Игнатий Лойола

Глава двадцатая МОНМАРТР. ДРУЗЬЯ СНОВА ИНКВИЗИЦИЯ

Это было удивительное братство будущих святых. Началось оно с троицы студентов, случайно попавших в одну комнату общежития и подружившихся: Лойола, Пьер Фавр и Франсиско де Хавьер. Несколько лет они прожили бок о бок, а потом выяснилось, что и дальнейший жизненный путь им предстоит пройти вместе. Всех троих впоследствии канонизировали.

Пьер Фавр (или Петрус Фабер, как звали его студиозусы), одаренный сын простого крестьянина, имел блестящий интеллект, и это позволяло ему с легкостью преодолевать любые науки. Вот только сделать карьеру с такой же легкостью у него не получалось из-за крайней бедности.

Человек простой и чистый сердцем, он сразу отнесся к Лойоле с симпатией. Опекал его, как более опытный в студенческом житье-бытье, помогал в освоении университетской премудрости. При этом, когда они познакомились, Пьеру и Франсиско было по 23 года, а «новичку Иньиго» — уже почти сорок.

Получив звание лиценциата в 1530 году, Пьер оказался перед трудным выбором: что делать дальше? Благодаря своей учености и трудолюбию он мог стать адвокатом, врачом или преподавателем. При всей широте выбора бедность продолжала мешать реализации его планов. Но еще больше угнетали Пьера мучительные поиски себя. Безуспешно он пытался понять, какое поприще предназначено ему от Господа, и не находил ответа. Несомненно, все это время Иньиго поддерживал его беседами. Возможно, именно он и сбил Фавра с обычного пути педагога или лекаря. Хотя любопытный, живой ум Пьера мог в своих духовных поисках выбрать пасторскую стезю и самостоятельно.

Ненадолго покинув Париж, чтобы уладить свои дела на родине, Фавр вернулся в январе 1534 года. Сразу же по приезде друга Лойола провел с ним духовные упражнения. Все происходило крайне серьезно: целый месяц Пьер жил в полном одиночестве в предместье Сен-Жак. Только Игнатий приезжал к нему в пустой дом наблюдать за ходом процесса.

Дело было зимой, морозы в том году стояли неслыханные. Сена замерзла настолько, что по льду переправлялись груженые телеги. У Фавра имелись дрова, чтобы отапливать комнату, но в порыве религиозного фанатизма он предпочел спать на этих поленьях в одной рубахе, кроме того, шесть дней практически ничего не ел.

Непонятно, как товарищ Иньиго остался жив. Видимо, помогло крепкое крестьянское здоровье. Когда Лойола узнал об этом, он строго отчитал своего послушника, очевидно, вспомнив собственную неумеренность в Манресе.

Духовные упражнения излечили бывшего студента от избыточной рефлексии. Он понял две вещи: во-первых, он должен служить Господу; во-вторых, его судьба и судьба Лойолы отныне тесно связаны.

Решился и практический вопрос выбора профессии. Теперь Фавр не видел для себя иного пути, кроме рукоположения. Таинство священства он принял в мае того же 1534 года и стал первым священником в их компании.

Если Фавр согласился разделить путь с Лойолой сам, или почти сам, то второго соседа — Франсиско де Хавьера (Франциска Ксаверия) пришлось завоевывать с боем. Амбициозный наваррец намеревался сделать блестящую карьеру. По правде говоря, он имел все задатки для этого.

Родился он в богатой аристократической семье. Его мать оказалась наследницей сразу двух известных наваррских родов. Отец не был родовитым, зато получил докторскую степень в области юриспруденции, а затем стал тайным советником и министром финансов при дворе короля Жана III д’Альбре.

