Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

37

Великий Композитор очнулся на какой-то открытой веранде.

Ярко сияло солнце, слышался мерный рокот прибоя, пышнейшая зелень колыхалась вокруг, вдали виднелись горные вершины.

В уютнейшем шезлонге он сидел за изящно сервированным столом, в руке у него была серебряная вилочка, он тянулся к аппетитнейшему на вид матлоту из налимов.

— Где я? Что со мной? — с трудом прожевывая нежнейший филейчик, простонал Скрябин, и тотчас вокруг него возник какой-то шум, суета, крики. Медленно повернув голову, он увидел множество людей в белых халатах. Заботливые руки помогли ему сесть прямо, кто-то по капле вливал в его пересохший рот целительное французское шампанское.

Мелькнуло и пробилось среди прочих большелобое, чуть грубоватое лицо с широкими кустистыми бровями, ослепительно улыбающееся.

— Георгий Валентинович! — узнал Скрябин. — Объясните же…

— Пришел в себя! Наконец-то! — Плеханов радостно обхватил его за плечи, помогая встать. — А мы, признаться, опасались худшего…

— Что за загадки! — притопнул Александр Николаевич. — Намерены вы пролить свет на обстоятельства?

Великий Мыслитель жестом показал ему на природу.

Друзья вышли наружу. Они стояли на вершине живописного холма, вниз сбегала выложенная камнем извилистая дорожка. Покидая помещение, Великий Композитор успел оглядеть себя в зеркале — он был в шелковой зеленоватой сорочке, кремовых летних брюках, на голове красовалась ярко-желтая панама, ноги были обуты в высокие голубые сандалии…

Плеханов шел впереди, раздвигая руками нависающие над головой кусты чайных роз и прогнувшиеся под тяжестью вызревающего урожая ветви кофейного дерева. Тропинка перешла в лестницу с пологими, сточенными ступенями. Мужчины спустились к морю, разулись и, загребая пальцами горячий песок, двинулись вдоль пляжа.

— Итак?.. — поторопил один Великий другого.

— Итак, — патетично подхватил другой, — худшее, что называется, позади. Вы справились с недугом и, надеюсь, еще не единожды порадуете нас своими удивительными звуками…

Великий Композитор взглянул на море. Море смеялось. Александра Николаевича окатила сильнейшая волна раздражения. Перегородив дорогу спутнику, он дернул его за рукав и принудил остановиться.

— Какого черта! Это не Швейцария!.. Что же?.. Греция? Португалия? Франция?

— Италия. — Памятуя о недавнем поражении в буфете цюрихской оперы, Плеханов предпочел более не увиливать от прямых вопросов. — Сан-Ремо.

— Какого черта?! — повторился Великий Композитор.

Великий Мыслитель мягко высвободился. Они пошли по самой кромке, и набегавшая вода приятно щекотала им пятки.

— У вас было эмоциональное перенапряжение. — Георгий Валентинович тщательно подбирал слова. — Вы не помнили себя… необходимо было переменить обстановку… предоставить вам уход… здесь, в санатории отличные специалисты… процедуры, шестиразовое питание… вечерами танцы, легкий флирт, ни к чему не обязывающие клятвы под луною… уста, сливающиеся воедино… тела, изнемогающие от любовных судорог…

Рисуя чудесные перспективы, заботливый друг, как мог, старался увести незадачливого пациента со скользкой и опасной тропы воспоминаний — ассоциации, однако же, отбросили Скрябина к ужасающей картине.

— Я вспомнил! Вспомнил!.. — Александр Николаевич побелел лицом. — Вышивальщица из поезда! Маделен Гот! Вышивальщик!.. Конгресс Интернационала… потом у меня дома… царь Соломон… и этот огромный… мужской… там… неожиданно… без предупреждения!.. — Великого Композитор била крупная дрожь.

Георгий Валентинович с перекосившимся от сострадания лицом схватил руку Скрябина.

— Немедленно забудьте! Заклинаю вас! Ошибиться может каждый! Множество истинных женщин жаждет вашей любви! Санатория переполнена ими! Все многократно осмотрены гинекологами… гарантия стопроцентная…

Какие-то девушки, смуглые и востроглазые, увитые с головы до ног побегами дикого винограда, в тоненьких красных юбчонках, звеня браслетами и белозубо смеясь, окружили их и защебетали на языке великого Данта.

