Гурилевские романсы. Поэма

Есть на свете домоседы,

Есть на свете жизнь, как спальня:

Фикус, плюшевое кресло,

Пара туфель под кроватью,

На стене – часы с кукушкой,

Вечером – огонь в камине.

Есть на свете и бродяги,

Есть на свете жизнь-дорога:

В пыльных, стоптанных опорках,

Да с котомкой за плечами; –

И бредешь, куда — не знаешь:

От села до деревушки,

Верстовым столбам кивая;

У лесков, у придорожных,

Заедая земляникой

Пригоршню студеной влаги

Из ключа в сырой ложбинке; –

И потом свежей шагаешь

Мимо нив, кустов, оврагов,

Лишь дорогу уступая,

Коль заслышишь конский топот

И гремящий колокольчик…

Тряско в кузове кибитки.

Солнце с ласковой ленцою

Морит, в сон тяжелый клонит,

Теплым потом обливает.

А ямщик затянет песню:

Эй люшеньки-люли-люли!

Ну, пошли. Чего заснули?

Время быстрое идет,

Нас хозяйка дома ждет.

Хорошо, кто пташек слышит,

У кого есть где-то крыша,

Погреб полный под ногами,

Стол с вином и пирогами

Под иконой расписной.

А покуда — пыль да зной,

Солнце красное высоко,

Рожь да клевер да осока…

И проехала кибитка.

То ль за поворотом скрылась,

То ль в клубах исчезла серых.

(Так из памяти с годами

Исчезает лик любимый).

Вспомнил я другие ночи

И поля родные вспомнил,

На давно сухие очи

Набежало — словно искра –

И внезапно захотелось

По-ребячьи рассмеяться,

По-ребячьи разреветься,

Чтоб раздернулась завеса,

И подробно, больно, ясно,

В дрожи запаха и красок,

Вспомнились места и годы,

Где свое оставил детство.

Ведь утраченного детства

Жальче сбереженных денег,

Позабытых на прилавке;

Жальче золотистой славы,

Улетающей с годами;

Жальче женщины любимой

После слов: «Так будет лучше».

И когда б возможно было,

Детства ты не променял бы

На разбросанную юность,

На растрепанную зрелость,

На заброшенную старость.

Только в детстве видел вещи,

Знал, какого вкуса стебли,

Как ольховою корою

Пальцы выпачкаешь красным,

Как снежок на шее тает.

И на всю я жизнь запомнил

Эхо в комнате у деда

И пчелиные укусы,

Запах конского навоза

И груздей хрустящих стаи,

Жар песка на голом теле

И росистые частушки.

Что потом пришло — бледнее,

Неприветливей, случайней.

Если ты в горах ребенком,

Как коза, скакал по скалам,

То покажется равнина

Безотрадною и плоской;

Если ты в снегах родился,

Голова кружиться будет

От лучей роскошных юга.

Если ты в плохом родился,

То к хорошему привыкнуть

Очень трудно, очень сложно.

Ведь какие только мысли

Не всплывают по дороге!..

А кибитка едет дальше.

В той кибитке бледный, пыльный

Юноша — черты такие

Каждый видел, вероятно,

На Кипренского портретах.

Кто он и куда он едет?

Неизвестно. Ведь в начале

Девятнадцатого века

Не узнаешь из газеты

Про декабрьское восстанье.

Разве только под дугою

Однозвучный колокольчик

Пробренчит о том невнятно…

Вы б могли понять, наверно,

Ощущение минуты:

Смесь тревоги с любопытством, –

Если в тишине домашней

Вы романс про колокольчик

Напевали потихоньку

(Так всегда среди уюта

Тянет в дальнюю дорогу),

И внезапно перед домом

Настоящий колокольчик.

Прозвенел. Остановился.

Слышен голос: «Барин дома?»

И тогда в окно увидеть

(С той же смесью любопытства

И тревоги непонятной)

Незнакомую коляску.

А потом, спиной к лакею,

Произнесть: «Я принимаю».

И вошедшему в покои

Объявить хозяйски чинно:

«Мужа нету. Он в отъезде».

А потом добавить просто:

«Я вас знаю. По рассказам».

Вы б могли понять, наверно,

Как заманчиво в гостиной,

Сумерек не замечая,

Слушать, затаив дыханье,

Новый звук рассказов новых

И украдкою из кресла

Подмечать своеобразье

Новых жестов, новых взглядов;

И, боясь еще признаться,

Видеть близость в незнакомом.

(Где я слышал этот голос?

На пирушках «Арзамаса»

Средь мундиров, синих фраков

Ямбами перебивал он

Пунша треск и звон бокалов?

Или в бункере Берлина

Спрашивал меня серьезно:

«Пережить — и что же дальше?»)

«Снег и ветер, снег и ветер.

Снег на шапках, на цилиндрах,

На мундирах, на тулупах.

Петр Великий руку поднял,

Защищаясь от снежинок,

А они танцуют в вихре

И коню щекочут щеки.

Ветер снегу помогает,

Ветер шелестит плащами,

Крутит перья треуголок.

И теперь еще я помню

Только снег и только ветер.

Остальное — как в тумане:

Ожидание без цели

И рылеевские речи,

Милорадович… Каховский…

Никому не нужный выстрел.

А потом — смятенье, залпы,

И на льду, как точки, люди

Мчатся, падают и тонут.

Медный всадник, им вдогонку

Гневно протянувший руку.

Так бездарно получилось…

Дальше все неинтересно:

Как допросы, как судили,

Как, прощался, надевала

Мать на шею мне иконку,

Как бежал, сюда приехал,

Как дорогой пели птицы.

Но одно доныне гложет:

Так бездарно получилось.

Понимаете, как трудно?

Вы б могли понять, наверно…»

И свечи заплывший столбик,

И внимательные брови,

И картина в круглой раме

(При свече не видно, что там),

И кольцо на пальце бледном.

«Вам понятно?» — Мне понятно.

«Вы согласны?» — Я согласна.