Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Часть 5 “ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, КОГО РАСПИНАЕТЕ?”

Март 1970 года

3 марта, сопровождаемый адвокатом Гари Флейшманом и примерно дюжиной офицеров ДПЛА и ОШЛА, я забрал Линду Касабьян из “Сибил Бранд”. Для Линды это стало путешествием назад во времени, в ту почти невероятную ночь, что промелькнула как дурной сон почти семь месяцев тому назад.

Наша первая остановка была у дома 10050 по Сиэло-драйв.

В конце июня 1969 года Боб Касабьян позвонил Линде в Нью-Хемпшир, где та гостила у матери, и предложил помириться. Касабьян жил в трейлере в каньоне Топанга, вместе с приятелем по имени Чарльз Мелтон. Мелтон, недавно унаследовавший 20 тысяч долларов и уже успевший раздать более половины этих денег, хотел добраться на автомобиле до самой южной оконечности материка, купить там лодку и отправиться в кругосветное плавание. Он пригласил отправиться вместе с ним Линду с Бобом и еще одну пару.

Линда, вместе с дочерью Таней, прилетела в Лос-Анджелес, но воссоединения семьи так и не получилось.

4 июля 1969 года Кэтрин Шер, тик Цыганка, зашла в гости к Мелтону, с которым познакомилась через Пола Уоткинса. Цыганка рассказала Линде про “этого чудесного человека, Чарли”, о “Семье” и о том, что жизнь на ранчо у Спана — сплошные любовь, красота и миролюбие. Для Линды эта сказочная картина была “словно ответ на невысказанные молитвы”[148]. В тот же день она вместе с дочерью перебралась к Спану. Правда, Линда не увидела Мэнсона тогда же, зато перезнакомилась почти со всею “Семьей”, а они мало о ком еще говорили. Для Линды с самого начала было очевидно, что “все они поклонялись ему”.

Той ночью Текс отвел Линду в маленькую комнатку и поведал ей “невероятные вещи… что не существует ничего неправильного или дурного, что все хорошо… вещи, которые я не могла переварить”. Затем “мы с ним занялись любовью, и произошло нечто странное… я была как одержимая, в меня будто бес вселился”. Когда все кончилось, пальцы Линды оказались настолько крепко сжаты, что их ломило. Позже Цыганка сказала ей, что так люди переживают гибель собственного эго.

После занятия любовью Линда с Тексом разговорились, и Линда упомянула о наследстве Мелтона. Текс сказал, что она должна украсть эти деньги. По словам Линды, она отвечала, что не может сделать этого: Мелтон был ей другом, почти братом. Текс возразил, что Линда не может сделать ничего дурного, и подчеркнул, что люди должны делиться друг с другом всем, что у них есть. На следующий день Линда вернулась в трейлер и стянула оттуда 5 тысяч долларов, которые отдала кому-то — не то Лесли, не то Тексу. Она уже передала “Семье” все свои вещи, когда девушки заявили ей: “Все, что твое, — это наше, и все, что наше, — твое”.

Тём вечером Линда впервые встретила Чарльза Мэнсона. После всего, что она слышала о нем, Линда чувствовала себя как на смотринах. Чарли спросил, зачем она явилась на ранчо. Линда отвечала, что ее бросил муж. Протянув руку, Мэнсон пощупал ее лодыжки. “Они ему, кажется, понравились”, — вспоминала Линда. Затем он объявил ей, что она может остаться. Перед тем как заняться с нею любовью, он сказал Линде, что у той заметная фиксация на отце. Линда была потрясена проницательностью Чарли, поскольку отчим ей действительно не нравился. Ей казалось, что Мэнсон способен заглянуть внутрь нее, просветить насквозь одним только взглядом.

Линда Касабьян стала частицей “Семьи” — вместе с остальными участвовала в “мусорных рейсах”, занималась сексом с мужчинами, однажды обошла “тайком-ползком” чей-то дом и слушала рассуждения Мэнсона — о “The Beatles”, о Helter Skelter и о кладезе бездны. Чарли сказал ей, что черные держатся друг за дружку, они всегда вместе, в отличие от белых. Впрочем, ему был известен один способ воссоединить всех белых людей, заявил он. Единственный способ. Но Чарли не захотел пояснить Линде, в чем же он заключается.

А она и не спрашивала. С момента их первой встречи Мэнсон не уставал повторять: “Никогда не спрашивай почему”. И всякий раз, когда Линду озадачивало то, что он говорил или делал, ей напоминали об этом простом правиле. А также еще одну из излюбленных аксиом Чарли: “Нет смысла искать смысл”.

По словам Линды, вся “Семья” без исключения панически боялась чернокожих. По выходным Джордж Спан сдавал желающим своих лошадей, чем, собственно, и кормился. Порой среди этих воскресных наездников встречались и цветные. Мэнсон объявил всех их “пантерами”, явившимися на ранчо с единственной целью — шпионить за “Семьей”. Он всегда распоряжался спрятать девушек помладше, когда черные разгуливали где-то поблизости. По вечерам все должны были носить темную одежду, чтобы не бросаться в глаза, — и в конце концов Мэнсон стал выставлять вооруженных часовых, патрулировавших ранчо до самого утра.

Постепенно Линда пришла к убеждению, что Чарльз Мэнсон — вернувшийся на землю Иисус. Он ни разу не заявлял об этом прямо, но однажды спросил у нее: “Разве ты не знаешь, кто я такой?"

Она ответила: “Нет, а разве я вообще что-то знаю?”

Чарли не ответил, только улыбнулся и шутливо закружил Линду.

И все же у нее оставались свои сомнения. Матерям не разрешалось заботиться о собственных детях. Они разлучили ее с Таней, объяснила Линда, потому что хотели “вытравить эго, которое я вложила в нее… Поначалу я согласилась, подумала: это же здорово, если мой ребенок сможет стать человеком самостоятельно”. Кроме того, она видела несколько раз, как Мэнсон бил Дайэнну Лейк. Линда бывала во множестве коммун — от “Американского психоделического цирка” в Бостоне до “Сыновей матушки Земли” близ Таоса, — но нигде не встречалась ни с чем подобным и, забыв о предостережении Чарли, задала Цыганке тот самый запретный вопрос: “Почему?” Цыганка отвечала, что на самом деле Дайанне хотелось, чтобы ее поколотили, и Чарли всего-навсего оказал ей такую услугу.

Все сомнения, впрочем, отметал простой факт: Линда влюбилась в Чарльза Мэнсона.

Линда провела на ранчо Спана чуть больше месяца, когда вечером в пятницу 8 августа 1969 года Мэнсон объявил “Семье”:

“Время для Helter Skelter наконец настало!”

Если бы Линда замолчала, открыв нам лишь этот единственный фрагмент и ничего больше, она все равно осталась бы ценным свидетелем. Но рассказ Линды только начинался.

Вечером в ту пятницу, примерно через час после обеда, семь или восемь участников “Семьи” выстроились на дощатом тротуаре перед салуном, когда оттуда вышел Мэнсон и, позвав к себе Текса, Сэди, Кэти и Линду, приказал каждому раздобыть смену одежды и нож. Линду он также попросил захватить водительскую лицензию. Как я узнал позднее, Линда была единственной участницей “Семьи”, обладавшей действительной лицензией на вождение, — не считая арестованной тем вечером Мэри Бруннер. Именно это, решил я, и послужило одной из причин, по которым Мэнсон избрал именно Линду сопровождать остальных убийц, каждый из которых, в отличие от нее, провел рядом с Чарли уже год или более.

Линда не смогла найти свой нож (он был у Сэди), но получила взамен другой, взяв его у Ларри Джонса. Ручка ножа была разбита и заклеена изолентой. Бренда нашла водительскую лицензию Линды и вручила ее хозяйке приблизительно в то же время, когда Мэнсон сказал Линде: “Ступай с Тексом и слушайся его во всем”.

Как рассказала нам Линда, кроме нее самой, Текса и Кэти при этом присутствовали Бренда Макканн и Ларри Джонс. Они тоже слышали этот приказ, исходящий от Мэнсона.

Бренда оставалась тверда как кремень и наотрез отказывалась сотрудничать с властями. Ларри Джонс, н/и Лоуренс Бэйли, был костлявым, невысоким работником ранчо, вечно старавшимся снискать расположение “Семьи” и стать одним из них. Впрочем, Джонс обладал тем, что Мэнсон считал “негроидными чертами”; по словам Линды, Чарли называл его “каплей, криво упавшей с белого конца”. Поскольку Джонс присутствовал при том, как Мэнсон давал инструкции убийцам Тейт, он мог бы стать весьма ценным свидетелем — и представить независимое подтверждение показаниям Линды Касабьян, — поэтому я попросил сотрудников ДПЛА разыскать его и доставить ко мне. Найти Ларри им не удалось. Тогда схожее поручение получило Бюро расследований при окружном прокуроре; они нашли Джонса, но тот не захотел сообщить ровным счетом ничего. Он не сказал бы, который сейчас час, если бы мы спросили.

После того как Мэнсон препоручил Линду командованию Текса, убийцы расселись в старом “форде”, принадлежавшем Джонни Шварцу.

Я спросил у Линды, во что был одет каждый. Она не была абсолютно уверена, но ей кажется, на Сэди была темно-синяя футболка и рабочие брюки, у Кэти был сходный наряд, а на Тексе черная велюровая водолазка и темные брюки.

Когда Линде показали одежду, найденную телевизионной группой, она узнала шесть из семи предметов — все, кроме белой футболки. Логично предположить, что Линда не видела ее просто потому, что футболка была надета под другую одежду.

Как насчет обуви? — спросил я. Насколько помнила Линда, все девушки были босы; ей кажется, но она не уверена, что на Тексе были ковбойские сапоги.

В доме 10050 по Сиэло-драйв и вокруг него было обнаружено немало кровавых следов. Исключив все те, что принадлежали работавшему на месте преступления персоналу ДПЛА, следователи остались лишь с двумя отпечатками: каблука ботинка и босой ступни; это прекрасно совпадало с воспоминаниями Линды. И вновь, как и в случае со Сьюзен Аткинс, я отчаянно нуждался в независимом подтверждении ее показаний.

Вслед за этим я задал Линде тот же вопрос, что прежде задавал Сьюзен, — употреблял ли кто-то из них в ту ночь наркотики? — и получил прежний ответ: нет.

Когда Текс уже начал отъезжать, Мэнсон крикнул: “Погоди!” или “Стой!” Затем он просунул голову в окно со стороны пассажира и сказал: “Оставьте там знак. Девочки, вы сами знаете, что написать. Что-нибудь дикое”.

Текс передал Линде три ножа и револьвер, приказав завернуть их в тряпку и положить на пол. “Если нас остановит полиция, — сказал Текс, — ты должна их выбросить”.

Линда уверенно опознала револьвер “лонгхорн” 22-го калибра. Только в тот раз, отметила она, рукоять не была сломана, да и Дуло торчало прямо, а не вбок.

По словам Линды, Текс не сказал им, куда они направляются или что собираются предпринять; тем не менее сама она решила, что их ждет еще одна миссия “тайком-ползком”. Текс обронил, что уже бывал в доме прежде и знает расположение помещений.

Когда мы в фургоне шерифа доехали до самого конца Сиэло-драйв, Линда показала мне, где развернулся Текс — прямо перед воротами дома 10050 — и где он припарковался, рядышком со столбом с телефонными линиями. Затем он взял с заднего сиденья пару больших кусачек для проволоки, с красными ручками, и вскарабкался на столб. С места, где сидела Линда, не было видно, как именно Текс перекусывал провода, но она видела и слышала, как те упали.

Когда Линде показали кусачки, найденные на ранчо Баркера, она сказала: “Вроде те же самые”, что и использованные Тексом той ночью. Поскольку инструмент был найден в “командирском” вездеходе Мэнсона, положительная идентификация привязала их не просто к “Семье” вообще, но и к Мэнсону лично. Я радовался этому больше всех, не подозревая, что цепочка “Сиэло — кусачки — Мэнсон” вскоре будет перерезана, в самом буквальном смысле.

Когда Текс вернулся к машине, они отъехали к подножию холма и припарковались. Затем вся четверка разобрала оружие и запасную одежду, после чего все вместе украдкой вернулись к воротам. У Текса была с собой и белая веревка, наброшенная на плечо.

Когда мы с Линдой выбрались из фургона и подошли к воротам усадьбы, два больших пса, принадлежащих Руди Альтобелли, набросились на проволочную сетку, яростно нас облаивая. Внезапно Линда всхлипнула. “Что такое, Линда? Почему ты плачешь?” — спросил я.

Указывая на собак, Линда ответила вопросом на вопрос: “Отчего они не оказались здесь в ту ночь?”

Линда показала нам то место, справа от ворот, где они забрались на насыпь и вскарабкались по ограде. Когда они уже спускались по ту сторону, на подъездной дорожке показалась пара ярких фар. “Лежите и молчите”, — приказал Текс. Затем он вскочил на ноги и побежал к автомобилю, который остановился рядом с механизмом, открывавшим ворота. Линда услышала мужской голос, произнесший: “Пожалуйста, не делайте этого! Я ничего не скажу!” Затем увидела, как Текс засунул револьвер в открытое окно со стороны водителя, и услышала четыре выстрела. Она также видела, как повалился сидевший в машине.

(Кое-что в этом месте рассказа до сих пор смущает меня. Кроме огнестрельных ран, у Стивена Парента обнаружился порез левой руки, шедший от ладони к запястью. Он рассек не только сухожилия, но и ремешок наручных часов. Очевидно, Парент поднял левую руку, ближайшую к открытому окну, в попытке защитить себя, — и силы нанесенного удара оказалось достаточно, чтобы отбросить часы на заднее сиденье. Таким образом, выходило, будто Текс приблизился к машине с ножом в одной руке и револьвером в другой и что сначала он рубанул Парента ножом, а уж затем стрелял в него. И все же ни Сьюзен, ни Линда не видели у Текса ножа, никто из них не помнил, чтобы Текс взмахнул рукой перед тем, как открыть огонь.)

Линда увидела, что Текс засунул руку в окно и выключил фары и зажигание. Затем, откатив автомобиль подальше от ворот, приказал остальным следовать за ним.

Выстрелы погрузили ее в состояние шока, рассказывала Линда. “Мой рассудок померк. Идя к дому, я особенно остро чувствовала, как двигается мое тело”.

Выйдя с Линдой на подъездную дорожку, я спросил у нее, какие огни горели здесь в ту ночь. Линда показала на фонарь сбоку от гаража и на рождественскую гирлянду на рейках ограды. Мелкие детали, но и они имеют значение: если на суде защита обвинит Линду в том, что вся ее история — выдумка от начала и до конца, что она просто начиталась газет, мы сможем доказать обратное, ибо ни эти конкретные детали, ни множество собранных мною других не появлялись в прессе.

Подходя к дому, я заметил, что Линда дрожит, а руки ее покрыты гусиной кожей. В тот день вовсе не было холодно, но Линда была уже на девятом месяце, и я, сняв плащ, накинул его на плечи девушке. Однако она не переставала дрожать все то время, что мы провели на территории усадьбы, и часто, указав на что-нибудь рукой, срывалась на плач. У меня не возникало и сомнений в том, что слезы — самые настоящие и что Линда до глубины души потрясена тем, что произошло на этом самом месте. Поневоле я сравнивал Линду со Сьюзен.

Когда мы подошли к основному зданию, Линда сказала, что Текс послал ее обежать вокруг дома и посмотреть, нет ли там незапертого окна или двери. Вернувшись, она заявила, что все закрыто, хотя на самом деле не проверяла (что объясняет, почему убийцы проигнорировали распахнутое окно детской). После этого Текс надрезал ножом ставень на одном из окон; ставень с тех пор успели заменить, но Линда верно указала окно. Кроме того, она сказала, что разрез прошел горизонтально — как оно и было в действительности. Потом Текс приказал ей вернуться и ждать у машины на подъездной дорожке.

Линда сделала, как было велено. Возможно, минуту или две спустя к ней вернулась Кэти и попросила нож (тот, рукоять которого была замотана изолентой) со словами: “Слушай, что сейчас будет”.

Спустя еще несколько минут Линда услыхала идущие со стороны дома “кошмарные звуки”. Мужские стоны: “Нет, нет, нет!” — затем крик — очень громкий. Этот крик, который, казалось, никогда не оборвется, заглушал другие голоса — мужской и женский, — молившие о пощаде.

Намереваясь “остановить происходящее”, Линда “побежала к дому”. Когда она достигла крыльца, “там был мужчина, высокий мужчина, только что вышедший из двери; он покачивался, и по его лицу текла кровь. Он стоял у столба, и мы, наверное, целую минуту смотрели друг другу в глаза. Я не знаю, сколько это продолжалось, но потом я сказала: “О боже, мне так жаль!” И тогда он просто упал в кусты.

А потом из дома выбежала Сэди, и я крикнула ей: “Сэди, пожалуйста, прекрати это! Сюда идут люди!” Это была неправда, но я хотела, чтобы все кончилось. А она ответила мне: “Уже поздно”.

Обнаружив потерю ножа, Сьюзен чертыхнулась и снова вбежала в дом. Линда осталась снаружи (ранее Сьюзен рассказала мне и большому жюри, что Линда не заходила внутрь особняка). Обернувшись, Линда увидела темноволосую женщину, бежавшую по газону; за ней с высоко поднятым ножом неслась Кэти. Тем временем высокий мужчина сумел как-то выбраться из кустов рядом с крыльцом на лужайку перед домом, где упал снова. Линда видела, как Текс ударил его по голове чем-то — возможно, рукоятью револьвера, она не уверена — и затем принялся бить лежащего ножом.

(На предъявленных ей фотоснимках Линда опознала высокого мужчину как Войтека Фрайковски, а темноволосую женщину как Абигайль Фольгер. Сверившись с заключением медэксперта по телу Фрайковски, я обнаружил, что пять из пятидесяти одной ножевой раны пришлись ему в спину.)

