Григорий Распутин

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Распутин и митрополит Антоний (Вадковский). Дневник Распутина. Епископ из народа. Распутин и епископ Гермоген. Неистовый Илиодор. Чертики. Конфликт Государя и Синода. Миссия Мандрыки

В книге схимонаха Епифания о епископе Феофане важно еще одно место. Епифаний пишет о том, что Феофан не хотел выступать против Распутина в одиночку и обратился к Синоду за поддержкой, но в Синоде его не поддержали. Что касается Синода в целом, то это верно. Однако растущей популярностью Распутина был озабочен самый видный на тот момент иерарх Русской церкви митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский), которому, как уже говорилось выше, иеромонах Вениамин передал часть документов, касающихся Распутина. По всей вероятности, и Вениамин, и Феофан впоследствии полагали, что Антоний не придал им значения, но в действительности это не так.

В статье диакона Ильи Соловьева «Митрополит Антоний (Вадковский) и Российская церковно-общественная жизнь на рубеже XIX—XX столетий», опубликованной в журнале «Церковный вестник», есть такой фрагмент:

«Еще в августе 1909 года генерал А. А. Киреев, живо интересовавшийся церковными делами, записал о своих впечатлениях после посещения митрополита Антония следующее: "Был у митрополита Антония. Он смотрит довольно мрачно на положение дел и в особенности церковных. По-видимому, вопрос о созыве Собора отложен 'до греческих календ'". В том же разговоре митрополит с тревогой говорил Кирееву о нездоровом "мистическом направлении мысли" в высших сферах, упоминая "Гришку Отрепьева", т. е. появившегося в Петербурге Г. Е. Распутина».

Не будет большой натяжкой предположить, что тревога Антония была вызвана теми документами, которые он получил от Вениамина, ибо уже в середине 1909 года (по времени это совпадает с поездкой Феофана в Покровское) Антоний был встревожен личностью Распутина, и в этом ему сочувствовал новый обер-прокурор Синода С. М. Лукьянов.

Как дальше пишет автор статьи, «5 февраля 1909 года на обер-прокурорскую должность назначили С. М. Лукьянова <…> он вызывал неудовольствие царской четы, так как вместе со Столыпиным предпринимал попытки "вывести на чистую воду" "старца" Г. Е. Распутина. В этом обер-прокурора, безусловно, поддерживал митрополит Антоний (Вадковский), при помощи которого Лукьянов сумел собрать и передать П. А. Столыпину материалы для анти-распутинского доклада императору, правда, закончившемуся неудачей. Кроме того, митрополит Антоний допускал (с молчаливого согласия обер-прокурора), чтобы столичная церковная печать не только перепечатывала из светских газет противораспутинские статьи, но и снабжала их своими комментариями».

Но добился Лукьянов лишь того, что в мае 1911 года лишился своего поста, а на его место был назначен В. К. Саблер, и «по Петербургу поползли слухи о том, что новый глава синодального ведомства перед своим назначением "получил помазание в распутинской передней"[29]. Причастность Распутина к этому назначению впоследствии косвенно подтверждалась тем, что Владимир Карлович усиленно проводил в Синоде распутинские пожелания. Так, под давлением Саблера, в отсутствие митрополита Антония, Святейший Синод принял решение о епископской хиротонии архимандрита Варнавы (Накропина), от которого ждали возможного посвящения Распутина во иереи».

О Варнаве речь ниже, а к материалу, собранному отцом дьяконом, можно добавить телеграмму, которую послал после не прекращавшихся против него статей Распутин митрополиту Антонию в 1911 году: «Благослови, миленький владыко, и прости меня! Желаю вас видеть и охотно принять назиданье из уст ваших, потому много сплетней. Не виноват, дал повод, но не сектант, а сын православной церкви. Все зависит от того, что бываю там у них, у высоких, – вот мое страдание. Отругивать газету не могу».

Антоний его не принял (хотя здесь – редкий случай – буквально вопль Григория о желании быть не учителем, но послушником), зато встретился с Государем и высказал ему все, что о своих опасениях по поводу Распутина думает. Император заявил, что это его частное дело и никого оно не должно касаться. В ответ Антоний, по словам Родзянко, возразил: «"Слушаю, государь, но да позволено будет мне думать, что русский царь должен жить в хрустальном дворце, доступном взорам его подданных". Государь сухо отпустил митрополита, с которым вскоре после этого сделался нервный удар, от которого он уже не оправился».

О дальнейшем пишет Сергей Фирсов:

«Сообщенное Родзянко находит подтверждение в так называемом "Дневнике Распутина", писанном под диктовку одной из почитательниц "старца" – аристократкой Марией (Муней) Евгеньевной Головиной. Текст "Дневника", подготовленный Головиной, хранился у монахини Акулины Никитичны Лаптинской, также почитательницы Распутина, излеченной им от "беснования". От Лаптинской, видимо, "Дневник" и попал в руки архивистов. В "Дневнике" можно найти материал с характерным названием: "Как я митрополиту Антонию нос натянул". В нем идет речь об уже упоминавшемся докладе Петербургского владыки. Распутинские заявления столь показательны, что их стоит привести полностью, сохранив "живую речь" сибирского странника, донесенную до нас составительницами "Дневника".

"Я, грит Антоний, монах честной, мне от миру ничаво не надо! А коли не надо, зачем – лезешь? Тоже, вот, явился к Папе с докладом обо мне. 'Большой', мол, 'нам от мужика этого – конфуз… Он и царством править хочет и до Церкви добирается. Он в царский дом вхож и на царску семью – пятно от его кладется'". А Папа и говорит Антонию: «Зачем не в свое дело мешаешься? Кака тебе забота до того, што в моем дому делается? Аль уж я и в своем доме – не хозяин?»

А Антоний и говорит: "Царь-Батюшка, – в твоем доме сын растет… и сын этот будущий наш царь-повелитель, – и попечалься о том, по какому пути ты свово сына поведешь! Не испортил бы его душу еретик, Григорий?!"

А Царь-Батюшка на его цыкнул… Куда, мол, лезешь?!.. Я, чай, и сам не маленький, учить меня не гоже.

Как пришел митрополит Антоний домой… кукиш проглотил… запечалился… А я велел через человека толстопузого, штоб ему Мама наказала, што тебе, мол, Антоний, на покой пора… Ужо об этом позабочусь…

Вот".

Митрополит Антоний, как известно, вплоть до своей смерти оставался столичным архиереем, но его отношениям с монархом, и без того испорченным в годы Первой русской революции, этим докладом, думается, был нанесен окончательный удар.

Видимо, только частые болезни владыки, заставлявшие надолго оставлять епархию, уезжая на лечение, делали неактуальной его отставку. А в ноябре "переломного" для Распутина 1912 г. митрополит Антоний скончался».

Вопрос о подлинности «Дневника Распутина», как уже говорилось ранее, окончательно не решен. Ряд исследователей его признают, другие нет (на наш взгляд, он не более подлинен, чем «Дневник Вырубовой»), но нечто похожее на то, что говорил Царю митрополит Антоний, приводит в своей книге и В. И. Гурко.

