Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

23

Швейцарская весна никак не походит на весну российскую.

Российская — девушка в красном сарафане.

Тоненькая, трепетная, влюбленная по первому разу. Ждут ее — не дождутся. Зовут, кличут — приходи, красавица, согрей! Зиму проводили, самое твое время! Но стесняется девица, медлит, не решается, запаздывает… Прибежит, когда уже и ждать перестали — все вокруг высветит лучезарной улыбкой, души людские оттает, и сама развеселится. Песни звонкие поет, с молодежью хороводы водит, девкам подснежники дарит. А то — наберет полные пригоршни веснушек и вытряхнет на сопливые носы. Ночью на ухо шепчет — не заснешь… Шалит девица, проказничает и вдруг спохватится, тучками всплеснет, застыдится да и спрячется — ходи, ищи ее. Была и нету!

Швейцарская весна, фрау Фрюлинг — приветливая, степенная дама, добросовестная поденщица, по договоренности исполняющая порученное ей привычное дело. Приходит в точно назначенное время, переодевается в зелено-голубую рабочую одежду, прогревает на положенные восемь с половиной градусов температуру наружного воздуха, освежает небесные краски, растапливает снег, аккуратно пуская стоки в канализацию… Старательная фрау прорастит травку в поле, не забудет нарядить клейкими листочками каштаны и липы. За отдельную плату с удовольствием займется вашими тюльпанами. Закончив все, сядет за чистенький стол, пьет кофе со сливками, ест сладкие пумперникели. Никуда не торопится, сидит до лета, приглядывает за хозяйством. Рассчитавшись с бюргерами, уходит с чувством выполненного долга… Ауф видерзеен, либе херрен! В это же время на будущий год!..

Человеку, до глубины естества творческому, способность к перевоплощению дарована едва ли не первой.

Александр Николаевич на удивление легко вогнал себя в образ мифического мингрельского князя. Пофантазировав в пределах поставленных ему рамок, он насытил абстрактную фигуру живой плотью и кровью, обуял страстями, снабдил характером решительным и твердым. Все это в немалой степени способствовало успешному прохождению паспортного и таможенного контроля…

Великий Композитор прежде не бывал в Цюрихе.

Он непременно смешался бы на незнакомом шумном перроне, среди толпы приехавших и встречающих, чужих и равнодушных к нему людей, но для уверенного в себе, невозмутимого грузинского аристократа ситуация была проще простой. Небрежно окликнув носильщика, он отдал ему дорожный баул и на приличном средненемецком велел проводить до дрошкенкучера.

Пунктуальный Плеханов, снабдивший Александра Николаевича рекомендательным письмом к единомышленникам, не позабыл указать на конверте подробный и точный адрес. Дрожки простучали по выгнутому старинному мосту через неширокую речку Лиммат, обогнули островерхое, с черепичной крышей, здание ратуши и остановились в квартале однотипных барочных домов, принадлежавших, судя по выложенным гербам и девизам, гильдии булочников. Девятая Кантонная, четыре. Приехали.

Легко взбежав по выскобленным высоким ступеням, он постучал прибитым к двери кольцом по ее прочной дубовой обшивке. Явившаяся пожилая гретхен в буклях и крахмальной наколке провела его в светлую просторную гостиную. Великий Композитор скользнул взглядом по массивной темной мебели, сел на неудобный, узкий, с прямой спинкой стул. Одна из стен была увешана живописью. Одинаковые тучные люди в пекарских колпаках и белых передниках напряженно позировали не слишком умелому мастеру на фоне гигантских сдобных кренделей и булок.

Ожидание затягивалось. Александр Николаевич переменил позу, встал. Дальний угол гостиной был уставлен многочисленными кадками и горшками с домашними растениями. Великий Композитор подошел понюхать цветок и увидел чьи-то холодные враждебные глаза. Густая зелень скрывала внушительных размеров террариум. На дне его, до половины зарывшись в жирную грязь, лежал зеленовато-коричневый нильский крокодил.

За спиной хлопнула дверь, раздались голоса.

Невозможно шаркая ногами в разношенных домашних туфлях, к Александру Николаевичу приближался крошечный носатый старец в шлафроке и ермолке. Сцепив большой и указательный пальцы, он нес раскачивающуюся на хвосте мышь.

Великий Композитор с достоинством поклонился.

— Месье Шарль? — осведомился он на неплохом французском. — Я друг месье Плеханова. Он пишет вам… вот письмо…

Шарль Раппопорт подошел вплотную, привстал на цыпочки и принялся сосредоточенно разглядывать гостя.

Александр Николаевич счел необходимым повторить свое представление.

— …мсье Плеханов, — стараясь следовать всем правилам галльской фонетики, медленно выговорил он. — Письмо…

Почтенный старец придал лицу озабоченное выражение.

— Месье Плаханов… месье Плеханов, — рассеянно накручивая на палец мышиный хвост, забормотал он. — Месье Плеванов…

Александр Николаевич преисполнился терпения.