— Чего они хотят? — В полнейшем смятении Скрябин попятился к Плеханову.

— Они предлагают свои поцелуи, — обрадовавшись неожиданной разрядке, объяснил Георгий Валентинович. — Недорого. По лире за дюжину. Пожалуй, я возьму несколько… за вас заплатить?

Он швырнул несколько монет и тут же слился в продолжительном орале с самой полненькой из претенденток.

Две или три проказницы, вытянув шеи, прицелились в Александра Николаевича напомаженными мясистыми лепестками, обнаженные до подмышек ручки готовы были захлестнуться у него за спиною — может быть, еще неделю назад Великий Композитор не спустил бы подобного ни единой девчушке, но сейчас…

Ему представилось…

Сорванная, скомканная юбчонка яркой птицею улетает в далекие края…

Белья, разумеется, никакого…

Очаровательный выпуклый лобок, аккуратно подстриженный и завитый на раскаленных щипцах… этакое маленькое чудо и самое совершенство… магический треугольник с проведенной Создателем сладчайшей биссектрисой…

И вдруг…

Все рушится…

Прекрасное женское — не более, чем фикция и искусные декорации…

Круша и корежа непрочную бутафорию, наружу с грохотом выпрастывается истинная сущность порочного организма…

Огромный… мужской… глумливый… разящий наповал…

Коварная ловушка… смертельная западня… губительное болото, прикинувшееся цветущим лугом…

Он оттолкнул кого-то и, высоко подкидывая колени, побежал по бесконечной пляжной полосе. Георгий Валентинович не без труда нагнал его и пристроился рядом трусцою.

Великий Мыслитель более не разубеждал и не успокаивал. Резко переменив тему, он заговорил о том большом и главном, что должно было забить неприятные частности и вернуть пострадавшего на магистральную жизненную стезю.

Творчество. Могучий процесс исторического музыкального развития. Его импульсивный пульс. Усилия новаторской мысли, стремящейся разрушить привычные рамки мажора и минора. Интенсивность и психологическая значимость смены гармоний. Колыхание в больших амплитудах свежайших из них, пребывающих в медлительных переборах и тут же оживающих в быстрых фигурациях. Возникновение на фоне вытаптываемых аккордов энергичного сопровождения смелой, гордой темы разгона и взлета…

Плеханов говорил пылко, и его усилия не пропали даром. Великий Композитор менялся на глазах. Испытываемые им сильнейшие отрицательные эмоции плавно понижались до разряда более слабых и безопасных. Отвращение и ужас сошли к простому житейскому неприятию и заурядному испугу, на смену им явились равнодушие и очищающее забывание. Внутри Александра Николаевича возникла целительная пустота. Это кратковременное состояние, необходимое для дезинфекции души, не могло продолжаться долго — пустоты не терпела сама природа Скрябина. Подобно очистившемуся от затхлости колодцу, он вновь наполнялся от свежих родниковых струй. Слова Плеханова, которым до поры он внимал пассивно, начали находить в нем живейший отклик. Он принялся повторять их, вначале бездумно, а потом вполне осмысленно. Разговор пошел на равных, мнения слегка разошлись, возникла нормальная философская дискуссия, и Великий Композитор на своей творческой территории легко порушил чуть поверхностные тезисы Великого Мыслителя.

Все вернулось на круги своя. Александр Николаевич был здоров, бодр, целенаправлен, встречных женщин воспринимал именно как женщин, улыбался им и махал сорванной с головы панамою.

Женщин было много и на любой вкус.

Сновали туда и сюда напоенные солнцем бесхитростные крестьянские девушки. Прохаживались под белыми кружевными зонтиками анемичные дамы из общества. Шныряли и скалились оборванные девочки и старухи.

Высматривая типы и обмениваясь оживленными комментариями, мужчины шли по целебному золотому песку. Александр Николаевич, смеясь и жестикулируя, доказывал Георгию Валентиновичу преимущества брюнеток перед блондинками. Георгий Валентинович, не соглашаясь, советовал Александру Николаевичу пренебречь худощавыми и отдать предпочтение толстушкам.

