Завещание закончено. Поиски «земного рая» тоже... Отбросив последние колебания, Гоген взял коробочку мышьяка и побрел к горам. По обе стороны тропы на двести метров выстроились туземные хижины. Смех, песни и музыка говорили, что вовсю идут новогодние празднества. Таитянское лето было в разгаре, осыпанные цветами кусты и деревья насытили воздух своим благоуханием — ноа-ноа. Но Гоген был слеп и глух. Он прошел напрямик через раскинувшиеся за хижинами поля ямса и батата и, тяжело дыша, стал карабкаться вверх по крутому склону.

Как всегда, на пустынном горном плато было удивительно тихо. Деревья не заслоняли больше чарующий вид на узкий берег, лагуну и море.

Гоген опустился на мягкое зеленое ложе и достал из кармана мышьяк...

...Произошло какое-то чудо. Яд не убил человека. Гоген лежал ничем не прикрытый под палящим тропическим солнцем. Внутренности жгло огнем, голова раскалывалась от боли. Когда стемнело, ему стало немного легче. Но затем подул сырой и холодный ветер, начались новые муки. Лишь на следующий день, когда взошло немилосердное жгучее солнце, Гоген, напрягая последние силы, заставил себя встать и медленно побрел вниз, к берегу, К жизни...

Чтобы как-то перебиться, Гоген, жертвуя живописью, поступил на службу. Больше трех лет он боролся с нуждой. А затем его денежные дела неожиданно поправились, и Гоген решил немедля переехать на Маркизские острова. Еще одна попытка, обрести счастье.

И вот первый маркизский порт — Таиохае на Нукухиве. На каменной пристани — жандарм в мундире и белом тропическом шлеме, подвыпившие торговцы, миссионеры в черных сутанах.

Порт Атуона на Хиваоа — пятьсот жителей, две миссионерские станции, пять-шесть лавок, две пекарни... Снова «цивилизация солдат, купцов и колониальных чиновников». И Гоген понял, что на этот раз поиски окончены навсегда. Но он не сдавался. Если нет на земле того мира, который он искал, он сам себе создаст этот мир...

Два лучших плотника Атуоны быстро выстроили Гогену большой двухэтажный дом, такой, какой хотел сам художник.

Слева от двери Гоген поместил панно с надписью «Будь загадочным», справа — с надписью «Будь любящим и будешь счастлив». Третью доску смертельно больной человек украсил надписью: «Дом наслаждений». Но Гогену недолго пришлось наслаждаться своим уединенным покоем — снова начались перебои сердца, общая слабость и сильные боли в ноге. До сих пор он еще мог, опираясь на толстую трость, совершать ежевечерние прогулки по селению, а то и спускался к морю. Теперь нога разболелась так, что он вообще перестал выходить из дому. Боли стали невыносимыми, и приходилось — чтобы хоть немного уснуть — прибегать к морфию.

Когда он увеличил дозу до опасного предела, то, боясь отравиться, отдал шприц лавочнику и перешел на опиум. Понятно, в таких условиях он писал «мало и скверно».

Одним из немногих, кого Гоген в эти тяжелые дни пускал к себе в мастерскую, был поэт Ки Донг. Как-то раз, не видя другого способа поднять дух своего друга, Ки Донг сел за мольберт и начал писать. Как он и думал, Гоген заинтересовался и вскоре, хромая, подошел к мольберту посмотреть, что получается. Он увидел, что Ки Донг пишет его портрет. Не говоря ни слова, Гоген принес зеркало, занял место Ки Донга, взял кисти и завершил портрет.

Беспощадно реалистичное полотно показывает нам седого, одутловатого, измученного человека со смертельно усталыми глазами...

В это время и без того натянутые отношения Гогена с французской колониальной администрацией и католическим духовенством крайне обострились. Местные тузы и епископ сделали все, чтобы жизнь Гогена стала буквально невыносимой, — и это тогда, когда ему особенно нужны были силы и поддержка. Снова резко ухудшилось здоровье.

И когда опиум перестал помогать, Гоген попросил вернуть ему морфий и шприц...

В одиннадцать часов утра 8 мая 1903 г. к Гогену пришел его местный друг Тиока. Как полагалось по местному обычаю, он издали дал знать о себе криком: «Коке! Коке!» — так звали Гогена на островах, — однако не дождался приглашения войти, Тиока нерешительно поднялся по лестнице и увидел, что Гоген лежит на краю кровати, свесив ногу. Тиока подхватил его и побранил за неосмотрительную попытку встать. Ответа не было. Тиока начал трясти его. Гоген оставался недвижным.

...Тиока пронзительным голосом затянул траурную песнь. На тумбочке возле кровати стоял пустой флакон из-под наркотика. Может быть, Гоген принял чрезмерно большую дозу? «Намеренно», — говорили одни жители поселка. «Нечаянно», — думали другие. А может быть, флакон был давно пуст? Нам остается только гадать. Если в этом вообще есть смысл...

Около двух часов следующего дня грубо сколоченный гроб опустили в могилу на холме Хузакихи, в километре с небольшим к северу от Атуоны. Кроме четырех островитян, несших гроб, в эту жаркую пору дня лишь один европеец дал себе труд подняться на крутой холм.

...Речей не было, эпитафий тоже, если не считать нескольких строк в письме, которое епископ Мартен отправил своему начальству в Париж: «Единственным примечательным событием здесь была скоропостижная кончина недостойного человека по имени Гоген, который был известным художником, но врагом бога и всего благопристойного...»

Сейчас о нем написаны тысячи статей, исследований, книг. И в одной из них есть такие строки:

«Он объехал половину земного шара в поисках обетованной земли, чьи счастливые обитатели «знают лишь радостные стороны жизни», восхитительного края, где можно жить «почти без денег». Он надеялся убежать из «царства золота», но слишком скоро убедился, что даже под тропическим солнцем, в хижине, осененной пальмами, корыстолюбие и алчность века не выпустят его из своих беспощадных когтей.

...Он был одинок и бессилен разбить цепь неудач, волочившуюся за ним вокруг земного шара».