Гонг торговца фарфором

ЛЕТНИЙ ДЕНЬ Повесть

EIN SOMMERTAG

Berlin, 1966

Редактор А. Гугнин

Андреас с закрытыми глазами лежит на склоне холма.

Сперва он долго обдумывал, где бы ему прилечь. На самом берегу озера было бы здорово. Там можно наблюдать за птицами, которые стоят на плоских камнях, и даже увидеть, как рыбы выскакивают из воды.

Но наверху, на холме, тоже прекрасно. Оттуда открывается широкий вид на озеро, и вдали Андреасу даже удается разглядеть старую Тарновскую мельницу, с которой во время войны сорвали крылья.

И наконец Андреас выбрал середину холма. Там, на склоне, есть плоский лужок, откуда так просто не скатишься.

С каким бы наслаждением он сейчас побежал к воде и выкупался! Ему не терпелось ощутить себя таким, каким бываешь после купанья: легким, прохладным и счастливым. Но идти сейчас одному в воду казалось ему предательством по отношению к родителям. В первый день каникул такая радость должна быть общей. Он мог бы встать и посмотреть, не проснулись ли они; но почему он сам в это утро чувствует себя таким усталым?

Андреас засыпает, во сне он уже не на берегу Тарновского озера в Мекленбурге, а в Гарце, в детском летнем лагере. Он играет в футбол, все бегают, орут и потеют. Всей их команде вместе сто десять лет. Этот подсчет выдумала фрейлейн Мальке, она даже на каникулах не расстается с арифметикой. Вдруг футбольный мяч начинает расти, становится все больше и больше, теперь это уже воздушный шар. Он поднимается к небу, а в гондоле сидит Андреас. Фрейлейн Мальке стоит внизу, на земле, складывает руки рупором и кричит: «Чистить зубы!» Андреас согласен, но, едва он протягивает руку к зубной щетке, щетка уплывает. Воздушный шар как раз уже достиг состояния невесомости, он летит вокруг Земли Теперь зубная щетка попала в космический скафандр Андреаса и щекочет ему спину. Он дергается, но щетина колется все сильнее.

Андреас просыпается от того, что трава, колеблемая легким порывом ветра, точно веер, обмахивает его лицо, от солнца, которое бьет ему прямо в глаза, и от зудящей боли в спине.

Просыпаться ему совсем неохота, ему хочется, пока он не открыл глаза и не пошевелился, удержать убегающий сон. А может, он и вправду еще спит. Иногда Андреасу снится, что он проснулся, и он замечает, что ошибся, только по тому, что сновидение продолжается.

Однако спина не дает ему покоя, он садится и начинает озираться. До пояса голый, он во сне скатился в чертополох. Андреас пытается вытащить из кожи мелкие колючки.

Сны снятся только считанные секунды, так всегда утверждали взрослые. Никогда Андреас в это не верил, А теперь они и сами поняли, что годами говорили какую-то чепуху. Теперь они говорят, что сны продолжаются много дольше.

В детском лагере было замечательно: игры, спортивные состязания, песни у костра, по вечерам в палатках подушечные битвы и всякие проказы вместе с Гюнтером, его лучшим другом. В последний день ему дали характеристику: «Андреас хорошо освоился в коллективе, но ему следует вести себя спокойнее и дисциплинированнее».

Еще чего, думает Андреас и озирается.

В первый день каникул с родителями все по-другому. Андреас так же спокоен, как окружающая его природа.

Ветер улегся, деревья на берегу не шелохнутся, и ни одна волна не нарушит сон озерной глади. Замерли даже высокие травы на краю луга, оживающие от малейшего дуновения.

На ногу Андреаса садится комар, он склоняется над комаром и следит, как тот его жалит, и лишь потом прихлопывает. Хорошо, что он не промахнулся, а то уж очень это глупо — зазря лупить по собственной ляжке.

Андреас встает, он решил пойти наверх, к родителям, чтобы отец вытащил из его спины колючки.

Родители лежат на одеяле и спят.

Андреас называет свою мать «Мум», а отца «Па». Когда один раз они понадобились ему оба, он крикнул: «Мупа!»

А отец сказал: «Это звучит так, как будто я араб». Арабов Андреас видел по телевизору. У них черные волосы и черные глаза. Они гордые и умные. «А может, ты правда араб», — сказал тогда Андреас. Па тоже черноволосый и черноглазый, и к тому же умный. Вот только двигается он не так проворно, как арабы. Па очень спокойный человек. Другое дело — Мум. Она быстро говорит и быстро двигается, но никто не примет ее за арабку. Волосы у нее желтые, как цветущий дрок, а глаза голубые. И веснушек у арабов не бывает.

У Андреаса тоже голубые глаза, только потемнее, чем у Мум. И волосы каштановые. А веснушки у него только на носу.

Па лежит на спине, Мум положила голову ему на плечо, а свою ступню ему на ногу. Вот так они спят. Возле одеяла стоит рюкзак. Андреасу известно его содержимое: хлеб, помидоры, «Нойес Дойчланд», соль, пластырь, ящик с тушью, бутылка сока и сковородка. Из завязанного рюкзака торчит ручка сковородки, а на ней дрожит стрекоза с крылышками из серебристо-серых шелковых нитей.

Отец, мать, рюкзак, каникулы, лужайка!

Счастье Андреаса уже в нем не помещается, оно рвется из горла, и Андреасу приходится его глотать.

Но рюкзак стоит на солнце, масло тает, сок будет теплым, и только один Андреас не спит.

Он хватает рюкзак и бежит к воде, ставит рюкзак под переднее сиденье гребной лодки, где уже лежит его вещевой мешок.

Он проверяет, хорошо ли Па закрепил лодку. Ничего не скажешь, Па человек основательный. Но разве не надежнее было бы обмотать цепью ствол большой ольхи? Андреас отвязывает лодку, перевязывает ее по-новому, покрепче, идет наверх, к родителям.

По одеялу ползают муравьи, нельзя, чтобы они мешали спать Мум. Он сметает муравьев с одеяла, тем самым сбивая их с дороги, по которой они бегают туда и обратно почти вплотную друг к дружке.

Солнце светит Мум в лицо. Па ничего не сделается, он только станет еще смуглее, а вот Мум может и обгореть.

— Хоть бы придумали средство против веснушек! — сегодня утром сказала она.

— Зачем? — ответил Па. — Мне будет не хватать каждой твоей веснушки.

За это она поцеловала его, потом он поцеловал ее, а потом они вместе поцеловались. Андреас любит, когда они такие.

Он опять спускается к лодке, достает надувной матрац и ставит его на бок возле Мум так, чтобы ее лицо было в тени.

Андреас бежит через луг к лесу и выбирает себе палку. Луг теплый и светлый, а лес наоборот — прохладный и темный. Андреас озирается, не грозят ли родителям еще какие-нибудь опасности.

Между холмами появляется стадо коров. Они бредут к озеру. Андреас мчится на берег.

Коровы стоят в воде и шумно пьют. Между рогами и на боках у них сидят сотни мух. Коровы бьют себя хвостами, мухи с жужжанием взлетают и тут же садятся снова. Коровы изо всех сил мотают головами, отряхиваются, но бесстрашные мухи почти не обращают на это внимания.

Андреас тоже пробует отряхнуться по-коровьи. Но ничего не получается.

Коровы своими копытами истоптали весь берег. Андреас сердится, ведь он хотел именно на этом месте устроиться потом с родителями.

Но может быть, коровы тоже думают: зачем этот мальчик нам мешает, топает тут по нашему корму, а там еще двое взрослых накинули одеяло на нашу траву. А вдруг коровы и вправду так думают?

Андреас понимает, что на самом деле коровы думать не умеют, они ведь не знают слов, с помощью которых можно думать. Но они все чувствуют.

Они чувствуют, идет дождь или светит солнце и какая трава — зеленая и сочная или серая и сухая. И мычат они тоже не всегда одинаково. Один раз он слышал, как корова облизывала своего новорожденного, и слышал, как у нее отнимали теленка. Тогда он, зажав руками уши, убежал куда глаза глядят.

Коровы выходят из озера. И так уж вода от разворошенного ила будет мутной, а теперь они еще и лепешки оставили на берегу. На них тут же уселись синие мухи, Андреас снова сердится. Он все еще держит в руках палку и теперь лупит ею коров по заду. Они удирают большущими скачками, Андреас мчится следом и гонит коров вдоль лощины. Каждая корова раза в четыре больше него. Но Андреас сильнее, он гонит перед собой двенадцать коров.

Последняя корова вдруг останавливается, оборачивается и косится на Андреаса. Опускает голову с острыми рогами. Он так и застывает на месте. Не может даже позвать отца: у него пропал голос. Корова поднимает голову. Дышит ему в лицо. И опять уже Андреас может двигаться, он во весь дух мчится к водопою и по шею влезает в воду. Затем медленно оборачивается. Корова наверху мирно жует траву. Андреас для нее просто не существует.

Родители все еще спят. Андреас уже знает: в первый день отпуска они спят долго.

Он смотрит на небо. Солнце еще не добралось до дуба на вершине холма, полдень еще не скоро.

По склонам растет ежевика. Заросли такие густые, что туда никому не проникнуть. Андреас решил набрать ягод на десерт. Взяв полиэтиленовый пакет, он идет на солнечную сторону. В тени ягоды еще неспелые. Это хорошо, значит, в лесу будет малина. Последние ягоды малины засыхают, как раз когда ежевика поспевает на теневой стороне.

Андреас каждый год ездит сюда отдыхать с родителями.

Черные блестящие ягоды висят среди зеленых листьев. Он отправляет в рот полную горсть и медленно давит ягоды языком. Зимой он иногда вспоминает вкус первой ежевики, и ему даже страшно делается: что, если это время больше не наступит?

Он становится на цыпочки и тянет руку сквозь шипы. На загорелой коже остаются белые полоски. А пакет все тяжелее.

По зеленому листку справа от него что-то движется. Андреас замирает с вытянутой рукой. Даже головы не поворачивает, только зрачки у него бегают. Лист легонько дрожит, но никакой зверь не поднимается со светлой зелени.

Солнце слепит Андреаса, он теперь плохо видит. Осторожно шевелит рукой, И вдруг через его руку перепрыгивает крохотная лягушка. Не простая коричневая, какие во множестве скачут по траве у его ног, когда он ходит к маленькому пруду, а настоящая квакша, чуть-чуть побольше мухи, такая же зеленая, как лист, на котором она сидела, и потому совсем незаметная. И вдруг, как будто он натренировал свой взгляд на первой лягушке, Андреас видит три… пять… шесть махоньких лягушек, которые сидят на листьях. Он прекрасно знает, что сможет поймать от силы одну, только он ее схватит — остальные ускачут.

Квакши встречаются редко. Бывало, они с Па все каникулы искали их, но зря.

Андреас расставляет ноги пошире, чтобы увереннее стоять, и задерживает дыхание. Одно молниеносное движение — и вот уже в его кулаке бьется холодная щекотная лягушка. Свободной рукой Андреас быстро срывает несколько листочков и опрометью бежит к лодке, вытаскивает из-под кормы стеклянную банку, засовывает в нее листья, сажает на них лягушку, закрывает банку бумажной крышкой с дырочками и завязывает. Потом он сделает крохотную деревянную лесенку, лягушки любят лазать. Но с лесенкой можно не торопиться, лягушка и так карабкается вверх по стеклянной стенке. Андреас думает о том, что людям все-таки многого недостает. Умей мы запросто держаться на любой стене, строителям не понадобились бы леса, а дома можно было бы строить без лестниц.

От страха его лягушка побледнела, вот в этом она похожа на человека.

Андреас возвращается к зарослям ежевики. Лягушек там больше нет, а ему так хотелось бы поймать еще одну. Вон она, на кусте шиповника! У Андреаса глаза лезут на лоб, но он продолжает смотреть, хотя и не хочет этого видеть. Он прикрывает глаза рукой, но все равно смотрит. Маленькая лягушка дрожит, приподнимается, пробует повернуться и не может сдвинуться с места. Она напоролась на острый шип, а по соседству висит скелет жука. Шипы увешаны останками мертвых животных!

Андреас размышляет. Помогать лягушке не имеет смысла. Она все равно умрет, даже если он ее и снимет с шипа, слишком велика рана. Андреас любит птиц, но жулана ненавидит, ведь он так ужасно мучает живых тварей. Прежде чем сожрать, он насаживает их на колючки. Андреас понимает, что ненавидеть за это птицу — глупо. Улитке ведь тоже неприятно, когда дрозд разбивает ее домик, чтобы полакомиться ею.

А что он сам делает с дождевыми червями? Выкапывает их из теплой темной земли, живьем насаживает на острые крючки, опускает в холодную воду и радуется, когда рыба расправляется с ними.

А кто не дрогнув берет нож и отрезает у пойманной рыбы голову?

— Я не против жулана! — пять раз повторяет про себя Андреас и опять глядит на лягушку, у которой еще дергаются лапки. Ему хотелось бы сейчас лежать между Па и Мум. Они освободят ему местечко, что-то пробормочут во сне и все-таки будут знать, что он с ними.

Он медленно бредет по лугу — и ноги у него прирастают к земле. Перед ним гриб. Чуть подальше второй, и еще один. Андреас находит пять великолепных шампиньонов. Они как раз такие, как он любит, — не слишком маленькие, когда у них шляпка как шарик, и не слишком большие, когда шляпка как тарелка. Андреас обнюхивает каждый гриб. Если шампиньон пахнет аптекой и от него желтеют пальцы, значит он несъедобный. Будь тут Мум она бы с каждым шампиньоном бегала к лесничему Бертраму спрашивать, не умрет ли от них вся семья. Вообще Мум и грибы… Иногда это портит ему все удовольствие от поисков…

Прошлый год выдался на редкость грибным, потому что было много дождей. Они в первый же день поплыли на лодке к большому лесу. И на Андреасе, и на родителях были серо-зеленые брюки и темные рубашки, по цвету похожие на древесную кору. Они высадились в заросшей кувшинками бухточке и тихо вошли в лес, стараясь не спугнуть зверей и птиц. Андреас внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на сухую ветку.

И вдруг, забыв об осторожности, радостно подпрыгнул.

