Хулиганский роман (в одном очень длинном письме про совсем краткую жизнь)

_{~ ~ ~} истоки

Пора, пожалуй, представить тебе (на всякий) твои же генеалогическими корни по отцовской линии. Насчёт фамильного дерева с материнской стороны мне как-то спокойнее, полагаю бабушка твоя, Гаина Михайловна, неоднократно просвещала тебя кто есть кто на пару колен вглубь, если не далее, а вот твоя осведомлённость с родословной исчезнувшего папы всегда вызывала у меня обоснованные сомнения: с глаз долой – из разговоров вон! Сомнения переросли в уверенность, когда от твоей матери я получил извещение о моей кончине. Ну, не так впрямую по мозгам, конечно. Из деликатности она смягчила новость, написав, что она просто тебе сказала будто твой папа умер, поэтому я не должен травмировать неокрепшую психику ребёнка появлениями с того света.

И именно тут зарыта разгадка отчего с тех пор, когда в пивной сосед за столиком начинал гнать пургу, типа, да, теперь-то он никто, а раньше ходил старшим штурманом на атомной подводной лодке, то я—без зазрения совести и с полным на то основанием—поливал в ответ, что являюсь заслуженным лётчиком-испытателем, погибшим во время пробных полётов на реактивном истребителе секретного типа. И, между прочим, за этот беспримерный подвиг я был удостоен звания Героя Советского Союза и представлен к медали «Золотая Звезда», посмертно, конечно, и очень жаль, что награда не нашла героя. Эти падлы никогда толком не ищут, да…

Но всю эту х…э…сюжет, то есть, не я выдумал. Дело в том, что в ту романтическую эпоху, когда ребёнок матери-одиночки подрастал и начинал задавать вопросы о причинах неполного состава семьи, недоукомплектованная мамаша озвучивала традиционную отмазку всех прочих одиночек:

– Твой папа был лётчик и погиб.

Проза жизни приберегалась для подруг:

– Ой, бабоньки, бухалтер он был, разложил меня в конторе на столе, по гроб жизни не забуду, как те счёты бухалтерски у меня под сракой ёлзали…

Однако, на углублённый экскурс в свою родословную особо не рассчитывай, поскольку мои сведения о собственном происхождении весьма поверхностны и отрывочны до обидного; интерес к евгенике в те поры, как впрочем, и теперь никак не приветствовался…

Мать матери твоего отца звали Катериной Пойонк и её привёз из Польши твой прадед, Иосиф Вакимов, комиссар Первой конной армии Будённого, типа, как трофей, или сувенир на память о том периоде Гражданской войны, когда будённовцы чуть было не разграбили Варшаву.

Их отношения были узаконены тогдашним ЗАГСом и восемь лет спустя родилась моя мать, Галина, за которой последовали её брат Вадим и сестра Людмила. По рассказам всех троих, Иосиф был очень умён, знал еврейский и немецкий языки и занимал должность торгового ревизора целой области на Украине. В тот период у Катерины имелась отдельная пара туфлей под каждое из её платьев.

Ещё через семь лет, в конце тридцатых, Иосифа арестовали. Однако, до расстрела дело не дошло (по всей вероятности, хватило ума откупиться), его приговорили к ссылке на поселение в очень северную, но всё же европейскую часть России. Семья последовала за ним, а в начале сороковых все вместе вернулись на Украину, вскоре захваченную германским вермахтом.

После двух лет нацистской оккупации, когда под ударами Красной Армии немецкие войска откатывались на запад, мой дед исчез из дому буквально за день до освобождения, а вместе с ним пропал и велосипед – большая, по тем временам, ценность.

Наутро, спасаясь от артобстрела, Катерина с тремя детьми бежала в пригородное село Подлипное, где осколок артиллерийского снаряда срезал яблоневую ветку в нескольких сантиметрах над головой моей матери (очень важная деталь – не будь этих сантиметров, то и меня бы не было, как и этого вот письма к тебе). К полудню наступающие части Красной Армии освободили село и сам город. Катерина пришла обратно в Конотоп, где и взрастила, как мать-одиночка: Галину, Вадима и Людмилу.

