Иду на вы…

24

Сражение еще продолжалось, но что-то уже сказало Песаху: дело его проиграно. Кажется, это случилось после того, как был сбит с коня атабек, а вместе с ним погибло пять тысяч воинов. Росские дружинники взяли их в кольцо и не выпустили ни одного. Да, именно тогда правитель Хазарии ощутил пустоту на сердце, точно бы все, что волновало его прежде, теперь исчезло, оставив после себя тусклый, едва различимый след. Он понял, Святослав переиграл его, и, пожалуй, не только на поле сражения, когда нельзя было сказать, отчего россы выстраивали свои рати клином, а то вдруг разбивались на небольшие отряды, и тогда каждый из этих отрядов действовал самостоятельно, тараня войско агарян и иудеев в самых неожиданных местах; Святослав переиграл его в чем-то еще, случившемся много раньше. Когда же? О, если бы он мог ответить! Он, половину своей жизни проведший в битвах, разумеющий в воинском ремесле и самую малость, оказался не готов к встрече с сильным духом противником, который, хотя и уступал в численности воинству Хазарии, был более организован и обрел в сердце ненависть. Впрочем, только ли ненависть? Было что-то еще, укрепляющее мужество росса, о чем он смутно догадывался. Но не дал своей догадке развернуться, ужал ее, как только мог, точно бы опасался чего-то. Странно еще и то, что эта догадка в сущности оставила его равнодушным, ни к чему в нем самом не подтолкнула. «Что ж, пусть будет так! — сказал он мысленно. — Значит, пришло время испить из чаши страдания, о чем так много говорили хаберы. Это они повинны в том, что царство иудеев, столь тщательно и со старанием создаваемое им и его предшественниками, гибнет. Они хотели, чтобы люди мучались, не умели обрести отчины и по-прежнему пребывали в рассеянии».

Песах был не согласен с ними. Но, всевластный над подданными, он сознавал, что бессилен против Братства, которое в свое время подвинуло его к власти, но лишь над теми, кто не был посвящен и мало что понимал в течении жизни. Он и сам, теперь-то Песах сознавал это, оказался заложником чуждой ему идеи. Впрочем, раньше он, кажется, не имел ничего против того, что происходило рядом с ним, а то и в нем самом. И это в то время, когда хаберы во всю раскачивали лодку, в которой он оказался по своей ли воле иль еще по какой-то неведомой никому, а только высшим силам. Раскачивание, по первости мало замечаемое, в конце концов, обрело черты некой необратимости, отвратной его духу, но охотно принимаемой святым Братством. Хаберы хотели чего-то другого, и он не сразу понял это, когда же понял, было поздно что-либо менять в устроении жизни Новой Иудеи. К тому же он полагал, что если бы даже и постарался что-либо поменять, то и не смог бы ничего сделать. Древние были правы, когда говорили, что нельзя построить дом на песке, а только на камне; и если даже некое строение и будет возведено, то через малое время рассыплется, превратится в пыль. Нет, хаберам не надобен дом на песке, они хотели большего.

Получается, он, Песах, нужен был истинным водителям иудейских племен для достижения ближней цели, а когда цель была достигнута, они отошли в сторону и уж оттуда холодно наблюдали за его стремлением укрепить царство хазарское, заранее зная, что потуги его обречены на неудачу. Но он-то не хотел в это верить. И был не прав. Теперь-то он понял, что был не прав. Он прислушивался к шуму битвы, а она все приближалась к шатру, где он сидел с кем-то из своих подданных. Пожалуй, он не сказал бы теперь, кого из них и как кличут. Что-то произошло в нем, в душе, и он никак не мог настроить себя на прежний лад, когда сражение грело сердце. Однажды он вспомнил о Хашмоное и мысленно сказал, что тот теперь далеко, как, впрочем, и все хаберы, проживавшие в Итиле. И, если прежде раздражался, недоумевая, отчего они бросили его, и гневался, то теперь ничто в нем не стронулось, воспоминание было холодное, словно бы уловленное им на стороне.

Везирь вошел в шатер и сказал, что исмаильтяне, несмотря на все свое мужество, едва ли продержатся долго:

— Сила на стороне россов. Им точно бы помогает дьявол.

Песах устало подумал, что день-другой назад Ахмад не осмелился бы заговорить с ним про это, но, кажется, и сей муж поменялся и что-то утратилось в нем.

— Надо держаться, — негромко сказал Песах. — Держаться как можно дольше.

