АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГУЧКОВ А. Н. Боханов
Одним из наиболее известных либеральных политиков в России был Александр Иванович Гучков. Вряд ли можно найти сочинение, посвященное истории России предоктябрьского периода, где не встречалось бы его имя. Однако в подавляющем большинстве работ этот политик фигурирует просто в качестве контрреволюционера и не более. Его происхождение, круг интересов, интеллект, мировоззрение оставались всегда вне поля зрения советских историков. «Фанфарон», «реакционер», «фигляр», «купчишка» и т. п. эпитеты не объясняют то, почему А. И. Гучкову удалось сыграть заметную роль в отечественной истории и почему в лагере российского либерализма, где было достаточно умных, образованных и неординарных личностей, он занимал положение одного из лидеров{187}. Данная статья преследует цель частично восполнить существующий пробел и обрисовать в общих чертах «контур жизни» этого общественного и политического деятеля. В рамках очеркового изложения сложность подобной задачи достаточно очевидна. В судьбе человека, непосредственно причастного ко многим важнейшим событиям отечественной истории «периода кризисов, войн и революций», существует большое количество страниц и эпизодов, требующих отдельного рассмотрения и обстоятельного изложения. Автор этих строк оставляет за собой право свободного подхода к огромной массе материала, фиксируя главное внимание на событиях и фактах, раскрывающих различные стороны личной и политической биографии указанного исторического персонажа.
В 1909 г., выступая в Государственной думе и отвечая на выпады известного черносотенца В. М. Пуришкевича, обвинившего лидера октябристов в «хлопчатобумажном патриотизме», Александр Иванович Гучков с гордостью заявил: «Я не только сын купца, но и внук крестьянина, крестьянина, который из крепостных людей выбился в люди своим трудолюбием и своим упорством»{188}. В угоду «политическим потребностям текущего момента» оратор в этой речи сместил акценты в изложении своей генеалогии. Происходил он из старинной купеческой семьи, родоначальником которой был его прадед, Федор Алексеевич Гучков (1779–1856), родом из крестьян Малоярославского уезда Калужской губернии.
В 80-х годах XVIII в. он мальчиком был привезен в Москву и отдан на ткацко-прядильную фабрику. Природный ум, сметка и трудолюбие позволили ему выбиться в мастера. Скопив капитал, в конце XVIII в. основывает собственное промышленное заведение — небольшую ткацкую фабрику в предместье Москвы, селе Семеновском. На пяти ткацких станках работал вместе с несколькими рабочими. Первым в Москве начал вырабатывать шали из шерсти, хлопка и шелка «на манер французских и турецких». Дело шло хорошо, предприятие расширялось и к 1812 г. насчитывало уже около 50 станков{189}.
Во время наполеоновского нашествия фабрика сгорела. В 1813 г. на берегу реки Яузы Ф. А. Гучков строит новую. В ревизской сказке седьмой ревизии (переписи) податного населения России 1815 г. об этом предпринимателе говорилось, что «от роду имел 36 лет», состоял в третьей гильдии, «прибыл в купечество» в 1814 г. из отпущенных на волю «от надворной советницы Белавиной дворовых людей», «жительствовал» в Покровской части, в приходе церкви Введения Богородицы, в Семеновском, в собственном доме{190}.
Тучковская фабрика по производству тонкосуконных изделий просуществовала до конца XIX в., а в 40-е годы она была одним из крупнейших предприятий Москвы и Московской губернии. По данным на 1843 г., здесь был занят 961 рабочий, а годовая сумма производства составляла 516 тыс. руб. серебром. В это время Ф. А. Гучко ву принадлежало в Москве шесть строений общей стоимостью около 40 тыс. руб. серебром{191}. В 1845 г. на фабрике была пущена первая паровая машина мощностью 85 лошадиных сил. К началу 50-х годов численность рабочих достигла 1850, а сумма годового производства — 700 тыс. руб.{192}.
Уже в 1839 г. в качестве «высочайшей милости» изделиям фирмы было разрешено «употреблять герб Российской империи», что дозволялось делать наиболее солидным предприятиям. Одними из первых в 1835 г. Гучковы были причислены и к высшему городскому сословному разряду — потомственных почетных граждан{193}.
У Федора Алексеевича было два сына: Ефим (1805–1859) и Иван (1809–1865), которых отец с ранних лет приучал к семейным «купецким занятиям». С 30-х годов они начали выполнять основную работу по управлению фабрикой, а Федор Алексеевич отходит от близкого участия в деле и постепенно целиком погружается в мир религиозного аскетизма. Родоначальник купеческой династии принадлежал к старообрядчеству, входившему в общину Преображенского кладбища и носившему название беспоповцев-федосеевцев. Видную роль в этой конгрегации играли и его сыновья, особенно Ефим, который был одним из руководителей указанного религиозного объединения в 30-е и 40-е годы.
Строгие бытовые нормы федосеевцев (осуждение всякого соприкосновения с городской жизнью, отказ от пользования покупными вещами, неучастие в торговой деятельности и т. д.) не могли не вступить в противоречие с самим характером предпринимательских занятий. Под маркой фирмы «Е. и И. братья Гучковы» они продолжали и расширяли свои торгово-промышленные операции; получили почетные звания мануфактур-советников, неоднократно ездили за границу. Хотя Ефим и Иван не окончили никакого учебного заведения, но усиленно занимались самообразованием: первый прекрасно владел немецким и французским языками, а второй увлекался изобретательством и уже в зрелые годы посещал занятия по химии в Московском университете.