Линда повернулась и побежала прочь от дома по подъездной дорожке. Какое-то время, которое она сама определила как минут пять, не более, пряталась в кустах рядом с воротами, затем вновь взобралась на забор и побежала по Сиэло к оставленному внизу “форду”.

“Почему же ты не подбежала к одному из домов, не вызвала полицию?” — спросил я у Линды.

О: “Моей первой мыслью было: “Надо позвать на помощь!” — но затем мне пришло в голову, что моя девочка… она все еще там, [на ранчо] с Чарли. Я понятия не имела, где я и как отсюда выбраться”.

Она села в машину и повернула ключ зажигания, когда “внезапно все они оказались рядом. Залитые кровью. Словно какие-то зомби. Текс заорал, чтобы я выключила двигатель и пересела. У него в глазах было что-то ужасное, такой безумный взгляд…” Линда скользнула на пассажирское сиденье. “Потом он повернулся к Сэди и обругал за потерю ножа”.

Текс положил револьвер на сиденье между ними. Линда заметила сломанную рукоять, и Текс пояснил: та сломалась, когда он ударил “того мужика” по голове. Сэди и Кэти жаловались на головную боль: сражаясь с ними, люди тянули их за волосы. Сэди сказала, что “тот высокий тип” ударил ее по голове и что “девушка” — не ясно, имелась ли в виду Шарон или Абигайль, — плача, звала маму, Кэти также посетовала на боль в руке: оказывается, когда она втыкала нож, то постоянно попадала в кости, и от ножа, не имевшего удобной рукояти, на ладони образовались синяки и кровоподтеки.

В.: “Что же чувствовала ты сама, Линда?”

О.: “Я была в шоке”.

В.: “А как остальные, как они вели себя?”

О.: “Так, словно все это — ерунда, игрушки”.

Текс, Сэди и Кэти переоделись прямо во время езды; Линда придерживала руль для Текса. Сама Линда не стала переодеваться, поскольку на ее одежде вовсе не было крови. Текс сказал, что намерен найти какое-нибудь укромное местечко, чтобы смыть кровь, и свернул с Бенедикт Каньон-роуд на короткую улочку не особенно далеко от усадьбы Тейт.

Рассказ Линды об инциденте у поливального шланга во всем совпадал с версиями Сьюзен Аткинс и Рудольфа Вебера. Дом Вебера располагался в 1,8 милях от дома 10050 по Сиэло-драйв.

Отсюда Текс вновь вырулил на Бенедикт Каньон-роуд и какое-то время вел машину по темной, холмистой местности за городом. У пыльной обочины он остановился, и Текс, Сэди и Кэти вручили Линде окровавленную одежду, которую, подчиняясь инструкциям Текса, она скатала в один сверток и швырнула вниз. Было темно, и Линда не видела, куда именно упала одежда.

Отъехав от этого места, Текс приказал Линде начисто протереть ножи и выбросить их из окна, один за другим. Так она и сделала; первый нож попал в придорожный куст, а второй, выброшенный несколькими секундами позже, ударился о бордюр тротуара и отскочил обратно на дорогу. Оглянувшись, Линда увидела, как он лежит там. Линде казалось, что револьвер она выкинула еще через несколько минут, но уверенности у нее не было; возможно даже, что это сделал Текс.

Проехав еще достаточно долгое время, они остановили машину у заправочной станции — Линда не помнила, на какой улице это было, — где Кэти и Сэди по очереди сходили в уборную, чтобы смыть с себя последние следы крови. Затем отправились на ранчо Спана. У Линды не было часов, но она посчитала, что вернулись они примерно в два часа ночи. Чарльз Мэнсон стоял на тротуаре, на том же самом месте, где они с ним расстались, уезжая.

Сэди сказала, что видела немного крови на автомобиле, и Мэнсон приказал девушкам раздобыть тряпки с губками и вымыть машину внутри и снаружи.

Затем он велел всем идти в дом, где остановилась “Семья”, в их общую спальню. Бренда и Клем уже ждали там. Мэнсон спросил у Текса, как все прошло. Тот отвечал, что было полно паники, очень грязно и что теперь там повсюду валяются тела, короче, все мертвы.

Мэнсон спросил четверку: “Ну как, совесть не мучает?” Все покачали головами и ответили: “Нет”.

Линда все же чувствовала раскаяние, сказала она мне, но не захотела признаться в этом перед Чарли, потому что “я опасалась за собственную жизнь. Я по его глазам видела: он знал, что я чувствую. И это было словно наперекор ему”.

Мэнсон сказал им: “Отправляйтесь спать и ничего не говорите остальным”.

Линда проспала большую часть следующего дня. Солнце уже клонилось к закату, когда Сэди позвала ее в трейлер — начинался телевизионный выпуск новостей. Хоть Линда не помнит, чтобы там присутствовал Текс, в трейлере ей запомнились Сэди, Кэти, Барбара Хойт и Клем.

Убийство на Сиэло-драйв было новостью дня. Линда впервые услышала имена погибших. И узнала также, что одна из них, Шарон Тейт, была беременна. Всего за несколько дней до этого Линда узнала о собственной беременности.

“Пока мы смотрели новости, — рассказывала Линда, — у меня в голове снова и снова прокручивались слова: “Почему они это сделали?”

После того, как мы с Линдой покинули усадьбу Тейт, я попросил ее показать дорогу, выбранную четверкой в ту ночь. Линда сумела найти то место, где они останавливались, чтобы избавиться от одежды, но так и не сумела найти улицу, на которую Текс свернул с Бенедикт Каньон-роуд, — поэтому я попросил помощника шерифа, ведшего машину, ехать прямо на Портола. Едва оказавшись на этой улице, Линда немедленно указала на дом 9870 со шлангом перед ним. Номер 9870 был домом Рудольфа Вебера. Она показала также и место, где они парковались, — то же, на которое указывал и сам Вебер. А ведь ни адрес этого человека, ни сам факт, что мы нашли его, не появлялись в прессе.

Мы вновь выехали на шоссе, надеясь найти участок, где Линда выбросила ножи, когда один из помощников заметил: “За нами хвост”.

Выглянув из окна, мы убедились, что он прав: за нами неотрывно следовала машина съемочной группы телестудии "2-й канал". Присутствие ее именно в это время и именно в этом месте могло, конечно, оказаться простым совпадением, но я в этом сильно сомневался. Скорее всего, кто-то из работников тюрьмы или суда дал журналистам знать, что мы вывезли Линду “на натуру”. Все это время лишь считанные единицы знали, что именно Линда Касабьян станет свидетелем обвинения, и я надеялся сохранять это в секрете по возможности дольше. Я надеялся также отвезти Линду к дому Лабианка и в несколько других мест, но в такой ситуации оставалось ждать лучшего случая. Попросив Линду отвернуть лицо от окна, чтобы ее нельзя было узнать, я распорядился спешить обратно в “Сибил Бранд”.

Оказавшись на шоссе, мы попытались оторваться от телевизионщиков, но безуспешно. Они снимали нас всю дорогу до тюрьмы. Словно в комедии Мэка Сеннетта[149] — только на сей раз это пресса гналась за сенсацией.

Вернув Линду в тюрьму, я попросил сержанта Макганна прихватить нескольких слушателей Полицейской академии или отряд бойскаутов и устроить тщательные поиски ножей. Из показаний Линды мы знали, что они, вероятно, выброшены из машины где-то между тем местом, где убийцы избавились от свертка с одеждой, и холмом, на склоне которого юный Стивен Вейс нашел револьвер, — кусок шоссе протяженностью менее двух миль. Мы знали также, что, поскольку Линда оглянулась и увидела один из ножей на дорожном полотне, где-то неподалеку должен находиться источник света: еще одна зацепка.

На следующий день, 4 марта, Цыганка нанесла новый визит в офис Флейшмана. Она сказала ему, ничуть не смутившись присутствием партнера Гари, Рональда Голдмана, буквально следующее: “Если Линда захочет дать показания, тридцать человек захотят помешать ей”.

Я уже проверял безопасность Линды в “Сибил Бранд”. Вплоть до рождения ребенка Линду содержали в изолированной камере за пределами лазарета. Она не контактировала с другими заключенными; даже пищу ей приносили помощники шерифа. После родов, однако, ее собирались прикрепить к одной из общих спален, где ей вполне могли угрожать (и даже убить ее) Сэди, Кэти и Лесли. Я сделал себе пометку поговорить с капитаном Карпентером и убедить его устроить это как-то иначе.

Адвокат Ричард Кабаллеро мог лишь отдалить неизбежное, но был бессилен помешать этому произойти. 5 марта в окружной тюрьме Лос-Анджелеса состоялась встреча Сьюзен Аткинс и Чарльза Мэнсона. Присутствовавший на ней Кабаллеро позднее скажет: “Одним из первых вопросов, который они задали Друг другу, было: “Ты уже виделся с Линдой Касабьян?” Поскольку обоим это пока не удалось, было решено не прекращать попыток.

Мэнсон спросил у Сьюзен: “Ты боишься газовой камеры?”

Сьюзен, расплывшись в улыбке, ответила, что не боится.

Должно быть, именно в этот момент Кабаллеро сообразил, что потерял ее.

Сьюзен говорила с Чарли около часу или того поболее, но Кабаллеро не имел ни малейшего представления о содержании их беседы: “В какой-то момент они оба перешли на какую-то разновидность шифрованного языка, что-то вроде “поросячьей латыни", и я совсем перестал понимать их".

Впрочем, взгляды, которыми обменивались оба, были достаточно красноречивы. Это было словно “радостное возвращение в отчий дом”. Сэди Мэй Глютц наконец-то вернулась в объятия неотразимого Чарльза Мэнсона.

И отказалась от услуг Кабаллеро на следующий же день.

6 марта Мэнсон появился в суде и представил некоторое количество неслыханных доселе ходатайств. Одно из них требовало, чтобы “занимающиеся этим делом заместители окружного прокурора были на какое-то время помещены в тюрьму и содержались бы там в тех же условиях, какие приходится терпеть мне… ” Другое заявляло о необходимости предоставления Чарли “определенной свободы, чтобы я мог посетить любое место, которое покажется мне необходимым для должной подготовки к защите…”

И это лишь цветочки, так что в итоге судья Кини признал, что “поражен нелепыми требованиями” Мэнсона. Кини заявил затем, что пересмотрел все бумаги по делу, от “бессмысленных” ходатайств самого Мэнсона до допущенных им же многочисленных нарушений приказа об ограничении гласности. Он обсудил также образ поведения Мэнсона с судьями Лукасом и Деллом, перед которыми Мэнсон представал в прошлом, после чего сделал следующий вывод: “Мне стало абсолютно ясно, что вы не способны действовать в качестве собственного защитника”.

В ярости Мэнсон возопил: “Это не меня тут судят, здесь идет процесс над всем этим вашим судилищем!” После чего посоветовал судье: “Идите и вымойте руки. Они грязные”.

Судья: “Мистер Мэнсон, вы лишаетесь имевшегося у вас статуса собственного адвоката”.

Вопреки бурным протестам Мэнсона, Кини назначил Чарльза Холлопитера, бывшего президента Ассоциации адвокатов по уголовным делам Лос-Анджелеса, адвокатом подсудимого Мэнсона, с занесением этого решения в судебные протоколы.

“Вы можете убить меня, — сказал Мэнсон, — но вы не можете дать мне адвоката. Я не возьму его”.

Кини довел до сведения Чарли, что, если тот выберет себе адвоката, суд рассмотрит ходатайство о замене Холлопитера на любого другого юриста. Холлопитера я знал по его репутации. Поскольку тот в жизни не стал бы лизать Чарли ботинки, я решил, что он продержится не более месяца; надо сказать, я был слишком великодушен в этой своей оценке.

Ближе к концу заседания Мэнсон крикнул: "В этом зале нет Бога!" Словно по команде, некоторые из членов “Семьи” вскочили со своих мест и принялись орать на Кини: “Ты издеваешься над правосудием! Ты просто смешон!” Судья счел трех из них — Цыганку, Сэнди и Марка Росса — виновными в неуважении к суду и приговорил каждого к пяти суткам заключения в окружной тюрьме.

Когда Сэнди обыскали перед тем, как поместить в камеру, среди других предметов в ее сумочке был обнаружен складной нож.

После этого заместители шерифа, в обязанности которых входит поддержание порядка и безопасности в уголовных судах Лос-Анджелеса, начали обыскивать всех зрителей прежде, чем те могли войти в зал суда.

7 марта Линду Касабьян препроводили в больницу. Два дня спустя она родила мальчика, которого назвала Энджелом. Тринадцатого она вернулась в тюрьму уже без ребенка: мать Линды забрала его к себе, в Нью-Хемпшир.

Тем временем я поговорил с капитаном Карпентером, и тот согласился, чтобы Линда оставалась в своей прежней камере, отдельно от других заключенных. Я сам осмотрел эту комнату. Она была невелика, и вся обстановка состояла лишь из кровати, унитаза, рукомойника и маленького стола со стулом. Там было чисто, но уныло. И, что гораздо важнее, безопасно.

Я звонил Макганну каждые несколько дней. Нет, до поиска ножей у него еще не дошли руки.

11 марта Сьюзен Аткинс, официально обратившаяся к суду с просьбой отстранить от ведения ее дела Ричарда Кабаллеро, попросила заменить его Дэйи Шинем.

Ввиду того, что Шинь, одним из первых адвокатов посетивший Мэнсона после его прибытия из Индепенденса, уже представлял интересы Мэнсона в нескольких эпизодах и виделся с ним более сорока раз, судья Кини счел вероятным присутствие в данном вслучае определенного конфликта интересов.

Шинь отрицал это. Тогда Кини предупредил Сьюзен о возможных опасностях защиты ее интересов адвокатом, столь близко общавшимся с одним из других подсудимых по этому же делу. Сьюзен сказала, что ей на это начхать; она хочет Шиня, и все тут. Кини удовлетворил ее ходатайство о замене защитника.

Прежде мне ни разу не доводилось выступать против Шиня. Кореец по рождению, он отнюдь не был еще стар, лет примерно сорока; если верить газетчикам, основу его практики прежде, до знакомства с Мэнсоном, составляли дела по легализации пребывания в стране слуг-мексиканцев, работавших в богатых семьях Южной Калифорнии.

За дверьми зала суда Шинь объявил ожидавшим его репортерам, что Сьюзен Аткинс “непременно откажется от всего, сказанного перед большим жюри”.

15 марта мы вновь вывели Линду Касабьян из ее камеры. Только на сей раз воспользовались не подозрительным фургоном шерифа, а полицейской машиной без какой бы то ни было маркировки.

Мне хотелось, чтобы Линда постаралась восстановить маршрут передвижений убийц в ночь смерти четы Лабианка.

После обеда тем вечером — в субботу, 9 августа 1969 года — Линда и еще несколько участников “Семьи” стояли возле кухни на ранчо Спана. Мэнсон отозвал Линду, Кэти и Лесли в сторонку и приказал каждой раздобыть смену одежды и встретиться с ним у общей спальни.

На сей раз он ничего не сказал Линде о ножах, но вновь попросил захватить водительскую лицензию.

“Я только посмотрела ему в глаза и, знаете, вроде как попросила взглядом: не заставляй меня делать это снова, потому что, — рассказывала Линда, — я сразу поняла, что мы снова поедем куда-то и будет то же самое, что и вчера, но я боялась сказать ему хоть слово".

“В прошлый раз было слишком много суеты, — объявил Мэнсон группе, когда те собрались в спальне. — Теперь я сам покажу, как это делается”.

Текс пожаловался: использованное ими оружие не было достаточно эффективным!

Линда видела в комнате два меча, один из которых прежде принадлежал “Правоверным сатанистам”. Она не заметила, чтобы кто-то брал их в руки, но позднее обнаружила “сатанинскую” саблю и два ножа поменьше под передним сиденьем машины. Расспрашивая ДеКарло, я узнал: примерно в те же дни он заметил, что саблю забирали из оружейной на всю ночь.

И вновь все вместе набились в старый “форд” Шварца. На этот раз на водительское место уселся сам Мэнсон, Линда — рядом с ним, Клем — у пассажирской дверцы, а Текс, Сэди, Кэти и Лесли примостились сзади. На каждом была темная одежда, сказала Линда, на всех, кроме Клема, который был одет в грязнооливковую рабочую куртку. В тот раз, как это нередко случалось, вокруг шеи Мэнсона был повязан кожаный ремешок, два конца которого, скрученные вместе, болтались на груди. Я спросил у Линды, был ли на ком-то еще такой ремешок? Она ответила: “Нет”.

Перед тем, как покинуть ранчо, Мэнсон взял у Брюса Дэвиса немного денег. Так же как ДеКарло следил за принадлежащим Семье” оружием, Дэвис исполнял обязанности казначея группы, заботясь об украденных кредитных карточках, фальшивых Удостоверениях личности и т. д.

Едва успев отъехать от ранчо, Мэнсон объявил спутникам, что сегодня им предстоит разделиться на две самостоятельные группы: каждой предстоит “взять” отдельный дом. Он сказал, что высадит одну группу по дороге, а вторую возьмет с собой.

Когда они остановились заправить автомобиль (используя наличные, а не кредитку), Мэнсон приказал Линде пересесть за руль. Расспрашивая Линду, я выяснил, что Мэнсон — и только он! — давал инструкции относительно того, куда ехать и что делать. Она сказала, что Текс Уотсон ни разу не приказывал кому-либо сделать то-то и то-то. За главного был Чарли.

Следуя указаниям Мэнсона, Линда выехала на шоссе, ведущее в Пасадену. Когда они съехали с шоссе, Чарли столько раз просил свернуть, что в итоге она уже не понимала, где они оказались. В конце концов Чарли приказал остановить машину перед домом, который Линда описала как современный, одноэтажный; того типа, в которых живут люди, относящиеся к среднему классу. В этом месте, как выходило и по рассказу Сьюзен Аткинс, Мэнсон вышел из машины, приказал Линде заехать за угол, а затем вернулся и сел на прежнее место, пояснив, что, заглянув в окно и увидев детские фотографии, решил “не брать” именно этот дом, хотя, добавил он, в будущем, возможно, окажется необходимым убивать и детей. В этом эпизоде рассказ Линды точно совпадал с воспоминаниями Сьюзен.