«…когда Распутин еще никакого влияния на политику не имел и вся беда сводилась к тому, что в царские чертоги проник разгульный бахвалившийся мужик, о чем усиленно гласила мирская молва, Государь выставлял и другой довод. Он говорил, что Распутин никакими правами им не облечен, а то обстоятельство, что он бывает во дворце, что он с ним беседует, – решительно никого не касается:

"– Это моя частная жизнь, – заявлял Государь, – которую я имею право, как всякий человек, устраивать по моему личному усмотрению…"

Но в том-то и сила, что у монархов частной жизни нет. Они живут как бы в заколдованном кругу, где все, творящееся за его пределами, во многом для них неведомо и непонятно, куда отзвуки жизни доходят с большим трудом. Но за то вся жизнь самих монархов, каждый их жест, на виду у публики и обсуждаются ею со всех сторон. В этом случае, можно сказать, что если для глаз Царя стены его дворца непроницаемы и заслоняют окружающий мир, то для глаз общества они прозрачны и даже напоминают собою оптическое стекло, представляющее все в преувеличенном виде».

Что же касается еще одного архиерея – епископа Варнавы, который, по общему мнению, получил свое звание благодаря Распутину и против которого резко выступал митрополит Антоний, то мнения об этом первом среди архиереев распутинском ставленнике также расходятся. В большинстве случаев его считали никчемным человеком, полностью выполнявшим волю своего благодетеля.

«В 1909 году, будучи в Царицыне, Распутин, болтая обо всем, между прочим, говорил мне:

– А знаешь, Илиодорушка, архимандрита Варнаву?

– Который настоятелем монастыря около Москвы?

– Да, да! Кажется, Голутвина!

– Знаю, знаю, слышал. А что?

– Да вот что: мама постоянно говорит мне про него, вот беда, Григорий, с Сусликом Варнавой! Приедет этот Суслик ко мне, упадет на землю, обхватится обеими руками за ноги, целует их сквозь чулки и одно твердит: "Матушка царица, матушка царица! Сделай меня епископом! Хочу быть епископом! Ну, что поделаешь! Уж несколько раз приставал!

– Ну и что из этого вышло? – спросил я "старца".

– Да мама говорит, как ты, Григорий, так и я. А я ей говорил: "Хоть архиереи и будут обижаться, что в среду их, академиков, мужика впихнули, да ничего, наплевать, примирятся. А Суслика надо в епископы. Он очень за меня стоит"».

Очень резко отзывался о Варнаве Г. И. Шавельский в своих «Воспоминаниях последнего протопресвитера Русской Армии и Флота»: «Тобольский епископ Варнава – тот самый, по поводу которого архиепископом Антонием было пущено крылатое слово, что для сохранения В. К. Саблера на посту обер-прокурора "мы" (говорилось от Синода) "и черного борова поставили бы в епископы"[30]. В описываемое время епископ Варнава – в миру Василий Накропин – был своего рода unicum в нашем епископате. Его curriculumvitae для епископа наших дней не обычно. По рождению – крестьянин или мещанин Олонецкой губернии. Нигде не учился и до последних дней оставался полуграмотным. (В списке российских архиереев за 1915 г. значится: еп. Варнава «обучался в Петрозаводском городском училище». Если он там и обучался, то курса этого училища он не закончил, ибо грамотность его ни в коем случае не превышала грамотности слабо закончившего курс начальной школы. В делах канцелярии протопресвитера хранилось одно его письмо на мое имя. В письме каждое новое слово начинается с большой буквы и после каждого слова точка. Буква «ять» отсутствует. Подпись: «грешный еп. Варнава». Датировано письмо 1913 г.)

В молодости занимался огородничеством, потом пошел в монахи. Природный ум, большая ловкость, пронырливость и граничащая с дерзостью смелость помогли ему не только стать архимандритом, настоятелем весьма богатого Голутвинского монастыря в Коломне (Московской епархии), но и проникнуть во многие высокопоставленные дома и семьи. Знакомство и дружба с Распутиным завершили дело. Сравнительно молодой архимандрит-неуч был рукоположен во епископы и поставлен сначала викарием Олонецкой епархии, а потом через 2 года, в декабре 1913 г., самостоятельным Тобольским епископом. По сообщениям приезжавших из Тобольска лиц, архипастырская деятельность епископа Варнавы там отличалась двумя особенностями: высокомерным и почти жестоким отношением его к образованным священникам и необыкновенною ревностью в произнесении в кафедральном соборе длиннейших проповедей. Проповеди преосвященного неуча скоро стали притчею во языцех, ибо владыка, при полном своем невежестве, брался решать с церковной кафедры все вопросы и разрешал их со смелостью самого опытного хирурга и с ловкостью мясника. Публика ходила смотреть на новоявленного проповедника, как на какую-то уродливую диковину».

Свою характеристику Варнавы и версию получения им епископского звания и кафедры предложил на следствии 1917 года более информированный обер-прокурор Синода Саблер: «Как-то на докладе Государь спросил меня о том, почему не получает назначения епископ Варнава, о котором он много слышал. Я ответил, что он – человек, не получивший богословского образования и потому не подготовленный к занятию епископской кафедры, хотя, как я убедился из его ответа, который мне передавали, человек неглупый. – "Какого ответа?" – спросил Государь. – Я рассказал Государю о том, что он как-то на вопрос о том, почему он не открывает отдела восторговского монархического Русского союза (с Восторговым Варнава был не в ладах), Варнава, намекая на свою близость к рабочим и простым людям, ответил, что он не видит в этом надобности, так как он всегда в союзе с русским народом».

Берет под защиту Варнаву и Ричард Бэттс: «Из всех достоверных источников известно, что епископ Варнава был высоко почитаем и любим не только своими прихожанами, но и множеством светских и церковных лиц. Если Распутин действительно и поддерживал его перевод с принятием сана епископа, то он, определенно, был в этом не одинок, и такую проницательность следует поставить в заслугу Распутину».

Варнава, как уже говорилось, по слухам должен был посвятить Распутина в иереи. Трудно сказать, насколько эти слухи соответствовали действительности и собирался ли на самом деле сибирский крестьянин стать священником подобно тому, как стал епископом мужик архангельский. Да и не в происхождении было дело: митрополит Вениамин (федченков) тоже происходил из крестьян. Дело было в самой скандальности распутинского имени и тех возможностях, которые перед ним открывал иерейский сан.

«Несколько времени назад, под давлением некоторых кружков синодальных иерархов был поднят вопрос о возведении Григория Распутина в сан священника», – писали 10 января 1912 года «Московские ведомости».

Родзянко в своих показаниях следственной комиссии говорил о том, что в деле о принадлежности Распутина к секте хлыстов он видел фотографию Распутина «в монашеском клобуке и с наперсным крестом», и независимо от того, насколько это сообщение соответствовало действительности, легко объяснима резкая реакция Синода на одни только слухи о возможности рукоположения Григория во иереи, не говоря уже о пострижении в монахи.

