Часть 4 В ПОИСКАХ МОТИВА Святое Писание, “The Beatles” и Helter Skelter

Если бы я старался найти мотив, то стал бы искать что-то, что не вписывалось бы в ваши привычные стандарты, с которыми полицейские сталкиваются то и дело… здесь что-то гораздо более запредельное.

Роман Полански — лейтенанту Эрлу Димеру


Январь 1970 года


Служебная записка. От кого: зам. ОП Винсента Буглиози. Кому: окружному прокурору Эвеллу Янгеру. Тема: состояние дел Тейт и Лабианка.

Докладная занимала тринадцать страниц, но всю суть документа выражал один-единственный абзац:

“Без показаний Сьюзен Аткинс по делу Тейт доказательства вины двух из пяти подсудимых [Мэнсона и Касабьян] довольно спорны. Без ее показаний по “делу Лабианка” доказательства вины пяти из шести подсудимых [всех, за исключением Ван Хоутен] отсутствуют".

В прямом смысле. Без помощи Сэди мы ничего не могли доказать.


На 2 января я назначил встречу со следователями по обоим делам и передал им список необходимых действий, насчитывавший сорок два пункта.

Многие уже повторно легли на бумагу: надо осмотреть местность, где найдены одежда и револьвер, поискать там ножи. Надо выяснить, сумел ли Гранадо “совместить” обувь, привезенную нами в ноябре, с кровавым отпечатком каблука, оставленным на дорожке у дома Тейт. В ОНЭ уже должны были прийти к каким-то выводам относительно кусачек и найденных телевизионщиками предметов одежды. Где хранится аудиозапись показаний двух старателей, Крокетта и Постона, сделанная помощником шерифа округа Инио Уордом? Где отчет об оплате междугородных переговоров по домам Тейт и Лабианка, а также по ранчо Спана? Телефонные компании уничтожают данные через полгода; надо бы поспешить.

Многие из этих действий представляли собой элементарные следственные шаги, логично вытекающие из предыдущих и, по-моему, вполне доступные смекалке самих следователей, которым стоило бы предпринять их и без наших подсказок… Получить у Аткинс образец письма печатными буквами и сравнить его с надписью “PIG” на парадной двери дома Тейт. То же — касательно подсудимых Ван Хоутен, Кренвинкль и Уотсона; необходимо сравнить образцы их письма с надписями в доме Лабианка. Где, наконец, подробный отчет об украденных из того же дома кредитных картах (мы надеялись найти чеки на продажу веревок или складных карманных ножей)? ДеКарло говорил, в июне 1969 года они с Мэнсоном покупали трехжильную нейлоновую веревку в магазине “Джек Фрост” в Санта-Монике; надо спросить у тамошних служащих, продавалась ли у них такая веревка, и не узнают ли они кого-то в “Семейном фотоальбоме” — в частности, Мэнсона и/или ДеКарло. Кроме того, надо бы показать фотографии Мэнсона, Аткинс, Касабьян и прочих служащим станции “Стандарт” в Сильмаре, где найден кошелек Розмари Лабианка.

Передав следователям список, я спросил: “Полагаю, что, помимо всех тех заданий, которые вам выдаются, вы, ребята, ведете собственное расследование?” Долгая тишина, которой были встречены мои слова, сама по себе послужила ответом. Потом Калкинс возгласил: “Как можно требовать от нас всех этих вещей? Мы полисмены, а не юристы”.

“Погоди-ка минутку, — сказал я. — Эти сорок два пункта не имеют ничего общего с юриспруденцией. Каждый направлен на то, чтобы собрать как можно больше доказательств в нашу пользу и укрепить сторону обвинения против этих людей”.

“Все равно, это не наше дело”, — продолжал сопротивляться Калкинс.

Его замечание настолько меня возмутило, что я едва не утратил хладнокровия. "Вести следствие, собирать улики, привязывать подсудимых к corpus delicti[120] — не дело полиции? Да неужто, Боб! Вы же следователи. А вот мы с Аароном — юристы. У каждого своя работа. И если кто-то с ней не справится, Мэнсон выйдет на свободу. Подумайте об этом”.

Я еще мог бы понять, если б у следователей было по горло других забот, — но они были приписаны исключительно к нашему делу.

В отличие от Калкинса Майк Макганн редко протестовал, но вместе с тем он и редко справлялся с порученными ему заданиями. На сторонний взгляд, следователи по “делу Лабианка” были куда более сознательны. За те недели, что мы работали рука об руку, я все чаще давал им задания, имевшие прямое отношение к убийствам, совершенным на Сиэло-драйв, зная, что они сделают все возможное. При этом сначала я, разумеется, проконсультировался у лейтенанта Хелдера, который с готовностью признал, что Калкинс с Макганном попросту не справляются с обязанностями.

Если это хоть чуть-чуть могло утешить полицейских (а я уверен, что не могло), мой собственный список получился гораздо длиннее. Там были и простые заметки (например: “Раздобыть альбом “The Beatles”, содержащий песню “Helter Skelter”), и более пятидесяти имен потенциальных свидетелей, с которыми мне хотелось переговорить. Там также были и специфические задачи, вроде: “Получить точные размеры всех ран, нанесенных супругам Лабианка, — офицеры полиции не просили об этом заместителя медицинского эксперта Кацуяму, — с тем чтобы установить точные размеры использованных убийцами ножей".

Размеры были крайне важны. Если характер ранений указывал, что те могли быть сделаны кухонными ножами, принадлежащими Лабианка, из этого следовал бы логичный вывод, что подсудимые вошли в дом без оружия, а затем убили обоих Лабианка их собственными ножами. И защита обязательно спросит: если Мэнсон намеревался убить этих двоих, неужели же он послал бы на дело невооруженных людей?

Еще большее значение имел другой пункт, присутствовавший во всех списках: “Найти упоминания об инцидентах (и свидетелей, которые могли бы подтвердить их), когда Мэнсон приказывал или давал кому-либо инструкции сделать хоть что-то”.

Поставьте (вернее, посадите) себя на место присяжных. Поверили бы вы прокурору, который объявил бы, что гном с ранчо Спана мог послать полдюжины человек (в большинстве своем — юных девушек) совершить ради него убийства людей, которых они лично не знали и вражды к которым не испытывали, — а те повиновались, не произнеся ни слова протеста?

Чтобы убедить в этом присяжных, мне сначала придется доказать безоговорочную власть Мэнсона над “Семьей” и — в особенности — над подельниками. Власть столь непререкаемую, столь полную, что те подчинились бы ему во всем, скажи он хоть слово. Во всем, включая убийство.

Всякий раз, когда я беседовал с кем-нибудь, имевшим отношение к “Семье”, я обязательно спрашивал, не приведет ли мой собеседник пример контроля Мэнсона. Часто свидетель не мог самостоятельно припомнить такого яркого случая, и мне приходилось “копать”, выуживая их на поверхность. Почему Мэнсон колотил Дайанну Лейк? Не потому ли, что та не выполнила какой-то его приказ? Кто распоряжался на ранчо? Кто указывал, кому мыть посуду, а кому — стирать? Кто расставлял телохранителей и дозорных? Не вспомните ли вы хоть одного случая, чтобы Текс возразил Чарли?

Сбор показаний особенно затруднялся тем, что Мэнсон редко отдавал прямые приказы. Обычно он не командовал, кому и что делать, а излагал свои распоряжения в форме предложений и предположений, — вот только предложения, исходившие от Мэнсона, имели силу приказа.

Абсолютная власть. Если мы не сумеем доказать ее наличие вне разумных сомнений, то ни за что не добьемся приговора в отношении Мэнсона.


Когда адвокаты-защитники требуют представить материалы по делу, я приглашаю их в свой кабинет и позволяю просматривать собранные нами папки с бумагами и коробки с вещественными доказательствами. Поскольку Мэнсон теперь выступал в роли собственного защитника, эти папки оказались в его распоряжении; единственное отличие состояло в том, что все эти материалы переправлялись в окружную тюрьму, и он просматривал их там. По распоряжению суда секретари нашего офиса сделали фотокопии всего, что у нас было, — по экземпляру для каждого из адвокатов.

Исключений было всего только два. Выступая в суде, я заявил: “Мы твердо выступаем против того, чтобы снабдить мистера Мэнсона адресами, равно как и номерами телефонов будущих свидетелей обвинения, Ваша честь”. Я также отчаянно сопротивлялся тому, чтобы предоставить защите копии фотографий с телами жертв. Мы слыхали, что некий немецкий журнал предложил за них круглую сумму в 100 тысяч долларов. Я же не хотел, чтобы семьи убитых открыли журнал и увидели эту ужасную бойню.

С двумя исключениями — в обоих случаях суд принял решение в нашу пользу — обвинение, следуя букве закона, передало защите все, что той было необходимо; в ответ же мы не получили ровным счетом ничего — закон в данном случае являет собой улицу с односторонним движением. Мы даже не могли получить список свидетелей, которых защитники намеревались вызвать в суд. Разыскивая ниточки, которые могли бы привести меня к этим людям, я по-прежнему читал газеты и журналы.

Но даже и это не было столь просто, как звучит. Многие из тех, кто ранее имел отношение к “Семье”, опасались за собственную жизнь. Некоторые, включая и Денниса Уилсона из “The Beach Boys”, получали анонимные письма с угрозами. В самих же статьях часто использовались псевдонимы: мало кто хотел, чтобы его цитировали. В нескольких случаях мне удавалось вычислить кого-то только для того, чтобы обнаружить: с этим человеком я уже беседовал. И слишком часто мне попадались выдумки, преподнесенные как непреложный факт.

В одной статье говорилось, что Мэнсон и различные другие члены “Семьи” посетили вечеринку, которую Роман и Шарон устраивали в доме 10050 по Сиэло-драйв в начале 1969 года. Отысканный мною журналист сказал, что источником этой информации был Алан Ворнеке, близкий друг Терри Мельчера. Когда я связался с Ворнеке, тот заявил, что ничего подобного не говорил. В конце концов я собрал список лиц, присутствовавших на вечеринке, и поговорил с теми, кого удалось найти. Никто не видел Мэнсона или других на Сиэло-драйв: ни в ту самую ночь, ни когда-либо еще.

Питер Маас, автор “Бумаг Валачи”[121], написал статью под названием “Убийство Шарон Тейт”, появившуюся в “Лэдис хоум джорнал”. Там имелся следующий абзац:

“Как еще можно достучаться до истеблишмента? Этим людям не нужны песни. Я пробовал им петь. Я пытался спасти их, но они не хотели слушать. Теперь мы должны уничтожить их”. Чарли Мэнсон — другу, лето 1969”.

Это была серьезная улика, и я захотел выяснить, с чьих же слов Маас процитировал Мэнсона. Сделав полтора десятка звонков, я наконец нашел Мааса в Нью-Йорке. Когда я спросил, где он раздобыл некоторые другие заявления, Маас быстро назвал мне имена. Но когда речь зашла о приведенной выше ключевой цитате, которую “Джорнал” разместил курсивом на первой странице статьи, Маас признался, что не помнит, кто именно рассказал ему это.

Вычеркиваем еще одну, казалось бы, такую многообещающую улику.


9 августа 1968 года (ровно за год до убийств на Сиэло-драйв) Грегг Джекобсон договорился о профессиональной сессии аудиозаписи для Мэнсона в частной студии в Ван-Нуйсе[122]. Я поехал туда послушать записи, которыми теперь владел Херб Вейзер, голливудский адвокат, представляющий интересы студии.

На мой собственный непрофессиональный слух, опусы Мэнсона показались ничем не хуже песен множества других современных исполнителей[123]. Впрочем, музыкальные способности Чарли интересовали меня лишь постольку поскольку. И Аткинс, и ДеКарло говорили мне, что выражение Helter Skelter встречается, по меньшей мере, в одной из собственных песен Мэнсона. У обоих я переспрашивал: “Вы уверены, что он не просто пел песню “The Beatles”?” Да, отвечали мне оба; то была собственная композиция Чарли. И если бы мне удалось найти где-нибудь в его текстах Helter Skelter, свинья, смерть свиньям или восстань, это стало бы большим козырем обвинения, сильной косвенной уликой.

Но увы.


Какое-то время казалось, что с экстрадицией Уотсона нам может повезти несколько больше. 5 января, вслед за слушанием в Остине, секретарь штата Техас Мартин Диес-младший постановил, что Уотсона необходимо вернуть в Калифорнию. Бойд вернулся в Маккинни и написал судебный приказ о защите неприкосновенности личности от произвольного ареста, завершив его просьбой об отмене постановления Диеса. Приказ попал на стол судьи Брауна, и 16 января Браун подписал тридцатидневное перенесение слушания дела по запросу Бойда. Текс остался в Техасе.

Шестого числа, в Лос-Анджелесе, Линда Касабьян выслушала предъявленное ей обвинение и заявила о своей невиновности. В тот же день адвокат Марвин Парт попросил о назначении судом психиатрической экспертизы в отношении своей подзащитной, Лесли Ван Хоутен. Судья Кини назначил экспертизу с участием доктора Блейка Скрдлы, который должен был представить конфиденциальное заключение Парту. Еще ранее Парт запросил и получил разрешение записать показания Лесли на магнитофон. И, хотя сторона обвинения не услышит записи и не увидит заключения психиатра, мы вполне могли предполагать, что Парт, как и его предшественник Барнетт, намерен доказывать невменяемость Лесли.

Реакция Мэнсона не заставила себя ждать.

19 января Лесли попросила сложить с Парта полномочия ее защитника и назначить вместо него Айру Рейнера.

Из-за возможной скандальности показаний Ван Хоутен судья Джордж М. Делл решил прояснить этот вопрос в собственном кабинете, подальше от публики и прессы[124].

Парт противился замене, доказывая, что Лесли Ван Хоутен не способна принимать рациональные решения ввиду психического расстройства. “Эта девушка сделает все, что подскажут ей Чарльз Мэнсон или любые другие члены т. н. “Семьи”… У нее уже не осталось собственной воли… Из-за власти над нею Чарльза Мэнсона и “Семьи” она не видит разницы, будет ли она судима отдельно от остальных или же вместе со всеми, что грозит ей газовой камерой; она просто хочет оставаться в этой своей "Семье".

Назначение Рейнера на его место, заявил Парт, проистекает из создавшегося конфликта интересов, и этот конфликт, при таком раскладе, принесет непоправимый вред мисс Ван Хоутен.

Парт рассказал суду, как именно его клиентка вознамерилась отказаться от его услуг. Около недели тому назад Лесли посетила Пищалка. В присутствии Парта, нимало им не смущенная, Пищалка объявила Лесли: “Мы считаем, что тебе пора сменить адвоката” — и показала ей визитку Рейнера. Лесли ответила: “Я сделаю все, что захочет от меня Чарли”. Несколько дней спустя она: 1) отказалась встретиться с психиатром и 2) сообщила Парту, что он более не ее адвокат, а на его месте оказался Рейнер.

Парт хотел, чтобы судья Делл прослушал сделанную им магнитофонную запись показаний Лесли. Защитник был уверен, что, услышав ее, судья осознает: Лесли Ван Хоутен не способна действовать в своих собственных интересах.

Стало очевидным, что, по мнению Парта, общий для всех подсудимых процесс и зонтичная защита вредят его подопечной. Остальные подсудимые обвинялись в семи убийствах, Лесли же — только в двух. И доказательства ее вины отнюдь не были неопровержимы. “Насколько я могу судить, — сказал Парт, ссылаясь на показания Дайанны Лейк, полученные им с остальными материалами следствия, — все, что она сделала, — это ткнула ножом в чье-то уже мертвое тело”.

Затем судья Делл задал несколько вопросов Айре Рейнеру, который признался, что говорил с Мэнсоном “раз, наверное, с дюжину”. Он признал также, что Мэнсон был одним из тех, кто предлагал ему стать адвокатом Лесли. Сам Рейнер, однако, не представлял интересы Мэнсона и лишь однажды встречался с мисс Ван Хоутен, получив от нее письменное приглашение.

С самой Лесли судья Делл говорил в отсутствии обоих адвокатов. Она была неколебима в своем решении: ей нужен Рейнер.

Парт буквально умолял судью Делла послушать магнитофонную запись показаний Лесли, сказав при этом: “Девушка настолько безумна, что все это смахивает на научную фантастику”.

Судья Делл возражал; он предпочел бы не слышать записи. Его интересовал лишь один вопрос: находится ли мисс Ван Хоутен в достаточно трезвом уме, чтобы, действуя адекватно, произвести замену защиты. Чтобы определить это, он предписал трем психиатрам выслушать сделанную Партом запись, обследовать Лесли и представить ему лично конфиденциальный документ, в котором содержался бы ясный и четкий ответ на этот единственный вопрос.


Мэнсон предстал перед судьей Деллом 17 января.

Мэнсон: “У меня тут заявление… Это странное заявление… Возможно, никогда прежде такие заявления не подавались".

Судья: “Доверьтесь мне".

После изучения бумаги судье пришлось согласиться: “Вне всяких сомнений, это любопытный документ”.

“Чарльз Мэнсон, также известный как Иисус Христос и Заключенный", в сопровождении еще шестерых подсудимых, называющих себя “Семейство Божественного Духа”, составили судебный запрос от имени Мэнсона-Христа, изобличающий шерифа в том, что тот ограничивал его духовную, умственную и физическую свободу, действуя неконституционно и не в соответствии с божескими и человеческими законами. В конце заявления перечисленные лица требовали, чтобы вышеупомянутый Мэнсон тотчас же был освобожден.

Судья Делл отказал в удовлетворении этого требования.

Мэнсон: “Ваша честь, за громкими словами, за судебной путаницей и под своей мантией вы скрываете от людей истину”.

Судья: "Это я не нарочно".

Мэнсон: “Порой я сомневаюсь, в курсе ли вы происходящего”.

Судья: “Порой я и сам в этом сомневаюсь, мистер Мэнсон. Признаю, что и меня иногда гложут сомнения… Однако и мы, в своих черных мантиях, тоже делаем свое дело”.

