Журнал «Вокруг Света» №04 за 1963 год

Раймонд Фьяссон. Навстречу неведомому

Перед глазами все плыло, я не мог даже взглянуть на Педрито, который едва тащился и вот-вот мог упасть. Голод настойчиво напоминал о себе. Оттолкнув индейца, я показал Педрито на свиней, нежившихся в тени у изгороди. Все остальное произошло мгновенно. Не успев опомниться от сладкого сна, хрюшка оказалась на вертеле!

Только тогда мы заметили белого — это был владелец хижины. По тому, как он нащупывал дорогу, было ясно, что он почти слеп. Он тут же сказал нам, что утром их очень напугал столб дыма на севере. Неужели опять «дикие индейцы»? Они приготовили пирогу, чтобы, вверившись Мете, спастись от нападения из льяносов. Мы поспешили их успокоить: это был дым нашего костра.

Ранчеро оказался радушным хозяином. Он занимался здесь сыроварением — делал известные в льяносах многослойные «ручные сыры», которые долго и тщательно мнут, раскатывают руками. Ранчеро принес нам целый такой сыр и с удовольствием согласился разделить с нами жаркое из его собственного поросенка. Он даже извлек со дна железной банки немного риса. Это было настоящее пиршество.

Мы пробыли на ранчо целых три дня. Обменяли нашего быка на пирогу. Наш четвероногий спутник уже освоился с влажными пастбищами на берегу Меты и познакомился со своими собратьями. Рана, нанесенная моим охотничьим ножом, затягивалась. Окрепнув, он утратил былую кротость и нетерпеливо отбросил мою руку, когда я погладил его широкие скулы. Мы с Педрито были ему уже не нужны. Позднее я узнал, что на следующий год бык один проделал весь обратный путь и вернулся на свое ранчо. Меня до сих пор преследует образ одинокого животного, бредущего по земле свирепых охотников куиба. Как, по каким приметам этот домашний бык отыскал дорогу назад?

На пироге по Мете

Педрито первым спрыгнул в пирогу — обыкновенный выдолбленный древесный ствол, который сразу же угрожающе накренился.

Уложив наши пожитки посередине, он сел ближе к носу и взял весло. Я устроился на корме с широкой деревянной лопатой: она служит рулем, когда нужно удерживать пирогу на стрежне. Прокричав нашим хозяевам прощальный привет, мы отчалили.

Три взмаха весла — и наше суденышко бесшумно заскользило навстречу солнцу. От одного берега до другого было около полукилометра. Русло засоряли стволы деревьев, снесенные во время дождей, и приходилось смотреть в оба.

И тут задул ветер. Как мы могли о нем забыть? Ведь мы с Педрито были уже достаточно опытными льянеро и знали, что во время сухого сезона около девяти часов утра поднимается северо-восточный ветер и дует до самого вечера с удивительной неизменностью. Пирога гудела, перелетая с волны на волну, — наше суденышко не было приспособлено для борьбы со встречным ветром.

Пирога почти совсем перестала двигаться вперед. За четверть часа, измучившись до предела, прошли каких-то двадцать метров!

Мы представляли себе это плавание вниз по течению совсем иначе: дней десять спокойного скольжения по реке, долгие тихие ночевки и благополучное прибытие в Пуэрто-Паэс. Там, как мы знали, раз в неделю приземляется почтовый самолет. Он доставит нас в Сан-Фернандо, откуда Педрито легко вернется в свой далекий Мантекаль, а я — в Каракас. Теперь наши надежды на быстрое возвращение из льяносов были явно под угрозой. При такой скорости хода нам предстояло пробыть на Мете до следующего сезона дождей.

О том, чтобы идти вдоль реки пешком, не могло быть и речи: через прибрежные заросли нам не пробраться, к тому же у нас не было вьючного быка. Оставалось единственное — плыть по реке ночью, когда ветер стихал.

В тот вечер луна поднялась часов в одиннадцать. Все было погружено в пирогу заранее, мы быстро сели на свои места и устремились в ночь.

