Журналист: Назад в СССР

Глава 2 Ежик в тумане

Очнулся я внезапно, словно от толчка. Наверное, это дух только что окончательно вылетел из меня, мрачно подумал я и приготовился пошевелиться с неизбежным в таких случаях старческим кряхтеньем. Однако к моему удивлению покряхтеть у меня не получилось — из горла вылетели какие-то нечленораздельные звуки, а вот пошевелиться — очень даже легко.

Странно, но я сейчас не испытывал никаких болей в организме, разве что в районе затылка слегка саднило, как от недавнего, но легкого и совсем не обременительного ушиба. И это притом, что в моем возрасте как никогда верна старая и удручающе банальная истина: если ты поутру проснулся, и у тебя ничего не болит, значит, ты уже покойник.

К тому же у таких как я, пенсионеров, ощущения тела нередко бывают обманчивыми, поэтому я решил тупо глянуть на себя в зеркало, после чего уже делать окончательные выводы относительно последствий, жертв и разрушений моего организма в ходе вчерашнего инцидента. И вновь я удивился: подъем прошёл как-то совсем уж по маслу, и спустя мгновение я уже твёрдо стоял на ногах. А прежде мне приходилось выдерживать ощутимую паузу, прежде чем сделать первый шаг в сторону ванной комнаты и уборной!

Я невольно оглянулся и вздрогнул: вместо моего привычного, такого знакомого каждой выбоинкой и провалом диванчика передо мной простирался широкий «мягкий уголок» — мечта моей бедной студенческой юности, стабильно обеспеченной зрелости и унылой пенсионерской, надеюсь, пока ещё не старости. Да и весь остальной интерьер комнаты, от мебели до обоев, никак не соответствовал спартанской обстановке моей старенькой холостяцкой квартирки. Что за черт! Где это я?! Но не себя дома это точно…

Достаточно было взглянуть на статуэтки в шкафу, явно немецкого фарфора прошлого века, судя по сюжету композиций: олени, охотники, румяные дети в коротких штанишках с букетом и баяном… Для полноты картины не хватало только белых фарфоровых слоников.

— И ширму нашу фамильную умыкнули, — машинально проворчал я цитату, с которой шагаю по жизни уже почти полвека. Однако, глянув на себя в зеркало, вмонтированное в дверь массивного шкафа, понял, что теперь мне уже не до шуток.

На меня смотрел черноволосый юноша лет восемнадцати, высокий, стройный, физически развитый, хотя и не качок, а, скорее, футболист или бегун. Не писаный красавчик, но вполне симпатичный. И хотя знаменитый сатирик Козьма Прутков еще со школьной программы предупреждал: не верь глазам своим! — зеркала не врут, это был я.

А точнее — моя новая ипостась.

Когда первое потрясение, а за ним второе, третье и десятое прошли, и я сумел как-то успокоиться, единственным приемлемым для меня объяснением происходящего был только сон. Ну, или какое-то забытьё, связанное с посттравматическим синдромом после того, как я вчера так некстати приложился башкой к гранитному постаменту. Общеизвестно, что самые длинные сны мы подчас видим под утро, когда засыпаем на пару часов, в течение которых можно увидеть сон поистине огромный, в который запросто уместятся целая треть, а то и полжизни. Я их называю про себя «архивированные сны». Вот только принцип действия и механизм работы этого архива мне вовек не понять. А у меня вдобавок эти «архи-сны» бывают на удивление настолько отчетливыми, словно я пребываю в это время в некой гипер-реальности, где каждый цвет, звук, иные чувства и ощущения ярче и интенсивнее в несколько раз.

Ну, что ж, сказал я сам себе, деланно усмехаясь и притворно потирая все ещё потеющие от первой паники ладони. Уж если угодил в такой сон, попал в эдакую переделку, лучше всего будет, как говаривал наш мудрый ротный старшина, расслабиться и получить удовольствие. Я и расслабился.