Мэнсон потребовал, чтобы ему предоставили магнитофон, свободный доступ к телефону и другие привилегии, в которых и Офис шерифа, и Офис окружного прокурора ему необоснованно отказывали. Делл поправил его.

Судья: “Между прочим, обвинитель готов зайти в этом куда дальше шерифа”.

Мэнсон: “Да, я как раз собирался просить его отказаться от своих претензий. Это сохранило бы всем нам огромное количество времени и сил”.

Судья: “Как, и разочаровать всех этих людей? Ни за что, мистер Мэнсон”.


Когда 28 января Мэнсон вновь предстал перед судьей Деллом, он все еще жаловался на ограничение естественных привилегий. Например, он хотел поговорить с Робертом Бьюсолейлом, Линдой Касабьян и Сэди Мэй Глютц, но их адвокаты неизменно отказывали ему в этом. Судья Делл проинформировал Мэнсона, что у них есть на это полное право.

Мэнсон: “Я получил письмо от Сэди. Она пишет, что окружной прокурор вынудил ее сказать все то, что она здесь наговорила”.

Мэнсон играл на прессу, уверенный, что та тут же раструбит об этом выпаде в наш адрес, — и не ошибся. Лучшим ходом мог быть лишь прямой звонок Сьюзен и четкие инструкции к действию.

Аарон выступил с нашим блефом, заявив, что Народ готов отстаивать в суде свои интересы в этом деле.

Мэнсон, к нашему облегчению, решил, что еще не готов к этому.

Судья Делл назначил судьей в нашем процессе Уильяма Кини и отложил назначение даты начала судебных заседаний на 9 февраля.


Охватившее нас облегчение было неописуемым. У нас не просто были слабые улики против подсудимых, мы с Аароном все еще не могли сойтись во взглядах на мотив преступлений.

Сторона обвинения не обязана представить в суде мотив преступных действий. Но мотив — крайне важная улика. Присяжные хотят знать, почему произошло то, что произошло. И если четкий мотив преступления является косвенным подтверждением вины подсудимого, то отсутствие мотива косвенно подтверждает его невиновность.

В нашем случае представить мотив было даже важнее, чем в большинстве других, поскольку все эти убийства выглядели совершенно бессмысленными. Вдвойне важно было доказать, что мотив имелся у Мэнсона — поскольку сам он не присутствовал в момент совершения преступлений. Если бы мы смогли доказать присяжным, что Мэнсон (и только он!) имел мотив для совершения убийств, это стало бы крайне важной косвенной уликой того, что он же и приказал их совершить.

Мы с Аароном уже довольно давно были друзьями. Мы выработали обоюдное уважение, и это помогало нам говорить вслух все, о чем мы думали, так что наши дискуссии нередко бывали весьма жаркими. И эта не стала исключением. Аарон считал, что мы могли бы назвать в качестве мотива кражу. Я вполне откровенно заявил ему, что это просто смехотворно. Что такого они украли? Семьдесят с чем-то долларов у Абигайль Фольгер, кошелек Розмари Лабианка (который выбросили, не тронув денег), возможно, мешочек монет и упаковку шоколадного молока. Вот и вся кража. Насколько мы знали, из обоих домов ничего более не пропало. В полицейских отчетах прямо говорится: признаков ограбления или поиска ценных вещей не обнаружено. Находившиеся на виду предметы ценой в тысячи долларов остались там, где стояли.

В качестве альтернативного мотива Аарон предположил, что Мэнсон мог стараться собрать достаточную сумму, чтобы выплатить залог, необходимый для освобождения из-под стражи Мэри Бруннер, матери собственного ребенка, арестованной вечером 8 августа за использование краденой кредитной карточки. И вновь я исполнил роль “адвоката Дьявола”. Семь убийств, пять — одной и еще два — второй ночью; 169 отдельных ножевых ран; слова, написанные кровью жертв; нож, воткнутый в горло одного из убитых, вилка в его животе, вырезанное прямо на теле слово “WAR”, — и все это только для того, чтобы собрать 625 долларов?

Не то чтобы у нас совсем не было мотива. Хотя Аарон и работники ДПЛА отказывались согласиться, мне казалось, что мотив найден. Вот только уж очень он был причудливый.

Когда, еще 4 декабря, я говорил со Сьюзен Аткинс, она сказала мне буквально следующее: “Все это было сделано, чтобы вселить страх в истеблишмент, начать паранойю. И еще — для того, чтобы показать черным, что они в силах одолеть белых”. Это, по ее словам, станет лишь началом Helter Skelter, что она сама определила (когда я задавал ей вопросы перед большим жюри днем ранее) как “последнюю войну на этой планете… Словно все прошедшие когда-либо войны составлены друг на дружку… ”

“За всем этим был так называемый мотив, — писала она Ронни Ховард. — Это было [сделано] для того, чтоб вселить страх в свиней и приблизить судный день, который наступил для всех нас”.

Судный День, Армагеддон, Helter Skelter — для Мэнсона эти слова значили одно и то же: расистскую резню, победу в которой предстояло одержать чернокожей части человечества. Карма совершает обороты, и теперь настала очередь черных оказаться наверху”. Дэнни ДеКарло говорил, что Мэнсон проповедовал это без передышки. Даже совсем случайный для “Семьи” человек, каким был байкер Эл Спринджер, посетивший ранчо Спана всего несколько раз, рассказывал мне, что, сдается ему, Helter Skelter — любимое выражение Чарли, раз уж он так часто им пользуется.

То, что Мэнсон предвидел войну между черно- и белокожими, не было слишком уж фантастично. Многие верят, что такое вполне вероятно. Действительно фантастична была его убежденность, что начать войну может он сам, лично: представив убийства семерых представителей белой расы как совершенные черными, он сумеет обратить гнев “белой” части общества против "черных".

Мы знали, что для убийств на Сиэло-драйв имелся, по крайней мере, один второстепенный мотив. Как выразилась на сделанной Кабальеро записи Сьюзен Аткинс, “Чарли выбрал именно этот дом, чтобы напугать Терри Мельчера, потому что Терри обещал нам кое-что, но так и не выполнил обещания”. Но это, очевидно, не могло послужить основным мотивом для преступления, поскольку, по словам Грегга Джекобсона, Мэнсон знал, что Терри Мельчер уже не живет в доме 10050 по Сиэло.

Все уже собранные нами улики, как мне казалось, указывали на один-единственный первичный мотив — Helter Skelter. Этот мотив необычен, но таковы и сами убийства. Они невероятны, и с первых же мгновений моего участия в деле я чувствовал, что и мотив неизбежно окажется почти столь же нелеп; такого не сыщешь в учебнике криминологии.

“Присяжные ни за что не примут всерьез твою теорию о Helter Skelter, — сказал мне Аарон. — Надо предложить им что-то такое, что они в состоянии будут понять”. Я заявил в ответ, что и двух секунд не пройдет, как я отброшу эту свою теорию, если только Аарон сможет найти в уликах хотя бы намек на какой-то другой мотив.

Тем не менее Аарон был прав. Присяжные не воспримут Helter Skelter, каков он есть. Нам не хватало слишком многих обрывков и клочков, — равно как и единственной, но столь важной привязки.

Предположим, Мэнсон действительно верил, будто своими действиями сумеет развязать расовую войну; в таком случае, что же он сам, Чарли Мэнсон, собирался выиграть от этого?

Ответа я не находил. А без него весь мотив не имел смысла.


“Всегда думай о Теперь… Нет времени оглядываться… Нет времени объяснять, как… ” Все тот же рефрен вновь и вновь возникал почти в каждом письме, посылаемом Сэнди, Пищалкой, Цыганкой или Брендой подсудимым. Скрытый смысл был тем не менее очевиден: “Не говорите им ничего”.

Девицы Мэнсона пытались пробиться к Бьюсолейлу, Аткинс и Касабьян, атакуя их письмами, телеграммами и попытками устроить свидания, с одной целью — заставить их отказаться от услуг нынешних адвокатов, объявить ложными все показания, которые они могли уже дать, и прикрыться на процессе единой общей защитой.

Хотя Бьюсолейл и соглашался, что "исход всей затеи зависит от того, сможет ли “Семья” остаться вместе в своих мыслях, не разобьется ли на группы, не начнет ли давать показания против себя самой”, он все же решил: “Я намерен оставить прежнего адвоката”.

Бобби Бьюсолейл всегда сохранял известную долю независимости. Не столько красивый, сколько “хорошенький” (девушки придумали ему кличку Купидон), Бьюсолейл сыграл несколько второстепенных ролей в паре-тройке фильмов, писал музыку, организовал рок-группу, содержал собственный гарем — и все это еще до знакомства с Мэнсоном. Лесли, Цыганка и Китти жили с Бобби прежде, чем все вместе присоединились к Чарли.

Бьюсолейл попросил, чтобы Пищалка и все прочие не навещали его так уж часто. Они перетягивают на себя все время, отпущенное ему на свидания, тогда как человеком, с которым он действительно хотел бы встретиться, была Китти, готовившаяся родить ему ребенка менее чем через месяц.

Бьюсолейл не был единственным, на кого оказывалось давление. Без Сьюзен Аткинс обвинения, выдвинутые против Мэнсона, теряли силу — и тот знал это. Члены “Семьи” звонили Ричарду Кабаллеро в любое время дня и ночи. Когда приставания не возымели результата, они перешли к угрозам. В итоге, уступив скорее под напором собственной подзащитной, чем под потоком брани, Кабаллеро сдался и разрешил нескольким из девушек Мэнсона — хоть и не самому Мэнсону — встретиться со Сьюзен.

В лучшем случае то была политика сдерживания. В любой момент Сьюзен могла вознамериться увидеть Чарли, и тогда Кабаллеро ничего не сумел бы сделать, чтобы предотвратить встречу. После появления рассказа Сьюзен в “Лос-Анджелес таймс” на стенах “Сибил Бранд” все чаще стали попадаться маленькие буквы: “Сэди Глютц — стукачка”, что весьма смущало Сьюзен. И всякий раз, как происходило что-либо подобное, весы еще чуть-чуть склонялись в пользу Мэнсона.

Мэнсон понимал также, что, в случае отказа Сьюзен Аткинс выступить в суде, нашей единственной надеждой останется Линла Касабьян. Спустя какое-то время адвокат Линды, Гари Флейшман, отказался встретиться с Цыганкой — до такой степени его стали раздражать ее чрезмерно частые посещения. Цыганка множество раз повторяла ему: если Линда не даст показаний, всех отпустят по домам. Флейшман однажды взял Цыганку с собой, отправляясь на очередную встречу с подзащитной. Цыганка объявила Линде — в присутствии нескольких свидетелей, — что та должна солгать, сказав, будто бы в ночи убийств Тейт — Лабианка она не покидала ранчо Спана, а вместе с нею осталась у водопада. Цыганка обещала поддержать этот ее рассказ.


Будь мне дано выбирать основного свидетеля обвинения между Сьюзен и Линдой, я с огромным облегчением выбрал бы Линду: она никого не убивала. Но, спеша передать дело большому жюри, мы заключили с Аткинс договор, условия которого должны были теперь выполнять, хотели того или нет. Если только Сьюзен не передумает.

Но и такой вариант имел острые углы. Если Сьюзен не даст показаний, нам потребуется помощь Линды — но без показаний Сьюзен мы не могли доказать вину Касабьян, так что же мы тогда смогли бы предложить ей взамен? Флейшман хотел добиться для нее полной неприкосновенности, но (с точки зрения Линды) куда лучше предстать перед судом и быть оправданной, чем получить неприкосновенность, дать показания против Мэнсона и затем рисковать, подвергаясь угрозам мести со стороны “Семьи”.

Этот момент нас весьма беспокоил. До какой именно степени нас снедало это беспокойство, показывает сделанный мною телефонный звонок. После того как Мэнсону было предъявлено обвинение в убийствах Тейт — Лабианка, власти округа Инио отозвали назад ранее предъявленное ему обвинение в поджоге — хоть и имели достаточно доказательств. Я позвонил Фрэнку Фоулзу и попросил его вновь подать заявку на предъявление обвинения — что он и сделал 6 февраля. Вот до какой степени мы опасались, что Мэнсон вскоре окажется на свободе.


Февраль 1970 года


Может показаться немыслимым, чтобы человек, обвиненный в серийных убийствах, мог сделаться героем контркультуры. Но для кого-то Чарльз Мэнсон стал именно таким символом.

Незадолго перед тем, как самой уйти в глухую оппозицию, Бернадин Доурн сказала собравшимся на слете организации “Студенты за демократическое общество”[125]: “Прикончить этих богатых свиней их собственными вилками и ножами, а потом ужинать в той же комнате — потрясно! “Метеорологи” понимают Чарльза Мэнсона”.

Андерграундная газета “Дитя вторника”, называвшая себя “голосом йиппи”, обвиняла конкурирующее издание “Лос-Анджелес фри пресс” в том, что те уделяют Мэнсону слишком много внимания, — но затем опубликовала его фото во всю обложку, сопроводив надписью: “ЧЕЛОВЕК ГОДА”.

На обложке следующего номера Мэнсон изображен распятым на кресте.

На прилавках психоделических лавочек появились плакаты с Мэнсоном и майки с его фотографиями, вместе со значками “Свободу Мэнсону!”

Цыганку и других участников “Семьи” приглашали на вечерние радиоэфиры, чтобы послушать, как те поют песни Чарли и во всеуслышание проклинают прокуратуру за “издевательство над невинным человеком”.

Растянув привилегии собственного защитника до невероятных пределов, сам Мэнсон дал огромное количество интервью независимой прессе. Несколько радиостанций также взяли у него телефонные интервью из здания окружной тюрьмы. А в списке его посетителей, среди "свидетелей по материалам следствия", теперь попадались и кое-какие известные имена.

“Я влюбился в Чарли Мэнсона в первый же раз, как увидел по "ящику" его ангельское лицо и сверкающие глаза! — восклицал Джерри Рубин[126]. Воспользовавшись перерывом в слушании дела “чикагской семерки”, Рубин отправился по стране с лекциями и навестил Мэнсона в тюрьме, после чего вероятность использования Мэнсоном разрушительной, подрывной тактики на собственном процессе резко выросла. По словам Рубина, Чарли болтал без умолку три часа подряд, сказав ему, помимо всего прочего, следующее: “Рубин, я не принадлежу к твоему миру. Всю свою жизнь я провел в тюрьме. Я был ребенком-сиротой, слишком уродливым, чтобы кто-то захотел меня усыновить. Теперь я чересчур прекрасен, чтобы оказаться на свободе”.

“Его слова и мужество вдохновили нас, — позднее написал Рубин. — Души Мэнсона легко коснуться, поскольку она лежит прямо на поверхности”[127].

И все же Чарльз Мэнсон — революционный мученик — обладал имиджем, открыто поддержать который не каждый бы решился. Тот же Рубин признал, что его просто бесил “невероятный мужской шовинизм” Мэнсона. Репортер из “Фри пресс” был поражен, обнаружив в Мэнсоне законченного ненавистника и евреев, и чернокожих. А когда кто-то из бравших у него интервью предположил, что Мэнсон — такой же политический заключенный, как и Хьюи Ньютон[128], Чарли с очевидной досадой переспросил: “Это еще кто такой?”

Таким образом, группа, выступавшая в поддержку Мэнсона, на поверку оказалась хоть и горласта, да невелика. Если верить репортажам газет и телевидения, большинство молодых людей, которых средства массовой информации свалили в одну кучу под вывеской “хиппи”, поспешили отмежеваться от Мэнсона. Многие говорили, что воплощаемые им идеи — скажем, насилие — прямо противоречат их собственным убеждениям. И большинство ругали его, страдая от “виновности по внешнему сходству”. Некий юноша пожаловался репортеру “Нью-Йорк таймс”, что путешествовать автостопом стало практически невозможно. “Если ты молод, носишь бороду или просто длинные волосы, водители смотрят на тебя как на “маньяка-убийцу из того калифорнийского культа” и жмут на газ”.

Ирония происходящего заключалась в том, что Мэнсон никогда не воспринимал себя как хиппи, приравнивая пацифизм к слабости. Если членам “Семьи” непременно нужен ярлык, — говорил он своим последователям, — тогда куда лучше называть их "слиппи"[129], причем, ввиду практикуемых ими тайных миссий "тайком-ползком”, этот вариант был весьма подходящим.

Более всего настораживало то, что “Семья” продолжала расти. Группа, жившая у Спана, заметно увеличилась. Всякий раз, когда Мэнсон появлялся в зале суда, я замечал все новые лица наряду с уже известными мне членами “Семьи”.

Можно предположить, что многих из “новообращенных” привлекала сенсация; их тянуло к ней, словно мотыльков на пламя чужой славы.

Чего мы, однако, не знали, так это того, насколько далеко они готовы зайти, чтобы обрести желанное внимание или хороший прием в своей группе.


6 февраля судья Делл постановил, что Лесли Ван Хоутен официально признана вменяемой; решение основывалось на конфиденциальных заключениях, представленных ему тремя психиатрами. Просьба Лесли о замене адвоката была немедленно удовлетворена.

В тот же день в суде Мэнсон неожиданно подыграл нашему блефу: “Давайте устроим суд пораньше. Завтра или в понедельник. Это хороший день, чтобы начать судилище”. Кини назначил начало процесса на 30 марта — дату, уже названную Сьюзен Аткинс. Это дало нам еще немного времени, но отнюдь не достаточно.

16 февраля Кини выслушал заявление, в котором Мэнсон предлагал перенести слушание дела в какой-нибудь другой город или штат. “Знаете, обо всем этом уже столько написано… Про меня писали больше, чем про того парня, что убил президента Соединенных Штатов, — сказал Мэнсон. — Понимаете, это выходит за все рамки; это даже забавно, но в итоге забавы могут стоить мне жизни”.

