Голубые рельсы

VI

«Шарки, чудовище Шарки снова вышел в море. После двухлетнего пребывания у Коромандельского побережья его черный корабль смерти под названием „Счастливое избавление“ снова бороздил Карибское море в поисках добычи…

…В каюту ворвался возбужденный корабельный юнга.

— Корабль! — закричал он. — Близко по борту большой корабль!

…Шестерых матросов, которые несли ночную вахту, прикончили на месте, сам Шарки ударом шпаги ранил помощника капитана, а Нэд Галлоуэй сбросил несчастного за борт, и, прежде чем спящие успели подняться со своих коек, судно очутилось в руках пиратов…»

По ночам Толька брал на абордаж торговые суда, не испытывая ни малейших угрызений совести, резал кривым кинжалом, расстреливал из длинного пистолета и бросал за борт ни в чем не повинных пленников (они целовали его ботфорты и тщетно молили о пощаде) и пускался в загулы в портовых кабаках; ром он, конечно, хлестал пивными кружками и бесцеремонно разглядывал красоток.

— Кончай дрыхнуть, на смену пора! — тормошил Тольку за плечо Каштан.

Но он не хотел расставаться с черным барком, обезумевшими от ужаса пленниками, портовыми кабаками и однажды, еще не очнувшись от сна, угрожающе пробормотал бригадиру словами капитана Шарки:

— …Я вижу, что если время от времени не отправлять одного из вас на тот свет, вы забываете, кто я такой… Черт меня побери, я вырежу тебе печенку!..

На свалке он отыскал огромные дырявые бахилы. Человек с воображением мог принять их за ботфорты. Девчата одолжили ему белую и красную косынки и черную ленту, а морячок, осевший после демобилизации в Дивном, подарил свою старенькую, вылинявшую тельняшку. Белую косынку Толька повязал вокруг лба, красную — вокруг шеи, правый глаз закрыл черной лентой, тельняшку перетянул в поясе широким солдатским ремнем и пристегнул к нему свой длинный охотничий кинжал в ножнах. В ухе болталась тяжелая серьга — медное кольцо, до блеска начищенное зубным порошком, а зубы прикрывала серебряная пластина из алюминиевой фольги.

Перед сменой, облачившись в одежду пирата, он попросил бригадира:

— Каштан, я так на смену пойду. Идет?

— Восемнадцатый год балбесу пошел, раньше в этом возрасте в деревнях все хозяйство на себе держали, а он… — недовольно отозвался Каштан и махнул рукою: — Делай что хочешь. Чем бы дитя ни тешилось…

Еще раньше Толька раздобыл на складе материю для пиратского флага. Ее бригада получала на портянки. Цвет материи был самый подходящий — черный. Украдкой нарисовал на ней белой масляной краской череп и скрещенные кости.

Когда приехали к путеукладчику, Толька вытащил из-за пазухи пиратский флаг, развернул его перед бригадиром.

— Каштан, может, я вот эту штуковину на путеукладчик повешу?

Бригадир незло выругался и ничего не ответил. Толька воспринял такую реакцию как знак согласия.

Древком служила длинная жердь лиственницы. Пиратский флаг он водрузил на путеукладчике. И так работали до обеда. А потом кто-то из проезжавших по трассе «капнул» начальству.

Возле путеукладчика Гроза и Дмитрий появились на «газике» совершенно неожиданно.

Толька хотел бежать, но бежать было некуда. Так он и предстал перед начальством — в ботфортах, дырявой тельняшке, с черной лентой на глазу. Иннокентий Кузьмич глянул сначала на него, а потом на пиратский флаг. Щетки седых усов на большом лице нервно дернулись. Каштан вдруг прыснул.

— А ты что ржешь? — рявкнул Иннокентий Кузьмич. — Ударная комсомольская стройка номер один плывет под пиратским флагом, а бригадиру смешно. Дубина чертова! Вот-вот иностранные корреспонденты к нам пожалуют. Растрезвонят по всему миру…

Дмитрий, в отличие от начальника управления, воспринял Толькин пиратский флаг спокойно. Стоя за спиной Иннокентия Кузьмича, он даже улыбнулся и подмигнул Каштану. Это заметил Толька и было приободрился. Но начальник управления вдруг спросил его с угрозой:

— Твое художество?.. Твое художество, спрашиваю?!