Поначалу красивый и даровитый Франсиско вовсе не желал отказываться от почестей и благ этого мира. Став магистром в 1530 году, он преподавал философию Аристотеля в коллегии Бове, будущее рисовалось ему в самых ярких тонах. Тем не менее пламенные речи Иньиго и та особая аура, которая окружала этого человека, сделали свое дело. Когда Франциск Ксаверий наконец согласился пройти духовные упражнения, коллегия Бове потеряла своего многообещающего преподавателя, зато католическая церковь приобрела нового святого, «апостола Индии», признанного самым успешным из миссионеров за всю историю. Только уговоры друзей заставили наваррца довести хотя бы учебный год до конца. Позднее он тоже принял священство, и сделал это раньше, чем Лойола.

В 1532 году к небольшому обществу присоединились еще двое кастильцев: Альфонс Сальмерой и Диего Лайнес. Это оказалось огромной удачей для будущего ордена. Лайнес, происходивший из семьи крещеных евреев, был отличным теологом и очень тонким дипломатом. Он славился как беспощадный логик и звезда диспутов.

Молодые люди раньше учились в Алькала-де-Энарес, а в Париж приехали продолжать обучение. В своем прежнем университете они много слышали о скандальном баскском студенте Иньиго, за которым охотилась инквизиция. Причем правда, как это часто бывает, обросла небылицами. Испанские сплетники утверждали, будто бы Лойолу даже заочно приговорили к сожжению, а может, и сожгли его изображение.

Приехав в Париж и узнав, что тот самый Лойола учится здесь, Сальмерон и Лайнес решили отыскать его. Как и соседи по комнате, они тоже быстро нашли с Иньиго общий язык. Через пару лет приятельство переросло в глубокие доверительные отношения и Лойола решился преподать им духовные упражнения. Это произошло весной 1534 года, а чуть позже число посвященных рыцарей Господних умножилось еще на двух человек: португальца Симона Родригиша и кастильца Николаса Алонсо, уроженца города Бобадилья-дель-Камино.

Николас, которого друзья звали Бобадильей, тоже когда-то учился в Алькале. Приехав в 1533 году в Париж, он узнал, что есть некий студент Лойола, который щедро помогает неимущим собратьям. Отчего же не посмотреть на такого чудака? Алонсо разыскал Лойолу и пришел к нему, рассчитывая на какую-нибудь благотворительность. А Иньиго, воспользовавшись связями, и в самом деле устроил ему место регента в одной из коллегий. Впрочем, регентом молодой Бобадилья пробыл недолго, поскольку в 1534 году, после курса духовных упражнений, прикипел к группе Лойолы душой и сердцем. Так их стало шестеро, и, как показало будущее, этот маленький отряд стоил армии. Сами себя они называли «Друзья во Господе».

Вероятно, Лойола боялся потерять их, памятуя предыдущий опыт. К тому же дело, к которому они готовились, требовало полного самоотречения. Собственно, они избрали монашеский путь, но не хотели вступать ни в один из существующих орденов. Сам Игнатий уже решил для себя эту проблему, когда в духе своих любимых рыцарских романов самостоятельно провел ритуал посвящения Пресвятой Деве у статуи Черной Мадонны на горе Монсеррат. И сейчас, несмотря на долгие годы теологических штудий, в душе он остался тем же дерзким рыцарем, свято верящим в свои личные отношения с Богом и считающим себя вправе спасать мир, в том числе и Церковь, своими силами.

Именно этот рыцарский менталитет оградил святого Игнатия от пути еретика или протестанта. При всей кардинальной новизне Общества Иисуса во главу угла там ставится не какое-то новое учение, а беспрекословное служение, но не Церкви, а Христу и Его наместнику на земле — римскому понтифику.

Желая скрепить свое братство вечными узами, Лойола подвел товарищей к мысли о необходимости принесения монашеских обетов. По большому счету они имели право сделать это, не уходя ни в какой монастырь. Ведь монахи любого ордена приносят свои обеты Богу, а не настоятелю.

Оставалось только выбрать «место силы». И им стал знаменитый парижский холм — Монмартр.