Хотя другие адвокаты позднее выступят с похожими заявлениями, настаивая на том, что добиться для их клиентов беспристрастного суда в Лос-Анджелесе невозможно из-за огромного количества публикаций, Мэнсон не слишком упорствовал. Его просьба в некотором роде “бессмысленна”, сказал он, поскольку “я не думаю, что добьюсь справедливости в любом другом месте”.

Кини, в отличие от Мэнсона, не сомневался, что суд вынесет беспристрастное решение, но, отказывая в удовлетворении его просьбы, заметил: “Перенос слушаний в другое место, даже если б это произошло, ничего бы не дал”.

Обвинение придерживалось того же мнения. Сомнительно, чтобы где-то в Калифорнии или в любой другой части Соединенных Штатов еще оставался уголок, куда не дотянулась пресса.

Всякий раз, когда защита выступала с протестом или заявлением — а таких случаев до окончания процесса наберется несколько сотен, — у стороны обвинения должен был быть заготовлен ответ. Мы с Аароном вместе готовили обвинительные речи, но я вел еще и письменные заметки, в которых перечислялись прецеденты и которые требовали солидной юридической подготовки. И все это — в придачу к достаточно жестким следовательским обязанностям, которые я на себя взвалил.

Впрочем, эти обязанности приносили и свое особое удовлетворение. В начале февраля в материалах обвинения еще имелись гигантские лакуны — области, информация по которым у нас попросту отсутствовала. Так, например, я еще очень слабо представлял себе, что именно заставляло Мэнсона “тикать”, что звало его к действиям. К концу месяца это уже было мне известно. Ибо к тому времени я впервые уяснил себе мотив Мэнсона — причину, по которой он приказывал убивать.


Я редко ограничиваюсь лишь одной беседой со свидетелем. Часто во время четвертого или пятого разговора возникают факты, прежде забытые или казавшиеся несущественными, но которые в верном контексте могут оказаться жизненно важными.

Когда я впервые беседовал с Греггом Джекобсоном накануне заседания большого жюри, важнее всего мне казалось установить связь, имевшуюся между Мэнсоном и Мельчером.

Вторично общаясь с “искателем дарований”, я, к собственному изумлению, обнаружил, что с момента знакомства с Мэнсоном в доме Денниса Уилсона ранним летом 1968 года Джекобсон более сотни раз подолгу говорил с Чарли, в основном о его философии. Как интеллигентный молодой человек, то и дело сталкивавшийся с хиппи и примерявший на себя их жизненный стиль, Грегг никогда не вступал в “Семью”, хоть и многократно навещал Мэнсона на ранчо у Спана. Разглядев в Мэнсоне определенный коммерческий потенциал, Джекобсон считал его “интеллектуально стимулирующей" личностью. Эта сторона Мэнсона настолько привлекала Грегга, что он часто знакомил его с другими своими друзьями — такими как, скажем, Руди Альтобелли, владелец дома 10050 по Сиэло-драйв, сдававший жилье и Терри Мельчеру, и Шарон Тейт.

Я был поражен широте круга знакомых Мэнсона. “Чарли настоящий хамелеон, — объяснял Грегг. — Он часто заявлял, будто у него “тысяча лиц, и каждым он пользуется; у Чарли для каждого найдется отдельная маска”.

Включая присяжных? — задумался я и решил, что, если на процессе Мэнсон наденет маску миролюбивого хиппи, с помощью Грегга мне удастся сорвать ее.

О.: “Он мог общаться с каждым на их собственном уровне: от работников на ранчо и девиц с Сансет-стрип до меня самого”.

Меня же не оставляли сомнения, скрывалось ли под слоями масок “истинное” лицо Мэнсона. Грегг считал, что такое лицо у него имелось. Под всеми масками Мэнсон прятал свои очень ясные, очень жесткие убеждения. “Я редко встречал людей, которые так сильно верили в свои принципы, как Чарли, — его невозможно было даже поколебать”.

Каковы же источники убеждений Мэнсона? — спросил я.

“Чарли крайне редко ссылался на какие-то авторитеты, расписывая свою философию, — отвечал Грегг. — В любом случае, он не гнушался позаимствовать у кого-то приглянувшуюся мысль”.

Упоминал ли когда-нибудь Мэнсон сайентологию или “Процесс”?

“Процесс”, известный также как церковь Страшного суда, был очень необычным культом. Возглавляемые неким Робертом ДеГримстоном (н/и Роберт Мур; как и сам Мэнсон, бывший сайентолог), его приверженцы поклонялись одновременно и Сатане, и Христу[130].

Тогда я только начинал интересоваться этой группой, отталкиваясь от какой-то статьи, в которой утверждалось, что Мэнсон испытывал неоспоримое влияние “Процесса”.

Так или иначе, Джекобсон сказал, что Мэнсон ни разу не упоминал при нем ни сайентологию, ни “Процесс”. Сам же Грегг в жизни своей не слыхал об этой последней группе.

Чарли когда-нибудь приводил прямые цитаты? — спросил я.

Да, отвечал он, “из песен “The Beatles” и из Библии”. Мэнсон безошибочно цитировал целые тексты песен ливерпульской четверки, находя в них множество скрытых оттенков смысла, потаенных откровений. Что же касается Библии, чаще всего он цитировал девятую главу “Откровения”. Впрочем, в обоих случаях цитаты были призваны поддержать его собственную точку зрения.

Я всерьез заинтересовался этим странным сочетанием и позднее долго расспрашивал Грегга, но сейчас мне больше хотелось узнать о личном мнении самого Мэнсона, о его собственной позиции.

В.: “Рассуждал ли Мэнсон когда-нибудь о понятиях добра и зла?"

О.: “Он верил, что человек не способен совершить дурного поступка, потому что зла не существует. Все хорошо и правильно. Все, что человек делает, он и должен был сделать; против своей кармы не попрешь".

Философская мозаика начала понемногу складываться. У человека, которому я стремился вынести приговор, отсутствовали какие-либо моральные ограничения. Не то чтобы у него вовсе не было морали — он был попросту совершенно аморален. И подобные люди всегда крайне опасны.

В.: “Говорил ли он, что убить другого человека — плохое деяние?

О.: “Напротив, он утверждал, что это хорошо”.

В.: “Какую роль в своей философии Мэнсон отводил смерти?

О.: “В системе понятий Чарли смерть вообще отсутствовала. Смерть — только изменение. Душа или дух не способны умереть… Он говорил об этом постоянно, дух и материя, их взаимосвязь.

Он верил, что все это — лишь в голове, что все субъективно. Он говорил, смерть — это лишь страх, рожденный в голове у человека, и что этот страх можно оттуда изъять, и тогда его больше не будет…

Смерть для Чарли, — добавил Грегг, — действие не более важное, чем поедание трубочки мороженого”.

И все же, когда в пустыне Джекобсон наступил как-то на тарантула, Мэнсон, вспылив, отругал его за это. Он бранил окружающих за убийства гремучих змей, за срывание цветов, даже за то, что они походя мяли стебельки травы. Для Мэнсона убить человека не было чем-то неправильным, но причинить вред животному или растению считалось грешно. При этом он повторял, что никакого зла не существует, что все происходящее хорошо.

То, что философия Мэнсона изобиловала подобными противоречиями, кажется, мало беспокоило его последователей, если даже вообще приходило им на ум. Мэнсон утверждал, что каждый человек должен быть независим, — но при этом вся “Семья” зависела от него одного. Он говорил, что не может никому советовать или приказывать, что все они “должны поступать так, как диктует вам ваша любовь”, но он также утверждал: “Я и есть ваша любовь”, так что его желания автоматически становились их желаниями.

Я спросил Грегга об отношении Мэнсона к женщинам. Этот вопрос особенно интересовал меня из-за женской части подсудимых.

У женщин лишь две цели в жизни, говорил Чарли: служить мужчинам и рожать детей. Но он не разрешал девушкам из “Семьи” воспитывать собственное потомство. Если они будут заниматься воспитанием, объявлял Чарли, то передадут детям собственные комплексы. Чарли верил: если ему удастся уничтожить барьеры, созданные родителями, школой, церковью, обществом,

— тогда он создаст “сильную белую расу”. Как и Ницше, которого Мэнсон, по его словам, прочел, Чарли верил в “расу сверхчеловеков”.

“По словам Чарли, — продолжал Грегг, — женщина может быть хороша лишь настолько, насколько хорош ее мужчина. Они лишь отражения своих мужчин, вплоть до собственных отцов. Женщина — образ собирательный, она аккумулирует в себе мужчин, с которыми когда-либо была близка”.

Тогда почему же в “Семье” столько женщин? — спросил я. На каждого из мужчин их приходилось, по меньшей мере, пятеро.

Лишь с помощью женщин, сказал Грегг, Чарли мог привлекать мужчин на свою сторону. Мужчины представляли собою власть, силу. Но женщины были нужны ему, чтобы заманивать мужчин в "Семью".

Как и всех прочих, с кем я говорил, я попросил Грегга привести мне пример власти Мэнсона над остальными. Грегг дал мне один из лучших на тот момент примеров: он сказал, что обедал в “Семье” трижды; всякий раз Мэнсон в одиночестве восседал на большом камне, а остальные члены “Семьи” устраивались кольцом вокруг камня, прямо на земле.

В.: “А Текс — он ни разу не поднимался на камень?”

О.: “Нет, конечно же, нет”.

В.: “А кто-нибудь еще из “Семьи” поднимался туда?”

О.: “Только Чарли”.

Я нуждался во множестве, великом множестве подобных примеров, чтобы высыпать их на суде перед присяжными. Лишь тогда эти люди пришли бы к окончательному выводу, что Мэнсон обладал такой властью над своими последователями, и в особенности — над подельниками, что они ни за что не совершили бы эти убийства без его руководства, его указаний, его приказов.

Я спросил Грегга об устремлениях Чарли, о его целях. “Чарли хотел добиться успеха, записывая пластинки, — ответил Грегг. — Не столько для того, чтоб заработать кучу денег, сколько ради возможности донести свои слова массам, сделать их общим достоянием. Ему нужны были люди: чтобы они жили с ним, занимались с ним любовью, — так он хотел сделать белую расу по-настоящему свободной”.

Что же чувствовал Мэнсон по отношению к чернокожим?

Грегг отвечал, что Чарли “считал, будто они, как раса, находятся на другом уровне, и белые занимают более высокую ступень, чем черные”. Вот почему Чарли столь яро осуждал секс между черными и белыми; “тем самым люди нарушают ход эволюции, смешивают разные нервные системы, менее развитые с более развитыми.

По словам Джекобсона, “Чарли верил, что единственной задачей, стоящей перед чернокожим, было служить белому человеку. Черные должны удовлетворять нужды белых”. Но черные слишком долго оставались в самом низу, говорил Чарли. Теперь настала их очередь перехватить бразды правления. В этом-то и заключался Helter Skelter, вся эта черно-белая революция.

Мы с Греггом обсуждали это более десятка раз. То, что ранее представляло собой только фрагменты, обрывки и куски, теперь начинало складываться в единое целое.

Картина, которая вырисовывалась в итоге, впрочем, была столь невероятной, столь невозможной, что сознание практически отказывалось принять ее.


За долгие годы предметных бесед с людьми вырабатываешь особое чувство. Когда кто-то лжет или не рассказывает всей правды, часто это сразу бросается в глаза.

Заново беседуя с Терри Мельчером, я не мог отделаться от ощущения, что он чего-то недоговаривает. Разводить с ним сантименты у меня просто не было времени. Я сказал Терри, что хочу встретиться с ним еще разок, только на сей раз он должен привести своего адвоката, Чета Лаппена. Когда, 17 февраля, мы вновь встретились в кабинете Лаппена, я заявил напрямик: “Вы не говорите мне всей правды, Терри. Вы что-то скрываете. Что бы это ни было, в конце концов оно выплывет наружу. Гораздо лучше поделиться со мною прямо сейчас, чем дожидаться, пока защита не удивит этим нас обоих на перекрестном допросе”.

Терри несколько минут колебался, но затем решил рассказать мне все.

В тот день, когда новость об участии Мэнсона в “убийствах Тейт” впервые разнеслась журналистами, Терри позвонили из Лондона. Это был Руди Альтобелли, владелец дома 10050 по Сиэло-драйв, который сказал ему по секрету, что однажды, в марте 1969 года, когда он принимал душ в гостевом домике усадьбы, Мэнсон постучал в его дверь. Мэнсон заявил, что разыскивает Терри, съехавшего из усадьбы несколько месяцев тому назад, но у Альтобелли, успешно занимавшегося менеджментом множества театральных знаменитостей, появилось подозрение, что на самом деле Мэнсон явился к нему самому: больно уж быстро тот перевел разговор на свою музыку и песни. В довольно завуалированной манере Альтобелли дал ему понять, что не заинтересован в сотрудничестве, — и Мэнсон ушел.

Гостевой домик! “Терри, — вскричал я, — почему же вы раньше этого не рассказали?”

“Я не думал, что это так уж важно”.

“Господи, Терри, это помещает Мэнсона внутрь забора усадьбы Тейт. Как вы прекрасно знаете, чтобы дойти до гостевого домика, ему нужно было пройти мимо основного здания. Стало быть, Мэнсон был знаком с расположением построек и вообще с территорией. Я уж и не представляю, что может быть для нас более важным. Где сейчас Альтобелли?”

“В Кейптауне, в Южной Африке”, — с неохотой признался Мельчер. Заглянув в записную книжку, он продиктовал мне телефонный номер отеля, в котором тот остановился.

Я позвонил в Кейптаун. Мистер Альтобелли только что выехал, не оставив никакого иного адреса. Впрочем, Терри говорил мне, что Руди намеревался вскорости вернуться в Лос-Анджелес на несколько дней.

“Я должен узнать об этом в ту же минуту, как он попадет в Лос-Анджелес”, — сказал я Терри. Для подстраховки я привлек собственных наблюдателей, попросив других лиц, знавших Альтобелли, сразу же связаться со мной, если они встретятся или созвонятся с ним.

В тот же день, когда я беседовал с Мельчером, половина наших проблем с экстрадицией оставшихся подсудимых благополучно разрешилась: Патриция “Кэти” Кренвинкль отказалась от дальнейших отговорок и потребовала немедленного возвращения в Калифорнию. 24 февраля она впервые вошла в зал судебных заседаний и попросила назначить себе адвокатом Пола Фитцджеральда из Офиса общественного защитника. Фитцджеральд сказал судье, что, во избежание конфликта интересов, представляемый им офис готов согласиться защищать ее.

На самом деле существовало даже два повода для возможных конфликтов: Офис общественного защитника уже представлял Бьюсолейла на процессе по убийству Хинмана, и ранее Фитцджеральд, хоть и очень недолго, был защитником Мэнсона — пока тот не принял на себя роль собственного адвоката.

Месяц спустя Пол Фитцджеральд уволился из Офиса общественного защитника, когда там решили, что конфликт интересов действительно имеет место. Был ли мотив, движущий Фитцджеральдом, чисто идеалистическим, или же он надеялся прославиться в качестве частного адвоката, выиграв дело клиентки (или имело место сочетание обоих этих мотивов), факт остается фактом: Пол отказался от 25 тысяч долларов ежегодного заработка и от многообещающей карьеры общественного защитника, чтобы представлять в суде Патрицию Кренвинкль, которой в буквальном смысле нечем было оплатить его труды.


Терри Мельчер так и не позвонил. Зато позвонил другой мой знакомый, доложивший, что Руди Альтобелли вернулся в Лос-Анджелес днем ранее. Я связался с адвокатом Руди, Барри Хиршем, и назначил встречу. Прежде чем покинуть кабинет, я заполнил повестку в суд и сунул ее в карман.

Я не стал задавать Альтобелли вопрос, действительно ли имел место инцидент в гостевом домике, потому что в ответ мог услыхать твердое “Нет”, и наш разговор бы на этом и кончился. Вместо этого я просто выложил ему свои карты: “Руди, я устроил эту нашу встречу только потому, что хотел расспросить вас о том случае, когда Мэнсон приходил к гостевому домику. Терри рассказал мне об этом”. Fait accompli[131].

Да, Мэнсон появлялся там, сказал Руди. Но значит ли это, что ему самому придется давать показания в суде?

Руди Альтобелли был яркой, динамичной личностью и, как я вскоре обнаружил, временами проявлял поистине изощренное хитроумие. Список знаменитостей сферы развлечений, которых он представлял, включал в себя таких звезд, как Катарина Хепберн[132], Генри Фонда (какое-то время он снимал гостевой домик на Сиэло-драйв), Саманта Эггар[133], Баффи Санте-Мари[134], Кристофер Джонс [135] и Салли Келлерман[136], — и этот список еще далеко не полон. Тем не менее Руди был напуган — как и едва ли не все прочие свидетели по делу.

Вернувшись из Европы после убийств, он обнаружил, что полиция опечатала строения на Сиэло-драйв. Нуждаясь в месте для ночлега и подозревая, что он сам был целью убийц (и мог оставаться ею), Руди выбрал самое безопасное место, которое пришло ему в голову. Он поселился у Терри Мельчера и Кэндис Берген, живших в пляжном домике в Малибу, принадлежавшем матери Терри, Дорис Дэй. Хотя оба провели немало часов, обсуждая преступление и возможных подозреваемых, насколько помнил Руди, имя Мэнсона в их беседах не упоминалось ни разу. Когда разнеслась весть, что в убийствах повинен Мэнсон и что возможным мотивом была его обида на Мельчера, Альтобелли решил, что выбрал для жизни, похоже, наименее безопасное место во всей Южной Калифорнии. Он и теперь содрогался, вспоминая об этом моменте.

У Руди, впрочем, была еще одна причина опасаться за свою жизнь. В известном смысле он тоже обманул Мэнсона.

“Расскажите мне об этом, Руди, — попросил я. — Тогда мы сможем обсудить, придется ли вам выступать на суде или нет. Но сначала скажите, откуда вы знаете, что это был именно Мэнсон?” Потому что они встречались и раньше, пояснил Альтобелли, летом 1968 года, в доме Денниса Уилсона. В то время Мэнсон жил там, и Руди заглянул как раз, когда Деннис поставил записи его песен. Альтобелли вежливо послушал, покивал, сказал: “Неплохо” (минимум необходимой вежливости) — и ушел.