Даже внешний облик отца и детей разительно отличался. По словам исследователя, «портрет братьев Гучковых 40-х годов рисует их одетыми по последней общеевропейской моде, в то время как их отец Федор Гучков ходил в традиционном длиннополом армяке и носил длинную бороду»{194}. Отход от ортодоксального старообрядчества был для Ефима и Ивана вполне закономерным. В 1853 г. братья просили принять их в единоверие и заявляли, что «верование наше, отвергающее на деле освящение семейных связей, не согласуется с коренными правилами государственного благоустройства, которым семейные связи служат основанием»{195}. От единоверия до традиционного православия был, что называется, один шаг, который-Тучковы и сделали через несколько лет. Отец же их отказался идти на какое-либо примирение с властями и еще раньше был выслан в Петрозаводск.
Диапазон занятий братьев был достаточно широким. Особенно деятельным был Е. Ф. Гучков. В 1834 г. он назначается членом московского отделения Мануфактурного совета, в 1851 г. на первой всемирной выставке в Лондоне избирается экспертом от русских фабрикантов, в 1852 г. становится членом совета Коммерческой академий в Москве и, наконец, в 1857 г. — московским городским головой. В 1830 г. Ефим Федорович женился на дочери хлеботорговца Александре Егоровне Малышевой (ум. в 1838 г.), от брака с которой имел четверых детей. Трех сыновей — Ивана, Николая, Федора — и дочь Анну (в 1861 г. стала женой В. П. Боткина). Старший сын, Иван (1833–1904), и был отцом Александра Ивановича.
В 1860 г. был учрежден торговый дом в форме полного товарищества «Е. Гучкова сыновья», занимавшийся коммерческими операциями вплоть до 1911 г., когда после смерти в 1910 г. управляющего делами Ф. Е. Гучкова он был окончательно ликвидирован. Хотя и в 60-е годы фабрика Гучковых оставалась крупным производителем тонкосуконных тканей (в 1867 г. здесь работало постоянно 1300 человек и 600 — вне фабрики), постепенно значение промышленной деятельности сокращалось, и фирма переориентировалась к концу века главным образом на торговые операции. Наблюдавшийся в 80-е годы в суконной промышленности кризис привел в 1889 г. к остановке производства. В то время, по оценке Московского страхового от огня общества, стоимость всех фабричных строений определялась в 323 600 руб., а после закрытия фабрики упала до 259 тыс.{196}
Из сыновей Ефима Федоровича наибольшей известностью пользовался Иван. Он был одним из учредителей открытого в 1870 г. Московского учетного банка, где более тридцати лет занимал руководящие посты, а в середине 90-х годов стал председателем совета этого, второго по значению, коммерческого банка Москвы. Хотя масштабы предпринимательской деятельности Гучковых сокращались, авторитет и влияние в коммерческой и общественной жизни Москвы они сохраняли и во второй половине XIX, и в начале XX в. Потомственный почетный гражданин и купец первой гильдии И. Е. Гучков в 1877 г. получил престижное звание мануфактур-советника, с 1872 г. и до самой смерти состоял гласным городской думы, а с 1870 г. — выборным Московского биржевого общества, несколько десятилетий выполнял обязанности почетного мирового судьи{197}.
Женат был с 1860 г. на принявшей православие француженке Корали Петровне, урожденной Вакье, от брака с которой имел четверых сыновей. Близнецы Николай и Федор родились в 1860 г., Александр — в 1862 г. (14 октября), Константин — в 1865 г. Всех детей отличала удивительная жизненная активность, широкие интересы и большая тяга к общественной и политической деятельности. Известный советский историк Сергей Владимирович Бахрушин, сам выходец из старинного купечества, близко знавший «мэра Москвы» Н. И. Гучкова, заметил, что характерную для последнего «необычную в нашем климате горячность темперамента» он унаследовал от матери-француженки{198}. Еще в большей степени этим качеством отличался Александр Иванович. Он стал не только самым известным представителем этого клана, но и одним из крупнейших отечественных политиков либерального толка.
Родился и прожил многие годы своей жизни А. И. Гучков в семейном «родовом гнезде» в Лефортове, в доме на Генеральной улице (ныне Электрозаводская). О первых десятилетиях его жизни известно чрезвычайно мало. Жизнь купеческих семей всегда надежно скрывалась от посторонних. Это являлось общим правилом, и Гучковы не являлись исключением. В отличие от дворянского быта, который многократно и подробно описывался, о внутрисемейном укладе купечества известно значительно меньше. Купеческие мемуары немногочисленны, архивные материалы фамилий единичны и разрозненны, а русская литература почти не затронула эту тему. О том, в какой нравственной и культурной среде росли и формировались дети Ивана Ефимовича, сведений не сохранилось. Некоторые косвенные свидетельства говорят лишь о том, что знание иностранных языков и любовь к музыке прививали детям в семье с ранних лет. Известно также, что еще юношей, в годы русско-турецкой войны 1877–1878 гг., он помогал отцу выполнять его хлопотные обязанности по должности попечителя госпиталя для раненых воинов. Будущий военный и морской министр на всю жизнь запомнил страшные рассказы солдат о преступных беспорядках в деле снабжения и руководства армией{199}.
Александр Иванович закончил Вторую московскую гимназию на Разгуляе, на Елоховской улице (современный адрес— Спартаковская, 2/1). Названное учебное заведение с 1835 г. размещалось в этом дворце, принадлежавшем ранее известному археографу, библиофилу и коллекционеру графу А. И. Мусину-Пушкину. Вторая гимназия к началу 80-х годов была одним из крупнейших и престижных средних учебных заведений Москвы. По данным на 1880 г., общая численность обучавшихся составляла 551 человек. Программа включала следующие предметы: закон божий, русский язык и словесность, латинский, греческий, французский и немецкий языки, математику, историю, географию, чистописание, черчение и рисование. Александр Иванович закончил гимназический курс вместе с братом Николаем в 1881 г. (причем ни тот, ни другой к числу медалистов не относились){200}. Как вспоминал позже один из соучеников, в среде гимназистов Александр благодаря своей честности и твердости характера пользовался уважением и авторитетом{201}.
