Гоголь. Мертвая душа

Глава XXII

Бричка катила по тряской дороге. Гоголь клевал носом, его заметно отросшие волосы взметались и опадали, как крылья птицы. Гуро, откинувшись на спину, смотрел на него в темноте. Он никак не мог разобраться в своих чувствах к спутнику. Если подходить к его личности и поступкам логически, то напрашивался вывод, что перед тобой сидит экзальтированный, суеверный и неуравновешенный неудачник, на которого нельзя полагаться. С другой стороны, в трудную минуту Гоголь мог проявить и отвагу, и благородство, и моральную силу. Вообще для уроженца Малороссии подвигом являлось уже то, что он не только преуспел в Петербурге, но и приспособился к тамошнему суровому климату. Не всякий способен пережить северные зимы с их тридцатиградусными морозами, визгливыми вьюгами, сквозными ветрами, сбивающими с ног, и пудовыми сосульками, норовящими обрушиться на голову. Гоголю, выросшему в краю цветущих вишен, гудящих пчел и майских жуков, должно быть, до сих пор делается не по себе при приближении зимы, однако же он пока что ни разу не выказал желания сбежать на родину или куда-нибудь в Италию. Держится, молодец. И здесь, в Бендерах, держится, не сдается, не падает духом. Другой на его месте давно бы раскис и опустил руки. Но не Гоголь. Значит, есть в нем нечто такое, чего не дано прочим. Не зря, нет, не зря Гуро положил на него глаз. Толк из молодого человека будет...

Долгий внимательный взгляд разбудил Гоголя, но он не открыл глаз, притворяясь спящим. Ему не хотелось говорить с Гуро. За ужином тот в очередной раз пытался переманить Гоголя в свой лагерь, и сопротивляться искушению становилось все труднее. Наслаждаясь своей властью над людьми и всячески демонстрируя ее, Гуро не ограничился полным унижением Тукова на службе. Закончив допрос, он потер свои аристократические ладони и весело воскликнул:

– А не отобедать ли нам всем вместе? Дела закончены, самое время отдохнуть за приятной беседой. Приглашайте нас к себе, господин исправник. Конечно, если это будет сделано от чистого сердца. А то, быть может, вы затаили на меня обиду, а я напрашиваюсь. Не хотелось бы ставить вас в столь неудобное положение.

Туков, прижимая покалеченную руку к сердцу, заверил Гуро и Гоголя, что принять их у себя в доме будет для него не только великой радостью, но и честью.

Ужин состоялся в присутствии всего семейства, за большим столом, покрытым белою, вытканной подсолнухами и васильками скатертью. В центр были выставлены кувшины с лимонадами и квасами, но присутствовали также винные бутылки и графинчики с наливками и водками. Лучились свечи, блестело серебро, беззвучно двигались слуги с подносами. Госпожа Тукова, с тревогою поглядывая на свежеперебинтованную руку супруга, просила гостей угощаться без стеснения. Дети украдкой поглядывали на длинные волосы Гоголя, на рубиновый перстень Гуро и пытались понять, что может объединять этих людей с их отцом. В воздухе витало напряжение, совершенно убивавшее ароматы блюд. Гоголь краснел и покашливал, чтобы скрыть голодное бурчание в желудке. Зато Гуро как ни в чем не бывало прихлебывал напитки, хрустел рыжиками, менял салфетки, заправляемые за ворот, и демонстрировал непринужденные манеры. Он отведал щей с копченостями, разных пирожков и ватрушек, вареного языка, заливной рыбы, рулетов с курицей и яйцом, расстегаев с мясом и грибами, соленой семги и сладостей, поданных на десерт. Надкусив что-нибудь или нарезав, Гуро отставлял тарелки, так что их приходилось беспрестанно менять. При этом он улыбался хозяйке, нахваливал ее и демонстративно не замечал хозяина, что коробило Гоголя.

Гуро приодел его с иголочки, бесцеремонно подняв на ноги владельца ближайшей к управлению лавки. Обувь тоже была заменена, и теперь новые сапоги сдавливали ступни Гоголя, усиливая его и без того стесненное состояние. Трясясь в экипаже, экспроприированном у исправника, он думал о том, что незаметно попал под полное влияние Гуро, как это случилось однажды в Миргороде. Удастся ли ему избавиться от этой связи? И не играет ли с ним жандарм, подобно коту, изловившему мышь и не спешащему проглотить ее с потрохами?