Мы привыкли воспринимать его через призму парижской богемы эпохи модерна. Ренуар, Ван Гог, Тулуз-Лотрек, Аполлинер, Анри Руссо; чуть позже Пикассо, Модильяни — целая радуга ослепительных имен…

В романе «Жажда жизни» американского писателя Ирвинга Стоуна есть прекрасное описание «классического» Монмартра:

«Когда они взобрались на вершину, перед ними открылся весь Париж — море черных кровель и церковных шпилей, вырисовывавшихся в утренней дымке. Сена рассекала город пополам, сияя, словно извилистая лента чистого света. Дома сбегали по склонам Монмартра и уходили вниз, в долину реки, потом вновь поднимались на высоты Монпарнаса. Чуть пониже ярко горел, будто подожженный солнцем, Венсенский лес. На другом краю города сонно темнела не тронутая лучами зелень Булонского леса. Три главных ориентира столицы — Опера в центре, собор Парижской Богоматери на востоке и Триумфальная арка на западе — высились, мерцая в утреннем свете, подобно огромным курганам, выложенным разноцветными каменьями…»

Но изначальная семантика Монмартра совсем иная. Его название происходит от словосочетания «гора мучеников». Речь идет о пресвитере Рустике, диаконе Елевферии и самом известном из них — святом Дионисии. Эти люди жили в III веке от Рождества Христова. Они ходили, проповедуя христианство от Рима до Германии и Испании. Когда они переместились в Галлию, Дионисий, согласно преданию, стал первым епископом Парижа, тогда еще называемого Лютецией. Языческие власти города, начав преследовать христиан, схватили Дионисия с товарищами и обезглавили их на вершине будущего Монмартра. И тут произошло чудо. Обезглавленный Дионисий взял свою голову (в некоторых версиях легенды — ее верхнюю часть) и пошел к римскому поселению Катулиак, примерно в девяти километрах от места казни. Он дошел туда и умер. Благочестивая женщина погребла его тело, а впоследствии на этом месте основали аббатство Сен-Дени.

Выглядел Монмартр во времена Лойолы тоже не так, как описано у Стоуна. Здесь только что посадили виноградники и начали строить ветряные мельницы для помола гипса. В целом холм оставался довольно пустынным. В склоне то здесь, то там зияли отверстия входов в старую каменоломню, помнившую еще первых христиан. Единственной значительной постройкой был бенедиктинский монастырь с церковью Сен-Пьер-де-Монмартр — одно из старейших священных мест Парижа. Ее построили в XII веке по приказу Людовика VI на месте бывшего языческого храма, посвященного богу Марсу. Капище это разрушили еще в первые века христианства.

15 августа 1534 года выдалось в Париже обычным, ничем особо не примечательным днем. Никому из парижан не было дела до шестерых студентов и одного священника. Компания собралась в небольшой часовне Богородицы на холме Монмартр в этот праздничный день Ее Успения.

— Хорошо, что у нас есть Пьер, — сказал Лойола. — Есть камень, с которого начнем строить. Он отслужит мессу.

— Помните, как он боялся совершать упражнения? — сказал Франсиско де Хавьер. — А потом так увлекся, что чуть не заморозил себя насмерть.

Фавр осторожными движениями одергивал рясу. Он еще не привык к новому одеянию…

Чуть позже молодой священник отслужил праздничную мессу, а потом все собравшиеся, включая его самого, принесли торжественные обеты. В то время как отец Пьер держал Гостию над патеной, они обещали Господу посвятить свою жизнь благу ближнего, живя в строгой бедности и подражая Христу. Все они также намеревались отправиться миссионерами в Святую землю. Если же им не позволено будет там остаться или если в течение года отплыть будет невозможно, то тогда все они пойдут к папе, в Рим, и предадут себя в его полное распоряжение, поскольку именно папа римский есть викарий Христа на земле. После этого все приняли Святое причастие.

Так группа Лойолы стала чем-то большим, чем просто дружеский кружок. Обязательства, принятые на себя перед лицом Господа, пребывающего в Святых Дарах, уже никто не мог отменить. Соединяясь над Чашей в часовне Богородицы, молодые люди окончательно и бесповоротно изменили свою жизнь, став друг другу «общниками», больше, чем братьями.

Давая обещания, они вовсе не собирались создавать новый монашеский орден. Они даже не решили, останутся ли вместе навсегда.

