Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год

А. Алдан-Семенов. Красные и белые

I

Лариса Рейснер шла по знакомым и неузнаваемым улицам и думала с горькой усмешкой: «Боже, как хорош белый режим на третий день своего сотворения... Открытые магазины, разухабистая, почти истерическая яркость кафе — словом, вся минутная и мишурная сыпь, которая мгновенно выступает на теле убитой революции» (Фразы, заключенные в кавычки и приводимые как мысли Л. Рейснер, взяты из ее писем, статей, очерков, написанных в Казани и Свияжске в восемнадцатом году.) .

Отсвечивали ясными стеклами и жирной позолотой вывесок магазины. В витринах, увитые траурными лентами, скорбели портреты императора, с крыши гостиницы кричало полотнище: «Вся власть Учредительному собранию!» Лоснились самодовольством частные банки, торговые фирмы. На стенах и заборах чернели толстые, как пауки, буквы афиш.

Со всех сторон на Рейснер напирали декреты, объявления, воззвания. Союз защиты родины и свободы требует... Союз воинского долга настаивает... Торговая фирма Крестовникова покорнейше просит... Военная лига обращается... Георгиевский союз советует...

Среди этих буйных и тихих, аршинных и незаметных объявлений лиловел приказ военного коменданта: «Приговорены к расстрелу, как бандиты, палачи и немецкие шпионы, нижеследующие большевистские главари...» Рядом с приказом коменданта тосковало воззвание Иакова — митрополита Казанского и Свияжского.

Рейснер прочитала поповское воззвание, а потом, прислонившись к забору, долго повторяла про себя фамилия расстрелянных, стараясь запомнить всех.

По главной улице сновала привыкшая ко всяким приказам и воззваниям толпа. Мимо Рейснер прошаркал аккуратненький старичок в снежных сединах. Старичка закрыла чугунная спина лабазника, пахнущего земляничным мылом. Успокоительно шелестел рясой священник, властно позванивал шпорами кавалерийский ротмистр. Появился усатый фельдфебель с выпученными, налитыми ржавчиной глазами. Улыбнулся Ларисе развратно и вкрадчиво. Она пренебрежительно отвернулась. Откуда-то вывернулся мальчишка — весь серый, словно осыпанный пеплом, с корзиной семечек в грязной руке. Замер у забора и, сопя и причмокивая, стал выкрикивать фамилии казненных. Серповидное личико загорелось злобой, когда мальчик увидел воззвание митрополита Иакова.

— Сука! Иуда казанская! — проверещал он и растаял в толпе.

Лариса Рейснер медленно прошла всю главную улицу и по крутому взвозу поднялась к Кремлю. Площадь перед Спасской башней и кремлевский двор были забиты белыми войсками. В воротах стоял броневик с размашистой надписью: «Самъ богь противъ комиссаровъ». На кремлевских стенах торчали «кольты» и «виккерсы»; длинные стволы орудий глазели в утреннее небо. Поглядывая на орудия и пулеметы с праздным любопытством скучающей дамы, Рейснер мысленно подсчитывала их.

С тем же скучающим видом направилась она в военную комендатуру, запоминая все мелочи. Ей помогали и женское любопытство, и обостренное чувство поэта, и внезапно появившееся чутье разведчицы.

Рейснер шла и видела: на балконе особняка высится фигура полковника — георгиевский крест почти держит его за жирное горло. Что-то знакомое чудится ей в рыхлых щеках и пышных подусниках полковника. А, да ведь это работник, штаба... Переметнулся к белым, что ж, надо запомнить! А вот парочка юнцов — на узеньких плечиках нарисованы зелеными чернилами погоны подпоручиков. В руках стеки, глаза маслянисто-вызывающи. А что там, под мощной колоннадой университета? Толпа нарядных дам и мужчин окольцевала трех богатырей. Рейснер удивленно вскинула брови: нет, не ошиблась. Грузно сидят на битюгах оперные артисты, одетые в латы, железные шлемы, узорчатые татарские ичиги. Они даже в позах Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича. Перед богатырями коляска, крытая ковром, на ковре — кучка золотых колец, часов, бриллиантовые сережки, золотой крест с распятым Христом. Над коляской плакат: «Жертвуйте в фонд помощи Народной армии!» Цветные дамы и черные господа умиленно вздыхают. На медных физиономиях трех богатырей серый пот. «Это уже не сон, а сама кривобокая, скуластая, охваченная белогвардейским бредом Казань», — тоскливо подумала Лариса Рейснер...