Покружив какое-то время по Пасадене, Мэнсон вновь сел за руль. Линда: “Помню, мы стали подниматься на холм со множеством домов, красивых, дорогих домов и деревьев. Оказавшись на вершине холма, мы развернулись и встали рядом с каким-то конкретным домом”. Линда не помнила, сколько этажей в нем было; лишь то, что дом был большой. Мэнсон, однако, сказал, что здесь дома стоят слишком близко друг к другу, и они поехали дальше.

Вскоре после этого Мэнсон заметил церковь, стоящую поодаль. Вырулив на парковочную площадку рядом с церковью, он снова покинул машину. Линде показалось, но она не вполне уверена, что Чарли заявил им, будто собирается “сделать” священника или епископа.

Впрочем, уже через пару минут он вернулся: двери церкви оказались заперты.

Описывая события той ночи, Сьюзен Аткинс не упомянула о церкви. Я впервые услышал об этом эпизоде от Линды Касабьян.

Мэнсон вновь попросил Линду вести, но указываемый им маршрут был настолько запутан, что уже скоро она вновь потерялась. Позднее, при подъеме по бульвару Сансет со стороны океана, произошел еще один инцидент, не упомянутый в рассказе Сьюзен Аткинс.

Заметив впереди белую спортивную машину, Мэнсон приказал Линде: “На следующем светофоре остановись рядом с ней. Я хочу убить водителя”.

Линда послушно притормозила, но, как раз когда Мэнсон выскочил на дорогу, свет сменился на зеленый и спортивная машина умчалась прочь.

Еще одна потенциальная жертва; еще один человек, до сей поры не подозревающий, насколько близок к собственной смерти оказался в ту ночь.

До сих пор поездка, казалось, не имела конкретной цели — Мэнсон ехал наугад, не имея на примете никого, кого ему хотелось бы убить. Как я позднее скажу присяжным, до этого момента никто в огромном, тянущемся в стороны мегаполисе с семью миллионами человек населения, находись он дома, в церкви или даже в автомобиле, не был в безопасности от охватившей Мэнсона неутолимой жажды — стремления к смерти, крови и убийству.

Но после инцидента со спортивной машиной указания Мэнсона обрели уверенность. Он приказал Линде направить автомобиль в определенный район Лос-Анджелеса — Лос-Фелиц, неподалеку от парка Гриффита — и остановиться напротив одного из домов жилой застройки.

Линда узнала место. В июне 1968 года они с мужем направлялись из Сиэтла в Таос, когда решили задержаться в Лос-Анджелесе. Приятель отвел их в этот дом (3267 по Вейверли-драйв) на вечеринку с приемом пейота. Одного из тех, кто жил в доме, вспомнила она, звали Гарольдом. Снова невероятное совпадение, с которыми мы то и дело сталкивались, расследуя это дело: Линда тоже бывала в гостях у Гарольда Тру, хотя никого из “Семьи” в тот раз там не было.

Линда спросила: “Чарли, ты же не собираешься заняться этим домом, правда?”

Мэнсон отвечал: “Нет, меня интересует вон тот, рядом”.

Приказав остальным оставаться в машине, Мэнсон вышел. Линда заметила, что он засунул что-то за пояс, но не видела, что именно. Она наблюдала, как Чарли удалялся по подъездной дорожке, пока он не скрылся из виду за поворотом.

Я предполагаю, хоть и не могу быть в этом уверен, что у Мэнсона имелся при себе пистолет.

Так для Розмари и Лено Лабианка начался кошмар, который завершится их смертью.

По подсчетам Линды выходит, что было уже два часа ночи. Примерно десять минут спустя Мэнсон вернулся к машине.

Я спросил у Линды, был ли вокруг его шеи по-прежнему повязан кожаный ремешок. В тот момент она этого не заметила, хотя в ту ночь больше не видела тесемки. Когда я показал ей ремешок, стягивавший запястья Лено Лабианка, Линда подтвердила: он относится к “такому же типу”, что и шнурок на шее Мэнсона.

Мэнсон распорядился, чтобы Текс, Кэти и Лесли вышли из машины, захватив свертки с одеждой. Очевидно, эти трое должны были стать первой командой. Линда слышала обрывки разговора. Мэнсон объявил троице, что в доме находятся два человека, что он уже связал их, сказав, что все скоро кончится, все будет в порядке и им не стоит бояться. Он также дал Тексу, Кэти и Лесли простые инструкции — не сеять страх и панику в людях, как это произошло вчера.

Чета Лабианка подверглась вторжению “тайком-ползком”, затем Мэнсон успокоил их елейными уверениями и подготовил обоих к роли жертвенных животных.

Остаток разговора Линды слышала лишь обрывками. Она не слыхала, чтобы Мэнсон прямо приказывал трем подручным пойти и убить этих двоих в доме. Как не видела и оружия в руках кого-либо из них. Одну фразу Мэнсона она, однако, запомнила: “Не давайте им сообразить, что вы намерены убить их”. И совершенно точно слышала, как Мэнсон инструктировал убийц: когда закончите, вернетесь на ранчо на попутках.

Когда трое направились к дому, Мэнсон сел в машину и передал Линде дамский кошелек с приказом стереть опечатки пальцев и выгрести мелочь. Открыв кошелек, Линда увидела водительскую лицензию с фотографией темноволосой женщины. Она помнит имя женщины — “Розмари”, а фамилия — “то ли мексиканская, то ли итальянская”. Она также помнит, что нашла в кошельке какое-то количество кредитных карточек и часики.

Когда я спросил у Линды, какого цвета был кошелек, она ответила: “Красный”. На самом же деле он был коричневым. Линда также была уверена, что достала из него все монеты, но в найденном кошельке оставалось немного мелочи в одном из внутренних отделений. Как мне кажется, обе эти ошибки можно понять, — особенно не слишком тщательный осмотр содержимого.

Мэнсон вновь сел за руль. Линда теперь сидела на пассажирском месте, Сьюзен и Клем — сзади. Мэнсон сказал Линде, что, когда они въедут в район проживания цветных, ей придется бросить кошелек на тротуар, чтобы какой-нибудь черномазый нашел его, воспользовался кредитными карточками и был арестован. Это заставит людей решить, что убийства совершены “Пантерами”, пояснил он.

Мэнсон вырулил на шоссе неподалеку от того места, где они высадили Текса, Кэти и Лесли. Ехали довольно долго, и тогда Чарли свернул с шоссе к станции техобслуживания. Вероятно, планы изменились: теперь Мэнсон приказал Линде отнести кошелек в женскую уборную. Линда так и сделала, вот только спрятала его слишком хорошо, приподняв крышку сливного бачка и положив кошелек на поплавок, где тот и пролежал, никем не найденный, еще целых четыре месяца.

Я спросил у Линды, не помнит ли она что-нибудь характерное о той станции техобслуживания. Она отвечала, что по соседству располагался ресторанчик, распространявший “вокруг себя яркий оранжевый свет”.

Рядом со станцией “Стандард” в Сильмаре находится закусочная “У Дэнни” с большой оранжевой вывеской над входом.

Пока Линда была в уборной, Мэнсон сходил в закусочную и вернулся с четыремя молочными коктейлями.

Возможно, в то самое время, когда трое его подручных убивали чету Лабианка, человек, приговоривший этих людей к смерти, безмятежно потягивал молочный коктейль.

И вновь за рулем оказалась Линда. Через приличный промежуток времени, возможно около часа спустя, они подъехали к пляжу где-то к югу от Вениса. Линда помнит, что видела рядом цистерны какого-то нефтехранилища. Все четверо вышли из машины; Сэди и Клем, подчиняясь Мэнсону, держались позади, тогда как Чарли с Линдой прошли по песку далеко вперед.

Внезапно Мэнсон вновь превратился в саму любовь — так, словно кровавые события последних двадцати четырех часов были каким-то сном, наваждением. Линда призналась Чарли, что беременна. Мэнсон взял Линду за руку и, как она сама это описывает, “все снова сделалось хорошо, мы просто разговаривали, я угостила его арахисом, а он вроде как заставил меня забыть обо всем, что было, вернул мне хорошее настроение”.

Смогут ли присяжные понять это? Я думал, что смогут, поскольку харизматичная натура Мэнсона и любовь к нему Линды уже станут для них очевидны.

Едва они успели свернуть на боковую улочку, подъехал полицейский автомобиль и из него вышли два офицера. Они спросили у парочки, чем те занимаются.

“Мы просто вышли прогуляться”, — отвечал Чарли. Затем, словно полицейские должны были узнать его, спросил: “Разве вы не знаете, кто я?” или “Неужели вы не помните, как меня зовут?” Те отвечали: “Нет”, но вернулись к патрульной машине и уехали, так и не попросив показать документы. Это, по выражению Линды, был “дружеский диалог”, продолжавшийся не более минуты.

Найти двух офицеров, патрулировавших пляж той ночью, будет совсем несложно, решил я, не подозревая, до какой степени ошибаюсь.

Когда они вернулись к машине, Клем и Сэди уже сидели внутри. Мэнсон приказал Линде ехать в Венис. По дороге он спросил у троицы, нет ли у них знакомых в этом городе. Таких знакомств ни у кого не оказалось. Тогда Мэнсон спросил Линду: “Как насчет того парня, с которым ты и Сэнди познакомились в Венисе? Разве он не был свиньей?” Линда ответила: “Да, он актер”. Мэнсон распорядился ехать прямо к его квартире.

Я попросил Линду рассказать об актере.

Как-то вечером в начале августа, сказала Линда, они с Сэнди “голосовали” на дороге у дамбы, когда их подобрал этот мужчина. Сказал, что по национальности он араб или израильтянин (Линда не помнила точно) и что снимался в фильме о Калиле Гибране[150]. Девушки были голодны, поэтому он привел их в свою квартиру и приготовил им ленч. После чего Сэнди прилегла вздремнуть, а Линда с мужчиной занялись любовью. Прежде чем девушки ушли, он дал им немного еды и одежду. Линда не помнила, как зовут мужчину, — только то, что его имя показалось ей иностранным. Впрочем, она была уверена, что сумеет найти многоквартирный дом, поскольку легко нашла его, когда Мэнсон приказал отвезти его туда той ночью.

Когда они остановились у нужного подъезда, Мэнсон спросил Линду, впустит ли ее мужчина в квартиру. “Думаю, впустит”, — отвечала она. А как насчет Сэди и Клема? Линда пожала плечами: наверное, да. Тогда Мэнсон отдал ей карманный нож и показал, как ей следует перерезать горло актеру.

Линда возразила, что не сможет этого сделать: “Я же не ты, Чарли. Я никого не могу убить".

Мэнсон попросил Линду отвести его к двери квартиры актера. Линда поднялась с Чарли по лестнице, но указала на совершенно другую дверь.

Вернувшись к машине, Мэнсон дал троим четкие инструкции. Они должны подойти к квартире актера. Линда постучит. Когда мужчина впустит ее внутрь, Сэди и Клем тоже должны зайти. Едва оказавшись в квартире, Линда должна перерезать мужчине горло, а Клем — выстрелить в него. После того как закончат, домой на ранчо доберутся автостопом.

Линда видела, как Мэнсон передал Клему пистолет, но не смогла описать оружие. Как не смогла сказать, имелся ли нож также и у Сэди.

“Если что-то выйдет не так, — сказал Мэнсон, — просто бросьте это дело, ничего не предпринимайте”. Затем он уселся на водительское место, и машина отъехала.

Как и в случаях с церковью и спортивной машиной, Сьюзен Аткинс не рассказала мне историю с актером из Вениса — как умолчала обо всем этом и перед большим жюри. Мне казалось, Сьюзен могла проспать или просто забыть о двух первых инцидентах, но этот третий она явно намеренно "выбросила" из своих показаний: он выставил бы ее соучастницей в попытке еще одного убийства. Возможно, однако, что эта история всплыла бы, если б у меня было больше времени на беседу со Сьюзен.

Квартира актера располагалась на верхнем, пятом этаже, но Линда не говорила об этом ни Клему, ни Сэди. Вместо этого она остановилась, поднявшись на четвертый этаж, и постучала в первую попавшуюся дверь. Спустя какое-то время мужской голос спросил: “Кто там?” Она ответила: “Линда”. Когда мужчина приоткрыл дверь, Линда сказала: “О, простите, я ошиблась квартирой”.

Дверь приоткрылась всего на секунду-другую, и Линда видела мужчину лишь мельком. Так или иначе, у нее создалось впечатление, хоть и не прочное, что тот был средних лет.

Вслед за чем все трое покинули здание — дождавшись сначала, пока Сэди, пакостный зверек, не опорожнила кишечник на лестничной клетке.

Было совершенно ясно, что Линде Касабьян удалось предотвратить еще одно задуманное Мэнсоном убийство. Нам требовалось найти независимые источники, которые могли бы подтвердить правдивость ее рассказа, — таким образом, было крайне важно разыскать не только самого актера, но и мужчину, подходившего к двери. Возможно, он вспомнит, как где-то между четырьмя и пятью часами ночи его разбудила, постучав в дверь, красивая юная девушка.

От многоквартирного дома Клем, Сэди и Линда дошли до пляжа неподалеку. Клем хотел спрятать пистолет и скрылся из виду за большой кучей песка, у забора, — Линда решила, что Клем либо закопал оружие, либо перебросил через ограду.

Вернувшись к шоссе, шедшему вдоль побережья, они остановили попутную машину и доехали на ней до въезда в каньон Топанга. Там рядом, по соседству с кафе “Малибу Фидбин”, находился дом, занятый хиппи, и Сэди сказала, что там живет ее знакомая. Линда помнит, что, кроме девушки, видела там мужчину в летах и большого пса. Все трое провели в гостях около часа, выкурили немного “травки” и ушли восвояси.

Еще две попутные машины доставили их к повороту на Санта-Сюзанна Пасс-роуд, где Клем с Линдой вышли. Сэди же, как назавтра узнала Линда, доехала на той же машине до самого водопада.

Когда Линда с Клемом достигли ранчо, Текс с Лесли уже были дома, спали в одной из комнат. Только на следующий день Линда узнала, что Кэти, как и Сьюзен, отправилась в лагерь у водопада. Сама Линда заночевала в салуне.

Два дня спустя Линда Касабьян бежала с ранчо Спана. Впрочем, обстоятельства побега впоследствии доставят стороне обвинения немало беспокойств.

Вместо того чтобы сразу везти Линду к дому Лабианка, я попросил ведшего наш автомобиль помощника шерифа поколесить сначала в районе Лос-Фелица — дать Линде возможность найти нужный дом самостоятельно. Она сделала это, показав оба: и дом Лабианка, и дом Тру, а также указала место парковки, подъездную дорожку, по которой шел Мэнсон, и т. д.

Я хотел найти также и те два дома в Пасадене, где Мэнсон останавливался ранее той ночью, но — несмотря на то, что мы потратили на это несколько часов, — на сей раз удача отвернулась от нас. Впрочем, Линда легко нашла многоквартирный дом, где проживал актер, — 1101 по Оушн Фронт-уолк — и показала дверь его квартиры (501), а также дверь, в которую постучала тогда (403). Я попросил Патчетта и Гутиэреса найти и расспросить актера, так же как и мужчину, жившего в 403-й квартире.

Линда также указала нам кучу песка, где, по ее мнению, Клем избавился от пистолета, — но, несмотря на то что мы вынули лопаты и вскопали порядочный участок, найти оружие нам так и не удалось. Возможно, кто-то уже нашел его, или же Клем (или какой-то другой член “Семьи”) успел заехать и забрать его до нас. Мы так никогда и не узнали, какой модели был пистолет.

Колеся по городу с раннего утра, мы остановились перекусить у китайского ресторанчика. Вечером же вернулись в Пасадену и проехали, должно быть, мимо сорока разных церквей, прежде чем Линда нашла ту, где останавливался Мэнсон. Я попросил сотрудников ДПЛА сфотографировать ее и примыкавшую к зданию парковочную площадку для папки с вещдоками.

Линда показала также станцию техобслуживания “Стандард” в Сильмаре, где она оставила кошелек, не забыв и о находящемся рядом ресторане “У Дэнни”.

Вопреки предпринятым нами предосторожностям, нас все-таки выследили. На следующий день “Геральд экзаминер” объявил на своих страницах: “В придачу к полной неприкосновенности миссис Касабьян получила “подарок” в виде обеда в китайском стиле в ресторане “Мадам Ву’з Гарден” в Санта-Монике. Служащие ресторана подтвердили, что миссис Касабьян обедала там в прошедшее воскресенье в компании адвоката Флейшмана и прокурора Буглиози”.

Газета, наверное, решила не сообщать о нашем эскорте — полудюжине офицеров ДПЛА и двоих помощниках шерифа из ОШЛА.

Мы еще дважды вывозили Линду “на местность”, стараясь найти те два дома в Пасадене. В обоих случаях нас сопровождали офицеры полицейского участка Южной Пасадены, указывавшие дорогу к кварталам, подходившим к описанию Линды. В конце концов мы нашли тот большой дом на вершине холма. Я распорядился сфотографировать его и примыкавшие здания (они действительно стояли близко, как заметил Мэнсон), но решил не говорить с их владельцами, зная, что те будут спать куда лучше, если так и не узнают, на каком тонком волоске висели их жизни в ту ночь. Нам так и не удалось найти первый дом (который описывали Сьюзен и Линда), где Мэнсон, заглянув в окно, увидел на стене детские фотографии.

Линда все же получила особую привилегию, которую с небольшой натяжкой можно было назвать “подарком”. Во всех трех случаях, когда она покидала вместе с нами стены “Сибил Бранд”, мы давали ей возможность позвонить матери в Нью-Хэмпшир и поговорить с двумя своими детьми. За звонки платил ее адвокат. Хотя Энджелу был всего только месяц и он явно был чересчур мал, чтобы что-то понять, разговор с обоими детьми, очевидно, весьма многое значил для самой Линды.