– Я вижу, вы не спите, Николай Васильевич, – сказал Гуро. – Должно быть, невеселые мысли одолевают вас. Отбросьте их. Тревога, неуверенность, страх – вот то, что губит все наши начинания. К делу надо подходить спокойно и взвешенно. Никакой суеты, никаких метаний. Вам приходилось когда-нибудь стрелять?

– Крайне редко, – ответил Гоголь, вынужденный открыть глаза. – Я не охотник по натуре.

– Я тоже не охотник, но стрелять время от времени просто вынужден. Какой прок от самого лучшего пистолета, если его держит трясущаяся рука? Нужна твердость. Выбираешь цель, наводишь ствол и – паф!.. – Гуро произвел воображаемый выстрел из выставленного пальца. – Слышали такое выражение: «рыцарь без страха и упрека»? Вот и становитесь им.

– Мое призвание писать и учить, – возразил Гоголь.

– Одно другому не помеха, – произнес Гуро нравоучительно. – Можно быть прекрасным и признанным писателем, но своего человеческого предназначения так и не выполнить. И в этом случае конец будет жалок или страшен... или тем и другим одновременно. Судьба карает тех, кто не использовал свой талант в полной мере.

– Об этом Христос говорил. В притче про человека, зарывшего талант в землю...

– Да, Христу было многое открыто, и в проницательности ему не откажешь.

Замечание показалось Гоголю настолько возмутительным, что он позволил себе огрызнуться:

– Не богохульствуйте, Яков Петрович!

Гуро бросил на него полунасмешливый, полупрезрительный взгляд:

– Я, сударь, достиг того счастливого положения, когда за редкими исключениями могу позволить себе высказывать любые воззрения. В отличие от подавляющего большинства людей, вынужденных скрывать свои мысли за придуманными идеалами. Знаете, почему вы не любите правды? Потому что сами не решаетесь говорить ее.

Гоголь почувствовал себя так, будто его отхлестали по щекам. Забившись в угол, он привалился к стенке плечом, скрестил руки на груди и уткнулся носом в накидку.

– Вот так всегда, – констатировал Гуро. – Стоит задеть вас за живое, как вы прячетесь в панцирь, как улитка. Вот же натура! Если не согласны, сударь, то спорьте! Отстаивайте свою точку зрения!

Неожиданно для себя и для спутника Гоголь сел прямо и подался вперед, упершись ладонями в расставленные колени.

– Хорошо, – произнес он с вызовом. – Я скажу. Вы, Яков Петрович, кичитесь своими возможностями перед людьми, которые не способны ответить вам в силу своего положения. Это бесчестно.

– Правда? Вы так считаете? Тогда объясните мне, кто поставил их в это положение?

– Как кто?! – растерялся Гоголь. – Судьба. Миропорядок. Условия рождения, ну и прочие... Прочие...

– Отговорки, – безапелляционно произнес Гуро, прежде чем прозвучало обтекаемое слово «обстоятельства». – Вы, сударь, должны признать, что либо человек является творцом своей судьбы, либо его жизнью распоряжается Всевышний.

– Господь одарил нас свободой выбора!

– А! Прекрасно. В таком Случае и господин Туков, и Черногуб, и дочь его, и ваш друг-поручик, и вы сами – все пришли к тому, к чему пришли, сами. Почему же я должен уважать или жалеть тех, кто не имеет ума или решимости занять достойное место под солнцем или защитить себя?

– Вам легко рассуждать! – выкрикнул Гоголь.

– Ошибаетесь, мой друг! – весело возразил Гуро. – Рассуждать как раз сложно. Легко не рассуждать, чем и занимается большая часть людей.

– Вы родились в семье, давшей вам образование, воспитание и средства для успешной карьеры, тогда как какой-нибудь простолюдин, пусть даже мещанин, вынужден с детства заботиться о хлебе насущном, вместо того чтобы читать, творить, вращаться в обществе.

– И опять заблуждение! Я всего добивался сам, мой друг. Меня растили дядюшка и тетушка, которые ненавидели меня и терпели лишь для того, чтобы не лишиться наследства, назначенного моим отцом. Я знал голод и холод, меня унижали и даже поколачивали. Но это лишь закалило меня и сделало сильнее.