Но монмартрские обеты вошли в историю как первый камень будущего здания Общества Иисуса.

После этого события жизнь Лойолы внешне оставалась прежней. Ранним утром, практически на рассвете, он уходил в доминиканский монастырь — слушать лекции по теологии, которую читали для братьев. Занимались там по Библии и «Сентенциям» Петра Ломбардского — базовому учебнику католического богословия. Также Иньиго посещал лекции, читаемые францисканцами.

А ведь всего восемь лет назад, в Алькале, начинающий студент откровенно манкировал занятиями, считая, что дела милосердия, экстаз и медитация смогут возместить недостатки образования. Теперь Лойола существенно изменил свое мнение. Он убедился, что «для правильного суждения (sentido), которое мы должны иметь, находясь в Церкви», проповедник обязан «…восхвалять положительное и схоластическое богословие. Ибо учителям положительного богословия, например святому Иерониму, святому Августину, святому Григорию и другим, свойственно пробуждать в сердцах чувство любви к Богу, Господу нашему, и желание во всем служить Ему. Также схоластикам, как, например, святому Фоме, святому Бонавентуре и Петру Ломбардскому и другим, свойственно определять и объявлять вещи, необходимые для вечного спасения, в соответствии с нашим временем и для лучшего опровержения и выявления всех заблуждений и всех обманов».

Это — строки из «Духовных упражнений». Исследователи относят их к парижскому периоду. Получив наконец хорошую базу знаний, бывший самоучка отредактировал и усовершенствовал плод своих озарений, снизошедших на него в манресской пещере. В этом отрывке видна не только хорошая богословская эрудиция, но и забота автора об актуальности своего труда. Во фразе «в соответствии с нашим временем» уже угадывается будущая тактика иезуитской гибкости и приспособления к меняющимся нуждам Церкви.

Теология стала для него языком, необходимым для разговора на равных с духовенством, как бы более высоким уровнем латыни. Теперь его самобытные мысли уже не вызывали у богословов недоверия. При этом харизма Лойолы никуда не исчезла. Просто сменилась публика. Вместо восторженных дам, которые ничего не решали, лишь в лучшем случае могли дать денег, появились восторженные святые отцы. А от них-то уже зависело в XVI веке довольно много. Кандидо Далмасес отмечает ораторский талант Лойолы, позволявший ему «…высказываться по богословским вопросам с таким знанием дела, что это привлекало внимание даже более ученых людей, чем он сам». Поланко, секретарь Лойолы, также писал о поклонниках своего начальника в среде известных богословов: «Нечто любопытное произошло с доктором Марсиалем [Мазурье]. Когда Иньиго не был еще бакалавром искусств, доктор предложил сделать его доктором теологии, сказав, что, поскольку Иньиго учит его, доктора, было бы только справедливо присвоить ему ту же степень, и он думает, как бы сделать его доктором».

На самом деле степень доктора богословия никак не могла достаться Лойоле. Для ее получения требовалось погрузиться в науку с головой на целых 12 лет, а он не мог потратить столько времени на учебу, поскольку видел свою цель в другом. Конечно, пройдя такой длительный и трудный путь, Игнатий давно пересмотрел свою изначальную наивную мечту стать святым. Перед ним стояли куда более конкретные задачи — он видел критическое состояние Церкви и брожение умов современного ему общества. Да и Святая земля больше не представлялась раем, но лишь нивой, требующей возделывания. Оставалось лишь выяснить, куда именно Господь пошлет его и его общников.

Они планировали покинуть Париж и собраться в Венеции, ибо оттуда отходили корабли в Святую землю. Общники договорились ждать возможности отплытия не больше года. Если за это время паломничество так и не сложится, они примут это как знак от Бога и пойдут к его наместнику на земле — папе, предлагая себя для служения.

