XV

Госпоже Лоле большое облегчение вышло – Зиновий скоро на место восстановился и к делу употреблен мог быть. А выполнить задание Зигфрида и кобылиный хвост перед Кондрат Кузьмичом распустить у нее пока не сподобилось, все другая мысль голову свербила.

Вот госпожа Лола с музейным осмотрителем Водяным с глазу на глаз обговорила, да дело и выгорело. Теперь оставалось спросить у Зиновия совета и согласия. А сам Зиновий Горыныч, не в пример Зигфридовой ипостаси, жену свою любил и холил, и разумность ее в большой чести держал.

– Вот, – говорит госпожа Лола, голую мужнину макушку начищая платком до сверкания, – такое у нас дело и такое претыкание. Кащей своего кресла отдавать не хочет, а выборы подтасует непременно и крепкой рукой еще больше порядков наведет. Надо нам народ замутить, чтобы под шум свой интерес провести и Кондрашку ослабить.

– Так, так, так, ну, ну, ну, – говорит Зиновий Горыныч, макушкой подпрыгнув.

– Кондрашка на беспорядки еще больше руку свою крепкую утяжелит и совсем от этого народного доверия лишится, коли сам свободу объявил, а теперь будто обратно ее забирает. А для беспорядков мы сделаем отряд патриотических бритых голов, которые будут стоять за святое озеро и против его высушки, да громить на показ иноплеменцев.

– Вот какая у меня жена умная-газумная, – радуется Зиновий Горыныч, букву «р» не так хорошо выговаривая. – Вот какое мне пгибавление и усиление с такой женой!

А госпожа Лола макушку ему послюнила и снова платком растерла, а потом продолжает:

– Это нам обратно на руку, чтобы они орали про дивное озеро и усиливали к нему народный интерес, потому как мы хотим там строить целительный курорт, а это прямая польза населению. От Кондрашкиной же затеи прямой убыток, оттого как никакого города там, конечно, нет, одни лягушки да водоросли. Может, один-два сундука с золотом отыщет, а больше ничего, и те в свой стабильный фонд запрет. Вот на этом тебе и возводить надо свою предвыборную ажитацию.

– Дай же я тебя гасцелую за такие за слова, – говорит Зиновий Горыныч и госпожу Лолу чмокает в щеку.

А она ему бороду на полфасада потрепала и дальше рассказывает:

– Вожака для бритых голов я нашла и дело перед ним прояснила, в цене сошлись.

– Кто таков? – спрашивает Зиновий Горыныч. – Являет ли нужную скудость ума и послушность когмящей гуке?

– Являет, – говорит госпожа Лола, – а только тут интерес такой, что кормящих рук у него теперь две, оттого как служит музейной крысой у квасной патриотки Ягиной, а фамилия его Водяной.

– Знатный интегес, – кивает Зиновий Горыныч. – Надо таки считать, этот Водяной от озега подальше дегжится, а?

– На дух не терпит, – подтверждает госпожа Лола. – А имя ему дала позывное – Подберезовик.

Зиновий Горыныч смеется:

– Подбегезовик? Ха-ха, шалунья. Почему Подбегезовик?

– А подходяще потому, – говорит госпожа Лола, – живет при музее, а музей на кладб ище под березами.

– Это ты все хогошо пгидумала, Леля, вот тебе мое на это одобгение и согласие.

И опять чмок ее в щеку.

– А не выгорит дело как надо, – она отвечает, – наперчим под хвостом у квасной патриотки и деревенской шарлатанки, намокнет у нее представительность.

– Квасной патгиотки, ха-ха-ха, – опять смеется Зиновий Горыныч и ногами болтает, – да ты, моя газумница, не знаешь, что эта квасная патгиотка сама не выносит гусского духа, за сто вегст его чует.

– Ну и пусть чует, – говорит госпожа Лола, – а все равно наперчим старой дуре.

– Напегчим, напегчим, всем напегчим, уж я об этом таки постагаюсь, – сказал Зиновий Горыныч и заново в удовольствии целоваться полез.

А Водяной в это время как раз голову забрил, рыло недовольное соорудил и отправился набирать отряд для орания лозунгов и разного прикладного устрашения иноплеменцев. Сразу же ему удача выпала – набрел на Башку, Студня и Аншлага. А те на базаре клубнику с черешней у баб крали, со смеху давились. Бабы на них визжат, передниками лотки закрывают, будто наседки, милицию кличут, а милиция оглохла и в стороне отдыхает либо тоже товар опробует для вкуса. Одна баба палкой Башку по спине огрела, а они ей в ответ всю выставку товарную разворотили, ягоды на дороге подавили да стрекача весело пустили. На другую улицу перебрались, идут, ищут, чем себя еще порадовать. Вдруг слышат:

– А настоящего дела хотите?

