Хулиганский роман (в одном очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

~ ~ ~ письмена по бересте

Варанда …

Пригоршня случайных звуков…

Ничто в звуковой оболочке, как и всякое из имён…

Да и сама река отсюда всего лишь нестройный шум воды бегущей в непрестанной спешке между всех этих валунов загромоздивших её путь, вынуждая биться о их тупые лбы, или затылки, бугрясь и расшибаясь вдребезги о безразличье их громад, беснуясь, взбешено плюясь брызгами струй и клочковатой пены, чтобы безудержно катить и кувыркаться дальше, но постоянно оставаться здесь и сейчас, в прификсированной неистовости гонки из ниоткуда в никуда, глухо пристукивать, ни в лад, ни в такт, разнокалиберною галькой на дне русла.

И давно это с ней? Для любого из нас – всегда, можешь смело назвать это «вечность и пара дней сверху». Как втолковывал верблюдам своего каравана великий и мудрый Абу-Лала, «…расы являлись и – исчезали…», а она всё течёт себе, как и текла через все эпохи, эры и эоны от своих истоков в пред-начале времён, у горных рек меняется лишь глубина русла, да их наименования. Охотники каменного века, как пить дать, обозначали эту речку иным набором звуков, потому что всё течёт, всё изменяется, даже имена. Кстати, с учётом текучести кадров забредающих на её берега, ещё неизвестно кто круче мутирует в круговерти неизменного течения. Так что я не первый кадр на этом её концерте, и не последний.

…а ты, брателя, улётно фигурячишь, меня аж дрючит от восторга…может пояснишь для просвещения верблюдов что это за «я» тут у нас замелькало, или слабо?.

Мелкий выплеск, сильно обезвоженный и, на данный момент, обездвиженный, распятый поперёк той самой дыры от Джойса, через которую будущее валом катит в былое; эстафетный трубопровод от сопливого несмышлёныша к бессильно гневливому старикашке, которых объединяет одно лишь это общее неизменяемое «я».

…и я!.и я!.забыл, что ли?.я тоже где-то промежду ними двоими в нашем нон-стопном переходе от одного к другому…и даже приторчавши тут на берегу вместе со всеми уношусь течением…

…опаньки!.это вот что это вот только что было?.выпендрёж начитанным багажом?.типа такой крепко грамотный?.дак при нонешних раскладах глобальной коньюктуры только лишь ленивый панда не осилит хоть чёвой-то-там-нибудь да шпрехнуть аглицким манером…

…короче уймись и не вымахуйся тут дежурными цитатами ибо нефиг и они здесь пóфиг

и времени что тормознулось вокруг этой палатки и сумеркам с той стороны нейлоно-тканой стенки которым ещё ползти и ползти покуда обернутся густой темью ночи…

…лучше бы делом занялся всё равно ж сна ни в одном глазу вот и начни письмо к дочери обещал ведь…

…только поменьше циклись на растеканиях цитатами по древу…

Здравствуй, Лиляна

Вот и начинаю письмо обещанное тебе при нашей встрече…

Зачем? Высыпать ворох запоздалых объяснений, смягчающих обстоятельств, алиби доказывающих мою пушистую кристальную невинность? Объяснить можно что угодно – переделать нельзя. Однако, слово дадено, надо исполнять…

Как ни кололо меня твоё корректно официальное «выканье», как ни отхлёстывало величанье по отчеству, чтобы держать дистанцию: «Да, Сергей Николаевич…», «Вы правы, Сергей Николаевич…», я терпеливо сносил эту порку и понимал, что невозможно вот так сразу назвать «папой» незнакомца откликнувшегося на поиск в интернете, тем более нисколько не похожего на фотку ухаря в мамином альбоме. Непонятный морщинистый мужик с висячей бородой…

Разве о таком папе мечтают в детстве без отца? Нет уж, спасибо…

Потому-то наше прощальное объятие на вокзале ты стерпела (женщине под тридцать это без проблем), но и – только. Лёд трещины не дал, сады не расцвели и не наполнились весёлыми трелями дроздов, синиц, щеглов, свиристелей, пеночек, скворцов, овсянок, славок и прочих чижиков-пичужек в ликующем слиянии с фанфарами хэппи-энда.

Чужой незнакомец, так и оставшийся тебе чужим, прервал объятие и я пообещал писать. Так мы расстались, два незнакомца на перроне киевского вокзала поездов дальнего следования…

Однако, из нас двоих, мне (уж так оно ведётся) повезло сильнее, ведь тебя в моей жизни было намного больше, чем меня в твоей.

Начиная с того момента, когда ты пнула меня в нос пяткой, проворачиваясь в животе своей матери. И я ощутимо помню, как нёс из роддома плотный стерильный кокон, в котором ты спала совсем неслышно.