На поляне, среди высоких буков, где за все годы он не видал ни одного гриба, Андреас обнаружил множество толстых боровиков, и тут, и там, и везде. Он не знал, с какого начать. Коричневые шляпки у них как бархат, а ножки белые, крепенькие, без единого червяка. Нет гриба красивее, и ни один не пахнет так здорово.

«Нашла!» — закричала Мум.

«И я, Анди!» — закричал Па.

Тот день в лесу был как сон.

«Гляньте-ка на этот гриб, — сказал Па, — надо будет проверить по книжке».

Гриб напоминал экзотическое морское растение.

«Он несъедобный», — решила Мум и нахмурила лоб.

«Погоди, я сначала проверю». — Па достал из рюкзака книжку.

Андреас уже догадывался, что будет дальше.

«Съедобный, — сказал Па, — называется коралл золотисто-желтый».

Мум подносит гриб к картинке.

«В книге он гораздо желтее».

Она обнаружила вторую картинку, с зачеркнутыми черным крестом ядовитыми грибами.

«С таким же успехом он может быть и ядовитым».

«Рената! — Па подносит гриб ко второй картинке. — Тут никак не спутаешь. Наш безусловно желтый, а ядовитый — белый и немножко лиловый, поэтому он и называется: коралл бледный».

«Нет, наш не похож на съедобный, и я его не возьму».

Андреас и Па переглянулись.

Андреас едва заметно пожал плечами.

Па едва заметно покачал головой.

«Рената, — сказал Па, — ну рассуждай же логически. Забудь о том, что ты должна готовить эти грибы для нас, а взгляни на них с научной точки зрения. Тогда тебе будет ясно как божий день, что этот гриб как раз такой, как на картинке, и что он съедобный».

Мум обняла отца за шею.

«Ты прав, я все признаю, но нельзя ли нам собирать только такие грибы, в которых я уверена?»

Па вздохнул.

Андреас вздыхает, собирая на лугу шампиньоны. Уж такая наша Мум, и переделать ее будет нелегко. Он считает грибы и кладет в ряд, по росту. Тридцать штук!

Андреас слышит кашель отца и смотрит вниз. Хорошо, что он наконец проснулся. Па сидит на одеяле и курит. Андреас прячется за куст. Его не проведешь: вовсе отец не хочет кашлять, а просто хочет, чтобы Мум проснулась тоже. Но она повернулась на живот и спит себе дальше, уткнувшись лицом в сложенные руки.

Отец берет прядку ее гладких волос, которые спадают до плеч, и щекочет ей спину. На купальнике у нее большой вырез. Мум вздрагивает и просыпается. Теперь они оба сидят и озираются. Он знает, что они его ищут. Пока родители смотрят на восток, он молниеносно перебегает по склону вниз, к следующему кусту.

— Анди! — зовет Мум.

Он молчит и подкрадывается ближе. Теперь будет посложнее, потому что перед ним открытое пространство.

— Может, он у воды, — говорит Па довольно громко и толкает Мум в бедро. Оба они смотрят на озеро, пока он крадется к ним.

— Ура! — Он приземляется как раз на середину одеяла. Мум вскрикивает от неожиданности. Па смеется, Андреас ликует. Па боксерским приемом сбрасывает его с одеяла, он заползает обратно, крепко ухватившись за ногу Мум. Па опрокидывает ее на спину, и она катится вниз, увлекая его за собой, а Андреас валится на них обоих. Их хохот вспугивает птиц на кустах. Куча мала. Мум выбирается из нее, вскидывает руки и поет:

— У меня о-о-отпуск!

Она мчится вниз, волосы цвета дрока развеваются вокруг ее головы.

Андреас и Па сидят неподвижно и смотрят. Мум уже в воде, купальник лежит на берегу.

Чем быстрее влезаешь в воду, тем меньше мерзнешь. Родители заплывают далеко, Андреас сперва плывет с ними, а потом поворачивает назад. Он пробует, сколько времени ему удастся пролежать на спине. Потом выскакивает из воды и растягивается на песке «пляжной бухты». На озере поблизости есть еще три небольшие бухточки. Он их называет по-своему: «водопойная» — там коровы утоляют жажду; «лодочная» — там сейчас стоит рыбацкая лодка Кербе, на которой они переправились сюда из Тарнова; и еще «змеиная бухта», окруженная болотистыми лугами. Вопроса о ловле змей Андреас перед поездкой не касался. У Мум на ее предприятии всегда забот полон рот, а Па ей говорит:

«Существуют вещи, за которые надо браться, только если они у тебя под руками».

Вот так Андреас и будет действовать. Когда змеи в стеклянном ящике окажутся у Мум под руками, он посмотрит, как ему обойти запрет брать их с собой в Берлин.

Мум ненавидит змей. Андреас готов с этим считаться. Он будет хранить их не возле своей кровати в общей спальне у Кербе, а рядом, на просторном чердаке. Возле кровати будут стоять только банка с квакшей и ящерицы, которых он еще поймает. Если Мум не захочет, то он согласен не ставить их на ночной столик, хотя ему доставляет удовольствие, проснувшись, первым делом взглянуть на них. Андреас обожает ящериц. Утром он встает раньше всех и — так бывает каждый год — достает из-под кровати банку и вытаскивает оттуда «ящерицу живородящую». Этот вид совсем не пугливый. Ящерка сидит на белой наволочке и смотрит на Андреаса. Он кладет ее себе на запястье, как браслет, и она лежит, пока ей не надоест. Тогда она забирается под рукав пижамы и лезет до самого плеча. Он вытаскивает ее и гладит.

Как только проснется Мум, он спрячет ящерку под одеяло, потому что для Мум все звери — разносчики микробов, которые могут вызвать всякие опасные болезни. Но ящериц Мум хотя бы терпит в спальне. Это уже прогресс. К саламандрам и жерлянкам с их красивыми оранжево-черными узорами на коже она привыкла, а вот к змеям — нет. Она даже вообразить себе не в состоянии, как горько и больно ему было бы в этом году вернуться домой без змей.

В прошлом году Па пытался ему помочь.

«Попробуй проанализировать свою неприязнь к змеям», — сказал он Мум.

Па — химик, и поэтому он все анализирует. А Мум, как инженер, говорит:

«Ты должен это детально разобрать» или: «Это надо реконструировать».

Итак:

«Проанализируй свою неприязнь, — сказал Па. — Во всех религиях, во всех сагах и сказках, даже в Библии змея — страшный зверь. Этот предрассудок засел и в тебе».

Мум не хотела терпеть в себе предрассудков и, сжав зубы, смотрела на ужа, которого Андреас ей принес. Уж был длиною в метр, недавно сменил кожу и красиво переливался всеми красками. Андреас принес его Мум на руках, как подарок.

«Смотри, — сказал он, — он серо-голубой, как твоя блузка, а какие на нем красивые черные пятнышки!»

Мум отшатнулась, когда он перевернул ужа и она увидела его белоснежное брюшко с черными блестящими поперечными полосками.

«Совсем как клавиши, — сказал Андреас, зная, что Мум любит музыку, — и глазки черные, как у Па».

«Глазки, как у Па! Что ты мелешь, — сказала Мум. — До чего же он отвратительно извивается, и этот раздвоенный язык, который он все время высовывает…»

«Он должен высовывать язык, потому что язык помогает ему нюхать, — сказал Андреас, — вот он его и высовывает, он ведь плохо видит».

Мум отвернулась.

«Анди, ты можешь собирать все что угодно, только не змей».

Андреас был подавлен. Веретеницы относятся не к змеям, а к ящерицам. Мум этого не знала, а значит, он мог взять домой хотя бы веретениц. После захода солнца они вылезают и отправляются на охоту за насекомыми.

В последние каникулы он видел четырех веретениц и поймал только самую красивую. Она лежала на большом разбитом камне, у подножия Пастушьей горы, и в свете красного вечернего неба ее шкурка отливала медью.

У веретеницы было толстое брюшко, и Андреас этому очень обрадовался. Как только маленькие золотисто-мерцающие веретеницы начнут сновать в террариуме, Мум их полюбит. Перед младенцами она в жизни не устоит. Но это еще не все. Он поймал трех ужей. Они жили в большой банке из-под огурцов, которую дала фрау Кербе, а Мум об этом и не подозревала. Приближался конец каникул, и Андреас грустил из-за материнского запрета.

Он так никогда и не узнал, как Па этого добился, но в последний день Мум вдруг сказала:

«Ладно уж, бери своих змей с собой».

Андреас бросился к ней на шею.

В прошлом году он сначала отдыхал вместе с родителями, а потом поехал в лагерь.

«А кто же будет кормить змей, когда ты уедешь?» — спросила Мум.

«Никто. Они по месяцу могут ничего не есть, надо только давать им свежей воды, так это Па даст, ладно?»

Отец, казалось, был не слишком этим обрадован, но Андреас догадался, что он просто делает вид, будто змеи для него ничего не значат.

Андреас уехал в лагерь. Через три недели, очень довольный, он вернулся домой. Загорелый, поправившийся на четыре фунта, он выскочил из поезда. Вдоль всего перрона родители заключали в свои объятия детей. Па и Мум целовали его, а он чувствовал: что-то случилось, И только дома Мупа все ему рассказали.

В комнату Андреаса целыми днями никто не заходил. Потом отец все-таки решился дать змеям свежей воды. Андреас ему все точно объяснил: чуть-чуть отодвинуть стекло на террариуме, так, чтобы пипеткой накапать воды в мисочку. При этом отцу не надо дотрагиваться до змей, и они не смогут уползти.

Очень важно было как следует пригнать стеклянную крышку, потому что змеи могут удрать через самую крохотную щелку.

«Ну, все-таки для этого щелка должна быть не меньших их объема», — заметил Па.

«Нет, много меньше».

«По-моему, это нелогично».

«Они умеют становиться совсем тоненькими, поверь мне, Па!»

Итак, через неделю отец вошел к змеям.

«Что это у тебя такое лицо?» — спросила мать, когда он вернулся оттуда.

Сперва отец ничего не ответил. А потом сказал:

«Змеи исчезли».

Мать опустилась на ближайший стул.

«Что значит исчезли?»

«Исчезли, пропали, скрылись. Я вхожу — террариум пуст, там осталась только одна веретеница».

Мум побелела.

«Господи помилуй, значит, они здесь, в доме!»

«Давай поищем их», — предложил отец.

«Я не буду».

Сколько отец ни искал, змеи не нашлись. Он заглянул в «Жизнь животных» Брема. Веретеница живет среди листьев и мха, уж зимою спит в земляной норе, в остальное время обитает в лесу, неподалеку от водоемов.

Какое место могут облюбовать змеи в берлинской квартире, у Брема не говорилось. Перед тем как лечь спать, Па по просьбе Мум раздвинул кровати, ему пришлось еще скатать ковер и заглянуть под шкаф. Никаких змей нигде не было.

Мум никак не могла заснуть. В соседней квартире отодвинут кресло, а она говорит: «Змеи!»

Промчится с грохотом сверхзвуковой самолет, а она говорит: «Змеи!»

«Не могут они быть до сих пор в квартире, змеи ведь так ловки удирать, — утешал ее отец, — они нам это уже доказали».

Перед возвращением Андреаса Мум наконец вошла к нему в комнату, чтобы навести порядок. Она подмела, выбила и вытерла пыль, поставила на стол цветы.

Теперь все было в порядке, и только на стуле еще валялся портфель, которому тут не место. Мум взялась за него, и перед самым ее лицом с шипеньем поднялось змеиное тело. Она пронзительно закричала, в комнату влетел отец, она с плачем упала в его объятия. Они заперли комнату и еще заткнули одеялом щель под дверью. Все остальное пусть делает Андреас, когда вернется…

Андреас стоял перед пустым террариумом. А может, это он сам плохо закрыл крышку?..

Из парка он принес листья и мох, насыпал их в углу. Но змеи не желали сползаться на приготовленное для них место.

Он потратил много часов, прежде чем обнаружил двух беглянок за печкой, где деревянный плинтус немного отстал от стены.

С грустью опустил он своих змей в ящик — и веретеницу тоже, Мум настояла. На велосипеде он отвез их в лес за Кёпеник[12], здесь им будет неплохо. Уныло открыл ящик…

Ящик был пуст!

Но этого он отцу с матерью не рассказал.

Третья змея так никогда и не нашлась.

Андреас сидит на песке и размышляет, как ему в этом году быть со змеями. Хуже всего то, что Мум тогда заплакала от страха. Вот что его пугает, это ведь не в ее характере, вообще-то она храбрая. Сейчас она боится каких-то безобидных змей, а через минуту поможет спасти жизнь человеку, как тогда бедняге Кому-рыбы.

Это тоже случилось в прошлом году.

Если люди из года в год ездят в отпуск в одно и то же место, у них набирается много воспоминаний и бывает много приятных встреч, например с Кому-рыбы.

Когда Кому-рыбы был помоложе, он выходил на лов вместе с другими рыбаками. Но с тех пор, как его прихватил ревматизм, он стал ездить из деревни в деревню и продавать рыбу. Сначала он ездил на велосипеде, везя на раме пятьдесят килограммов рыбы в огромной корзине. Когда надо было подниматься в гору, велосипед приходилось толкать, и Андреас иногда помогал ему… Вот уже два года велосипед стоит в сарае, а он ездит на машине кооператива. Но клич у него остался тот же самый: «Кому рыбы! Кому рыбы!»

Это «кому» идет от самого сердца, и нет в округе дома, где бы его не слышали.

Мум иногда сердится, если он в Тарнове уже в семь утра предлагает свою рыбу, но Па это ничуть не мешает.

«Это тоже входит в наш отпуск, — говорит он. — По сравнению с нашим берлинским будильником — чистейшая музыка».

Кому-рыбы — высокий человек в резиновых сапогах сорок пятого размера, с красивым мужественным лицом; он очень молчаливый, кроме «Кому рыбы», почти ничего и не говорит. У него нет ни жены, ни детей.

В прошлом году июльским утром во время грозы Андреас услышал, как подъехала машина, открылась и снова захлопнулась дверца.

«Кому рыбы! Кому рыбы!»

Мум открыла глаза, Па улыбнулся в полусне, натянул на голову перину и опять заснул.

Андреас слышал, как внизу открылась дверь, наверно, фрау Кербе хотела купить селедок или вкусную мелкую ряпушку.