Тем не менее она ни разу не просила об этом. Она вообще ни о чем не просила. Линда несколько раз повторяла мне, что защита от судебного преследования придется ей кстати — ведь это значит, что рано или поздно она воссоединится с детьми, — но для нее лично неприкосновенность не имеет такого уж большого значения. В отношении Линды ко всему происходящему я ясно видел какой-то исполненный грусти фатализм. Она говорила мне, что знала — именно ей предстоит рассказать все о случившемся; она понимала это с самого начала, с той ночи убийств. В отличие от остальных подсудимых ее, кажется, весьма тяготило чувство вины, хотя (вновь в отличие от остальных) она никому не причинила физических страданий. Линда была очень странной девушкой; время, проведенное у Чарли, наложило на нее заметный отпечаток, но ее личность все же не была сломлена и размыта Мэнсоном, как это произошло с остальными. Очевидно, из-за присущей Линде внутренней покорности Мэнсон без труда мог контролировать ее — но до известного предела. Пройдя с ним достаточно далеко, Линда отказалась перейти последнюю черту: “Я же не ты, Чарли. Я никого не могу убить”.

Вскоре после того как широко разнеслось известие, что Линда Касабьян будет давать показания для стороны обвинения, в моем офисе появился Эл Ваймен, телерепортер, работавший со съемочной группой 7-го канала и нашедший одежду убийц. Если Касабьян сотрудничает с нами, тогда она уже должна была указать место, где выбросила ножи, предположил Ваймен. Он упрашивал меня намекнуть, где это произошло; его телеканал, обещал Эл, организует поиски, вкупе с металлодетекторами и всем прочим.

“Слушай, Эл, — сказал я ему, — твои ребята уже нашли одежду. И как, по-твоему, будет выглядеть на суде, если окажется, что и ножи тоже найдены вами? Вот что я тебе скажу. Я тут пытаюсь заставить кое-кого этим заняться. Если эти люди не захотят подчиниться, я все тебе расскажу".

Когда Ваймен вышел, я позвонил Макганну. Прошло уже две недели с тех пор, как я попросил его заняться поиском ножей; у него так и не дошли руки. Мое терпение было на исходе. Я позвонил лейтенанту Хелдеру и на повышенных тонах рассказал ему о визите Ваймена. “Подумай, как будет выглядеть ДПЛА на процессе, если выяснится, что револьвер найден десятилетним ребенком, а ножи и одежда — съемочной группой телевидения!"

Боб вывел подчиненных на поиски уже на следующий день. Им не повезло. Но, по крайней мере, на суде мы были готовы доказать, что пытались найти ножи. В противном случае защита могла объявить, что ДПЛА якобы отнесся к рассказу Линды Касабьян с таким недоверием, что даже не потрудился организовать проверку.

То, что полицейские не сумели найти ножей, явилось для нас разочарованием, но отнюдь не сюрпризом. Семь месяцев успели пролететь после той ночи, как Линда выбросила ножи из движущейся машины. По ее показаниям выходило, что один из ножей отскочил на полотно шоссе, тогда как второй оказался в придорожных кустах. Шоссе же, хоть и располагалось за городом, было весьма оживленным; вполне возможно, ножи подобрал кто-то из проезжавших мимо — автомобилист или велосипедист.

Я и не представлял себе, сколько раз полицейские допрашивали Винифред Чепмен, экономку Полански. Я и сам говорил с ней достаточно много, прежде чем догадался о том, что самый очевидный вопрос ей так никто и не задал.

Миссис Чепмен показала, что вымыла парадную дверь усадьбы Тейт вскоре после полудня в пятницу, 8 августа. Это означало, что Чарльз Уотсон должен был оставить на ней свой отпечаток где-то после этого момента.

Тем не менее в доме Тейт был найден и второй отпечаток, принадлежавший Патриции Кренвинкль, — его нашли на внутренней створке двери, ведшей из спальни Шарон Тейт к бассейну.

Я спросил у миссис Чепмен: “Вы часто моете эту дверь?” Да. “Насколько часто?” Пару раз в неделю. Ее приходится мыть, знаете ли, потому что ею обычно пользуются гости, чтобы пройти к бассейну.

И наконец, тот “большой вопрос”: “Мыли ли вы эту дверь в неделю убийств, и если мыли, то когда именно?”

О.: “В последний раз — во вторник. Я вымыла ее внутри и снаружи, водой с уксусом”.

Условия предоставления информации защите требовали, чтобы я просто записал: наш разговор с миссис Чепмен состоялся тогда-то и там-то. Эта бумажка оказалась бы в одной из наших папок и в итоге попала бы в руки защитникам. Впрочем, желая оставаться предельно честным в отношениях с Фитцджеральдом и его подзащитной, я позвонил Полу и сказал ему: “Если ты собираешься заставить Кренвинкль дать показания, что она зашла к Полански поплавать за пару недель до убийств и оставила отпечаток еще тогда, теперь можешь забыть об этом. Миссис Чепмен покажет, что она вымыла дверь во вторник, 5 августа”.

Пол был благодарен мне за сведения. Построй он всю защиту на этом предположении, показания миссис Чепмен стали бы для него настоящим ударом.

В подобных беседах всегда присутствует нечто подразумевающееся, но не высказываемое вслух. Что бы ни говорил Фитцджеральд, я был уверен: он знает, что его клиент виновен, как знает и то, что я это знаю. Лишь в редчайших случаях защитник позволяет себе встать в зале суда и признать вину своего клиента во всеуслышание, но в переговорах в кабинете судьи и личных беседах это случается.

В собранных нами материалах присутствовали лишь два вещественных доказательства, о которых я старался не упоминать, разговаривая с представителями защиты. Я был вполне уверен, что они видели оба (защита получала фотокопии всего, что попадало в наши папки), но надеялся, что адвокаты не придадут им особого значения. А ведь эти два вещдока могли иметь огромную важность.

Одним был штрафной талон, другим — рапорт о задержании. Порознь они казались несущественными, но вместе представляли собой бомбу, способную развалить всю защиту Мэнсона.

Впервые услышав от Фоулза, что Мэнсон может заявить, будто он вообще не находился в Лос-Анджелесе в момент совершения убийств, я попросил следователей из “группы Лабианка”, Патчетта и Гутиэреса, поискать доказательства, которые могли бы выявить действительное местонахождение Мэнсона в конкретные даты. Оба проделали замечательную работу. Обработав данные по использованию кредитных карточек и многочисленные беседы со свидетелями, они сумели собрать воедино временной график действий Мэнсона на неделю, предшествовавшую началу Helter Skelter.

Примерно 1 августа 1969 года Мэнсон объявил нескольким участникам “Семьи”, что собирается прокатиться в Биг-Сур, поискать новых “рекрутов”.

Судя по всему, он выехал утром в воскресенье, 3 августа, поскольку где-то между семью и восемью часами покупал бензин на станции в парке Канога по украденной кредитной карточке. От парка он направился на север, к Биг-Суру. Приблизительно в четыре часа утра на следующий день он подобрал молоденькую девушку, Стефани Шрам, у станции техобслуживания немного к югу от Биг-Сура, вероятно, в Горде. Привлекательная семнадцатилетняя девушка, Стефани добиралась на попутных машинах от Сан-Франциско в Сан-Диего, где жила в доме замужней сестры. В ту ночь Мэнсон и Стефани разбили лагерь в ближайшем каньоне (вероятнее всего, в каньоне Салмона или в лощине Лаймкилн, где постоянно останавливались приезжавшие “дикарями” хиппи), и Чарли поведал ей о своих взглядах на жизнь, любовь и смерть. Мэнсон много рассуждал о смерти. Они приняли ЛСД и занялись сексом; очевидно, Стефани произвела на Мэнсона на редкость сильное впечатление — обычно он занимался любовью с каждой новой девушкой лишь несколько раз, чтобы перейти к другой “юной возлюбленной”, но со Стефани вышло иначе. Позднее Чарли пояснит Полу Уоткинсу, что имевшая германских предков Стефани была продуктом двух тысяч лет тщательной селекции.

4 августа Мэнсон приобрел бензин в Лусии, по-прежнему используя все ту же украденную кредитку. Должно быть, обман заправочной станции, где на видном месте красовался большой плакат “Хиппи не обслуживаются”, принес Чарли особое удовлетворение, ибо он повторил это и на следующий день.

В ночь на пятое число Мэнсон со Стефани отправились на север к месту, названия которого Стефани не смогла припомнить, но которое Мэнсон описал ей как “лагерь развития чувств”. Это такое место, объяснял он, где богатеи собираются по выходным, чтобы поиграть в просветление. Так он, очевидно, описывал Исаленский институт.

Исален в то время еще только входил в моду в качестве “центра духовного роста”, и семинары в нем проводили столь разные личности, как йоги и психиатры, призывавшие к спасению души проповедники и откровенные сатанисты. Вероятно, Мэнсон считал Исален местом, специально созданным для распространения его философии. Остается неясным, бывал ли он там прежде, поскольку сотрудники института отказываются признать даже этот единственный визит туда Мэнсона[151].

Мэнсон взял гитару и ушел, оставив Стефани в машине. Не дождавшись его, она уснула — а на следующее утро, когда Стефани проснулась, Мэнсон сидел рядом. Настроение у него было не ахти, поскольку чуть позже он совершенно неожиданно закатил ей пощечину. А еще позже, уже на ранчо Баркера, Мэнсон рассказал Полу Уоткинсу, что в Биг-Суре он ходил “в Исален и играл на гитаре перед сборищем людей, которые прямо сливки общества, не меньше, и что его музыка им не понравилась. Некоторые делали вид, что спят, а другие говорили: “Слишком мрачно", "К такому я еще не готов", "Ну, этого мне не понять", а кто-то просто встал и ушел”.

Вновь люди, которых Мэнсон воспринимал как истеблишмент, бесцеремонно отвергли его — и это произошло всего за три дня до убийств на Сиэло-драйв.

Вместе с единственной завербованной — Стефани Шрам — Мэнсон уехал из Биг-Сура 6 августа, в тот же день заправился в Сан-Луис Обиспо и в Чатсворте, в нескольких милях от ранчо Спана; вечером они обедали на ранчо, и тогда же Стефани впервые увидела “Семью”. Выяснив, что Мэнсон одарял своим вниманием и других девиц, она почувствовала себя неуютно и прямо заявила Чарли: она останется жить на ранчо, только если Мэнсон пообещает довольствоваться ею (и только ею!) две недели подряд. Как ни странно, Мэнсон согласился. Ту ночь они провели в фургоне, припаркованном невдалеке от ранчо, а на следующий день выехали в Сан-Диего, чтобы забрать одежду Стефани.

По пути туда, примерно в десяти милях к югу от Оушнсайда, на 5-м шоссе, их остановил офицер Калифорнийского дорожного патруля Ричард К. Уиллис. “Прижатый” к обочине за мелкое нарушение, Мэнсон был оштрафован лишь за отсутствие у него действительной водительской лицензии; при этом Чарли верно указал свое имя и адрес ранчо, а также подписал талончик. Офицер Уиллис отметил на нем, что Мэнсон вел “хлебный фургон “форд” кремового цвета 1952 года выпуска, номер К70683”. Был четверг, 7 августа 1969 года, 18:15.

Штрафной талончик, найденный Патчеттом и Гутиэресом, подтверждал присутствие Мэнсона в Южной Калифорнии всего за день до убийств на Сиэло-драйв.

Пока Стефани упаковывала вещи, Мэнсон говорил с ее сестрой, тоже заядлой фанаткой “The Beatles”. У нее имелся “Белый альбом”, и Мэнсон объявил ей, что “The Beatles” отразили в нем “всю картину”. Он также предупредил ее, что чернокожие собираются сбросить гнет белых и что спасутся лишь те, кто успеет укрыться в пустыне и спрятаться в кладезе бездны. О судьбе тех из белых, что останутся в городах, Мэнсон выразился так: “Людей будут резать как скот, они все будут валяться мертвыми на собственных газонах”.

Немногим более чем через двадцать четыре часа это предсказание Мэнсона до последней отвратительной детали сбудется на территории усадьбы 10050 по Сиэло-драйв. С небольшой помощью его друзей[152].

Той ночью, по словам Стефани, они с Чарли припарковались где-то в Сан-Диего и спали рядом с фургоном, а назавтра вернулись на ранчо Спана, прибыв на место около двух часов дня.

Называя даты, Стефани ни в чем не была уверена. Ей “казалось”, что они вернулись на ранчо Спана в пятницу, 8 августа, — но она могла, наверное, ошибаться. Предвидя, что защитники выжмут из этой “неуверенности” все, что только смогут, я не слишком беспокоился: в руках у меня был штрафной талончик, возвращавший Мэнсона на ранчо именно в пятницу.

Линда Касабьян рассказала, что днем 8 августа Мэнсон вручил Мэри Бруннер и Сандре Гуд кредитную карточку и отправил обеих за покупками. В четыре часа дня обе были задержаны на пути от магазина “Сиерс” в Сан-Фернандо — после того, как служащие магазина, проверив номер карточки, выяснили, что та украдена. Полицейский рапорт о задержании утверждает, что Мэри и Сандра сидели в “фургоне “форд” 1952 года, лиц. К70683”.

Прекрасная работа следователей “команды Лабианка” предоставила в наше распоряжение неопровержимое доказательство пребывания Мэнсона на ранчо Спана 8 августа 1969 года, в пятницу.

И штрафной талончик, и рапорт о задержании находились в наших материалах, как и сотни других документов. Я лишь надеялся, что защита пропустит огромное значение этих двух вещдоков, вкупе с единственной общей чертой обоих: описанием автомобиля с “говорящим” номером лицензии.

Если Мэнсон изберет алиби в качестве защитной тактики, я смогу доказать, что оно сфабриковано, — и это станет серьезной, хоть и косвенной, уликой его вины.

Разумеется, существовали и другие улики, подтверждавшие нахождение Мэнсона на ранчо Спана в тот день. В придачу к показаниям Шрам, ДеКарло и других, Линда Касабьян рассказала, что на общем сборе “Семьи” тем вечером Мэнсон описал поездку в Биг-Сур и сказал, что публика там “вовсе не была заодно, каждый просто лелеял свой маленький кайф" и что "эти люди ни за что не хотели понять его”.

Как раз после этого Мэнсон объявил: “Время для Helter Skelter наконец настало!”

Обрывки и клочки, зачастую лишь вскользь затрагивающие суть дела. Однако они, с великим тщанием найденные и подобранные вместе, превратились в доказательства правоты Народа в этом деле. И почти с каждой новой беседой со свидетелями эти доказательства крепли.

Я много часов провел за беседами со Стефани Шрам, которая вместе с Китти Лютсингер бежала с ранчо Баркера всего за несколько часов до октябрьского рейда; Клем шел по следам обеих с дробовиком под мышкой. Я часто задумывался: что произошло бы с двумя девушками, будь рейд устроен хотя бы днем позже или будь Клем чуть расторопней?

В отличие от Китти Стефани оборвала все контакты с “Семьей”. Нам удалось скрыть ее нынешний адрес от защиты, но Пищалка и Цыганка отыскали Стефани на рабочем месте — в местной школе собаководства. “Чарли хочет, чтобы ты вернулась”, — заявили они. Стефани отвечала: “Нет уж, дудки”. Учитывая известные ей вещи, прямой отказ явился со стороны Стефани проявлением недюжинного мужества.

От Стефани я узнал, что, будучи на ранчо Баркера, Мэнсон учредил нечто вроде “школы убийц”. Каждой из девушек он выдал складной нож и лично продемонстрировал, как именно следует “резать глотки свиньям” — схватить за волосы, заломить голову назад и провести ножом от уха до уха (демонстрация шла на модели, которой Мэнсону служила перепуганная Стефани). Он также сказал, что им следует “воткнуть нож в глаз или в ухо, а потом покрутить лезвием, чтобы по возможности нанести больший урон жизненно важным органам”. Детали становились все кошмарнее: Мэнсон объявил, что, если в пустыню явятся полицейские, всех их надо будет убить, разрубить на мелкие кусочки, сварить головы и вывесить черепа вместе с униформой на шесты — чтобы остальные, испугавшись, больше не совались на ранчо[153].

Стефани рассказала офицерам ДПЛА, что обе ночи — в пятницу и в субботу, 8 и 9 августа — Мэнсон провел с нею. Расспросив ее подробнее, я выяснил, что после вечерней трапезы 8 августа Мэнсон отвел ее в трейлер и велел спать; сам он, дескать, присоединится позже. Впрочем, она не видела его вплоть до рассвета на следующее утро, когда Чарли разбудил ее и отвез в каньон Дьявола, в палаточный лагерь через дорогу от ранчо.

О следующей ночи (9 августа) Стефани рассказала следующее: “Как стемнело, он ушел и вернулся уже глухой ночью либо ранним утром”.

Если Мэнсон планировал воспользоваться показаниями Стефани Шрам как подтверждением своего алиби, мы уже вполне были к этому готовы.

19 марта Холлопитер, назначенный судом адвокат Мэнсона, подал сразу два ходатайства: чтобы Чарльзу Мэнсону устроили психиатрическую экспертизу и чтобы разбирательство его дела шло отдельно от общего процесса.

Взбешенный Мэнсон тут же попытался “уволить” Холлопитера.

В ответ на вопрос, кого же он желает видеть в качестве собственного адвоката, Мэнсон отвечал: “Себя самого”. Когда же судья Кини отклонил его просьбу, Мэнсон взял копию Конституции и со словами “Эта книжка ничего не значит для Суда” бросил ее в корзину для бумаг.