Мы не знаем, какие успехи имел он по отдельным предметам, но известно, что уже в то время свободно владел французским (второй родной язык!) и немецким. Склонность к изучению гуманитарных дисциплин определила и выбор дальнейшего образования. С 1881 по 1885 г. он его продолжил на историко-филологическом факультете Московского университета и закончил со званием «кандидата университета», собирался защищать магистерскую степень по истории.
После окончания университетского курса был призван рядовым в первый лейб-гвардии Екатеринославский полк и, выдержав экзамен, в октябре 1885 г. произведен в младшие унтер-офицеры, затем уволен в запас, а через год произведен в прапорщики запаса армейской пехоты{202}. Так что «личная военная карьера» будущего эксперта по делам армии началась довольно поздно, и выше чина прапорщика он так и не поднялся.
В 1886 г. А. И. Гучков уехал в Германию, слушал лекции по истории и философии в Берлинском и Гейдельтбергском университетах. В конце 80-х — начале 90-х годов входил в кружок молодых историков, экономистов, юристов, группировавшихся вокруг профессора Московского университета П. Г. Виноградова. Здесь читались и обсуждались рефераты по истории, экономике, праву. Среди участников были люди, ставшие впоследствии широко известными: историки П. Н. Милюков и А. А. Кизеветтер, экономист и статистик С. Ф. Фортунатов, юрист В. Ф. Дерюжинский, экономист и юрист А. А. Мануйлов и др.{203} Однако научная карьера А. И. Гучкова не состоялась. Будучи чрезвычайно деятельной натурой, он не мог долго заниматься отвлеченными вещами. Его всегда больше привлекала живая работа.
Вернувшись в Россию, начал заниматься общественной деятельностью в родной Москве. Как явствует из послужного списка, в 1886 г. стал почетным мировым судьей (в этой должности находился несколько трехлетий). Во время голода в 1892–1893 гг., работал в штате нижегородского губернатора, заведовал продовольственным и благотворительным делом в Лукояиовском уезде. «За особые труды» в деле борьбы «с последствиями неурожая» в январе 1894 г. награжден орденом Айны 3-й степени (в 1896 г. «за труды и усердие» пожалован орденом Станислава 2-й степени){204}. С 1893 г. начал работать в городском управлении, когда и был избран на четырехлетие членом городской управы (в 1896 г. — вторично). С декабря 1896 г. по апрель 1897 г. исполнял обязанности товарища (заместителя) московского городского головы К. В. Рукавишникова. Такой пост свидетельствовал о признании его заслуг в кругах цензовой Москвы. Наконец, в 1897 г. становится гласным городской думы, т. е. на правах равного вошел в группу лиц из числа «отцов города».
Представители рода Гучковых фигурировали начиная с середины XIX в. В указанное время помимо Александра Ивановича, гласными были: отец — Иван Ефимович, дядя Федор Ефимович и братья, Николай и Константин. В справочнике городского самоуправления о А. И. Гучкове сказано, что уже ко времени избрания он «успел зарекомендовать себя энергичным деятелем»{205}. В разветвленном и весьма запущенном городском хозяйстве Александр Иванович возглавил весьма хлопотную его часть: стал заведовать городским водопроводом и вошел в комиссию по строительству нового водопровода и канализации (позднее он будет руководить двумя влиятельными комиссиями: училищной и финансовой). Состоял в числе гласных более десяти лет.
Как известно, все формы общественной деятельности в России были включены в систему чинопроизводства. В первом чипе коллежского секретаря (10-й класс) по степени кандидата Московского университета А. И. Гучков был утвержден в 1896 г., т. е. более чем через десять лет после завершения образования. Очевидно, ранее чиновные звания его не интересовали. Через два года был «за выслугу лет произведен в коллежские асессоры» (8-й класс){206}. В. конечном итоге он дослужился до звания статского генерала, получив чип действительного статского советника в 1912 г.
Тихая будничная работа молодого гласного не устраивала. Масштабы канализационно-водопроводной комиссии не могли удовлетворить личные амбиции. Его натура требовала острых ощущений, ярких впечатлений, рискованных предприятий. «Флибустьерские» черты характера, о которых много судачили друзья и недруги, давали, о себе знать еще тогда, когда имя его было мало кому известно. В одном частном письме А. И. Гучков сказал о себе, что он человек «шалый»{207}.
Общественный темперамент не только заставлял его выполнять множество разнообразных обязанностей, но и неоднократно отправлял этого купеческого сына в самые «горячие точки» политической жизни как внутри страны, так и вне ее. Встав «на стезю общественного служения», он никогда не был просто путешественником, т. е. человеком, комфортно и не спеша созерцающим и изучающим красоты природы, памятники искусства, достижения цивилизации. В дошедших до нас многочисленных его письмах, написанных в различные годы друзьям, родственникам, знакомым из Сибири, стран Европы, Ближнего и Дальнего Востока, Африки, фраз о красотах пейзажа, музеях, местных обычаях и нравах, т. е. о всем колорите и экзотике, привлекавших многих путешественников, чрезвычайно мало. И это не было случайным. Центр его интересов лежал в плоскости политических и социальных вопросов. Посещая, скажем, Париж, он стремился в первую очередь попасть на заседания парламента, побывать на выступлении какого-либо политического лидера, лично встретиться с кем-нибудь из общественных деятелей. И только потом, если позволяло время, посетить Лувр, оперу или иное примечательное место «столицы мира».