Временами и Деннис, и Грегг пытались заинтересовать Руди Мэнсоном и его философией. Как сказал Альтобелли, нажитые деньги ему пришлось зарабатывать каторжным трудом, а потому он не мог в одночасье проникнуться идеями бездельника Мэнсона, и обоим повторил эти самые слова.

Инцидент произошел около восьми или девяти часов вечера в субботу, 23 марта 1969 года: Руди запомнил дату, потому что на следующий день они вместе с Шарон вылетели в Рим; Руди по делам, а Шарон — чтобы встретиться с мужем и сниматься в каком-то фильме. Альтобелли находился в гостевом домике; он был там один и принимал душ, когда залаял Кристофер. Схватив халат, он подошел к двери и увидел Мэнсона, стоящего на крыльце. Возможно, Мэнсон и постучал, а шум воды заглушил стук, — но Руди все равно рассердился, потому что тот отпер внешнюю дверь и поднялся на крыльцо без приглашения.

Мэнсон начал было представляться, но Руди довольно резко, не открывая внутреннюю дверь с сеткой, которая отгораживала крыльцо от гостиной, прервал его излияния: “Я знаю, кто ты такой, Чарли; чего тебе надо?”

Мэнсон сказал, что разыскивает Терри Мельчера. Альтобелли ответил, что Терри переехал жить в Малибу. Когда Мэнсон поинтересовался новым адресом Мельчера, Альтобелли ответил, что не знает его. И это не было правдой.

Затягивая разговор, Мэнсон осведомился, чем Руди занимается. Альтобелли был уверен, что Мэнсон уже знает ответ, но все же ответил: “Работаю в сфере развлечений”. И добавил: “Я бы хотел пообщаться с тобою подольше, Чарли, но завтра улетаю из страны, и мне еще нужно собрать вещи”.

Мэнсон сказал, что разговор можно отложить до возвращения Руди. Тот поспешил возразить, что вернется не ранее, чем через год. Еще одна ложь, — но у Альтобелли не было ни малейшего желания в дальнейшем встречаться и разговаривать с Чарли Мэнсоном.

Перед тем как тот ушел, Руди спросил, как он попал к гостевому домику. Мэнсон ответил, что сюда его направили люди в большом здании. Альтобелли заявил, что ему не по вкусу, когда кто-то беспокоит его жильцов, и что он был бы весьма благодарен Чарли, если тот не станет делать этого в будущем. С чем Мэнсон и удалился.

На языке у меня уже вертелся самый главный вопрос, но перед тем, как задать его, я попросил Альтобелли описать Мэнсона, освещение на крыльце, кто где стоял в течение беседы. Поскольку он и ранее встречался с Чарли, никто не поставит под сомнение личность незваного гостя, но мне нужно было удостовериться в точности.

Только тогда я задал наконец свой вопрос и затаил дыхание, дожидаясь ответа. “Руди, а кто был в основном здании тем вечером?”

“Шарон, Гибби, Войтек и Джей”.

Четверо из пятерых погибших! Это значило, Мэнсон мог видеть кого-то из них — или всех сразу. До этого разговора с Альтобелли мы считали, что Мэнсон никогда не встречался с людьми, убить которых приказал.

“Руди, они все мертвы. Был ли там кто-то еще, кто мог бы подтвердить это?”

Руди немного подумал. Днем он и сам заходил в основное здание, чтобы вернуться в гостевой домик буквально за несколько минут до прихода Мэнсона. “Я не уверен, — протянул он, — но, по-моему, Хатами там тоже был”.

Иранец Шахрок Хатами был личным фотографом Шарон и другом обоих Полански. Руди знал, что Хатами находился в доме тем вечером — он фотографировал Шарон, собиравшую вещи накануне перелета в Италию.

“Я не хотел бы появляться в суде, мистер Буглиози”, — внезапно сказал Руди.

“Могу это понять. Если я как-нибудь сумею избежать этого, то не вызову вас. Но, если смотреть на вещи реалистически, учитывая важность того, что вы мне сообщили, мне, наверное, все-таки придется привлечь вас как свидетеля”. Мы довольно долго обсуждали с ним эту перспективу, прежде чем я передал Альтобелли повестку.

Затем я попросил его: “Расскажите мне о Шарон”.

За то короткое время, что они были знакомы, отвечал Руди, она вызвала в нем большую симпатию. Шарон была красивым человеком. Разумеется, она обладала великолепной внешностью, но под этим словом он подразумевал и нечто другое. В ней были какая-то теплота, открытость, которые Руди почувствовал сразу после их знакомства, — но эти качества Шарон за всю ее карьеру в кино ни одному режиссеру не удалось перенести на экран. Они часто и подолгу разговаривали. Она называла усадьбу 10050 по Сиэло-драйв “мой дом любви”.

Затем Руди рассказал мне кое-что, по его словам, не известное более никому. Я знал, что никак не смогу использовать эти сведения на процессе: то был пересказ чужой реплики, и, хоть из этого правила и прежде бывали исключения, на суде нельзя давать показания “чужими словами”. Тем более, такие показания.

Во время полета в Рим Шарон спросила у Руди: “А тот пронырливый малый возвращался вчера?”

Значит, Шарон все же видела Мэнсона, пронырливого маломерка, который четыре с половиной месяца спустя срежиссирует ее убийство!

Должно быть, между ними произошло что-то, спровоцировавшее подобную реакцию. Какая-то мелкая стычка, конфронтация. Может ли быть, что Войтек, обладавший непредсказуемым характером, вступил с Мэнсоном в спор? Или, возможно, Мэнсон бросил Шарон какое-то оскорбление — а Джей поспешил защитить ее?


Я позвонил в ДПЛА и попросил найти Шахрока Хатами.

Лейтенант Хелдер связался с другом полковника Тейта, который, в свою очередь, отыскал Хатами. Я беседовал с ним в собственном офисе. Иранский фотограф очень эмоционально описал мне, насколько ему нравилась Шарон. “Не романтично, но… — он извинился за свой ломаный английский, — когда один человек бывает любить качества, которые есть у другой человек”.

Я сказал ему, что, по-моему, лучше эту мысль и не выразишь.

Да, однажды он послал кого-то в задний домик. Один раз. Шахрок не помнил даты, но это случилось за день до того, как Шарон улетела в Европу. Дело было днем. Он посмотрел в окно и увидел шедшего по двору мужчину; тот озирался, словно не знал, куда идет, но вел себя нагловато, словно ему принадлежало все кругом. Манеры этого человека рассердили Хатами, и, выйдя на крыльцо, тот поинтересовался, что ему тут надо.

Я попросил Хатами описать мужчину. Невысок, как Роман Полански (рост Поланского — пять футов пять дюймов; Мэнсона — пять футов два дюйма), лет под тридцать, тощий, с длинными волосами. Какого цвета волосы? Темно-русые. Бороды не было, но, похоже, ему уже следовало бы побриться. Как Хатами разглядел все это? Он спустился с крыльца, чтобы загородить мужчине дорогу; они стояли, самое большее, футах в трех-четырех друг от друга.

За исключением возраста — Мэнсону было тридцать четыре, но его легко можно было принять за человека помоложе — описание совпало.

Мужчина сказал, что он ищет кого-то, и упомянул имя, которое Хатами услышал впервые.

Не Терри ли Мельчера он упомянул? — спросил я. Возможно, ответил Хатами, но, правду сказать, он не помнит. В то время имя Мельчера ни о чем ему не говорило.

“Это резиденция Полански, — сказал ему Хатами. — Это не то место. Может, люди, которые вам нужны, живут там, — показывая в сторону. — Ступайте на задний двор”.

Под “задним двором” Хатами подразумевал пыльную тропинку, ведшую к гостевому домику в обход основного здания. Но, как позднее я объясню присяжным, для американца “задний двор” означает место, куда складывают выброшенные вещи, где стоят мусорные баки. Мэнсон должен был почувствовать, что с ним разговаривают как с бродячим котом.

Я спросил у Хатами: “Каким голосом вы сказали это?” — и тот продемонстрировал, сердито и громко. Романа не было дома, сказал Хатами, и он хотел защитить Шарон. “Я не был счастлив, что он ходит по собственности и смотрит на людей, которых не знает”.

Как реагировал мужчина? Он огорчился, сказал Хатами. Повернулся и пошел прочь, не сказав ни “Извините”, ни чего-либо еще.

Впрочем, как раз перед этим из двери вышла Шарон и спросила: “ Кто это, Хатами?” Шахрок отвечал ей, что этот человек кого-то разыскивает.

Показав Хатами схему дома и прилегающей территории, я попросил указать места, где стоял каждый. Шарон была на крыльце, мужчина — на дорожке, не более чем в шести-восьми футах, и ничто не загораживало их друг от друга. Сомнений нет: Чарльз Мэнсон видел Шарон Тейт, а она видела его. Шарон, вне сомнений, смотрела прямо в глаза человеку, который прикажет ее убить. Впервые у нас появилось свидетельство тому, что Мэнсон видел кого-то из жертв еще до убийств.

Хатами оставался на дорожке, а Шарон — на крыльце, тогда как мужчина отправился дальше, к гостевому домику. По словам Хатами, он вернулся тем же путем уже через “минуту или две, не больше” и покинул усадьбу, не промолвив ни слова.

То был не настолько яркий инцидент, на какой я мог надеяться, но, заодно с отказом Мельчера и уклончивым ответом Альтобелли, совета “Ступайте на задний двор” было более чем достаточно, чтобы создать у Мэнсона глубокую неприязнь по отношению к дому 10050 по Сиэло-драйв. Кроме того, все эти люди представляли не просто истеблишмент, но истеблишмент как раз того рода — сферы развлечений, кинопроизводства, звукозаписи, — в котором Мэнсон, испытав собственные силы, потерпел неудачу.

Расхождение было лишь одно: Хатами уверял меня, что инцидент произошел среди белого дня. Альтобелли, однако, с той же уверенностью говорил, будто Мэнсон появился на его крыльце где-то между восемью и девятью часами вечера. Возможно, кто-то из них запутался, но, скорее всего, днем, подойдя к гостевому домику, Мэнсон никого там не нашел (Альтобелли отсутствовал весь день, устраивая поездку в Европу) и вернулся уже вечером. Что подтверждалось показаниями Хатами: Мэнсон вернулся той же дорогой уже через "минуту или две, не больше", что не оставляло ему времени для разговора с Альтобелли.

Я показал Хатами фотографии полутора десятков мужчин. Он выбрал одну и сказал, что “этот похож”, хотя он не может быть уверен на все сто процентов. На фото был изображен Чарльз Мэнсон.

Беседуя с Хатами, я не упоминал имени Мэнсона, и лишь в самом конце разговора Хатами осознал, что мужчина, с которым он говорил в тот день, может оказаться человеком, обвиняемым в подготовке убийства Шарон.

Мельчер — Альтобелли — Хатами. Если бы мне не показалось, что Мельчер о чем-то умалчивает, нам могло так и не удасться привязать Мэнсона к территории усадьбы 10050 по Сиэло-драйв.

Сходная цепочка, начавшаяся с обнаруженного мною в папках округа Инио упоминания мельком, привела к недостающему фрагменту мотива убийств и Тейт, и Лабианка.

В итоге, почти через три месяца после подачи мною первого запроса, я все-таки получил сделанную помощником шерифа округа Инио Доном Уардом запись его разговора с двумя старателями, Полом Крокеттом и Бруксом Постоном.

Уард говорил с обоими в Индепенденсе, 3 октября 1969 года, — то есть за неделю до рейда на ранчо Баркера и почти за полтора месяца до того, как в ДПЛА стало известно о возможной вовлеченности “Семьи” Мэнсона в убийства Тейт — Лабианка. Уард не задал им ни одного вопроса об убийствах, лишь расспрашивал о деятельности “этих хиппи”, живущих теперь в балке Голара.

Крокетт, шахтер сорока с чем-то лет с выдубленным ветром лицом, разрабатывал участок в Долине Смерти весной 1969 года, когда наткнулся на посланных Мэнсоном на ранчо Баркера разведчиков. В то время их там было только двое — сбежавшая от родителей девушка по имени Хуанита Вильдебуш и Брукс Постон, субтильный, почти безвольный восемнадцатилетний юноша, остававшийся в “Семье” с июня 1968 года. Вечерами Крокетт навещал их, и разговоры неизбежно утыкались в один и тот же предмет — в Чарли. “Да я ушам своим не верил, — восклицал Крокетт. — То есть это же полная чепуха”. Так или иначе, мало-помалу Крокетт уяснил себе, что эти двое свято верят, будто Чарли — вернувшийся на землю Христос. Столь же очевидным казалось и то, что они боятся его. Поэтому Крокетт, и сам не новичок в вопросах мистики, сделал нечто, возможно, странное, но зато эффективное в психологическом смысле. Он заявил им, что и сам, совсем как Чарли, обладает особыми силами. “Я подбросил им идею, дескать, у меня хватит чар, чтобы удержать Чарли от приезда сюда”.

Остальные члены “Семьи”, включая Пола Уоткинса, Текса Уотсона, Бренду Макканн и Брюса Дэвиса, изредка появлялись на ранчо с посланиями и припасами, так что вскоре Мэнсон прослышал о чародее-старателе.

Поначалу он высмеял соперника. Но всякий раз, когда он сам отправлялся на ранчо Баркера, что-нибудь да происходило: ломался грузовичок, шериф проводил рейд на ранчо и т. д. В это самое время Хуанита сбежала с Бобом Берри, партнером Крокетта, а сам он успешно провел переобращение нескольких наиболее важных для Мэнсона последователей: Постона, Пола Уоткинса, часто замещавшего Мэнсона на посту командующего, и, какое-то время спустя, — Хуана Флинна, высокого тощего ковбоя родом из Панамы, работавшего у Спана.

Когда Крокетт познакомился с юным Постоном, тот был “зомби”, по его собственному выражению. Постон говорил, что собирался покинуть “Семью” уже множество раз, но “Мэнсон держал мое сознание мертвой хваткой, и я не мог вырваться. Я просто не знал, как мне уйти… ”

Крокетт обнаружил, что Мэнсон “запрограммировал всех своих людей до такой степени, что все они стали в точности как он сам. Он набивал им головы всем, что попадалось под руку. Раньше я не верил, что такое возможно, но ему это удалось, и я собственными глазами видел, как это работает”. Крокетт взялся за “депрограммирование” Постона. Он дал ему работу на принадлежащих ему старательских участках, заставил подкачать мускулы, подкидывал другие темы для размышлений.

Впервые Крокетт повстречался с Мэнсоном в сентябре 1969 года, когда тот наконец добрался до ранчо Баркера, — и счел его “очень умным мужиком; практически, гением”. Тогда же Мэнсон поведал ему “пару самых жутких историй. Я решил тогда, что все это выдумки, чтобы усилить первое впечатление”. Но уже очень скоро Крокетт не только убедился в безумии Мэнсона, он уверился также и в том, что “перед тем, как убить кого-нибудь из нас, он будет раздумывать не дольше, чем перед тем, как наступить на цветок; фактически, он предпочтет убийство”.

Решив, что продолжительность собственной жизни напрямую зависит от количества пользы, которую он может принести Мэнсону, Крокетт сделался крайне полезным: одалживал грузовик для подвоза продуктов и т. д. Он сам и бывшие “мэнсониты” жили теперь в маленькой хижине близ ранчо, принимая все возможные меры предосторожности.

Среди “жутких историй”, рассказанных Мэнсоном Крокетту, были следующие: чернокожие “собираются разнести к чертям всю страну… Чарли все уже подготовил, прямо как в детской сказке… Он говорил, Helter Skelter неминуемо приближается”.

“Helter Skelter — так он называет негритянскую революцию, — объяснял Постон. — Он говорит, негры скоро устроят революцию и поубивают всех белых, кроме тех, что успеют укрыться в пустыне…” Задолго до этого Мэнсон сказал Постону: “Когда настанет Helter Skelter, в городах начнется хаос, массовая паника, и копы — он называл их свинки — не будут знать, что им делать, и Зверь начнет свою жатву, и чернокожие возьмут верх… так начнется последняя битва, Армагеддон”.

Постон рассказывал помощнику шерифа Уарду: “Одним из основных постулатов Чарли было то, что девушки нужны лишь для того, чтобы с ними трахаться. Больше они ни на что не пригодны. И еще — нет преступлений, нет грехов, все отлично, это всего лишь игра, только это взрослая игра, и Господь собирается объявить конец первого раунда и начать все сызнова, с верными ему избранными…”

Эти избранные — “Семья”, говорил Чарли. Он поведет их в пустыню, где они станут плодиться, пока их не сделается 144 тысячи человек. Он вытащил эту цифру, по словам Постона, “из Библии, которую постоянно зачитывал, из “Откровения”[137].

В том же “Откровении”, равно как и в легендах индейцев племени Хопи, говорится о “кладезе бездны”, рассказывал Постон. Вход в этот кладезь, если верить Чарли, это “пещера, которая находится, как он говорит, под Долиной Смерти. Она ведет к золотому морю, о котором знают одни только индейцы”. Чарли объявил, что “всякое понятливое людское племя, которое когда-либо существовало, избегло полного уничтожения, уйдя в подполье в самом прямом смысле, и теперь все они живут припеваючи в золотом городе, сквозь который текут молочные и медовые реки, а еще там растет дерево, на котором созревают двенадцать разных видов фруктов, по одному в месяц или вроде того, и еще там не нужно таскать с собою факелы или фонари. Он говорит, там будет светло, потому что… стены сами будут светиться; там не холодно и не слишком жарко; там есть и горячие источники, и питьевая вода… а все эти народы уже там, внизу, только и ждут их”.