Ахмад с удивлением посмотрел на правителя Хазарии, но ничего не сказал, лишь вздохнул и вышел из шатра.

Как же все переменчиво в земном мире! Седмицу назад Песах и мысли не мог допустить, что все для него и для царства хазарского закончится так трагично. Получается, правы однажды сказавшие: выйдя из пустоты, время спустя уйдем в нее, не оставив по себе и слабого следа?

Что же тогда есть мысль человеческая, как не бледный сколок с малой небесной тучи, нещадно разрываемой ветром? И что будет теперь?.. Он даже поморщился, понимая всю бесцельность вопроса, нечаянно забредшего в голову, как если бы не нашлось ничего другого, о чем, стоя на краю пропасти обеими ногами, нужно было подумать. Но в том-то и дело, что мысль, едва родившись, утрачивала свою изначальность, тускнела и, подобно желтому дождевому потоку, который иной раз прольется на горячие дюны, уходила в песок. Уходила бесследно. И время спустя он уже не мог сказать, о чем она хотела бы поведать ему. Он сделался пуст и ни к чему не привязан, как облачко в бездонном небе, терзаемое злым ветром. Он физически ощущал эту пустоту в себе и едва ли мог сказать теперь, кто он и зачем был послан в мир людей, и чего они ждали от него и чего он ждал от них? А может, его никогда и не было среди них? Но почему же? Что-то ведь еще сохранялось в нем. Что же?.. А хотя бы ноющая тревога о сыне, которому он поручил, когда пришло известяие о походе Святослава, сохранять мир и спокойствие во второй столице Хазарии Семендере. Да, только это еще и сохранялось, впрочем, не очень-то расталкивая в душе. Она точно бы одеревенела и уж ни к чему не влекла, разве что к странно тяжелому, угнетающему недоумению. В какой-то момент он обратил внимание на золоченую колесницу с восседающим в ней каганом Хазарии и противно тому, что знал о нем, подумал: а он-то что тут делает, отчего он-то не в Белой Башне?.. Силился что-то вспомнить, и не мог. Через какое-то время он заметил, как в опасной близости появились всадники на маленьких юрких конях, они вознамерились пробиться к нему, но, столкнувшись с бессмертными из охранной сотни, отступили. Песах пришпорил старого боевого коня, кажется, тоже осознавшего, что время его вышло, отчего глаза у него потускнели и в большом, все еще сильном теле ощутилась слабость, и подъехал к золотой коляске и спросил у кагана, почему тот не в Белой Башне? Каган не ответил, а потом показал слабой рукой в ту сторону, где под ударами росских мечей гибли агаряне.

— Я хочу быть с ними, — сказал он, почти с ненавистью глядя на Песаха. — И никто не помешает мне!

— Ты ищешь смерти?

— Я уже давно умер.

И то, что Песах услышал от кагана, в свое время втайне от соплеменников принявшего другую веру, еще больше разожгло в нем тягостное недоумение. Кто мог ожидать, что каган, сделавшийся игрушкой в его руках, вдруг обретет голос и заявит о своем желании? Удивительно еще и то, что каган Хазарии не выглядел теперь слабым и беспомощным стариком, поменялся, в прежде тусклых и невыразительных глазах зажглось что-то. Это неприятно поразило Песаха, он растерялся, все же нашел в себе силы сказать везирю:

— Как бы чего натворил каган? Проследи за ним!..

Везирь промолчал. Он видел, как отъехала золотая колесница, влекомая тройкой гнедых рысаков, а чуть погодя оказалась среди агарян, в кольце, невесть почему пропущенная россами. И эта неизвестность испугала везиря, теперь-то и он понял, что сражение проиграно, и хмуро посмотрел на царя Хазарии, с напряженным вниманием следящего за тем, что происходило на поле сражения, точно бы выискивая приметы, которые сказали бы, что еще не все потеряно. Но тщетно!.. Все говорило о другом. Ахмад еще долго не сводил глаз с мэлэха, и, кажется, только теперь заметил старческие морщины, густо испещрившие лицо правителя. И ему сделалось тоскливо. Кто же мог подумать, что все так закончится?

Он еще какое-то время наблюдал за тем, как умирали его соплеменники, а потом поглядел в ту сторону, где стоял со своими людьми каган Руси. Ему показалось, что он увидел усмешку в хмуром лице его, и в груди все сжало, стало нечем дышать. О, как он ненавидел Великого князя Руси! Раз пять он посылал лучников, чтобы те сразили предводителя росских дружин. Но тяжелые каленые стрелы оказались бессильны против него.