«Кому…» — И вдруг крик, страшный грохот, потом стоны, хрип, оханье.

Мум подскочила к окну.

«Вальтер, — сказала она, — Вальтер, вставай скорее!»

Мум и Па босиком, в пижамах бросились вниз по лестнице. Андреас за ними.

«Ты останешься наверху», — сказал Па тем особенным голосом, которого нельзя ослушаться.

Андреас подбежал к окну и глянул вниз. Кому-рыбы лежал на дороге в луже крови, широко раскинув руки. Машина скатилась вниз, к кладбищенской стене. Учитель уже мчался на велосипеде к дому медсестры. Мум и фрау Кербе на коленях стояли возле Кому-рыбы. Потом Мум бросилась обратно в дом, чтобы одеться. Андреас вытащил из-под кровати ее босоножки, встал на колени и застегнул их.

«Спасибо, Анди, — сказала она и на секунду взяла в ладони его лицо. — Кому-рыбы попал в аварию, вероятно, он стоял перед машиной, а тормоза были не в порядке».

У Андреаса и во рту, и даже в горле пересохло, зубы стучали.

«Он…»

«Нет, он жив, — сказала Мум. — Но потерял много крови. Я поеду с ним, если понадобится донор».

У Мум нулевая группа крови, которая годится всем людям.

Приехала «скорая помощь». Мум кивнула Андреасу. На ее бледном лице особенно четко видны были веснушки. Хорошо, что она ему только кивнула, а то у него и так уж глаза были полны слез.

Я не подойду к окну, не подойду. Я ведь могу перевернуть сушеные грибы, или убрать постели, или аккуратно перемотать леску…

Андреас подошел к окну, он должен был это увидеть.

Там собралось уже полдеревни. Санитары подняли Кому-рыбы, Мум тоже села в машину. Фрау Кербе принесла из сарая соломы и присыпала ею окровавленный песок. Па и трое других мужчин оттащили машину от кладбищенской стены. У Па хотя бы было дело, а он, Андреас, стоит тут и пялится. Конечно, Па тоже хотел поехать, но Мум сказала:

«Это ни к чему, лучше побудь с Анди».

И тут, словно вспомнив об этом, Па вошел в дом. Андреас отскочил от окна.

Что делают теперь Мум и Кому-рыбы? Наверняка лежат рядом на двух носилках. Медсестра сняла с Кому-рыбы только вельветовую куртку и резиновые сапоги, потому что нельзя терять времени. Теперь она ввела иглу в вену Мум, и кровь через шланг полилась в руку Кому-рыбы.

Если вместе с нею ему передалось и немножко веселости Мум, Кому-рыбы должен быть доволен, несмотря на случившееся с ним несчастье. Приехала новая кооперативная машина, и рыбу перегрузили в нее. Какой-то чужак кричал:

«Свежая рыба, покупайте свежую рыбу!»

Но это никому ничего не говорило, и никто в деревне не желал ее покупать.

Па и Андреасу не хотелось завтракать. Па в волнении бегал взад-вперед по комнате, а Андреас думал, чем бы занять Па до возвращения Мум. Перечистить вместе всю обувь или накопать дождевых червей? Или взяться за веревочную лестницу?..

«Па, давай плести веревочную лестницу?»

Отец кивнул.

Когда они с лодки прыгали в воду и плавали, Мум было трудно влезать обратно в лодку. Андреас насобирал толстых палок, а фрау Кербе, которая никогда ничего не выбрасывает, подарила ему кусок каната. Они хотели смастерить для Мум подвесную лестницу, по которой она сможет залезать из воды в лодку.

Па и Андреас спустились во двор. Господин Кербе возил дрова, а фрау Кербе полола огород. Па и Андреас были одни, они уселись на скамейку возле дома. Кудахтали куры, светилась красным светом смородина, перед сараем стоял воз сена. Кому-рыбы просто не имеет права умереть.

Они плели лестницу.

Потом приехала Мум.

«Врачи говорят, Кому-рыбы выкарабкается».

Андреас бросился в дом. По лицу его текли слезы…

Андреас закрывается рукой от солнца и смотрит на озеро. Далеко-далеко он видит, как головы родителей то появляются, то исчезают в воде. Судя по солнцу, сейчас уже полдень. Он давно проголодался.

Шевелится камыш. Из него выскальзывает чомга. Андреас ждет, когда птица отплывет подальше, и тоже неслышно соскальзывает в воду и останавливается возле первого деревянного столбика. Чомгу он из виду не упускает. Птичья головка с черным хохолком и белой полоской вокруг глаз скрывается в воде. Какую-то секунду над поверхностью озера торчит только хвост, затем и он исчезает под водой.

Андреас тоже исчез, он длинными сильными рывками плывет под водой, пока ему хватает воздуха. Ни один настоящий спортсмен не прекращает борьбу, даже если его покинули силы. Еще один рывок, и еще. Если он сейчас не выплывет на поверхность, у него лопнет голова. И еще один рывок! Ему необходимо на воздух — и еще рывок, и еще! И только тут он выныривает. Вытряхивает воду из ушей. У него кружится голова, и он не может сразу сориентироваться. Где столбик? Неплохо. Как бы ему пометить место, где он вынырнул, чтобы показать Па, сколько он проплыл под водой? И где осталась чомга, с которой он мерился силами? Просто чудо, как долго птица может оставаться под водой. Андреас выходит из воды и смотрит на озеро. Лишь очень далеко он обнаруживает похожую на свечку длинную светлую шею чомги. Наконец родители плывут назад.

Ему пора уже развести костер, он зверски проголодался. Андреас приволакивает с пляжа несколько камней и кружком укладывает на землю. Потом мчится к опушке и собирает хворост трех размеров. Когда родители идут вверх по склону, он уже уложил самые мелкие ветки решеткой на каменный кружок. Хворост покрупнее лежит рядом, наготове.

— Хорошо, — говорит Па. — Теперь надо почистить грибы. А где рюкзак?

— Я отнес его в лодку, тут наверху было слишком жарко, — говорит Андреас.

Мум вытирает волосы и улыбается, Андреас и Па бегут к воде.

Бухта пуста, лодка пропала.

Здесь не было ни души, и ветра тоже не было.

В лодке остался рюкзак, документы и одежда.

— Неужто я плохо ее закрепил? — сам себя спрашивает Па. Андреаса бросает в жар.

Справа и слева обзор загораживает колючий кустарник.

— Я выплыву немного и осмотрюсь, — говорит Па.

Он оглядывается назад в удивлении, что Андреас не идет за ним. Андреас понимает, что Па удивлен, но ему неохота, и точка.

Говорить что-то не имеет смысла. От того, что он что-нибудь скажет, лодка ведь не найдется.

— Вот она! — кричит Па. — Ее просто отнесло на несколько метров!

Теперь уж Андреасу и вовсе незачем что-то говорить, лодка ведь нашлась.

Па тянет лодку за собой, выходит на берег, держа в руке лодочную цепь, и бормочет:

— Все-таки я ее плохо закрепил.

Андреас поворачивается к отцу спиной и смотрит на свою лягушку в банке, которая теперь опять такая же зеленая, как лист, на котором она сидит.

— Па, это я закрепил лодку по-своему.

Па начал было:

— Андреас, как ты мог… — Но он видит лицо Андреаса и замолкает. Потом говорит: — Давай-ка мы еще разок вместе закрепим ее как следует.

Они обматывают цепь вокруг дерева, делают узел и засовывают в него ветку для надежности. Вместе они поднимаются на холм. Андреас держит Па за руку.

Мум уже начала чистить грибы. Отец и сын помогают ей. Потом они высыпают шампиньоны в хозяйственную сетку Мум с мелкими ячейками и опять спускаются к лодке. Перегнувшись через борт, Андреас сильно полощет сетку в воде, пока ему не кажется, что грибы уже чистые. Па, чья основательность иной раз приводит в отчаяние Андреаса и Мум, отбирает у сына сетку и полощет, полощет ее до тех пор, пока Мум в нетерпении не зовет их назад.

Андреас поджигает хворост в каменном кругу, костер сразу разгорается. Он подбрасывает в огонь все новые и новые ветки и ставит на огонь сковородку. Жир шипит, скворчит и темнеет. Андреас вытряхивает грибы на сковородку, Па режет хлеб, а Мум мажет его маслом. У Андреаса уже слюнки текут.

— Наверно, готово, — говорит он, хотя знает, что его слова ничего не ускорят. Готово или не готово, решает Мум. Наконец она берет ложку и накладывает грибы на хлеб.

Андреас скрестив ноги сидит на лужайке и вытягивает вперед руку. Пряный дымок костра, проворные движения Мум, Па, который провожает взглядом канюка, блеск скатившейся в траву ежевики, первый вкус хлеба, пахнущего грибами, который он уже держит в руке…

— Ты почему не ешь? — спрашивает Мум.

Андреас ничего не отвечает, для этого просто нет слов…

Он съел очень много. Живот набит, как барабан, Андреасу лень даже пошевелиться. Но и спать не хочется, ведь он уже спал утром.

Мум достает из рюкзака «Нойес Дойчланд» и ложится на надувной матрац. Андреас надеется, что она использует газету вместо шляпы от солнца, но нет, она надевает темные очки и читает.

Андреасу кажется, что жизнь в отпуске должна в корне отличаться от обычной жизни. Поэтому в отпуске не следует читать газеты и уж тем более не следует брать с собой на каникулы школьные учебники. Мупа придерживаются другого мнения. Они считают, что и в отпуске надо знать, что происходит в мире, а в плохую погоду не грех заняться математикой, по которой у тебя едва-едва тройка. Вот она, «проблема поколений», думает Андреас. Это слово он подхватил из одного разговора родителей. Оно означает, что он и его друзья о многом думают иначе, чем родители, а родители в свою очередь думают иначе, чем бабушки и дедушки. Андреас понимает уже много трудных слов, например «конфликт с совестью», «эгоист».

Когда родители говорят между собой, он слушает. Кое-что проскальзывает мимо ушей, но в голове у него словно магнит, который притягивает все, что его интересует. Особенно его привлекают незнакомые слова и выражения. Перебивает он родителей редко, обычно просто ждет — а вдруг из разговора он сам поймет, что это значит. Сегодня утром речь шла о «конфликте с совестью» у Мум.

Собственно говоря, они собирались встать вовремя. Сразу после того, как их разбудил крик Кому-рыбы. Это был первый день отдыха, сквозь липовую крону перед окном просвечивало синее небо. Но до чего же уютно лежать всем троим в одной комнате и о чем-то болтать, никуда не торопясь.

— Тишина, дивный воздух, Тарнов — единственный в своем роде, — сказала Мум.

— Да, если он не падет жертвой ОСНП[13], — ответил Па.

Немножко помолчав, Мум сказала:

— Знаешь, тут я вступаю в конфликт со своей совестью. Конечно, Тарнов мог бы принимать много больше отдыхающих, может быть, даже надо было бы обратить на это внимание профсоюза. Но мы этого не делаем, потому что мы эгоисты, потому что хотим сберечь это место для себя — тихим, без чужих людей, таким, как теперь. Мы даже боимся, как бы кто-нибудь не проведал о Тарнове, и мне стыдно за себя. По-моему, если человек называет себя социалистом, он…

— Стыдись лучше за меня, — сказал Па, — но увы, ты предаешь Тарнов.

Мум засмеялась, но, когда Андреас взглянул на нее, она была еще не в ладах со своей совестью.

Тарнов — единственный в своем роде, Мум права, И все-таки есть люди, которым здесь не нравится. Фрау Рёдер, например. В прошлом году Рёдеры не знали, где провести отпуск, и Па снял для них комнату в Тарнове. В городе Рёдеры и Мупа большие друзья, а тут случилось невероятное: Тарнов им показался скучным.

«Ресторан грязный, неуютный, — жаловалась фрау Рёдер, — и вообще тут ничего не происходит, в дождь тонешь в грязи, и дома такие убогие. Мне больше по душе нарядная тюрингская деревня».

Самое странное, что все, о чем говорила фрау Рёдер, верно. И тем не менее Андреас не может взять в толк, как это человек, который ему даже нравится, так думает.

Тарнов расположен на продолговатом холме. Извилистая улица то поднимается круто вверх, то обрывается вниз. Ни один дом не стоит на одинаковой с другим высоте или в одном ряду. К дверям ведут маленькие каменные крылечки, а замшелые крыши прячутся в листве вековых деревьев.

Где еще найти такую деревню, которую окружают три разных озера? Справа за домами длинное озеро Гольден с крутыми лесистыми берегами. Ольха, вязы, дубы, буки и ясени склоняются над прозрачной зеленой водой. Светлые камни, точно жемчужное ожерелье, окаймляют озеро, в котором отражаются обрывистые берега. Андреас любит сидеть на одном из камней и смотреть в воду. Длинные зеленые водоросли шевелятся под водой, а там, где их нет, можно на глубине десяти метров увидеть ползающих по песчаному дну американских раков.

За школой и гостиницей поля спускаются к Тарновскому озеру, приветливому, светлому и открытому. Оно совсем неправильной формы, изгибается, как ему угодно, или вдруг, ни о чем не заботясь, просто сужается, как ручей. Берега его очень разнообразны — луга, холмы, болота и густой высокоствольный лес. Но Андреасу всего краше кажутся четыре острова. Самый большой — длиной полкилометра, на нем есть прекрасное плоское место для купанья, без единого камня. Чтобы попасть на другие острова, Андреас должен проложить себе на лодке путь через камыши. Добравшись туда, он натягивает брюки и перчатки, чтобы исследовать джунгли. На северной оконечности самого маленького из островов живут жерлянки. Вообще-то они охраняются как редкие животные, но даже Па разрешает ему поймать несколько штук «в познавательных целях».

За околицей возле мельницы — озеро Гунт. Его берега как девственный лес. Вьющиеся растения опутывают деревья и кустарники.

Больше всего Андреас любит Тарновское озеро.

Па вытянувшись лежит на лужайке с закрытыми глазами, но не спит. Мум по-прежнему читает газету. Андреас отпивает глоток лимонного сока.

Есть еще одно выражение, которое он услышал сегодня утром, до того как они вышли из дому. «Уровень развития».