И Аткинс, и Джекобсон уже говорили мне про “кладезь бездны” Чарли. “Семья” любила послушать, как Чарли проповедует об этой потайной “стране молока и меда”. Они не просто верили в ее существование, но были настолько убеждены в словах Мэнсона, что целыми днями искали дыру в земле, которая привела бы их в этот зачарованный подземный рай.

Поиски проводились в некоторой спешке, поскольку именно там, под землей, спрятавшись в кладезе бездны, они намеревались пересидеть Helter Skelter.

Обоим — и Крокетту, и Постону — было очевидно, что, по мнению Мэнсона, неминуемый Helter Skelter случится вот-вот. Уже шла подготовка. Мэнсон лично прибыл на ранчо Баркера в сентябре 1969 года примерно с восемью другими, все вооружены до зубов. На следующей неделе там появились и другие члены “Семьи” — на угнанных вездеходах и других автомобилях. И сразу же принялись подготавливать оборонные укрепления, выставлять наблюдательные посты, прятать сумки с оружием, канистры с бензином и провизию. При этом ни Крокетт, ни Постон (поскольку оба не были в курсе участия “Семьи” в убийствах Тейт — Лабианка) не подумали, что Мэнсон может опасаться чего-то еще, кроме восстания чернокожих.

Мэнсон не сдал свои позиции в “обработке” Постона, но начатое Крокеттом “депрограммирование” уже работало вовсю. Еще больше Мэнсон встревожился из-за ухода от него Пола Уоткинса, поскольку тот, весьма привлекательный юноша, имевший свой подход к женскому полу, был при Мэнсоне главным поставщиком девочек.

Крокетт, Постон и Уоткинс стали ложиться спать, оставляя обрезы под рукой: по меньшей мере трижды Чарли, Клем и/или девицы пробовали “тайком-ползком” проникнуть в хижину. Всякий раз троим старателям везло, и они вскакивали, заслышав какой-то шум, тем самым срывая планы незваных гостей. Затем, как-то вечером, к ним приехал (“бизонов пострелять”) Хуан Флинн, признавшийся, что Мэнсон подговаривал его убить Крокетта. В свою очередь, Крокетт убедил Флинна (слишком независимого, чтобы накрепко увязнуть в “Семье”) уехать куда-нибудь подальше.

Крокетт, привыкший к свободной и ничем не обремененной жизни горного козла, был чуточку упрям. Ему казалось, что у него самого ровно столько же прав находиться в Долине Смерти, как и у Мэнсона. Но при этом Крокетт был реалистом. Поскольку Флинн уехал, а Уоткинс отправлялся в город закупать продукты, они с Постоном оказались перед лицом врага, многократно превосходящего их числом. Сделав вывод, что “моя польза для Чарли уже исчерпалась, так что он, если б счел нужным, мог отделаться от меня немедленно, если не раньше”, Крокетт приказал Постону наполнить ящик столовыми принадлежностями и упаковать провиант. Под покровом ночи они бежали пешком и прошли более двадцати сильно пересеченных миль до Вормспрингза, где поймали машину, шедшую в Индепенденс. Там-то они и поведали заместителю шерифа Уорду о Мэнсоне и его “Семье”.

Послушав эту запись, я договорился через Фрэнка Фоулза о прибытии Крокетта и Постона в Лос-Анджелес.

Именно Крокетт ослабил влияние Мэнсона на Постона, и все же этот последний выражал свои мысли куда яснее. Конкретные случаи, точные даты, места событий — щелк, щелк, щелк. Крокетт же, напротив, изъяснялся весьма туманно. “Я чувствую вибрацию их ауры. Я не могу говорить с вами свободно, потому что они могут слышать мои слова”.

Крокетт сомневался, чтобы нам удалось осудить Мэнсона, поскольку “он ничего не делает сам. Эти его люди, они все делают за него”. Он добавил, что “все женщины Мэнсона запрограммированы в точности исполнять все, что он скажет, и у каждой есть нож. Он запрограммировал своих девиц до такой степени, что они больше не существуют. Каждая из них превратилась в точное подобие его самого”.

Меня, конечно, интересовали контакты Крокетта с Мэнсоном и “Семьей”, но я был исполнен надежды услышать нечто более важное.

Крокетт помог Постону, Уоткинсу и Флинну избавиться от зависимости, порвать с Мэнсоном. Чтобы проделать это, он должен был разобраться, как именно Мэнсону удалось обрести над ними столь полный контроль. Другие тоже утверждали, что Мэнсон “программировал” своих последователей. Понимает ли Крокетт, каким образом он этого добивался?

Крокетт уверял меня, что понимает, но когда постарался облечь словами суть этого процесса, то накрепко увяз в трясине формулировок и определений, так что в итоге признал: “Я не могу этого объяснить. Это все сплошной оккультизм”.

Я же, в свою очередь, решил, что не смогу использовать Крокетта в качестве свидетеля.


С Бруксом Постоном все вышло иначе. Высокий, нескладный молодой человек с налетом провинциальности был кладезем ценных сведений о Мэнсоне и “Семье”.

Чрезвычайно впечатлительный юноша семнадцати лет, Брукс Постон познакомился с Мэнсоном в доме Денниса Уилсона, и с этого самого момента (вплоть до окончательного разрыва с Мэнсоном более года спустя) “я верил, что Чарли был Джей-Си[138]”.

В.: “Джей-Си?”

О.: “Ну да, так Чарли всегда называет Иисуса”.

В.: “Говорил ли вам Мэнсон когда-нибудь, что он и есть Джей-Си или Иисус Христос?”

Брукс отвечал, что об этом не говорилось вслух, скорее, подразумевалось. Чарли заявлял, что он уже жил раньше, почти две тысячи лет тому назад, и что однажды ему пришлось умереть на кресте (Греггу Джекобсону Мэнсон говорил то же самое, добавив: “Смерть прекрасна”).

У Чарли была любимая история, которую он обожал рассказывать “Семье”, сопровождая драматическими жестами и вздохами. Бруксу частенько приходилось ее слышать. По словам Чарли, однажды, еще живя в Хейт-Эшбери, он принял “волшебный гриб” (псилоцибин). Мэнсон лежал на кровати, но та превратилась в крест, и он ощутил гвозди в ступнях и ладонях, а также копье в ребрах, — а когда опустил голову, то увидел плачущую у подножия креста Марию Магдалину (Мэри Бруннер) и сказал ей: “Со мною все в порядке, Мария”. Он сражался со смертью, но когда в итоге поддался ей, то внезапно смог увидеть мир глазами всего сущего, и в тот же миг сам слился со всем миром, стал им.

По подобным намекам последователи Мэнсона могли без труда угадать, кем же Чарли является на самом деле.

Меня интересовало еще кое-что. Вплоть до своего ареста в округе Мендочино, произошедшего 28 июля 1967 года, Чарли всегда пользовался настоящим именем — Чарльз Майлз Мэнсон. Арестовавшему его офицеру он назвался, однако, Чарльзом Уиллисом Мэнсоном. Говорил ли он что-нибудь о значении этого имени? — спросил я. Крокетт и Постон слово в слово объяснили мне, что слышали, как Мэнсон, очень медленно, повторял: его имя — “Чарльз Уилл-Ис Мэнс-Сон”, подразумевая, что воля его является волей Сына Человеческого[139].

Сьюзен Аткинс, в разговоре с Виржинией Грэхем, подчеркивала “второе значение” фамилии Чарли, но до сего времени я и не подозревал, насколько сильно было это имя. Сын Человеческий. Словно нарочно скроено для той роли Божественного Воплощения, которую Мэнсон столь страстно мечтал исполнить.

Но Чарли шагнул еще дальше, заверил меня Постон. Мэнсон объявил, что члены “Семьи” были возродившимися вновь первыми христианами, тогда как угнетавшие этих христиан римляне вернулись в образе истеблишмента.

Пришла пора, говорил Мэнсон ближайшим сподвижникам, римлянам самим взойти на собственные кресты.


Как именно Мэнсон “программировал” людей? — спросил я у Брукса.

Он использовал разные техники, отвечал Постон. С девушкой это обычно начиналось с секса. Чарли мог убедить дурнушку в том, что она сказочно прекрасна. Или же, если у нее обнаруживалась фиксация на отце, Мэнсон предлагал ей вообразить его своим отцом (со Сьюзен Аткинс были применены обе техники). Или же, если Мэнсону казалось, что девушка ищет лидера, человека, за которым она могла бы пойти, он намекал ей на свое Божественное происхождение. У Мэнсона был талант распознавать и извлекать выгоду из чужих комплексов и/или желаний. Мужчинам при первом появлении их в группе Чарли обычно предлагал ЛСД под предлогом “открытия сознания”. Затем, когда те погружались в чрезвычайно податливое состояние и оказывались легко подвержены внушению, Чарли заговаривал с ними о любви; о том, как важно посвятить себя ей; о том, как единственно с помощью отказа от существования в качестве слуги собственного эго человек может стать всеми вещами, всеми существами одновременно.

Как и в разговоре с Джекобсоном, я поинтересовался у Постона, имелись ли у философии Мэнсона какие-либо источники. Сайентология, Библия и “The Beatles”. Лишь эти три — других Брукс не знал.

Любопытный триумвират. Но теперь я уже начинал подозревать о присутствии, по крайней мере, четвертого источника. Найденные мною на ранчо Баркера старые журналы, рассказ Грегга о том, что Чарли читал Ницше и уверял, что верит в расу сверхчеловеков, появление беспокоящих параллелей между Мэнсоном и лидером Третьего рейха заставили меня спросить у Постона: “Не упоминал ли Мэнсон о Гитлере?”

Ответ Постона был короток и действительно страшен: “Он говорил, что Гитлер был продвинутым парнем, который подровнял евреям карму”.


Почти целых два дня я говорил с Крокеттом и Постоном, получив массу новых данных, причем кое-какие сведения были напрямую изобличающими. Например, Мэнсон некогда предложил Постону взять нож, отправиться в Шошон и убить тамошнего шерифа. Пройдя первую настоящую проверку своей вновь обретенной независимости, Постон отказался даже думать об этом.

Прежде чем Крокетт и Постон вернулись в Шошон, я сказал им, что хотел бы побеседовать с Хуаном Флинном и Полом Уоткинсом. Они не были уверены, что Хуан захочет со мною встретиться; этот панамский ковбой относился к властям наплевательски”, — но Пол может и захотеть. Поскольку теперь Уоткинс не рекрутировал для Чарли все новых и новых девиц, у него появилось достаточно свободного времени.

Уоткинс согласился поговорить, и я договорился о номерах в мотеле в центре Лос-Анджелеса для Уоткинса, Постона и Крокетта.


“Пол, мне нужна новая любовь”.

Пол Уоткинс описывал мне, как именно Мэнсон посылал его на поиски новых девушек. Уоткинс признался, что его особая роль в “Семье” была ему по душе. Единственной проблемой было лишь то, что после обнаружения подходящей кандидатки Чарли настаивал, что спать с нею будет первым.

Отчего же Мэнсон не подбирал себе девушек самостоятельно? — спросил я.

“Для большинства из них он был слишком стар, — ответил мне девятнадцатилетний Уоткинс. — Они пугались Чарли. Кроме того, у меня был свой подход”. Более того, очевидно, что Уоткинс выглядел куда привлекательнее внешне.

Я поинтересовался, где именно Уоткинс “цеплял” девиц. Он мог спуститься к Сансет-стрип, где тусуются подростки. Или раскатывать по шоссе, высматривая девушек, путешествующих автостопом. Один раз Чарли, с помощью женщины постарше, выступавшей в роли матери Уоткинса, даже записал его в одну из школ Лос-Анджелеса, чтобы тот оказался поближе к местам их массового скопления.

Уоткинс также описал оргии, происходившие в доме по Грэшем-стрит и на ранчо Спана. Какое-то время они случались не чаще раза в неделю. И всегда начинались с приема наркотиков — “травки”, пейота, ЛСД, всего, что удавалось найти. Мэнсон собственноручно распределял дозы, решая, кому сколько наркотика необходимо принять. “Все происходило под руководством Чарли”, — сказал Пол. Затем Чарли мог начать танцевать, а остальные пристраивались к нему “паровозиком”. Когда он снимал одежду, все остальные тоже сбрасывали с себя все. И когда уже все были обнажены, они ложились на пол “и играли в двенадцать глубоких вдохов-выдохов, терлись друг о дружку с закрытыми глазами”, пока “в итоге все не сплетались друг с другом”. Чарли управлял ходом оргии, распределяя тела, комбинации, позиции. “Он создавал очень красивые сцены, будто ваял скульптурный шедевр, — рассказывал Уоткинс, — но при этом пользовался не глиной, но разгоряченными телами". Пол сказал, что обычно целью каждой оргии было достижение всеми членами “Семьи" одновременного оргазма, но эта цель так ни разу и не была достигнута.

Мэнсон часто осуществлял показательные оргии, чтобы произвести впечатление на посторонних. Если в доме оказывались гости, которые, по его разумению, могли бы принести ему какую-то пользу, Чарли говорил “Семье”: “Давайте соберемся все вместе и покажем этим людям, как надо заниматься любовью”. Какова бы ни оказывалась реакция гостей на происходящее, впечатление наверняка надолго врезалось в их память. “Это было, словно сам Дьявол покупал твою душу”, — сказал Уоткинс.

Мэнсон пользовался подобными сценами для “снятия комплексов”. Если человек выражал неохоту выполнять то или иное действие, Мэнсон принуждал совершать его снова и снова. Мужчина-женщина, женщина — женщина, мужчина — мужчина, совокупление, куннилингус, феллация, содомия — никаких запретов, ни малейшего сдерживания. Инициация одной тринадцатилетней девочки в “Семье" заключалась в том, что Мэнсон содомировал ее на глазах остальных. Позднее Мэнсон повторил то же и с мальчиком, чтобы продемонстрировать прочим, что сам он избавился от всех возможных внутренних запретов.

Чарли пользовался сексом, сказал Пол. Скажем, когда стало очевидным, что ДеКарло не предпринимает никаких попыток завлечь в лоно “Семьи” свою мотоциклетную шайку, Мэнсон приказал девушкам не отвечать Дэнни благосклонностью.

Тот факт, что Мэнсон управлял даже сексуальной стороной жизни своих последователей, красноречиво говорил о его доминирующей роли в группе. Я спросил у Уотсона, сможет ли он привести дополнительно какие-то примеры с участием других подсудимых. Он припомнил, что однажды, на ранчо Спана, Чарли сказал Сэди: “Я хочу половинку кокоса, даже если тебе придется съездить за ним в Рио-де-Жанейро”. Сэди сразу же встала и направилась к двери; тогда Чарли бросил ей вслед: “Ладно, ничего не надо”.

Это был тест, проверка. И еще — это было доказательство (хоть и косвенное) тому, что Сьюзен Аткинс была готова сделать все, о чем бы ее ни попросил Чарльз Мэнсон.

Как и с остальными, я расспросил Уоткинса о технике программирования, применявшейся Мэнсоном. В ответ он поведал мне нечто в высшей степени интересное, о чем прочие члены “Семьи”, по-видимому, не имели представления. Он сказал, что, раздавая остальным порции ЛСД, сам Мэнсон всегда принимал меньше прочих. Хотя он никогда не объяснял, зачем это делает, Пол предположил, что во время “прихода” Мэнсон хотел сохранять контроль над собственным рассудком. Говорят, будто ЛСД — “расширяющий сознание” наркотик, имеющий тенденцию ослаблять самоконтроль принявшего “кислоту” человека, делать его более податливым, восприимчивым к стороннему влиянию. Мэнсон пользовался ЛСД, рассказывал мне Пол, чтобы преподать свою философию, использовать слабости и страхи собственных последователей, добиться от них определенных обещаний и согласия на определенные действия.

В качестве подручного, едва ли не “заместителя” Мэнсона, Уоткинс мог рассчитывать на большую откровенность со стороны Чарли, чем большинство остальных. Я спросил его, не упоминал ли Мэнсон о сайентологии или о “Процессе”. Уоткинс даже не слыхал ни о каком “Процессе”, зато Мэнсон говорил ему, что изучал сайентологию в тюрьме, где достиг уровень "тета", что сам Мэнсон определял как “чистоту”. Уоткинс рассказал, что летом 1968 года они с Чарли заглянули в Церковь сайентологии в центре Лос-Анджелеса, и Мэнсон спросил у секретарши в приемной: “Что делают люди, достигнув “очищения”?” Когда та не смогла рассказать ему о чем-то, чего бы он уже не делал сам, Мэнсон вышел.

Один аспект философии Мэнсона особенно интересовал меня: его странное отношение к страху. Он не только проповедовал, что страх прекрасен, он также часто заверял “Семью”, будто всем им следует пребывать в постоянном страхе. Что имелось в виду? — спросил я у Пола.

Для Чарли страх — то же, что и настороженность, высшая степень внимания, ответил Уоткинс. Чем больше в тебе страха, тем большее внимание ты оказываешь окружающим, тем больше любви к ним испытываешь. Когда человек по-настоящему испуган, он подступает к состоянию “Теперь”. А когда ты достигаешь “Теперь”, твое сознание начинает работать на полную катушку.

Мэнсон заявлял, что дети более внимательны, чем взрослые, потому что страх для них — естественное состояние. Но животные еще более внимательны, чем люди, говорил он, потому что вечно пребывают внутри "Теперь". Койот — самое внимательное из всех живых существ, утверждал Мэнсон, потому что этот зверек законченный параноик. Пугаясь всего вокруг, он ничего не выпускает из виду.

Чарли всегда “продавал страх”, пояснил Уотсон. Он хотел, чтобы люди боялись, и чем сильнее боятся, тем лучше. Пользуясь той же логикой, “Чарли говорил, что смерть прекрасна, потому что люди боятся смерти”.

Из бесед с другими членами “Семьи” мне еще предстояло узнать, что Мэнсон докапывался до самых затаенных, самых сильных страхов каждого — не для того, чтобы помочь человеку совладать с этим страхом и превозмочь его, но лишь для того, чтобы постараться еще более его усилить. Тогда страх станет “волшебной кнопкой”, и, нажимая ее, Мэнсон сможет контролировать человека.