Гуро больше не улыбался, он был предельно серьезен, потому что, как нетрудно было догадаться, для него была крайне важна затронутая тема.

– И вот я вырос, и добрался через тернии к звездам, и достиг многого из того, о чем мечтал, и совершил много крайне полезных дел для общества, – продолжал он, полузакрыв глаза и позволив запрокинутой голове свободно болтаться в такт тряске. – И передо мной оказывается какой-то двурушник, изменник и мерзавец. По-вашему, я должен выказывать свое почтение ему или его семейке, которая живет на украденные им средства? Или обливаться слезами при виде попрошайки, отморозившего ноги по пьяни и теперь живущего за счет других?

– Ваши рассуждения, сударь, противоречат христианскому учению, – упрекнул Гоголь.

– Покажите мне хотя бы одного человека, который соблюдает заповеди Христа, тогда поговорим, – отрезал Гуро.

– Может быть, вы и в Бога не веруете?

– Может быть. Во всяком случае, в того бога, которого придумали себе вы.

– Вот я и поймал вас на противоречии, Яков Петрович! – обрадовался Гоголь. – Я не в первый раз слышу от вас высказывания нигилистического и откровенно атеистического толка. Вы даже бравируете этим. Тогда объясните мне, такому темному и суеверному, куда и зачем мы едем?

С победным видом он забросил ногу на ногу и стал ждать ответа от спутника. Вопрос казался ему неотразимым, как прямой удар шпаги. Туков, приведенный из подвала после общения с Малютой, сделался весьма словоохотливым и был готов откровенничать обо всем и обо всех, лишь бы его не вернули обратно в комнату С жаровней, дыбой и множеством железных инструментов различного назначения. Он сдал всех, кто покрывал безобразия, Творившиеся в Бендерах, и Гоголь по просьбе Гуро записал их фамилии, чины и должности. Однако же тем пауком, который сплел эту чудовищную паутину, являлся все же Верховский, так что в первую очередь следовало заняться его персоной.

По словам исправника, соваться В имение предводителя мертвых душ без военной поддержки было крайне опасно, и он предложил приезжим без церемоний остановиться у него в ожидании войска. На это Гуро ответил, что должен быть способ обезвредить Верховского в кратчайшие сроки, так что пусть Туков предложит таковой, а если не получится, то всегда можно освежить память в известном подвале. Это возымело действие. Исправник, перейдя на шепот, рассказал примерно следующее.

Когда еще Верховский только начинал свои махинации с метриками умерших, а заодно проводил опыты по оживлению покойников, в округе нашелся только один человек, не подкупленный, не запуганный и не уничтоженный преступниками. Им оказался протоиерей Георгий, пригрозивший собрать прихожан соседнего с Верховкой селения для того, чтобы силой изгнать из округи бесов и самого Сатану в человеческом облике. Отважный священник, выступивший против Верховского, был схвачен прямо в храме и сожжен в огне вместе с присягнувшими ему прихожанами, которых заперли в домах и амбарах, охваченных пожаром. По долгу службы исправник провел расследование, хотя, конечно, не столько искал следы преступления, сколько старался уничтожить их, потому что к тому времени был подкуплен. Для проформы он допросил тамошнего дьякона, который лежал в больнице со смертельной раной в груди и с минуты на минуту должен был отдать душу богу. Тот поведал о чудотворном кресте, привезенном покойным протоиереем из Святогорска, где он проходил послушание до назначения в Бендеры. Крест этот хранился в Святогорском монастыре еще с крещения Руси и достался отцу Георгию от самого митрополита за подвиги по укрощению плоти. Дьякон утверждал, что одного вида этой святыни достаточно для того, чтобы обратить в бегство это исчадие ада, как называл Верховского протоиерей. Прикосновение же креста способно испепелить нечистого. Что, собственно говоря, и собирались проверить опытным путем спутники, направляющиеся в экипаже прямиком в заброшенную церковь.

В этом духе ответил на ехидный вопрос Гоголя тайный советник Гуро, после чего добавил:

– Крестом: предстоит размахивать вам, Николай Васильевич. Что касается меня, то в моем саквояже ждут своего часа два трехствольных пистолета английского производства. Заряжены они не серебряными, а самыми обыкновенными свинцовыми пулями, прошу заметить.