Уже третий день находилась она в городе. Сопровождаемая Мишей Иподи ушла она из Свияжска.

Душной ночью блуждали они по болотистым лугам и окрестным рощам. У Красной Горки наткнулись на последний красноармейский пост. Бойцы придирчиво проверили документы, несколько раз переспросили пароль. Провели к командиру. Он долго разговаривал с Рейснер. Потом угостил овсяным, с зелеными капустными листьями супом. Рейснер сидела под сосной, хлебала суп и прислушивалась к орудийным выстрелам. Шум падающих сосен пробегал по лесу. Лариса смотрела на соседние в рыжих отблесках костра сосны, горестно думала: «Деревья стоят тихо, как приговоренные, — удивительно тихо и прямо».

За Красной Горкой уже была ничейная зона: за нею заградительные посты белых. Рейснер и Миша рисковали встретиться с белыми каждую минуту и стали еще осторожней. Вышли на околицу какой-то деревушки. Темная, обмершая в страхе, деревня казалась совершенно беззвучной — лишь плеск воды напоминал о Волге. За изгородью темнело какое-то строение — оттуда доносился слабый стон. Женский голос, печальный и болезненный, бормотал по-татарски. Миша Иподи вынул наган.

— Там женщина, возможно, больная, — прошептала Рейснер.

— Проверю, — Миша перекинул ногу через прясло.

— Не надо. Зачем привлекать внимание?

Отчаянный, почти звериный вопль разорвал тишину. Лариса сразу поняла — так кричать могла только женщина в родовых муках. Она перевалилась через изгородь, обжигаясь и путаясь в крапиве, побежала на крик.

В сырой бане на полу корчилась молодая татарка. Забыв осторожность, Рейснер стала помогать роженице.

— Я не могу быть полезным? — спросил Миша.

— Стой и молчи. А лучше, поищи кого-нибудь. У нее же должен быть муж или родственники, — Рейснер разорвала нижнюю юбку на пеленки. Завернула пищащий кусочек живого мяса, не зная, что делать дальше.

Роженица, разметав на полу черные волосы, все бормотала, но теперь уже мягко и нежно. Лариса взяла ее сухие жаркие пальцы, ощутила слабое, благодарное пожатие. Рейснер прижимала к груди новорожденного, чувствуя себя и смешной, и удивленной, и необычно радостной.

Ежедневно на ее глазах война уносила здоровых людей. Смерть ходила по городским улицам, деревенским проселкам, укутанная в пороховой смрад. Умирали красные и белые, друзья и враги, но Рейснер, мучаясь и страдая, воспринимала человеческую гибель как неизбежность. Теперь она держала на руках трепещущий комочек — ту самую жизнь, во имя которой совершена Революция. Младенец, появившийся в грязной бане, под горячечные орудийные выстрелы, казался ей необыкновенным.

Миша вернулся с татарином. Благодарный за помощь отец предложил провезти их в Казань на своей лошади.

Татарин вез их росистым утром через сосновый борок. Из дорожной колеи выглядывала куриная слепота, вдохновенно постукивал дятел, заря струилась с темной хвои. Татарин привез их в Адмиралтейскую слободу к своему приятелю. По капризу случая приятель оказался слободским приставом. Наморщив пятнистый, словно засиженный мухами, лоб, он почтительно принял хорошо одетую даму и ее спутника.

За чаем пристав добродушно рассказывал, как новая власть восстанавливает старые порядки, расстреливает комиссаров, усмиряет мастеровой люд.

— Оно, конешно, самому больно смотреть, когда арестуют рабочих. Но ведь что поделаешь? Не признают людишки богом данную власть. Вы — мадам благородная, понимаете, нельзя жить без властей законных. Как христианин — соболезную человекам, как представитель власти — не имею права укрывать краснюков...