А в ясельном хороводе вокруг новогодней ёлки ты была самой красивой, в гладкой стрижке пепельных волос, в чёрной стёганной жилетке, красных колготках и в маленьких чёрных валеночках.

И хорошо помню, как по воскресеньям я водил тебя в безлюдный детсад по соседству – кататься на железных качелях, и полдюймовые трубы подвески вскрикивали ржавой, терзающей нотой, прорезая дремотную тишь над игровой площадкой под покрывалом из опавших листьев. Звуки походили на горестный крик рыдающих чаек и они разрывали мне душу. Потому что я был уик-эндный папа.

В будние дни я был далеко, пахал, как папа Карло, в Строительно-монтажном поезде № 615, он же СМП-615, на стройках в соседней области, дабы беззаветным трудом заработать квартиру для нашей молодой семьи и—своим домком, своим ладком—жить-поживать, да добра наживать.

А потом наступила та уик-эндная тёмная ночь, когда в узкой, как коридор, спальне, которую родители твоей мамы выделили нам в их 3-х-комнатной квартире, лёжа на одолжённом ими же супружеском ложе рядом с моей любимой молодой женой, я был раздавлен асфальтоукладчиком новости, которой она поделилась, как на неделе один знакомый позвал её кататься на его «волге» и увёз далеко за город, аж в Заячьи Сосны на московской автотрассе, с которой он свернул и припарковался под деревьями. Под негромкую музычку радио в приборной доске чуть освещавшей полумрак, он достал из бардачка бутылку шампанского, снял фольгу вокруг пробки и откупорил, а она пригубила немножко и с грустью сказала: «Отвези меня домой, пожалуйста.» И он безропотно завёл мотор…

Шёпот моей жены о её нерушимой супружеской верности стих, сменившись оглушительной тишью, посреди которой я лежал навзничь, погребённый лавиной рухнувших стен спальни, где в дальнем углу ты чуть слышно посапывала в своей решетчатой кроватке. Жестокая сила стиснула моё сердце и ему пришлось обернуться кремнем, чтобы выдержать и не лопнуть под удушающим напором. Единственным утешением послужила кромешная тьма пропитанная странно плотным воздухом с привкусом жира, она сочувственно скрыла льдисто холодную слезу, что сама собой вдруг выкатилась из уголка глаза и поползла по виску, беззвучно и медленно, чтобы затеряться среди корней волос.

Последняя слеза в моей жизни…Позднее, намеченным ею путём пролегли морщины, но слёз уже не было никогда, ни в одном глазу, ни в каком направлении. Кроме тех, что выжимаются ветрами, но такие не в счёт.

Здравствуй, дочка

Наша встреча живьём оказалась слишком короткой, я не смог убедить тебя отказаться от «Вы», ну, а мне не под силу ответить тем же, слишком привык говорить тебе «ты», когда-то давным-давно вслух, потом долгое время в уме. Ты не подумай, я умею быть изысканно холодным снобом, но с тобой как-то язык не поворачивается, это не фамильярность, а наверное просто…не знаю. Ну, ладно, к делу.

Позавчера, согласно плану, который излагал тебе в недавнем месидже, далеко уж зáполдень поднялся я к прославленному долгожителю Карабаха – двухтысячелетнему платану вблизи необитаемой деревни Схторашен.

Жара стояла августовская, подъём – хоть и по уезженной грунтовке – крутёхонек и задолго до появления дендро-великана, взгляд самовольно скакал вперёд и вверх: ну, когда же покажется родник, обещанный всеми, кому доводилось бывать в этом месте?

Большинство родников Карабаха обустроены на один манер: невысокая каменная стена врезана в склон, ограждая с одной стороны длинное, метров восьми, корыто из тёсаных плит; в правом конце она сходится с другой, короткой – по ширине корыта – стенкой такой же высоты, в которую вмурована округлая каменная чаша для жаждущих людей, а над нею торчит железный патрубок, изливая струю родниковой воды, что с журчаньем наполняет чашу до краёв, а уже оттуда падает в глубокое корыто для водопоя коров, овец и прочей живой природы, чтобы в дальнем конце перевалить через корытный край и вытечь наземь, а там уже – под уклон, независимым ручейком.

Но, как ни странно, родник рядом с гигантским деревом оказался наоборотным – вода в нём текла слева направо и, для продолжения сюрприза, мне так и не удалось утолить жажду, что пришпоривала меня на долгом подъёме от закусочной у поворота шоссе к райцентру Кармир-Шука манящими видениями прохладной дремотно журчащей струи, потому что возле этого направленного вспять источника я нарвался на матаг.

Короче, не судьба мне было в тот день напиться из приплатанового родника, потому как в патриархальной тени долгожителя полным ходом шёл раздольный матаг в два ряда столов для доброй сотни приглашённых, и оттуда раздался крик:

– Мистер Огольцов!!