– То есть вы, Яков Петрович, утверждаете, что не верите в чудодейственную силу креста?

– Я вообще привык полагаться только на себя, мой друг, – сказал Гуро. – Хотя не стану отрицать силу, присущую различным магическим атрибутам, как то: талисманам, амулетам, крестам, индийским божкам и так далее. Вопрос лишь в том, правду ли говорил отец Георгий или же лгал, чтобы воодушевить сторонников?

– Святые люди не лгут!

– Когда встретите святого человека, Николай Васильевич, непременно покажите его мне. А до тех пор я предпочитаю оставаться при своем мнении... Ба! Да мы, кажется, приехали.

Экипаж остановился.

– Странно, – Сказал Гуро, выглянув в окно. – Место безлюдное.

Гоголь посмотрел со своей стороны и убедился в справедливости его слов.

– Мы последние десять минут как-то подозрительно ехали, – поделился он своими наблюдениями. – То остановимся, то опять тронемся.

– Да, я тоже заметил, – согласился Гуро, доставая внушительный пистолет и беря его на изготовку.

– Не засада ли?

– Сейчас поглядим.

Пассажиры отворили двери, каждый со своей стороны, и спрыгнули на землю, разминая затекшие ноги.

– Куда ты нас завез, болван? – беззлобно спросил Гуро извозчика. – Где ты видишь здесь церковь, дубина ты стоеросовая? Зачем в чистом поле стал? Глаза залил, что ли?

– Я трезвый как стеклышко, – сказал извозчик с некоторою обидой. – А только дальше невозможно ехать.

Гуро присмотрелся к нему внимательнее.

– Тебя как зовут?

– Федор.

– Судя по форме, ты урядник. Так?

– Ну, так, – признал извозчик.

– Как же ты смеешь, скотина, отказываться выполнять приказ?

– Это не я отказываюсь, ваше благородие. Это кони. Не идут, хоть плачь. Место гиблое. Они чуют.

– Ты издеваешься надо мной? – зарычал Гуро.

Урядника как ветром сдуло с козлов, он соскочил на дорогу и вытянулся в струнку.

– Никак нет, ваше благородие, – проговорил он, чуть не плача. – Попробуйте сами. Уперлись лошадки. Их теперь с места не сдвинешь. Гарью тянет, слышите? Они к Чепрановке на пушечный выстрел не подойдут.

– Чепрановка, говоришь? – уточнил Гуро.

– Ну да, Чепрановка, так ее русские люди меж собой называют, – пояснил урядник. – До нас Чепраны были. Ну а теперь одни головешки, остались. Я тут был после пожара, видел.

– И что кони? – быстро спросил Гоголь. – Тоже отказывались ехать?

– Чего не было, того не было. К самой церкви подвезли.

– Не сгорела она? – поинтересовался Гуро, озираясь с пистолетом в руке.

– Так каменная же, – сказал урядник. – Стоит себе, чего ей сделается. Только заколоченная.

– Топор есть?

– Имеется.

– Это хорошо, – сказал Гуро. – Как заколотили, так и расколотим. А ну, пусти!

Отодвинув урядника, он ловко забрался на козлы и хлестнул вожжами по конским спинам. Это не возымело эффекта. Переупрямить коней не могли ни вожжи, ни кнут, ни брань.

– Я бы выстрелил перед мордами, – произнес Гуро задумчиво, – да шуму будет много. Вот что, Федор, загоняй экипаж в кусты, чтобы с дороги не было видно. Как лошадей привяжешь, бери топор и ружье, пойдешь с нами.

– Я лучше посторожу, ваше благородие! – попытался отвертеться урядник.

Гуро как бы в задумчивости направил на него пистолет. Урядник сделался бодрым и сговорчивым.

– Хотя чего сторожить, когда вокруг ни души, – бормотал он, разворачивая упряжку посреди дороги. – Я с вами, господа! Вместе оно веселее.

– Догоняй, – обронил Гуро через плечо и медленно направился в темноту.

Помедлив секунду или две, Гоголь пристроился к нему рядом. Вскоре их нагнал запыхавшийся урядник. Втроем они двигались сквозь ночь, не зная, что она приготовила для них.