Иду на вы…

27

А вода все пребывала и пребывала. Россы едва успели сесть в лодьи, как Большой Остров накрыло темно-рыжими волнами; они накатывали одна на другую, и не было им чуру, яростные, как бы даже захмелевшие от собственной мощи, они малое время спустя залили все ближнее пространство. Благо еще, что с вечера по наущению Богомила князь россов повелел всем племенным вождям отвести свое воинство за реку, туда, где, высоко взнявшись над равнинностью, протянулась цепь песчаных бурунов, а сразу за ними раскидались тусклые суховейные степи. Святослав стоял в передней лодье и со вниманием наблюдал, как, яростно вздыбливаясь, волны накрывали слабую островную землю, иной раз до его слуха доносился всхлип ли зверя, захлестнутого бешеной водой, стон ли, издаваемый землей — матерью, глухой, ослабленный разыгравшейся стихией. И было князю россов грустно и больно и вспоминался вчерашний разговор с Богомилом, сказывал волхв:

— От великого согрешения и великие беды. Много зла принесли ближним и дальним племенам правители Хазарии. И все это гнетом тягостным легло на здешнюю землю. Я думаю, не выдержит она и расколется, расступится, и примет в лоно свое град греховный, и не останется следа от жителей его, поднявшихся на унижении себе подобных, хотя бы и людей другого роду-племени, от тех, кто утопал в праздной роскоши, замешанной на крови несчастных. И малой памяти не останется о них. И никто не скажет, было ль такое царство, ныне покоящееся на дне моря, нет ли? Рожденное на песке в песок и уходит.

— Да нешто это возможно? Иль память избирательна так же, как и деяния наши? Иль в ней пребывает особенный дух, ведомый только Богам? О, Владыко, тягостно мне! Знаю, нельзя не согласиться с тобой, но сердце противится явленному. Иль так сурово проклятье Богов, что и не перешагнуть через него?

— Ничто не вершится само по себе. Коль скоро жив в племенах дух истинный, а в человеках не утрачена соединенность с сущим, то и восхождение их по мирам будет ровным и не тревожащим в сердцах живущих. Греховное в человеках умиротворяется благостью небесной, которая в них же, но только если она не подвержена сатанинскому влиянию. Великий учитель наш, боготворивший солнце и от него сумевший извлечь тепло и радость в их изначальной насыщенности, завещал нам подымать меч лишь во имя добра и справедливости. А коль скоро что-то тут вершилось не так, то и упадала на Русь черная мгла. То и случилось с Хельгой, невесть где сгинувшем. Многие ли ныне помнят о нем?

— Так, Владыко. Так… — горячо сказал Святослав, но не тогда, а теперь, стоя в лодье и со вниманием оглядывая окрестности. Все по первости было свычно с тем, к чему тянулся зорким глазом, но чуть погодя что-то поменялось в природе, как если бы она обрела более яркие краски. А потом Святослав увидел человека в красном плаще, но теперь уже он не парил в воздухе, как в прежние разы, а спокойно шел по бурлящей воде.

— Это ты? — почему-то смутившись, спросил Святослав.

— А что, ты уже начал забывать обо мне?

И сказал князь россов, слегка растерявшись:

— Да нет, нет… Что ты!

— Ну и ладно. Вершится то, что предопределено было судьбой. А что дальше, что станется с тобой, когда твои желания исполнятся? Не иссякнет ли дух твой, не обломается ли о враждебную тебе силу? Отпущенное избранному Богами не поддается даже самому сильному человеческому уму, оно так и пребудет на неближнем расстоянии легким облачком, подобно перекати-полю, гонимому ветром по небесному пространству. Случается, иной из человеков ищет себя в нем и нередко находит. Но надолго ли? Да нет, пожалуй. Время спустя иссякает связующее его с небом, и тогда остужается душа, ослабевает в своем порыве.

— Что же делать?

— А ничего. Нерушимо отпущенное судьбой. И да преклоним пред ней колена и возжаждем пития из нее, хотя бы и горького, омытого страданием. От нее все — и душевная слабость, и великое мужество, и совершенство, дарованное во благо земному, но нередко и небесному миру. Дух твой, княже, возрос на земле, но ныне сделался надобен и в небесных сферах. Про то и помни и не дивись перемене в судьбе своей, когда придет срок.

Он совсем недолго пробыл рядом с ним, человек в красном плаще, и о многом Святослав не успел спросить у него. И было грустно, что не успел. Но время подталкивало, надо было выводить войско из тех мест, куда пришла большая вода, затопляя уже и городские окрестности. И Святослав одолел в себе легкую смуту. К тому времени старый хазарин, приведенный к нему Радогостем, сказал, что вода эта для омытия великого греха иудейского племени, и не совладать теперь с нею никому, разве что небесным силам, но те уже давно покинули Итиль, предоставив его своей судьбе.