В начале пятидесятых, старшая дочь Катерины и без вести пропавшего Иосифа, Галина, познакомилась по переписке со старшиной второй статьи Краснознамённого Черноморского Флота Николаем Огольцовым.

«Знакомство по переписке» это когда почтальон приносит письмо в конверте, которое начинается словами: «Здравствуйте, незнакомая Галина…», а заканчивается: «…пришлите, пожалуйста, свою фотокарточку!».

И на следующий год краснофлотец Николай поехал в отпуск не на родную Рязанщину, а в украинский город Конотоп.

Ширина его флотского «клёша» и грудной клетки под полосатой матросской тельняшкой, в сочетании с ленточками на бескозырке с золотобуквенной надписью во лбу: «Черноморский Флот», и сияющий якорь на бляхе пояса, впечатлили тихие улочки пристанционной окраины, где он отыскивал адрес, на который шли его письма: «лети с приветом, вернись с ответом», и три дня спустя мои родители, не спросясь у моей бабушки Катерины, расписались в городском ЗАГСе.

Был ли мой пропавший дед евреем? Комиссарство в Конной армии Будённого, владение языком, ревизорство и само даже имя могли бы послужить косвенным подтверждением подобной версии. Однако, высокий процент детей избранного народа среди вожатаев Октябрьской революции и Гражданской войны не снимает возможности исключений; язык он мог изучить будучи мальчиком-на-побегушках в дореволюционном магазине какого-нибудь еврея-негоцианта; что касается до имени, то даже такой закоренелый антисемит, как товарищ Сталин был ему тёзкой. Тем не менее, мать моя, знакомясь с новыми людьми, предпочитала представляться Галиной Осиповной.

Свои тёмные, чуть выпуклые, глаза с влажным блеском она унаследовала от Катерины Ивановны (или Катаржины Яновны?), которую трудно приписать к коленам израилевым, поскольку в красном углу её кухни висела крытая тёмным лаком доска с сумрачно-бородым святым (не берусь предпологать какого роду-племени или вероисповедания, не исключено, что и католик), а вдобавок у себя в сарае она откармливала свинью Машку на убой. Но, опять-таки, кухонная икона вполне могла прижиться со времён нацистской оккупации, как маскировочная деталь интерьера, а насчёт кошерных строгостей диеты, так ведь голод не тётка и «бiда навчить коржи iз салом їсти».

Конечно, все эти без ответов вопросы возникнут потом, после возвращения наших с тобой предков из конотопского ЗАГСа, но нам с ними не по пути, мы заворачиваем обратно – проследить линию происхождения твоего деда по отцу. А линия эта проста и незатейлива, как и положено приземлённо мужичьей породе.

Есть в земле рязанской районный центр Сапожок, от коего километрах в девяти, или одиннадцати (в зависимости у кого спрашиваешь) расположена деревня Канино. Отец мой хвастал, будто в лучшие времена в ней насчитывалось около четырёхсот дворов.

Ложбина с бесшумно ленивым ручьём делит деревню надвое. В старые добрые времена на берегах его сходились для забавушки – в кулачном бою «стенка на стенку» воротить друг другу скулы заради светлого праздника, или просто воскресного дня. Победа измерялась тем, докудова отгоняли мужиков соседней половины. Да, умел народ повеселиться.

Отшумело. Быльём поросло. Стал неясным преданием Лёха-шорник, наипервейший боец и послушливый сын. Держал его тятька в строгости.

– Куды этта?– шумнёт бывалоча,– богатый шибко? Ну-кыть, работай!

И склоняет тридцатилетний сынок могучие плечи над хомутом, шилом тыкает, а сам весь там – у ручья, откуда мчат запыханные мальцы:

– Ой, Олёша, ломят наших-то.

Отец только зыркнет и – молчит Лёха, дратву втаскивает, покуда не услышится в избе хряск и рявканье упорного отступления вдоль улицы. Тут уж батя не выдержит, подойдёт – хлобысь! – Лёху в ухо:

– Туды-т, растуды-т! Наших там гонют, а энтот …!