А спустя шесть секунд седовласый верзила уже держал меня под руку нежной, но неодолимой хваткой и подводил к молодой располневшей женщине во главе второго ряда.

– Вы ж нам преподавали! Помните меня? Имя помните?

(…во всяком случае, слову «мистер» я её обучил…но звать-то как?!.)

– Может, Ануш? – наобум попробовал я, к общему восторгу и нежной гордости, что их Ануш, даже столько лет спустя, по имени памятна преподавательскому составу местного Госунивера.

А её папа, устроитель матага, ни на секунду не послабляя гостеприимный захват моего предплечья, всё так же необоримо нежно уводит меня к месту высвобожденному на скамье вдоль мужского стола, где моментально сменяют тарелку с вилкой, приносят свежий стакан и непочатую бутылку тутовки, а тамада уже подымается с очередным тостом про любящих родителей и университетские дипломы…

Карабахская тутовка (самогон из ягод шелковицы) по своей убойной силе занимает место в одной линейке с «ершом» (смесь водки и пива 50% на 50%) и «северным сиянием» (шампанское и медицинский спирт в той же пропорции), это к тому, что данный продукт требует солидную закусь отрицающую принципы вегетарианства, тогда как на щедром столе, за исключением зажаренной на шампурах картошки, пожалуй, только хлеб и арбузы прошли бы строгий контроль безубойного питания, но веганы тоже люди и я браво глушил её на каждый тост, а сосед справа—Нельсон Степанян (двойной тёзка аса-истребителя времён Отечественной войны)—исправно подливал в мой стакан, пряча за своей ухмылкой хулиганский прищур цвета небесной сини…

Вскоре мне было уже не до платана…Я просто подобрал свой вещмешок в связке с ночлежными принадлежностями и старательно ушагал метров за двести вдоль склона, где, пошатываясь, но крепясь, разбил синтетическую палатку китайского производства вместимостью на одну душу. Остатки самоконтроля ушли на то, чтоб добрести до росшего неподалёку дуба и помочиться по ту сторону его широкого ствола.

Разворот кругом и первый же шаг в направлении палатки отшвырнули меня спиной на бугристую кору дуба, по которой спина моя вяло сползла к его корням, где я и сник, калачиком, в сгустившихся сумерках сознания, которые пришли раньше вечерних. Подкатившую волну жестокой рвоты я выблевал поверх корневища слева, и снова уткнул затылок в твёрдые грани коры…А рыбы страдают морской болезнью?.

Ночной нестерпимый холод пробудил меня среди мрака, сотрясаясь одеревенелым ознобом, я не сразу овладел фокусом прямохождения, но кое-как дошкандыбал до палатки, вплетая свои протяжные стоны в дикий вой и сатанинский хохот шакальих стай на ближних склонах. В ту ночь я впервые всерьёз, без рисовки и позы, ощутил, что могу запросто и не дожить до утра; пронизанный страхом и безжалостной болью, я затаился и ждал рассвета, как спасения. Он наступил, но облегченья не принёс, лишь приглушил мои жалкие, бесполезные стоны; во мне уже не оставалось сил сдержать их – всё отняла иссушающе тягостная муторность…

Однако, раз мне удалось пережить эту ночь—(нестройно складывалось в сознании)—тогда, выходит, зачем-то я ещё надобен этому космосу…Нужно придти в себя…Собраться хотя бы с тем, что есть…Инвентаризация обнаружила недостачу верхнего протеза.

Я побрёл к дубу. Тупо поколупал палочкой лужицу застылых блёв в развилке корневищ. А – фиг там! А хрена тебе на весь твой глюпий морда…

Напор прощальной рвоты, из разряда ноктюрновое попурри, заставил протез выпрыгнуть на целый метр, где он и переночевал благополучно – шакалам ни к чему, у них свои зубы имеются, а мелкотравчатая шушера не позарилась на кусок пластмассы за двадцать тысяч драмов…

Последовавший день я провёл пластом, способный лишь перемещаться вместе с тенью ближайшего к палатке, не загаженного, дерева, как вялая мокрица под стержнем диска солнечных часов, терзаемая тотальным обезвоживанием вследствие всеобщей интоксикации. Какие мудрые слова – «надо меньше пить!», но, помнится, вечность тому назад я уже пытался объяснить не помню кому, что у моей тормозной системы свои воззрения относительно золотой середины, пью – сколько нáлито.

А ещё в тот день мне стало очень ясно, что близость долгожительствующей дендрореликвии не оставляет места для уединённого, мечтательного отдохновения умиротворённо-созерцающего сознания: матагные компании продолжали сменять одна другую (хотя, не каждая сопровождалась КАМАЗом с полным кузовом столов), коровы бредущие на водопой и обратно, да ещё их пастушки, отроки до отвращения охочие к общению, и прохожие, или проезжие верхом, по слишком близкой тропе, молчаливо оглядчивые на непривычно лиловый оттенок китайской синтетики, всё это—плюсуясь с жестоким похмельем—подчёркивали необходимость радикально и бесповоротно сменить место моей ежегодной отлёжки…

По совокупности всех этих причин, только лишь сегодня утром, набирая запас воды в дорогу, я смог детально рассмотреть это растение для отчёта тебе.