Подобная «ангажированность» характерна для биографий многих политиков. В этом смысле будущий председатель российского парламента и министр Временного правительства не являлся исключением. Вот, например, его письмо жене из Стамбула (Константинополя), датируемое 15 января 1909 г.: «Пребывание в Константинополе было очень интересным. Правда, я города совсем не видел. Не был, стыдно сказать, даже в Софии (Айя-София, бывший храм св. Софии. — А. Б.). Но зато набрался сведений-впечатлений от того неимоверного количества людей, которое я перевидал за эти дни. Вчера пробыл весь день в парламенте… Никак не могу вырваться из заколдованного- круга политических интересов»{208}. Желание лично увидеть, узнать «из первых рук», непосредственно приобщиться к тому или иному событию отличало этого деятеля и тогда, когда он не был еще заметной политической фигурой, и когда это имя стало широко известным и в России, и за границей.
Жажда острых впечатлений, стремление проверить и утвердить себя в рискованных предприятиях были ему присущи с ранних лет. На закате жизни он признался одному из своих друзей, что в молодости мечтал «умереть красиво»{209}. Бесконечные поездки и экспедиции часто были сопряжены со значительным риском, который А. И. Гучков преодолевал всегда с большим мужеством и хладнокровием. Что же касается неизбежных в таких случаях бытовых неудобств и неустроенности, то к ним он относился довольно равнодушно.
В 1895 г., в период обострения аитиармянских настроений в Турции, он предпринимает весьма опасную поездку по нескольким вилайетам Оттоманской империи для ознакомления на месте с положением дел. В конце 1897 г. поступил на службу в охранную стражу Китайской Восточной железной дороги и был зачислен младшим офицером в казачью сотню. С декабря 1897 по февраль 1899 г. служил в Маньчжурии, а затем уволился в запас и возвратился в Москву.
О службе А. И. Гучкова в Маньчжурии сохранилось свидетельство С. Ю. Витте, который, откровенно говоря, нашего героя терпеть не мог. Русский министр финансов, р подчинении которого находилась и Восточная железная дорога, и корпус охранной стражи, в своих воспоминаниях счел необходимым заметить, что «клеврет» ненавистного ему П. А. Столыпина был им уволен за вызов «на дуэль одного инженера, а так как последний отказался драться, то Гучков, счел соответственным его ударить»{210}. Очевидно, это утверждение соответствует действительности. «Дуэльные скандалы» неоднократно встречаются в бурной биографии Александра Ивановича. За ним прочно утвердилась репутация отъявленного дуэлянта, и до самих поединков дело доходило шесть раз. Пресловутый «наследственный темперамент» и обостренное самолюбие заставляли его неоднократно посылать вызовы, невзирая на возможные печальные последствия для жизни и личной карьеры. Пожалуй, наиболее одиозным случаем в этом ряду можно считать тот, который произошел в 1908 г., когда лидер октябристов «бросил, перчатку» II. Н. Милюкову. Перспектива дуэли между лидерами двух крупнейших либеральных партий вызвала ужас в среде их друзей, которые сделали все возможное, чтобы не допустить поединка. Моральную победу в этом случае одержал А. И. Гучков, и можно предположить, что подобный исход он предвидел{211}.
К числу поразивших воображение современников эскапад А. И. Гучкова относилась и его экспедиция в 1900 г. в Южную Африку, куда он вместе с братом Федором прибыл в качестве волонтера для участия в войне на стороне буров против Англии. В течение нескольких месяцев oil принимал участие в боевых действиях, попал в плен к англичанам, был ранен в ногу. В результате ранения он стал прихрамывать. В этой военной кампании Александр Иванович проявил храбрость, граничившую с безрассудством. Кстати, эту черту характера отмечали даже те, кто не питал к нему никаких добрых чувств. Тот же С. Ю. Витте заметил, что «Гучков — любитель сильных ощущений и человек храбрый»{212}.
В начале XX в. в жизни Александра Ивановича произошло важное личное событие. Он женился на Марии Ильиничне Зилоти (1871–1938). Непростая история отношений этих двух людей достойна отдельного описания. Здесь же ограничимся лишь несколькими общими штрихами. Невеста происходила из большой и известной дворянской семьи. Ее отец, Илья Матвеевич, много лет состоял предводителем дворянства в Старобельском уезде Харьковской губернии. Мать, Юлия Аркадьевна, приходилась родной сестрой отцу несравненного пианиста, композитора и дирижера Сергея Васильевича Рахманинова{213}. Старший брат Марии Ильиничны, Александр Зилоти (1863–1945), — ученик и друг П. И. Чайковского, любимый ученик Н. Г. Рубинштейна, выдающийся пианист, дирижер, профессор Московской консерватории. Был женат на старшей дочери Павла Михайловича Третьякова, Вере{214}.
Очаровательная М. И. Зилоти была человеком умным, образованным, страстно и искренне любила музыку, театр, литературу. Книги Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова занимали большое место в ее жизни. С Антоном Павловичем Чеховым была лично знакома, и, говоря о ней, он писал в 1900 г. В. Ф. Комиссаржевской: «Она мне очень и очень симпатична»{215}.
К началу XX в. семьи дворян Зилоти и потомственных почетных граждан Гучковых уже состояли в родстве. Еще в середине 90-х годов младший брат Александра Ивановича, Константин, женился на Вере Ильиничне Зилоти (1868–1939). Их большая и открытая для гостей квартира в Леонтьевском переулке видела многих выдающихся представителей русской культуры. Здесь играли А. И. Зилоти и G. В. Рахманинов, пели Ф. И. Шаляпин и Н. И. Забела-Врубель, бывал К. С. Станиславский, артисты Художественного театра, А. П. Чехов{216} и многие другие. Навещал своего брата и Александр, знакомый как с именитыми, так и другими гостями.