Но Лёха этого всего не слушает, он уж за дверью, проулками да огородами оббегает побоище, потому как с тылу не по правилам.

– Лёха вышел!

И – воспрянули наши, а у тех – колебанье в рядах. Кой-кто уж и валится загодя – лежачих-то не бьют. А Лёха сосредоточенно глушит самых отборных и ведь, растуды-т, без единого, распротак его, мата. И погнали обратно к ручью, потом вверх по откосу, потом до околицы. Да, гремела деревня…

Коллективизация сельского хозяйства в СССР этим игрищам край положила, а мудро спланированный Голодомор, призванный закрепить революционные преобразования на деревне, Лёху-то и прикончил, да и батю его, конечно, прибрал…

Мать отца моего, Марфа, ещё застала царский режим, поскольку на момент Великой Октябрьской Социалистической революции ей исполнилось лет тринадцать-четырнадцать. А десять лет спустя она была уж замужем за крестьянином Михаилом Огольцовым, которому и родила троих детей – Колю, Серёжу и Александру (в порядке очерёдности).

Коллективизацию Михаил пережил, но Голодомор в Поволжье его прикончил, и осталась Марфа матерью-одиночкой; варила детям суп из лебеды и менее съедобных трав, и они вместе с ней опухали от голода, но выжили.

Потом пошли колхозные будни – тяжкий крестьянский труд оплачиваемый «трудоднями», жалкой долей из убранного урожая; деревенский клуб, куда привозили кино про Чапаева и Ленина в Октябре, для просмотра которого деревенским парням приходилось по очереди крутить ручную динамо-машину и вырабатывать электричество.

Летом сорок первого объявили о вероломном нападении фашистской Германии и мужиков угнали на войну поголовно. До Канино немцы не дошли, хотя и сюда стала докатываться фронтовая канонада.

Потом в деревне разместились части резерва – сибиряки, поражавшие своим обычаем: после парной бани сидеть на зимней улице в одной рубахе и покуривать свои самокрутки. Сибирские мужики ушли в сторону канонады и вскоре её не слышно стало.

Кроме тишины, в деревне остались лишь бабы, девки да пацаны-допризывники; плюс председатель колхоза – однорукий инвалид. Вот так оно и длилось не день, не неделю, а месяц за месяцем, из году в год. И от жизни такой пошли среди баб отклонения: стали они собирались по избам и разглядывали одна у другой влагалища, комментировали, выносили суждения: чья краше?

Когда новость о возрождении сафоизма дошла до председатель, то, чтобы о том не прослышало районное руководство и дабы радикально пресечь лесбийный уклон, он созвал общее собрание в колхозном клубе, исключительно для баб и девок; но пацаны постарше прокрались в кинобудку и, разиня рты, подглядывали через окошечки для кинопроектора, как председатель стучал своим единственным кулаком по столу на клубной сцене, материл всех присутствующих и божился повывести это, блядь, «мандоглядство» (я малость смягчаю непритязательную прямоту председателевых выражений).

Удалось ли инвалиду сдержать своё обещание мой папа так и не узнал, поскольку его (папу) призвали в армию. Вернее, даже не в армию, а на флот…

Вторая мировая догорала, но пушечное мясо жрала ничуть не меньше. Рязанского паренька Колю, вместе с другими пареньками, переодели в чёрные бушлаты, помуштровали пару месяцев в учебке, чтоб отличали команду «смирно!» от «разойдись!», да понимали бы где у винтовки штык, а где затвор, и посадили на быстроходные катера для переброски вверх по течению реки Дунай и высадки десантом где-то в Австрии.

Однако, при всей быстроходности десантных катеров, к началу операции они не поспели —гитлеровская Германия уже капитулировала и не на кого стало идти в атаку…

Затем он некоторое время сторожил остров Змеиный у берегов Болгарии, или Румынии, после чего его перевели мотористом на минный тральщик – судно небольшого водоизмещения, с малочисленным экипажем.