«Мне рассказывал епископ, член синода, что в одном из секретных заседаний синода обер-прокурор Саблер, один из наиболее влиятельных сторонников Распутина, предложил синоду рукоположить Распутина в иереи, – писал в мемуарах Родзянко. – Св. синод с горячим негодованием отверг это предложение, и, несмотря на настояние Саблера, указывавшего на высокий источник этого предложения, склонить ему на свою сторону синод не удалось. При этом епископ Гермоген произнес в заседании громовую речь, изобличая всю грязную жизнь и деятельность мнимого святого старца <…> видя, что синод неумолим в вопросе о рукоположении Распутина, [Саблер] придумал некую комбинацию.

Он предложил возвести в сан епископа викарного каргопольского некоего архимандрита Варнаву, сторонника Саблера и Распутина, малообразованного монаха, бывшего до пострижения своего простым огородником. Саблер рассчитывал, что этот послушный обер-прокурору епископ исполнит его волю и рукоположит Распутина в священнический сан. Надо отдать справедливость синоду: он и против этого восстал единодушно и ответил отказом. Но Саблер не смутился. Он объяснил иерархам, что лично он тут ни при чем и что это – воля лиц, повыше его стоявших, и синод заколебался».

«Государь предложил мне поставить на обсуждение Синода вопрос о назначении епископом Варнавы, и последний Синодом во исполнение воли Государя, хотя и неохотно, но был назначен викарием Каргопольским <…> Я не знаю, был ли уже в это время Варнава знаком с Распутиным», – говорил сам Саблер на следствии.

«Выясняется, что Варнаву провел в архиереи Распутин. Синод представил его на основании письменного ходатайства еп. Никанора», – писал киевскому митрополиту Флавиану архиепископ Антоний (Храповицкий).

«Первоприсутствующий в синоде петербургский митрополит Антоний (Вадковский. – А. В.) был так потрясен этой интригой, что после заседания слег в постель и проболел всю зиму, не принимая участия в заседаниях синода, – вспоминал Родзянко. – В конце концов, Саблер уломал-таки большинство членов синода: под председательством епископа Сергия Финляндского, который замещал митрополита Антония, вопрос о возведении Варнавы в епископы был разрешен большинством голосов в утвердительном смысле. Епископ Гермоген остался верен себе; он не унимался, громя и обер-прокурора и малодушных членов синода, и, наконец, вызывающе покинул заседание, заявив, что не желает принимать никакого участия в этом нечестивом деле и грозя участникам постановления церковной анафемой за отсутствие в них ревности к достоинству православной церкви».

Именно саратовский епископ Гермоген и стал тем самым архиереем, кто предпринял самую отчаянную попытку защитить честь монархии и избавить русское общество от Распутина, в возвышении которого была и доля его ответственности. К Гермогену обратился и епископ Феофан, начиная борьбу со своим недавним протеже и ища союзника. «Когда нехорошие поступки Распутина стали раскрываться, Гермоген долго колебался, не зная, как отнестись к этому. Но я… написал ему письмо, чтобы он выяснил свое отношение к Распутину. Ибо если мне придется выступить против Распутина, то тогда и против него», – показывал позднее Феофан.

В 1914 году на следствии по делу о покушении на Распутина Гермоген говорил: «В начале 1910 года, времени точно не помню, я получил письмо от владыки Феофана. В письме этом последний сообщал мне, что Григорий Распутин оказался совершенно недостойным человеком. Владыка приводил мне целый ряд фактов, порочащих Распутина как человека развратной жизни. Получив это письмо, я при встрече с Распутиным указал ему недостойность его поведения. Полученное мною письмо, а также мои личные неблагоприятные Распутину наблюдения за ним послужили поводом к резкому изменению моего отношения к Распутину, которого я даже перестал принимать».

Это – документальное свидетельство, почерпнутое Ричардом Бэттсом в тобольском архиве. Однако помимо него в своей работе Бэттс приводит также фрагмент из книги С. В. Маркова «Покинутая царская семья», вышедшей в 1928 году в Вене. Зять Распутина Б. Н. Соловьев рассказывал ее автору о своем разговоре с епископом Гермогеном в начале 1918 года, и вот что якобы говорил Гермоген о Распутине:

«Я его любил и верил в него, вернее в его миссию внести что-то новое в жизнь России, что должно было укрепить ослабевшие связи между Царем и народом на пользу и благо последнего. Но его самовольное отступление от нашей программы, противоположный моему путь, по которому он пошел, его нападки на аристократию и на таких людей, как Великий князь Николай Николаевич, которых я всегда считал опорою трона, заставило вначале меня отвернуться от него, а затем видя его усилившееся влияние при Дворе и учитывая, что при этом условии его идеи будут еще вредоноснее, я начал энергичную кампанию против него».

Повторим – это только мемуар, к тому же вложенный в уста весьма сомнительной и темной личности, какой был зять Распутина, да и книга С. В. Маркова – не самый серьезный источник, но то, что Гермоген с Соловьевым в 1918 году встречался, – факт, а то, что мог нечто подобное говорить, исключать нельзя.

Епископ Гермоген наряду с Феофаном – одно из главных действующих лиц этой истории. Человек, который некогда, по словам князя Жевахова, говорил про Распутина: «Это раб Божий: Вы согрешите, если даже мысленно его осудите», стал самым резким его обличителем.

«Одним из друзей Распутина, которые от него отшатнулись, лишь только они поняли, с кем имеют дело, был Саратовский епископ Гермоген. Аскет, образованный человек, добрейший и чистый, епископ Гермоген был, однако, со странностями, отличался крайней неуравновешенностью, мог быть неистовым. Почему-то он увлекся политикой и в своем увлечении крайне правыми политическими веяниями потерял всякую веру. Интеллигенцию он ненавидел, желал, чтобы всех революционеров перевешали», – писал о нем и сам стоявший на правых националистических позициях (хотя и не столь радикальных) митрополит Евлогий.

«Гермоген, в миру Георгий Ефремович Долганев – современный церковный деятель (родился в 1858 г.). Образование получил в Новороссийском университете по юридическому факультету и в Петербургской духовной академии <…> Гермоген неоднократно обращал на себя внимание нападениями на выдающихся представителей современной литературы. На миссионерском съезде в Казани он настойчиво требовал отлучения от церкви Мережковского, Розанова, Леонида Андреева и других», – сообщалось в прижизненной биографии Гермогена.

Так же решительно, как против русских декадентов, выступил Гермоген и против Распутина.

