Голубые рельсы

V

Лето 197+ г. Вспоминаю Москву, Кузнецкий мост, там рядом букинистический, куда частенько захаживал. Плутарх и Монтень, стоящие на моей книжной полке, — все оттуда. Тогда, помнится, за полстипендии купил объемистый том стихов русских поэтов, что вышел в Санкт-Петербурге в 1848 году, в великолепном кожаном переплете, с медной застежкой и пожелтелыми, твердо-восковыми толстыми страницами. Выхожу, спускаюсь к Неглинной и дальше, к Пассажу. Безликая, одинаковая толпа, страшная в своей безликости, — продукт урбанизации, автоматизации, стресса и прочих наимоднейших понятий, черт их дери. ЦУМ, Пассаж, «Меха» всасывают и выплевывают ее с коробками, свертками. Знакомое ощущение тоски, собачьей тоски. Нет, внешне толпа не безлика, напротив, одета модно, со вкусом. Но каждый — в себе, в извечной озабоченности крота. Какое дело до тебя вот этому проплывшему мимо гражданину с папкой под мышкой, невидяще-сосредоточенным взглядом и застывшим, как массивный чернильный прибор, лицом? Или вот этой довольной своими покупками и одновременно сосредоточенной даме со множеством свертков в руках, у которой лицо похоже на раскрашенный фарфоровый чайник? Сейчас вот раздавит меня «Волга», что рванулась на зеленый сигнал светофора большим сильным зверем, — какова будет их реакция? Погорюют минут пять и успокоят себя неизбежностью подобных нелепых трагедий в большом городе?.. Все та же толпа, похожая на заводных манекенов, только не с радостными, а озабоченными лицами. Да улыбнись ты, морда с портфелем! Нет, прошел. Двое столкнулись. Обменялись любезностями: «Смотреть надо, с-сволочь!» — «Ты сам с-сволочь!» — и разошлись, через минуту не вспоминая о перепалке, забыв о том, что за подобные оскорбления люди когда-то платились жизнью на дуэлях.

Не от этой ли нейлоново-синтетической толпы я бежал? Стоит подумать. Верно, так. В Дивном я не ощущаю той собачьей тоски: люди здесь все на виду, они как-то проще, сердечнее…

Кстати, зачем люди ведут дневники? Наверное, чтобы впоследствии перечитывать. Для сравнения, что ли. Каким ты был и каким стал. За шесть лет я ни разу не перечитывал свой дневник. Абсурдно? Впрочем, нет. Мне важно выплеснуть на бумагу свои мысли и чувства, то, что волнует меня в данную минуту, чтобы яснее разобраться в себе. Разумеется, не кривить душою, иначе дневник теряет весь свой смысл. А записки в духе «встал, поел, встретился с тем-то» и т. п. — глупость, порожденная праздностью. Нелепо ставить число и месяц записи: душевно человек взрослеет не за день и не за месяц, а за годы.

Что творится, что творится!.. Я знал, что БАМ нужен стране, но никак не предполагал, что в такой степени. Разворачиваешь «Комсомолку» — БАМ, включаешь «Маяк» — БАМ. Дочурка нашего прораба за что-то рассердилась на отца с матерью. «Убегу я от вас!» — «Куда ж ты убежишь?» — «На БАМ». На моей памяти ни об одной стройке не говорили так много. А наш крошечный, как разъезд, Дивный с вереницей стареньких жилых вагончиков в тупике в считанные дни приобрел известность солидного города. Чуть ли не в мировом масштабе. «В ближайшее время Япония отправит в Дивный партию строительных машин». И прочее, не говоря уж об отечественных поставках. Надо бы звякнуть в Вашингтон, узнать: что они готовят для Дивного? Знай наших!

Мне понравился Дмитрий. Прост без панибратства и фамильярности. Понравилось, что он все время называл меня на «вы». «Тыканье» при первом знакомстве всегда мне режет слух; в нем нет ни простодушия, ни доверительности — изъян воспитания. У него хорошее лицо, открытое, что ли; оно мне чем-то напоминает лицо Вани, хотя портретно они совершенно разные. Наивно, но о незнакомом человеке я составляю мнение по внешнему облику: какой у него взгляд, какие губы и т. д. И редко ошибаюсь в смысле соответствия качеств физических и душевных. В бригадире я, например, не ошибся. Думаю, не обманусь и в Янакове.

С оценкой комиссара я торопиться не буду. Как говорится, поживем — увидим. Деятельна? Вне сомнения. Но это достоинство у некоторых часто оборачивается недостатком, несчастьем для других. Сейчас перед моими глазами стоит секретарь комитета комсомола нашего факультета. Боже, как мы страдали от нее! Энергии в ней хоть отбавляй. Нельзя сказать, что глупа: ходила в отличницах. Но этих качеств для комсомольского вожака смехотворно мало. Ему необходим весь комплекс человечности. Ведь он работает с живыми людьми! Чувство такта, умение понять другого, способность ставить под сомнение собственные поступки. Наш секретарь была безнадежно душевно глуха.