Его морская служба началась переходом из Севастополя в Новороссийск по неровному Чёрному морю – не то, чтобы шторм, но изрядно болтало. Качели в парке притягательная забава, но через пару часов качания желудок выбросит даже то, что залежалось в нём с позавчерашнего завтрака, а упомянутый переход длился значительно дольше.

Когда краснофлотец Огольцов сошёл на берег в порту назначения, то даже суша продолжала раскачиваться под ним; он попытался вырвать между высоких штабелей из длинных брёвен, сложенных вдоль причала, но безрезультатно. Молодой моряк сел где стоял и, глядя на взлетающие вверх и вновь проваливающиеся ряды брёвен, подумал, что на морской службе он помрёт.

Итак, морская болезнь не уморила моего отца, он свыкся с качкой, вытатуировал якорь на оборотной стороне кисти своей левой руки, а на правой— от локтевого сгиба к запястью—стремительный контур ласточки с конвертиком письма в клюве («лети с приветом, вернись с ответом!») и бороздил на своём утлом тральщике просторы Чёрного моря, расчищая его от минных полей, в чём, собственно, и состоит назначение тральщиков…

Основное отличие подводных мин от наземных в том, что их нужно привязывать, иначе расплывутся куда попадя и будут рвать кого попало, без различия своих и чужих. Вот почему каждую из них привязывают стальным тросиком к её небольшому якорю. Якорьки хватаются за морское дно и мины— железные шары, заполненные воздухом и взрывчаткой— всплывают, но не на поверхность, а насколько позволит длина тросиков, которую заранее устанавливают из расчёта глубин на конкретных морских путях; там, на два-три метра ниже поверхности моря, они висят и дожидаются, когда корпус проходящего мимо корабля затронет один из детонаторов, что торчат из шарообразного корпуса мины в разные стороны, наподобие детского рисунка солнца.

Благодаря своей малой осадке, тральщик проходит над минными полями не цепляясь за рожки детонаторов, а за ним под водой волочится отпущенная с кормы длинная петля толстого стального троса, что обрывает тросики крепления с якорьками на дне и освобождённые мины всплывают на поверхность, чтобы их обезвредили, то есть заставили бы взорваться. Для этого от тральщика отваливает весельная шлюпка, подходит к плавающей мине, чтобы закрепить на ней динамитную шашку с бикфордовым шнуром (и это всё не на тихом пруду, а на зыбких волнах открытого моря, где шар мины вздымается выше шлюпки, а потом проваливается под неё, норовя боднуть рогом), старшина затягивается заранее раскуренной папиросой (она не для форсу, а чтобы поджечь шнур) и – все дружно наваливаются на вёсла. Никто не сачкует, все вкладываются в каждый гребок – жизненно необходимо отойти от мины как можно подальше, ведь её мощный заряд рассчитан рвать корпуса линкоров броненосцев…

При разложении на дробные детали романтический героизм улетучивается и расчистка акваторий от минных полей начинает смахивать на работу трактора в колхозном поле – выйти в заданный квадрат и день-деньской бороздить его туда-сюда с отпущенным за кормой тросом, а назавтра – следующий квадрат. В общем, героизм на тральщике бригадный и то, что отец мой остался в живых, заслуга общая – каждый хорошо делал свою часть работы.

Например, однажды в конце обычного рабочего дня Николай Огольцов стоял у лебёдки, что втаскивала трос на корму тральщика и вдруг увидел – наматываясь на барабан, трос тянет за собою мину, тросик которой переплёлся с тральщиковым. Останавливать лебёдку – поздно, она докрутила бы по инерции втаскивая мину на корму.

У папы рубаха отлипла от тела, вздулась, как шерсть на зверях в минуту крайней опасности, и он настолько истошно животным голосом проорал: «полный вперёд!», что капитан на мостике не раздумывая подчинился – ударил по сигналу в машинное отделение; моторист (папин сменщик) тоже не подвёл, лопасти винта взбурлили воду и напор её оборвал-таки тросик привязчивой мины. Так, сообща, спасли друг друга…

Через пять лет в море не осталось неизборождённых тральщиками квадратов и папу перевели на сторожевые корабли, опять-таки мотористом дизельного двигателя, у него это хорошо получалось, а ещё года через два закончился повторный срок его флотской службы (после войны служили по два срока за себя и за погибших) и его завербовали работать в «почтовом ящике».