«Он ополчился против Распутина, когда убедился в его безнравственном поведении, и решил зазвать его к себе, дабы в присутствии писателя Родионова и иеромонаха Илиодора взять с него заклятие, что он отныне не переступит порога царского дворца, – вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский). – Говорят, епископ Гермоген встретил его в епитрахили, с крестом в руке. Распутин клятвы давать не хотел и пытался скрыться. Родионов и Илиодор бросились за ним на лестницу, его настигли, и все трое покатились по ступеням вниз… а епископ Гермоген, стоя на площадке в епитрахили и с крестом в руке, кричал: "Будь проклят! проклят! проклят!.." Распутин вырвался из рук преследователей. "Попомните меня!" – крикнул он и исчез. Епископ Гермоген и Илиодор стали бомбардировать Государя телеграммами, умоляя его не принимать Распутина. Государь оскорбился и приказал вернуть епископа Гермогена в епархию, а Илиодора Святейший Синод сослал во Флорищеву Пустынь (Владимирской епархии). Епископ Гермоген приказу не подчинился; тогда Государь прислал флигель-адъютанта, который "именем Государя Императора" приказал ему сесть в автомобиль; его отвезли на вокзал и переправили в Жировецкий монастырь (Гродненской губернии). Была назначена ревизия Саратовского Епархиального управления; она обнаружила полную безответственность главы епархии и непорядки вопиющие. Оказалось, что епископ Гермоген не распечатывал многих приходящих на его имя бумаг, в том числе даже указов Святейшего Синода, – бросал их в кучу, в пустой комнате. Заточение создало епископу Гермогену ореол мученика. Впоследствии, уже после революции, его выпустили и назначили епископом Тобольским; в этом звании он и был членом Всероссийского Церковного Собора. Когда царская семья находилась в заточении в Тобольске, он пытался что-то для Государя сделать. Большевики с ним расправились жестоко – его привязали к колесу парохода и пустили машину в ход: лопастями колеса его измочалило…».

То, что весьма коротко изложено митрополитом Евлогием, нуждается в комментариях, и для этого необходимо обратиться к личности еще одного распутинского сначала ближайшего друга в церковной среде, а потом злейшего врага, из этой среды исторгнутого, – иеромонаха Илиодора.

Илиодор был без сомнения одной из самых «замечательных» личностей своего времени. Выпускник Петербургской академии, входивший в круг епископа Феофана и знавший Распутина с самого начала его появления в Петербурге, он очень рано прославился искусством произносить проповеди.

«Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – писал о нем «Почаевский листок». – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига».

Об Илиодоре (очевидно, со слов епископа Феофана) писал и схимонах Епифаний. Нижеследующий фрагмент его книги объясняет ту роль, которую сыграл Илиодор в истории с Распутиным.

«Среди студентов С.-Петербургской Духовной Академии был монах Иллиодор. Отличался он духовной пылкостью и повышенной ревностью. А о таковых Святые Отцы предупреждают, что они легко могут попасть в "прелесть духовную", в духовное самообольщение. Это происходит оттого, что они по самоуверенности и самонадеянности начинают подвизаться без должного смирения, уповают на свои силы, а не на Господа. И Господь попускает им, а вернее сказать, и нам, дабы вразумить нас и смирить, ведь попасть в эту духовную болезнь высокого о себе мнения и мечтания – начало всех страшных бед. Ибо Писание говорит: "Погибели предшествует гордость, и падению – надменность" (Притч. 16, 18). "Перед падением возносится сердце человека" (Притч. 18, 13). "Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится" (Лк. 18, 14).

И вот с этим монахом пришлось Владыке Феофану немало помучиться. По смирению своему, Владыка не надеялся на себя и пригласил отца Иллиодора поехать к старцу, чтобы старец, по данной ему благодати, направил бы его жизнь духовную по верному пути… Собрались. В ожидании поезда на маленькой пригородной станции, Владыка, дабы не дать лишнего повода монаху к разговору, отошел от него и, по монашескому правилу, занялся внутренней молитвою. Но, взглянув в сторону Иллиодора, понял, что с ним происходит что-то неладное. Около него вертелся, как юла, какой-то смуглый мальчуган, очень похожий на цыганенка. Мальчик выделывал ногами и руками что-то, как бы плясал. "Да откуда он взялся, этот цыганенок?" – подумал Владыка Феофан, наблюдая, как Иллиодор, поглощенный зрелищем, пристально смотрел на мальчишку.

Владыка Феофан окликнул монаха по имени, но тот не услышал. Он был настолько увлечен и, казалось, загипнотизирован этим смуглым мальчуганом. А непонятный "цыганенок" все быстрей и быстрей плясал вокруг Иллиодора. Владыка Феофан снова позвал монаха, и он снова не откликнулся на зов. Владыка Феофан подошел к нему и увидел, что тот как бы не в себе и не может оторваться от непонятного зрелища. Тогда Владыка Феофан взял его за рукав рясы и потянул за собой. Только так и отвел его в сторону.

А "цыганенок" бесследно исчез, будто его и не было.

Все это было очень и очень странно. Только потом уже стало ясно, что это было какое-то необъяснимое, но сильнейшее бесовское наваждение. Редчайший случай: днем, на людном месте, на перроне резвились бесы. Это чрезвычайное происшествие на пути к старцу не предвещало ничего доброго для Иллиодора.

Обо всем происшедшем Владыка Феофан рассказал старцу в присутствии Иллиодора. Но сам Иллиодор был в особом состоянии: то ли подавлен случившимся, то ли всецело поглощен увиденным, оставаясь безучастным к тому, что говорил Владыка. И даже слова старца не затронули чувств Иллиодора. Он как бы замкнулся в себе. Старец говорил о величии Божием и о ничтожестве и греховности человеческой. О том, что единственный путь к Богу – это путь смирения. Но монах Иллиодор или не слушал, или даже не слышал… Так Владыка Феофан и монах Иллиодор без видимых результатов вернулись в Петербург. Здесь постепенно Иллиодор начал приходить в себя. Но тут снова произошло с ним нечто маловероятное.

По совету старца Владыка Феофан не выпускал из виду отца Иллиодора. Однажды после литургии Владыка, отец Иллиодор, а с ними мальчик-послушник вернулись на квартиру Владыки, в здание Академии. Было это в полдень. Феофан прошел к себе наверх, а они остались в нижней половине… И вдруг они видят в глубине зала трех великанов с искаженными злобою лицами, вооруженных дубинами. Обращаясь к Иллиодору, они яростно кричали: "Мы тебе покажем! Мы тебе покажем!.."

До крайности перепуганные, Иллиодор и мальчик-послушник вбежали в кухню и заперли за собою двери. Мальчик схватил длинную кочергу и в испуге начал стучать в окна, созывая людей на помощь. Сбежались люди. На "потерпевших" не было лица. Мальчик сразу убежал домой, к родителям. Крайне потрясен был происшедшим и отец Иллиодор. Владыка старался его успокоить. Он говорил о том, что в монашеской жизни надо быть всегда готовым к подобным переживаниям. Это бесовские козни. Бесам нельзя верить ни в чем. Будучи немощными, они принимают вид гигантов, чтобы, с одной стороны, напугать, а с другой, внушить чувство гордости: вот какой я, мол, для них опасный, что вышли против меня три свирепых исполина с дубинами. А хотят они только одного, чтобы возбудить великое самомнение и гордость. И через нее погубить человека… Но и в тот момент отец Иллиодор был "глух" ко всем наставлениям.