В этом доме часто останавливалась и удивительная русская актриса Вера Федоровна Комиссаржевская. С семьей Зилоти она познакомилась еще в конце 80-х годов. Одно время даже говорили о ее возможном браке с одним из братьев — Сергеем Ильичом{217}. Хотя свадьба и не состоялась, Вера Федоровна осталась в этом доме своим человеком. Особенно доверительные отношения у нее установились с младшей из дочерей Зилоти — Марией. Оли стали ближайшими подругами, вместе отдыхали, путешествовали, постоянно переписывались. Во время своих многочисленных приездов в Москву известная актриса часто жила в семье К. И. Гучкова. На их адрес для нее приходили письма, здесь она назначала встречи{218}. Подолгу В. Ф. Комиссаржевская гостила и в имении Д. И. Зилоти Знаменка в Тамбовской губернии.
Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах произошла встреча между А. И. Гучковым и М. И. Зилоти. Очевидно, это было в начале 90-х годов в упоминавшемся имении, адрес которого («Козлово-Воронежская железная дорога, станция Муравьеве, Знаменка») часто встречается в переписке. Из сохранившейся корреспонденции следует, что первую открытку, поздравление с днем рождения, А. И. Гучков послал в ноябре 1892 г. В июне 1893 г. по пути в Кисловодск он пишет ей письмо, из которого можно заключить, что в это время их отношения уже носят, так сказать, романтический характер. Это послание достаточно необычно для стиля А. И. Гучкова, человека трезвого рассудка, умевшего держать себя в руках и подавлять эмоции. Внешняя холодность, невозмутимость, даже чопорность в первую очередь бросались в глаза современникам. Вместе с тем в этой душе было место-и для больших чувств, которыми пронизаны многие его письма к М. И. Зилоти. Первое в этом ряду — вышеуказанное.
Из него хочется привести обширную цитату. «Глубокоуважаемая Мария Ильинична! Пишу Вам, сидя за общим столом на станции «Ряжск», пишу без всяких надобностей, пишу просто потому, что через несколько часов поезд промчит меня мимо Вас и не могу же я, право, проехать рядом с Вами так холодно, безмолвно, точно ничего не было и Вы мне совсем чужая. Но к письму есть, впрочем, и некоторый повод: говорят, Вы послали мне с В. Ф. (Комиссаржевской. — А. Б.) букет цветов; он не дошел до меня, увянув дорогой, но говорят, он был прекрасен, как те руки, которые его искусно вязали. За него, за добрую память, за веру, что Ваш подарок обрадует и тронет меня, — благодарю Вас…»{219} Теплое, написанное с большой симпатией письмо. Из него помимо прочего следует, что В. Ф. Комиссаржевская уже тогда выполняла определенные «посреднические» функции в их отношениях (подобную роль она будет играть и позже).
В 90-е годы дальше редких встреч и отдельных посланий дело не пошло. Жизнь временно развела их. Переписка возобновляется в 1900 г., когда Мария Ильинична получает несколько открыток от Александра Ивановича из Южной Африки. За прошедшие годы в судьбе каждого из них произошло много событий. У М. И. Зилоти было неудачное замужество, оставившее в ее душе незаживающую рану. Александр Иванович в брак не вступал. Занимался не только общественными делами, но и успел в среде московских бонвиванов заиметь репутацию «похитителя сердец». Известно также, что часто он посещал театры, концерты, литературные вечера. Однако не удалось установить, имелись ли у него литературные привязанности. В многочисленных письмах и речах упоминаний о художественных произведениях и литературных персонажах нет, что наводит на мысль о том, что особых литературных пристрастий у него не было.
В то же время драматический театр он любил, восхищался талантом В. Ф. Комиссаржевской, с которой у него сложились личные дружеские отношения. Сохранилось несколько писем, наглядно их иллюстрирующих. Так, в одном из них, корреспондируя А. И. Гучкову в Берлин и обращаясь к нему «родной мой», она просила сделать для нее несколько покупок, в числе которых была и книга немецкого социалиста А. Бебеля «Женщина настоящего, прошедшего и будущего». В заключение она писала: «Не ворчите на меня за все это, улыбнитесь мне ласково, а я Вас обниму крепко-крепко. Ваша Вера»{220}. Есть основания считать, что и возрождение отношений между М. И. Зилоти и А. И. Гучковым было в значительной степени результатом ее усилий.
Так или иначе, но былая симпатия развивалась «крещендо», и в середине 1903 г. они решили пожениться. Свадьба назначается на сентябрь. Родственники брак одобрили. Даже Федор, старший брат и конфидент Александра, отличавшийся крутым нравом и разгульным образом жизни, писал ему в августе 1903 г.: «Мы, кажется, дружочек, отгуляли свой век. Что же, срок был не короткий и погуляли вволю»{221}.
Однако эксцентричный характер нашего персонажа и в этой ситуации дает о себе знать. Обострение положения на Балканах заставило его бросить все дела и в августе отправиться туда. Никакие уговоры близких, в том числе и невесты, отказаться от поездки не изменили этого намерения. Как и во многих других случаях, здесь проявилась черта характера, которую можно назвать непреклонностью воли. Приняв решение, он непременно стремился его выполнить, часто, казалось бы, вопреки логике и трезвым аргументам окружающих. Такая «одержимость идеей» далеко не всегда шла на пользу «реальному политику» и делала общение с этим человеком часто весьма трудным.