Больно на сердце! А что впереди? Кто примет его? Он, отрекшийся от веры отцов, вдруг оказался выброшенным на обочину дороги. Ему теперь ни с кем не по пути. Правоверные Параса или Самарканда, откуда пришли его предки, уж точно не примут везиря Хазарии, как не примует его и те, кому он отдал себя в услужение. Он для них так и останется гоем.

Ахмад с неприязнью посмотрел на мэлэха, сидящего в седле, опустив поводья и уже не наблюдающего за полем сражения, как если бы для него все было ясно. Песах сидел, закрыв глаза и весь уйдя в себя, словно бы стремясь уловить растолкавшее в душе у него, но, кажется, уже не способного сделать и этого последнего усилия. Странно все-таки… Еще день-другой назад Ахмад верил в неугасимость звезды правителя. И вот теперь ничего этого в нем не осталось, одна пустота, и он с едва сдерживаемой досадой наблюдал за Песахом и что-то томящее своей неслучайностью накапливалось на сердце.

А на поле сражения тем временем происходило что-то странное. Песах видел сидящего в колеснице кагана и даже слышал его голос, призывающий правоверных прекратить сопротивление.

— Каган Руси примет заблудших посреди белого дня и простит нас, — говорил старец. — И мы уйдем в свои земли и станем жить, полагаясь только на себя. И да будет на то воля Аллаха!

Он воздел руки к небу, и из уст его полились подобно освежающей влаге после жестокой засухи тихозвонные молитвенные слова. И все те, кто слушал его, пали на колени. И было удивительно и страшно смотреть на то, что ныне вершилось на поле сражения, и Ахмад сказал дрогнувшим голосом:

— Я не могу… Все кончено!

— Да, кончено, — согласился Песах и взял в руки поводья, развернул коня и отъехал… Сердечное угнетение в нем не сделалось больше, хотя тяготность недоумения возросла.

Итиль поразил Песаха мертвенно сонной тишиной на улицах. Он хотел бы спросить, куда подевались жители города, но везирь ехал позади него вместе с бессмертными и спросить было не у кого. Он уже запамятовал, что многих горожан сам отправил встречь Святославу. Но чуть погодя он увидел толпу иудеев, запрудивших узкую улочку, ведущую к воротам Джора, и понял, что люди покидают город. К нему подъехал везирь и сказал хмуро, как бы даже с досадой:

— Надо бы посетить хранилище, оберегаемое горцами Мезендарана, и взять царскую казну, если ее еще не похитили.

Мэлэх не ответил.

Время спустя решив, что медлить нельзя, и, если царь Хазарии не озабочен состоянием своей казны, то кто-то же должен взять на себя эту ношу, везирь с бессмертными свернул в ближайший заулок. Песах остался один, но даже не заметил этого. Он миновал каменный мост и оказался в Белой Башне, тут он слез с седла и по узкой, прогибающейся под ним лестнице поднялся на широкую стену, и уже отсюда увидел везиря и бессмертных, и догадался по досаде, решительно поменявшей в их лицах, что они не нашли казны, и жестко, одними губами, усмехнулся. Бессмертные тоже увидели его и о чем-то горячо заговорили, бросая на правителя недобрые взгляды. Песах понял, что они, скорее всего, сговариваются, чтобы выдать его россам, и тем уберечь свои головы. «Так нет же! Нет!..» — сказал он и посмотрел вниз, туда, где, подступая к стене, громоздились черные остробокие камни. «Ничего у вас не выйдет. Поздно!» Он вытащил из ножен саблю, в свое время подаренную ему царем Иосифом, и погрозил ею кому-то, но, скорее, тем, кто следил за ним с земли. Все эти дни Песах не вытаскивал саблю из ножен, а вот теперь вытащил и горько стало на сердце, ведь грозил-то ею не кагану Руси, своим подданным.

Песах дождался, когда по скрипучим деревянным лестницам бессмертные поднялись на стену и — прыгнул вниз, на камни, перед тем обронив устало: «Правы были древние пророки: воистину новообращенные есть проказа Израиля». Но последняя его мысль была обращена к хаберам, к святому Братству: «Вы хотели, чтобы наш народ испил из чаши страдания? Он испил… Я тоже прошел через страдание и не обрел твердости духа. Обретут ли другие?..»