В ту пору в СССР было очень много секретных институтов, заводов и даже секретных городов, поэтому, чтобы шпионы не разгадали где какой находится, засекреченные объекты не имели почтовых адресов, типа: область, район, город, улица; туда адресовались покороче – почтовый ящик № **, Н. Огольцову.

Поскольку же во время своего последнего отпуска при прохождении действительной военной службы он зарегистрировал брак с гражданкой Вакимовой Г. И., то и она очутилась в «почтовом ящике» в горах Карпатских. Роддома в «ящике» не оказалось и для произведения меня на свет моей матери пришлось отправиться в город Надворная, в тридцати километрах от областного центра – города Станиславль (впоследствии Ивано-Франковск), что её очень пугало, так как бандеровцы обстреливали машины на дорогах.

И даже спустя два года, когда матери снова пришло время отправляться в роддом, на склонах Карпатских гор по-прежнему ожесточённо грохотали пулемётные очереди, но она их не слышала, потому что мужа её уже перевели в другой «почтовый ящик» и им пришлось переехать из Закарпатья на Валдайскую возвышенность.

Причиной смены обстоятельств их жизни послужил письменный донос в Особый Отдел предыдущего «почтового ящика» от соседей по дому, в котором Галина Вакимова проживала до своего замужества. Дом этот представлял собой одноэтажное строение из тех, что в Конотопе называют «хатами». Размер «хаты» составлял 12 на 12 метров и половина её принадлежала гражданину Игнату Пилюте. Половину остальной половины – дощатую прихожую, кухню и комнату, занимала Катерина Вакимова с детьми, а заключительная четверть хаты – опять-таки: дощатая прихожая, кухня и комната – являлась собственностью гражданина Дузенко.

Дочка Дузенко вышла замуж за гражданина Старикова:, который переехал к ней и жить стало тесно. Для увеличения жизненного пространства Дузенко и Стариков вызнали номер почтового ящика, куда демобилизованный моряк-черноморец увёз их прежнюю соседку и написали в Особый Отдел секретного места (который занимался выявлением и арестами шпионов), что отец Галины Вакимовой, а ныне Огольцовой, был репрессирован в тридцатых годах, но непонятным образом сумел вернуться на Украину, а во время оккупации в его доме находился немецкий штаб (и это правда: на половине Пилюты был расквартирован штаб роты вермахта), а с приближением Советской Армии Иосиф Вакимов бежал совместно с отступающими фашистами.

Особые Отделы «почтовых ящиков» отличались особой бдительностью и цепкостью, так что, по расчётам доносителей, родственников Иосифа, исчезнувшего столь антисоветским манером, вполне могли раскрутить, как минимум, на ссылку.

Единственным просчётом доносителей в их вполне логичном построении оказался не учтённый фактор времени: на тот момент Великий Вождь Народов, товарищ Сталин, уже почил в бозе и затянутые в его бытность гайки понемногу начинали отпускаться.

Разумеется, Николай Огольцов неоднократно вызывался на допрос в Особом Отделе «почтового ящика». Между Особым Отделом секретного места и Отделом Внутренних Дел города Конотопа произошёл обмен служебной перепиской, но репрессировать моего папу не стали по причине совсем уж крестьянского происхождения и ещё за то, что его очень хорошо слушались всякие моторы-дизели, производившие электроэнергию для «почтовых ящиков». Вместе с тем, оставить сигнал без внимания никак не представлялось возможным, поэтому его перевели, от греха подальше, в «почтовый ящик» не граничащий с зарубежными странами…

Вторые роды Галины Огольцовой также происходили вне «ящика» – в ближайшем райцентре.