Ночное плавание, несмотря на все его опасности, сразу же пришлось мне по душе. В темноте казалось, что мы двигаемся очень быстро: силуэт берега так и бежал назад.

Растянувшись на корме и удерживая тяжелую и длинную лопату посередине борозды, оставляемой пирогой, я не отрывал глаз от воды. Луна висела над рекой, как фонарь.

Править по-настоящему я и не пытался: пирога сама устремлялась туда, где течение было быстрее. Иногда она взлетала на вершину водяного холма, но тут же соскальзывала в углубление водоворота, который затягивал ее, кружил и потом выбрасывал дальше, как жалкую соломинку. Педрито стоял на коленях на носу и вглядывался в темноту. Я все время слышал его голос, повторявший один и тот же монотонный припев:

— Правее! Левее! Правее! Левее!..

Подчиняясь ему, я слегка шевелил веслом.

Злой дух, преследовавший нас, видимо, решил, что наше плавание проходит слишком спокойно. Он собрал со всех сторон ночные испарения, и вскоре тяжелое, густое облако заслонило от нас луну. Так продолжалось все десять ночей нашего плавания: едва луна показывалась над кронами деревьев и освещала реку, неизвестно откуда появлялось облако. Весь небосвод был чистым и ясным, и только между нами и луной висело это единственное облако.

Нам пришлось смириться и продолжать плавание в почти полной темноте, приблизительно определяя направление по неясным очертаниям берега. Мы старались держаться середины реки, зная по опыту, что здесь препятствий встречается меньше.

Дно пироги часто со скрежетом цеплялось за каменные отмели или толстые корни опрокинутых деревьев. Пирога кренилась, и мы с трудом переводили дыхание, когда она вновь обретала шаткое равновесие.

Однажды ночью наше внимание привлекло непонятное журчание. Оно раздавалось ниже по течению. Педрито почти лежал на носу, чтобы вовремя предупредить меня об опасности. Звук приближался. Вот он совсем рядом, сбоку. Огромный кайман, повернувшись головой навстречу течению, широко разевал пасть; поток воды чистил ему зубы и щекотал глотку, да какую! Я мог бы засунуть в нее рулевое весло! Казалось, кайман стремительно плывет против течения; на самом же деле он только держался на месте, а нас неудержимо несло вниз по реке.

На шестую ночь плавания пирога с разгона врезалась в какие-то заросли; ветви яростно хлестнули по лицу, и мы остановились.

Сколько ни кружили мы, держась берега, так и не смогли найти протоку, что привела нас в это закрытое озеро. Берегов, как таковых, здесь не оказалось.

Педрито погрузил весло в воду; она закрыла половину лопасти.

— Мы на мели, доктор!

— Я пойду посмотрю, что там, — сказал я, вылезая из пироги. — Река должна быть недалеко. Может быть, нам удастся протащить пирогу через заросли, если они не очень густые.

— Хорошо бы так, доктор, — отозвался он. — Только эти реки очень уж опасны, даже когда кажется, что знаешь их, как свои пять пальцев. Не зря говорят: в море и моряки тонут. Пойду ка и я с вами.

Луч электрического фонарика запрыгал по кустам, обежал стену зарослей, сжимавших нас со всех сторон, и уткнулся в темную воду возле пироги. Когда он погас, мрак показался нам еще непрогляднее.

В конце концов мы убедились, что нам не выбраться отсюда, пока не рассветет или луна не соблаговолит выглянуть из-за туч. Мы повернули назад, но, увы, ни пироги, ни даже маленького озерца, где она осталась, мы не нашли. Решили ждать: в темноте можно было споткнуться о каймана или разбудить анаконду, висящую на ветвях, может быть прямо над нашими головами. Такие затопленные подлески — идеальное место для водяных удавов.

Простоять несколько часов в теплой воде, когда воздух удушливо жарок, не так уж страшно. Нам оставалось ожидать только нападения комаров. Комариный концерт начался без промедления. Одинокий писк скоро перешел в звон, гул, многоголосую симфонию, раздававшуюся отовсюду: из кустов, с вершин деревьев, от воды.

