Гурилевские романсы. Поэма

Грусть названья не имеет.

Грусть как небо бесконечна,

Все на свете проникая,

Словно влага воздух ночью.

Посмотри перед собою:

С репродукции на стенке

Ботичельева Венера

Смотрит скучно, смотрит зябко

И не хочет восхищаться

Синим морем, синим небом; —

Очень грустно в мир рождаться.

Посмотри в окно: над крышей

Облако плывет и тает,

И для глаза незаметно,

Как в часах движенье стрелки,

Превращается из замка

В стаю белых пеликанов; —

И опять плывет и тает,

С медленной и тихой грустью

Очертанья изменяя.

И когда дверною ручкой

Мягко и привычно скрипнув,

Ты войдешь и станешь рядом,

За руки тебя возьму я

И смотрю в глаза подолгу:

Ты в моих тогда не видишь

Тоже грусти — светлой грусти?

Ты ее совсем не бойся;

Это значит вот что, слушай.

— Если б можно было вечно

Так, — прильнув к щеке щекою,

Ожидать, пока секунды

Станут на века похожи;

Иль в лицо глядеть, считая,

Сколько за день понабралось

В уголках морщинок новых,

От которых взгляд добрее

И знакомее улыбка;

Иль рассказывать весь вечер

Шутки, сны и небылицы,

Не записанные в книжках, —

Расточать не собирая

И читать в зрачках пестристых

Все, что было, все, что будет,

Все, что вовсе невозможно.

А когда иссякнут сказки, —

Выходить из дома слушать,

Слушать, как шумят деревья.

Там осины непременно

Каждым черешком трепещут,

Как в бреду, как в лихорадке;

Сосны же — гудят сурово,

Точно старцы-летописцы,

Плавно, строго и пространно

Повествуя о минувшем;

А березы — словно плачут,

Всхлипывая и стихая,

Безутешно плачут, горько,

Словно мать над гробом сына.

Для меня же нет любимей.

Нет заманчивее шума

Заросли широких, мягких,

Добрых и округлых листьев

Лип — густых, тенистых, свежих.

Этот шум готов я слушать

Целый день и целый вечер:

Там звучит, что называют

Необъятным словом «память»;

Там страницы из романов,

Позабытых, обветшалых,

Без конца и без начала;

Там же — знойное жужжанье

Пестрых пчел, когда весною

Медом цвет благоухает.

Различаешь ты напевы

Песен, нам знакомых с детства —

Грустных и простых романсов?

Я люблю одну Россию —

Невозвратно дорогую;

И сейчас, под шорох липы

И жужжанье пчел прилежных

Вдруг и страстно захотелось

Погрустить о ней немного

Светлой, пушкинской печалью:

О давно поблекшем блеске, —

Локонах и бакенбардах,

Кружевах и медальонах;

О каретах, клавесинах,

С колоннадами усадьбах,

Где овальные портреты

Над столом из рам узорных

Смотрят пристально, пытливо,

И никак не разгадаешь,

В них усмешка иль серьезность;

Где в столе, в резной шкатулке,

Сплошь источенной червями —

Связка пожелтелых писем,

Перевязанная лентой

(И округлый женский почерк,

Словно капли слез горючих).

Там, где памяти границы

Расплылись, мечты коснулись,

Знаю я одну такую

Позабытую усадьбу.

В каждой комнате там был я,

Пальцем проводил по пыли,

Покрывающей портьеры,

Переплеты книг и спинки

Расшатавшихся диванов.

А когда она входила,

В венских локонах и бантах

(И Наталью Гончарову

Чем-то чуть напоминая),

Я следил, как плечи плыли,

Как шуршащие воланы

Задевали за предметы.

Иногда она садилась

К дедовскому клавесину:

Нот раскрытая страница,

Лебединый выгиб кисти,

Приглушенное звучанье.

А когда она вставала

И захлопывала крышку,

Я по вьющимся дорожкам

Уходил в дремучесть сада,

Где — пруды, — и гладь немая

Заросла зеленой ряской,

Где в аллеях даже в солнце

Скорбно, счастливо и сыро,

Где густые липы дремлют

И лучей не пропускают.

Но когда случайный ветер

Пробежит по листьям липы,

С черешков по веткам-сучьям

До ствола волной проникнет,

Все, что называют важным,

Сразу позабудь и слушай:

Липы сами все расскажут,

А тебе лишь остается,

Записную книжку вынув,

Поспевать за их рассказом.