Лучший рецепт для этого — хорошенечко осмотреться. Квартира была мне не знакома, набор книг на полках и в шкафу показался весьма разношерстным, все больше разноцветные обложки собраний сочинений, порядком запыленные, и стопки советских журналов на антресолях. На мой вкус тут было мало чего интересного, и это не удивляло. Очень скоро я окончательно убедился, что квартира не моя.

На деревянном, по-старомодному круглом столе, застеленном матерчатой скатертью, лежало письмо, очевидно, совсем недавно вынутое из конверта. На кратком адресе отправителя значился неведомый мне прежде город Ангарск и малоразборчивая подпись. А вот само письмо было адресовано мне.

Я взял мелко исписанный тетрадный лист, плюхнулся на широченный диван, забрался на него с ногами и углубился в чтение.

Текста было не так уж и много, но я перечитал его, наверное, раза четыре, прежде до меня окончательно дошёл смысл этого послания. Самое странное было даже не в его содержании — мало ли какую чертовщину можно увидеть во сне. Загвоздка была в другом: прежде, даже в самых объемных и обстоятельных сновидениях, я никогда не получал писем, а потому и не читал их. А тут…

Письмо было от родителей. Писала, конечно, мама, хотя я и не узнавал ее почерк. Наверное, волновалась или писала в спешке. Она спрашивала, как я доехал, как устроился, кушаю ли, как одеваюсь, если на улице дождь… Отдельно спрашивала о квартире, всё ли тут в порядке, не отключили ли на лето горячую воду, и ещё кучу разных мелочей. Прямо как Гамлет: быт — или не быть! Тут я свою маму узнаю, даже во сне.

В письме упоминался денежный перевод, который они скоро отправят. Я покосился на бланк — всё верно. Сумма значилась «пятьдесят рублей», но я абсолютно не знал, много это или мало, потому что курс рубля в этом сне мне вовсе не был известен.

Упоминались в письме и мои документы. Я бросил взгляд на стол: там, аккуратно завернутые в полиэтиленовый пакет, лежало несколько документов во главе с моим паспортом. Внимательно изучив их, я сделал сразу несколько открытий.

Они в свою очередь вызвали у меня немалый шок. Похоже, мне предстояло смириться со своей абсолютно новой жизненной ситуацией, и если бы я не знал, что это всего лишь сон, и рано или поздно мне все-таки предстоит окончательно проснуться, то со мной бы точно случилась истерика. По мере изучения своих документов я уяснил, что, оказывается, приехал из этого незнакомого мне Ангарска поступать в университет. Теперь я будто бы живу на съёмной квартире, которую оплачивают мои предки-геологи, обещая регулярно высылать почтовые переводы для поддержания моего молодого организма. Так что в этом большом столичном городе у меня нет ни одного знакомого, и никому до меня нет дела. Зато есть некоторые средства к существованию и самое главное — жгучая тайна, что же все-таки со мной произошло, и кому это надо. Начиная уже с того, что этот город был реально моим, я тут родился в моей реальной жизни шестьдесят лет назад, и ни о каком Ангарске слыхом не слыхивал прежде.

Сидя на своем широком диване — «мягком уголке», модификацию которого в моей студенческой и последующей юности в народе называли не иначе, как траходромом, я рассуждал о превратностях судьбы. Удивительно, но даже понимая где-то на периферии своего сознания, что я всего лишь сплю, я относился к моей нынешней ситуации как к абсолютно реальной, даже гипер-реальной. Это еще одно свойство моей натуры: во сне я не раз видел войну, землетрясения и иные катастрофы, причем всегда оказывался в эпицентре событий и воспринимал все во много раз острее и ближе, чем если бы это происходило со мной на самом деле. Это меня немного успокоило, и я принялся размышлять.

Говорят, что лучший способ научить человека плавать — попросту бросить его в воду, и чем глубже место, тем лучше. Ожидается, что тот должен выплыть сам после того, как научится как-то держаться на воде. Ну — или не должен, это уже как лягут карты его судьбы.