Мум опустила в кастрюльку с водой кипятильник, чтобы сварить яйца к завтраку, а Андреас следил за ними. Если скорлупа лопнет, вода сразу вспенится, ему тогда вменяется в обязанность попеременно то вытаскивать вилку кипятильника из розетки, то снова включать, чтобы вода не убежала.

Сегодня утром яйца не лопались. Андреас вышел из комнаты, оставив, как часто это делал, дверь открытой, а Мупа решили, что он спустился вниз.

«Надеюсь, что в этом году он уже слишком взрослый для этой шуточки с яйцом», — сказал Па.

Андреас сразу понял, что имеет в виду Па. Он вовсе не подслушивал, а просто не видел оснований, почему у родителей должны быть от него какие-то тайны.

«Мне она и в прошлом году представлялась уже совершенно невозможной, — ответила Мум. — В конце концов, теперь ему десять лет, а шуточка эта на уровне развития шестилетнего».

«И я тем не менее должен притворяться удивленным, если он опять ее выкинет?»

«Хотя бы только сегодня, не надо в первый день портить ему удовольствие».

Яйца к завтраку бывали только на каникулах. Вот уже несколько лет Андреас каждое летнее утро незаметно переворачивал в рюмочке пустую скорлупу, пододвигал рюмочку отцу и невинным голосом спрашивал:

«Хочешь еще одно?»

Па кивал, брал ложку, чтобы разбить яйцо, и с изумлением взирал на пустую скорлупку.

И всякий раз Андреас покатывался со смеху.

Услыхав разговор родителей, он уже и сам не знал: действительно он верил в изумление Па или только не хотел отказываться от того, что было для него связано с утренними часами на каникулах? И вдруг его осенила блестящая идея. Он неслышно сбежал по лестнице, зашел на кухню к фрау Кербе и попросил ее сварить ему одно яйцо.

«У вас что, яйцо протухло?» — спросила она.

Андреас кивнул и продолжал переминаться с ноги на ногу.

Когда он вернулся, родители уже сидели за столом. Горячее яйцо в кармане брюк здорово припекало ляжку. Они завтракали и обсуждали планы на день.

Мум встала, чтобы заварить чай. (Если Андреас и Па были в комнате одни, они использовали для чая воду из-под яиц.) Па взял в руки хлебный нож.

«Хочешь еще яйцо?» — спросил Андреас и пододвинул отцу рюмочку.

Па поднял глаза на Мум, смиренно взял ложку и стукнул по яйцу. Таким озадаченным Па никогда еще за все эти годы не выглядел. Андреас зашелся от хохота.

А когда родители поняли, в чем дело, они тоже смеялись до слез.

«Это что, твой заключительный спектакль?» — спросила Мум, когда смогла говорить.

Андреас сидит на лугу и смеется, вспоминая об этом. Па на секунду приоткрывает глаза, Мум отрывается от газеты. Андреасу нечего делать, ему скучно. Он вытаскивает ящик с тушью и открывает альбом для рисования.

Андреас любит рисовать тушью, карандашом он пользуется много реже. Как приятно водить мокрой кисточкой по тарелочкам с сухой тушью и смешивать краски на продолговатой эмалированной крышке ящика, добиваясь все новых и новых оттенков… Целые страницы в его альбоме испещрены мазками туши. Сегодня он хочет нарисовать пейзаж: холм, покатый луг с зарослями ежевики, группу деревьев на берегу и озеро.

Сам не сознавая, что он делает, Андреас вместо пейзажа нарисовал корову. Девять коричневых полос, два глаза — и вот она стоит, большая и сильная. Голову она наклонила, глаза — маленькие, черные, близко посаженные точки. Сразу видно, что она в ярости.

Андреас держит рисунок в вытянутой руке, подальше от себя, чтобы хорошенько его рассмотреть.

И вдруг Мум говорит, словно врываясь в этот пейзаж, в этот прекрасный летний день, в этот рисунок:

— Заочные занятия начинаются только с октября.

— Это хорошо, — отвечает Па.

У Андреаса по спине бегут мурашки.

— Мум, я думал, ты уж с этим покончила.

— Я-то покончила, но Па хочет начать.

Андреас смотрит на отца и говорит:

— Надеюсь, ты пролетишь на вступительных экзаменах.

Па сердится.

— А тебя вообще никто не спрашивает.

Андреас хмурится. Его не спрашивают! А кому будет худо от этих вечерних занятий?

Он противник заочною обучения родителей. Как часто уже в его жизни ему говорили: сходи в магазин; не шуми; вынеси мусорное ведро; мы не сможем пойти в зоопарк; нет времени возиться с готовкой.

И все из-за учебы Мум.

Теперь она уже инженер и после отпуска начнет работать в конструкторском бюро. Его лично она вполне устраивала и когда была мастером. Ему кажется, что мастером быть даже лучше. Приходят двадцать мужчин, все ростом выше Мум, и просят ее совета.

О трех последних неделях ее заочного обучения ему вообще вспоминать неохота. Мум раздражалась по любому пустяку. Он вынужден был ходить на цыпочках и чуть не каждый вечер есть сардельки, которые сам же себе и покупал.

А Па не должен так поступать. Разве он не вздыхал, не говорил: «Когда же это кончится?»

А как они отпраздновали окончание учебы!

Мум купила новое платье и вечером долго приводила себя в порядок, пока не стала чужой и красивой. Потом Мупа пошли танцевать.

— Анди, — говорит Па и большим пальцем ноги скребет по траве — ведь ты же не хочешь вечно сидеть в четвертом классе.

Андреас не отвечает.

Сперва было сказано «Тебя никто не спрашивает!», а теперь Па хочет загладить свою вину. Но Андреас не желает сразу идти на примирение. Нашли добренького!

— Чем больше человек учится, тем интереснее ему жить, — продолжает Па, — даже если в иные дни и приходится заниматься зубрежкой. В химии открыто много нового. Разве тебе понравилось бы, если бы я сейчас сказал: мне уже тридцать четыре года, зарабатываю я вполне прилично, так зачем мне еще учиться?

Андреас молча рисует рядом с коровой совершенно ненужную траву.

Па подкатывается к нему поближе и заглядывает в альбом.

— Настоящий Пикассо, — говорит он с гордостью.

Андреас знает Пикассо. Он нарисовал голубя мира. Тут и Мум уже смотрит на рисунок.

— Если бы это висело на выставке, критики сказали бы: у коровы нет лица, ее глаза висят в воздухе, а ноги — просто полоски без копыт.

— Но ты посмотри, до чего же она живая, так и кажется, что сейчас она тебя забодает, — говорит Па.

— Попробуй-ка нарисовать корову еще разок, поточнее, — просит Мум.

Похвала Па радует Андреаса. Он переворачивает лист, берет карандаш, напряженно думает и очень старается. Есть у коровы пальцы? Где у нее на хвосте начинаются волосы? Он рисует и рисует. Наконец говорит печально:

— Получилась собака с выменем.

Родители утверждают, что с Пикассо такое не могло бы случиться.

— Но ведь он самое меньшее на семьдесят лет старше меня, — говорит Андреас. — Пойдем рыбу ловить. — Он уже по горло сыт рисованием.

Когда они собирают вещи, Мум озирается вокруг и говорит:

— По-моему, он должен стоять здесь.

— Тогда уж лучше на вершине холма, — отвечает Па.

— Нет, там слишком ветрено, — говорит Мум, — здесь самое подходящее место.

— Ладно, — ворчит Па, убежденный только наполовину. — Но обязательно с плоской крышей.

— Ничего не выйдет, наверху должна быть комната Анди, такая, знаешь, со скошенными стенами. И еще я хочу во время дождя слышать, как капли сбегают с крыши.

— Ты не можешь слышать, как они сбегают, — исправляет ее Па, — только как они падают.

— А по-моему, лучше всего такой, как белый гриб, — круглый и с круглой крышей, — говорит Андреас.

— А по стенам — плющ, и застекленная веранда, — подхватывает Мум.

— От плюща стены быстро отсыреют, — говорит Па, и это стоит принять к сведению.

— Ну хорошо, тогда мальвы, но вокруг всего дома, голубые, красные, лиловые, до самой крыши.

— Я не хочу лестницу, — поддерживает Андреас вариант Мум, — я хочу, чтоб с улицы на крышу вела стремянка, а на крыше будет дверь в мою комнату.

Это продолжается долго, покуда летний домик-мечта не будет построен, и домик этот не единственный. У них есть шесть излюбленных мест, и в каждом из них дом должен быть совсем другим.

Они влезают в лодку.

Мум гребет.

Наверняка существуют прекрасные мамы, которые не умеют ни плавать, ни грести, ни ездить верхом. Выбирать себе маму по этому признаку он не стал бы, но ему нравится, что она все это умеет.

Мум гребет вдоль берега. Па смотрит в бинокль.

— Тише, — говорит он, почти не шевеля губами.

Мум сразу же опускает весла в воду.

— Справа от ольхи выпь, — шепчет Па.

Андреас ищет, пытается взглядом пробиться сквозь густой камыш. Это продолжается долго, покуда он наконец не обнаруживает птицу.

Выпь чувствует, что на нее смотрят. И не удирает, стоит неподвижно в камышах, высоко вскинув голову. Ее оперение сливается по цвету с камышами, длинный, вертикально торчащий клюв почти неотличим от камышового листа.

Па хватается за фотоаппарат.

Андреас и Мум переглядываются.

Па фотографирует только с прошлого года. Начал он с того, что накупил целую кучу книг. Па все так начинает. Если его что-то интересует, он должен сперва все об этом предмете прочитать. И лишь когда он основательно изучил различные камеры, выдержки, дальномеры и видоискатели, он взялся за фотоаппарат. Потом он стал читать специальные книги о фотографировании птиц.

В первом же кадре он попытался применить все, чему научился по книгам. Конечно, он слишком долго раздумывал, а птица тем временем улетела.

Мум, наоборот, отказалась учиться фотографировать по-научному.

— Мне достаточно, если я знаю, что делать на солнце, а что в тени.

О видоискателе она и слышать не хотела.

— Я и сама справлюсь, — сказала она и попросила у отца аппарат.

— Осторожнее! — воскликнул он так, словно это была не камера, а новорожденный младенец.

И тут произошло нечто такое, над чем Андреас немало потом смеялся. Мум сделала три снимка, и все три оказались лучше, чем тридцать снимков Па.

Но примечательнее всего — это сам Па. Основательно изучив фотографию, он ожидал, что его снимки будут какими-то сказочно прекрасными. Он, к примеру, до сих пор верит, что если он десять раз подряд снимет одно и то же, то уж один-то кадр наверняка будет отличным, А потом удивляется что все снимки совершенно одинаковы.

Наконец Па опускает камеру.

— Я полагаю, это будут великолепные кадры.

Мум и Андреас молчат.

— Вы тоже так считаете?

Мум и Андреас покорно кивают.

— Все было так отчетливо видно: и оперение, и глаза, и клюв, и даже гнездо — такие кадры не часто встречаются.

Мум осторожно замечает:

— Ты знаешь, оперение было не так уж хорошо видно.

Па сердится.

— Обязательно тебе вылить на меня ушат холодной воды.

И тут Андреас говорит:

— Аисты!

Мум зажимает рот рукой, чтобы не расхохотаться.

Теперь Па может вдруг швырнуть в рюкзак свой обычно бережно хранимый фотоаппарат и в сердцах начнет грести к берегу. Но гроза миновала. Па только секунду кажется взбешенным, а потом и он заливается смехом…

Эта история произошла в соседней деревне.

В Либенхагене семейство аистов свило гнездо на крыше сарая возле церкви. Андреас каждый год ездил туда с родителями. Они ходили на либенхагенское кладбище, потому что Мум очень любила разбирать надписи на старинных надгробиях. Там есть большие и маленькие кресты, черные стеклянные плиты с серебряными буквами, поддельные стволы деревьев из цемента, а для богатых — кованые железные решетки с аркой. Над покойниками недавнего времени посажены цветы. Рядом с бурьяном, тысячелистником, лютиками и кустами сирени эти цветы выглядят ненатурально.

Только на одной маленькой могиле — «Герберт Беренд, род. 6.5.1912, ум. 1.4.1913. Спи с миром» — стояла банка из-под мармелада со свежесрезанными цветами.

Это принесла ему его мама, подумал Андреас.

Па не видел могилы, он был занят поисками наилучшего места, чтобы сфотографировать аистов, а потом долго дожидался, пока они слетят с гнезда. Это было необыкновенно красиво, когда они на своих огромных крыльях кружили в небе. Па нащелкал двадцать один кадр. Он восторженно говорил о «разных моментах их полета», лучшие кадры хотел отдать увеличить, чтобы повесить дома, в передней.

Он никак не мог дождаться, когда же наконец будет проявлена пленка и отпечатаны снимки, но потом не захотел их никому показывать. На каждом из двадцати одного кадра были видны лишь шесть черных точек. И невозможно было догадаться, что это птицы.

Выпь скрывается в камышах, и Мум гребет дальше.

Андреас точно знает, где ему сегодня хочется ловить рыбу. На пути сюда он видел в бухточке у самого берега щуку: ее большое зелено-желтое тело неподвижно стояло в воде, точно подвешенное на невидимых нитях.

В прошлом году Андреас радовался каждой мелкой плотвичке, которая попадалась ему на крючок. Но теперь он мечтает только об одной рыбе — о щуке. Среди рыб это одновременно и царица, и разбойница.

Оснащен Андреас отлично.

Уже за несколько недель до отъезда на сэкономленные карманные деньги он купил четырехметровое бамбуковое удилище. Влезть с ним в вагон городской железной дороги было невозможно. Он привязал на кончик удилища красную тряпку и пешком топал с Александерплац до Кёпеника. Дома отец разъяснил ему, что маршировать с этой штукой сто двадцать километров до Тарнова не слишком приятно. Па купил короткие металлические трубки, служащие креплениями, и Андреас, хоть ж горько ему было, распилил удилище на три части. Теперь он мог без труда разобрать и снова собрать его. К удилищу он приделал катушку с пятьюдесятью метрами дедероновой лески.

Андреас много говорил с Па о рыбной ловле, но как страстно он хочет поймать щуку, не знали ни Па, ни даже Мум. Уже при одной мысли об этом сердце мальчика начинало учащенно биться. Когда сегодня утром он увидел щуку, вертикально стоящую в воде, у него даже в груди закололо.