С холмов верхнего города Лариса Рейснер долго разглядывала волжский простор. По реке, густой и синей, сновали канонерки, чадили пароходы, превращенные в боевые крепости. Буксиры, вооруженные пулеметами, несли сторожевую охрану. На мачте двухпалубного парохода «Ливадия» развертывал бело-синие складки гюйс адмирала Старка. А беззаботное небо дышало светлым покоем. И Рейснер нестерпимо захотелось грозы. И чтобы гроза шла из Свияжска, молнии полыхали бы с батарей Пятой армии. Резкое жужжание проникло в ее уши: по небу ползла огромная, с двойными крыльями «этажерка». На матерчатых крыльях маячили звезды. Из Кремля рявкнули пушки — пегие шары разрывов лопнули около гидросамолета. Летчик проскочил опасное место и уже над университетом выбросил стаю листовок.

Лариса Рейснер подняла одну. «Народ, проснись! К оружию и — вперед, рабочий народ! Храбрее на славный бой! Пусть трепещут тираны, приближается их роковой час. Казанский революционный совет». Листовка, как добрая весть о своих, упавшая с неба, приободрила Ларису. Она уже уверенной походкой направилась в военную комендатуру. У крыльца купеческого особняка опять встретила пепельного мальчишку. Мальчик сидел перед корзиной с семечками, поджав под себя ноги, шумно зазывая покупателей. Ехидная гримаска исказила его серповидное личико при виде Рейснер.

— Буржуйка! Все равно красные перережут белых! — свистнул он ей вслед.

Знакомая сутолока военного учреждения захлестнула ее своими звуками, запахами, обманчивой самоуверенностью, тревожной деловитостью. У дверей вытягивались часовые, машинистки — легкие барышни — трещали «ремингтонами». Из-под их розовых пальчиков выскальзывали победные реляции и приказы, неумолимые, как пули. Озабоченно звенели шпорами штабные офицеры.

Рейснер встала в очередь. Женщины, измученные бедой и бессонницей, угрюмые старики и подростки... Жители рабочих предместий с тревогой и надеждой смотрели на дежурного — от него зависело спокойствие нынешнего дня и надежда на завтрашний. Скажет — не скажет о судьбе родных и близких? Поручик, словно отчеканенный на таинственной военной машине — строгий и вежливый, ясный и замкнутый одновременно, — механически отвечал на робкие вопросы:

— Приходите завтра. Что с вашим мужем — пока неизвестно. Судьба вашего сына зависит от него самого. Что вам угодно, мадам? — дежурный не мог скрыть своего восхищения Ларисой. — Я слушаю вас, мадам, — сказал он почтительно. Но тут же вскочил со стула.

Словно по команде вытянулись часовые, смолкли пишущие машинки. Дубовая, изузоренная затейливым орнаментом дверь одного из кабинетов распахнулась. На пороге появился круглощекий человек в английском френче, полугалифе и крагах. Кося на очередь умными ореховыми глазами, прошагал мимо Рейснер. Она узнала его сразу, и ее передернуло. Это был небезызвестный Борис Савинков — правый эсер, террорист, создатель «Союза защиты родины и свободы».

За Савинковым шел похожий на дородную бабу начальник Казанского гарнизона генерал-лейтенант Рычков. Двойной подбородок, бугристые брови, тусклые, в красных орбитах век глаза — все в генерале было насыщено начальническим достоинством и почтительностью к Борису Савинкову. Рычков являлся одновременно и помощником Савинкова по Казанскому отделу «Союза защиты родины и свободы». Савинков в Казани! Первостепенной важности новость эту надо как можно скорее передать в Свияжск. Она покинула очередь, застрочила каблучками. Ее обогнал поручик Иванов. Взгляд Иванова с профессиональной наблюдательностью приметил Рейснер. Поручик козырнул красивой даме и прошагал мимо.

Савинков, Рычков, Иванов сели в автомобиль. Рейснер услышала тонкий голос Рычкова.

— В банк, да поскорее...