Что до меня, то я всегда предпочитаю не только выплыть, но и по возможности знать, куда предстоит плыть дальше. А если такой возможности нет, — точь-в-точь как у меня этим невероятным, сумасшедшим летом, — тогда имеет смысл уподобиться герою любимого мультика «Ёжик в тумане»: расслабиться и просто плыть по течению, отдавшись воле волн. Чему нас и учил когда-то ротный старшина.

Именно об этом я думал сейчас, и чем дальше, тем больше был озадачен и впечатлен логикой и прозорливостью той неведомой и могучей силы, что забросила меня невесть каким образом на четыре десятка лет назад, аккуратненько поместив в тело вчерашнего выпускника неизвестной мне школы № 6 в столь же незнакомом мне городе Ангарске.

Однако во всех этих документах таилось несколько поразивших меня моментов. Во-первых, я в них значился самим собой, всё тот же выпускник средней школы Саша Якушев. Во-вторых, фото на паспорте весьма походило на мое нынешнее отражение в зеркале. Оно имело некоторое сходство и со мной реальным, благо у меня сохранились юношеские фото студенческой поры. В третьих, поступал я на тот же факультет, как и в реальности — на отделение журналистики филологического факультета. А туда поступить непросто: конкурс вступительных-проходных баллов высокий, так что без аттестата со средним баллом 4,5 и рыпаться не стоит. Но вдобавок существовал еще один ценз, именуемый творческим конкурсом. Поступать на журналистику можно было, только имея уже к тому времени за душой публикации в газетах или журналах, или и того похлеще — сценарии вышедших в эфир твоих теле- или радиопередач.

В пачке документов публикации как раз были. Я сразу заметил тонкую пачку газетных вырезок, на первой из которых черным по белому красовался кричащий заголовок: «Птицы Мира на помойке Жизни». Под ним было помещено фото голубя с таким хищным клювом, что он больше смахивал на орла. Текст был про птичьи болезни и, прежде всего, орнитоз, и в своей статье я предостерегал человечество от близких контактов с голубями, разносчиками всяких заразных и опасных для людей недугов.

Таких статей за собой я что-то не припоминал, зато отлично помнил, как в детстве кормил хлебом голубей, высунувшись из окна нашей квартиры, и они весело и шумно толклись на подоконнике в борьбе за хлебные крошки.

Интересно, примут меня на журфак с такими материалами, или мода на социальную критику еще не просочилась в стены местного университета? Судя по толстому отрывному календарю, висевшему на стене моей новой квартиры, оклеенной теплыми желто-зеленоватыми обоями, на дворе стоял 1980-й год, июль — самый разгар абитуриентского лета, и все главные будущие социальные потрясения в Советском Союзе ждали нас, его граждан, еще впереди.

Помимо паспорта и публикаций в полиэтиленовом пакете обнаружились различные справки, включая медицинскую, мой аттестат о среднем образовании с заветным средним баллом 4,5 и еще несколько разных бумаг, столь же скучных и официальных.

И был там еще один, очень неприятный для меня момент, так что я поначалу даже не понял, как мне отреагировать на это странное обстоятельство. Секунду поразмыслив, я решил отложить решение этой загадки, авось, в скором времени я проснусь — когда-то же это должно случиться! И не забивать голову всякой несусветной чушью.

В скором времени, после того, как вся квартира была полностью обследована на предмет других неприятных сюрпризов, мне захотелось выйти на воздух, благо стояло лето, и в раскрытую форточку порывы утреннего ветерка периодически приносили восхитительные ароматы с цветочных клумб во дворе. Гардероб мой чье-то заботливой рукой — неужто моей? — был заботливо развешан по стульям и на крючках в прихожей, а более теплые вещи в виде пары свитеров и куртки покоились на «плечиках» в платяном шкафу. Футболка, джинсы и кроссовки пришлись мне впору — вот еще одно существенное преимущество моих сновидений: там могут быть войны, пожары, катастрофы, но штаны никогда не малы, а ботинки никогда не жмут.