Они приближаются к бухте. Заросли камыша здесь вдаются далеко в воду. Андреас тихо просит Мум подгрести вплотную к камышам. Потом наклоняет несколько высоких стеблей и зажимает их верхушки под съемным сиденьем на носу лодки. Па то же самое делает на корме.

И вот с одной стороны лодки расстилается море камыша, и солнце уже не светит Андреасу в спину. Это важно, потому что пугливая щука удирает, завидев даже тень удилища. Андреас также знает, что рыба в воде раньше заметит его, чем он рыбу, и потому использует камыш для маскировки.

Мум ложится в лодке на надувной матрац. Ее не видно, и она не мешает. Если только выдержит долгое молчание. Он знает, что ей это нелегко дается.

Андреас смотрит в воду. Мимо спешат мелкие прозрачные рыбешки. Но щука, видимо, скрылась. Может, они слишком близко подплыли? Па уже нацепил на крючок дождевого червя. Андреасу на щуку червь не нужен, он прикрепляет к дедероновой леске свою лучшую блесну, узкую, мерцающую серебром металлическую рыбку, хвост у нее — рыболовный крючок. Андреас сжимает в руке свой спиннинг. Сильным движением он забрасывает крючок, леска, жужжа, сматывается с катушки, образуя над водой как бы высокую арку.

Забросить крючок — целое искусство, которому Андреас долго учился. Жужжание лески — музыка, сопровождающая рыбную ловлю.

Для Андреаса не существует больше ничего, кроме озера и удочки. Далеко от лодки, там, где погрузилась блесна, по воде, дрожа, расходятся круги. Андреас наматывает леску обратно на катушку, и переливчатая металлическая рыбка по воде тянется в сторону лодки. Сотни щук живут здесь, неужели ни одна не примет эту рыбку за живую, не поплывет за ней, не схватит зубами и не проглотит крючок?

Закрепленная в камышах лодка слегка покачивается. Предостерегающее чириканье птицы вспугивает тишину.

Одну-единственную большую щуку!

Андреас сам чувствует, что его волнение уже почти непереносимо, но ничего не может с собой поделать.

Щука очень сильная. Когда она проглатывает крючок, тут только и начинается борьба. В прошлом году Па один раз поймал четырехфунтовую щуку.

Блесна выныривает из воды. Ни одна щука не дала обмануть себя. С первого раза редко везет, для этого надо много раз забрасывать крючок. Блесна второй раз летит в воду. Едва Андреас начинает наматывать леску, он вдруг чувствует сопротивление. Этот рывок, точно молнией, пронзает его тело. Теперь он выбирает леску медленнее — сопротивление все еще чувствуется, оно даже становится сильнее, и вот уже леска останавливается.

Андреас похолодел от разочарования. Он тянет, дергает, и наконец леска опять свободно наматывается на катушку, а из воды появляется блесна и тащит за собой шлейф из зеленых водорослей.

Только бы Мум и Па не смеялись!

В лодке все тихо. Андреас снимает водоросли с крючка и снова забрасывает блесну. И еще раз. Все напрасно. На десятый раз, наматывая леску, он чувствует на полпути Сопротивление. На этот раз должна быть рыба, щука!

Блесна появляется на свет божий — на крючке барахтается окунь. Его чешуя блестит, большой колючий спинной плавник топорщится от страха.

В нем, вероятно, не меньше фунта. Прекрасный улов.

— Еще две такие, и мы с ужином, — говорит Мум, радуясь возможности хоть что-то сказать.

Андреасу повезло, в прошлом году он был бы до смерти рад.

Поплавок Па уходит под воду.

Только бы, только бы не большая щука!

Па вытягивает удочку. Лещ! Грамм на сто пятьдесят.

Настроение у Андреаса улучшается. Почему? Потому что Па не поймал щуку.

Неужто он хуже других людей, или иногда все так думают? А как это узнаешь? Никто, если даже так подумает, не скажет об этом. Но самые лучшие люди наверняка те, которые могут сказать все, что думают, и при этом им не будет стыдно.

Вдруг спиннинг дергается, чуть не выскальзывает у него из рук. Леска натягивается. Клюнула! Леска бегом бежит с катушки, рыба тянет ее за собой в озеро. Андреас забывает дышать.

Он должен обуздать рыбу и потому отпускает леску, пока она вновь туго не натягивается.

— Щука, — шепчет Андреас.

— Спокойствие, — говорит Па, — ты ведь еще не знаешь, что там попалось.

— Щука, — повторяет Андреас, который весь покрылся гусиной кожей. Он подтягивает рыбу поближе к лодке.

— Медленнее, медленнее, — говорит Па. — Помочь тебе?

Андреас качает головой.

— Щуки такие костлявые, — говорит Мум.

Как Андреасу хотелось бы сейчас быть одному! Щуки, видите ли, костлявые! «Помочь тебе?» «Медленнее, медленнее».

Он крутит катушку, укорачивает леску. Рыба неистовствует, но Андреас ее еще не видел. Он ослабляет леску, боится, что иначе рыба сорвется.

И опять натягивает, пусть рыба сперва устанет бесноваться.

Андреас отпускает леску ровно настолько, чтобы чувствовать, как рыба борется за свою жизнь. Как он ее поднимет на борт? Сколько она может весить? На крючке она кажется большой и сильной.

Снова Андреас укорачивает леску. И тут он в первый раз видит ее. Это щука — большая щука фунтов на пять весом! Но лучше сдержать нетерпение, у нее еще слишком много сил.

— Сынок, не надо так волноваться, — говорит Мум.

— Укороти еще немного леску, — советует Па.

Андреасу хочется лягнуть их.

Рыба в пяти метрах от лодки… в трех… в одном.

Теперь Андреас пытается вытащить ее из воды, леска натягивается, удилище гнется, у Андреаса дрожат колени.

Он даст рыбе еще поводить. Вот только сосчитает до сорока. Но может быть, рыба в своей борьбе за свободу все больше и больше освобождается от крючка? Может быть, Андреас чересчур осторожен?

Он сосчитает только до двадцати.

Андреас начинает считать. Подходя к десяти, замедляет темп, потому что очень уж он зачастил. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать.

Андреас вытаскивает рыбу из воды. Он видит плоскую голову, широкую раззявленную пасть, острые, внутрь растущие зубы. Вот щука уже вровень с бортом. Еще один крохотный поворот катушки.

Андреас вскрикивает. В самую последнюю долю секунды щука сорвалась с крючка.

Андреас съежившись сидит в лодке. Бледный как полотно, он повернулся к родителям спиной. Больше всего ему хотелось бы сейчас куда-нибудь забиться, в какие-нибудь кусты, в нору, куда-нибудь в темноту, где он был бы один.

Он слышит, как Па освобождает из-под сиденья камыши.

Не оборачиваясь, он проделывает то же самое. Сломанные и разодранные, свисают над водой камышовые головки.

Па садится на весла. Все молчат.

Равномерно и быстро скользит лодка.

— Я пристану у Пастушьей горы, — говорит Па.

Там, где озеро сужается, висят рыбацкие верши. Есть только одно место, где можно проплыть, не задев их.

— Анди, я правильно гребу? — спрашивает Па, который сидит спиной к вершам.

— Возьми левее, — говорит Андреас.

— Спасибо, сынок, — отвечает Па.

У Пастушьей горы Па без помощи Андреаса привязывает лодку.

Андреас поднимается на гору в двух шагах позади родителей.

— Жаль, что дрок опять померз, — говорит Мум.

— Что мы будем делать вечером? — спрашивает Па.

Пусть себе родители разговаривают. На вершине Пастушьей горы дует ветер. Три озера искрятся внизу среди волнистой земли. Очень ясно видна деревня: соломенная крыша Кому-рыбы, рядом замшелая черепица на доме фрау Шрайбер, а дальше дом Кербе.

— Широкий обзор, — говорит Па.

— А мне всего милее покой и красота, — говорит Мум.

Андреас не говорит ничего.

Мум протягивает ему кулек с конфетами.

— Самые вкусные — красненькие.

— Красных осталось только две, — говорит Андреас.

— Вот и съешь их, — говорит Па.

С горы Андреас идет впереди родителей.

У подножия Пастушьей горы лежит большой расколотый камень. Там Андреас в прошлом году нашел веретеницу. Глубокая трещина в камне — не природное явление. Андреас, как и все в деревне, знает историю этой трещины. Камень, который не под силу поднять и десяти мужчинам, несколько веков назад обрабатывал один каменотес. Сперва он проверял, с какой стороны лучше откалывать от камня тяжелые глыбы и куда им лучше падать. Потом делал на камне насечки, одну за другой. В каждую насечку он вбивал по сухому липовому колышку. Потом начинал поливать эти колышки водой, и они так разбухали, что буквально рвали камень на части. Но на этот раз каменотес просчитался. Глыбу разорвало не так, как он предполагал, и она уже ни на что не годилась.

Андреас смотрит на камень, который лежит на этом месте уже триста лет. Может быть, каменотес вбивал колья в 1665 году? Испугался он, когда камень так неожиданно разорвало? А если он был крепостным, то, значит, его наказали? Андреас часто задается вопросом, для чего тогда использовали камень и почему этот уже ни на что не годился.

Но этого никто не знал.

На пейзаж у подножия Пастушьей горы Андреас сегодня смотрит без всякой радости и в красных конфетах чувствует привкус щуки.

Андреас кладет руку на камень. Вот здесь его касалась рука каменотеса.

Щука оказалась еще меньше, чем невзрачная плотвичка.

Андреас поджидает родителей.

— Можно мне на весла? — спрашивает он.

Обратно они плывут по озеру Гольден. Андреас намечает себе цель и держит курс строго на эту цель, ведь при гребле легко потерять направление. Лодка входит в канал, соединяющий Гольден с Тарновским озером.

Длина этого канала — сто метров. Если бы рыбаки его не расчищали, он бы уже зарос камышами.

И даже когда на озере волнение, в канале — штиль. Дно его сплошь покрыто водорослями. По поверхности плавает лягушачья икра. Пахнет гнилью. Птицы живут здесь тысячами, и нередко на них сверху камнем падает орел.

Приблизительно такими представляются Андреасу реки в девственных лесах.

Канал слишком узкий, чтобы грести. Андреас стоит на корме и правит одним веслом. И всякий раз с трудом вытаскивает весло из водорослей.

В самом узком месте канала перекинут мостик, через который ведет дорога к Либенхагену. Андреас садится и снизу хватается руками за мостик. Он хочет таким образом разогнать лодку, чтобы она проскочила в Тарновское озеро.

И тут он чувствует, как дерево подается; и едва он отпускает руки, полдоски свисает в воду.

— До сих пор не починили, — говорит Мум. — Один субботник, и все было бы в порядке.

Слова Мум нарушают тишину девственного леса, но она права. Этот мостик ветшает с каждым годом. И перила уже развалились. В прошлом году Тарновский кооператив перегонял овец в Либенхаген. Три овцы перешли мостик, а у четвертой передние ноги провалились сквозь трухлявое дерево, и она поранилась. И тут возник спор: либенхагенцы утверждали, что мост принадлежит не им, и то же самое говорили тарновцы.

Если идти через мост, от деревни до деревни полчаса ходьбы, а по шоссе — целых пять километров.

— И ведь оба бургомистра — члены партии, — продолжает ворчать Мум, потому что такие вещи ее возмущают. — Доски у каждого на дворе есть, но они ждут, пока какой-нибудь ребенок не свалится с моста и не утонет.

Мум никак не может успокоиться, и Андреас уже начинает бояться, что она возьмет ремонт моста в свои руки. Он уже видит, как она сидит у бургомистров и как беседует с крестьянами. Она — такая, но это ли нужно в отпуске? Андреас считает вполне правильным, если они втроем иногда помогают на уборке урожая. Ему это доставляет удовольствие. И он хорошо понял, когда в прошлом году Мум вздыхала:

«Я так мечтала о солнышке, но, когда видишь, как пересыхают поля, начинаешь даже в отпуске молиться, чтобы пошел дождь».

Конечно, Андреас не хочет, чтобы его Мум была другой, он гордится ею, но она слишком много беспокоится по мелочам. «Ты просто не вправе так себя изничтожать», — уже говорил ей Па. Но именно этим она и занималась вчера в поезде и чуть-чуть не изничтожила заодно и радость Андреаса по поводу каникул. Когда они приехали на вокзал, посадка уже началась и люди устремились — нет, они с двух сторон стали буквально вламываться в вагоны. Андреас даже забывал толкаться и пихаться, настолько он был поглощен созерцанием взрослых. В первом купе на застекленной двери висела коленкоровая занавеска — наверно, служебное. Все ринулись к следующему. Там места были заняты пассажирами и багажом. Народ бросился дальше. В третьем купе было то же самое, но на этот раз Мум остановилась и спросила:

«Тут нет свободных мест?»

Неопределенное бормотание.

Мум повторила свой вопрос, громче.

Какой-то мужчина снял с соседнего сиденья свой чемодан и положил его в багажную сетку.

Мум осталась стоять.

«Может быть, есть еще место»?

Опять кто-то убрал свой чемодан.

В этом купе оказалось три свободных места.

Поезд тронулся, и тут Мум вошла в раж. Она отправилась назад, во второе купе, и потребовала, чтобы пассажиры сняли свой багаж с сидений. Она постучалась — так, словно была начальником поезда, — в закрытое купе, открыла дверь, обнаружила там пятерых мужчин с сигаретами и три свободных места.

В коридоре Мум повысила голос, она хотела, чтобы ее слышали во всех трех купе:

«Мало того, что у вас есть место, так вы занимаете еще два, чтобы ехать с удобствами и без помех, а остальные должны стоять».

Андреас отвернулся, ему все это было мучительно. Он не хотел, чтобы люди догадались, что это его мама, хоть она и была права. Он быстро взглянул на Па и почувствовал, что ему тоже несладко.

В этот момент Мум заметила их смущенные лица и сказала Па:

«Это вовсе не мелочь, это страшно, что люди у нас такие бесцеремонные эгоисты».

«Не очень-то о себе воображайте», — сказал молодой человек, который под взглядом Мум снял с сиденья свой чемодан.

«Женщина права», — сказал старик, усевшийся на это место.

Толстуха в лиловых бусах сказала:

«Прекратите, дайте отдохнуть».