Через задние дворы Рейснер прошла на Проломную улицу к государственному банку. Здание было оцеплено легионерами, у подъезда стоял броневик. Толпа любопытных запрудила улицу перед банком. По городу с непостижимой скоростью распространился слух о вывозе золотого запаса. И это тоже было чрезвычайной новостью для Свияжска. Белые увозят золотой запас всей республики — почему и куда? Рейснер ловила торопливые, испуганные, завистливые фразы, разгорающиеся в толпе.

— Господи боже, золото отправляют!

— Говорят, семьдесят тысяч пудов. Золото-с и серебро-с!

— Да еще с хвостиком, сударь вы мой, с хвостиком... А драгоценные камни и платина не в счет. Они отдельно-с!

— Это похоже на эвакуацию, господа?

— Не сейте паники, мадемуазель.

— Генерал Рычков еще вчера объявлял: Казани не угрожает опасность.

— Хошь бы одним зрачком поглазеть на золото. Узреть бы в первородном его естестве...

— А брусками оно, господин хороший. Брусками и дисками. Мне ли не знать, в банке казначеем служил.

— Ох-хо-хо! Царские драгоценности и священные реликвии наши скитаются по всей Руси.

— Все вернется в свои веси. В Зимний, в Кремль, в Оружейную палату...

Сдвинутые брови, искривленные неутоленными желаниями рты, тяжело дышащие ноздри мелькали перед Рейснер. Она слышала сладострастный шепот биржевых маклеров, уличных проституток, светских дам, сутенеров, кадетиков. Всю эту толпу потрясала мысль о том, что совсем рядом, в кладовых банка, хранится золотой запас русской земли. И невозможно урвать из него даже маленькую частицу. Всех тяготило мучительное сознание, что есть люди, распоряжающиеся золотом, принадлежащим в какой-то доле каждому из толпы.

Парадные двери банка раскрылись. Из вестибюля на ступени подъезда вышли серьезные, чрезвычайно озабоченные офицеры. Легионеры надвинулись на толпу, оттесняя ее к противоположной стороне улицы.

У Рейснер не было времени ожидать, когда начнется погрузка золота в броневик. Она заторопилась в Адмиралтейскую слободу, к Мише Иподи.

II

Государственный запас России накапливался на протяжении столетий.

Поколения русских людей добывали золото в горах Акатуя, на ленских, бодайбинских, алтайских, уральских приисках, гибли в серебряных рудниках, платиновых шахтах. Из покоренных королевств, княжеств, ханств текли драгоценности: Жильное и россыпное золото переплавлялось В слитки и укладывалось штабелями в тайных хранилищах.

На второй год мировой войны царское правительство решило упрятать золотой Запас подальше от превратностей времени. Наиболее подходящим местом оказалась Казань. Город находился в центре страны. С обеими столицами Казань связывали водные и железнодорожные пути. В городе стоял многотысячный гарнизон, а Казанский банк считался одним из лучших в России. И вот кладовые банка стали наполняться драгоценными грузами. Из губернских казначейств, монетного двора, банков, царских сокровищниц в Казань доставили тысячи пудов государственного запаса.

После Февральской революции к золоту потянулись жадные руки политических и военных дельцов, бесчисленных авантюристов и спекулянтов.

Октябрь прекратил расхищение государственного запаса. Банки были национализированы, и золото обрело своего истинного хозяина — народ. Совет Народных Комиссаров решил временно не трогать золотого запаса, не вывозить его из Казани: немцы по-прежнему угрожали наступлением; контрреволюционные восстания вспыхивали одно за другим.

В Казань продолжали свозить ценности из западных и центральных губерний. Весной 18-го года прибыло золото из Московского, Самарского, Тамбовского банков. В казанских кладовых нашлось место ценностям Горного института, Палаты мер и весов.

С восстанием Чехословацкого корпуса и появлением самарского Комуча возникла новая угроза золотому запасу. Совет Народных Комиссаров решил перевезти золото в Нижний Новгород. Была создана особая экспедиция по эвакуации ценностей. Начались спешные работы: готовили специальные пароходы, шили новые мешки, ремонтировали ящики.