В последнюю минуту я почему-то разволновался. Шутка ли — выйти из привычных мне 2020-х прямо в восьмидесятый год! Да еще в своем юношеском обличии, когда тебе нет еще и двадцати?

Я хмыкнул, крякнул, для чего-то откашлялся, будто собирался толкать речь на каком-нибудь школьном собрании, и промурлыкал себе под нос мелодию старого шлягера как раз тех лет:

Получилось совсем не музыкально, и выходить почему-то сразу расхотелось. Но я упрямо боднул головою невидимую преграду и упрямо загундосил:

— Ну, или чуток поменьше, — добавил я. Снял связку ключей с гвоздика над косяком, повернул дверную ручку и перешагнул через порог. После чего запер дверной замок, пригладил пятерней взлохмаченные от переживаний волосы и упругим мячиком скатился по лестницам вниз. Никаких дверных кодовых замков и переговорных устройств на двери подъезда естественно не было, все-таки еще только двадцатый век. Я вышел на крыльцо и огляделся.

Это был мой двор в той, реальной жизни, где я не спал, а бодрствовал. Обычный двор с деревянной горкой, неизменной песочницей и клумбами, поросшими анютиными глазками и оранжево-рыжими бархатцами. Во дворе было вполне прохладно благодаря тенистым тополям, с ветвей которых то тут, то там свисали длинные кисти с ватными клочками последнего тополиного пуха.

«Тополиный пух, жара, июль…» — мысленно констатировал я. Прикинув про себя мое нынешнее положение, мне вдруг стала чем-то даже нравиться эта ситуация. Я снова молод, чертовски здоров, и вдобавок здесь, в этом большом городе у меня, скорее всего, нет ни одного знакомого, поскольку все они остались в прошлой жизни, в Стране под названием Реальность.

А значит, тут никому до меня нет дела. Зато у меня есть средства к существованию, грубо говоря — деньги, и самое главное — жгучая тайна, что же все-таки со мной произошло, и кому это надо. Начиная уже с того, что этот город реально был моим родным, тут я появился на свет и ни о каком Ангарске прежде слыхом не слыхивал. Почему же и не воспользоваться тогда этим обстоятельством? Именно сейчас, покуда я еще не проснулся, и вволю насладиться этой удивительной, фантастической ситуацией, пройдясь еще раз по дорожкам и тропинкам моей бурной молодости? О, ностальгия!

От этих мыслей у меня мигом пересохло горло. Домой, в еще не обжитую мной квартиру совсем не хотелось, поскольку приключение только-только начиналось, и я, решив потерпеть, направился через площадь по направлению к городскому парку, что был разбит неподалёку, судя по рассказам моих родителей, ещё во времена нашего прадедушки. Заодно и просвежусь слегка, и проветрю гудящую от мыслей мою буйну голову.

Ещё в первой трети XX века самые большие парки культуры и отдыха в крупнейших города СССР были наименованы в честь пролетарского писателя Максима Горького, порядком осточертевшего советским школьникам ещё на уроках литературы. Не был исключением и парк в этом городе: уже издали я заприметил огромный барельеф усатой писательской головы, больше похожей на львиную, над входом в центральную аллею парка, а рядом — три вожделенных красных автомата с газировкой. Горсть медной мелочи в моем кармане внушала уверенность, и я резко прибавил ходу, благо июльское солнце уже начало припекать.

В тот момент я еще не знал, что именно с этого парка, по сути, и начнутся мои настоящие приключения в родном городе, куда меня волей неведомых обстоятельств судьба забросила на сорок лет назад. Но я был твердо уверен: когда-то этот удивительный день, а вместе с ним и сон закончатся, и улёгшись спать во сне, наутро я непременно проснусь в своей привычной реальности. Как ни странно, к этой моей уверенности уже начала примешиваться маленькая, но ощутимая грустинка: мне так понравилось снова быть молодым, а главное здоровым, что я, наверное, еще долго буду жалеть о том, что мне всё только лишь пригрезилось. Как сказал бы старик Фрейд в известном анекдоте: в конце концов, деточка, иногда бывают просто сны!