Внезапно, как по команде, мужчины замерли. В десятке шагов от них две дамы в смелых купальных костюмах самозабвенно играли в волейбол. Попеременно срезая высоко взлетевший мяч, они падали на песок, ловко отбивали крученые сильные удары и, раззадоривая друг друга, обменивались азартными репликами на чистейшем русском языке.

— Что это? — Скрябин взял Плеханова под локоть. — Дама в малиновом… если не ошибаюсь, супруга ваша Розалия Марковна… а та, другая, в сиреневом… спиною к нам…

— Спиною к нам — Татьяна Федоровна. — Великий Мыслитель почесал пяткою колено. — Розалия Марковна телеграфировала ей, что вы здесь и пригласила погостить… ваша жена живет на вилле более недели…

Не сговариваясь, друзья повернули назад. Близилось время обеда. И оба чувствовали, что проголодались.

Вернувшись той же дорогою, мужчины наелись за табльдотом запеченных в тесте ракушек, выпили по нескольку рюмок ароматной граппы. После кофе, ликеров и сыра Георгий Валентинович предложил Александру Николаевичу пройти на второй этаж.

Они поднялись по широкой мраморной лестнице и оказались в просторном холле, убранство которого поражало своим великолепием. Повсюду расставлены были величественные статуи, развешены дорогостоящие полотна, постелены ковры редкой ручной работы. В углу распухший от водянки господин тренькал на прекрасном концертном инструменте. Изображая из себя аккомпаниатора, он провоцировал замученную крапивной лихорадкою немолодую даму на некое подобие мелодического кваканья. Еще несколько пациентов с расстроенными слуховыми способностями, напустив на лица сентиментальное выражение, восседали вокруг рояля на высоких золоченых стульях.

Решительнейшим образом попросив публику немедленно удалиться и дождавшись, пока последний из клиников не покинет пределов помещения, Плеханов уселся за рояль и тщательно протер клавиши.

Приготовившись к каком-то сюрпризу, Великий Композитор расположился на скользкой сафьяновой козетке и принялся обмахиваться снятой с головы панамой. Висевшие под потолком вентиляторы отчего-то не работали, и внутри было душно.

Плеханов сидел прямо. Его руки были скрещены на могучей груди, глаза закрыты, красиво посаженная голова раскачивалась из стороны в сторону — он настраивался внутренно и скоро должен был заиграть.

Прошла минута, другая — и вот две большие мускулистые руки взметнулись, казалось, к самому потолку и пикирующими орлами бросились на беззащитную черно-белую добычу.

Скрябин вздрогнул. Могучие и страстные звуки — этот прорывающийся наружу страшноватый иронический смех… все, несомненно, было отлично ему знакомо, но он, обладатель уникальной музыкальной памяти, не мог вспомнить автора и названия вещи.

— Это Лист? — схватил он Плеханова за руку, едва тот кончил. — Похоже на его «Мефисто-вальсы»…

Великий Мыслитель выбрал из пачки самую толстую папиросу.

— Нет, — как-то особенно произнес он. — Это не Лист.

Александр Николаевич возбужденно забегал по интерьеру.

— Глинка? — торопливо бросал он. — Рубинштейн? Балакирев? Римский-Корсаков?.. Может быть, Шостакович?

Интригующе улыбаясь, Плеханов пускал в потолок густые синие струи и отрицательно поматывал головою.

— Сдаюсь! — Великий Композитор сокрушенно развел руками. — Не могу определить… такое со мной впервые. Скажите же, не мучайте меня более…

Георгий Валентинович встал и сделался серьезным.

— Это — Скрябин! «Сатаническая поэма».

— Ничего не понимаю! — Александр Николаевич дернул себя за нос. — Как? Почему? Когда?

Великий Мыслитель мягко положил руку на плечо друга.

— В Цюрихе. — Он говорил уже не боясь коснуться окончательно зарубцевавшейся раны. — Я пришел к вам… вы играли… это было бессознательно… я опасался, что вы позабудете и решился записать. Вот. — Он сунул руку за пазуху и вынул лист нотной бумаги.

Скрябин торопливо пробежал партитуру.

— Тут надо кое-что изменить… совсем немного… кварто-квинтовое и секундово-септимовое соотношение звуков…

Он сел за рояль, уже никого не видя и не слыша.

Плеханов подошел к дверям, широко развел руки и так, никого не впуская, стоял, пока последний гениальный звук не истаял под высоким лепным потолком.