В итоге Мэнсон попросил о замене адвоката; на месте Холлопитера он пожелал видеть Рональда Хьюза. Как Рейнер и Шинь, Хьюз был одним из первых юристов, явившихся в камеру к Мэнсону. С тех пор Хьюз оставался на самой периферии разбирательства дела; его основной функцией было исполнение роли “мальчика на побегушках”, что следует из подписанного Мэнсоном 17 февраля документа, официально назначавшего Хьюза его курьером.

Кини удовлетворил просьбу о замене. Холлопитер, которого пресса называла “одним из лучших адвокатов Лос-Анджелеса”, был уволен через тринадцать дней после назначения; его место занял Хьюз, прежде ни разу не выступавший в суде.

Слывший интеллектуалом Хьюз был здоровенным лысеющим мужчиной с длинной тощей бородой. Брюки и пиджак Хьюза редко совпадали по цвету и обычно бывали покрыты многочисленными пятнами. Как подметил один репортер, “часто можно точно сказать, что у Рона было на завтрак… в течение последних недель”. Хьюз, которого мне предстояло хорошо узнать в ближайшие месяцы и к которому у меня возникло растущее уважение, однажды признался мне, что купил свои костюмы по доллару штука на распродаже в киностудии “Эм-Джи-Эм”; все они ранее принадлежали к гардеробу Уолтера Слезака[154]. Пресса поспешила прозвать Хьюза “хиппи-адвокатом Мэнсона”.

Первыми двумя действиями Хьюза на этом новом посту были два ходатайства — об отмене психиатрической экспертизы и отдельного рассмотрения дела его клиента. Оба были удовлетворены. Третьим и четвертым действиями — просьбы вернуть Мэнсо-ну статус in pro per и предоставить ему возможность произнести речь в суде. В обеих просьбах отказано.

Мэнсон был явно раздосадован двумя последними постановлениями Кини, но жаловаться на сложившийся состав защиты он никак не мог: теперь интересы подсудимых представляли четыре адвоката — Рейнер (Ван Хоутен), Шинь (Аткинс), Фитцджеральд (Кренвинкль) и Хьюз (Мэнсон), — каждый из которых тесно соприкасался с Мэнсоном на ранних стадиях рассмотрения дела.

Мы не догадывались, что впереди нас ждут новые перемены. Среди потерь в стане адвокатов окажутся и Айра Рейнер, и Рональд Хьюз — оба посмеют принять самостоятельные решения вопреки пожеланиям Мэнсона. Рейнер потеряет немало времени и денег, связав свою карьеру с защитой Мэнсона. Этот ущерб, однако, окажется ничтожен по сравнению с ущербом, нанесенным Хьюзу: восемь месяцев спустя самостоятельность будет стоить ему жизни.

21 марта мы с Аароном шли по коридору Дворца юстиции, когда нам навстречу из лифта вышел Ирвинг Канарек, собственной персоной.

Мало где еще известный, Канарек был личностью воистину легендарной в судебных залах Лос-Анджелеса. Обструкционистская тактика этого адвоката не раз заставляла судей открыто лишать его слова. Истории, рассказываемые в суде Канареком, бывали настолько банальны и зачастую невероятны, что казались выдумкой даже в тех случаях, когда описывали совершившийся факт. Обвинитель Бартон Катц, например, вспоминал, как Канарек однажды выразил протест после того, как свидетель обвинения назвал себя, — на том основании, что этот человек впервые услышал собственное имя из уст матери и поэтому не должен пересказывать в суде неподтвержденные слухи. Подобные забавные протесты казались мелкими недоразумениями в сравнении с обычной для Канарека методикой “растягивания” слушания. Вот примеры.

В деле Народ против Гудмана Канарек растянул простое дело о краже, которое отняло бы несколько часов или, в худшем случае, день, на три месяца. Сумма похищенного: 100 долларов. Затраты налогоплательщиков: 130 тысяч 212 долларов.

В деле Народ против Смита и Пауэлла Канарек провел двенадцать с половиной месяцев, ожидая рассмотрения своих многочисленных досудебных прошений. По истечении еще двух месяцев, проведенных за попытками найти судью, который согласился бы рассмотреть дело, собственный клиент Канарека с отвращением отказался от его услуг. Через полтора года после появления в суде Ирвинга Канарека присяжные еще не были избраны, и ни один из свидетелей не успел сказать ни слова.

Рассматривая дело Народ против Бронсона, судья Верховного суда Рэймонд Робертс заявил Канареку: “Я из сил выбиваюсь, стараясь, чтобы мистер Бронсон был судим справедливо и беспристрастно, вопреки вашему вмешательству. В жизни своей не слыхивал, чтобы свидетелям задавали столь очевидно глупые, вредные вопросы. Скажите, как вам платят — за каждое слово или за каждый час, отнятый у Суда? Вы — самый крупный обструкционист, которого мне доводилось встречать!”

В отсутствие присяжных судья Робертс определил стратегию поведения Канарека следующим образом: “Вы отнимаете бесконечно долгое время на перекрестном допросе по самым мелким, незначительным деталям; вы постоянно перескакиваете взад-вперед, наплевав на хронологию событий, — просто чтобы запутать всех и каждого в зале суда, к полному неудовольствию присяжных, свидетелей и самого судьи”.

Изучив стенограмму заседаний, апелляционный суд счел замечания судьи Робертса не предвзятыми, но оправданными ходом разбирательства.

“Нам только не хватало, Винс, — в шутку заметил мне Аарон, — чтобы в наше дело вмешался Ирвинг Канарек. Тогда ближайшие десять лет мы с тобой проведем в суде”.

На следующий день Рональд Хьюз сказал репортеру, что “он собирается просить адвоката из Ван-Нуйса И.-А. Канарека вступить в дело в качестве защитника Мэнсона. Он упомянул также, что вечером в понедельник в окружной тюрьме состоялась встреча Мэнсона с Канареком, проходившая в его присутствии”.

Чудеса здесь ни при чем, но активист “Черных пантер”, в которого стрелял и которого убил наповал Чарльз Мэнсон, восстал из мертвых. Только он вовсе не был активистом “Пантер” (просто “бывший торговец марихуаной”) и, вопреки убежденности Мэнсона и остальных членов “Семьи”, отнюдь не умер после того рокового выстрела, хоть его друзья и сообщили Мэнсону эту скорбную весть. Звали “живого мертвеца” Бернард Кроуи, но более он был известен под “говорящей” кличкой Толстозад. Наши долгие поиски Кроуи увенчались неожиданным успехом, когда мне позвонил мой старый знакомый и адвокат Толстозада, Эд Толмас. Услыхав, что мы ищем его клиента, Эд договорился со мной о беседе с Кроуи.

История Бернарда Кроуи об инциденте со стрельбой во всем совпадала с версией, рассказанной ДеКарло офицерам ДПЛА, — хотя даже сам Чарли не подозревал о ее счастливом конце.

После того как Мэнсон и Ти-Джей покинули квартиру в Голливуде, где раздался выстрел, притворившийся мертвым Кроуи попросил друзей вызвать “скорую”. Перед тем как разбежаться, они так и сделали. В больнице полицейские приставали к нему с расспросами, но Кроуи заявил, что не знает, кто в него стрелял и почему. Он едва не отдал богу душу, продержавшись в списке больных в критическом состоянии целых восемнадцать дней. Пуля до сих пор сидит у него в позвоночнике.

Судьба Кроуи интересовала меня по двум причинам. Одна из них — сам инцидент, наглядно доказывающий, что Чарльз Мэнсон вполне способен убивать самостоятельно. Я понимал, что не смогу представить эти факты на этапе разбирательства вины Мэнсона, но надеялся обратиться к ним на этапе определения наказания, когда могут приниматься в расчет и другие преступления подсудимого. Вторая причина — по описанию получалось, что Мэнсон стрелял в Кроуи из того самого револьвера “лонгхорн” 22-го калибра, которым чуть более месяца спустя воспользуется Текс Уотсон для совершения убийств в усадьбе Тейт. Если мы смогли бы извлечь пулю из тела Кроуи и сравнить ее с пулями наших экспертов, полученными после тестовых стрельб из револьвера 22-го калибра, то орудие убийств на Сиэло-драйв оказалось бы точнехонько в руках самого Чарли Мэнсона.

Сержант Билл Ли из ОНЭ не проявлял особенного оптимизма по поводу этой пули. Он объяснил мне, что, поскольку пуля находится в человеческом организме уже более девяти месяцев, скорее всего, кислоты успели сгладить на ней все бороздки, и сравнение с образцами представляется делом весьма затруднительным. Тем не менее Билл не исключал возможности получения положительного результата. Я говорил с несколькими хирургами; пулю извлечь можно, заявили они мне, но операция довольно рискованна.

Я выложил перед Кроуи все факты. Нам хотелось бы получить эту пулю, и мы могли бы договориться о проведении соответствующей операции в окружной больнице Лос-Анджелеса. Но имеется и определенный риск, который я не стал занижать.

Кроуи отказался от операции. Он вроде как гордится этой пулей, заявил он. Такая отличная тема для разговора!

В конце концов Мэнсон обязательно узнал бы (из наших материалов) о восстании из мертвых Бернарда Кроуи. Но еще до этого, однако, Кроуи препроводили в тюрьму по обвинению в хранении марихуаны. Когда его вели по коридору, он прошел мимо Мэнсона, направлявшегося, в сопровождении охранников, в свою камеру из комнаты для переговоров с адвокатом. Чарли быстро оправился от потрясения и, по свидетельству присутствовавших там офицеров, сказал Кроуи: “Извини, что мне пришлось сделать это, но ты и сам понимаешь, каково мне было”.

Ответ Кроуи, если и последовал, то не сохранился в памяти полицейских.

Ближе к концу марта сторона обвинения едва не лишилась одного из ключевых свидетелей по делу.

Пол Уоткинс, некогда бывший помощником при Мэнсоне, был извлечен из горящего трейлера “фольксваген” и доставлен в Центральную окружную больницу Лос-Анджелеса с ожогами второй степени на 25 процентах кожи лица, рук и спины. Достаточно оправившись от боли, чтобы говорить с полицейскими, Уоткинс заявил, что уснул, читая при свете свечи, — и либо она, либо сигаретка с марихуаной, которую он при этом курил, вызвали пожар.

Это лишь догадка с его стороны, пояснил Уоткинс полицейским, поскольку сам он “не уверен в причине воспламенения”.

За три дня до пожара до властей округа Инио дошел слушок, что “Семья” намерена устранить Уоткинса.

Еще в ноябре 1969 года я просил ДПЛА внедрить кого-нибудь в “Семью”. Меня не просто интересовали планы этих людей в отношении стратегии защиты на процессе; я сказал полицейским буквально следующее: “Будет поистине трагичной ошибкой, если произойдет убийство, которое мы еще можем предотвратить”.

Я обращался с подобной просьбой как минимум десять раз. В итоге ДПЛА выразил свою озабоченность: если они действительно внедрят в “Семью” агента под прикрытием, ему тогда придется совершать, вместе с остальными, различные преступления — к примеру, курить марихуану. Чтобы преступление было признано таковым, настаивал я, обязательно должен присутствовать преступный умысел; если агент будет заниматься этим, стараясь выполнить свою работу — обезвредить других преступников, то никакое курение марихуаны не может считаться преступлением. Это заставило ДПЛА колебаться, и тогда я заявил, что агентом не обязательно должен быть офицер полиции. У них ведь хватает информаторов в делах о продаже наркотиков, о подпольных тотализаторах, даже о проституции — так что, разумеется, они могли бы завербовать такого информатора с целью раскрытия самых нашумевших убийств нашего времени. Как бы не так.

В итоге я обратился в Бюро расследований окружного прокурора, и те быстро отыскали молодого человека, готового принять задание. Я похвалил его за отвагу, но убедился, что тот слишком уж гладко выбрит, коротко стрижен и с виду более всего напоминает банковского клерка, в лучшем случае. Как бы мы ни мечтали иметь информатора внутри “Семьи”, я не мог послать юношу в логово убийц; когда они перестали бы, наконец, смеяться, то изрубили бы беднягу в капусту. Так мне пришлось отказаться от своей идеи. В отношении ближайших планов “Семьи” мы по-прежнему оставались в полном неведении.

Апрель 1970 года

Слова “PIG”, “DEATH TO PIGS”, “RISE” и “HEALTER SKELTER” содержат всего тринадцать различных букв. Эксперты-графологи объяснили мне, что будет чрезвычайно трудно — если возможно вообще — сличить кровавые надписи в домах Тейт и Лабианка с экземплярами “печатного” почерка, полученными у подсудимых.

Речь при этом шла не только о небольшом количестве использованных букв. Слова были печатными, а не написанными обычным почерком; буквы чрезмерно велики; в обоих случаях применялись непривычные средства письма — полотенце в доме Тейт и, по всей видимости, кусочек скомканной бумаги в доме Лабианка, где все надписи (кроме двух слов на дверце холодильника) расположены на стенах вверху: чтобы сделать их, писавшему человеку приходилось тянуться непривычно высоко.

В качестве вещественного доказательства кровавые надписи казались абсолютно бесполезными.

Впрочем, поразмыслив над этим, я изобрел способ, который (если все получится правильно) мог бы обратить их на пользу стороне обвинения. То был чистый блеф — но игра стоила свеч.

Мы знали, кто писал эти слова. Сьюзен Аткинс показала перед большим жюри, что это она написала слово “PIG” на парадной двери дома Тейт, тогда как во время нашей беседы Сьюзен рассказывала, что Патриция Кренвинкль, по ее собственным словам, делала надписи в доме Лабианка. Показания, сделанные Сьюзен на заседании большого жюри (равно как и ее откровения в разговоре со мной), мы не могли использовать на процессе из-за заключенного с нею соглашения — но о происхождении надписи в доме Тейт она рассказывала также и Ронни Ховард, так что свидетельство об этом у нас имелось. По поводу надписей, сделанных Кренвинкль, никаких пригодных для суда свидетельств у нас не было.

Пятая поправка к Конституции Соединенных Штатов объявляет, что никто “не может быть принужден давать показания против себя самого в ходе любого уголовного следствия”. Верховный суд США постановил, что данное ограничение касается лишь устных показаний и что подсудимый не может отказаться представить следствию физические данные о себе: скажем, преступник не может отказаться присутствовать на опознании, пьяный водитель — отказаться подвергнуться анализу дыхания во время тестов на присутствие алкоголя в организме; подозреваемый не может уклониться от снятия отпечатков пальцев, от представления следствию образца письменного почерка, волос и т. д. Изучив соответствующее законодательство, я представил капитану Карпентеру в “Сибил Бранд” четкие инструкции — как именно ему следует объявить подсудимым о взятии у Сьюзен Аткинс, Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен образцов почерка.

Каждую следовало уведомить: “1) У Вас нет конституционного права отказаться; 2) у Вас нет конституционного права проходить данный тест в присутствии адвоката; 3) Ваше конституционное право хранить молчание не включает право отказаться представить образец письменного текста и 4) в случае Вашего согласия на эту процедуру полученные экземпляры письма могут быть использованы как вещественные доказательства стороной обвинения по Вашему делу”.

Капитан Карпентер поручил проведение письменного теста своему старшему заместителю, X. -Л. Маусс. Руководствуясь моими инструкциями, она уведомила Сьюзен Аткинс о сказанном выше и добавила: “В усадьбе Тейт было найдено печатное слово “PIG”, написанное кровью. Нам нужно, чтобы вы написали слово “PIG” печатными буквами”. Безо всяких жалоб Сьюзен тут же написала требуемый текст.

Лесли Ван Хоутен и Патриция Кренвинкль по очереди подверглись той же процедуре с разъяснением имеющихся у них прав.

Тем не менее каждой сообщили в устной форме: “Слова “HELTER SKELTER”, “DEATH ТО PIGS” и “RISE” найдены написанными кровью в доме Лабианка. Мы хотим, чтобы вы написали эти слова печатными буквами”.

В моей памятке капитану Карпентеру присутствовала еще одна инструкция, предназначенная для офицера, которому предстояло непосредственно работать с подсудимыми: “Ни в коем случае не предъявляйте испытуемым письменные образцы текста”. Я хотел посмотреть, напишет ли Патриция Кренвинкль слово “HELTER” с ошибкой — так же, как оно было написано на дверце холодильника: “HEALTER”.

Лесли Ван Хоутен беспрекословно написала требуемое.

Патриция Кренвинкль отказалась сделать это.

Наш блеф удался. Теперь мы могли использовать этот ее отказ на суде как косвенное свидетельство виновности Патриции.

В качестве улики это было вдвойне важно, поскольку прежде у меня не было абсолютно никакого независимого подтверждения показаний Линды Касабьян относительно вовлеченности Патриции Кренвинкль в убийство четы Лабианка. А ведь без единой улики, подтверждавшей правдивость показаний Линды, в глазах закона Патриция Кренвинкль осталась бы невиновной и была бы автоматически освобождена от ответственности по всем статьям предъявленного ей обвинения.

Да, наш блеф удался, но Кренвинкль с тем же успехом могла выйти победительницей. Лесли ведь тоже могла отказаться представить экземпляр своего письма, что свело бы на нет все значение отказа Кэти. Или же Кэти могла тоже написать требуемые слова — и тогда эксперты-графологи не сумели бы связать ее почерк со словами, найденными в доме Лабианка.

Нам повезло куда меньше, когда дело дошло до того, чтобы доказать принадлежность веревки Тейт — Себринга и кусачек для проволоки имуществу Чарльза Мэнсона еще до убийств — на эти улики я полагался, собираясь подкрепить ими показания Линды Касабьян относительно самого Мэнсона.

От присутствовавшего при этом ДеКарло мы знали, что в июне 1969 года Мэнсон купил примерно 200 футов белой трехжильной нейлоновой веревки в хозяйственном магазине “Джек Фрост” в Санта-Монике. Впрочем, когда следователи “группы Тейт” удосужились поговорить с хозяином магазина, мистером Фростом, — три с половиной месяца спустя после моей просьбы! — он не сумел найти отметку об этой покупке. И даже не смог уверенно заявить, что подобная веревка у него действительно продавалась[155]. Все предпринятые нами старания сначала найти производителя, а уж затем проследить путь веревки до прилавка в “Джеке Фросте” также оказались тщетны. Свой товар Фрост обычно закупал в странных местах — на аукционах, у бродячих торговцев и т. д., предпочитая иметь дело с перепродавцами, чем непосредственно с производителем.