В 1535 году у Лойолы вновь обострились проблемы со здоровьем. Судя по «Автобиографии», «…каждые 15 дней его мучила боль в желудке, продолжавшаяся целыми часами, из-за которой у него начиналась лихорадка. Однажды боль в желудке продолжалась у него 16 или 17 часов кряду». Беда усугублялась неустроенностью студенческого быта. Принимая во внимание характер болезни Иньиго, он нуждался в особом режиме питания, в полном спокойствии, да и гигиенические возможности общей клетушки общежития оставляли желать лучшего. Стало ясно: если все останется как есть, то желудочные колики сведут Лойолу в могилу. Друзья предложили своему руководителю сменить место жительства. Например съездить на родину.

Перед самым отъездом внезапно выяснилась неприятная вещь: инквизиция снова заинтересовалась неугомонным баском. Поговаривали, будто Лойола переполнил чашу терпения ректоров, магистров и инквизиции, в открытую устроив какую-то секту, и теперь уж ему точно не отвертеться, ибо процесс против него уже открыт.

Инквизитор Парижа Валентен Льевен из ордена проповедников, как некогда его предшественник Матео Ори, действительно получил ряд жалоб. Правда, как и его предшественник, он не счел нужным реагировать. Лойола официально занимался теологией в доминиканском монастыре, выказывал «великое усердие», и его преподаватели вполне могли бы дать ему наилучшую характеристику. Кроме того, Льевен и без этих свидетельств знал Лойолу как страстного и убежденнейшего католика. Тот неоднократно приводил к нему людей, прежде склонявшихся к протестантизму, но потом под влиянием Лойолы и «друзей во Господе» изменивших свою точку зрения. Эти люди во множестве приходили к инквизитору, чтобы официально покаяться и отречься от прежних еретических взглядов.

Учитывая вышесказанное, Валентен Льевен не торопился верить новым наветам, но Иньиго все равно волновался. Ведь, собираясь уезжать, он оставлял в Париже друзей и не хотел, чтобы их привлекли к ответу вместо него. Кроме того, слухи и сплетни вокруг его имени уже надоели. Парижане, не желая вникать в реальную историю взаимоотношений между Лойолой и инквизицией, продолжали раздувать из мухи слона и злословить.

Игнатий поступил по своему обыкновению. Он отправился к Валентену и прямо спросил, какие обвинения против него выдвигают и что намерен предпринять по этому поводу господин инквизитор. Тот признал: доносы действительно имеются. В последнее время довольно многие рассказывали, будто лиценциат Лойола совращает людей при помощи некоей книжечки, которую сам написал специально для подавления воли других. Доминиканец Льевен, принадлежавший к ордену, почитавшему ученость, весьма заинтересовался таинственной книжечкой и попросил ознакомить его с указанным опусом. Иньиго отдал доминиканцу экземпляр «Духовных упражнений» и отправился восвояси.

Брат Льевен, прочитав записи, «крепко их похвалил и попросил паломника оставить ему копию, что тот и сделал». Инквизиция официально вынесла одобрение «Духовным упражнениям», но Иньиго это не устроило. Ведь подобная история с подозрениями, судом и оправданиями уже случалась с ним, причем не один раз. Пускай его всегда оправдывали, а свои тюремные злоключения и страдания он посвящал Господу, но мазохистом-то Лойола точно не являлся. И тратить силы и время на постоянные разбирательства ему совершенно не хотелось.

Поэтому Иньиго потребовал у Валентена доведения процесса до логического конца. Если есть доносы, пусть состоится официальный суд и инквизиция официально же подтвердит, что в литературном труде магистра Игнатия Лойольского не обнаружено ничего ошибочного или еретического. Льевен, испугавшись большой мороки, отказался от такой идеи. Тогда упорный Лойола пришел к инквизитору вместе с нотариусом и настоял, чтобы слова Валентена Льевена об отсутствии претензий у святой инквизиции к магистру Лойольскому и его друзьям были тщательно запротоколированы и засвидетельствованы. Лишь после этого он успокоился и начал готовиться к отъезду. Стоит заметить, что услуги нотариуса, а тем более «выезд специалиста» стоили в Париже недешево, но Лойола решил, что этот шаг положительно необходим.