— Бо-о-ольшой, — показал он руками, — си-и-ильный… социа-а-ал — демокра-а-ат… «Социа-а-ализм и полити-и-ическая борьба», «На-а-аши разногла-а-асия», «Мо-о-онистический взгляд на исто-о-орию»…

— Монистический? — до глубины души удивился Раппопорт и ловко закинул мышь в разверзшуюся крокодилью пасть.

Воспоследовавшая пауза оказалась достаточно долгой.

Скрябин уже решился было откланяться, но тут в глазах старца промелькнула живая и ясная мысль.

— Большой! — возбужденно выкрикнул он. — Социал-демократ! Монистический! Плеханов! Письмо!

Он выхватил конверт из рук Александра Николаевича и замахал им в воздухе.

— Жюль! Где ты? Жюль!

На шум откуда-то сбоку вышел другой старец, очень высокий, худой, в смокинге и белых перчатках. В его отставленной руке трепыхалась большая древесная лягушка. Это, без сомнения, был Жюль Гед, импозатный лидер Второго Интернационала, один из отцов потрясшей воздух «Гаврской программы». Величественно прошествовав к террариуму, патриарх швырнул земноводное поймавшему его на лету пресмыкающемуся.

— Ну, что — утопаешь в своей грязи? — Основатель французской рабочей партии любовно постучал по толстому запотевшему стеклу. — Он у нас утопист и анархист в одном лице, — тут же объяснил Жюль Гед Скрябину. — Мы зовем его Прудон.

— Пожалуй, они и внешне похожи, — в тон знаменитому центристу заметил Александр Николаевич. — Помнится, месье Пьер Жозеф был несколько толстокож и весьма зубаст.

Жюль Гед расхохотался и одобрительно похлопал Александра Николаевича по плечу.

— У вас письмо от месье Плеханова?.. Это замечательный человек. Когда-то мы вместе ели сосиски с картофельным пюре… кстати, — месье Гед наклонился к задумавшемуся о чем-то Шарлю Раппопорту, — сходил бы ты на кухню… пусть фрау Клетцаль принесет нам чего-нибудь перекусить…

Александр Николаевич наконец-то освободился от тяжелой жаркой бурки, заботливые старые социалисты предоставили ему возможность посетить туалетную и ванную комнаты — обрызгавшись водой, Великий Композитор вышел к столу достаточно бодрым и свежим.

Ветхая волшебница фрау Клетцель сотворила за это время несколько истинных кулинарных чудес. Скрябину подали суп из бычьих хвостов, чрезвычайно густой и пахучий. Выхлебав клейкую массу, хвост полагалось обглодать до последнего хрящика. На второе предлагались свиные уши, евстахиевы трубы которых были заполнены сочными шкварками, а барабанные перепонки проткнуты пучками ароматной травы. Были еще с треском лопавшиеся во рту глаза молодого оленя, запеченные в тесте козлиные ноздри и фаршированные коровьи копыта.

Старые левые интернационалисты, стараясь посытнее накормить гостя, подкладывали ему лучшие куски.

— Созрел ли по весне грузинский пролетариат? — наперебой спрашивали они. — Выкорчеваны ли гносеологические корни оппортунизма? Успешно ли прошла в России плановая ревизия марксизма, и не выявлено ли злоупотреблений? По-прежнему ли месье Плеханов глотает сырые яйца или уже научился делать яичницу?..

Александр Николаевич запивал еду липовым чаем и обстоятельно отвечал на вопросы.

— Георгий Валентинович сегодня — лучший в России специалист по глазунье и омлетам! — с гордостью за друга сообщил он.

В компании милых, комфортных старичков, со вкусом потративших жизнь на игры с социалистической идеей, было легко и спокойно. Впавшая в азарт фрау Клетцель приносила все новые кушанья — желтые, фиолетовые, черные, под конец валом пошла горячая выпечка. Переменивший за безопасным стеклом позу Прудон поглядывал на гостя весьма дружелюбно. Жюль Гед и Шарль Раппопорт ели с саксонских тарелочек блинчики с творогом и сметаной.

За окнами темнело, густело, влажнело. Пунктуальная фрау Фрюлинг (уж не сестра ли заботливой фрау Клетцель?), сверившись с астрономическими часами, задергивала небо плотными тяжелыми шторами. «Цайт фюр шлаффен — Спать пора!» — явственно выкрикнула с газона неизвестная швейцарская птичка. Голова Великого Композитора начала клониться, западать на плечо, виснуть над столом. Сидевшие напротив Шарль Раппопорт и Жюль Гед непостижимым образом слились в одного человека — не то в Шарля Геда, не то в Жюля Раппопорта.

— Месье Скакунидзе… месье Скакунидзе, — пробился к Александру Николаевичу мягкий двуединый голос. — Вам постелили наверху, в гостевой… пойдемте…

Утопая в мягчайшей перине, он успел ухватиться за соломинку сна и поплыл по его изменчивому и прихотливому течению.