“Что бы вы ни делали, — советовал мне Уоткинс, как ранее Крокетту и Постону, — не давайте Чарли понять, что вы его боитесь”. Однажды на ранчо Спана, без предупреждения или причины, Мэнсон набросился на Уоткинса и начал его душить. Сначала Пол сопротивлялся, но затем, хватая ртом воздух, внезапно сдался, прекратил сопротивление. “Это было действительно дико, — рассказывал Уоткинс. — В то же мгновение, как я перестал его бояться, Чарли отдернул руки от моей шеи и отпрыгнул, словно на него напала какая-то невидимая сила”.

“Значит, это все равно как лающий пес, — заметил я. — Если показываешь ему страх, он набросится; если нет — то нет?”

“Точно. Чужой страх заводит Чарли”.

Полу Уоткинсу была присуща врожденная независимость; в отличие от Брукса Постона он вовсе не олицетворял собою архетип ведомого человека. Однако и он довольно долгое время провел в “Семье”. Кроме девушек, что за причины удерживали его от ухода?

“Я думал, что Чарли был Иисусом”, — ответил Пол не моргнув глазом.

Оба — и Уоткинс, и Постон — смогли разрубить пуповины, связывавшие их с Мэнсоном. Но оба признались мне, что так и не сумели полностью высвободиться от его влияния. Даже теперь их порой охватывало чувство, что вездесущий Мэнсон наблюдает за ними. Даже теперь они еще ощущали исходящую от него вибрацию.


Именно Пол Уоткинс и дал мне то самое недостающее звено в имевшемся у Мэнсона мотиве для убийств. Тем не менее, если б не Джекобсон с Постоном, я отмел бы это звено как малозначимое; поэтому можно сказать, все трое — Грегг, Брукс и Пол — вручили мне ключ к пониманию: 1) оригинальной трактовки Мэнсоном “Книги Откровения” и 2) его странному и сложному отношению к творчеству английской музыкальной группы “The Beatles”.

Уже несколько человек говорили мне, что Мэнсон любил цитировать Библию, особенно девятую главу “Откровения”. Некогда Чарли протянул Джекобсону уже открытое на этой главе Святое Писание и, декламируя по памяти, дал собственный комментарий каждому стиху. Лишь за единственным исключением, которое будет оговорено особо, рассказ Грегга полностью совпал с тем, что позднее я услышал от Постона с Уоткинсом.

“Четыремя Ангелами” были “The Beatles”, которых, по словам Грегга, Мэнсон считал “лидерами, ораторами, прорицателями”. Строки “И отворил он кладезь бездны… И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть…” — еще одно указание на ту же английскую группу, “The Beatles”, сказал Грегг. Саранча и “The Beatles” — одно и то же. “Лица же саранчи были как лица человеческие”, и все же “волосы у ней — как волосы у женщины”. Ясное дело, речь идет о длинноволосых музыкантах. Из ртов всех четырех Ангелов выходили “огонь, дым и сера”. Грегг: “Это упоминания о произнесенных словах, о текстах песен “The Beatles”, о мощи, которая выходила из их уст”.

Их “доспехи огненные”, добавил Постон, не что иное, как электрогитары. Очертания саранчи, “подобные коням, приготовленным на войну”, — автомобили, вездеходы-пустынники. “Число конного войска”, равное “двумстам тысячам тысяч”, говорило о количестве мотоциклистов, которым предстояло сеять хаос и разрушения.

“И сказано было им, чтобы не делали вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих”. Интересно, что сталось с этими печатями? Как Мэнсон объяснял это? — спросил я у Джекобсона.

“Это все субъективно, — ответил Грегг. — Он говорил, что на людях появятся особые знаки, отметины”. Чарли ни разу не пояснил, что это будут за знаки, — лишь то, что он сам, Чарли, “сможет распознать их” и что “знак будет означать, настроены ли люди против него или заодно с ним”. С Чарли могло быть либо так, либо этак, сказал Грегг; “третьего было не дано”.

Один из стихов повествовал о поклонении демонам и идолам — золотым, серебряным и бронзовым. Мэнсон уверял, что здесь речь шла об идолах, которым поклоняется ныне истеблишмент: автомобили, дома, деньги…

В.: “Обращаю ваше внимание на 15-й стих, гласящий: “И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей”. Говорил ли он, что это может значить?”

О.: “Он говорил, что речь тут идет о всех тех людях, что погибнут в процессе Helter Skelter… треть человечества… вся белая раса".

Теперь я был уверен, что напал на верный след.


Лишь в одном воспоминания Джекобсона об интерпретации Мэнсоном Библии отличались от рассказов остальных. Первый стих девятой главы “Откровения” говорит о пятом Ангеле; тем не менее заканчивается глава лишь упоминанием четырех. Изначально в “The Beatles” играли пятеро, объяснил Грегг. Один из них, Стюарт Сатклифф, скончался в Германии в 1962 году[140].

Постон и Уоткинс — бывшие, в отличие от Джекобсона, участниками “Семьи” — объясняли это “несовпадение” совсем иначе. Стих 1 гласит: “Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны”.

Для членов “Семьи” личность этого пятого Ангела, заправлявшего кладезем бездны, не вызывала разногласий. То был их Чарли.

Стих 11 гласит: “Царем над собою имела [саранча] Ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески — Аполлион”.

У царя было еще одно имя, латинское, которое, присутствуя в католической “Версии Доуэй”, было нечаянно пропущено переводчиками “Версии короля Джеймса”. Это имя — Экстерминанс[141].

Экстерминанс, н/и Чарльз Мэнсон.

Насколько могли судить Джекобсон, Уоткинс и Постон, особого значения последнему стиху девятой главы “Откровения” Мэнсон не придавал. Но на протяжении последующих месяцев я то и дело повторял ее про себя: “И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем”.

“Самое главное в девятой главе “Откровения”, — сообщил мне Грегг, — это то, что, как считал Чарли, все описанное в ней происходит прямо сейчас, а не в будущем. Это уже началось, и пришло время принять ту или иную сторону… либо предначертанное, либо бегство в пустыню, заодно с ним”.


По утверждению Джекобсона, Мэнсон считал участников “The Beatles” “вестниками". Они говорили с Чарли при помощи своих песен, прямо через океан давая ему знать, что должно произойти. Он твердо верил в это… Он считал их песни пророчеством, особенно песни из так называемого “Белого альбома”… Он повторял мне это много, много раз”.

Уоткинс и Постон также уверяли, что Мэнсон и “Семья” пребывали в убеждении, будто “The Beatles” говорят с Чарли при помощи музыки. Например, в песне “Я сделаю это” есть строки: “И когда наконец я найду тебя, / Твоя песня наполнит эфир. / Пой ее громче, чтобы я смог услышать — / Так мне будет проще достичь тебя…” Чарли объяснял: “The Beatles” хотят, чтобы он записал альбом. И Постону, и Уоткинсу Чарли говорил, что “The Beatles” ищут “Джей-Си”, и что он и есть тот самый “Джей-Си”, которого они ищут. Чарли говорил также, что “The Beatles” знают о втором пришествии Христа, который живет где-то в Лос-Анджелесе.

“Как это могло прийти ему в голову?” — спросил я обоих.

В “Белом альбоме” есть песня с названием “Медовый пирог”, в которой имеется такой текст: "О медовый пирог, я ужасно страдаю, / Приди и покажи мне волшебство / Твоей голливудской песни”. И немного далее: “О медовый пирог, мне безумно / Хочется переплыть Атлантический океан / И оказаться рядом с тобой”.

Чарли, разумеется, хотел, чтобы они пересекли Атлантику и присоединились к нему в Долине Смерти. Еще проживая на Грэшем-стрит (в январе-феврале 1969 года, сразу после выхода в свет “Белого альбома”), Мэнсон и девушки отправили несколько телеграмм, написали несколько писем и по крайней мере трижды звонили в Англию, пытаясь пробиться к “The Beatles”. Но им не везло.

Строчка “Я влюблен, но я ленив” из “Медового пирога” означала для Чарли лишь одно: “The Beatles” любят “Джей-Си”, но слишком ленивы, чтобы отправиться на поиски; и потом, они уже добрались до самой Индии, следуя за человеком, которого в итоге сочли ложным мудрецом, — за Махариши[142]. Они также обращались к “Джей-Си”/Чарли в первых четырех строчках песни “Не отвергай меня”, в “Твоем блюзе” и в “Дороге синей сойки” из выпущенного ранее альбома “Волшебное таинственное путешествие”.

Многое из этих показаний я ни за что не мог использовать на процессе; это попросту был сплошной абсурд.

“Белый альбом” “The Beatles”, как сообщил Мэнсон Уоткинсу, Постону и остальным, “завершает приготовления к революции”. Его альбом, который должен стать ответом, в понимании Чарли “должен сорвать пробку с бутылки. Тогда-то все и начнется”.

По словам Постона, Уоткинса и прочих, большую часть времени, проведенного “Семьей” на Грэшем-стрит, заняло сочинение песен для собственного альбома Чарли. Каждая должна была стать законченным посланием, предназначенным конкретной группе — байкерам, например. В послании должна была подчеркиваться роль, которую тем предстояло сыграть в Helter Skelter. Чарли старался изо всех сил; эти песни должны получиться неявными, говорил он; как в песнях “The Beatles”, истинный смысл должен ускользать от общего внимания, — но достигать тех, кому предназначен.

В выпуске альбома Мэнсон полагался на Терри Мельчера, которому отводил роль продюсера. По словам многочисленных участников “Семьи” (сам Мельчер и Джекобсон это отрицают), Терри пообещал явиться как-то вечером и послушать песни. Девушки прибрали в доме, испекли печенье, скрутили косячки. Мельчер не появился. Мэнсон же, по словам Постона и Уоткинса, так и не простил его за это. “Мельчер — просто трепло, ему нельзя верить”, — часто фыркал он.

“The Beatles” выпустили немало пластинок, но именно двойной "Белый альбом", изданный компанией "Кэпитол" в декабре 1968 года, Мэнсон считал наиболее значительным их творением. Даже тому факту, что обложка абсолютно белая (вообще никаких рисунков, кроме выдавленного в картоне названия группы), он придавал особое значение.

Да, это был (и остается) поразительный альбом; он содержит некоторые из лучших мелодий “The Beatles”, равно как и некоторые из наиболее странных. Три десятка песен варьируются от нежных любовных баллад и поп-пародий до шумовой какофонии, исполненной в жанре звукового коллажа: звукооператором нарезаны куски самых разных записей, случайным образом подобранные и склеенные вместе.

Впрочем, для Чарльза Мэнсона все они были пророчеством. По крайней мере, он сумел убедить в этом остальных членов "Семьи".

То, что Чарли “переименовал” Сьюзен Аткинс в Сэди Мэй Глютц задолго до появления в продаже “Белого альбома” с песней “Сексуальная Сэди”, стало для “Семьи” еще одним доказательством глубокой духовной связи между Мэнсоном и “The Beatles”.

Почти каждая песня в альбоме несла скрытый смысл, которым Мэнсон делился со своими последователями. Для Чарли “Роки Ракун” означал “куна”[143], то есть негра. В то время как всем, кроме Мэнсона и “Семьи”, было ясно, что текст песни “Счастье — это теплое оружие” имеет сексуальный подтекст, Чарли полагал, что этой песней “The Beatles” убеждают черных раздобыть по пистолету и сразиться с белыми.

По словам Постона и Уоткинса, пять песен “Белого альбома” проигрывались в “Семье” чаще остальных. То были: “Черный дрозд”, “Свинки”, “Революция 1”, “Революция 9” и “Helter Skelter”.

“Черный дрозд поет в ночной тиши. / Возьми эти сломанные крылья и научись летать. / Всю свою жизнь / Ты ждал лишь этого момента, чтобы встать” — так начинается песня “Черный дрозд”. Если верить Джекобсону, “Чарли считал, что момент уже наступил и что черные собираются восстать, сбросить ярмо белого человека и занять его место”. Уоткинс добавил, что в этой песне Чарли “усматривал призыв “The Beatles”, обращенный к чернокожим: вставайте, начинайте, время пришло”.

Прослушав эту песню впервые, я посчитал, что убийцы четы Лабианка сделали ошибку, написав “rise” вместо “arise” [144] (как в тексте песни). Джекобсон, однако, поправил меня, объяснив, что Чарли говорил, будто чернокожие собираются “восстать” против белых. “Восстание” было одним из любимых словечек Чарли”, — сказал Грегг, предоставив мне историю появления в словаре Мэнсона еще одного из ключевых слов.

Убийства и Тейт, и Лабианка произошли “в ночной тиши”. Впрочем, если подобная параллель имела какое-то значение для Мэнсона, он ни разу не признал этого в присутствии тех, с кем мне довелось беседовать, — как не упоминал и словарного значения выражения Helter Skelter (если вообще был с ним знаком). Песня “Helter Skelter” начинается так: “Когда я съезжаю до самого низа, я возвращаюсь на вершину, / Там я замираю, оборачиваюсь и готовлюсь отправиться вскачь…” Мэнсон говорил, что так описано возвращение “Семьи” из ее тайного убежища — то бишь из кладезя бездны, по словам Постона.

Существует и более простое объяснение. В Англии, откуда родом “The Beatles”, Helter Skelter — одно из обозначений детской горки в парке развлечений.

Если слушать внимательно, то на заднем плане звукового полотна песни “Свинки”[145] можно расслышать хрюканье и повизгивание. Как говорили мне Грегг и остальные, под “свинками” Мэнсон понимал всех, кто мог принадлежать к истеблишменту.

Как и сам Мэнсон, песня относится к свинкам с большой долей критицизма, замечая, что по-настоящему они нуждаются лишь в чертовски хорошей взбучке.

“Он имел в виду, что чернокожие зададут свинкам, истеблишменту, чертовски хорошую взбучку”, — пояснил мне Джекобсон. Чарли действительно любил эту строчку, замечали и Уоткинс с Постоном; он постоянно ее цитировал.

Я был не в состоянии дослушать до последней строфы, не представляя себе то, что произошло в доме 3301 по Вейверли-драйв. Там речь идет о свинках, утонченно пирующих в накрахмаленных костюмах; они поглощают бекон, отправляя его в рот вилками и ножами.

Розмари Лабианка: сорок одна ножевая рана. Лено Лабианка: двенадцать ножевых ран, семь ударов вилкой, нож в горле, вилка в животе, а на стене, его собственной кровью, — “DEATH ТО PIGS”.


“Там, в самом конце песни “Свинки”, есть один аккорд, — сказал мне Уоткинс. — Он затихает, и это действительно жутко. Уже после хрюканья. И в песне “Революция 9” он появляется снова, тот же аккорд, после него идет короткая пауза и потом — “хрю-хрю-хрю”. Но перед этим, в паузе, слышна автоматная очередь.

То же самое — в песне “Helter Skelter”, — продолжал Пол. — Опять этот жуткий аккорд. И в “Революции 9” — снова, вместе с автоматным огнем, криками, умирающими людьми и всем прочим”.

“Белый альбом” содержит сразу две песни со словом “революция” в названиях.

Текст песни “Революция I”, отпечатанный на внутреннем конверте пластинки, читается так: “Ты говоришь, что тебе нужна революция… / Ну, знаешь ли, / Все мы хотим изменить мир… / Но если ты говоришь о разрушении, / Разве ты сам не понимаешь, / Что можешь на меня не рассчитывать?”

Однако, если слушаешь саму пластинку, “не рассчитывать” превращается в “рассчитывать”.

Мэнсон понимал это как признак того, что “The Beatles”, ранее колебавшиеся, теперь все же выступают в поддержку революции.

Мэнсон многое извлекал из подобных “спрятанных текстов”, которые можно найти во многих песнях четверки, но которые особенно часты именно в “Белом альбоме”. Это, как объяснял Чарли последователям, прямая беседа “The Beatles” с ним, с Чарли / "Джеи-Си".

Далее в тексте следует: “Ты говоришь, что нашел отличное решение… / Ну, знаешь ли, / Мы все хотели бы взглянуть на твой план”.

Смысл этого пассажа был для Мэнсона более чем очевиден: “Спой, Чарли, и расскажи, как нам избежать погромов”.

Из всех песен “The Beatles” композиция “Революция 9” явно самая странная. Критики не могли решить, то ли это оригинальное новое направление в рок-музыке, то ли вычурная насмешка. Один критик написал, что композиция напомнила ему “неудачный кислотный приход”.

В ней нет текста как такового, да это и не музыка в сколь-нибудь широком смысле слова; скорее, это шумовой монтаж — шепот, крики, куски диалогов из трансляций Би-би-си, отрывки классических произведений, разрывы мин, детский плач, церковные гимны, автомобильные гудки, крики футбольных болельщиков, — элементы которого, вместе с часто повторяющимся рефреном “номер 9, номер 9, номер 9”, нарастают, доходя до кульминации в треске пулемета и криках, чтобы смениться мягкой и, очевидно, символичной колыбельной “Спокойной ночи”.

Из всех песен “Белого альбома”, по словам Джекобсона, Чарли “чаще всего говорил о “Революции 9”. Он говорил, таков “способ, которым “The Beatles” сообщали людям о том, что им грозит; то был их способ изречь пророчество; песня имела прямую параллель с девятой главой библейского “Откровения”.

Кроме того, там запечатлена в звуке битва добра со злом, Армагеддон, приближающаяся “черно-белая” революция, заявлял Мэнсон. Прослушав композицию, я с легкостью мог поверить, что именно так и звучал бы подобный конфликт, если бы он когда-нибудь имел место.

Постон рассказывал: “Когда Чарли слушал эту вещь, он слышал в общем хаосе, во время пулеметных очередей и хрюканья, мужской голос, произносящий: “Восстань”. Снова прослушав запись, я тоже услыхал это слово, повторенное дважды, — сначала почти шепот, затем — растянутый, искаженный крик[146]. То была серьезная улика. С помощью Джекобсона и Постона я наконец сумел увязать вместе Мэнсона и слово “rise”, нанесенное кровавыми печатными буквами на стену в доме Лабианка.