То, что произошло среди бела дня в покоях Владыки Феофана, Святые Отцы называют "бесовскими страхованиями", бесовскими запугиваниями. Демоны пытаются запугать подвизающегося настолько, чтобы он отказался следовать подвижническим путем. Для этого они обычно принимают устрашающий, грозный вид, как и в данном случае. Будучи по существу малосильными, они всегда очень коварны и злы. И привидение в образе "трех великанов", по хитрости их, преследует не одну, а несколько целей. Приняв грозный вид, они свое действие сообразуют с духовным состоянием искушаемого. Мальчика они просто запугали и, возможно, он откажется в последующие годы жизни идти монашеским подвижническим путем. Но главный прицел их мечтаний был направлен на Иллиодора, его-то они и хотели выбить из колеи подвижнической жизни. И действовали они очень коварно. Прежде всего они запугали о. Иллиодора. И он испугался. И свидетелем его испуга был Владыка Феофан, как в первом случае – с "цыганенком", так и во втором – с "тремя великанами". Иллиодор понимал, что допустил малодушие. И сознание своего малодушия вызвало в нем болезненное чувство. "Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться", говорит Писание (2 Тим. 2, 5). Он впоследствии силился доказать и себе и свидетелю своего испуга, Владыке Феофану, что не был запуган бесами. А им как раз это и желательно, они того и добивались: он решает их победить своею еще большей ревностью, а не Божией силою. А такая ревность, конечно, будет "ревностью не по разуму духовному" (Рим. 10, 2). Это не та смиренная ревность, которую испрашивают у Бога и получают помощь от Него, но та гордая демонская ревность, которую сам человек разжигает в себе. Это то, о чем говорит Апостол: "не разумея праведности Божией, и усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились праведности Божией" (Рим. 10, 3). Это путь – глубоко ошибочный, самонадеянный, путь прелестный. За всем этим скрывается превозношение себя, гордыня. "Бог гордым противится, а смиренным дает благодать" (Иак. 4, 6).

И вот Иллиодор кончает Духовную Академию уже иеромонахом. В глазах простого народа он быстро приобретает широкую известность своими пламенными проповедями и речами. К нему стекаются огромные толпы. Простой народ его считает своим вождем. Под влиянием этого он все более и более предается погибельной гордости… В конце концов он одевает белый "митрополичий" клобук и появляется перед народом на белом коне. А, дойдя до этого, он отваживается творить своего рода и "великие чудеса". Так на Волге он объявил собравшимся, что на этом месте в три дня воздвигнут Божий храм… "Пусть каждый принесет сюда по одному кирпичу. Ведь нас здесь тысячи! – говорил он. – И из этих всенародных кирпичей мы, с Божией помощью, нашими руками воздвигнем здесь великий храм…"

В этих словах был явный намек на слова Евангельские.

У Иллиодора была горделивая мысль, порожденная ложным толкованием Евангелия, – сделать то, что Иисус Христос не сделал.

Небывалое воодушевление охватило толпы народа. Несли не только по одному кирпичу, а везли на подводах и весь необходимый материал для постройки храма… Работа закипела. Руками народа творилось небывалое чудо. В три дня храм был готов. Самозваный "митрополит" Иллиодор торжественно его "освятил" и совершил в нем благодарственное моление.

Но во всем этом была глубокая прелесть духовная. Он, видимо, мечтал остановить своими руками начавшееся революционное брожение в России. Но об этом предупреждал блаженнопочивший Епископ Игнатий Брянчанинов: "Необходима осторожность от всякого увлечения разгорячением совершать дело Божие одними силами человеческими, без действующего и совершающего Свое дело – Бога… Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею…"

Именно в этом "увлечении разгорячением" отец Иллиодор и попытался одними "человеческими силами" удержать народ от "отступления", в то время как Сам Господь, по нераскаянности народа, предоставил ему свободу падать в пропасть. А кончилось все это для Иллиодора более чем печально».

Илиодор был популярен необыкновенно. По степени своей известности он мог поспорить с кем угодно, хоть с самим Львом Толстым если не во всей России, то в определенных кругах. В книге «Последний очевидец» Василия Шульгина, с Илиодором неплохо знакомого, можно найти описание следующей сцены, имевшей место в Русском собрании:

«За длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотой бахромой, на двух противоположных узких концах сидели председатель и иеромонах Илиодор.

Речь шла о современном положении. Сильно критиковали слабость власти. Илиодор слушал язвительные замечания по адресу правительства и что надо было бы сделать и вдруг, не попросив слова у председателя, заговорил:

– Слушаю я, слушаю вас и вижу. Не то вы предлагаете, что надо. Предки наши говорили: "По грехам нашим послал нам Господь царя Грозного". А я говорю: "По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!"

И вот что надо сделать – как подниму я всю черную Волынь мою и как приведу ее сюда, в город сей – столицу, Санкт-Петербург враг именитый, и как наведем мы здесь порядок, тогда будет, как надо».

В недавно опубликованной статье Анатолия Степанова «Главный учредитель Союза русского народа» читаем:

«В одном из залов Государственного музея религии в Петербурге висит необычная картина. Необычна она не только своими внушительными размерами и редким сюжетом (это – пожалуй, единственное произведение искусства, посвященное черносотенцам), но и тем, какие люди и как изображены на ней. Картина написана маслом, предположительно, в конце 1905-го – начале 1906 года.

Она называется очень длинно "Дни отмщения постигоша нас… покаемся да не истребит нас Господь". В названии, очевидно, используются слова из Евангелия от Луки про "дни отмщения" (Лк., 21, 22), когда Господь предсказал ученикам судьбу Иерусалима. На картине изображена революционная Россия: убийства террористами государственных деятелей и членов монархических союзов, грабежи, беспорядки, нападения на патриотические манифестации, забастовки, демонстрации. В центре Царская Семья, молящаяся перед Распятием о спасении России, окруженная черносотенцами с национальными флагами. Многие из монархистов падают, сраженные пулями террористов. На картине на переднем плане изображены организаторы Союза Русского Народа. Видимо, рукою автора сделана следующая надпись: "Ныне по примеру ангелов защищают Царскую власть от бесов главные учредители Союза Русского Народа: 1 – игумен Арсений; 2 – протоиерей Иоанн Сергиев; 3 – А. И. Дубровин; 4 – И. И. Баранов; 5 – В. М. Пуришкевич; 6 – Н. Н. Ознобишин; 7 – В. А. Грингмут; 8 – князь Щербатов; 9 – П. Ф. Булацель; 10 – Р. В. Трегубов; 11 – Н. Н. Жеденов; 12 – Н. И. Большаков; 13 – о. Илиодор. В священных книгах сказано, что, когда люди уклонялись в идолопоклонство, Бог истреблял их".