Наконец в разговор вмешался Па:

«А как бы вы отдыхали, если б вам пришлось стоять в коридоре, когда тут были свободные места?»

«Я имею право на сидячее место».

«Другие тоже».

Толстуха говорила такие глупости, что в конце концов все приняли сторону родителей, но Андреас долго еще чувствовал себя не в своей тарелке и потому был обижен на отца с матерью, покуда не обнаружил мужчину рядом с Па, вернее, его бородавку. Она сидела на правой щеке и дрожала как-то совсем отдельно, а все лицо было неподвижно. Вот она перестала дрожать, а вот снова задрожала.

Андреас то и дело смотрел на бородавку и наконец глазами указал Мум — Па в этом ничего не смыслит — на странное свойство бородавки. Мум посмотрела и, чтобы не рассмеяться, зажала рукой рот.

Андреасу эта бородавка с каждой минутой казалась все смешнее. Мум продолжала бороться с подступавшим смехом. Па неодобрительно посматривал на них обоих. Он терпеть не может, когда смеются над людской внешностью. Но Мум эта обособленная жизнь бородавки представлялась настолько потешной, что она чуть не задохнулась от смеха и спаслась бегством в коридор.

Чего только с ними не бывало на железной дороге. Мум часто рассказывала историю о лысине. Андреас помнить это никак не мог. Он, совсем еще маленький, сидел на коленях у Па, а рядом сидел мужчина без единого волосочка на голове. Андреас просто не мог оторвать глаз от этого гладкого полированного шара. Па попытался отвлечь его, рассказывая всякую всячину, но Андреас не сводил глаз с лысины. И вдруг, на секунду оставшись без надзора, Андреас протянул руку и погладил мужчину по лысине. Все пассажиры словно приросли к своим креслам, а Мум и сегодня еще корчится от хохота, когда описывает, какое у Па было при этом лицо.

Андреас стряхивает с себя воспоминания о вчерашнем дне, он уже пересек бухту Тарновского озера и теперь тормозит левым веслом, а правым гребет к берегу. Лодка делает поворот и, не задев столбики, въезжает под камышовую крышу лодочного сарая.

Рыболовные снасти и надувные матрацы они оставляют здесь, а рюкзак, зеленую лягушку и пойманную рыбу берут с собой. Фрау Кербе пожарит эту рыбу на ужин.

Если Андреас целый день провел на вольном воздухе, он с удовольствием возвращается в дом Кербе. Он идет через двор к черному ходу, потом по грубой деревянной лестнице взбирается на чердак, развешивает на веревке полотенца и плавки и, встав на цыпочки, смотрит через чердачное окно на Пастушью гору, которая высится за озером Гольден.

Андреас считает, что из чердачного окошка открывается куда более красивый вид, чем из большого окна.

Он открывает дверь в их комнату. Собственно, это тоже часть чердака. Только здесь побеленные стены и два широких окна выходят на деревенскую улицу.

Па любит смотреть на липовые кроны, он говорит, что зелень «прохладная и успокаивающая».

Мум за то, чтобы деревья спилили, тогда вид на Тарновское озеро будет еще лучше, но Па называет это «кощунством».

Комната у них большая, в ней много воздуха. Пол выскоблен до того, что виден рисунок дерева, а по потолку тянутся балки. Стол стоит на одной толстой ноге, за ним — плюшевый диван со спинкой и резными украшениями. Сиденье все в рытвинах, от старости.

В углу стоит комод. Когда Андреас был еще таким маленьким, что не умел ходить, Мум выдвигала нижний ящик и укладывала его туда спать. Фрау Кербе до сих пор об этом вспоминает.

Теперь в комнате три кровати, и все-таки остается еще много свободного места. Рано утром каждый сам убирает свою постель, но фрау Кербе днем обязательно заправляет их по-своему. Ее перины лежат ровно-ровно, без единой морщинки. Дома Андреас и Мупа спят под одеялом и с перинами обращаться не умеют.

Перина, по мнению Андреаса, единственное неудобство на каникулах. Ему под ней слишком жарко. Вечером он пытается сбить все перья к ногам, но ночью они как-то опять оказываются на своем месте.

Кооперативный магазин вот-вот закроется, а Мум еще надо кое-что купить. Пока Андреас стоит с ней в очереди, Па идет в пивную, Мум и Андреас обещают тоже прийти туда, хотя там стало гораздо хуже с тех пор, как пивная перешла к «Распутину».

Распутин — высокий сухопарый мужчина. У него черные глаза, густые темные брови и черные, распадающиеся на отдельные пряди волосы, можно было бы сказать, такие же, как у Па, но Па и Распутин отличаются друг от друга, как свежая вода от болотной. И дело не в разнице возрастов. Распутин, несмотря на черные волосы, мог бы быть дедушкой Андреаса. Андреаса даже передергивает от такой мысли. Разница в другом. У Распутина во рту торчат обломки зубов, вместо носа у него какая-то причудливо искривленная складка. У него большой живот, хотя вообще-то он худощавый, и это выглядит много хуже, чем живот у толстяка. Его фигура напоминает грушу, а на грушу надета черно-коричневая узорчатая жилетка, всегда одна и та же вот уже три года. У Распутина вид какой-то неопрятный, и все, к чему он прикасается, тоже становится неопрятным. Кроме того, Андреас его побаивается, потому что Распутин постоянно что-то бормочет себе под нос.

У него есть жена. Говорят, четвертая. Говорят, «остальных он свел в могилу».

Все в деревне называют его Распутин. Па рассказывал Андреасу, что так звали одного страшного, мрачного монаха в России. Он был реакционер, очень могущественный, и в конце концов его убили.

Четвертая жена Распутина болезненная и затюканная. Когда Распутину что-нибудь от нее нужно, он молча делает ей знак мизинцем. Если она этого не видит, он ворчит, как собака.

В кооперативном магазине полно народу. Женщины целыми днями в поле и за покупками ходят только вечером. Но Андреасу не скучно стоять в очереди, потому что он всех здесь знает и уже целый год с этими людьми не виделся.

— Андреас очень вырос, — говорит фрау Шрайбер и ласково треплет Андреаса по голове. Ее муж — рыбак. А дети уже взрослые. Обычно, если фрау Шрайбер гладит его по голове, он и внимания не обращает. Но на сей раз он даже радуется этому, потому что теперь понимает — она больше на него не сердится.

В прошлом году он был у нее вместе с Мум, они хотели купить угря. В саду фрау Шрайбер еще цвел мак-самосейка. Все цветы кажутся красивее, когда их освещает солнце, но мак и в пасмурную погоду полыхает таким пурпуром, что солнце уже вроде и ни к чему. Когда Андреас был еще маленьким, он верил, что в плохую погоду достаточно приложить руки к цветку мака, чтобы согреться.

Комната у фрау Шрайбер очень низкая. Андреас хорошо помнит, что на окнах там стояли цветы в горшках, которые ее еще больше затемняли. Старая мать фрау Шрайбер сидела у печки, словно зимой, и штопала толстые шерстяные чулки. На комоде лежала большая раковина, а рядом стояла фотография. Андреас подошел к комоду, его заинтересовала раковина.

«Мум, здесь фашист», — сказал он, указывая на фотографию молодого человека с Железным крестом на мундире вермахта.

Три женщины прервали разговор.

«Это мой брат, — тихонько сказала фрау Шрайбер, — он погиб на Восточном фронте, от него у нас осталась только эта фотография».

Мать фрау Шрайбер опустила штопальный грибок с надетым на него чулком.

«Мой младший, — сказала она. — Зачем ты ругаешь мертвого? Вас этому нынче в школе учат? — Она сняла очки. — И оставь угря, от меня ты угря не получишь».

Андреас положил на стол рыбу, завернутую в газету. Старуха встала, положила красный гриб возле угря, голова которого высунулась из газеты. Старуха смотрела в окно, мимо Андреаса, глаза у нее были бесцветные, кан вода.

«Эту березу у забора он посадил, ему тогда было столько лет, сколько тебе. Береза растет и растет, а он… я даже не знаю, где он лежит, может, нигде он и не лежит, может…»

«Не надо, мама», — сказала фрау Шрайбер.

Лицо Андреаса пылало, руки он засунул в карманы брюк.

Старуха подошла к комоду, выдвинула ящик и поставила на стол рядом с угрем и штопальным грибом отлитые в металле крохотные детские башмачки.

«Это его первые, Иоганн у меня начал ходить раньше, чем другие дети, только вот вечно сосал шнурки…»

«Мум», — прошептал Андреас.

«Мой Анди не хотел причинить вам боль, — сказала Мум, — для детей ведь существует только добро и зло. Конечно, он слышит в школе и дома, как страшно это было — Гитлер и война, и это правильно, то, чему их учат».

«Господи, — сказала фрау Шрайбер, — лишь бы это не повторилось… Возьми своего угря, мальчик, наша мама ничего такого не думала».

Андреас вопросительно взглянул на старуху. Она вообще ничего не слышит, подумал он, она сейчас далеко, с тем мальчиком, который сосал шнурки.

Мум кивнула ему.

«А не хотите немного укропа с грядки для соуса?» — спросила фрау Шрайбер.

Старуха подошла к столу, взяла гриб и сказала:

«Возьмите хрен, для угря нет ничего лучше».

Пока Андреас дожидается в магазине, он вспоминает не только эту историю, но и то плохое, что он узнал о Мум незадолго до рождества.

В тот день, минувшей зимой, он делал уроки, когда Мупа вернулись с работы. Он как раз обдумывал, как пишется слово «полотенце». Надо ли после «н» писать «т» — полотентце?

Это не имело ничего общего с тем плохим, что было связано с Мум. Просто он еще сидел за столом и смотрел на это «нце», как до него донеслись несколько слов из разговора родителей. Мум, держа в руках письмо, сказала:

— Мы с ней были еще в гитлерюгенде, и она по сей день так и не переменилась.

Андреас поднял глаза от тетради.

— Что ты сейчас сказала, Мум? Ты ж ведь не была в гитлерюгенде?

Мум секунду помедлила.

— Собственно говоря, мы все там были.

Андреас решил, что ослышался.

— Но не ты? Этого же не может быть. А Па?

— Па — нет. У него были другие родители.

— Мум, это неправда, ты просто так говоришь, чтобы надо мной посмеяться.

— С этим я не шучу. Но тогда так было. Мы не знали ничего другого. Кончай свои уроки.

Но он отложил ручку и в отчаянии взглянул на Мум.

— Анди, в чем дело?

— Но ведь не ты, — повторил он, — не ты, Мум.

— Мне было десять лет, Андреас, — тихо проговорила Мум.

Она кричала «хайль Гитлер!», когда ей было столько лет, сколько ему сейчас. Она была за войну. Она говорила: «коммунистические свиньи». Когда Па было десять лет, на его глазах нацисты арестовали его отца, потому что он был красный. Как только Па мог полюбить Мум? Андреас чувствовал себя так, словно в комнате вдруг не стало стен.

— Это все неправда, — прошептал он про себя.

— Ну, хватит, — сказал Па.

Мум вышла из комнаты.

Па все ему объяснил. Рассказал о социализме, который может изменить миллионы людей и даже весь мир.

Ничего нового Андреас не узнал.

— Посмотри на Мум, есть ли человек честнее ее?

Андреас покачал головой. Но в этот вечер он не поцеловал ее перед сном.

— Как поживает ваша мама? — спросила Мум у фрау Шрайбер в магазине, и ответ спугнул мысли Андреаса.

— Наша мать при смерти, — говорит фрау Шрайбер. — Приехали в гости мои братья из Западной Германии, и мама сказала: «Я хотела еще разок увидеться с вами, но не хочу, чтобы вы второй раз пускались в такой далекий путь на мои похороны». И вот уже три дня не встает с постели.

Андреас никак не мог этого уразуметь. В прошлом году ей исполнилось восемьдесят пять, у нее до сих пор были дела — штопать чулки, пасти гусей, обрывать ростки со старой картошки, завязывать банты правнучкам.

И береза продолжает расти.

Ему становится грустно.

— Я буду тоже звонить в колокола, — говорит он.

— Сделай это, мой мальчик, — говорит фрау Шрайбер. — Пусть она порадуется.

Церковь стоит на деревенской площади, неподалеку от дома Кербе. Колокола висят не на колокольне, а на перекладине внизу, возле церкви.

Когда в деревне кто-то умирает, колокола звонят. Трое мужчин, стоя на церковном дворе, тянут за колокольный канат. Как-то у себя наверху Андреас услышал гудение колоколов, ужасающе громкое, оно заполняло всю комнату. Он посмотрел вниз, на мужчин, на раскачивающиеся колокола, и стал гадать, кто же из стариков умер. Долго он не выдержал и побежал вниз.

Церковный двор огорожен старыми, наваленными один на другой камнями, найденными в поле. Все камни разной формы… Они не скреплены цементом, и все-таки стена стоит уже больше ста лет.

Андреас тогда в спешке перелез через стену и тоже ухватился за канат. Сверху это казалось совсем легко, но на самом деле это была тяжелая работа.

Мать фрау Шрайбер в своем черном платье с молитвенником под мышкой каждое воскресенье ходила в церковь. Неужели она верит, что теперь на небе предстанет перед господом богом и будет дальше жить на облаке?

Может быть, совсем старые люди и вправду в такое верят? А молодые?

Андреас один раз спросил ее правнука:

— А можешь ты мне наизусть сказать молитву?

Дитеру было одиннадцать лет.

— В обед, например, говорят: «Приди, господи Иисусе Христе, будь нашим гостем и благослови дары свои».

— А зачем вам каждый день гость к обеду? И почему он вам что-то дарит? Овощи твоя мама сажала, мясо — от вашей свиньи, а пудинг — из вишен и смородины, которые растут у вас в саду. И…

— Я покажу тебе барсучью нору, — сказал Дитер, и они побежали в лес.

Наконец подошла очередь Мум. Жевательную резинку Андреасу приходится покупать самому, потому что Мум этого не одобряет.

Здешнюю пивную никто не счел бы уютной, но другой в деревне нет, и потому по вечерам там всегда много мужчин.

Андреас еще с улицы слышит шум. Он поднимается на крыльцо и сквозь толпу протискивается внутрь. Мум следует за ним.