В “Революции I” “The Beatles” приняли решение посвятить себя кровавому перевороту. В “Революции 9” они сообщали чернокожим, что время для восстания уже настало. Если верить Чарли.

В этой песне Мэнсон нашел множество иных посланий (включая слова “обезвредить Никсона”), но в русле философии Helter Skelter эти другие обращения имели куда меньшую ценность.


Когда Грегг Джекобсон впервые повстречал Мэнсона летом 1968 года, тот уже вовсю рассуждал о неизбежности межрасовой войны. В то время в среде оппозиционно настроенной молодежи бытовало расхожее выражение: “Дерьмо падает вниз”. Интерпретировалось оно по-разному, но означало примерно одно: день Страшного суда уже близок, адские силы готовы вырваться на свободу и т. д. Чарли тоже часто пользовался им, рассуждая о грядущем расовом конфликте. Грегг уверял, что в то время Чарли не был еще фанатиком, просто “черно-белая” революция часто всплывала среди множества обсуждавшихся тогда тем.

“Когда я в первый раз увидел Чарли [в июне 1968 года], он по-настоящему еще не успел съехать с катушек по поводу этого своего Helter Skelter, — сообщил мне Пол Уоткинс. — Он повторял, конечно, что “дерьмо падает вниз”, но вскользь… Он говорил, что, когда дерьмо наконец упадет, черные и белые окажутся по разные стороны баррикады, — но и только”.

Затем, в декабре того же года, “Кэпитол” издает новую пластинку ливерпульской четверки — “Белый альбом”, одна из песен которой носит название “Helter Skelter”. Текст последнего куплета песни гласит: “Оглянись! helter-skelter helter-skelter helter-skelter / Оглянись! [крик на заднем плане] / Она падает вниз стремглав. / Да, она падает, / Да, она падает”.

Судя по всему, Мэнсон в первый раз прослушал “Белый альбом” в Лос-Анджелесе, приехав туда с ранчо Баркера, где оставалась большая часть “Семьи”. Когда 31 декабря 1968 года Мэнсон вернулся в Долину Смерти, то (по словам Постона) сказал группе: “Вы просекаете, о чем говорят “The Beatles”? Helter Skelter падает вниз. “The Beatles” говорят все как есть”.

То же самое выражение, вот только вместо слова, обозначавшего фекалии, Мэнсон теперь использовал Helter Skelter.

Так возникла еще одна крепкая связь, ведущая на сей раз к кровавым буквам на дверце холодильника в доме Лабианка.

В тот новогодний вечер Мэнсон впервые употребил выражение Helter Skelter. Но далеко не в последний.

Уоткинс: “А он начал трепаться про этот альбом, про Helter Skelter да про все те оттенки смысла, которых я там не нашел… и он рисует нам целую картину, называет ее Helter Skelter, и это должно значить, что негры вот-вот сойдут с ума и разнесут все города на мелкие кусочки”.

После чего, как сказал Уоткинс, “мы постоянно стали слушать этот альбом “The Beatles”…”

Зимой в Долине Смерти бывает очень холодно, поэтому Мэнсон подыскал двухэтажный дом по адресу: Грэшем-стрит, 20910, в парке Канога, в долине Сан-Фернандо, недалеко от ранчо Спана. В январе 1969 года, по словам Уоткинса, “мы все переехали в дом на Грэшем-стрит, чтобы готовиться к Helter Skelter. Так что мы могли наблюдать за падением дерьма и за всем, что вообще происходит в городе. Он [Чарли] называл этот наш дом “Желтая подводная лодка”, как в фильме у тех же “The Beatles”. Там было совсем как в субмарине — раз уж туда забрался, вылезти наружу невозможно. Смотри себе в окна. Мы занялись сборкой вездеходов и мотоциклов, готовились купить двадцать пять спортивных “харлеев”… Нарисовали на карте пути отхода по пустыне… Мы сразу же занялись всеми этими вещами.

Я наблюдал за тем, как Чарли устраивает всю эту штуку, — рассказывал Пол. — Он занимался этим не спеша, очень осторожно. Я и сам проглотил все сразу — и наживку, и крючок, и грузило в придачу.

А ведь перед тем, как началась чехарда с Helter Skelter, — печально вздохнул с заметной ностальгией Уоткинс, — Чарли занимали одни только оргии".


Еще до того, как мы с Джекобсоном обсуждали творчество “The Beatles”, я спросил его: “А Чарли когда-нибудь говорил с тобой о "черно-белой" революции?"

О.: “Ну да, то есть про Helter Skelter, и он верил, что она случится в ближайшем будущем, практически сразу”.

В.: “Что именно он говорил об этой революции? Как она должна будет начаться и какие задачи решит?”

О.: “Все начнется, когда черные станут заваливать в дома к белым, станут резать их ножами, уничтожать физически, пока прямо на улицах не вспыхнет самая настоящая революция, и в этой заварухе черные победят и возьмут власть. Тогда, стало быть, чернокожие завершат карму белого человека. Тогда у черных будет свой истеблишмент”.

Уоткинс: “Он объяснял, бывало, насколько просто будет все начать. Пара чернокожих — какие-нибудь бездельники из Уоттса — явятся в богатые кварталы, в Бель-Эйр или в Беверли-Хиллз… туда, где живут богатые свиньи… и зарежут нескольких человек, просто возьмут и освежуют их, измажутся кровью, напишут что-нибудь на стене… сотворят нечто жестокое, какие-нибудь отвратительные преступления, от которых белые посходят с ума…”

Постон описывал это едва ли не теми же словами еще до того, как я впервые встретился с Уоткинсом, но добавил при этом одну крайне важную деталь: “Он [Мэнсон] сказал, что банда настоящих черных выберется из гетто и совершит какие-нибудь злодеяния в богатых кварталах Лос-Анджелеса и других городов. Они сделают что-то ужасное, с поножовщиной, убийствами, напишут “свиньи” на стенах… кровью жертв”.

Довольно весомое свидетельство, привязавшее Мэнсона не просто к “убийствам Тейт”, где на парадной двери кровью Шарон было написано слово “PIG”, но и к убийству четы Лабианка, где кровью Лено на стене гостиной было выведено “DEATH ТО PIGS”, — и я подробно расспросил Постона о точных выражениях Мэнсона, где и когда происходил разговор, кто еще присутствовал. После чего побеседовал с каждым из названных Постоном лиц — с теми из них, кто захотел сотрудничать.

В обычном деле я стараюсь избегать повторяющихся показаний на суде, зная, насколько они раздражают присяжных. Однако мотив Мэнсона — Helter Skelter — был настолько причудливым, что у меня имелись все причины опасаться: никакой присяжный не поверил бы одному-единственному свидетелю.

Разговор имел место в феврале 1969 года, в доме на Грэшем-стрит, сказал Постон.

Теперь у нас имелось свидетельство тому, что еще за полгода до убийств Тейт — Лабианка Чарльз Мэнсон в подробностях описал “Семье”, как именно произойдут убийства, вплоть до надписи “PIGS” собственной кровью жертв.

Кроме того, теперь мы могли привязать Мэнсона к каждой из кровавых надписей, найденных в домах Тейт и Лабианка.

“Но это будет лишь начало”, — заявил Мэнсон Уоткинсу. Среди белых убийства вызовут сильнейший приступ массовой паранойи: “Их охватит такой страх, что они отправятся в гетто и примутся стрелять в чернокожих, словно сумасшедшие”. Но убьют лишь тех, кто “изначально был заодно с белыми”.

“Настоящая черная раса” — которую Мэнсон попеременно обозначал как “Черных мусульман” и “Черных пантер” — “никак не будет затронута”. Они спрячутся, выжидая.

После кровопролития “Черные мусульмане” “выйдут на улицы и воззовут к белым, говоря: “Посмотрите, что вы сделали с нашим народом”. И это расколет белых ровно пополам, — рассказывал Уоткинс. — Либералы-хиппи останутся по одну сторону, а все твердолобые консерваторы — по другую…” И это будет похоже на войну штатов, брат пойдет на брата, белые станут убивать белых. А потом, когда белые наполовину перебьют друг дружку, “Черные мусульмане” выйдут из укрытия и уничтожат их всех”.

Всех, кроме Чарли и его “Семьи”, которые найдут убежище в кладезе бездны, спрятанном где-то в Долине Смерти.

Затем колесо кармы повернется: “черные окажутся наверху”. И “примутся за уборку, совсем как обычно… Черные выметут прочь весь сор, они подчистят все, что белый человек успел превратить в мусорную кучу, заново отстроят города. Но черные не будут знать, что им делать со всем этим. Самим им не справиться".

По словам Мэнсона в пересказе Уоткинса, чернокожие столкнутся тогда с одной проблемой. Ведь они умеют делать лишь то, чему их научили белые. Черные не смогут управлять этим миром без подсказки со стороны белых.

Уоткинс: “Черный придет тогда к Чарли и скажет, знаете ли: “Я выполнил работу. Я поубивал их всех и, понимаешь, я устал убивать. Все кончено”.

И тогда Чарли погладит его по курчавой голове, пнет его в зад и прикажет ему идти собирать хлопок, быть хорошим ниггером, и с тех пор все мы заживем счастливо…” Выросшая до 144 тысяч человек, как предсказано в Библии, “Семья” — чистая раса белых хозяев — выберется на поверхность планеты из своей бездонной дыры. И “тогда мир будет принадлежать нам. Не останется больше никого, только мы и наши черные слуги”.

И тогда, в соответствии с евангелием от Чарли — как он рассказывал своему апостолу Полу Уокинсу, — он сам (Чарли Мэнсон, пятый Ангел, “Джей-Си”) будет править миром.


Пол Уоткинс, Брукс Постон и Грегг Джекобсон не просто сделали понятным сам мотив Мэнсона, Helter Skelter; Уоткинс дал мне недостающее звено. В больном, искаженном, беспорядочно загроможденном сознании Чарльза Мэнсона не оставалось места для сомнений: именно он и никто другой пожнет плоды “чернобелой” войны и убийств, которые развяжут ее.

Однажды, во время приема кислоты в доме по Грэшем-стрит, Мэнсон уверял Уотсона и остальных, будто чернокожие лишены смекалки: “Все, что знает черный, ему показал или рассказал белый", так что кому-то придется показать ему, как это сделать".

“Что сделать?” — переспросил я у Уоткинса.

О.: “Как начать Helter Skelter. Как исполнить предначертанное".

Уоткинс: “Чарли сказал, что единственная причина, по которой это еще не произошло, — то, что белые скармливают черным своих дочурок в Хейт-Эшбери. Чарли сказал, если его музыка будет издана и все хиппи (он называл их “люди любви”) покинут Хейт-Эшбери, тогда черные отправятся прямиком в Бель-Эйр и не оставят там камня на камне”.

Чернокожих временно “отвлекли” белокожие девочки, объявил Мэнсон. Но когда он удалит сам отвлекающий фактор — когда выйдет его альбом и все “люди любви” последуют за Чарли, словно за гаммельнским крысоловом, в пустыню, — тогда черные найдут другой способ вымещать разочарование и обратят свой праведный гнев на истеблишмент.

Но уломать Терри Мельчера так и не удалось. Альбом не вышел в свет. Где-то в конце февраля 1969 года Мэнсон послал Брукса и Хуаниту на ранчо Баркера. Остаток “Семьи” вернулся на ранчо Спана и принялся готовить Helter Skelter. “Начались реальные приготовления, реальные попытки собрать все воедино, чтобы перебраться в пустыню”, — сказал Грегг. Джекобсон, посетивший ранчо в этот период, был поражен наступившей переменой. Ранее Мэнсон проповедовал уникальность “Семьи”, ее самодостаточность; теперь же он заискивал перед аутсайдерами, бандами мотоциклистов. Прежде Мэнсон презирал материальную сторону жизни; теперь он накапливал автомобили, оружие, деньги. “Меня это поразило, поскольку прямо противоречило всему, что Чарли делал раньше, всему, о чем мы с ним говорили”, — признался Грегг; именно тогда Джекобсон начал разочаровываться в Мэнсоне, чтобы в итоге окончательно порвать с ним.

Новый Мэнсон, Мэнсон-материалист, изобрел несколько поразительных схем зарабатывания денег. Например, кто-то заметил в его присутствии, что девушки “Семьи” могли бы зарабатывать по 300–500 долларов в неделю каждая, работая танцовщицами в стриптиз-клубах. Идея приглянулась Мэнсону: если десяток его подопечных притаскивал бы ему по три тысячи долларов в неделю и больше, то он мог бы покупать джипы, вездеходы, даже пулеметы! Не откладывая, он послал Бобби Бьюсолейла и Билла Вэнса обсудить условия сделки на бульвар Сан-сет, в Агентство Жерара.

Правда, тут была одна проблема. При всем своем могуществе Мэнсон никак не мог превратить равнину в горы. За исключением Сэди и еще нескольких, девушки Чарли попросту не обладали внушительными бюстами. Отчего-то Мэнсон привлекал по большей части плоскогрудых девиц.


Еще в доме на Грэшем-стрит Мэнсон сказал Уоткинсу, что этим летом произойдут кошмарные убийства. Теперь лето почти наступило, но чернокожие не подавали никаких признаков готовности исполнить собственное предназначение. Однажды, в конце мая или в начале июня 1969 года, Мэнсон отвел Уоткинса в сторонку, к старому трейлеру Спана, чтобы сообщить: “Все, что знает и умеет черный, — это то, чему его научил белый. — И добавил: — Мне самому придется показать ему, как это делается”.

Цитируя Уоткинса: “Услыхав это, я навоображал себе нечто ужасное”. Несколькими днями позднее Уоткинс смылся на ранчо Баркера, опасаясь, что, останься он еще ненадолго, те ужасные картины, которые ему рисовало воображение, превратятся в не менее ужасную реальность.

Уже настал сентябрь 1969 года, когда Мэнсон сам вернулся на ранчо Баркера и обнаружил измену Уоткинса и Постона: те уже успели заметно высвободиться из-под его влияния. Рассказав Уоткинсу о том, как они “разрубили Коротышку на девять кусков”, Мэнсон ни словом не упомянул об убийствах Тейт — Лабианка. Впрочем, обсуждая с Уоткинсом Helter Skelter, Мэнсон обронил: “Мне пришлось показать черным, что надо делать”, — но не стал уточнять, как ему это удалось.


Сотрудники ДПЛА беседовали с Греггом Джекобсоном в конце ноября 1969 года. Когда он попытался рассказать им о “запредельной” философии Мэнсона, кто-то из следователей ответил Греггу: “Да ну, Чарли сумасшедший; его болтовня нас не интересует”. В течение следующего месяца двое следователей ездили в Шошон и говорили там с Крокеттом и Постоном; ДПЛА также связывался и с Уоткинсом. Всех троих спрашивали, не известно ли им чего-либо об убийствах Тейт — Лабианка. Все трое заявили, что ничего не знают — и это в их понимании была чистая правда, поскольку прежде ни один из троих не догадался связать воедино Мэнсона и эти убийства. После беседы с Постоном и Крокеттом один из следователей обронил: “Похоже, мы съездили напрасно”.

Поначалу мне казалось невероятным, что никто из четверых бывших соратников даже не заподозрил Мэнсона в причастности к убийствам Тейт — Лабианка. Но тому, как я вскоре обнаружил, имелись свои причины. Рассказывая Джекобсону о неизбежном начале Helter Skelter, Мэнсон не упомянул о кровавых надписях. Про надписи слыхали Уоткинс и Постон (последний даже знал о значении слова “свиньи”) — но на ранчо Баркера не было газет, а окружавшие его горные цепи не позволяли принимать радиопередачи. Оба слышали об убийствах во время довольно частых поездок за продуктами в Индепенденс и Шошон, но ни того ни другого не интересовали детали случившегося.

Основной причиной, однако, был случай: хотя репортеры раструбили о присутствии кровавых надписей в доме четы Лабианка, ДПЛА удалось сохранить в тайне содержание одной из них. Широкая публика так и не узнала о написанных кровью на дверце холодильника словах “HEALTER SKELTER”.

Если бы об этом стало известно, то Джекобсон, Уоткинс, Постон и многие другие сразу же связали бы убийство четы Лабианка (и возможно, Тейт — из-за того, что те произошли чуть ли не одновременно) с безумным планом Мэнсона. И, что кажется вполне вероятным, кто-то из них поделился бы своими подозрениями с полицией.

Как раз одно из тех странных совпадений, в которых никто не виноват, результата которых никто не способен предвидеть, — но, возможно, после публикации надписи “HEALTER SKELTER” в прессе убийцы могли быть задержаны спустя считанные дни (а не месяцы), а Дональд “Коротышка” Шиа и, вполне вероятно, другие оставались бы живы и поныне.


Теперь я убедился, что мотив наконец найден, — но другие улики нас подвели.

Никто из служащих станции “Стандард” в Сильмаре или магазина “Джек Фрост” в Санта-Монике не смог опознать кого-либо в нашем “Семейном альбоме”. Что же до кредитных карточек Лабианка, то все они без исключения нашлись, а Сьюзен Стратерс так и не сумела определить, потеряна ли принадлежавшая ее матери коричневая кожаная сумочка, поскольку у Розмари было несколько таких сумочек.

К тому времени как ДПЛА удосужился запросить сведения о телефонных переговорах, ведшихся с ранчо Спана, большинство материалов за май и июль 1969 года уже были “уничтожены или утрачены”. Номера, набиравшиеся за остальные месяцы (с апреля по октябрь), оказались в нашем распоряжении; но, хоть мы и получили определенную информацию о деятельности “Семьи”, никаких данных о связи между убийцами и жертвами найдено не было. Как не оказалось их и среди звонков, сделанных с аппаратов, установленных в домах Тейт и Лабианка.