Но белочехи прорвались в Казань, прежде чем особая экспедиция справилась со своей задачей. Латышские стрелки, охранявшие золотой запас, сражались до последней возможности. Под гранатные разрывы и пулеметный огонь грузились драгоценные ящики и мешки. Но особой экспедиции удалось вывезти очень немного.

Каждый день бывший министр Временного правительства — теперь уполномоченный Комуча в Казани Лебедев получал секретные телеграммы: Комуч хотел поскорее увезти золото в Самару. Наконец из Самары пришел пароход с офицерским отрядом. Его командир предъявил Лебедеву распоряжение Комуча о вывозе государственного запаса. А незадолго до этого в Казани появился Борис Савинков. Антисоветские мятежи, поднятые им в Ярославле, Рыбинске, Муроме, были подавлены. Сам Савинков, бежав из Ярославля, скрылся в приволжских лесах. Проскользнув через все заградительные посты, он добрался до Казани. Сюда стекались и члены «Союза защиты родины и свободы».

Сразу же после приезда Савинкова генерал Рычков созвал военный совет. Савинков, хмурясь, нервно потирая пальцами тугие скулы, сидел в углу кабинета. Его раздражал голос Рычкова: генерал говорил о великом народном движении против большевиков, о первопрестольной столице, ждущей белых освободителей. «Я ошибся в Рычкове. Пустозвон, фанфаронишка, отставной козы барабанщик». Раздражало Савинкова и узкое, окоченевшее от равнодушия лицо адмирала Старка. Ни мысль, ни страсть не освещали эту физиономию. «Механический исполнитель чужой воли. Человек корабельной каюты». Не понравился ему и капитан Степанов — командующий группой чехословацких легионов — хрупкий, но увертливый и самоуверенный. «Мальчишка, опьяненный властью. Радужный мыльный пузырь». Уполномоченного Комуча — правого эсера Лебедева — истасканного, как солдатский сапог, Савинков знал еще в дни Временного правительства. Презирал за трусость и бесталанность.

Острые ореховые глаза Савинкова остановились на подтянутом полковнике Каппеле. «Вот этот — умница. У этого волчья хватка. С ним можно затевать крупное дело. Один стоящий человек — маловато же для белого движения в Казани». С присущей ему проницательностью Савинков распутывал клубки взаимоотношений между военными руководителями белых и приходил к печальному выводу: «Громкие слова, и малодушие, и безволие, бездарность и легкомыслие. Все та же картина распада и тлена, что и в правительстве Керенского и на Дону у генерала Алексеева. Одни и те же надежды на иностранную интервенцию, на русскую буржуазию и такое же тупое непонимание политической обстановки». Генерал Рычков почтительно произнес:

— Мы бы хотели послушать Бориса Викторовича...

Савинков встал. Скрипя крагами, подошел к столу.

Засунул в карманы френча кулаки.

— Я поражен вашей медлительностью, господа.

Я просто не понимаю, как вы позволили большевикам зацепиться за Свияжск. Откуда у вас появились мысли про оборону, когда надо наступать. Наступать! Только в стремительном наступлении еще можно победить коммунистов. Пока вы разглагольствуете о будущем России и Учредительном собрании и прочих милых вещах, большевики оправляются от поражения. Тысячи добровольцев едут в Свияжск.

Мне известно, — Савинков подчеркнул эти слова, — известно, что из Кронштадта на Волгу переброшены балтийские миноносцы. — Савинков кинул острый взгляд на Старка. — Что вы тогда противопоставите морским орудиям, адмирал? Пассажирские пароходы общества «Меркурий»?

Каппель теребил свою русую бородку и понимающе и одобрительно усмехался. «Я полностью-согласен с вами», — говорила его усмешка. Напряженное внимание и умная строгость полковника польстили Савинкову, и он уже говорил больше для Каппеля.