Я вздумал опереться спиной о ствол дерева, но скоро почувствовал укусы еще более жгучие, чем уколы комаров. Оказалось, дерево кишит муравьями, укрывшимися здесь от наводнения; они ни с кем не желали делить свое убежище. Я отшатнулся от ствола, но было поздно: муравьи облепили меня, забрались под рубашку и кусали немилосердно куда попало.

Время тянулось медленно. Лес безмолвствовал; вода между деревьями струилась совершенно бесшумно; не раздавалось ни единого голоса, ни шума крыльев ночной птицы.

Тяжелые тучи вереницей скользили по небу, на востоке то и дело вспыхивали зарницы, но гроза так и не разразилась.

По мере того как светало, перед нами представал пейзаж, совсем не похожий на тот, что мерещился в темноте. Таинственный огромный лес с цепью озер, с зарослями и черными тоннелями — при свете солнца все это исчезло. Осталось только болото, образовавшееся при слиянии Меты с левым притоком. Боковая струя увлекла нас в теплую заводь с несколькими чахлыми деревьями. Наша пирога оказалась всего в нескольких метрах от нас.

К счастью, тот самый дух, который все время расставлял нам ловушки и преграды, в то утро оказался, видимо, в хорошем настроении. Едва мы выбрались на нашу водную дорогу, как за поворотом реки перед нами возникло какое-то розовое, волшебное виденье. Весь правый берег был покрыт словно живыми цветами. Те, кто видел, как стаи фламинго взлетают в утреннее небо, поймут мое сравнение. Но это была не стая розовых фламинго или красных ибисов, а стоянка индейцев аморуа.

Племя только-только пробуждалось. Мужчины, женщины и дети были совершенно нагими и все с ног до головы разрисованы красноватым соком «оното» — хозяйки ранчо кладут плоды этого растения в суп, чтобы придать ему оранжевый цвет. Индейцы аморуа напоминали стаю розовых бабочек, опустившихся на золотой прибрежный песок, и темная зелень леса служила для них удивительным фоном.

Появление пироги вызвало всеобщую панику. Женщины и дети бросились под защиту зарослей; лишь несколько мужчин остались на берегу. Мы причалили с приветственными дружескими жестами. Казалось, индейцы их поняли и успокоились. Вскоре мы уже делились своими сокровищами: индейцы дали нам черепашьих яиц и мяса, а мы им — жевательного табаку.

И тут я увидел боевую палицу из твердого полированного дерева. Но согласится ли воин расстаться со своим оружием? Я показал Педрито на палицу и попросил его достать из остатков нашей поклажи мачете. Владелец палицы вышел из леса, и обмен состоялся без особых затруднений.

Но при виде мачете индейцы вдруг заволновались: видно, им всем захотелось иметь такие ножи. Крики вокруг нас становились все громче. И вот вся толпа ринулась к нашей пироге.

Я сделал знак Педрито; теснимый со всех сторон индейцами, он отступил к реке. Выкрикивая по-испански слова прощанья — глупее ничего нельзя было придумать, — мы бегом добрались до пироги и оттолкнулись от берега. Пока Педрито орудовал веслом, я продолжал махать рукой и широко улыбаться: мне почему-то казалось, что улыбка должна успокоить преследователей. Они не могли догнать нас: у индейцев аморуа нет пирог. Для переправы через реки, которые попадаются им на пути, они, как и куиба, сооружают легкие плоты из пальмовых ветвей.

Но с этого дня мы останавливались отдыхать только на левом берегу. Здесь мы были в относительной безопасности и могли спать спокойно. Ветер пел в ветвях прибрежных деревьев, укачивая нас, и до самого вечера ерошил реку, которая в ответ злобно скалилась, показывая белые клыки.

В ранние утренние часы, пока не поднимался ветер и еще можно было плыть, мы иногда охотились на дичь у водопоев. Однажды нам подвернулся даже тапир — его называют здесь «данта». Мясо у него превкусное, а кроме того, из него можно вытопить 70—80 килограммов превосходного жира.