Как указано в аннотации к картине, она принадлежала настоятелю Воскресенского миссионерского монастыря игумену Арсению и является уменьшенной копией с картины, висевшей в келье настоятеля. Автор картины не указан, но по моим предположениям, им мог быть еще один главный учредитель Союза Русского Народа, художник Аполлон Аполлонович Майков (сын известного русского поэта), создавший знаменитый нагрудный знак члена Союза, который с гордостью носили многие выдающиеся русские люди в начале XX века. Примечательно, что художник изобразил на картине вместе с собой четырнадцать главных учредителей Союза, в центре два священнослужителя с крестами в руках – представитель черного духовенства (игумен Арсений) и белого духовенства (протоиерей Иоанн Кронштадтский). Прообраз очевиден: два священнослужителя символизируют Спасителя, а двенадцать учредителей-мирян – учеников Господа – апостолов».

Даже если с этим истолкованием согласиться, то надо признать, что последний в списке изображенных под номером 13 оказался Иудой. Но обо всем по порядку. Отношения Илиодора с духовными и светскими властями складывались неровно. В 1907 году Синод запретил ему литературную деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где Гермоген назначил его епархиальным миссионером; он обличал всех подряд: евреев, революционеров, православных епископов и писателей-декадентов, жег гидру революции, а заодно вывесил портрет Льва Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания (паломники, проходя мимо портрета Толстого, в него плевали, а сам Илиодор говорил: «Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой»). В 1909 году его пробовали запретить в служении, но Илиодор назвал постановление Синода «беззаконным и безблагодатным».

В Царицыне Илиодора любили, его проповеди собирали до десятка тысяч человек, маленький храм не вмещал всех желающих, и Илиодор выступал со специально сооруженного деревянного помоста.

В марте 1909 года Илиодора по постановлению Синода было решено перевести из Царицына в Минск за речи, направленные против Столыпина. Как вспоминал сам Илиодор (С. М. Труфанов) в «Святом черте», за помощью опальный иеромонах обратился к епископу Феофану, а когда тот благоразумно отказал ему, вмешался Распутин.

«– Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын небось хочешь?

– Хочу, очень хочу, – ответил я

– Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне…» И в другом месте – о посещении салона графини Игнатьевой, уговаривавшей Илиодора подчиниться решению Синода и отправиться в Минск, – он пишет:

«Тут в разговор вмешался Распутин. Он дрожал, как в лихорадке, пальцы и губы тряслись, лицо сделалось бледным, а нос даже каким-то прозрачным; задвигавшись в кресле, он приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил:

– Я тебе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя берешь, ведь ты же баба!..»

Говорил так Распутин или не говорил, помогал Илиодору или нет, утверждать на основании столь сомнительного источника, как памфлет «Святой черт», нельзя, но существуют объективные свидетельства того, что Илиодор Распутина благодарил, а следовательно, было за что благодарить.

«О Григории Ефимовиче кричат во всех жидовских газетах самым отчаянным образом. На него нападает самая гадкая, самая ничтожная часть людей – наша безбожная интеллигенция и… вонючие жиды. Нападение последних доказывает нам, что он – великий человек с прекрасной ангельской душой», – писал он в ту пору в одной из газет.

О встрече же с царицей, в сущности его облагодетельствовавшей, несколько лет спустя Илиодор оставил совершенно иной по тону мемуар: «Высокая, вертлявая, с какими-то неестественно вычурными ужимками и прыжками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о русских царицах как о важных, степенных, осанистых, величественных особах, она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: "Вы из Петербурга приехали?" <…> Государыня… засыпала, как горохом, или, лучше сказать, маком: "Вас отец Григорий прислал? Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что вы не будете трогать наше правительство <…> Да, да, вот, вот… Так как нельзя губернаторов бранить <…> Да смотрите, слово отца Григория, нашего общего отца, спасителя, наставника, величайшего современного подвижника, соблюдите, соблюдите <…> вы его, наставника и учителя, слушайтесь во всем, всем"».

Илиодор слушался и стоял за своего учителя горой.

«Тебя, блудница редакция, пригвозить к позорному столбу перед всей Россией, а твоего богомерзкого сотрудника, Новоселова, высечь погаными банными вениками за оскорбление "блаженного старца Григория"», – цитировали его слова тогдашние газеты.

В 1910 году Илиодор за оскорбление полиции был приговорен судом к месячному аресту, но и это постановление в исполнение не было приведено.

В 1911 году терпение властей истощилось, и Илиодора решено было перевести из Царицына на должность настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии.

Примерно к этому времени относятся воспоминания об Илиодоре заместителя Столыпина – П. Г. Курлова:

«Как-то, несмотря на очень поздний час вечера, графиня С. С. Игнатьева просила меня немедленно ее принять. После моего согласия она приехала через несколько минут. Я был очень удивлен, встречая ее, что за ней виднелась фигура какого-то монаха.

"Позвольте вам представить страшного человека, иеромонаха Иллиодора, который только что приехал, и я хотела, чтобы вы могли лично составить о нем правильное мнение", – с такими словами обратилась ко мне графиня Игнатьева.

Я увидел высокого, худощавого инока с горевшими, безумными глазами. С первых же слов он экзальтированно стал мне жаловаться на саратовскую администрацию, а в особенности на полковника Семигановского, который все время на него клевещет. На моем письменном столе лежала только что полученная последняя проповедь иеромонаха Иллиодора, где он прямо призывал народ к открытому сопротивлению властям и даже к насилию. Я показал ее моему собеседнику и спросил, не является ли имевшийся у меня текст его проповеди искаженным, на что он, ознакомившись с содержанием, ответил, что это – его подлинные слова, а на мое замечание, что мы не можем терпеть открытых призывов к бунту и что я не понимаю, как совмещается подобная проповедь с его монархическим и крайне правым направлением, Иллиодор, возвысив голос, продолжал, что он не поднимает народ на мятеж, а только себя считает вправе так относиться к представителям власти, ибо они – изменники Государю. Дальнейший разговор с явным маньяком я считал излишним: мое мнение о нем было составлено, но, очевидно, оно не совпадало с убеждениями графини Игнатьевой. Мне было ясно, что иеромонах Иллиодор – тип появившегося в последние годы духовного карьериста, не останавливающегося в целях популярности среди народа ни перед какими средствами, и что всякая надежда воздействовать на него разумным путем являлась совершенно тщетною».

Однако административные меры действовали не лучше разъяснительных бесед. Подчиняться духовным властям Илиодор отказывался так же, как и светским. «В Новосиль же не поеду, не подчинюсь Столыпину; пусть он не обращает церковь в полицейский участок».

Тем не менее назад в Царицын его не пустили, отцепив от состава вагон, в котором Илиодор находился, и в конце концов иеромонах отправился в назначенное ему место. Как раз в это время в Саратовской губернии сменился губернатор: вместо С. С. Татищева был назначен П. П. Стремоухое, который согласился на это назначение только после удаления Илиодора и который в своих мемуарах «Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором» описывал разговор как с царем, так и с Курловым, одинаково уверявшими его, что с Илиодором покончено:

«– Да уже его нет, он сослан в дальний монастырь.