— Еще не поздно наверстать упущенное. Ещё не поздно взорвать, уничтожить, опрокинуть в Волгу красных: Пятая армия в Свияжске пока беспомощна. Внезапным ударом можно захватить и Свияжск и штаб Пятой армии. Мы сможем, мы обязательно сможем, — голос Савинкова зазвенел резко и страстно, — овладеть железнодорожным мостом через Волгу, и путь на Москву — открыт. Торопитесь, господа, торопитесь! Уходящий день за хвост не удержишь. — Савинков вынул из кармана кулаки, разжал пальцы, оперся о стол. — У меня с Комучем теперь общие цели. Во имя их я распускаю «Союз защиты родины и свободы». Можете создавать новую великую Россию с какими угодно партиями, кроме большевиков. С любыми партиями, кроме большевиков, — повторил он. — Сам же я простым солдатом стану сражаться с красными. В батальонах полковника Каппеля, надеюсь, найдется место для рядового Савинкова, — скокетничал он, понимая, что Каппель оценит его шутку.

Каппель горячо поддержал Савинкова. Он предложил конкретный план — внезапно, ночью обрушиться на Свияжск двумя группами. Но правому берегу Волги двинутся к Свияжску его батальоны, по левому пойдет с отрядом Савинков.

— Мы назовем эту операцию рейдом Каппеля — Савинкова, — сказал генерал Рычков.

Рейд Каппеля — Савинкова задержался на несколько дней. Лебедев не решался отправить золото без согласия Савинкова, Рычкова, Каппеля, Старка и Степанова.

— Я не могу и не хочу решать вопрос огромной государственной важности. Слишком велика ответственность перед Россией; я не смею взваливать ее на свои плечи, — пожаловался Савинкову уполномоченный Комуча.

— Золото необходимо отправить в Самару, — коротко ответил Савинков.

— В таком случае прошу осмотреть государственные ценности и засвидетельствовать их полную сохранность, — пробормотал Лебедев. — История не простит, если мы без должного пиетета отнесемся к такому исключительному событию.

— История — баба распутная. Она забывает события поважнее, — усмехнулся Савинков. — «Глупец! И тут не удержался от пустой фразы. Сказал бы просто — жалко золота. Да, слишком много золота! Не украдешь, не унесешь, не спрячешь!» — Ну, так что ж! Воздадим ценностям должный пиетет. Всегда приятно послушать золотой звон…

Савинков, генерал Рычков, полковник Каппель, капитан Степанов, поручик Иванов, адмирал Старк и Лебедев спустились в подземелья банка. Стены вечной кладки, цементированные полы и потолки, бронированные двери, сложная система затворов и замков надежно укрывали государственные ценности.

У золотой кладовой их ожидал финансовый контролер — большеголовый лысый человечек с физиономией, словно застегнутой на незримые кнопки. Замшелый, затхлый, он, казалось, родился из плесени подвалов и никогда не видел божьего света. Контролер бесшумно открыл стальную дверь.

Вдоль правой стены громоздились деревянные ящики, у левой — штабеля брезентовых мешков, почтовых сум, солдатских ранцев, мучных кулей, Сургучные, с двуглавыми орлами печати были кое-где сломаны. Разномастные мешки и дрянные ящики не вызвали в Савинкове благоговения. Он небрежно слушал деревянный голосок контролера.

— В данных ящиках хранится российская золотая монета. Вышеозначенных ящиков... Российская монета также размещена: двойных мешков... одинарных мешков... Оной золотой монеты здесь на общую сумму... — контролер выстрелил длинной очередью цифр. Савинков успел запомнить одни копейки. — Дальше, двойные и одинарные мешки с иностранной монетой на общую сумму...

В памяти Савинкова опять улеглись только копейки. Он просто не успевал запоминать астрономические цифры, небрежно произносимые финансовым контролером. Контролер осторожно снял с одного ящика крышку. В слабом электрическом свете жирно замерцали гладкие диски.

— Ящики с дисками или кружками... Данный ящик поврежден при перевозке и требует замены. Здесь же, — хилая ручка контролера ткнулась в груду почтовых посылок, — здесь хранятся золотые полосы, из коих чеканятся червонцы. Оных в наличии двадцать шесть единиц. Я должен, я обязан предупредить, что многие ящики и мешки пришли в негодность. Их следует заменить новыми, формы, установленной по закону, с пломбами и печатями соответствующего образца, — скучные слова сыпались из рыбьего ротика контролера. Он шагнул в глубь кладовой, зажег новую лампочку. Пыльный свет упал на длинный стол. Кучи золотых, искрящихся монет громоздились на столе.