Действительно, чтобы так разрастись тысячелетия мало, если даже ветви, речь, разумеется, о нижних, размером с вековые деревья. Ствол, удерживающий всю эту рощу, в обхвате наберёт метров за 30, а возле земли расщеплён, образуя проход-расселину, куда впадает сбегающий от родника ручей (не в нём ли разгадка долголетия?) и в ту же трещину может въехать, если пригнётся малость, всадник на коне.

Я тоже зашёл внутрь дерева и оказался в сумеречном гроте, куда свет проникает лишь от входа и противуположного выхода. Неуютно, темно и сыро. На полу кое-где разложены плоские камни для опоры ногам в пропитанном водою грунте. По центру, глубоко увязнув ножками из арматуры, стоит железный ящик-мангал, весь в многослойных потёках стылого воска от сгоревших в нём свечечек, типа, насекомое застрявшее в куске мутного янтаря. Захотелось обратно, в ясное утро…

Вот я и вышел, собрал вещички и пошёл своей дорогой, и, оглянувшись на прощанье, поморщился на множество ножевых ранений, что нанесли платану-исполину любители увековечиться, увеча и клеймя творения природы и людей своими именами, датами и всяческой символикой модной среди таких придурков. Самые древние из шрамов-меток всползли, вместе с корой, метров на шесть от земли. Вырезанные пару веков назад, самые верхние расплылись в неслышном течении времени, обернулись смутными пятнами непригодных для чтения контуров на неровной ряби серой коры…Волны Леты, порой, текут кверху.

Уходил я не тем путём, который двумя днями ранее привёл меня к прославленному дереву, нет, я свернул на тропку забиравшую правее и вверх, намереваясь обогнуть глубокую долину Кармир-Шуки по кряжу ближних тумбов (так в Карабахе называют поросшие травою и лесами округлые взгорья в волнистых цепях гор, в отличие от великанов «леров», что скребут небо голыми пиками каменных вершин) и спуститься на шоссе уже за её пределами, вблизи деревни Сарушен.

Насколько исполнима такая уловка я не знал, но раз есть тропка, то зачем-то же она есть. Вот я и шёл по ней, вдыхая бесподобную арому горного разнотравья, любуясь зеленью волнистых склонов в потоках солнечного тепла, предвкушая беспредел красоты необъятного простора, что раскинется вокруг, когда достигну перевал этой гряды.

И беспредел не подвёл, он оказался вне досягаемости всех изысканно тончайших тургене-бунинских эпитетов и вдохновенно наиизощрённейших айвазо-сарьяновских мазков, а на этом непередаваемо грандиозном фоне тропка вливалась в неширокую дорогу, подымавшуюся неизвестно откуда к следующему, поросшему лесом, тумбу.

От леса спускались крохотные на таком расстоянии фигурки пары коней, двух человек и собаки…Мы сошлись минут через десять. Кони волокли подгору стволы некрупных деревьев, увязанные толстыми концами им на спину; хлысты верхушек с отсечёнными ветками скребли дорогу. Двое пацанов и собака сопровождали дрова заготавливаемые на зиму.

Углубившись в лес, я встретил ещё одну партию лесорубов. На этот раз из трёх лошадей с тремя мужиками и без собаки. Мы поздоровались и я спросил смогу ли пройти по вершинам тумбов к Сарушену.

Порубщик с иссушённым лицом, чья кожа уже не скрывала структуру костей черепа поверх ворота добела выгоревшей красной рубахи, сказал, что он слыхал про такую дорогу, но лично с ней не знаком, и что, метров через триста, я увижу одноглазого старика—он там дрова рубит—который хорошо знает этот лес.

Я прошёл и триста метров, и пятьсот, но топора так и не услышал, должно быть старик устроил перекур с дремотой, а может обедал…

Не достигая вершины, дорога раздесятерилась на мелкие тропы. Я выбрал ту, что забирала круче, но вскоре она пропала и начался обычный горный лес на крутом склоне, где местами уже не идёшь, а карабкаешься, цепляясь за стволы деревьев. Довольно утомительное это занятие, и я двинул в обход вершины, надеясь не пропустить место, где гряду продолжит переход на следующий тумб…

И вдруг почувствовалась какая-то перемена. Словно бы стихло вокруг. Странная сумеречность приглушила свет, стирая и без того нечастые пятна солнца между кустов и деревьев. Что за дела? Облака там, что ль, сошлись над лесом?