Понимая, насколько неприятно Марии Ильиничне, которую он в этот период видел чрезвычайно редко, такое поведение, летом 1903 г. пишет ей почти ежедневно{222}. Эти письма полны выражений чувств. «Я все чаще ловлю себя на размышлениях о том, — писал он ей в Железноводск 16 июня, — как пойдет в будущем наша с Вами жизнь. Как человек, живущий воображением, я уже перескочил через настоящее и даже через ближайшее будущее. И Македония, и возвращение, все первые неловкие шаги в новом положении, даже свадьба — уже позади, мы поселились вместе. И эта жизнь в постоянной близости с Вами несет с собой столько трогательных подробностей. Я почти уверен, что в Ваших руках из меня выйдет совсем порядочный человек. Правда, хлопот Вам со мной хватит на всю жизнь. Но я Вас предупреждал…»{223} «Хлопот» Марии Ильиничне, которую также отличала темпераментность натуры, действительно в жизни хватило, но это все было еще впереди.
Пока же, забравшись в «балканскую глухомань», Александр Иванович восклицал: «Маша, Вы отняли у меня все. Вы вынули из моей души любовь к приключениям и исканию нового, прежде захватывавший меня интерес к большим политическим событиям, около которых приходится стоять. Вы уничтожили во мне дух смелого и предприимчивого — и все это заменили собой…» И далее уже более спокойно продолжал: «В Адрианополе натолкнулся в одной маленькой лавчонке на базаре на редкую золотую монету Александра Македонского удивительной сохранности. Ее можно будет вделать в брошку и носить на память о Вашем Александре, который, если бы не Вы, сделался бы также своего рода Александром Македонским»{224}. В последнем он оказался прав. Великими проигравшие не бывают. Однако виновата тут была, конечно, не жена, а другие, куда более важные причины исторического порядка.
Не пропал у него и интерес «к большим политическим событиям». Однако свадьба все-таки состоялась, как и намечалось, в сентябре 1903 г. Прожили они совместно несколько десятилетий. Безоблачным этот брак назвать нельзя. Было много всякого: и семейные сцены, и разъезды, и периоды бурных «приливов чувств». Имели двоих детей: Веру (род. в 1904 г., в замужестве Трэль) и Льва (1905–1916)[12]. Вместе доживали свой век в серых буднях эмигрантского безвременья.
Женитьба не изменила непоседливый характер Александра Ивановича. В январе 1904 г. началась русско-японская война, и он по поручению городской думы в качестве ее представителя и помощника главноуправляющего Общества Красного Креста в марте выезжает на театр военных действий (в конце года занял пост главноуправляющего). Две недели находился в пути и прибыл в Харбин 4 апреля. С дороги почти ежедневно посылал письма и открытки в Москву жене, которая собиралась выехать к нему позднее.
В первых его сообщениях из Маньчжурии речь идет главным образом об устройстве собственного быта, даются советы и рекомендации Марии Ильиничне. Однако эти настроения скоро прошли. В мае 1904 г. приехала жена и начала работать в госпитале Красного Креста в Харбине (осенью вернулась в Москву). Виделись они редко. Целиком уйдя в организацию помощи раненым, А. И. Гучков беспрестанно переезжает с места на место и в тылу, и на передовой, решает множество текущих вопросов организации деятельности санитарных отрядов, размещения госпиталей, обеспечения их необходимым оборудованием, санитарными средствами, провиантом. Постоянно информирует московскую городскую думу и управление Красного Креста о положении дел, требует перевода денежных средств и материалов, составляет и отправляет отчеты об израсходованных суммах. Поразительна его энергия в этом деле, как и удивительна преданность ему.
На первом этапе войны на волне «прилива патриотических чувств» многие сановно-аристократические лица устремились на Дальний Восток, чтобы затем в петербургских гостиных блеснуть своими рассказами о причастности к «великой военной кампании». Харбин и другие крупные города были переполнены такого рода титулованными и именитыми «радетелями». Когда же стало выясняться, что война принимает нежелательный оборот, что вместо победных маршей стала звучать совсем другая музыка, что война — это не петергофские и царскосельские парады, а лишения, боль, кровь и смерть, что требуется не «участие присутствием», а «участие делом», то поток праздных визитеров прекратился. Остались лишь те, кто ощущал нравственную потребность выполнять тяжелую, малоприметную, но столь необходимую каждодневную работу. В это число самоотверженных людей входил и А. И. Гучков.
После отъезда жены самому приходилось решать много личных бытовых вопросов. Например, 4 ноября 1904 г. Александр телеграфировал брату Николаю: «Спасибо газеты, посылки. Закажи спешно сапоги, пару легких, пару непромокаемых. Возобнови истекший абонемент Русских ведомостей. Новостей дня. Пришли фотографический аппарат взамен потерянного… Сижу без обуви, ибо часть вещей, сапоги украли ночью»{225}. С конца года тональность корреспонденции родственникам меняется. Основное внимание теперь обращено на бездарное командование, на ужасающие условия быта армии, на хищения и безответственность интендантства{226}. По мере ухудшения военной обстановки все чаще звучит боль за судьбу армии и России. Эта тема по сути дела и возникает впервые в это время.
«С новым годом, голубка, — пишет он Марии Ильиничне 1 январе 1905 г. — Пошли нам Бог, счастья, нашему бедному, бедному отечеству…» И через день продолжает: «Все эти дни мы находились под гнетущим впечатлением падения Порт-Артура. Мучителен не только самый факт падения, сколько все эти подробности, унизительные для того, что краска стыда поднимается. Наконец-то начинается развенчивание Стесселя»{227}.