Мы вели поиски буквально вслепую — да и другой наш свидетель тоже был подслеповат. По словам ДеКарло, Мэнсон отдал часть купленной веревки Джорджу Спану для использования на ранчо. Так или иначе, почти полная слепота Спана делала его никудышным свидетелем.

Именно тогда я и вспомнил о Руби Перл.

По какой-то причине, хотя полиция и посещала ранчо Спана бессчетное множество раз, никто из офицеров не говорил с Руби, руководившей на ранчо работой конюшен. А ведь она оказалась источником ценнейшей информации. Оглядев веревку Тейт — Себринга, Руби не только подтвердила, что та ничем не отличается от веревки, бывшей у Мэнсона, но и предоставила нам множество примеров власти Мэнсона над остальной “Семьей”; она вспомнила, что множество раз видела “лонгхорн” 22-го калибра на ранчо; объявила кожаный ремешок, найденный в доме Лабианка, похожим на те полоски кожи, которые Мэнсон часто носил на шее; и, наконец, рассказала мне, что до появления “Семьи” у Спана никогда прежде не видала там складных ножей, но летом 1969 года “внезапно такие ножи появились, кажется, у всех”.

Мое разочарование от отсутствия документального подтверждения покупки Мэнсоном веревки было велико, но Руби удалось смягчить этот удар. Будучи опытной наездницей — равно как и твердой, решительной дамой, не выказывавшей ни малейшей боязни “Семьи”[156], — она говорила с уверенностью, которая обретает в суде особенный вес. Во всем ее облике просматривалась какое-то упрямое спокойствие.

Другой нашей находкой стал Рэнди Старр, с которым я беседовал в тот же день, что и с Руби. Постановщик кинотрюков, порою подрабатывавший на съемках эпизодов с повешением, Старр заявил, что веревка Тейт — Себринга является “идентичной” той веревке, с помощью которой как-то раз они с Мэнсоном вытаскивали автомобиль со дна лощины. “Мэнсон всегда держал такую веревку за сиденьем своего вездехода”, — сказал Старр.

Еще большее значение имело положительное опознание Рэнди Старром револьвера “лонгхорн” 22-го калибра, поскольку некогда оружие принадлежало самому Рэнди и было передано им Мэнсону[157].

Один вопрос оставался без ответа. Зачем в ночь убийств на Сиэло-драйв убийцы прихватили с собой 43 фута 8 дюймов веревки? Чтобы связать свои жертвы? Мэнсон проделал это сутки спустя при помощи единственного кожаного ремешка. Проблеск возможного ответа забрезжил во время одной из моих бесед с Дэнни ДеКарло. Если верить Дэнни, в конце июля 1969 года Мэнсон сказал ему, что “свиньям-истеблишменту предстоит висеть вверх ногами с перерезанным горлом”. Вот это действительно вселило бы в людей настоящий страх, добавил Мэнсон.

Насколько я могу судить, предположение, что убийцы принесли с собой веревку, намереваясь повесить свои жертвы, звучит вполне логично. Всего лишь догадка — но я подозревал, что не сильно отклоняюсь от истины.

Кусачки для проволоки тоже представляли собой проблему. Линда Касабьян заявила, что пара, найденная в вездеходе Мэнсона, выглядит так же, как и та, что оказалась в машине той ночью. Отлично. Джо Гранадо из ОНЭ сделал тестовые разрезы на куске телефонного провода из усадьбы Тейт и объявил, что оба разреза совершенно одинаковы. Замечательно. Но затем офицер Девэйн Вольфер, признанный ведущим экспертом по вещественным доказательствам ДПЛА, провел несколько собственных тестов и заключил, что эти кусачки никак не могли быть использованы для “нарушения целостности телефонного провода” на Сиэло-драйв.

Не собираясь так легко сдаваться, я спросил у Вольфера, не могло ли натяжение провода послужить значимым фактором? Возможно, отвечал он. Тогда я попросил Вольфера сопровождать представителей телефонной компании на Сиэло-драйв, 10050 и сделать еще один разрез, только на сей раз — туго натянутой проволоки, как это и было в ночь убийств. Вольфер сделал такой тест, но его точка зрения не поколебалась: разрез, произведенный в ночь на 8 августа 1969 года, не совпадает с разрезом, сделанным в ходе теста.

Возможно, режущая кромка кусачек была повреждена уже после убийства Тейт и остальных, но проведенные Вольфером тесты буквально разрезали эту такую важную для нас связь между Мэнсоном и вещественными уликами.

Когда 19 ноября 1969 года я сопровождал офицеров ДПЛА в их поездке на ранчо Спана, мы нашли немало пуль и гильз 22-го калибра. Впрочем, из-за ужасного ветра и необходимости вести поиски других улик мы ограничились лишь поверхностным осмотром, и я просил сержанта Ли вернуться туда впоследствии и поискать тщательнее. Эта просьба, многократно повторенная с тех пор, обрела особое значение после получения экспертами ДПЛА револьвера “лонгхорн” 22-го калибра. Тем не менее Ли вернулся на ранчо Спана только 15 апреля 1970 года и, вновь сконцентрировав внимание на овраге, находящемся примерно в двухстах футах позади обиталища Джорджа Спана, нашел еще 23 стреляные гильзы от пуль 22-го калибра. Поскольку ранее мы нашли 22 такие гильзы, общее их количество достигло 45 штук[158].

Лишь по завершении этого второго раунда поисков Ли провел сравнительный анализ стреляных гильз с ранчо Спана. Когда же он закончил работу, выяснилось, что 15 из 45 гильз были выстрелены из орудия убийства Тейт и остальных[159].

С запозданием, но, к счастью, еще до начала суда мы наконец получили научное подтверждение привязки револьвера к ранчо Спана.

Лишь одно могло сделать меня более счастливым: если бы только Ли вернулся на ранчо и нашел остальные гильзы до момента обнаружения револьвера! Теперь же защита была вправе заявить, что за четыре с половиной месяца, прошедших между двумя раундами поисков вещественных доказательств, полиция и/или обвинение могли “подбросить” эти самые доказательства на ранчо.

Многие месяцы кряду меня особенно беспокоил один из предметов, проходящих по делу как вещественное доказательство, — пара очков, найденных рядом с почтовыми тубусами в гостиной усадьбы Тейт, в непосредственной близости от места преступления. Естественный вывод один: если очки не принадлежали никому из потерпевших, тогда они должны принадлежать кому-то из убийц. Тем не менее Уотсон, Аткинс, Кренвинкль и Касабьян не носили очков.

Я уже предвидел, как на это обстоятельство будет напирать защита: поскольку очки не принадлежат никому из подсудимых, кто-то из убийц может все еще находиться на свободе. И отсюда — лишь шаг до нового предположения: быть может, на скамье подсудимых вообще не те люди?

Эти очки грозили стороне обвинения чрезвычайно серьезными осложнениями. Но проблема (хоть и не сама загадка) разрешилась, когда я поговорил с Розанной Уолкер.

Раз уж Сьюзен Аткинс созналась в убийствах и перед Виржинией Грэхем, и перед Ронни Ховард, мне пришло в голову, что она могла делать не менее обличающие признания и перед другими; поэтому я попросил ДПЛА найти других женщин, с которыми Аткинс водила дружбу в “Сибил Бранд”.

Розанна Уолкер была одной из бывших заключенных этой тюрьмы, которая, хоть и без особенной радости, согласилась встретиться и говорить со мной. Самоуверенная и крепкая в кости темнокожая девушка оказалась в “Сибил Бранд” после предъявления ей обвинения сразу по пяти разным пунктам, каждый из которых был связан с торговлей наркотиками. В тюрьме она вновь стала чем-то вроде торговки вразнос: продавала сладости, сигареты и парфюмерию другим заключенным. И лишь в пятую или шестую нашу встречу Розанна вспомнила об одном разговоре, который ей показался совсем незначительным, но мною был воспринят иначе.

Однажды Сьюзен и Розанна вместе слушали радиоприемник, когда диктор программы новостей упомянул о паре очков, найденной ДПЛА на месте убийства Тейт и остальных. Озадаченная, Сьюзен проговорила: “Не слишком ли это будет, если они арестуют владельца очков? Ведь он виновен лишь в том, что потерял их!”

Розанна ответила, что очки могли действительно принадлежать убийце.

“Да нет, все было по-другому”, — обронила в ответ Сьюзен.

Эта ее ремарка ясно показывала, что очки не принадлежали убийцам.

Оставались и другие проблемы. Одна из самых серьезных касалась бегства Линды Касабьян с ранчо Спана.

Линда рассказала мне, что решилась на побег после ночи убийства четы Лабианка; впрочем, на следующий день Мэнсон отослал ее к водопаду (11 августа), и она боялась уйти той ночью из-за расставленных им вооруженных часовых.

Ранним утром 12 августа Мэнсон разыскал ее вновь. Линде следовало надеть “приличное” платье и отнести весточку Мэри Бруннер и Сандре Гуд в “Сибил Бранд”, так же как и Бобби Бьюсолейлу в окружную тюрьму. Сообщение было простым: “Ничего не говорите; все путем”. Одолжив машину у Дэйва Ханнума, нового работника на ранчо, Линда поехала в “Сибил Бранд”, но выяснила, что Бруннер и Гуд находятся в суде; в окружной тюрьме удостоверение личности Линды вызвало какие-то подозрения, и увидеть Бьюсолейла ей не позволили. Когда она вернулась на ранчо и рассказала Мэнсону о неудаче, тот приказал попробовать вновь на следующий же день.

Линда увидела в этом свой шанс. Той ночью она упаковала немного одежды и пеленки Тани (заодно с булавками) в дорожную сумку на ремне и спрятала ее в общей гардеробной. Ранним утром Линда вновь попросила машину у Ханнума — но, явившись за сумкой, увидела спящих в комнате Мэнсона и Стефани Шрам. Решив плюнуть на сумку, Линда отправилась за Таней, но обнаружила, что всех детей успели перевезти к водопаду. Попасть туда и забрать Таню, не объясняя причин своих действий, она никак не могла, рассказывала Линда. Поэтому ей пришлось уехать с ранчо, так и не забрав девочку.

Вместо того чтобы, как и было условлено, ехать в Лос-Анджелес, Линда направилась в Таос, штат Нью-Мехико, где теперь жил ее муж. Но при подъезде к Альбукерку машина Ханнума сломалась. Когда Линда попыталась оплатить починку кредитной карточкой, врученной ей для покупки бензина Брюсом Дэвисом, владелец автозаправочной станции навел справки и выяснил, что карточка уже не действительна. Тогда Линда написала письмо Ханнуму с извинениями и объяснением, где он сможет найти пропавшую машину, вложила в конверт ключ зажигания и сунула письмо в почтовый ящик[160]. Остаток пути она проехала автостопом.

Линда нашла мужа (в обществе другой девушки) в коммуне Лориен, неподалеку от Таоса. Она рассказала ему об убийствах в доме Тейт, о событиях следующей ночи и о том, что Таня осталась у Спана. Боб Касабьян предложил вдвоем вернуться на ранчо и забрать ребенка, но Линда опасалась, что тогда Мэнсон убьет их всех. Боб попросил несколько дней на обдумывание. Не собираясь ждать у моря погоды, Линда добралась автостопом до Таоса и отправилась повидать Джо Сэйджа. Сам Сэйдж, имевший репутацию человека, с радостью помогавшего другим, был довольно занятным персонажем. Когда этот ведший монашескую жизнь убежденный дзен-буддист пятидесяти с чем-то лет не был занят делами своей Макробиотистской церкви, то участвовал в предвыборной кампании на пост президента от партии противников загрязнения окружающей среды. Линда попросила у Сэйджа сумму, необходимую для того, чтобы вернуться в Лос-Анджелес и забрать девочку. Сэйдж, однако, принялся расспрашивать Линду, и в итоге та рассказала ему (и юноше по имени Джеффри Джейкобс) об убийствах.

Не поверив рассказу Линды, Сэйдж заказал разговор с ранчо Спана и сначала поговорил с неизвестной девушкой, а затем — и с самим Мэнсоном. У Мэнсона, чью реакцию можно вообразить, Сэйдж напрямую спросил, насколько правдив рассказ Линды.

Мэнсон отвечал, что у Линды, видать, совсем крыша поехала; ее эго попросту еще не готово умереть, и поэтому-то она сбежала.

Линда не разговаривала с Чарли, но поговорила с кем-то из девушек (Линде показалось, что это была Пищалка), которая рассказала ей о полицейском рейде 16 августа. Таня осталась в руках у властей, услышала Линда; теперь девочка находится в сиротском приюте. Линда говорила также с Патрицией Кренвинкль; та сказала ей что-то вроде: “Не терпится пасть разинуть, а?”

После чего Линда позвонила в отделение полиции в Малибу, где ей назвали имя социального работника, на чьем попечении оказалась Таня. Сэйдж дал Линде денег на авиабилеты туда-обратно и назвал имя Гари Флейшмана — адвоката, который, на его взгляд, мог помочь Линде забрать Таню из сиротского приюта. Когда Линда встретилась с Флейшманом, она ничего не сказала ему об убийствах — лишь то, что уехала с ранчо для встречи с мужем. В конце концов, уже после судебного слушания, мать с дочерью вместе улетели в Таос. Боб все еще был занят ухаживанием за другой девушкой, и Линда с Таней добрались автостопом сначала до Майами, штат Флорида, где жил отец Линды, а затем — и до Конкорда, штат Нью-Хэмпшир, где стоял дом ее матери. Именно в Конкорде, 2 декабря 1969 года, когда разнеслась весть, что Линду разыскивают в связи с убийствами на Сиэло-драйв, она сама явилась в местный участок полиции и сдалась властям. Уже на следующий день Линда, отказавшись от процедуры экстрадиции, самолетом была доставлена в Лос-Анджелес.

Я спросил у Линды: “Почему между днем, когда ты забрала Таню, и датой твоего ареста в декабре ты не связалась с полицией и не рассказала все, что знаешь об убийствах?”

Она боялась Мэнсона, сказала Линда, боялась, что он найдет и убьет ее вместе с Таней. Кроме того, она была беременна, и ей не хотелось брать на себя такую ответственность перед рождением ребенка.

Были, разумеется, и иные причины — в качестве основной можно назвать недоверие, которое Линда испытывала к полиции. В ориентированном на наркотики мире, к которому принадлежала Линда Касабьян, полицейские не рассматриваются ни как друзья, ни как союзники. Я чувствовал, что это простое объяснение, если правильно подать его, вполне удовлетворит присяжных.

Оставался еще один, даже более важный вопрос: “Как же ты могла оставить дочь в этом логове убийц?”

Меня беспокоила не только возможная реакция присяжных, но и та польза, которую могла извлечь из этих фактов сторона защиты. То, что Линда оставила Таню на ранчо Спана, вместе с Мэнсоном и остальными, могло рассматриваться как косвенное доказательство тому, что на самом деле она не считала этих людей убийцами — и это напрямую противоречило основной части ее показаний. Таким образом, и самый вопрос, и ответ на него имели громадное значение.

Линда считала, что Таня будет там в безопасности до тех пор, пока она сама не обратится в полицию. “Что-то внутри подсказало мне, что Тане никто не причинит вреда, — сказала мне Линда, — что с нею ничего плохого не случится и что настало время мне самой уехать оттуда. Я знала, что потом приеду и заберу ее. Я просто была уверена: все кончится хорошо”.

Как воспримут это присяжные? Я не имел ни малейшего представления. День начала судебных заседаний приближался, а этот вопрос так и повис в воздухе, внося неопределенность в остальные мои заботы.

Когда лейтенант Хелдер и сержант Гутиэрес связались с Сэйджем и Джейкобсом, те подтвердили рассказ Линды. Впрочем, я не мог использовать обоих в качестве свидетелей, поскольку большая часть их показаний представляла собой пересказ чужих реплик, не подходящий для суда. Работник ранчо Дэвид Ханнум сказал, что начал работать у Спана с 12 августа и что Линда брала у него машину и в этот день, и на следующий. Проверка тюремной книги учета показала, что Бруннер и Гуд действительно побывали в суде 12 августа.

Проведенные офицерами беседы оказались неожиданно плодотворны и в другом смысле. Ханнум рассказал, что, когда он однажды убил гремучую змею, Мэнсон с гневом отчитал его, вопя: “Как тебе понравится, если тебе самому отсекут башку?” Затем Чарли добавил: “Лично я предпочитаю убивать людей, а не животных”. В то же самое время, когда состоялась моя беседа с мужем Линды, Робертом Касабьяном, я говорил также и с Чарльзом Мелтоном, хиппи-филантропом, у которого Линда похитила 5 тысяч долларов. Мелтон рассказал, что в апреле 1969 года (еще до первой встречи Линды с “Семьей”) он ездил на ранчо Спана повидаться с Полом Уоткинсом. Будучи там, Мелтон познакомился с Тексом, который, похвалив бороду Мелтона, мечтательно протянул: “Может, когда-нибудь Чарли и мне разрешит отпустить бороду… ”

Найти лучшее доказательство власти Мэнсона над Уотсоном было бы непросто.

Да, существовали плюсы, но и минусов тоже хватало, и немалых.

Чтобы доказать присяжным, что рассказ Линды о событиях двух кровавых ночей не взят с потолка от начала и до конца, я отчаянно нуждался в показаниях какого-нибудь третьего лица, способного подтвердить правдивость любой части ее истории. Рудольф Вебер представил свое подтверждение касательно первой ночи. Но по второй ночи такого свидетеля у меня не было. Я передал ДПЛА следующее задание первейшей важности: найти двух офицеров, говоривших с Мэнсоном и Линдой на пляже, человека, в чью дверь Линда постучала в ту ночь, мужчину и женщину в доме рядом с “Малибу Фидбин” или любого из водителей, подвозивших убийц после. Мне хотелось бы иметь под рукой всех этих людей, но, если полицейские разыщут хоть кого-то, я уже буду счастлив.