Распутин неподвижно лежит на полу. Фрау Распутин сидит на стуле и всхлипывает. Па стоит посреди зала, он потерял один башмак, щека у него в крови.

Остальные посетители стоят по стенам.

Андреас сразу понимает: Распутин Второй, так же как его предшественник, монах, убит.

И этот герой — Па?

Андреас поднимает глаза на Мум. Она шепчет:

— Но Вальтер!..

Тут «убитый» открывает глаза, садится и мизинцем подзывает свою жену. Та подбегает и пытается ему помочь. Больше никто ему не помогает. Он бормочет что-то невнятное и, прихрамывая, выходит из зала.

— Но Вальтер… — повторяет Мум.

Мупа выходят во двор.

— Ты зря так испугалась, — говорит Па. — Я вхожу, открываю дверь на кухню, потому что в зале опять никого не обслуживают, и вижу, что Распутин стоит у плиты и колотит свою жену. Этого я стерпеть не мог, надо же в конце концов было высказать ему свое мнение!

— Высказать — да, — отвечает Мум.

Вилли Кён, толстый бухгалтер кооператива, догнал их.

— Вальтер, оставайся, так хорошо начался вечер.

— Каждый из нас поднесет вам по рюмочке, — говорит Эрвин, белокурый тракторист.

— Вы малый что надо, — говорит его близнец, скотник.

Выходят десять человек и приглашают Мум и Па сесть на стулья перед пивной.

— Не каждый рискнет связаться с Распутиным.

— Давно пора.

Андреас пылает от гордости, все хвалят его отца. Он взглядывает на Мум. Он знает, как она радуется, когда хвалят отца, но сейчас у нее такое лицо… Ему кажется, что дома она захочет «серьезно поговорить с Па».

Все чокаются с отцом, и он пьет вместе с ними. Кровь на щеке запеклась.

Андреас сияет, Мум молчит.

И вдруг Па произносит речь:

— Конечно, Распутин заслужил, чтобы ему всыпали, но почему вы никогда ему и слова не сказали? Почему вы позволяете ему чинить произвол, будто он паша какой-нибудь? Потому что все вы ему задолжали. Потому что у него есть маленькая черная книжечка, где записано, кто ему сколько должен.

Хвалы смолкают.

— Вам, городским, хорошо говорить, — отвечает Фриц Миндераль, председатель кооператива. — Что мы тут видим от жизни… и если еще по вечерам не пить пива…

— Погоняли бы целый день по полям… — перебивает его маленький широкоплечий крестьянин Эрих Финов.

— Просидели бы целый день в химической лаборатории… — отвечает Па. — Но речь идет не о нескольких кружках пива…

Сбитый с толку, Андреас слушает и чувствует себя разочарованным. Зачем Па это сделал? Как раз когда его хвалят и у всех прекрасное настроение, Па говорит то, что их сердит. Если бы Андреаса кто-нибудь так хвалил, он не стал бы нападать на этого человека. Ведь так приятно слышать хорошие слова о себе, это как глазурь на торте, как электрокамин зимой.

Андреас хмурит лоб и трет подошвы о железную перекладину под столом. Но если из-за этого надо скрывать свое настоящее мнение, то это похоже на трусость. Тебя кто-то хвалит, и ты уже не видишь в этом человеке никаких недостатков.

— Поставь нормально ноги, — говорит Мум.

Па не поддался на похвалы — его Па не поддался, он был смелым с Распутиным, а с другими еще смелее… Па…

В дверях стоит Распутин. Глаз у него запух и почти не открывается.

— Заведение закрыто, — говорит он, — я сейчас еду в полицию и завтра уже не открою, — повторяет он, угрожающе глядя на Па.

— Делай как знаешь, сын мой, — говорит бургомистр, — но закрывать по собственному усмотрению ты не имеешь права — пивная останется открытой. Твоя жена ведь не едет. Или ты избил ее до полусмерти? Тогда немедленно сообщи полиции и об этом.

Распутин не решается ехать в полицию, но на глаза больше не показывается. Напитки разносит его жена.

Андреас уже не следит за разговором. Теперь речь идет о трудоднях, о новых удобрениях. И вдруг Мум оживляется. Она говорит о деревянном мостике через канал.

Андреас дергает ее за рукав.

— Я есть хочу.

Мум вскакивает. Уже поздно. Ей стыдно, что фрау Кербе одной приходится чистить картошку. Ведь фрау Кербе целый день работала в поле.

На обратном пути Па говорит:

— Я бы нашим ресторациям выдавал премии не за рекордную продажу алкогольных напитков, а за наименьшее количество пьяных.

Мум кивает…

Они ужинают в большой кухне вместе с мужем и женой Кербе и двумя их маленькими сыновьями.

Андреас очень любит фрау Кербе. Она никогда не пускается в нежности, но он знает, что и она его любит. Она легко смеется, когда рассказывает что-то смешное, и ему это нравится. Ему нравятся ее кудрявые волосы и круглое лицо.

О господине Кербе Андреас много думал. Он завидует его профессии. Франц Кербе работает на лесопилке, возит дрова из лесу. Казалось бы, ерундовое занятие, но если кто так думает, пускай поедет с ним в лес и посмотрит, как длинные тяжелые стволы обматывают цепями и грузят на машину, а еще лучше — поможет их грузить.

Всякий раз, когда Андреас приезжает на каникулы и когда уезжает, Франц Кербе толкает маленькую речь: слушайся родителей, будь прилежным, только тот, кто учится, выходит в люди.

Франц Кербе постоянно работает, даже по праздникам. Либо он полет большой огород, либо трудится в поле, где растет рожь для свиней. Каждый год он что-нибудь новое делает для своего дома: водопровод, электрическое освещение, отделка чердака. Свой огород он хочет превратить в настоящую овощную плантацию.

В прошлом году Андреас один раз ездил в лес с господином Кербе.

У леса много лиц.

Андреас ловил бабочек и различал неслышное жужжание насекомых, взгляд его охватывал освещенные солнцем стебли, траву и цветы.

Андреас собирал грибы, и лес, казалось, весь состоит из поросших зеленым мхом полянок в тени толстых деревьев, из земли, засыпанной бурыми еловыми иголками и прелыми листьями.

Когда Андреас выслеживал дичь, он ощущал бесконечную тишину леса и его неисследованную глубину. Он увидел оленя, Андреас и олень переглянулись, не двигаясь с места. Это было как игра, кто надольше замрет. Обычно проигрывал Андреас, он шевельнется — и олень ускачет. Олени очень грациозные и красивые, но когда они, как собаки, рыщут по деревне, то ему на них и смотреть неохота.

Он наблюдал за птицами в лесу, и воздух был полон трелей, щебета и чириканья, а он следил за их полетом над верхушками деревьев. Он любил смотреть, как синицы кувыркаются на тоненьких ветках, но любимая его птица — пестрый дятел.

Один раз он совершенно неожиданно увидел дятла на причальном столбике у Тарновского озера. Дятел совсем не вписывался в это окружение. Он сидел от Андреаса всего на расстоянии двух весел. На фоне воды его красно-бело-черное оперение больше бросалось в глаза, чем в лесу. Опираясь на хвост, он сильными движениями головы вколачивал свой клюв в деревянный столбик. Но тут вдалеке загромыхал дизельный мотор господина Кербе. Дятел улетел.

Кому он мог об этом рассказать? Кто поймет, какое это было волнующее событие?. Разумеется, Па. Мум поняла бы это лишь отчасти. Мум любит природу иначе, чем Андреас и Па.

Па иной раз сердится, если Мум в нетерпении продолжает путь, когда сам он останавливается возле каждой живой твари.

«Твоя тяга к природе в основе своей поверхностна», — сказал он ей как-то раз. Мум обиделась.

Андреас понял разницу. Для Па наблюдать за животными — главное, все остальное в природе — прекрасный, неотъемлемый фон. Мум, правда, тоже радуется, глядя на гнездо с птенчиками, но она не станет ползти десять метров по колючим кустам, чтобы поглядеть на него.

Но за городом Мум всегда бывает радостной, счастливой и никогда не нервничает. Она принадлежит природе, и потому со стороны Па несправедливо было так говорить.

Когда Андреас в тот раз сопровождал господина Кербе, лес опять явился ему с новой стороны.

На проселочной дороге от тяжелой машины оставались глубокие колеи. От поваленных деревьев пахло смолой, голоса мужчин казались особенно гулкими, цепи, при помощи которых стволы втаскивают на грузовик, звенели, а на Андреаса напали тучи комаров.

Франц Кербе и его помощник грузили толстенное бревно. Кербе человек могучий, на шее у него вздулись жилы, он пыхтел, а его мокрое от пота лицо стало темно-красным.

Во время работы одна брючина у него задралась, и Андреас увидел такое, что перепугался насмерть. Вместо правой ноги — кожаный протез.

Андреас долго не мог успокоиться. Он знал господина Кербе столько, сколько помнил себя, а вот это обстоятельство было ему неизвестно. И не потому, что это от него специально таили, просто случайно он ничего не знал. И так же случайно в тот же вечер об этом заговорила фрау Кербе. Она рассказала, как в жару от пота протез натирает зарубцевавшуюся рану.

«Я тогда смазываю ему рубец французской водкой, — сказала она, — это немного смягчает боль».

На следующий день Андреас спросил:

«Па, господин Кербе — герой?»

Андреас должен был признать, что вопрос свой он задал ни с того ни с сего, и Па от неожиданности рассмеялся.

«Почему ты так решил? Франц — герой? Он человек трудолюбивый, очень деловой, его на мякине не проведешь. Но герой?»

«Я так подумал из-за ноги, ведь это же совсем у него незаметно», — помедлив, объяснил Андреас. Ему не нравилось, когда над его вопросами смеялись.

Тут Па сказал уже совсем серьезно:

«Может быть, ты не так уж неправ. Один раз совершить подвиг проще, чем, будучи калекой, никогда не терять мужества».

— О чем это ты замечтался? — говорит Мум, и Андреас вздрагивает. Он сидит за большим столом вместе со всеми, перед ним нетронутая тарелка супа, и за такое короткое время он успел столько всего передумать.

После ужина Франц Кербе, как всегда в первый вечер, идет в погреб, приносит оттуда домашнее вино из бузины и приглашает гостей в комнату.

Наверняка он опять скопил немало злости, чтобы излить ее всю перед Па и Мум.

Едва они сели, он начинает: запчасти для мотора не получены, а как прикажете ему доставлять стволы на лесопилку? Вот уже два года он дожидается черепицы для своей крыши. Члены кооператива недостаточно много работают, а председатель не в состоянии навести порядок. Во время страды мало работать по восемь часов, и как может ладиться хозяйство в целом, если из-за таких мелочей столько трудностей?

Среди бледных роз возле ограды появляется рыжий чуб Дитера Шрайбера. Андреасу уже поднадоели взрослые, и он смывается. Сперва, прыгая по ступенькам, он взбегает наверх в свою комнату за жвачкой, которую прилепил под доской комода. Спустившись вниз, он сталкивается в дверях черного хода с Рихардом.

— А, старый друг, — говорит Рихард. Они с силой трясут друг другу руки, Андреас даже вспыхнул от радости.

Рихард вдвое старше его, и стоит Рихарду сказать: «Может, мы еще сегодня вечерком сходим искупаться», для Андреаса этого «может» достаточно, чтобы битых два часа дожидаться у двери.

Время, в которое родился Рихард Домера, Андреас никак не может себе представить. Мать читает телеграмму, в телеграмме говорится, что ее муж умер. Так, как если бы Мум вдруг узнала, что Па… нет, это нельзя даже до конца додумать. Война, пожирая все на своем пути, добралась до города, где живет мать. Она берет на руки своего маленького сынишку и бежит по шоссе. Ребенок голодный, он почти совсем замерз. Мать замечает, что он уже едва дышит, тогда она вдувает ему в рот свое дыхание. И ребенок этот не какой-то там неизвестный, а Рихард, который стоит перед ним — сероглазый, светловолосый, загорелый. Андреас хотел бы стать таким, как Рихард.

Фрау Домера живет со своим сыном у Франца Кербе, в комнате, выходящей во двор. Она уже много лет собирает в лесу смолу. Каждое утро в четыре часа она выезжает из дому на велосипеде. Мужчины сделали косые надрезы на стволах сосен. Они заметны еще издалека, кажется, что к каждому дереву приклеен большой рыбий скелет. Под средним надрезом висит что-то вроде цветочного горшка. Из раны на коре в него сочится липкая жидкость и затвердевает. Фрау Домера собирает горшки и выскребает из них смолу. Па один раз говорил с нею о разных сортах деревьев и об их соках. Андреасу так понравились названия, что он напевал их себе под нос: «Даммар… Копаль… Галипот… Сандарак…» Но фрау Домера, которая должна каждый день выскребать смолу из нескольких сотен горшков, при этом не поет. Она сказала:

— Это все ученые названия, куда лучше было бы что-нибудь изобрести, чтобы смола оставалась мягкой, это очень облегчило бы нам работу.

Мум, которая это слышала, попросила показать ей инструмент, которым выскребают смолу, и обещала подумать о том, как его усовершенствовать.

Когда они ехали сюда, Андреас спросил с укоризной:

— А где ваши подарки для фрау Домера?

В его чемодане лежит для нее картина, изображающая лес. Он каждый год рисует для нее одну или две такие картины, фрау Домера кнопками прикрепляет их к стенам своей комнаты. Андреасу смешно смотреть, как он рисовал в пять или шесть лет, но она любит все его картины.

Думая о фрау Домера, он видит перед собой большой фартук и пестрый головной платок. Ее лицо он вспоминает в последнюю очередь, потому что оно такое маленькое, да и вспоминает он не столько ее лицо, сколько улыбку. Андреас никогда не замечал, чтобы она воспитывала Рихарда. Никогда не слышал, чтобы кто-то из них повысил голос, все само по себе идет как следует.

— Мы хотели поиграть в прятки, — говорит Андреас. Какое-то мгновение он еще надеется, что Рихард тоже пойдет с ними.

— У нас хлеба созрели, молотить надо, — отвечает Рихард, — но, может, завтра сходим вместе, искупаемся.