У Тольки затряслись поджилки. С ним шутки плохи! И сколько раз можно прощать…

— А чье ж еще, — дрогнувшим голосом ответил он и втянул голову в плечи, как бы ожидая удара.

— Слушай, не буду я с тобой нянчиться. Хватит! Третьего дня опять девчата на тебя жаловались. Парторг, знаешь? Накрылся простыней и пугал их ночью, паршивец.

— Так то ж за дело! — крикнул Толька. — Они меня оравой поймали и всю ряшку солидолом вымазали!

— За что вымазали? — спросил Дмитрий.

— Да Иннокентий Кузьмич знает… Я им вонючего хорька подсунул…

— Да Конан Дойла он начитался, Иннокентий Кузьмич, — вставил Каштан.

— Обожди… Это про Шерлока Холмса?

— Да нет! — сказал Толька. — То есть да, но Конан Дойл еще про флибустьеров писал. Неужто не читали? Что вы! Такие вещи!

— Груздев, ты у меня и парторга попусту отнял целый час, а у нас дел по горло. Хоть это тебе понятно? Что здесь, детский сад, в конце концов? — сказал Иннокентий Кузьмич.

Толька понял, что и на сей раз его простили. От радости он понес сам не зная что:

— Я все понимаю, товарищ начальник. Комсомольская стройка номер один под пиратским флагом плывет… Иностранные корреспонденты приезжают… В «Таймсе» пропечатают…

— Тьфу!.. Да ты что, паршивец, издеваешься надо мной!

Дмитрий перестал усмехаться и обратился к бригадиру (Каштан был членом бюро комитета комсомола стройки):

— Сегодня же собери комсомольское собрание. Поговорить надо.

— Хорошо.

— Флаг сорвать. Сжечь, — коротко приказал Тольке Иннокентий Кузьмич.

— Это ж произведение искусства…

— Выполнять! И предупреждаю: еще одна выходка — прощайся с БАМом.

Толька выполнил. Сорвал с древка полотнище и чиркнул спичкой. Но материя не горела, а только дымилась. Каштан плеснул на нее из ведра соляркой. Сразу взметнулось пламя, и обуглившуюся материю разнес ветер.

До недавного времени секретарем комитета комсомола в Дивном был выпускник МИИТа, прораб, парень толковый, с организаторской жилкой. На комсомольских собраниях не было скуки, не чувствовалась сухая официальность; секретарь выступал только по существу и терпеть не мог пустозвонов. Не приехал лектор из районного города — он ночь просиживал в читалке с подшивками газет и делал доклад о международном положении не менее интересно, чем лектор-профессионал. Надо организовать субботник — все еще за сутки знали каждый свое место, чтобы не было суеты и бестолковщины, инструменты с вечера были собраны в определенных местах.

Месяца три назад секретаря повысили в должности и перевели в Ардек заместителем начальника поезда, что тянул ветку на стыковку с Дивным. Избрали нового секретаря, мастера строительного участка, добродушного великана — украинца Гемегу. Все знали, что он малый очень общительный, хорошо играет на баяне и задушевно поет густым басом тягучие украинские песни.

Дни бежали, комитет комсомола бездействовал, а новый секретарь и в ус не дул. «Надо бюро собрать», — напомнили ему однажды Каштан и Эрнест. «Та зачем?» — удивился Гемега. «Дела есть. Например, Семенова пропесочить». — «Та за шо?» — «Не слыхал? На него карикатуру за прогул нарисовали, а он взял да сорвал со стенда». — «Та хлопца понять можно: ославили, стыдно стало».

Когда его ругали за излишнюю доброту, он с обезоруживающей улыбкой отвечал так: «А не пошукать ли вам, хлопцы, нового секретаря?»

На собрании Гемега чесал затылок и говорил Тольке:

— Шо мне с тобой робить, дитятко неразумное, ума не приложу. — Он порылся в ящике, достал ворох каких-то бумаг. — О! Дивись. То усе кляузы на тебя от дивчин. Просят меры принять.

— Не кляузы, а жалобы, — поправил его раздраженный девичий голос.

— Нехай будут жалобы, — добродушно согласился секретарь. — Ну? Так шо с Груздевым робить? Какие есть предложения? Сигналы его недостойного поведения налицо.

— Не молчите, не молчите, товарищи! — сурово сказал Толька. — Ведь уже были сигналы моего недостойного поведения!