Линда указала нам место, где их останавливали и опрашивали двое патрульных. Это было неподалеку от Манхэттен-Бич. Но Лос-Анджелес представляет собой мегаполис, так что мы быстро выяснили, что указанный Линдой район находится сразу под тремя перекрывающими друг друга юрисдикциями: не одна, а сразу три различные службы поддержания порядка патрулируют эту зону. И проверка по всем трем не выявила никого, кто вспомнил бы о подобном инциденте.

Нам повезло больше с упомянутым Линдой актером. Следователи “группы Лабианка” Сартучи и Нильсен нашли его: он по-прежнему жил в Венисе, в 501-й квартире дома 1101 по Оушн Фронт-уолк. Приехавший не из Израиля, а из Ливана, тридцатидевятилетний Саладин Надер (безработный после главной роли в “Сломанных крыльях”, фильме о поэте Калиле Гибране) вспомнил двух юных путешественниц, подобранных им на шоссе в начале августа 1969 года. Надер верно описал внешность Сэнди и Линды, не забыв упомянуть и то, что Сэнди была заметно беременна; он выбрал их фотографии из большой стопки снимков и рассказал мне практически ту же историю, что и Линда, “забыв” упомянуть лишь о сексуальной связи между ними.

Опросив Надера, следователи пометили в отчете: “Свидетель поставлен в известность о цели проведенной беседы и выразил удивление по поводу того, что столь милые и общительные молодые леди могли попытаться нанести ему какой бы то ни было вред после того, как он предложил им всю помощь, на которую был способен”.

Хотя рассказы обоих совпали, Надер мог лишь отчасти подтвердить показания Линды, поскольку (к счастью для него самого и благодаря той же Линде) не повстречался с группой убийц в ночь на 11 августа.

Этажом ниже располагалась квартира, в дверь которой стучала Линда. Она указала нам на дверь квартиры 403, и я попросил Гутиэреса с Патчеттом постараться найти мужчину, надеясь, что тот вспомнит об инциденте. Однако полученный мною отчет подробно излагал показания жильца 404-й квартиры, так что обоим офицерам пришлось вернуться; тогда-то они и выяснили у хозяйки, что 403-я квартира стояла пустой весь август 1969 года. Вполне возможно, сказала она, что кто-то мог остановиться там временно, на ночь-другую, — такое бывало и раньше. Чем нам и пришлось довольствоваться.

По уверениям агента по продаже недвижимости, занимавшегося домом 3921 по бульвару Топанга-Каньон (дом, стоявший рядом с “Малибу Фидбин”, где, по словам Линды, они с Сэди и Клемом останавливались незадолго до рассвета), группа хиппи въехала в незанятое здание около девяти месяцев тому назад. Порой там проживало, по его подсчетам, до пятидесяти человек, но никого из них он не знал и не видел лично. Сартучи и Нильсен, однако, сумели найти двух девушек, живших там с февраля по октябрь 1969 года. Обе были подругами Сьюзен Аткинс, и обе помнили встречу с Линдой Касабьян. Одна припомнила, что Сьюзен как-то заходила в гости в компании девушки и парня. Она помнила, что это действительно произошло, но не могла уточнить ни даты, ни времени суток, ни имен других присутствовавших в доме гостей — по той простой причине, что она была тогда “на кислоте” и трио гостей “показалось недобрым”. Обе девушки признались, что на протяжении всего периода бывали “в улете” столько времени, что четких воспоминаний о происходящем у них и не оставалось. Как свидетели они были практически бесполезны.

Офицеры ДПЛА, как ни старались, не смогли найти каких-либо водителей, подбиравших пассажиров в ту ночь.

Всеми этими нитями следствия занимались офицеры “группы Лабианка”. Просматривая их отчеты, я убедился, что они сделали все, что было в их силах. Но факт остался фактом: из шести-восьми человек, которые могли бы поддержать своими показаниями рассказ Линды Касабьян о событиях второй ночи, мы не смогли найти ни единого. Я предвидел, что защита постарается выжать из этого все, что только сможет.

Любой подсудимый имеет право по крайней мере однажды подать заявление о личной заинтересованности судьи в исходе разбирательства — и тем самым попытаться отстранить его от дела. Подсудимый даже не обязан обосновывать свою точку зрения. 13 апреля 1970 года Мэнсон подал такое заявление против судьи Уильяма Кини. Судья Кини подчинился желанию Мэнсона, и к Делу был приписан новый судья, Чарльз X. Олдер. Мы ждали новых заявлений (подать его мог каждый из подсудимых), но адвокаты защиты, после коротких дебатов, согласились на Олдера.

Прежде я еще ни разу не встречался с Олдером в зале суда. Пятидесятидвухлетний юрист имел репутацию “трезвого” судьи. Пилот-истребитель, сражавшийся во Вторую мировую в бригаде “Летучих тигров”, он получил пост от тогдашнего губернатора Рональда Рейгана в 1967 году. Этот процесс должен был стать самым крупным делом во всей его практике.

Дату первого заседания назначили на 15 июня. Из-за этого переноса мы вновь исполнились надежды успеть заполучить Уотсона и судить его вместе с остальными, но эти надежды быстро рассеялись, когда адвокат Уотсона добился новой проволочки в запуске процедуры экстрадиции.

Новый суд над Бьюсолейлом, обвиняемым в убийстве Хинмана, начался в конце марта. Основным свидетелем обвинения была Мэри Бруннер, первая участница “Семьи” Мэнсона, давшая показания о том, что своими глазами видела, как Бьюсолейл заколол Хинмана. В обмен на свои показания Бруннер получила полную неприкосновенность. Заявив, что он сам был лишь вынужденным свидетелем произошедшего, Бьюсолейл занял кафедру и объявил убийцей Хинмана самого Мэнсона. Присяжные предпочли версию Бруннер. Во время первого суда над Бьюсолейлом улики против него были настолько ничтожны, что наш офис даже не требовал смертной казни. На сей же раз обвинитель Бартон Катц требовал для подсудимого высшей меры — и добился своего.

Две вещи особенно обеспокоили меня по ходу суда. Одной было то, что Мэри Бруннер сделала все возможное, чтобы выгородить Мэнсона, — и я засомневался, насколько же далеко смогут зайти Сэди, Кэти и Лесли, чтобы спасти Чарли. Второй вещью было нежелание Дэнни ДеКарло повторить под присягой многие из своих прежних заявлений, сделанных в кабинетах ДПЛА. Я опасался, что Дэнни готовится покинуть город, понимая, что ему нет особого резона болтаться по Лос-Анджелесу. Обвинение в краже мотоциклетного мотора с него сняли в обмен на показания по делу об убийстве Хинмана, но по поводу процесса Тейт — Лабианка мы ни о чем с ним не договаривались. Более того, у Дэнни имелись неплохие шансы поучаствовать в дележе награды в 25 тысяч долларов, но, чтобы получить свою долю, он вовсе не был обязан давать свидетельские показания в зале суда.

ДеКарло и Бруннер дали свои показания перед большим жюри, что позволило предъявить дополнительные пункты обвинения Чарльзу Мэнсону, Сьюзен Аткинс и Брюсу Дэвису по поводу убийства Хинмана. Но давать показания перед большим жюри и свидетельствовать в самом суде, глядя Чарли глаза в глаза, — совсем разные вещи.

Я никак не мог винить Дэнни за осторожность. Едва подтвержденное большим жюри обвинение сделалось достоянием прессы, живший вместе с остальной “Семьей” у Спана Дэвис исчез в неизвестном направлении.

Май 1970 года

В первых числах мая Крокетт, Постон и Уоткинс повстречали в Шошоне Клема, Цыганку и юношу по имени Кевин — одного из новичков быстро растущей “Семьи”. Клем заявил Уоткинсу: “Чарли говорит, когда он выйдет из тюрьмы, вам всем лучше оказаться где-нибудь подальше от пустыни”.

От нашего источника на ранчо Спана мы узнали, что участники "Семьи" явно "готовятся что-то предпринять".

У девушек Мэнсона так часто брали интервью, что теперь они уже были на короткой ноге со многими репортерами, называли их по именам и т. д. Несколько раз в завуалированной, непрямой манере эти девушки намекали своим друзьям из прессы, что Чарли вот-вот окажется на свободе. Возможно, это и не имело значения, но при этом ничего не говорилось об “освобождении” или об оправдании”.

Нам было ясно, что “Семья” имеет некий план действий.

11 мая Сьюзен Аткинс подала заявление, опровергавшее ее показания перед большим жюри. Позднее и Мэнсон, и сама Аткинс воспользовались этим документом как основой для заявлений о неправомочности передачи дела в суд; оба заявления остались без удовлетворения.

Мы с Аароном устроили совещание в кабинете окружного прокурора Янгера. Сэди не могла воевать на два фронта сразу. Либо она рассказывала всю правду без утайки перед большим жюри и, в соответствии с нашим соглашением, мы не могли предъявить ей обвинение в убийстве первой степени, либо, как выходило по ее заявлению, большое жюри не услышало всей правды, и в этом случае наше соглашение расторгалось.

Мое личное мнение состояло в том, что Сьюзен Аткинс дала “по большей части правдивые” показания перед большим жюри — все так и было, как она рассказывала, за несколькими исключениями: во-первых, три “забытые” ею попытки убийства на вторую ночь; во-вторых, колебания Сюзен в отношении того, ударила она ножом Войтека Фрайковски (в чем призналась в нашей беседе) или нет; в-третьих, мое инстинктивное, но весьма сильное ощущение (подтвержденное признаниями Сьюзен перед Виржинией Грэхем и Ронни Ховард), что Аткинс солгала, показав, что не она ударила ножом Шарон Тейт. По соглашению, заключенному между Сьюзен Аткинс и нашим офисом, правдивость “по большей части” не могла считаться достаточной: Сьюзен должна была рассказать всю правду.

С подачей заявления, впрочем, вопрос мог считаться закрытым. На основании ее собственноручного отречения от показаний мы с Аароном просили у Янгера разрешения требовать высшей меры наказания для Сьюзен Аткинс — так же как и для других подсудимых. Янгер согласился с нашими доводами и дал такое разрешение.

Такой поворот событий не был совсем непредвиденным. Другой оборот "вокруг своей оси" стал, однако, полной неожиданностью для всех. Появившись в суде с прошением направить его дело на новое рассмотрение, Бобби Бьюсолейл вынул из кармана заявление Мэри Бруннер о том, что все ее показания на суде “не являются правдивыми” и что она, в частности, лгала, рассказывая, как Бьюсолейл убил Хинмана ножом.

Совершенно сбитый с толку прокурор Барт Катц заявил, что и других представленных в суде доказательств вины Бьюсолейла достаточно для вынесения ему приговора.

Расследуя обстоятельства составления этого документа, Барт выяснил, что за несколько дней до дачи показаний в суде в дом родителей Мэри Бруннер в Висконсине явились с визитом Пищалка и Бренда. Пищалка навестила ее еще раз, теперь уже в компании Сэнди, за два дня до подписания заявления. Барт обвинил девушек в том, что они, представляя Чарли, принудили Мэри отказаться от собственных показаний.

Вызванная в суд Мэри Бруннер отрицала это, но затем, посовещавшись с адвокатом, вновь изменила решение и подала заявление о недействительности предыдущего заявления. Ее показания на суде были правдивы, сказала она. Но потом, впрочем, снова передумала.

В конце концов притязания Бьюсолейла на пересмотр его дела были отклонены, и он оказался в камере смертников тюрьмы “Сан-Квентин”, ожидая результатов рассмотрения апелляции. Районный Офис окружного прокурора тем не менее столкнулся с дилеммой, приводящей в смятение даже опытных юристов.

Не считая возможного предъявления ей обвинения в лжесвидетельстве, Мэри Бруннер, похоже, сумела обвести их вокруг пальца.

После официального предъявления ему обвинения в убийстве Хинмана Мэнсон появился перед судьей Деллом и запросил разрешения представлять свои интересы самостоятельно. Когда Делл оставил запрос без удовлетворения, Мэнсон попросил назначить его защитниками Ирвинга Канарека и Дэйи Шиня. Судья Делл постановил, что в таком случае будет иметь место “явный конфликт интересов” и Шинь не сможет защищать одновременно и Мэнсона, и Сьюзен Аткинс. Так что у Чарли остался только Канарек.

Заметив: “Мне кажется, все мы здесь в курсе послужного списка мистера Канарека”, Мэнсон сказал судье Деллу: “Я не хочу получить этого человека в качестве своего адвоката, но вы не оставляете мне выбора. Я отлично знаю что делаю. Поверьте мне, знаю. Это худший адвокат, которого я могу выбрать, и вы вешаете на меня именно этого человека”. Если Делл разрешит ему быть собственным адвокатом, сказал Мэнсон, тогда он с радостью забудет о кандидатуре Канарека.

“Я не позволю себя шантажировать”, — ответил Делл Мэнсону.

Мэнсон: “И на тебя управа найдется”.

Судья Делл заявил, что Мэнсон, разумеется, вправе оспорить это его решение, подав апелляцию. Впрочем, поскольку Мэнсон уже подал апелляцию, требовавшую вернуть ему статус собственного адвоката на слушании по делу об убийствах Тейт — Лабианка, Делл решил подождать с окончательным решением до того момента, когда предыдущая апелляция будет либо отклонена, либо принята.

Мы с Аароном обсудили возможность появления в деле Канарека с окружным прокурором Янгером. Ввиду послужного списка адвоката перспектива встречи с ним в суде подразумевала затягивание процесса на пару лет и даже дольше. Янгер спросил, существует ли какой-нибудь легальный способ отстранить адвоката от ведения дела. Мы отвечали, что о таком способе нам ничего не известно; тем не менее я согласился изучить соответствующие прецеденты. Янгер попросил меня подготовить аргументы для заседания суда и предложил поставить под сомнение компетентность Канарека. Но, узнав о Канареке побольше, я пришел к выводу, что тот еще как компетентен. Его обструкционизм, как мне показалось, был свойственной этому адвокату тактикой, не более того. И этот обструкционизм можно было критиковать.

Собрать доказательства мне не составило труда. От судей, заместителей окружного прокурора, даже присяжных я услышал множество примеров тактики затягивания процесса, бывшей основным козырем Канарека. Один из заместителей окружного прокурора, узнав о том, что ему вторично предстоит встретиться с Канареком в суде, уволился с работы в нашем офисе. “Жизнь слишком коротка для этого”, — заявил он.

Предвидя, что Мэнсон может предложить себя в качестве замены Канарека в деле Тейт — Лабианка, как и в деле об убийстве Хинмана, я начал готовить аргументы. В то же самое время мне пришла в голову мысль, которая, при наилучшем исходе, могла сделать их ненужными.

Может быть, если правильно прицепить наживку на крючок, мне удастся убедить Мэнсона расстаться с Канареком по доброй воле.

25 мая я в очередной раз просматривал собранные офицерами ДПЛА коробки с вещественными доказательствами по “делу Лабианка”, когда заметил прислоненную к стене хранилища деревянную дверь. На ней пестрели разноцветные надписи, и в том числе — слова из детской считалочки: “1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 — все хорошие детишки попадают в рай”[161]. По соседству виднелись крупные буквы: “HELTER SKELTER IS COMING DOWN FAST” [162].

Пораженный, я спросил у Гутиэреса: “Где, черт возьми, вы это выкопали?”

“На ранчо Спана”.

"Когда?"

Гутиэрес сверился с прикрепленной к двери желтой этикеткой. “25 ноября 1969 года”.

“Ты хочешь сказать, что я из сил выбиваюсь, привязывая убийц к выражению Helter Skelter, а у вас тут уже пять месяцев стоит дверь с этой самой надписью — с теми же кровавыми словами, что были найдены в доме Лабианка?”

Гутиэрес признался: да, стоит, куда она денется. Как оказалось, дверь оторвали от шкафа в трейлере Хуана Флинна. Причем всем, связанным с расследованием, дверь казалась настолько незначительным вещдоком, что ее даже не потрудились занести в протокол изъятия!

Гутиэрес сделал это на следующий день.

И вновь, как и бессчетное множество раз прежде, я объявил следователям, что хочу побеседовать с Хуаном Флинном.

Я не мог представить себе, как много известно Флинну. Вместе с Бруксом Постоном и Полом Уоткинсом панамский ковбой разговаривал с авторами наскоро изданной еще до начала процесса брошюрки, но явно о многом умолчал, поскольку в книжку не вошли многие инциденты, известные мне со слов Брукса и Пола.

1—14 июня 1970 года

За две недели до начала процесса по делу убийц Тейт — Лабианка Мэнсон просил заменить Рональда Хьюза, своего адвоката, на Ирвинга Канарека; просьба была удовлетворена.

Я предложил провести совещание сторон в кулуарах. Там я подчеркнул, что правовые вопросы в данном случае чрезвычайно запутаны и усложнены. Даже с участием юристов, решающих подобные проблемы, так сказать, “на лету”, процесс может затянуться месяца на четыре или больше. “Но, — добавил я, — хочу откровенно выразить собственное мнение: если мистеру Канареку будет разрешено представлять в суде интересы мистера Мэнсона, этот суд может длиться несколько лет. Среди профессиональных юристов, — заметил я, — бытует мнение, что мистер Канарек — виртуоз обструкционизма. И мне кажется, он делает это нарочно. Я верю, что он действует так, искренне считая данную тактику наилучшей. Впрочем, — продолжал я, — остановить мистера Канарека нам не удастся. Даже расценивая его действия как оскорбление Суда, мы ничего не выиграем, поскольку он с радостью проведет ночь в камере, но не изменит себе”.

Вместо того чтобы превращать процесс “в пародию на акт правосудия”, я готов предложить выход получше, заявил я Суду. Это решение я обдумывал достаточно долго и знал, что, не считая Аарона, с которым я советовался по этому поводу, все будут застигнуты им врасплох.