Оглядевшись, я понял причину – изменился сам лес, вместо высоких великанов вперемешку с разнокалиберной порослью, меня теперь окружали частые стволы ровесников, чьи кроны смыкались на высоте метров четырёх-пяти в непроницаемую для солнечных лучей массу, наполняя воздух оттенком потусторонних сумерков…

Что-то заставило меня оглянуться и встретить упорный взгляд зверя…Шакал? Собака?

…ах, нет…посмотри на этот хвост…лиса конечно…или лис но молодой…ещё не сталкивался с охотниками…

– Hi, Fox. I'm not a prince. I am not young. Go your way.

Я двинулся дальше, уворачиваясь от нитей паутины, обходя, по возможности, а без неё, продираясь сквозь колючие кусты. Лис шёл следом. Кто сказал, будто животные отводят взгляд, не выдерживают, если упорно смотришь им в глаза? Брехня всё это…

Так мы и шли; временами я что-нибудь ему говорил, как корректный, вежливый попутчик, но он только отмалчивался. В какой-то момент я снял вещмешок, чтоб отломить для молчуна кусок хлеба.

Сперва, он словно даже и не знал как подступиться, но потом-таки съел, удерживая меня под неослабным контролем. Оцениваешь дарителя как потенциальную добычу? Не спеши, шустряк.

И лишь когда впереди завиднелись залитые солнцем просветы между деревьев, он начал озираться, а вскоре и вовсе пропал…Прощай, молодой лис из молодого леса…

Я вышел на поляну и понял, что дал почти полный круг в обход вершины, так и не найдя переход на следующий тумб. Неподалёку, под крутыми скалами, различались несколько ветхих крыш, которые я приметил ещё на подходе к этому лесу. Блуждать в поисках гипотетической короткой тропы из долины мне уже совсем перехотелось, вместо этого я начал высматривать спуск в покинутую деревню Схторашен.

Скоро обнаружилась петляющая между скал крутая стёжка, что привела меня в заброшенный сад тутовых деревьев, откуда я вышел к деревенскому роднику с до невозможности вкусной водой—куда тому приплатановому!—миновал, из конца в конец, все тридцать метров мощёной булыжником улицы из двух или трёх домов, утонувших по самые крыши в колючих джунглях ежевики и, по чуть приметной колее, начал спускаться по склону обращённому к райцентру Кармир-Шука где-то далеко на дне долины.

На пути вниз, ещё пара моих попыток срезать (ну, хоть малость!) и выйти к шоссе повыше, упёрлись в глубокие ущелья с отвесными стенами; так что шоссе меня встретило точно там же, где я оставил его два дня назад – у павильона-закусочной «Тнчрени» .

После пары поворотов плавного серпантина, асфальт взял прямой курс к перевалу из просторной долины Кармир-Шуки. Я топал по кромке размягчённого жарой покрытия, задыхаясь, потея, всё чаще перемещая и не находя мест куда бы ещё сдвинуть лямки самодельного вещмешка, чтоб не так уж врезались в плечи под грузом заспинной клади.

Соль пота щипала глаза, которые забыли уже рыскать по окрестным красотам, а понуро глядели на шершавый асфальт под ногами в обшарпанных солдатских ботинках, и на мою тень, что мало-помалу начинала удлиняться. И всё-таки порой взгляд сам собою вскидывался в надежде высмотреть сквозь капающий пот тенистое дерево у обочины, несмотря на то, что я стопроцентно знал – до самого перевала ничего подобного не предвидится.

Пару раз я покидал насыпь шоссе сбить жажду придорожной ежевикой, она же мош, но, похоже, в этом году нас ждёт мошный неурожай, или же на тех кустах ягоды совсем не уродились. И снова топали ботинки вверх по неумолимо наклонной плоскости асфальта…

Для развития в себе навыков провидца, не ищи лучшего тренера, чем горы; когда на перевале бесконечный прямой подъём перешёл в горизонтальные извивы, продиктованные рельефом чередующихся тумбов, мне уже не трудно было вычислять своё будущее – менее, чем через час я превращусь (если смотреть отсюда же) в едва различимое пятнышко, что сворачивает на во-о-он том повороте, исчезая за склоном самого дальнего тумба, а ещё минут через двадцать, от шоссе ответвится грунтовка и полого пойдёт влево вдоль склона до самого дна тамошней долины, прорезанной речкой Варандой, и уж там-то всё будет хорошо – и деревья, и тень, и вода из прибрежного источника…

Предвиденье меня не обмануло, а в том месте, где грунтовка пересекает вброд галечное дно русла реки, чтобы начать подъём к Саркисашену, я распростился с нею и пошёл по берегу, сквозь зелёный живой тоннель в густом орешнике, пока не оказался в открытом поле, небольшом и на удивление ровном, вдоль излучины реки огибающей подножие тумба-великана на другом её берегу.