— Здесь собрана дефектная монета. От длительного хождения она потеряла частицы металла и требует переоценки. Здесь мы имеем русские пятирублевики н червонцы, американские и мексиканские доллары, британские фунты стерлингов, французские луидоры, итальянские лиры, японские иены, шведские кроны, ирландские дублоны, немецкие марки и другие, и прочие, и тому подобные курсовые единицы, — потрескивал голосок контролера.

В глазах рябило от двуглавых и одноглавых орлов, полумесяцев, рыцарских крестов, хризантем, лотосов, львов с поднятыми лапами, профилей императоров, цариц, королей, королев, президентов, завоевателей, корон и гербов, от всевозможных символов призрачной власти, наглого тщеславия, истлевшей славы, незаслуженного величия.

Каждый из белых главарей по-своему переживал то, что видел и слышал. Маслянистый золотой отблеск играл в жидких голубоватых глазах капитана Степанова. Юное рыжее личико его разрумянилось, руки дрожали. Генерал Рычков кряхтел и сопел, стараясь своим добропорядочным видом показать полное равнодушие. Адмирал Старк с его врожденной любовью к аккуратности и порядку был оскорблен безобразным хаосом в золотой кладовой. Его удручали и поломанные сургучные царские орлы на ящиках и мешках. Революции революциями, а золото золотом...

Лебедев был подавлен невероятным количеством драгоценного металла. Ему было страшно — как бы это видение не испарилось из зыбкого мирка, в котором он, уполномоченный Комуча, жил сегодня.

Полковник Каппель, зажав в пальцах русую бородку, думал, что мог бы обуть, одеть, вооружить свои батальоны. Мог бы купить пушки, пулеметы, снаряды, гранаты — все, чем взрывают, убивают, кромсают противника. О том, что он использовал бы русское золото против русского народа, полковник не думал.

Савинков скептически улыбался. «Слишком много золота. Даже для такого человека, как я». Сквозь пальцы Савинкова просочились английские и французские миллионы. В эту минуту Савинков думал лишь о том, чтобы золотой запас снова не попал к большевикам. Убрать его как можно дальше, в Самару ли, в Сибирь ли, но дальше. С таким запасом в кармане можно кроить и перекраивать Россию.

Было смешно наблюдать за искаженным животной страстью личиком капитана Степанова, за придавленным золотой тяжестью Лебедевым. Самым интересным и значительным человеком в сумрачной кладовой казался финансовый контролер. Заплесневелый карлик будто преобразился. Расправил зябкие плечики, зеленые глазки залучились в свете пыльной электрической лампочки, хрупкие ручки мелькали в воздухе.

— Вы давно работаете финансовым контролером? — поинтересовался Савинков.

— Я состоял при государственном запасе в царствование его императорского величества Николая Второго. Я был контролером при временном всероссийском правителе господине Керенском. Меня не отстранял от работы и гражданин Ленин. Я буду состоять при запасе, в чьих бы руках он ни находился. Как возможно обойтись без меня? — в голосе контролера звякнула удивленная нотка.

— Но, господа, я не думаю, что вы станете осматривать серебряную кладовую. Тридцать тысяч пудов на общую сумму...

— Мы взглянем еще на драгоценности, — сказал Лебедев.

Контролер открыл третью неприметную дверь.

Савинков увидел золотые кубки, бокалы, чаши. Табакерки из слоновой кости, осыпанные бриллиантами, вазы, похожие на тропические цветы. Ордена, кресты, медальоны самых причудливых форм и расцветок. Мягко лоснились пояса, сотканные из жемчужных нитей, миниатюрные зеркальца отражали игру зеленых бериллов, красных александритов, алмазные грани перстней. Тут был и бесценный сервиз Екатерины Второй — подарок английского короля. На фарфоровых боках тарелок, чашек, бокалов были изображены пейзажи Британии. Тысяча двести пейзажей — и ни один не повторялся!