— Но это и в наказание моему племени, — с болью сердечной сказал старый хазарин, — Не сумевшему возвыситься в духе и легко отдавшему отчую землю чужеземцу. Чую, уже в ближнее время не останется от моего племени и малой памяти. Однажды предавши живущее в себе, возродишься ли вновь?!

Россы отплыли от Итиля глубоко заполдень, хотя намеревались отчалить при зоревом утре, но уж больно волнующе и тягостно было для них то, что вершилось окрест; происходило какое-то страшное движение неведомой им жизни: вдруг обрушивались высокие городские строения, и не потому, что были захлестываемы водой, а просто так, как бы сходу, невесть кем ожидаемо впереди, уходили под землю, а чуть погодя поспешали за ними и малые деревянные домы, целые улицы деревянных домов, а заместо них, скапливаясь где-то там, в подземных коридорах, обретя неведомую в прежнее время лютую силу, над темной, глуховато кипящей водной поверхностью вдруг взметывались ослепительно яркие, почти обжигающие людские взоры фонтаны воды. Они подолгу пребывали в воздушном пространстве и как бы высматривали что-то, выискивали, и россы с немалой робостью наблюдали за ними, но никто из них не сдвинулся с места, хотя всяк и шептал мысленно:

— Свят! Свят!..

Святослав, как и его ратники, с немалой робостью наблюдал за тем, как погибал город, в свое время бывший богаче Багдада, или Великой Перми, или Кордовы, иль стольного града Руси и тешивший себя тем, что с ним хотели бы поддерживать связи Каролинги и Аббасиды, и омеяды, а так же властители Востока, всемогущие императоры династии Тан. Колония рахдонидов, захватив все торговые пути, связующие Итиль с ближними и дальними царствами, накопила огромные богатства и зачастую не знала, как распорядиться ими, отчего в душах у володетелей этого несметного богатства что-то надломилось, они уже не были, как в прежнее время, расторопными и энергичными распорядителями торговых путей, отчего удивительные в своей неповторимости караван — сараи, сложенные из тесаного розового камня, пришли в упадок, а колодцы оказались засыпаны песком. Князь россов знал про это из первых уст. Не однажды захаживали в Ладожье гостевые обозы, сказывали чужеземцы, что начальные люди Итиля не только обирают как липку пришедшие караваны, а и за верблюжьими тропами не следят и, коль скоро кто-то вознамерится пересечь лютую пустыню, то и вершит задуманное на свой страх и риск. Случалось, гости Востока обращались за помощью к царственной вышгородской сиделице, чтоб посодействовала всемудрая княгиня продвижению караванов.

«Зло наказуемо. Высокомерие тож…» — холодно сказал Святослав, ни к кому не обращаясь, а как бы отвечая на свои мысли.

Не сразу, не в один день оседлали россы мощную горную реку прозваньем Терек. Вздыбленная, как если бы даже налитая бешеной силой и сумасбродством, от которого шаг до беды, кажется, мало что сознающая в своем естественном продвижении к жизни, хотя и едва только знакомой россам, река высоко вознеслась над ближней равнинностью, укрепленная в иных местах мощными дамбами. С одной стороны ее окружала причудливо искривленная цепь песчаных гряд, то и дело обрушиваемых бешеным суховеем, который подымался где-то в дальних горячих безжизненных степях и добегал до Терека, взбугривая прибрежные его воды, но тут же пропадал бесследно, ослабши, а с другой стороны к реке подступали высокие густые камышовые заросли, через которые едва ли можно было пройти даже человеку с серпом. Изредка на окраинах бурунов, на южном обережье Терека, россы углядывали малые оселья хазаров. Иной раз они причаливали к берегу, коль скоро гребцы выбивались из сил, и без опаски оставляли лодьи и разбредались по жалким жилищам инородцев. Хазары во всякую пору тепло принимали их и метали на стол все, что только у них было, и малости не припрятывая в глубоких подполах. Они почитали россов как своих освободителей и с горечью говорили, что уже теперь хотели бы вернуться в отчие земли, откуда в свое время были изгнаны иудеями, и — огорчались, что не могли этого сделать: по слухам, которые быстрее ветра, выходило, что черные подземные воды уже затопили дорогу меж Мангышлаком и восточной окраиной дельты. Слыхать, и сам Итиль едва ли не весь ушел под землю. Спрашивали, что же им, преданным старшиной, принявшей чужую веру, утратившим в духе своем делать? И россы не знали, что отвечать, хотя и понимали, любое предательство наказуемо и не только людьми, но и Богами.