В другой раз мы увидели ягуара, который пил из реки. Он скрылся прежде, чем я успел прицелиться.

В прибрежном подлеске не смолкали птичьи голоса. Пестрые попугаи ара то и дело перелетали через реку, издавая крики, похожие на ужасный кашель; дикие индюки свистом призывали индеек. Этих индеек я настрелял немало, и мы их ели, хотя поначалу это блюдо вызывало у меня страх. Дело в том, что индейки питаются ягодами кустарника «гуача-мака». Все растение — ягоды, листья, ветки, кора и корни — необычайно токсично; яд действует молниеносно, парализуя мышцы; уже через несколько мгновений останавливается сердце. Однако, если верить льянеро, опасность грозит лишь собакам, которые разгрызают кости индеек, само же мясо их не ядовито.

Но вот, наконец, настало утро, когда мы услышали вдалеке собачий лай — верный признак близости человеческого жилья. Вскоре жалкая и грязная деревушка Пуэрто-Паэс, состоящая из десятка глинобитных домов под железными крышами, появилась перед нами на плоском берегу при слиянии двух могучих рек — Ориноко и Меты.

Полицейские устремились к нам со всех ног, перерыли нашу поклажу и преследовали нас по пятам до дома, где мы укрылись. Еще бы — добрые христиане не появляются с той стороны, откуда приплыли мы! У меня был документ, подписанный министром внутренних дел Венесуэлы, но они не умели читать. Наконец пришел сержант, и все уладилось за бутылкой «Санта-Терезы».

Вместо эпилога

И вот нас взял почтовый самолет: через сорок минут он должен приземлиться в Сан-Фернандо. Летчик не считал нужным набирать высоту и шел на бреющем полете над плоскими льяносами и приречными лесами. Восходящие потоки горячего воздуха болтали самолет, как на волнах. Для Педрито это было воздушное крещение, и он не мог насладиться волшебным зрелищем бескрайной безлесной равнины, через которую мы с ним брели столько дней и которую пересекли сейчас за считанные минуты.

На высоте пятидесяти метров над этой несчастной землей мы были в цивилизованном веке консервированной говядины, кока-колы и туалетной бумаги. Но достаточно было пустяка — слишком сильного порыва ветра или перебоя в одном из рычащих моторов, — чтобы мы рухнули вниз, во тьму времен, где единственным оружием человека в борьбе с враждебными силами природы до сих пор остаются лишь стрелы с костяными наконечниками да огонь.

И вот, пока алюминиевая птица одним прыжком переносила нас через болота между Синаруко и Капанапаро, я невольно задумался о трагической участи этой страны, неспособной обрести равновесие и гармонию.

Снежные вершины Анд с пиком Боливара возвышаются на пять тысяч метров над плоскими льяносами. Сухой сезон превращает степи в бесплодную пустыню, выжженную солнцем и пожарами, где мечутся обезумевшие от жажды истощенные стада. А несколько месяцев спустя — это бескрайные болота, океаны туч, забытая богом земля изобилия, где тучные земноводные быки лениво ощипывают сочные побеги, стоя по шею в воде. Треугольные стаи уток со свистом проносятся тогда над пирогами, под днищем которых на глубине двух-трех метров белеют кости животных, погибших от жажды всего несколько недель назад.

Гигантские леса, благодатная почва степей — все это могло бы превратить Венесуэлу в землю изобилия, способную уберечь людей от нищеты. Увы, сколько рек здесь исчезло, сколько ручьев высыхает ежегодно из-за варварского уничтожения лесов! В Андах, где леса необходимо сохранить, крестьяне распахивают склоны; в льяносах — сводят рощи и разбивают на их месте плантации; везде и всюду леса вырубают и выжигают.

Где теперь воспетая поэтами река Гуайра, по которой некогда парусники поднимались от моря до самой столицы? С удивлением путешественник увидит вместо нее гнусный зловонный овраг с жалкими фанерными лачугами бедняков по берегам. Лишь иногда, после ливней, в нем вздувается яростный мутный поток, унося зазевавшихся детей.