– На долго ли, Ваше Величество? Царево сердце милостиво, будет очень просить, Вы его простите.

– Нет, больше не прощу, будьте спокойны».

А вот как протекала беседа со столыпинским заместителем: «– Я пришел просить, Ваше Превосходительство, в случае побега Илиодора…

– Илиодор крепко засажен и убежать не может.

– Охотно верю, тем не менее, если бы он бежал, то я прошу…

– Повторяю Вам, он не убежит…

– Но если он убежит…

– Если товарищ министра, заведывающий полициею, говорит Вашему Превосходительству, что Илиодор не убежит, то он не убежит».

Как и следовало ожидать, товарищ министра ошибся. Илиодор пробыл в Новосиле несколько времени, а потом, обманув филеров (за что поплатился должностью начальник московского охранного отделения П. Заварзин), сбежал обратно в Царицын.

«8-го числа иеромонах Илиодор бежал из Флорищевой пустыни[31]. По всей вероятности, он направляется в Царицын. Благоволите принять меры к недопущению его в город и выехать лично на место для устранения возможных недоразумений. За министра внутренних дел, генерал-лейтенант Курлов», – приводил в своих мемуарах телеграмму из Петербурга Стремоухов.

Окруженный своими приверженцами, Илиодор заперся в царицынском монастыре, где, по воспоминаниям Стремоухова, произносил проповеди о том, что «Государь находится в руках жидо-масонов-министров, из которых самый опасный сам Столыпин, что министров следует драть розгами, а Столыпина обязательно по средам и пятницам, чтобы он помнил постные дни и чтобы выбить из него масонский дух».

«…не отпускал собравшийся народ ни днем, ни ночью, возбуждая его в духе только что упомянутой проповеди. Губернатору было приказано окружить монастырь полицейской стражей и не допускать дальнейшего притока народа, самого иеромонаха Иллиодора не трогать и в церковь не входить, – писал П. Г. Курлов. – Одновременно П. А. Столыпин обратился к обер-прокурору святейшего синода с просьбой, чтобы высшая духовная коллегия через посредство епископа Гермогена воздействовала на Иллиодора.

И духовные меры не привели ни к какому результату!»

Тогда Курлов разозлился не на шутку и потребовал от губернатора Стремоухова послать на штурм монастыря полицию.

«"Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в X.".

Неисполнимость приведенного распоряжения била в глаза, – писал Стремоухов. – Как будто бы наряд полиции мог войти в монастырь и взять Илиодора, как барана. Ворота запирались на ночь. Везде были поставлены караулы, как в осажденной крепости, с дубинами и огнестрельным оружием. При малейшей тревоге вся собравшаяся в обители толпа всколыхнулась бы, как один человек. С колокольни забили бы в набат и много тысяч поклонников Илиодора, находившихся еще вне стен монастыря, потекли бы к месту происшествия, имея во главе епископа Гермогена со Святым Крестом в руках. Полиции в лучшем случае пришлось бы позорно ретироваться, а в худшем случае быть избитой или даже перебитой. Пришлось бы вызвать войска».

Стремоухов полагал, что Курлов (впоследствии ответственный за провальную охрану Столыпина в Киеве во время покушения на русского премьера) действовал в данном случае против Столыпина.

«К чему привело бы точное исполнение мною требование Курлова? К громадному скандалу. Кровавые события в Царицыне были бы на руку всем недоброжелателям Столыпина, и справа, и слева, и пользуясь ими, министру мог быть нанесен последний удар».

Независимо от того, прав или нет был губернатор в своих предположениях, ситуация казалось безвыходной. Единственным, кто мог ее разрешить, был Государь.

«…ко мне стали поступать копии телеграмм от епископа Гермогена и иеромонаха Иллиодора к Распутину, причем за иеромонаха телеграммы подписывал его брат студент Труфанов. В этих депешах означенные лица просили Распутина хлопотать за них, а тот в своих ответах успокаивал, давая надежду на благоприятный исход дела», – вспоминал Курлов, хотя сам Илиодор свое обращение за помощью к Распутину отрицал: «И в этот раз я за помощью к "блаженному старцу" не обратился. Но он, не желая упустить из своих рук хорошую рыбу, пойманную им совершенно случайно в великую известную субботу, сам начал хлопотать обо мне».

«Я жил с ним дружно и делился с ним своими впечатлениями. Его я выручал, а когда перестал выручать, он провалился», – показывал Распутин на следствии в 1914 году.

«Вот, дружок, ты меня слушайся. Ведь я тебя возвратил в Царицын. Я царей здорово донимал телеграммами с Ерусалима… Упорно держались, а потом сдались. Возвратили. Прокурора Лукьянова я велел им прогнать. Прогнали. Скоро Столыпина сгоню. На его место Коковцова поставлю <…> А цари на тебя осерчали, что ты убежал из Новосиля <…> Это я так из Ерусалима научил царя», – приводил слова Распутина и сам Илиодор в своем памфлете, где правда щедро перемешана с ложью.

Но в данном случае хронологически все сходится. В феврале 1911 года в официальном органе Синода, журнале «Русский инок», появилось сообщение о том, что приказом № 450 от 20 января 1911 года «иеромонах Царицынского Свято-Духовского монастырского подворья Илиодор назначен настоятелем Новосильского Свято-Духовского монастыря, Тульской епархии». 31 марта Синод постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии».

Однако на следующий день после отказа Илиодора покинуть Царицын и ввиду неизбежности полицейской акции Государь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду».

Существует также текст телеграммы, подписанной Императором, которую приводит Смиттен: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание в последний раз. Николай».

«Немного спустя П. А. Столыпин получил собственноручную записку Государя, в которой Его Величество, снизойдя к просьбам духовных детей Иллиодора, повелевал в последний раз не давать этому делу дальнейшего хода», – писал Курлов.

2 апреля вышло определение Святейшего синода за номером 41, которое постановило «освободить иеромонаха Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря, Тульской епархии, за переводом его в распоряжение преосвященного Саратовского» (то есть Гермогена).

Еще через день, 3 апреля, вышло распоряжение митрополита Антония (Вадковского) со ссылкой на волю Государя с дозволением Илиодору вернуться, а точнее остаться в Царицыне. «Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1 апреля разрешить иеромонаху Илиодору в Царицын из Новосиля. Митрополит Антоний».

«Распутин же был виноват в ошельмовании Св. Синода и премьера 1 апреля. Он хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты», – словно крик души вырвалось у другого Антония, архиепископа Волынского, и здесь очень четко расставлены акценты: на одной стороне Распутин с Илиодором, на другой – ошельмованные, униженные премьер-министр и Святейший синод.

Григорий Распутин в это время был на Святой земле, но очень вероятно, что его телеграммы сыграли в этом деле не последнюю роль.

Признание Распутина в том, что Царь упорно держался, а после сдался, чрезвычайно важно, потому что независимо от того, участвовал он в этой истории или нет, именно из-за его дружка Илиодора между Государем и Синодом, а также Государем и Столыпиным случился открытый конфликт, в котором приняла участие Императрица, впоследствии жестоко за это через Илиодора наказанная.