“В качестве возможного выхода из сложившейся ситуации, хочу объявить, что сторона обвинения не выступает против предоставления мистеру Мэнсону права защищать себя самостоятельно, с помощью любого адвоката, которого он сам сочтет нужным назвать…”

Мэнсон воззрился на меня в полнейшем недоумении. Похоже, ничего подобного он не ожидал услышать от обвинителя.

Я надеялся, конечно, что, получив такую возможность, Мэнсон выбросит из головы Канарека, но был совершенно искренен, выдвигая свое предложение. С самого начала Мэнсон повторял, что только он сам, и никто другой, может говорить за себя. И весьма прозрачно намекал при этом: в противном случае он намерен доставить Суду немало неприятностей. Никакой другой причины того, что Чарли остановил выбор на Канареке, я не видел.

Верно и другое: несмотря на отсутствие у него формального образования, Мэнсон был умен. Подавляя в прошлом личности таких свидетелей обвинения, как Линда Касабьян, Брукс Постон и другие бывшие члены “Семьи”, он, вероятно, был способен с большей эффективностью провести их перекрестный допрос, чем большинство “обычных” адвокатов. Кроме того, за столом защиты вместе с ним могли оказаться не только его собственный адвокат, но и еще трое опытных юристов. И, если заглядывать далеко в будущее, отказ удовлетворить просьбу Мэнсона дать ему статус собственного защитника мог стать одним из сильных аргументов при обжаловании приговора.

Затем Аарон зачитал заявление самого Мэнсона, сделанное перед судьей Деллом, — Канарек был худшим адвокатом, которого Чарли мог выбрать.

Канарек выразил протест столь решительно, что судья Олдер возразил ему: “Мистер Канарек, те вещи, которые рассказывают о вас мистер Стовитц и мистер Буглиози, могут кому-то показаться несправедливыми измышлениями. Тем не менее судьям данного Суда прекрасно известно, что во всем сказанном содержится и немалая доля истины. Я не ставлю под сомнение мотивы ваших личных действий, но у вас действительно имеется определенная репутация; вещи, которые кто-то еще способен сделать сравнительно быстро, отнимают у вас, а значит и у Суда, непомерно много времени… ”

Впрочем, добавил Олдер, он выслушал все это лишь потому, что хотел убедиться: Мэнсон действительно желает иметь своим адвокатом Ирвинга Канарека. Между тем реплики мистера Мэнсона, сделанные в присутствии судьи Делла, дают возможность усомниться в этом.

Лишь в одном отношении, отвечал ему Мэнсон, Канарек мог бы называться лучшим адвокатом в городе; “во многих же других отношениях он — худший адвокат из всех, какие только могут у меня быть. Но, — продолжал Мэнсон, — “я не думаю, что существует адвокат, способный защитить меня так же хорошо, как это могу сделать я сам. Я достаточно умен, чтобы понимать: я — не адвокат, так что я сидел бы за спинами этих людей и не устраивал бы сцен. Я здесь не для того, чтобы чинить препятствия Суду…

В этом деле замешано множество подспудных, невидимых факторов. Человек появляется на свет, он ходит в школу, он учится всему, что написано в учебнике, и в итоге он живет свою жизнь так, как его научили. Все, что ему известно, — это вещи, которые ему рассказал кто-то другой. Он образован; его поступки — это дела образованного человека.

Но едва мы выйдем из этого заколдованного царства, то наткнемся на пропасть между поколениями, на общество свободной любви, на доводящие до безумия наркотики и на курение марихуаны”. Реальность в этом другом мире отличается от первой, подчеркнул Мэнсон. Здесь можно научиться чему-то лишь через личный опыт; здесь обнаруживаешь, что “не существует иного способа узнать вкус воды, кроме как сделать глоток, дождаться дождя или прыгнуть в реку”.

Судья: “Все, что мне нужно, мистер Мэнсон, это убедиться в том, что вы счастливы видеть мистера Канарека своим адвокатом, — или же в том, что у вас имеются какие-то иные соображения”.

Мэнсон: “Кажется, я выразился достаточно ясно. Я буду счастлив, только если сам стану собственным адвокатом. Никто другой меня не защитит”.

Я попросил у Суда разрешения задать вопрос Мэнсону. Канарек тут же выразил протест, но Чарли не был против. Я спросил, консультировался ли он с другими юристами, прежде чем решить, что в суде его будет представлять именно Канарек. До меня дошли слухи, что двое из них — Фитцджеральд и Рейнер — были весьма огорчены, узнав о появлении в деле Канарека.

Мэнсон: “Я не спрашивал чужого мнения. У меня есть свое собственное”.

Буглиози: “Как вы считаете, мистер Канарек способен обеспечить вам справедливый суд?”

Мэнсон: “Да. Я считаю, вы сами могли бы обеспечить мне справедливый суд. Вы уже доказали мне свою честность”.

Буглиози: “Мой суд будет справедлив, Чарли, но я собираюсь осудить вас”.

Мэнсон: “Тогда что это такое — справедливый суд?”

Буглиози: “Это когда вся истина выходит наружу”.

Объявив: “Было бы судебной ошибкой разрешить вам выступать в качестве собственного адвоката в деле подобной сложности”, Олдер вновь спросил Мэнсона: “Вы подтверждаете назначение мистера Канарека вашим адвокатом?”

“Я вынужден сделать это, — ответил Мэнсон. — Единственное, что мне остается, — это постараться доставить вам как можно больше проблем”.

Уже через неделю с небольшим мы увидим первый образчик того, что задумал Мэнсон.

Оказавшись в психиатрической клинике Паттона, шестнадцатилетняя Дайанна Лейк получила у штатного психолога диагноз "шизофрения”. Я понимал, что защита, скорее всего, попробует воспользоваться этим, чтобы бросить тень недоверия на показания Дайанны, но не слишком беспокоился: психологи — не врачи и не могут ставить официальные медицинские диагнозы. Штатные психиатры, которые были врачами, утверждали, что проблемы Дайанны эмоциональные, а не умственные: подростковые нарушения поведения плюс вероятная наркотическая зависимость. Им казалось также, что Дайанна явно идет на поправку, и теперь они выражали уверенность в том, что она сможет выступить в суде.

Я ездил в клинику в начале июня вместе с сержантом Патчеттом. Маленькая оборванка, которую я впервые увидел в тюрьме Индепенденса, ничем теперь не отличалась от любой другой девушки-подростка. В школе она получала только отличные отметки, гордо объявила мне Дайанна Лейк; лишь порвав с “Семьей”, по словам Дайанны, она сумела осознать, как прекрасна жизнь. Теперь же, оглядываясь назад, она чувствовала, что чудом вырвалась из “смертельной западни”.

Разговаривая с Дайанной, я узнал множество подробностей, ранее не всплывавших в беседах с нею. Когда, все вместе, они были в пустыне рядом с Уиллоу-Спрингсом, Патриция Кренвинкль рассказала Дайанне, что вытащила Абигайль Фольгер из спальни в гостиную дома Тейт. И Лесли Ван Хоутен, признавшись, что пырнула кого-то ножом, заметила Дайанне: поначалу ей не хотелось этого делать, но затем она обнаружила: с каждым новым ударом ножа это занятие становится все более приятным.

Дайанна сказала также, что в нескольких случаях в июне, июле и августе 1969 года Мэнсон объявлял “Семье”: “Нам нужно захотеть убивать свиней, чтобы помочь черным начать Helter Skelter".

Еще несколько раз — Дайанне казалось, что это было в июле, примерно за месяц до убийств Тейт — Лабианка, — Мэнсон говорил им: “Я сам собираюсь начать революцию”.

Наш разговор продолжался несколько часов. Одна вещь, которую сказала мне Дайанна, особенно меня расстроила. Пищалка, Сэнди и остальные девушки в “Семье” никогда уже не смогут полюбить кого бы то ни было, даже собственных родителей. “Почему?” — переспросил я. “Потому что, — отвечала Дайанна, — всю свою любовь они уже отдали Чарли”.

Я оставил клинику Паттона с ощущением, что Дайанне Лейк в конце концов удалось избежать подобной участи.

9 июня в суде Мэнсон внезапно развернулся на стуле так, что оказался сидящим спиной к судье. “Этот Суд не выказал мне уважения, — заявил Мэнсон, — так что я собираюсь ответить ему тем же”. Когда Мэнсон отказался повернуться к Суду, судья Олдер, после нескольких предупреждений, приказал приставам удалить его из зала. Мэнсона отвели в примыкавшую к залу судебных заседаний запирающуюся комнату, оборудованную системой громкоговорителей — чтобы он мог, по крайней мере, следить за ходом разбирательства.

Олдер несколько раз предоставлял Мэнсону возможность вернуться в зал суда с тем условием, чтобы тот вел себя достойно, но Мэнсон отклонил все его предложения.

Мы не собирались сдаваться и продолжали пытаться отстранить от ведения дела Ирвинга Канарека. 10 июня я подал заявление на проведение слушания по факту замены Хьюза. Основная мысль: Мэнсон не имеет конституционного права на защиту при посредстве Канарека.

Право подсудимого пользоваться услугами юриста по собственному выбору не является, указывал я, неограниченным, неоспоримым, абсолютным правом. Это право предоставляется тем подсудимым, что надеются получить желательный для себя вердикт, смягчить приговор и т. п. Между тем из заявлений Мэнсона со всей очевидностью следует, что он выбрал своим адвокатом Канарека, стремясь вовсе не к этому — но для того лишь, чтобы исказить, расстроить и парализовать должное и уместное отправление правосудия. “Как нам кажется, он не может осуществлять свое право на услуги юриста по собственному выбору в подобной бесчестной манере”.

Канарек ответил, что был бы рад представить Суду стенограммы дел, в которых ему довелось участвовать, — чтобы Суд мог самостоятельно решить, использует ли он тактику затягивания процесса. Мне показалось, я видел, как при этих словах судья Олдер поморщился, — но я вовсе не уверен. Твердое спокойствие в лице Олдера редко менялось на какое-либо другое выражение; угадать, что именно он сейчас думает, всегда было крайне затруднительно.

Исследовав послужной список Канарека, я пришел к выводу, о котором не упомянул в своей продолжавшейся около часа речи. Невзирая на все попытки заморозить ход разбирательства, несвязные заявления, бессмысленные протесты и дикие, безответственные выходки, Ирвинг Канарек частенько зарабатывал очки. Он заметил, например, что наш офис не пытался сместить никогда прежде не выступавшего в суде Рональда Хьюза под тем предлогом, что остановивший на нем свой выбор Мэнсон, фактически, стремится проиграть дело. И в заключение своего ответа Канарек весьма уместно предложил отклонить просьбу обвинения “на том основании, что в законе не имеется оснований для подобных просьб”.

В своем обращении к Суду я признал правоту Канарека, но заметил, что “сама сложившаяся ситуация буквально вопиет, призывая Суд занять новаторскую позицию”.

Судья Олдер не согласился со мной. Мое заявление на проведение слушания по вопросу о состоявшейся смене адвокатов осталось без удовлетворения.

Окружной прокурор Янгер опротестовал решение Олдера в Верховном суде штата, но оно осталось неизменным. Мы, как могли, старались сохранить казне несколько миллионов долларов, а всем участвующим в процессе — огромное количество времени и сил, но Суд решил иначе: Ирвинг Канарек останется адвокатом Мэнсона на процессе по делу об убийствах Тейт — Лабианка ровно столько, сколько это будет нужно Чарльзу Мэнсону.

“Если Ваша честь не уважает прав мистера Мэнсона, не следует уважать и мои права тоже”, — сказала Сьюзен Аткинс, поднимаясь с места и поворачиваясь спиной к Суду. Лесли Ван Хоутен и Патриция Кренвинкль последовали ее примеру. Когда Олдер предложил адвокатам защиты еще разок посоветоваться с подопечными, Фитцджеральд признал, что ничего путного у них не получится, “поскольку в данном деле контроль над действиями клиентов сведен к минимуму”. После нескольких предупреждений Олдер удалил девушек в одну из пустых комнат отдыха присяжных, где также были размещены громкоговорители.

По поводу всего этого у меня возникали самые смешанные чувства. Если девушки намерены и дальше “попугайничать” за Мэнсоном, повторяя все его выходки, у меня появятся дополнительные доказательства полноты его контроля над остальными подсудимыми. Их удаление из зала суда, впрочем, могло быть сочтено за судебную ошибку во время рассмотра апелляции; начинать весь процесс сызнова нам вовсе не хотелось.

В современной судебной практике (Аллен против штата Иллинойс) подсудимые могут быть удалены из зала суда в том случае, если их поведение мешает ходу процесса. Другой прецедент, однако, предполагал более тонкий момент. В деле с двадцатью двумя подсудимыми (Народ против Замора) столы для совещания были расставлены таким образом, что для адвокатов было крайне затруднительно общаться со своими клиентами на всем протяжении судебных заседаний, что привело к удовлетворению апелляции Верховным судом, который постановил: право на юридическую помощь подразумевает право на проведение консультаций между подсудимым и его адвокатом на протяжении всего процесса.

Я указал на это Олдеру, предложив наладить некое подобие телефонной связи между адвокатами и их удаленными из зала клиентами. Олдер счел это необязательным.

После полудня девушки выказали желание вернуться в зал суда. Говоря за всех трех, Патриция Кренвинкль объявила Олдеру: “Мы вполне можем поприсутствовать на этой потехе”.

Для Кренвинкль это и была сплошная потеха. Оставшись стоять, она повернулась к судье спиной. Аткинс и Ван Хоутен немедленно повторили ее действия. Олдер вновь удалил всех трех.

Сопровождая подсудимых к залу суда на следующий день, судья Олдер предупредил их, что неудачно избранное поведение в присутствии присяжных может сильно — и не в лучшую сторону — повлиять на существо вердикта. “Поэтому я просил бы всех вас серьезно обдумывать свои поступки, поскольку, по моему личному мнению, вы наносите ими вред самим себе”. Вновь совершив попытку обрести статус собственного защитника, Мэнсон объявил: “О’кей, вы не оставляете мне ничего другого. Можете убить меня прямо сейчас”.

Все еще стоя, Мэнсон склонил голову и развел руки, принимая позу распятого на кресте, которую быстренько скопировали и девушки. Когда помощники шерифа попытались усадить их силой, все подсудимые оказали сопротивление, и в пылу схватки Мэнсон оказался на полу. Двум помощникам шерифа пришлось на руках вынести его в отдельное помещение, тогда как офицеры-женщины увели девушек.

Канарек: “Я просил бы оказать медицинскую помощь мистеру Мэнсону, Ваша честь”.

Судья: “Я попрошу пристава проверить, нуждается ли мистер Мэнсон в такой помощи. Если да, он ее получит”.

Чарли не нуждался в помощи. Едва оказавшись в закрытом помещении, подальше от глаз публики и репортеров, Мэнсон превращался в совершенно иного человека. Он надевал новую личину — маску смиренного заключенного. Проведя более половины жизни в колониях и тюрьмах, он отлично выучил эту роль. Прекрасно “адаптируясь”, он играл по правилам, лишь крайне редко вызывая нарекания собственно в тюрьме.

После полудня мы получили пару прекрасных примеров тому, каков Ирвинг Канарек в действии. Опротестовывая “обыск-и-арест”, он заявил, что арест Мэнсона произведен нелегально, поскольку “мистер Кабаллеро и мистер Буглиози состояли в заговоре, понуждая мисс Аткинс сделать определенные заявления”, так что “Офис окружного прокурора, фактически, склонил ее к лжесвидетельству”.

Каким забавным ни могло это показаться, склонение к лжесвидетельству — чрезвычайно серьезное обвинение, и мне пришлось отвечать Канареку, учитывая присутствие в зале суда представителей прессы.

Буглиози: “Ваша честь, если с мистером Канареком случился приступ словесного поноса, нам следует выслушать его доводы, вкупе с доказательствами, в кулуарах. Этот человек совершенно безответственен. Я настоятельно призываю Суд перейти в кулуары. Один бог знает, что именно этот человек собирается сказать дальше”.

Судья: “Переходите к существу вашего протеста, мистер Канарек”.

Существо протеста, когда наконец Канарек смог к нему вернуться, заставило вытаращить глаза даже других адвокатов защиты. Канарек заявил, что, поскольку “ордер на арест подсудимого Мэнсона был основан на ложных и полученных сомнительным путем показаниях, задержание индивидуума, являющегося мистером Мэнсоном, произведено незаконно. Мистер Мэнсон как индивидуум, таким образом, должен быть незамедлительно исключен из вещественных доказательств по делу”.

Я все еще пытался понять, как вообще возможно исключить индивидуума из вещественных доказательств, когда Канарек внес необходимые разъяснения: он просил, чтобы “вещественное доказательство, о котором идет речь, составляющее физическое тело мистера Мэнсона” перестало “находиться в распоряжении Суда и использоваться как таковое”. Надо полагать, по завернутой логике Канарека получалось, что свидетелям не следовало даже позволять смотреть на Мэнсона. Значит, они не могли бы опознать его как такового!

Олдер отклонил протест.

В тот же день Канарек показал нам еще одну свою черту — исполненное подозрительности недоверие, временами граничащее с настоящей паранойей. Обвинение заявило Суду, что в ходе процесса мы не станем пользоваться показаниями, данными Сьюзен Аткинс перед большим жюри. Любой счел бы, что адвокат Мэнсона не должен испытать от такого известия ничего, кроме радости, — в своих показаниях Сьюзен объявила Чарльза Мэнсона человеком, по чьему приказу были совершены убийства. Но Канарек, с внезапно обретенной осторожностью, заявил, что, если мы не намерены использовать эти показания, это может значить лишь одно: “В показаниях Аткинс должен крыться какой-то подвох".

Олдер завершил заседание, объявив перерыв на выходные. Предварительные слушания завершились. Суд начнется в следующий понедельник, 15 июня 1970 года.