Где теперь источники, снабжавшие Каракас питьевой водой? Главный приток Гуайры — Туй исчез бесследно. Озеро Валенсия за одно столетие резко обмелело, потому что леса вокруг него были сведены почти целиком; удалось сохранить единственный участок — парк Ранчо Гранде, да и то лишь благодаря самоотверженным усилиям профессора швейцарца Питтье. Река Тачира за последние пятнадцать лет потеряла 85 процентов своего дебита; по реке Токуйо два года назад протекало в секунду десять тысяч литров воды, а сегодня — в пять раз меньше.

Уильям Вогт, автор известной книги «Голод земли», утверждает, что Венесуэла пострадала от эрозии больше любой другой страны в мире. Треть пригодной для обработки почвы унесена в океан, вторую треть могут спасти лишь крайние меры, над последней третью тоже нависает смертельная угроза. По невежеству, неопытности или из корысти Венесуэла расточает свою землю-кормилицу, и, если ничего не предпринять, завтра этот процесс пойдет быстрее, чем сегодня: ветер и вода унесут то, что пощадили огонь, плуг и топор.

К животным здесь относятся не лучше, чем к почве. Да и как может быть иначе в стране, где даже человек, если он индеец, не имеет права на свободу и жизнь?

На ферме дель Фрио каждый пеон должен в сухой сезон убивать ежедневно семь крупных водосвинок, вяленое мясо которых пользуется хорошим спросом. И вот эти великолепные и совершенно безвредные грызуны, еще недавно населявшие все лагуны Апуре, теперь исчезают на глазах: ведь каждый год их убивают не менее пятидесяти тысяч! Еще безжалостней преследуют и уничтожают чудесных белохвостых оленей, некогда столь же многочисленных, как и быки, рядом с которыми они паслись. А что касается венесуэльских хохлатых цапель, то они уцелели только благодаря тому, что вовремя прошла мода на эгретки. И черепах в Ориноко стало так мало, что охоту на них сегодня вынуждены резко ограничивать.

Когда на земле благословенной Венесуэлы появились первые европейцы, они не нашли здесь столь желанных золотых городов, зато увидели перед собой настоящий земной рай, где пышные заросли склонялись над спокойными ручьями. Их встретили мирные индейцы, чья культура хоть и не походила на культуру завоевателей, но во многих отношениях не уступала ей.

Нет больше кротких индейцев, улыбками встречающих путешественников: они истреблены или загнаны в непроходимые дебри, где быстро вымирают.

Все эти мысли возникли у меня еще при первом знакомстве с Венесуэлой. Теперь, когда позади остались просторы льяносов и мимолетные, но незабываемые встречи с их исконными обитателями, я начал понимать, что силами нескольких энтузиастов нельзя разрешить неотложные и огромные задачи, грозно стоящие перед этой страной.

Ну, а как же «деррангадера» — тот ужасный паралич лошадей, из-за которого я и был призван в льяносы Венесуэлы? Скажу коротко: мне удалось сделать мало, очень мало. Я так и не нашел истинных хозяев трипаносомы, вызывающей это заболевание. Переносчиками же его могут быть и слепни и комары, но главным образом и прежде всего — мухи. Поэтому основной мерой борьбы с последствиями падежа скота является немедленное уничтожение лошадиных трупов. Если невозможно их захоронить, их надо сжигать. Но хотя в Венесуэле нефть повсюду и стоит она гроши, я не уверен, что даже эта простейшая рекомендация будет проведена в жизнь.

Ведь даже наши лаборатории, целый ряд исследовательских пунктов, которые вели напряженную и плодотворную работу, — все это было закрыто и уничтожено как раз тогда, когда перед нами уже брезжил свет важного открытия. Очередное правительство толстопузых полковников, как всегда, начало с отмены и уничтожения всего, что было сделано их предшественниками. Мне пришлось уложить чемоданы. Тайна «деррангадеры» так и осталась нераскрытой.

Перевод Ф. Мендельсона Рисунки А. Тарана