Продолжительное воздействие дождя и солнца разрушает компоненты человеческой крови. Многие из пятен на одежде, обнаруженной телевизионщиками на склоне холма, дали положительную реакцию на бензидин, что указывало на кровь, — но Гранадо даже не сумел определить, принадлежала ли кровь человеку или животному. Впрочем, Гранадо нашел человеческую кровь группы В на белой футболке (кровь этой группы была у Парента, Фольгер и Фрайковски) и человеческую кровь “возможно, группы О” на темной велюровой водолазке (та же группа крови была у Тейт и Себринга). Выявить подгруппу Гранадо даже не пытался.

Он также снял с одежды несколько волосков, принадлежавших, как ему удалось установить, женщине и не совпавших с волосами обеих жертв женского пола.

Я позвонил капитану Карпентеру в “Сибил Бранд” и затребовал образец волос Сьюзен Аткинс. 17 февраля помощница шерифа Элен Таббе отвела Сьюзен в тюремную парикмахерскую, чтобы помыть и уложить ей волосы. После чего сняла несколько волосинок с расчески и щетки Сьюзен. Позднее, сходным образом, нами были получены образцы волос Патриции Кренвинкль. Гранадо “снял подозрения” с образца волос Кренвинкль, но счел волосы Аткинс “весьма, весьма сходными” с найденными на одежде, после чего сделал вывод: “вполне возможно”, эти волоски принадлежали Сьюзен Аткинс[147].

На одежде были найдены также и белые волоски. Винифред Чепмен заявила, что они очень похожи на шерсть собаки, принадлежавшей Шарон Тейт. Но, поскольку собака умерла вскоре после смерти самой Шарон, сравнить образцы не представлялось возможным. Тем не менее я намеревался включить в вещественные доказательства и эту находку, так что миссис Чепмен повторила уже сказанное, теперь в качестве официальных показаний.

11 февраля Китти Лютсингер родила ребенка Бобби Бьюсолейлу. Она и до этого давала показания безо всякой охоты — то немногое, что мне удалось из нее выудить, досталось большими усилиями. Позднее она вернется в “Семью”, покинет ее, вернется вновь. Не будучи уверен в том, что Китти может сказать, заняв свидетельское место, я в итоге решил, что не стану приглашать ее выступить на процессе.

То же решение я принял и в отношении байкера Эла Спринджера, хотя и совсем по другой причине. Большая часть его показаний повторяла бы уже сказанное ДеКарло. Кроме того, наиболее важная часть свидетельства Эла — признание Мэнсона: “Мы замочили пятерых всего несколько ночей тому назад” — теряла силу из-за Аранды. Я беседовал со Спринджером несколько раз, и одно из пересказанных Элом замечаний Мэнсона дало мне возможность догадаться о вероятной стратегии его защиты. Описывая совершенные “Семьей” многочисленные преступления, Мэнсон сказал Спринджеру: “Не важно, что может случиться, девочки все возьмут на себя”.

С Дэнни я беседовал часто и подолгу; одна из наших бесед затянулась аж на девять часов. Так мне удалось узнать многое, прежде не всплывавшее в наших разговорах. И всякий раз я получал еще несколько примеров власти Мэнсона над остальными: именно Мэнсон решал, настало ли время перекусить; он не разрешал никому взять ни кусочка, пока сам не усядется за стол; во время трапезы он читал лекции по своей философии.

Я поинтересовался у Дэнни, не прерывал ли кто-нибудь Мэнсона хоть однажды во время этих рассуждений? И услышал в ответ: однажды “пара девчонок” о чем-то заговорили между собой.

В.: “И что произошло?”

О.: “Он метнул в них горшок с рисом”.

Хотя ДеКарло всячески сопротивлялся перспективе выступить на суде, в конце концов нам с сержантом Гутиэресом удалось убедить Дэнни в том, что это в его собственных интересах.


С Деннисом Уилсоном, барабанщиком и вокалистом “The Beach Boys”, получилось далеко не столь гладко. Поначалу Уилсон повторял, будто не знает ничего существенного, но в итоге и он разоткровенничался, хотя наотрез отказался давать показания в суде.

Мне было ясно, что Уилсон боится, и не без оснований. 4 декабря 1969 года, через три дня после того, как ДПЛА объявил о раскрытии дела, Уилсон получил анонимное письмо, угрожавшее ему смертью. Как мне удалось выяснить, он получал и другие письма подобного же содержания, причем далеко не все анонимные.

Отрицая свою осведомленность о преступных действиях “Семьи”, Уилсон все же предоставил нам кое-какие весьма любопытные сведения. В конце весны 1968 года, проезжая по Малибу, Уилсон дважды подбирал одну и ту же парочку “голосовавших” на улице девушек и на второй раз отвез их к себе домой. Для Денниса “домом” служило здание 14400 на бульваре Сансет — роскошный особняк, ранее принадлежавший юмористу Уиллу Роджерсу. Девушки — Элла Джо Бэйли и Патриция Кренвинкль — просидели у него пару часов, рассказывал Деннис; в основном они без умолку тараторили про этого типа по имени Чарли.

В тот вечер у Денниса была назначена студийная сессия, так что домой он вернулся лишь к трем часам ночи. Подъехав, он увидел странного мужчину, вышедшего навстречу из его собственного дома. Перепугавшись, Уилсон спросил: “Вы собираетесь избить меня?” Мужчина ответил: “Неужели я похож на человека, который способен бить тебя, братишка?” — после чего опустился на колени и поцеловал ноги Уилсону; очевидно, то был один из излюбленных ритуалов Чарли. Когда Мэнсон, приобняв Уилсона за плечи, провел музыканта в его собственное жилище, Деннис обнаружил там полтора десятка незваных гостей, в подавляющем большинстве — женского пола.

Они прожили там несколько месяцев, и за это время группа увеличилась, по меньшей мере, вдвое (как раз во время этого периода существования “Семьи" Мэнсоном были завербованы Чарльз “Текс” Уотсон, Брукс Постон и Пол Уоткинс). Обретенный опыт, как позднее подсчитал Деннис, обошелся ему в кругленькую сумму — около сотни тысяч долларов. Мэнсон постоянно клянчил у него деньги, а Клем разбил незастрахованный “Мерседес-Бенц” Уилсона (21 тысяча долларов), врезавшись в скалу при подъезде к ранчо Спана; “Семья” вовсю пользовалась гардеробом Уилсона и практически всем, что было в доме; несколько раз Уилсон посчитал необходимым отвезти всю компанию к своему врачу на Беверли-Хиллз, чтобы тот вколол им пенициллин. “Это, наверное, был самый крупный счет за лечение гонореи за всю историю человечества”, — признался Деннис. Уилсон даже подарил Мэнсону девять из десяти золотых дисков “The Beach Boys” и заплатил за пломбирование зубов Сэди.

Недавно разведенный Уилсон, очевидно, счел жизненный стиль Мэнсона отчасти привлекательным. “Если не вспоминать громадные суммы, вылетавшие на ветер, — сказал мне Деннис, — мы с Чарли и девчатами неплохо ладили”. Они с Чарли сидели и болтали, пока девушки прибирали в доме, готовили и всячески ублажали мужчин. Уилсон сказал, что ему нравилась “спонтанность" музыки Чарли, но тут же прибавил: “У Чарли никогда не было музыкальной жилки”. Несмотря на это, Уилсон изо всех сил старался “продать” Мэнсона другим. Более того, он арендовал студию в Санта-Монике специально для записи песен Мэнсона (я весьма заинтересовался этой записью и попросил разрешения послушать ее, но Уилсон заявил, что уничтожил все бобины, потому что, дескать, “их аура не принадлежит этому миру"). Кроме того, Уилсон познакомил Мэнсона с множеством людей, имевших какое-то отношение к шоу-бизнесу, — включая Мельчера, Джекобсона и Альтобелли. На одной вечеринке Чарли подарил кольцо дочери Дина Мартина, Диане, и пригласил ее присоединиться к “Семье”. Диана рассказала мне, что сохранила кольцо, которое позднее отдала мужу, но от приглашения вежливо отказалась. Как поступили и остальные участники “The Beach Boys”, никто из которых не разделял дружеских чувств Уилсона по отношению к “грязному маленькому гуру”, по определению одного из них.

Уилсон отрицал возникновение каких бы то ни было конфликтов между ним и Мэнсоном на протяжении всего этого времени. Впрочем, в августе 1968 года, за три недели до истечения срока аренды, Деннис переехал жить к Греггу, предоставив своему менеджеру выпроваживать из дома Чарли и девиц.

С бульвара Сансет “Семья” переехала на ранчо Спана. Очевидно, поначалу Уилсон старался избегать встреч с группой, но время от времени все же сталкивался с Мэнсоном. Деннис уверял меня, что у него с Чарли не возникало никаких проблем или размолвок вплоть до августа 1969 года (Деннис не мог вспомнить число, но был уверен, что инцидент имел место уже после убийств на Сиэло-драйв), когда Мэнсон явился к нему и потребовал полторы тысячи долларов на переезд в пустыню. В деньгах Уилсон ему отказал, и тогда Чарли заявил музыканту напрямую: “Не удивляйся, если больше никогда не увидишь своего пацана”. У Денниса рос семилетний сын, и это, вероятно, послужило основной причиной его отказа выступить на суде.

Мэнсон угрожал и самому Уилсону, но Деннис узнал об этом только во время своей встречи с Джекобсоном, которую я устроил в своем кабинете. По словам Джекобсона, вскоре после того, как Деннис отказался пожертвовать Мэнсону полторы тысячи, Чарли передал Греггу пулю 44-го калибра со словами: “Передай Деннису, у меня еще много таких”. Зная, как расстроила Денниса предыдущая угроза, Грегг решил ничего не говорить другу.

Это произошло где-то в конце августа или в начале сентября 1969 года. Джекобсон был поражен тем, до какой степени изменился Мэнсон. “Он просто излучал электричество, оно брызгало во все стороны. Волосы Чарли стояли дыбом. У него появился тот дикий взгляд. Это можно сравнить только… он был как животное, запертое в клетку”.

Вполне возможно, были и еще угрозы, но это мое личное впечатление. Просматривая телефонные счета с ранчо Спана, я обнаружил, что 22 сентября 1969 года кто-то звонил с платного телефона на ранчо по домашнему номеру Денниса Уилсона и что на следующий день музыкант сменил номер.

Оглядываясь назад, на свои “тусовки” с “Семьей”, Деннис признался мне: “Я самый большой везунчик на всем белом свете, потому что я отделался одними только деньгами”.


Свидетелей по этому делу — от рок-звезды до байкера и бывшей "девушки по вызову" — объединяло лишь одно: все они всерьез опасались за собственную жизнь. Всем им было достаточно взять в руки газету или включить телевизор, чтобы убедиться: многие члены “Семьи” разгуливают на свободе. Стив Гроган, тик Клем, был выпущен под залог; обвинение в сговоре с целью совершения краж, предъявленное Брюсу Дэвису в округе Инио, было отозвано за недостаточностью улик. Ни Гроган, ни Дэвис, ни кто-либо другой из подозреваемых в обезглавливании Коротышки не обвинялись в этом убийстве по причине отсутствия физического доказательства смерти Шиа.


Возможно, сидя в своей камере в “Сибил Бранд”, Сьюзен Аткинс частенько вспоминала текст песни “Сексуальная Сэди” с “Белого альбома” “The Beatles”:

Сексуальная Сэди, что же ты натворила?

Ты выставила всех дураками…

Сексуальная Сэди, ты нарушила правила,

Ты выставила это всем напоказ…

Сексуальная Сэди, ты еще получишь свое,

Какой бы хитрой не считала себя…

Или, вполне вероятно, до нее просто доходили многочисленные послания от Мэнсона и других членов “Семьи”.

Сьюзен вызвала к себе Кабаллеро и заявила ему, что ни при каких обстоятельствах не намерена давать показания на процессе. И потребовала немедленной встречи с Чарли.

Кабаллеро предупредил нас с Аароном: похоже, мы потеряли основного свидетеля. В свою очередь, мы связались с Гари Флейшманом, адвокатом Линды Касабьян, и сказали, что готовы к переговорам.

С самого начала Флейшман, озабоченный благополучием своей подзащитной, требовал для Линды Касабьян полного освобождения от судебного преследования. Только после беседы с самой Линдой я выяснил, что она готова рассказать все, дадут ей неприкосновенность или нет, и что только Флейшман удерживал ее от этого. Тогда же я узнал, что решение вернуться в Калифорнию она приняла самостоятельно и добровольно, вопреки советам Флейшмана, который уговаривал ее противиться экстрадиции.

В результате множества встреч и обсуждений наш офис согласился направить в Верховный суд просьбу о предоставлении Линде неприкосновенности — но лишь после того, как она даст показания. В ответ мы получали гарантии того, что: 1) Линда Касабьян даст нам полные и обстоятельные показания о своем участии в убийствах Тейт— Лабианка; 2) Линда Касабьян даст правдивые показания против каждого из подсудимых на всех стадиях слушания дела; 3) в случае, если Линда Касабьян не даст правдивых показаний или откажется давать их по какой бы то ни было причине, обвинение выступит против нее безо всяких поблажек, тогда как любое сделанное ею заявление не может быть использовано обвинением против нее самой.

Ходатайство было подписано Янгером, Ливи, Бушем, Стовитцем и мною 26 февраля 1970 года.

Два дня спустя я беседовал с Линдой Касабьян. Она впервые обсуждала убийства Тейт — Лабианка с кем-либо из правоохранительных служб.

Как уже говорилось, имея выбор между Сьюзен и Линдой, я предпочел бы иметь дело с Касабьян, которую ни разу не видел: она никого не убивала, и поэтому ее показания были бы восприняты присяжными гораздо лучше, чем откровения кровожадной Сьюзен. Теперь же, разговаривая с ней в кабинете капитана Карпентера в “Сибил Бранд”, я мог только радоваться тому, что события приняли такой оборот.

Небольшого роста, с длинными светло-русыми волосами, Линда заметно походила на актрису Миа Фэрроу. При более близком знакомстве Линда показалась мне тихой, послушной и легко управляемой, хотя в общении она излучала внутреннюю уверенность, почти фатализм, заставлявший ее выглядеть намного старше своих двадцати лет. Жертва семейных неурядиц, Линда сама дважды, и оба раза неудачно, была замужем — последний ее брак с молодым хиппи по имени Роберт Касабьян распался как раз перед появлением Линды на ранчо Спана. У нее был ребенок, двухлетняя девочка Таня, и теперь Линда была уже на восьмом месяце беременности; второй ребенок, как ей казалось, зачат в последнюю ее встречу с мужем. В “Семье” она провела меньше полутора месяцев: “Я была словно маленькая слепая девочка в глухом лесу и пошла по первой же тропке, которая мне подвернулась”. Лишь теперь, рассказывая о случившемся, она чувствовала, что наконец выбирается к свету из той чащобы.

Предоставленная самой себе с шестнадцати лет, Линда скиталась от восточного побережья к западному “в поисках Бога”. Эти поиски нередко приводили ее в коммуны и палаточные лагеря, где она принимала наркотики и занималась сексом с любым, кто выказывал интерес. Линда описывала все это с прямотой, которая порой шокировала меня, но эта ее искренность, как я понимал, должна сыграть Линде на пользу, когда та появится в суде.

С первого нашего разговора я поверил всему, что рассказывала Линда, и чувствовал, что присяжные также поверят ей. Она не задумывалась, давая ответы, не старалась обойти неудобную тему, не пыталась представить себя в качестве кого-то, кем не являлась. Она говорила откровенно, хоть эта правда и была временами жестока. Когда, заняв свое место, свидетель говорит правду, даже если та выставляет его отнюдь не в выгодном свете, можно быть уверенным: его показания “дойдут” до присяжных. Я знал, что, если Линда расскажет всю правду о тех двух кровавых ночах, уже не покажется существенным, была ли она неразборчива в связях, принимала ли наркотики, занималась ли мелкими кражами. Под вопросом было лишь одно: сможет ли защита поставить под сомнение ее правдивость? И ответ стал мне ясен уже после первой нашей беседы: нет, не сможет. По той простой причине, что Линда совершенно очевидно говорила правду.

Мы беседовали с ней 28 числа, с часу дня до 14:30. То была первая из множества наших долгих бесед, полдюжины из них продолжались от шести до девяти часов; все они проходили в “Сибил Бранд”, и зачастую адвокат Линды был единственным, кто присутствовал кроме нас. В конце каждой беседы я повторял Линде: если уже в камере она вспомнит о чем-то, не всплывшем при разговоре, пусть непременно изложит на бумаге. Некоторые из этих заметок стали письмами Линды ко мне, тянувшимися порой по десять-пятнадцать страниц. Все они, вместе с моими собственными заметками, тут же становились достоянием защиты.

Чем чаще свидетель повторяет свой рассказ, тем больше в нем возникает вариаций и противоречий, которые противная сторона может использовать для подрыва доверия к показаниям. В то время как некоторые юристы стремятся свести беседы со свидетелем и досудебные заявления к минимуму, чтобы избежать этой проблемы, я поступаю как раз наоборот. Если свидетель лжет, я хочу знать об этом еще до его появления в суде. За более чем пятьдесят часов наших бесед с Линдой Касабьян я видел, что она, как и любой свидетель, не уверена в каких-то деталях и путается в других, — но ни разу я не поймал ее на попытке солгать. Более того, если Линда бывала в чем-то не уверена, то признавалась в этом сразу.

Рассказ Линды Касабьян о тех двух ночах, хоть и добавил множество деталей, в основном повторял историю Сьюзен Аткинс. Сюрпризов было всего несколько. Зато каких!

До моих бесед с Линдой мы считали, что она, по всей вероятности, видела лишь одно убийство — когда Текс стрелял в Стива Парента. Теперь же мы узнали, что Линда своими глазами видела Кэти, бегущую по лужайке за Абигайль Фольгер с занесенным ножом в руке, и то, как Текс вновь и вновь бил ножом Войтека Фрайковски.

Кроме того, Линда рассказала мне, что в ночь гибели четы Лабианка Мэнсон пытался совершить еще три убийства.

Загрузка...