Представь себе футбольное поле круто повёрнутое вверх, почти отвесно, и этот поднятый на дыбы стадион укутан сплошь, по самую макушку, лиственным лесом. Кроны деревьев, из-за крутизны склона, не прячут, а лишь сменяют друг друга, взбираясь всё выше, переливаясь каждая своим персональным, одним из двухсот с чем-то оттенков зелёного. Можешь себе представить? Если да, то запросто рассмотришь и меня на этом берегу под кряжистым чугупуром (это то самое дерево, на котором грецкие орехи растут), валяюсь тут на мягкой подстилке из трухи прошлогодних листьев, поглядываю на весь этот зелёный беспредел и на синь небо—сколько его заглядывает вглубь здешней долины—и слежу как покачиваются пятна солнечных лучей в ладонях листвы над моей головой.

Эгей! Чертовски здорово так вот растянуться и думать ни о чём и обо всём; вот только жаль, что не с кем поделиться всей этой красотищей…ёпсь…а это, блин, тут ни к чему…забудь, потому что я уже давно привык, что самые захватывающие моменты приходят в одиночестве. Весь фокус в том, чтоб не скатиться из-за них в мегаломанию, типа, чем больше пространства на отдельно взятую душу, тем выше ранг носителя данной души…

Однажды в незапамятные времена, случилось мне листать лощёные страницы приблудного журнала на немецком, вернее, потёртые огрызки органа массовой информации из ФРГ. Самым длинным огрызком оказалась статья про какого-то Херцога, владельца крупного химического концерна. Короче, представитель той элиты, которые не опускаются до мелкой политической грызни, оставив этот спорт президентам, партиям, премьерам и прочим любителям крысиных бегов, но, вместе с тем, малейший поворот руля в их элитарных вотчинах, хотя бы на полградуса, становится определяющими для всего государственного курса Германии (на тот момент Западной).

Статейный текст перемежался большими красочными снимками, включая и портрет герра Херцога в его персональном приусадебном парке офигенных размеров, на фоне внуков-херцогенят – белокурых купидончиков с луками.

Его праотцы – бродячие евреи-челноки пешком верстали весь Шёлковый Путь, туда и обратно, чтоб притащить китайский ширпотреб для продажи феодальным герцогам, баронам и прочим крутым бандитского мира Средних Веков, а вместо благодарности иноверцы-варвары немыслимо измывались над пейсоносными коробейниками.

А нынче он банкует. Пахан по полной…Да вот только счастлив ли? Ну, не знаю…Не сказал бы, глядя на его лицо в том холёном парке…

А как насчёт меня?

Счастлив ли я, валяясь тут в тенёчке с прохладным ветерком, среди просторного пространства—прикинь!—мне одному досталось поле, а в нём травы по пояс, вперемешку с шипастыми шарами колючек симпатично-сизого отлива, а за речкой круто вздыбленный тумб-курган, ростом с многоэтажки, что вырастают вдоль дороги из Борисполя в Киев? Ну, как? Что ещё нужно для счастья?

Вопрос, конечно, интересный, если внимательно вдуматься…Жаль нету зеркала при мне – поставить самому себе диагноз по слишком умному выражению лица…

Местечко это открылось мне шесть лет назад, когда Министерство Просвещения Республики Нагорного Карабаха (вполне независимое, кстати, государство, хоть и не признанное внешним миром) устроило тут палаточный лагерь для городских школьников, и Сатэник работала в нём несколько смен подряд.

Моё робкое предложение—вверить наших кровинушек моей отеческой заботе и опеке—было отфыркнуто прежде, чем я успел его договорить, так что Ашоту с Эмкой пришлось отдыхать в этом лагере от звонка до звонка, пока смены не кончились, сообразно их возрасту и полу. Старшая среди детей нашей семьи, Рузанна, угодила туда же два дня спустя, после сдачи экзаменов за второй курс в Госунивере. В лагере она трудилась рядом с мамой на должности пионервожатой. Конечно, пионеры испарились вместе с СССР и должности такой в помине не было, но если Рузанна чего-то захочет, то так оно и будет, это уж без вариантов (глубоко соболезную близким и родственникам любого форс-мажора, что подвернулся на её пути к поставленной цели), вот она и назначила себя неоплачиваемой пионервожатой.

На второй неделе бессемейной жизни я как-то заскучал от непривычной тишины в доме и однажды под вечер покинул город в направлении деревни Сарушен, прикупив в окраинном магазинчике пачку печенья и кулёк конфет (на тот период жизни мне уже дошло, что радость от встречи с папой желательно закреплять гостинцем). Прошагав километров несколько за городской чертой, я был подобран попуткой и в лагерь попал уже затемно, но не слишком.

Примерно там, где я сейчас лежу, стоял раздвижной холщовый табурет директора лагеря, Шаварша, на который никто кроме него не смел садиться, типа, священный Коронационный Валун шотландских королей. На широком стволе вот этого (уже тогда расщéпленного молнией) чугупура висела, изливая свет в густую темень поля, одинокая, но мощная лампа, питаемая почти неслышным генератором.