Признаюсь в своей слабости: я ужасно люблю внешне красивых женщин. Впрочем, кто их не любит? Мне доставляет неслыханное наслаждение смотреть на красивую девичью фигуру, лицо. Я влюблялся в красавиц раз семь или восемь, но мне не везло катастрофически: едва они раскрывали свои прелестные ротики, все мои возвышенные чувства летели в тартарары. Лучше б они немыми родились!

И хотя я о Любе пишу несколько предубежденно (кое-что мне действительно не нравится в ней, например способность слишком быстро принимать решения; дай бог, если это лишь от горячности), но знаю заранее: строго о ней судить не буду. Потому что она красива. Одна из тех, на которых невольно оборачиваешься на улице. Я не понимал ни слова из того, что она говорила, смотрел на нее и внутренне ахал: надо же природе-кудеснице создать такой точеный нос, такие губы, эти серые глаза, чудные волосы… Впрочем, любовался я ею в силу своей слабости, а не всем сердцем, потому что не раз ожегся на красавицах. Они меня здорово отрезвили. Я никогда не брошусь в пропасть из-за римского носика и стройной ножки. Главное для меня, безусловно, красота души.

А наш бригадир, кажется, пропал: он таращил на нее глаза в буквальном смысле слова. Странно. Впервые вижу его таким. Обычно Ваня умеет владеть собою в любой ситуации.

Я вот недавно написал, что Москва мне опротивела. А теперь подумал: если бы мне сказали, что до конца дней своих не увижу ее, небось жить бы не захотел. Вот и пойми, что человеку надо!.. Где-то вычитал, что понятие родины, родного края, непременно связывают с деревней, речкой, лесом. Разве улица, площадь, многоэтажный дом, в котором родился, не та же родина?

В Москве что ни дом, то история, святая память. Вот особняк на углу Токмакова и Денисовского переулков, где сейчас какая-то проектная контора, а за венецианским окном бойко выстукивает на пишущей машинке чрезмерно накрашенная девчонка в короткой юбке. Знаешь ли ты, куколка, что работаешь в доме Дениса Ивановича Фонвизина, что на том месте, где ты сейчас сидишь, рождался «Бригадир»? Чуть дальше, на Басманной, на фоне высотного дома церковь стоит, окруженная тяжелой чугунной оградой. Сам Петр Великий ее проектировал. А где нынче построено высотное здание, когда-то стоял деревянный домик. В нем жил Лермонтов…

Сколько неизъяснимой прелести в самих нестертых, не повторяющихся в других городах названиях московских улиц и площадей: Разгуляй, Покровские и Ильинские ворота, Стромынка, Садово-Триумфальная…

Больше всего я, конечно, люблю наш тихий переулок в центре старой Москвы с могучими, но наполовину спиленными и варварски обрезанными жэковскими деятелями тополями, тесно жмущимися шестиэтажными домами, пробитыми в них низкими арками, старинными высокими подъездами и глубокими, как колодцы, гулкими дворами. Здесь каждый камень мне знаком, всякий дворик памятен с детства. Наш дом вносит некоторое разнообразие в унылый бесконечный ряд шестиэтажных мрачноватых зданий, в которых когда-то обитали мелкие чиновники. Это старинный двухэтажный особняк, окруженный пикообразной чугунной оградой, с мраморной лестницей и залами, с дремлющими львами возле парадного входа, с искусной мозаикой и крылатыми херувимами на потолках работы хороших итальянских мастеров. Стены украшены скачущими и стоящими лошадьми. Дом принадлежал князю известной русской фамилии. Правда, сам потомок храброго воина, доблестного защитника отечества, не прославился ничем, разве что любовью к лошадям. В первые дни революции он сбежал в Париж, а громадные мраморные залы и кабинеты наспех перегородили оштукатуренными стенами, нарушив чудный ансамбль мозаики, расчленив надвое парящих херувимов.

В своей комнате мне всегда необыкновенно хорошо, я люблю ее не любовью мещанина, а как… живое существо. Она представляет собою небольшую часть бального зала. Три стены — из белого мрамора, а четвертая, отделяющая кабинет отца, — кирпичная, обклеенная обоями под цвет мрамора. Паркетный пол с затейливым орнаментом, по углам потолка виднеются одни толстые ножки херувимов — все остальное досталось отцу. В большое, от стены до стены, венецианское окно стучит ветвями, шуршит по стеклу листьями старый, как наше жилище и переулок, тополь, спасенный от жэковского вандализма общими усилиями обитателей нашего двора. Перед моим отъездом поговаривали, что особняк присмотрело себе посольство одной из недавно образованных африканских стран и что нас переселят куда-то не то в Северное Чертаново, не то в Бирюлево. Как я буду без комнаты с толстыми ножками херувимов и тополя, стучащего ветвями в мое окно? Ведь новые районы Москвы совсем не то: все эти девяти-, двенадцати-, четырнадцатиэтажные блочно-панельные коробки со стандартными кафе и кинотеатрами похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и наводят скуку невероятную…

Я только здесь по-настоящему понял, как люблю родину свою — Москву, как скучаю по ней…