Гемега хохотнул. Тот же девичий голос, но уже к Тольке:

— Перестань паясничать! Не превращай комсомольское собрание в балаган!

Другая:

— Самое ужасное, что он не боится последствий! Поэтому меры надо принимать самые жесткие.

— Прекрати, Анатолий. — Сидевший возле окна Дмитрий поднялся, прошелся, скрипя половицами. — Я понимаю, что в твоем возрасте хочется побеситься, но все-таки должен где-то быть предел.

Девичья реплика:

— На стройке семнадцатилетних сколько угодно, и все люди как люди, а этот психопат какой-то! Хорька вонючего нам подсунул!

— Раскудахталась!.. До сих пор забыть не может!

Вошел Иннокентий Кузьмич, сел в сторонке, и Толька прикусил язык.

— Мне не очень понятно, — сказал Дмитрий Гемеге, — какой вопрос на повестке дня.

— Як какой? — Брови Гемеги полезли на лоб. — Нашкодил Груздев, вот его и обсуждаем.

— Я-то думал… Если ваш Груздев завтра на телеграфный столб залезет и кукарекать начнет, я нисколько не удивлюсь. Не о Груздеве надо говорить, ребята! О причинах, побудивших Груздева выкидывать разные штучки. Задуматься надо, отчего это. И ответ один будет: от скуки. Нечем свободное время заполнить. Фильмы все старые крутят, библиотека не обновляется, перечитали все книги давно, тематика лекций крайне однообразная. Это же ваше святое дело, вожаки комсомольские! Требуйте, доставайте. В партком приходите, ни в чем не откажем. Не могу же я разорваться, еще и комсомольские дела делать.

— Два слова, Дмитрий Михайлович, извините, — сказал Иннокентий Кузьмич. — Вспоминаю свою молодость, конец двадцатых годов. Работа на строительствах, как говорится, лошадиная — всё лопата да тачка. Бывало, еле до барака добредешь. К тому ж, извините, жрать нечего, рад-радешенек, если хлеба вдосталь. А жили веселее! Единственный-то инструмент — старенькая трехрядка, а как плясали, как хохотали!.. Проходил сейчас по вагончикам, посмотрел. Сидят ребята как неприкаянные, гривы распустили, гитары терзают. Это когда под боком фильмы, библиотека, концерты чуть ли не каждую неделю. Потребности, что ли, возросли?.. Да вот мысль, по-моему, неплохая: спишитесь с горкомом комсомола районного города, пусть музыканта-профессионала нам сосватают. Чтобы оркестр гитаристов здесь организовал. Такой штатной единицы на стройке нет, да возьму грех на душу, оформлю его, скажем, плотником. Эх, мне ль, старику, вам все это говорить!..

— Плохо работаешь, секретарь, — сказал Дмитрий. — Никуда не годится. Давайте-ка, ребята, изменим повестку дня собрания. Предлагаю снять с секретарства Гемегу и избрать нового секретаря.

— Так я ж вам за то у ножки поклонюсь! — сразу весь просиял Гемега. — Один дергает, другой дергает…

— Обожди… Тебе в тягость было секретарство? Зачем же тогда соглашался, когда выбирали?

— Ну… доверие оказали. Отказаться комсомольская совесть моя не позволяла.

— Вот тебе и раз! К примеру, если вдруг я, не обладающий поэтическим даром, начну стихи слагать, что получится?

Начали выбирать нового секретаря. Председательствующий спросил:

— Какие будут предложения?

— Эрнеста!.. Каштана!.. — послышалось со всех сторон.

Эрнест попросил слова.

— Друзья, не делайте такой глупости, примите мой самоотвод, — умоляюще скрестив на груди руки, сказал он. — Во-первых, я совершенно не способен к организаторской работе. Во-вторых, неустоявшегося, сумбурного в башке еще предостаточно. — Эрнест посмотрел на Каштана. — Воспитывать человека нужно, очень нужно. Пожалуй, самое главное и святое дело на земле. А в комсомольском вожаке я прежде всего вижу умного воспитателя. Думаю, что этим редким качеством обладает Ваня Сибиряков. Ну, может, не всегда. Но мы ведь люди, а не боги.

— Я поддерживаю ваше предложение, Эрнест, — сказал Дмитрий.

И выбрали Каштана комсомольским секретарем.

Бригадир не отказывался. Он ответил так, как всегда говорил, когда бригаде предлагали трудную работу:

— Попробуем, коли надо.