Два длиннющих стола из листового железа, дополненные узкими лавками из того же материала, стояли как вкопанные (такими они и были), продолжая друг друга вдоль кромки примыкающего поля, в котором силуэтились две приземистые пирамиды брезентовых армейских палаток, вместимостью на взвод каждая – одна девочкóвая, другая для мальчиков и физрука. Чуть в стороне стояла 6-местная палатка воспитательниц и ещё одна, совсем маленькая – королевские апартаменты директора Шаварша и его жены, она же Федьдшерица, она же Повариха лагеря.

В глубине поля, правее от палаток и метров за 30 от столов, в ночи мерцал тихий костёр, лизавший ленивыми язычками пламени длинный комель сухого дерева с обрубленными ветками, который изредка, по мере сгорания, продвигали в огонь.

Все лагерные воспитательницы были, естественно, учителями из разных школ города; меня опознали в свете лампы и кликнули Сатэник, а следом прибежала и Рузанна. Они обе обрадовались, но Сатэник внутренне напряглась, готовая дать отпор любой моей сентиментально-романтической дурости идущей вразрез с предписаниями вековых устоев местных традиций и нравов.

Однако, я вёл себя смирно, без посягательств на приличия, и послушно подсел крайним на холодное железо лавки у стола, за которым начинался лагерный ужин и где мне тоже выделили тарелку каши, ложку и кусочек хлеба. После пары попыток хоть что-то откусить, мне стало ясно – этот хлеб не для пластмассовых зубов и я неприметно отложил его в сторонку, переключившись на кашу.

Составление реляции гипотетическим добродетелям от непойманных грантокрадов было прервано восторженным писком притиснувшейся ко мне сбоку Эмки. Я погладил её волосы и узкую спинку дошкольницы; о чём-то спрашивал, она отвечала и тоже спрашивала меня о чём-то.

– А где Ашот? Ты его видела?

Она указала на дальний край соседнего стола, где свет от лампы из последних сил боролся с ночным мраком; Ашот сидел там, забыв про ужин на тарелке, восхищённо таращась на высящихся вокруг него недорослей-старшеклассников с их неумолчным ржаньем и гоготом птичьего базара на скалах арктических морей. Из кармана летней куртки я достал печенье с конфетами и отдал Эмке, чтобы поделилась с братом. Она тихонько отошла…

Потом была трапеза для взрослых. Воспитательницы чинно пили вино; директору, физруку, участковому милиционеру из соседней деревни и мне пришлось довольствоваться традиционной тутовкой. Закусывали мелкой рыбёшкой, которую милиционер днём глушанул в речке электрическим разрядом от одолжённого в лагере генератора, а потом фельдшерица-повариха-жена директора дожарила казнённых.

Группа старшеклассников подошла к Шаваршу с челобитьем о позволении устроить танцы и тот милостиво соблаговолил отодвинуть отбой на полчаса. Я улучил момент спросить Рузанну где Ашот; она ответила, что тот уже спит в палатке и вызвалась сбегать разбудить, но я сказал, что не надо.

Старшеклассники отошли к костру – вытанцовывать под музыку из колонки подвешенной на соседнем с лампой дереве. Мне поначалу показалось странным, чего это они все, как один, танцуют спиной к руководству, но затем догадался – каждый хипхопит с собственной тенью, отбрасываемой в поле светом одинокой лампы. Потом директор повелел выключить генератор и удалился в брезентовую опочивальню…

К неспешно тлеющему в костре бревну, мелкими группами просочились отдыхающие старшеклассники, чтоб, под сочувственным присмотром негласно сменяющихся воспитательниц, пересказвать друг дружке жуткие рóссказни, которыми в их возрасте стращали и меня, и ухохатываться до часу или двух по полуночи над анекдотами дошедшими до нас в своей первозданности со времён раннего палеолита.

В час ночи я согласился уйти спать на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, поскольку на рассвете мне нужно было выходить, чтобы успеть на проходящий через Сарушен автобус до Степанакерта…

Через много лет—совсем недавно—я спросил Ашота почему он так и не подошёл ко мне в тот вечер. Он ответил, что о моём приезде узнал лишь на следующий день, когда меня уже не было в лагере. На мой вопрос о печеньи с конфетами, что должны были просигналить ему о моём приходе, он только лишь недоумённо пожал плечами.

Эмку я не виню: в шестилетнем возрасте втихомолку слопать печенье, внезапно подвернувшееся на фоне лагерного пайка – вполне уместное проявление здорового эгоизма. Вот только жаль Ашота. Каково это: вырастать с мыслью—которую давно похоронил, которую не помнишь, но которая всегда с тобой—что отец не захотел к тебе подойти?. С тобой, с одним тобой из всей семьи, отец не захотел повидаться. Но, как говорится, дело прошлое или, повторяя мудрое изречение Эммы Аршаковны, последней из моих тёщ:

– Кьянгя ли!