В январе 1905 г, в России началась революция, мощным катализатором которой была русско-японская война. А. И. Гучков находился в районе военных действий вплоть до печального эпилога военной авантюры царизма — Мукденского сражения. Плохая организация войск, бездарное командование, безобразия в обеспечении снабжения — все это предопределило тяжелое поражение. Хаос и паника царили везде. Главноуполномоченный Красного Креста с возмущением наблюдал трусливое бегство многих лиц из числа обслуживающего персонала госпиталей, оставлявших раненых на произвол судьбы. В этой ситуации он принимает чрезвычайно смелое и благородное решение остаться в Мукдене вместе с неэвакуированными солдатами и содействовать передаче госпиталей японской армии в соответствии с международными нормами. С последней почтой, 24 февраля 1905 г., он отправил жене одно из самых проникновенных писем: «Голубка моя, безутешная Маша! Мы покидаем Мукден. Несколько тысяч раненых остаются по госпиталям. Много подойдет еще ночью с позиций. Я решил остаться, затем дождаться прихода японцев, чтобы передать им наших раненых. Боже, какая картина ужаса кругом!.. Не бойся за меня. Я люблю тебя и с каждым днем все больше… Твой, твой, весь твой А. Гучков»{228}.
Поступок произвел большое впечатление на современников. По получении известия об этом московская городская дума на заседании 8 марта признала, что «А. И. Гучков совершил подвиг самопожертвования» и по предложению городского головы В. М. Голицына единогласно постановила: 1) выразить уважение этим самоотверженным подвигом; 2) возбудить ходатайство о том, «чтобы путем соответствующих сношений А. И. Гучкову была предоставлена возможность возвращения непосредственно в действующую армию» и 3) выразить супруге и братьям свою благодарность и признательность. В своем обращении гласные заметили, что деятельность А. И. Гучкова и «подвиг оставят неизгладимый след в благодарной памяти Москвы»{229}.
В начале мая 1905 г. ему удалось вернуться в Москву. Появление его в зале заседаций городской думы на Воскресенской площади 17 мая было триумфальным. Как свидетельствует думский журнал, «гласные встали со своих мест и продолжительными аплодисментами выразили свое горячее приветствие прибывшему в заседание А. И. Гучкову»{230}. По словам современника, «своим участием в русско-японской войне и особенно поездкой к бурам, воевавшим против англичан, он как бы вошел в легенду»{231}.
В России нарастало революционное движение, втягивавшее в водоворот событий все слои русского общества. Буржуазно-либеральная среда, к которой по своему происхождению и взглядам принадлежал А. И. Гучков, бурлила. Городские думы, предпринимательские организации, земства принимали неслыханные по своему радикализму призывы (о допущении стачек рабочих, предоставлении свободы собраний и союзов, свободе печати и т. д.). Чрезвычайно острым был и земский съезд, происходивший в Москве в мае, в работе которого участвовал А. И. Гучков. Съезд вынес решение направить депутацию к царю, в задачу которой входило изложение соображений о необходимости созвать народных представителей для решения вопроса о войне и мире и «установлении обновленного общественного строя».
На съезде отчетливо наметилось размежевание общелиберального лагеря, отражавшее разное понимание методов и сроков достижения конечной цели — конституционного строя, как и форм его проявления. А. И. Гучков занял место на правом фланге, а в вопросе об автономии Польши вступил в довольно острую полемику со своим давним знакомым, П. Н. Милюковым. Он был сторонником концепции «единой и неделимой империи», полагая, что любая административно-политическая обособленность неизбежно приведет к распаду государства. В то же время он считал необходимым для отдельных народов признать национально-культурную автономию в рамках монолитного государственного объединения.
Уже в эмиграции, анализируя — прошлое, А. И. Гучков писал, что в 1905 г. не мог «примкнуть к радикальному течению, которое там (на земском съезде в мае 1905 г. — А. Б.) выявилось и привело к образованию кадетской партии. Их политическая линия вела, по-моему, к ослаблению центральной власти. Это меня отшатнуло. Я был сторонником дуалистической системы: законодательная власть с правом надзора и независимая от нее исполнительная власть»{232}. Заметим, что для политического мировоззрения А. И. Гучкова характерна относительная стабильность взглядов, которые ему не приходилось часто корректировать «вправо» или «влево» в зависимости от общей политической конъюнктуры, что отличало воззрения многих других либералов.
Летом 1905 г., когда российский либерализм «розовел», будущий лидер октябризма исповедовал в значительной степени те же принципы и идеи умеренного национал-либерализма, как и тогда, когда революционная волна пошла на спад. Это говорит об устойчивом консерватизме его убеждений. Во многих своих речах и статьях А. И. Гучков неоднократно подчеркивал, что он «конституционалист». Выступая 5 ноября 1906 г. в зале петербургского Дворянского собрания, он заметил: «Я старый конституционалист, и в конституционной монархии уже давно видел ту необходимую политическую форму, которая обеспечит полное и коренное обновление всей нашей жизни»{233}. Конституционализм как проявление общественной мысли в разной степени был присущ всем кругам российского либерализма.
Вполне определенными были и его внешнеполитические симпатии. В молодости являлся рьяным сторонником государственно-политической системы кайзеровской Германии. Затем стал «отъявленным англоманом», считал Британскую империю образцом для подражания, восхищался деятельностью лидера английской либеральной партии Ллойд Джорджа, внимательно изучал его речи и статьи. Однако если Германия и Англия относились к числу конституционных монархий, то Россию в этом ряду государств в общем-то назвать нельзя. Самодержавие оставалось до Февральской революции 1917 г. неограниченным, хотя определенное эволюционное развитие, под воздействием первой российской революции, несомненно наблюдалось. Вряд ли кто рискнет утверждать, что монархия 1902–1903 гг. и, скажем, 1912–1913 гг. — это одно и то же. Революция изменила облик самой системы, но изменения касались в большей степени формы, а не сути. Верховная власть в некоторой степени регулировалась фактором либерального общественного мнения, по не законом как таковым.