Ратников угощали вином и кашей, и то и другое подавалось в сосудах из красной глины. А если вдруг россы оказывались в жилище у старосты оселья, то для них резали барана. Случалось, воинам Руси дарили длинные гибкие сабли в золоченых ножнах, а нередко и серебряные поясные пряжки. Многие молодые хазаряне напрашивали идти вместе с россами на Семендер, но гриди по наущению Великого князя отказывали им, говоря, что время еще не пришло, но, надо думать, придет и призовет их к вершению благого, надобного всему племени дела. Гриди Святослава, подобно своему вождю, умели говорить красно, так что нередко и у бедного хазарина дух захватывало от росского слова.

Однажды лодьи причалили близ городища, приткнувшегося к старице Терека, обнесенного высокими земляными валами. Россы вышли на берег, дивно заросший темнолистыми деревьями, обвитыми понизу ползучими травами. Сказывали хазаряне, что в этом лесу, в низких местах, где земля усеяна прелым листом да зарослями камыша с серыми метелками, они держат табун резвых горских коней, а коль выпадет надобность у россов, то и могут воспользоваться ими. Надобности такой не было, да только что же делать-то, если при каждом удобном случае Радогость, а то и нетерпеливый Удал, а уж в последние дни и Мирослав все нашептывали Великому князю про тех коней: и как резвы они да поджары в теле, а уж про то, сколь многотерпеливы и выносливы — про то во всех концах света сказы сказывают.

— Уж так-то сгодятся нам, когда мы пойдем на Дон брать Саркел.

Упрямо спрашивали:

— Ведь мы пойдем брать Саркел?

Святослав как если бы с досадой кивал бритой головой и словно бы даже с неудовольствием топорщил длинный, срыжа, ус, а про себя-то, правду сказать, доволен был, что ратники у него веселы и неугомонны, и всякому заделью найдут зачин.

— Ну, а если мы пойдем на Саркел, нам не обойтись без конного войска. Не так ли?

— Пожалуй, — усмехаясь, говорил Святослав.

В конце концов, так и порешили: посадили на коней часть вятичей во главе с Удалом да дреговичей под началом невозмутимого Мирослава. Он, вновь обретя коней, которых утратил во время сражения за Итиль, ничем не выдал своего восторга, садясь в деревянное, обшитое кожей, хазарское седло; на сердце у него было удивительно легко и свободно, сладостно даже, как если бы что-то постигнул в себе самом, прежде никак не дававшемуся ему.

Подвели вороного, с красными подпалинами на боках, с белыми бабками, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, длинногривого скакуна, посверкивающего золоченой сбруей, и к Великому князю Руси. Святослав принял повод из рук Радогостя и легко забросил себя в седло. Вороной чуть прогнулся, излавчиваясь, чтобы показать свой норов, но остановлен был сильной рукой и закружил на месте, всхрапывая и бешено кося залиловевшим глазом на наездника.

— Хорош! — с удовольствием сказал Святослав, потрепав воронка по гриве. — Сгодится в ратном деле, а пока поберегите его! — спрыгнул с коня, неожиданно обернулся к Радогостю и спросил: — А помнишь жеребенка, которого я выловил в Ладоге?

— Да, конечно, княже, помню! — воскликнул Радогость.

— Подрос, наверное. Возмужал…

— Пожалуй что, — мечтательно сказал Радогость. — Вернусь, возьму его в обучение. Будет служить тебе, княже, как и я, верой и правдой!

— Добро!

Теперь попросторнее сделалось в лодьях, но напряги на веслах не убавилось: стремителен Терек и чудно разрывен в своем давлении на лодьи: то кидается на них, как бешеный пес, прямо в лоб, норовя приостановить хотя бы и слабое продвижение, а то вдруг, будто сговорившись с отчаянно дерзким южным ветром, навалится сбоку, и тогда немалого труда стоит весельным удержать лодью, дабы не кинуло ее на гнилой, пропахший дурнолесьем, положистый берег. Духота висела в воздухе, с которой не могла совладать прохлада, подымающаяся от реки. Это, наверное, еще и потому, что ветер был горячий, обжигал не только ближнее пространство, отчего небо казалось красным и пуще прежнего недоступным, как если бы нижние, ближние к земле владения его оказались захвачены злыми духами — алабастами и джентырнаками. Про них немало сказывали в хазарских осельях, про то, сколь коварны они и жестоки и сколь велика напасть, исходящая от них, коль скоро человек перестанет сторониться ее, то и будет сбит речной волной и унесен в царство зла. Они оборотни, и не каждый знает, как сладить с ними. И верно что… Вдруг посреди речной ряби, прерываемой горячей волновой вздыбленностью, привидится нечто сладостное, томящее душу, как если бы некий сколок с отчины обозначился впереди, да так зримо, ясно, глаз не отвести. И уж ратник склонялся все ниже и ниже к воде, опустив весло, казалось, еще немного, и захлестнет его искряной волной. Но, слава Богам, что он не один, рядом с ним его братья по духу. Они оттягивали его от приманчивой воды, спрашивали с участием:

— Что с тобой, брат? Никак сомлел от окаянной духоты?