Ииии! Что-то меня малость припечалило это уединённо роскошное местечко. Ладно, не хрен тоску нагонять незваными блюзами. Повалялись, а теперь пособираем ничейно бесхозный сушняк с валежником…

Не углубляясь в крутосклонные заросли, я прочёсываю кусты и деревья вдоль кромки поля, вытаскиваю на коровью тропу там сломленный сук, сям сухостой. Метров через триста я разворачиваюсь и бреду восвояси, подбирая в охапку набросанное на тропу топливо; сколько смогу уволочь за один раз. Следующие ходки получаются короче, и совсем краткая. Теперь остаётся наломать дров для костра, чтобы испечь «пионеров идеал-ал-ал…» Делать это приходится голыми руками, поскольку из орудий труда у меня и ножа даже нет.

Иногда людей раздражает подобное легкомыслие и они начинают пугать меня дикими зверями или разбойниками, однако, за всю историю моих ежегодных уходов на волю мне встречались только лисицы и олени, да пару раз медвежьи следы, а разбойникам я, похоже, и нафиг не нужен.

Впрочем, без нападения не обошлось. При ночёвке в окрестностях деревни Мекдишен я залёг спать под кустом, укутавшись поверх спального мешка синей искусственной рогожкой (совершенно непрактичная хрень – в дождь секундально промокает, но в ту пору палатки у меня ещё не было), и где-то к полуночи на мой ночлег наткнулись два волкодава – эскорт возвращающегося в деревню всадника. Ух, и взлаяли ж они у меня над головой!.

Подъехавший с фонариком хозяин тоже изумился невиданному в его родных местах явлению, но синий куль проорал из-под куста, что он турист из Степанакерта, и поскорей отзови своих гампров. Мужик завёл было знакомую байду про волков с бандитами, но я без церемоний отрезал, что после его сучьих детей мне вообще никто не страшен…

А при посещении Дизапайта—это третья по высоте вершина в Карабахе— туда же через полчаса поднялась группа ребят из Хало Траста; есть такая международная организация с британской пропиской, что финансирует и тренирует местное население горячих точек планеты проводить расчистку минных полей, которые любят наставлять друг другу конфликтующие стороны.

Ветродуйная вершина Дизапайта считается идеальным местом для просьбенного матага, поскольку там с незапамятных времён стоит каменная часовня, которую следует трижды обойти кругом, чтоб исполнилось о чём просишь. Сапёры Хало Траста, обученные британскими инструкторами, в свободное от работы время, поднялись на Дизапайт вместе с жертвенным петухом, а нож прихватить забыли и, естественно, весьма разочаровались, что я ничем не могу им помочь. Но молодцы исхитрились и оттяпали голову жертвы осколком горлышка от водочной бутылки из кучи мусора от предыдущих матагистов…

И только лишь в том году, когда я ходил на Кирс (вторую по высоте вершину) при мне была имитация швейцарского армейского ножа—подарок Ника Вагнера—так у него там в ручке уйма всяких чепуховин, типа вилки, штопора и даже есть пилочка для ногтей. Не помню куда я его потом задевал.

Но, сколько б я перед тобой не хвастался, вершины номер один в павлиньем хвосте моих бродяжных достижений нет. По той горе проходит линия фронта недоконченной войны между армянами и азербайджанцами. Так что, если не одни, так другие на вершину меня не пропустят, а может просто с двух сторон шмальнут синхронно…

Это всё к тому, что ломка сухих веток, технически, не сложная проблема, и вскоре, друг подле друга, уж громоздились две вполне достаточные кучи дров и палок для костра; когда первая прогорит, я закопаю в её жар и пепел нечищенную картошку, а сверху дожгу остальное, чтоб картофан допёкся до кондиции.

Но это чуть потом, после того как установлю палатку, а то крутой тумб за речкой уже, вон, плотно загородил солнце и от Варанды потянуло сумерками.

Чтоб пламя не перекинулось на полю, я обхожу костёр систематическими кругами и пресекаю длинным дрыном, который не сумел переломить при дровозаготовке, поползновения шустреньких выплесков пламени. Когда костёр взят в чёрную кайму из сгоревшей травы, дозор сменяется смиренным созерцанием хлопотливо деловитых полотнищ пламени, а дрын превращается в посох для подтыка моего опорно-двигательного аппарата…А что тебе видится в пляске языков огня, или в трепетном мерцании чёрно-седых головешек распадающихся в мелкие угольки?

Теперь, превратив посох в кочергу, я ворошу их тлеющие реминисценции, расталкиваю, чтоб получилась ямка на дюжину картошек: завтрак и ужин – два в одной.

Огонь ест дерево, я ем картошку, меня едят мошки…