Сперва их шесть, потом десять, а потом и двенадцать ребятишек. Чем меньше они видны в наступающей темноте, тем больше они хохочут и визжат. Андреас один из самых громких. Сперва он выискивал надежные укрытия: прятался за колоколом, в пустующей собачьей конуре у Кому-рыбы, между пожарным депо и кучей кирпича. Но теперь это уже ни к чему, они просто стоят вблизи водящего и при «двадцать пять — я иду искать!» ускользают, так и не узнанные. Девчонки пугаются. Они не хотят больше водить.

Выходят матери и зовут своих детей по домам.

Андреас еще раз заглядывает в старый сарай по соседству с двором Шрайберов. Играя в прятки, он видел, как оттуда вылетели летучие мыши. В сарае так темно, что приходится руками нащупывать перекладины стремянки. Он ложится на сено. Может, он привыкнет к темноте и сумеет потом разглядеть летучих мышей. Вдалеке стучит молотилка, но большинство хлебов еще не сжато.

В этом году он уже видел один раз хлебные поля, но тогда стебельки были еще серебристо-зеленые, а колосья совсем мягкие. В воскресный июньский день он вместе с мистером Джонсом гулял по меже. Этот день ему никогда не забыть.

Они ездили на машине, которую предоставило предприятие, где работает Па. Мистер Джонс, коммерсант из Англии, приехал закупать химикалии. Па должен был занять его в воскресный день, и ему пришло в голову показать англичанину окрестности Тарнова. Директор завода захотел узнать, какие достопримечательности имеются в Тарнове и как там обстоит с кооперативами. Гость ни в коем случае не должен пронюхать про низкую оплату трудодней, про полфунта масла на человека раз в десять дней. И лучше взять с собой пакет с апельсинами и бутерброды, чем заходить в какое-нибудь захудалое заведение.

Андреас случайно услыхал, как Па об этом рассказывал, и спросил:

«А можно мне тоже поехать?» — точно так же, как если бы он спросил: «А когда мне купят мотоцикл?» Но случилось чудо — Па взял его с собой. Мум из-за своей учебы должна была остаться дома и в воскресенье в пять часов утра, грустно взглянув на них, помахала им вслед.

А через два с половиной часа Андреас уже стоял на Пастушьей горе. Озера, тихие и ясные, лежали в своих земляных чашах, только посреди Гольдена, искрясь на солнце, двигалась цепочка волн. В небе кружили два коршуна, из бухты выскользнула рыбацкая лодка. Яркая желтизна рапсовых полей сменялась молодой зеленью лугов, на горизонте виднелись черно-белые коровы, ветерок обвевал лицо Андреаса. Неужели где-то есть Берлин, мощеные улицы и дома с сотнями окон?

Когда они гуляли по холмам, окружающим Гольден, мистер Джонс сказал:

«Многое человек теряет с годами, но для тех, кто любит природу, до конца жизни неизменной остается радость от встречи с ней. Мне даже кажется, что с возрастом эта радость становится интенсивнее».

Мистер Джонс мог об этом судить, у него были уже седые волосы, а вокруг голубых глаз много морщин. Когда мистер Джонс говорил, Андреас смотрел на его губы, но понимал, только когда говорил переводчик.

Из травы и зарослей цветущего дрока взмывали в небо жаворонки. Их предостерегающие птенцов крики заполнили воздух. Напрасно Андреас искал на земле гнезда. Он видел, как жаворонки взлетали, но они были слишком умны, чтобы взлетать прямо с гнезда, сперва они немного плутали по траве.

В поле сидел заяц, только его уши торчали над стеблями. Жаворонок стрелой налетел на зайца и, казалось, стал щипать его за уши, покуда тот не обратился в бегство. Должно быть, он сидел слишком близко к гнезду. Даже мистер Джонс, заядлый охотник, ничего подобного никогда не видел.

На еловой ветке сидела белочка. Ни за что бы Андреас ее не обнаружил, если бы она не привлекла его внимания своим возбужденным «кс-кс». Он подошел поближе. Она осталась сидеть, сердито посмотрела на Андреаса, подняла лапки и задрожала всем тельцем: «Кс-кс»« Андреасу очень хотелось бы найти гнездо, он никогда еще не видел бельчонка.

Он побежал вслед за взрослыми, которые ушли вперед, но замедлил шаг, когда Па, не оборачиваясь, сделал: ему знак рукой.

За кустами стояла косуля. Что-то в ее взгляде и повадке сказало Андреасу, что она тоже защищает детеныша. Андреас точно заметил, где стояла косуля, и медленно пошел вперед. Вдруг толстый шофер расхохотался. Андреас, покраснев от злости, обернулся к нему, глянул назад и увидел, что косуля исчезла.

«Было бы замечательно, если бы мы обнаружили детеныша», — сказал мистер Джонс, блестя глазами.

Они втроем искали полчаса, покуда шофер и худой высокий переводчик сидели у холма. Возле них лежал галстук и пиджак мистера Джонса.

«По-моему, пора прекратить поиски», — сказал наконец Па, когда Андреас вылез из кустов.

«Нет, я еще поищу. И встречусь с вами в деревне».

Андреас услышал легкий шорох. В траве прошмыгнула ящерица. Он наклонился, она исчезла в кустах. Он раздвигал ветки, даже не чувствуя, как колючки впиваются ему в кожу.

Перед ним в гнезде из травы лежал косуленок. Это был самый прекрасный и самый трогательный новорожденный младенец, какого Андреасу приходилось видеть. Мать уже начисто вылизала его, один бок был еще влажный. Голову он держал набок, наверно, был еще слишком слаб, чтобы держать ее прямо. Косуленок был совсем крохотный. Отчетливо видны были белые точки на коричневой спинке, шкурка отливала шелком. И вдруг, словно почуяв приближение Андреаса, детеныш поднял голову и без малейшего испуга взглянул на него большими темными глазами. Ведь это было его первое утро на свете, что он мог знать плохого? Если бы сейчас пришел волк или лиса, Андреас голыми руками стал бы защищать жизнь маленького косуленка.

Но он не дотрагивался до малыша. А вдруг из-за прикосновения человека мать бросит детеныша на произвол судьбы? Андреас тихо сидел под низко нависающими ветвями.

Потом он привел остальных посмотреть на младенца.

В деревне цвели яблони и над серой каменной оградой церковного двора нависла пышная лиловая сирень.

По деревенской улице они шли очень долго, потому что им то и дело встречались знакомые, которые приветствовали Па и его гостя. Мистеру Джонсу хотелось о каждом, кто с ними разговаривал, хоть немного узнать, а так как он никогда в этих местах не бывал, то одно объяснение влекло за собой другое.

Они катались по озеру на лодке, и мистер Джонс начал мечтать о том, чтобы провести месяц на этих тихих озерах.

Под вечер они пошли к Кербе пить кофе. Перед тем как фрау Кербе внесла пирог, Андреас хотел показать мистеру Джонсу комнату, где они живут летом. Они по двору прошли к черному ходу и вошли в кухню фрау Домера. Оттуда лестница вела на чердак. Кухня была выложена неровными желтыми кирпичами, в углу помещалась угольная плита, над ней на веревке сушилось тесто для лапши. Рядом стояла новенькая стиральная машина. Из-под плиты торчали деревянные башмаки фрау Домера. Между башмаками примостилась кошка. К стене был прислонен велосипед, на котором фрау Домера каждый день ездит в лес.

Андреас заметил, что переводчик нахмурился. Фрау Домера вышла к ним из комнаты, которая была много меньше кухни. Почти все место занимали две кровати. Над кроватями висела картина, изображавшая Иисуса на кресте. А над ней, как стенной фриз, — лесные пейзажи Андреаса.

Фрау Домера крепко обняла Андреаса, который просто повис у нее на шее, и лишь потом поздоровалась с гостем. И тут вошел Рихард. В старой, заляпанной краской спецовке, с грязными руками.

— Мой сын только раз в две недели приезжает домой на субботу и воскресенье, — как бы извиняясь, сказала мать, — и дел у него не обобраться. Вот сейчас он покрасил мне сарай.

Андреасу это было известно. Когда Рихард бывал дома, он чистил свинарник, рубил дрова, удобрял огород и пахал землю под картошку.

— Ваш сын еще где-нибудь работает? — вежливо осведомился мистер Джонс.

— Изучает кибернетику в Берлине.

Переводчик перевел.

Мистер Джонс окинул взглядом ржавые спицы велосипеда, тесто для лапши и деревянные башмаки.

— Кибернетику… — повторил он.

У Кербе на столе стоял высокий «мраморный» кекс, клубничный торт, хлеб и мед домашней очистки. Щеки фрау Кербе цвели, как цветы на ее платье, оба ее сынишки были мокрым гребешком причесаны на пробор.

Господин Джонс похвалил пирог, но еще больше он хвалил мед. Разговаривал он главным образом с Францем Кербе, после того как выяснилось, что оба они страстные филателисты. Но в этом разговоре выяснилось и другое: полфунта масла, плохо оплачиваемые трудодни…

Переводчик опять нахмурился. Он все расскажет директору завода, подумал Андреас и обеспокоенно взглянул на отца. Но Па как ни в чем не бывало сидел и слушал. Иногда даже кивал.

Господин Кербе достал свои альбомы с марками, фрау Кербе заварила свежий кофе, непоседливые мальчишки убежали гулять, Па сдвинул свою чашку с золотым ободком на вышитую на скатерти мельницу. И наконец сказал:

— У нас есть гораздо бо́льшие трудности, чем эти неурядицы маленького кооператива.

Он описал эти трудности, объяснил, отчего они происходят, и — Андреас даже не заметил, в какой момент он начал этот разговор, — Па заговорил о еще гораздо больших трудностях, которые «мы уже преодолели», и о многих важных вещах, «которые нам еще только предстоят».

Мистер Джонс уже довольно давно держал на коленях открытый альбом с марками, но смотрел только на Па.

— Интересно, очень интересно, — так часто вставлял он, что Андреас уже начал понимать по-английски. «Very interesting».

Па между тем заговорил о людях, о том, как они уже изменились и как еще должны измениться.

— У вас действительно нет больше расовой ненависти? — спросил вдруг мистер Джонс.

Па, видимо, удивился, он ведь говорил совсем о других вещах, и Андреас воспользовался паузой, чтобы спросить:

— А что такое расовая ненависть?

— Вот вам и ответ, — сказал Па.

Разговор продолжался. Под конец мистер Джонс сказал, что никогда еще подобных разговоров не вел и что особенно он благодарен Па за его откровенность.

— Когда тебе преподносят все только в розовом свете, ты как-то этому не веришь, — сказал мистер Джонс. — Я чувствую, что страна ваша — честная и мужественная и с такими людьми, как вы, сможет многого добиться.

Андреас вспомнил о Мум, которая сидела дома и училась. Ему стало ее жалко. Как только мистер Джонс умолк, он сказал:

— Плохо, что Мум здесь нет. Она бы вас положила на обе лопатки.

На мгновение воцарилась тишина, потом все рассмеялись. Шофер, еще не успевший проглотить кусок пирога, подавился, и даже переводчик, у которого перед тем по лицу градом лился пот, улыбнулся. Андреас решил, что они все сдурели. То, что он сказал, верно. Но ведь это только так говорится, потому что Мум, наверно, вдвое меньше мистера Джонса. Этот рассмеялся несколько позже, когда ему перевели, и заговорил с Андреасом о школе. Увы, тут стало известно и о плохих отметках по математике и русскому языку. Переводчик окончательно успокоился и стал хвастаться своей дочкой, которая успевала по этим предметам. Шофер тоже начал распространяться о своих вундеркиндах.

Чтобы положить этому конец, Андреас спросил:

— У вас есть сын? Или внук?

Теперь только недоставало, чтобы это оказался очень талантливый ребенок.

— У меня был сын.

Больше мистер Джонс ничего не сказал, но все поняли, что это значит. В комнате стало тихо.

— У меня было два брата… — еле слышно произнес шофер.

— Мой отец… — сказал переводчик.

Андреас смотрел в пол.

Взрослые убивали друг друга… Почему… почему? Неужели зло было такое большое, что с ним можно было покончить, только убивая?

Неужели не нашлось достаточно разумных людей, которые были за то, чтобы самую жестокую ссору уладить без смертоубийства? И как он может уважать взрослых, если они не прекратили этого?

Он смерил их взглядом, всех по очереди, и они это заметили.

— Это не должно повториться, — сказал мистер Джонс.

— Если бы это зависело от нас… — сказал Франц Кербе.

— Это зависит от нас… — сказал Па.

Андреас лежит в сене и мерзнет. Может, от воспоминания об этом разговоре, а может, на дворе похолодало.

Молотилка смолкла, в деревне все тихо. Мимо проносятся летучие мыши. Мало-помалу он начинает согреваться в сене. Сильно растирает себе голую руку выше локтя и прижимает ее к носу. Кожа пахнет кремнем. Ему это приятно.

Сколько он сегодня пережил, и все за один день!

Андреас слышит шаги. Тихие мужские голоса. Наверно, возвращаются от Распутина? Но те, кто вечером выходят из пивной, говорят обычно громче. Голоса удаляются. Скрипит дверь, теперь еще тише, чем было, — и вдруг, первый удар колокола. Андреас вскакивает и затыкает уши.

Неожиданно он понимает, почему звонят колокола. Выбравшись из сена, он спускается вниз. Луна стоит рядом с облаком, за деревьями мерцает Тарновское озеро.

Андреас перелезает через деревянную решетку на церковный двор. Отчетливо видны раскачивающиеся колокола. Это звонят три сына фрау Шрайбер.

Андреас, как обещал, тоже хватается за колокольный канат. Четвертый сын, Иоганн, лежит неизвестно где, А мистер Джонс знает, где его сын?.. Но это все равно, знать или не знать, мертвый есть мертвый.

На этот раз Андреас не услышал, как скрипнула дверь, рядом с ним вдруг оказывается Дитер, он тоже помогает звонить. Дитер не плачет, он ведь знал, что прабабушка при смерти.

Наверху, в чердачном окне у Кербе, там, где живет Андреас, зажигается свет. Наверно, Мум беспокоится о нем, уже поздно, но она знает о его обещании. У него устали руки. На каникулах ему разрешается забираться в постель к Мум. Сегодня он хочет заснуть с ней рядом.

День был чудесный, и завтра опять будет такой же. Андреасу хочется жить долго-долго.

Перевод Е. Вильмонт.