Обернулись, видят – голый череп и некультурное рыло почитай зеленого цвета. А смотрит интересно, будто бы намекает на великое и страшное.

– Какого настоящего? – спрашивают.

А бритая голова говорит:

– Самого настоящего, такого, что всех по башке жахнет, мозги торчком поставит. Не все же по базарам баб пугать.

Переглянулись недоросли, почесались и отвечают:

– Это нам подходит. А то скушно совсем что-то.

– Вечером, как стемнеет, подползайте к музею на кладбище. Уговор?

– Уговор, – говорят, – подползем. Только отчего это у тебя такое рыло зеленое и сам весь такой? – спрашивают.

– А это, – отвечает, – мне от солнца вред, а так ничего, не болезнь, вы не думайте.

– Да мы и не думаем, – говорят. – Нам это все равно.

Водяной, в радости, что часть отряда набралась, пошел дальше, а Башка с компанией к озеру решили идти и там лениво поваляться на солнце, потому как им оно не во вред, а, говорят, к пользе.

Вот идут промеж деревьев, муравейники ворошат, на мухоморы торчащие смеются. А тут и видят невдалеке от озера: лежит тело спиной кверху, да не на солнце, а в затененности и в полном одеянии. Руки раскинуло, ноги тоже врозь, и не шевелится, звуков не издает. А чего тут еще думать, ежели в Кудеяре живешь?

– Мертвяк, – говорит Башка, а сам мыслит: если они первые на покойника наткнулись, на нем можно прибыток иметь.

Аншлаг к мертвецу подошел и ногой для верности ткнул. Но тут тело задвигалось, голову подняло и глаза уставило.

– Чего, – спрашивает, – деретесь, недоросли?

Аншлаг оборачивается к остальным:

– Нет, это не мертвяк. Это просто долбан какой-то тут разлегся. Эй, дядя, – говорит, – ты чего раскинулся, как дуб придорожный?

– Я не раскинулся, – отвечает тот и встает, стряхивается, – а к корням припадал.

А сам лицевым фасадом побитый: в подглазьях фиолетово, на скулах зелено, одёжа продырявлена. Да не так вроде и сильно головой помятый, чтоб с корнями общение заводить, а поди ж ты.

Аншлаг себя по лбу стучит и глаза закатывает. А Студень вдруг обрадовался и говорит:

– А это тот самый, которого в Гренуе-присоске об асфальт валтузили и на ребрах у него прыгали! А он, выходит, наш, кудеярский!

– Наш, кудеярский, – улыбается тот и говорит: – Колей зовут, Николаем. Фамилия Бродилов. На Родину после долгих лет невозвращения прибыл и к корням припал. А хорошо дома! – И дышит глубоко. – А это вы меня спасли от гренуйских малолетних бандитов?

Аншлаг снова зубы пересчитывает и плюет через недостающие:

– Мы, выходит. А ты нас, дядя, не боишься?

– А чего мне вас бояться? – не понимает.

– Дак мы сами тоже малолетние бандиты.

– Нет, – говорит, – какие вы бандиты. Вы, думаю, недоросли добрые и чувствительные.

Аншлаг ему отвечает:

– А вот мы тебе сейчас покажем, какие мы добрые и чувствительные. – И рукава уже закатывает.

Но тут Башка зевнул и сказал:

– Пошли, Волохов. Вот пристал к человеку. А тебе, дядя, лучше так не говорить, нам добрыми быть никак нельзя. В другой раз так просто не отделаешься.

А Коля им вслед поглядел и спрашивает:

– Про Черного монаха не слыхали?

– Не слыхали, – говорят, оборотившись.

– Зря, – отвечает им Коля. – Черный монах в старом монастыре у озера клад сторожит.

– А нам-то что с того? – говорят и плечами жмут. – Пусть себе сторожит.

– Ну, это уж ваше дело. А только думаю, у вас клады тоже на уме сидят?

– Да тебе-то что с того? – спрашивают.

– Вот прилипли, – досадует Коля, – да ничего мне с того. Отблагодарствовать хотел.

– А, ну тогда ладно, – говорят. – Только нам кладов со сторожами больше не надо, испробовали уже.

На том разошлись в разные стороны. А Коля к попу направился.

Загрузка...