В роддом её никак не хотели впустить, сочтя, из-за её чёрных волос и красного халата в узорчатых цветах, за цыганку. Однако, сопровождавший её муж Коля опроверг это вопиющее заблуждение с такой убеждённостью, что медперсонал засомневался и она была, таки, принята для предстоящих родов. Спустя час-полтора ему объявили, что его жена родила девочку, а спустя ещё пять минут обрадовали рождением мальчика, и тогда наш отец закричал:

– Гасите лампочку в палате – они на свет идут!.

История, будь то одного человека, или многолюдного общества, распределяется на две разновидности: первая – это история незапамятная, сохранившаяся в легендах, мифах и преданиях, тогда как вторая чётко запротоколирована, увязана с определённым летоисчислением и сохранена в общественных хрониках, либо в личной памяти, если речь идёт об истории одной особи.

Все дети моих родителей зачарованно слушали маму и папу, когда те начинали делиться семейными преданиями о запредельных для детской памяти деяниях и приключениях самих слушателей.

Например, что их первенец начал ходить на железнодорожном вокзале, перед отправлением поезда из Закарпатья на Валдай, и на последующих остановках папа выносил меня на перрон станций для закрепления навыков неуверенного прямохождения, поскольку слишком шаткий пол летящего вагона не способствовал тренировкам…

На новом месте семью поселили в деревянном доме, из которого меня выпускали для самостоятельных прогулок во дворик огороженный невысоким штакетником, и мама просто диву давалась – где я умудряюсь находить такую грязищу, чтоб за считанные минуты вернуться домой завозюканным по самую макушку.

В очередной раз переодев меня в чистое, она попросила папу проследить и выяснить причину. И он увидел, как выпущенный Серёженька без колебаний, прямиком потопал в угол двора, сдвинул висящую на одном лишь верхнем гвозде штакетину и – вот он уже на улице, потопал к горке песка сваленной неподалёку для постройки следующего домика.

Взобравшись на неё, он ложится на пузо и съезжает до самого низа по мокрому от дождей песку. Да ещё и хохочет при этом – довольный, дальше некуда. Разве на такого настираешься?

Покуда мама заново меня переодевала, папа взял молоток да и прибил незакрепленную дощечку, а потом вместе с мамой стал потихоньку наблюдать – а что теперь?

Ребёнок вышел во двор, подошёл к привычному месту, потянул досочку, но та и не шелохнулась. Соседние тоже не подались. Мальчик дважды прошёл вдоль всего заборчика, дёргая каждую из штакетин по очереди, потом встал и – разревелся…

Ни домик, ни дворик не сохранились в моей памяти, но на этом месте родительских сказаний у меня начинало сопереживательно пощипывать в глазах…

А от другой легенды мягкая лапа ужаса ложилась на шею, пронизывая когтями пониже затылка, когда мама вдруг затревожилась, что меня давно уже не видно и не слышно, и послала папу посмотреть.

Он вышел во двор, на улицу – нет нигде. И никто из соседей не видел, а уже вечереет. Ещё раз прошёл всю улицу из конца в конец, и обратил внимание на громкий шум воды. Тут он поспешил к почти отвесному обрыву над бурно вздувшейся после недавних дождей рекой и там—внизу—различил сынулю. Бегом туда!

Поток шумно катящейся воды поглотил узкую полоску берега под обрывом – пришлось брести по колено в воде. Мальчик притискивался к крутому глинистому обрыву, вцепившись в стебель сухой былинки, а ногами уже наполовину в бегущей мутной воде, и даже не ревел, а только хныкал: ыхы, ыхы. Папа закутал его в пиджак и еле нашёл место, где можно было выбраться наверх без рук…

Но какой гордостью трепетали крылья моего носа от рассказа, что это именно я дал имена моему брату и сестре!

Поскольку моё имя досталось мне в честь папиного брата, то последовавших двойняшек договорились назвать как маминых брата и сестру. В роддоме их так и называли – Вадик и Людочка.

Однако, когда новорожденных принесли домой и спросили меня как же мы их назовём, я не задумываясь ответил:

– Сяся-Тятяся!

И никакие уговоры не смогли меня переубедить, я упорно стоял на своём.

Вот почему моего брата зовут Александр, а сестру – Наталья.