«До чрезвычайности чистая натура Александры Феодоровны совершенно не выносила людской грязи и никаких компромиссов в этом отношении не допускала, – писал Гурко. – Доказательством возможности поколебать ее веру в Распутина может служить то, что произошло летом (вернее весной. – А. В.) 1911 года, в самый разгар бесчинств, творимых иеромонахом Илиодором в Царицыне. <…>

…Илиодор, под личиной патриотизма и преданности самодержавному русскому Царю, всемирно поносил не только светскую, как местную, так и центральную, власть, но и Св. Синод. Посланный Синодом для увещевания Илиодора епископ Парфений ничего добиться от него не мог. Государь, не имея возможности разобраться в этом деле, ввиду противоречивых данных, сообщаемых ему с одной стороны гражданской властью, а с другой Распутиным через посредство Императрицы, решил послать на место какое-либо лицо, пользующееся его особым доверием с тем, чтобы узнать всю правду. Таким лицом был избран один из флигель-адъютантов Государя, А. Н. Мандрыка (впоследствии Тифлисский губернатор), в преданности которого Государь был уверен. Выбор этот был, однако, подсказан Государю через посредство Царицы тем же Распутиным, рассчитывающим на то, что двоюродная сестра Мандрыки была настоятельницей Балашевского монастыря и находилась всецело под влиянием Гермогена, а следовательно, признавала авторитет Илиодора, а главное – Распутина. Соответственные указания при отъезде Мандрыки в Царицын и были посланы ей Распутиным.

Расчет Распутина, однако, не оправдался. А. Н. Мандрыка на месте не только разобрался в сущности дела, которое он должен был разъяснить, но еще выяснил и причастность к этому делу самого Распутина. Кроме того, раскрылась для Мандрыки и личность самого Распутина, побывавшего незадолго перед тем в Саратовской губернии и посетившего некоторые из тамошних женских монастырей. В монастырях этих он предавался определенному разврату, заставлял монахинь мыть себя в бане и втягивал их в отвратительные оргии, одновременно хвастаясь своей близостью к Царю и Царице.

Вернувшись в Царское Село, А. Н. Мандрыка сделал Государю в присутствии Царицы подробный длившийся более двух часов доклад. В величайшем волнении передал он все, что выяснил о Распутине, причем закончил словами, что для всякого, подобно ему глубоко почитающего царскую семью, совершенно невыносимо слышать, как священное имя Царя и Царицы соединяется с именем грязного развратного мужика.

Факты, доложенные Мандрыкой, а в особенности искренность его тона (доклад его закончился случившимся с ним почти истерическим припадком) очевидно произвели глубокое впечатление на Царскую чету.

Но не дремало тем временем и распутинское окружение. Была выписана из Саратова упомянутая настоятельница Балашевского монастыря, причем добились ее приема Государыней. Цель преследовалась определенная – разрушить веру в доклад Мандрыки путем очернения его самого устами его близкой родственницы. Одновременно Государь со своей стороны вызвал, ездившего в Царицын от Синода, епископа Парфения, который всецело подтвердил данные, сообщенные Мандрыкой.

В результате Распутину было приказано немедленно выехать из Петербурга и, казалось, что, наконец, удалось раз навсегда удалить от двора этого вредоносного человека.

Так смотрел на это и Столыпин, тщетно до тех пор стремившийся добиться высылки Распутина.

Оказалось, однако, что удаления одного Распутина недостаточно, так как на месте оставалось все его окружение, а в особенности А. А. Вырубова, которая принялась понемногу восстанавливать веру Александры Феодоровны в боговдохновенность Распутина и вселять в нее убеждение в лживости доклада Мандрыки. При этом Вырубова продолжала поддерживать письменные сношения с уехавшим из Петербурга Распутиным. Когда почва у Царицы была достаточно подготовлена, дано было знать об этом Распутину, который и решил употребить крайнее средство для возвращения своего ко двору. Сумел он при этом так поставить вопрос, что о нем лично как будто и речи не было. Он обратился к Государыне, в телеграмме, на ее имя, с мольбой о прощении Илиодора и оставлении его в Царицыне, говоря, что в противном случае Наследнику грозит великая опасность. Перед этой угрозой Царь и Царица не устояли. Постановление Синода о перемещении Илиодора из Царицына в другую епархию было Государем самолично отменено, а Распутин вновь вернулся ко двору, сильнее чем когда-либо. (Данные эти почерпнуты мною из воспоминаний А. Н. Мандрыки, до сих пор еще не появившихся в печати.) Инцидент этой доказывает, что сила Распутина, или вернее невозможность раскрыть Государыне истинную его сущность, зависела от той всесильной поддержки, которой он пользовался у лиц, принадлежавших к ближайшему окружению Царицы, в особенности у Вырубовой, сумевшей завладеть безграничным доверием Александры Феодоровны.

Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость, вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг. Если бы эти люди, действительно, были под гипнозом Распутина, если бы они сами верили в его сверхъестественные способности, то можно было бы удивляться их наивности, но порицать их было бы не за что, но дело в том, что все ставленники Распутина прекрасно знали ему настоящую цену».

В этих очень любопытных мемуарах, к сожалению, отсутствуют даты и есть хронологические сбои и нестыковки, но то, что миссия Мандрыки имела место, можно считать фактом. О Мандрыке писал и Родзянко: «Для расследования дела Илиодора государем был послан в Царицын флигель-адъютант Мандрыка. Попутно он узнал многое и о преступной деятельности Распутина. Вернувшись в Петербург, Мандрыка, как честный человек, решил довести обо всем до сведения государя и в присутствии императрицы, сильно волнуясь (он так волновался, что ему сделалось дурно, и государь сам приносил ему стакан воды), рассказал, что он узнал о хлыстовской деятельности Распутина в Царицыне. Это подтверждает, что в сущности государь не был в неведении относительно Распутина».

Наконец, оставил свидетельство и сам Илиодор:

«Мандрыка приехал торжественно, в сопровождении вице-директора департамента полиции Харламова и саратовского вице-губернатора Боярского, в полной парадной форме, при всех чинах и орденах.

Он вытянулся в струнку и громким голосом в одну высокую ноту отрапортовал мне:

– Я приехал передать вам волю его императорского величества, самодержца всероссийского. Воля его императорского величества такова, чтобы вы ехали из Царицына в Новосиль!

– Больше ничего?

– Больше ничего.

– Так передайте его императорскому величеству, самодержцу всероссийскому, что я в Новосиль не поеду, ибо знаю, что это – воля не его, а насильника Столыпина <…> Не уступлю ему, врагу Божьей церкви! Никогда не послушаюсь: ни царя, ни Синода…»

«Милость Монарха не оказала на Иллиодора должного влияния, равно как не воздействовал на него и посланный Государем Императором флигель-адъютант, так что все-таки явилась необходимость прибегнуть к исключительным мерам…» – подводил под этим сюжетом предварительный итог П. Курлов.