Но подвигнутый к краю нечистой силой еще долго не хотел согласиться с этим, и все вырывался из рук, что держали его, говорил страстно:

— Гляньте-ка… гляньте-ка, вон селище по-над быстрой речушкой, несущей воды ко Днепру-батюшке, а с того конца, где улочка искривлена навроде старого дерева, подворье мое, а на подворье Любава, и чего-то все суетится, суетится.

Ратник долго еще не умел прийти в себя, однако ж время то наступало, и он теперь уже со смущением смотрел на боевых товарищей и грустно спрашивал:

— Что было-то со мною?

Тяжела речная гребь, ломает и сильного, коль скоро протаскиваешь лодьи встречь горному течению, это как если бы ты подымался в гору с непосильной, за плечами, ношей. Но россы привыкли и к этому. Иль мало пройдено ими путей-дорог? Иль где-то когда-то обломались в себе самих? Нет уж, ничего подобного с ними не случалось. Привыкли уж: чем тягостней продвижение по избранному пути, тем приятнее одоление его. И мыслил всяк из них: высшая степень предательства это предательство самого себя, и если вдруг сотворяется такое, то и теряет человек в душе своей подобно перекати-полю, и уж не за что зацепиться ему. Воистину так. Жалели жалостью великой бедное хазарское племя, но и понимали, что они сами повинны в своем несчастье. Иль можно было отступать от дедовых свычаев, растаптывать в существе своем то трепетно искреннее, что и составляло сердечную сущность их племени? Немало и дивились, отчего те запамятовали про воинственных предков, грозных в своем недоступном величии, ведомых великим Аттилой с одного края земли до другого, про матерь сарматского племени, которая была сродни Днепру-батюшке и вливала в людские сердца от пития чести и славы. Что же произошло с ними? Отчего они обломались в упорстве своем и сделались легкой добычей чужеземца? Да, суров был сей муж, неуступчив, как если бы его избранность была осиянна свыше, мнил себя равным ветхозаветному Яхве, создавал окрест мир переменчивый и жестокий, изнуряющий людские души, порицал Христа, якобы пришедшего в мир, чтобы помешать людям обрести спасение в иных пространствах; да, суров был чужеземец, однако ж и он оказался смертен, отчего тогда не обрушился на него гнев хазарского племени?

Святослав, ведомый благостной мыслью матушки Ольги, упорно пытался найти Истину, сокрытую в священных книгах, сохраняющихся в стольном граде во храме Святого Илии. И, кажется, немало преуспел в этом, отыскав в Новом Завете свет неприступный и яркий, открывающий тропу к Истине, и счастлив был, и принял как дар небесный малый, из белого серебра, крест на грудь свою, полученный им в юные леты от владыки соборного храма Киева.

В свое время матушка сказывала Святославу, что благодарующий Кирилл, придя из Ромейского царства в земли Хазарии, принес веру Христову бедным людям, и была принята она с нежностью и душевным трепетом и долгое время была для них путеводной звездой. И, когда бы не гнет чужеземца, то и сделались бы они гордым и несклоняемым в духе племенем. Но… случилось то, что случилось, и ослабло племя хазарское и утратило в существе своем. Горько!

Удивительно все-таки… Святослав благоговейно относился к кресту, что висел у него на груди, принимая то великое таинство, имя которому Иисус Христос. Ему было по сердцу, что эта вера не запрещала людям вкушать от древа жизни, а напротив, обещала каждому, не погрязшему во грехах, сокровенную манну, что она отвергала месть хотя бы и самому лютому врагу и приветствовала прощение и большому грешнику, если он обретал в себе способность к покаянию за содеянное во зло ближнему своему. Вместе с тем он оставался вождем россов и сурово наказывал тех, кто преступал им дорогу. Он обращался к росским Богам в самые трудные для себя мгновения жизни, и они во всякую пору готовы были помочь ему, как если бы признавали его равным себе.

Город, раскинувшийся широко и вольно на берегу Терека, про который Святослав знал, что он был построен в давние времена парасскими мастерами, присланными владыкой правоверных Хосроем Ануширваном, встретил россов поднятыми через глубокий ров мостами и всеми восемью глухо настороженными, едва взблескивающими в вечернем умирающем сумерке башнями, укрепленными на высоких, выложенных из красного кирпича, стенах.

Город молчал, не то затаившись в себе, не то догадываясь, что россы еще не подошли к нему на полет стрелы. Впрочем, Святослав не поспешал, велел укрыть лодьи в ближней камышовой заводи, а коней отвести в степь и пустить на попас, после чего весело сказал ближним к нему гридям:

— Утро вечера мудренее. Подождем!