Здесь мы подходим к важнейшему эпизоду в истории российского либерализма вообще и в политической биографии А. И. Гучкова в частности — Манифесту 17 октября 1905 г. Смертельно напуганный размахом революционного движения в стране в дни Всероссийской октябрьской политической стачки, царь опубликовал декларацию «Об усовершенствовании государственного порядка». В ней обещалось «даровать народу» важнейшие политические права: неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний; привлечь к выборам в Государственную думу все слои населения, сделать ее высшим законодательным органом, без одобрения которого ни один закон не мог вступить в силу. Манифест 17 октября был крупным завоеванием освободительного движения. Говоря о его статьях, В. И. Ленин писал: «Ясно, что перед нами действительно список коренных политических реформ. Ясно, что осуществление даже одной из этих реформ в отдельности означало бы крупнейшую перемену к лучшему»{234}.
Либералы, без различия оттенков своих «политических кредо», встретили появление царского манифеста с восторгом. Однако в эйфории общелиберального ликования была забыта одна старая истина: в политике главное — не намерения и декларации, а реальные дела. Самодержавие по сути дела заявляло о самоликвидации, но не спешило облечь этот процесс в конкретные формы. Тактический маневр власти был воспринят в либеральной среде как выражение ее доброй воли, как свершившийся факт демократического перерождения. Царь стал объектом восторженных славословий. Московские «отцы города», например, 18 октября отправили телеграмму следующего содержания (текст составил А. И. Гучков): «Московская Городская Дума, с чувством глубокого удовлетворения выслушав Манифест от 17-го Октября 1905 г., в коем все население России независимо от вероисповедания и национальности получает права гражданской и политической свободы, твердый правопорядок на незыблемых основах, деятельное участие в государственном строительстве и управлении, усматривает в этом великом акте залог дальнейшего свободного развития и полного обновления всей народной жизни и приносит от имени отныне свободного населения города Москвы благодарное чувство своему монарху»{235}.
Октябрьская декларация 1905 г. стала для А. И. Гучкова политическим ориентиром, своеобразной «идеей фикс», определившей его поступки на протяжении довольно длительного времени. «Я принадлежу к той политической партии, — заявлял он осенью 1907 г., — для которой ясно, что Манифест 17-го Октября заключает в себе добровольный акт отречения монарха от прав неограниченности… Мы, конституционалисты, не видим в установлении у нас конституционной монархии какого-либо умаления царевой власти; наоборот, в обновленных государственных формах мы видим приобщение этой власти к новому блеску, раскрытие для нее славного будущего»{236}. Исходный политический принцип — сильная исполнительная власть, не зависящая от законодательных институтов, — вряд ли вообще мог существовать на практике в рамках любой правовой системы. Конечно же, А. И. Гучков не был столь наивным и примитивным, чтобы этого не замечать. Однако, исходя из реальностей российской действительности, считал, что добиться максимума (истинной конституционной монархии) можно лишь постепенно, путем «мелких шагов», отвоевывая у «старой власти» одну позицию за другой. В этом состояла суть тактики этого политика.
Политическая биография А. И. Гучкова началась в 1905 г. Он стал одним из основателей партии «Союз 17 Октября», а в 1906 г. возглавил организацию октябристов, объединившую довольно разнородные центристские и правоцентристские элементы российского политического спектра. Так как классовая природа октябристов, конкретная политическая деятельность партии и ее лидера многократно и подробно анализировались в советской историографии, то эта большая тема останется за рамками данного изложения{237}. Отметим лишь основные положения программы, в формулировке которых большое участие принимал А. И. Гучков.
В части общеполитической говорилось: «Российская империя есть наследственная конституционная монархия, в которой император как носитель верховной власти ограничен постановлениями основных законов». При этом любые законы могли быть приняты лишь «с согласия народного представительства» и одобрения царя. Парламент мыслился двухпалатным при главенствующей роли Государственной думы, депутаты которой избирались «полноправными гражданами» из числа лиц не моложе 25 лет «путем равной и закрытой подачи голосов, прямого в городах, имеющих свое отдельное представительство и двухстепенного в остальных местностях». Далее в программе значилось, что все граждане «без различия пола, национальности и вероисповедания», равны перед законом; гарантировалась свобода совести, печати, собраний, неприкосновенность личности и жилища, отмена паспортов, право свободного передвижения в стране и свободный выезд за: границу, равноправие женщин с мужчинами. Осуществление подобных положений, многие из которых уже стали явью в целом ряде других стран несомненно способствовало бы общественному прогрессу.
Значительно более консервативными были программные положения, касавшиеся важнейших социальных вопросов российской действительности, в первую очередь крестьянского. Вопрос о ликвидации помещичьего землевладения не ставился. Зато говорилось о необходимости отмены всех юридических ограничений и ликвидации сословного неравенства крестьянства; говорилось о необходимости раскрепостить общину, создать мелкую земельную собственность «па отрубах и хуторских участках», развивать кустарные промыслы, сельскохозяйственный кредит и тому подобные положения, которые в этой части совпадали с программой реформ, намеченной П. А. Столыпиным{238}.
Казалось бы, октябристские положения «работали на будущее» и не могли не вызвать симпатий у широких кругов российской общественности. Однако этого не произошло. Во-первых, потому, что сознание народных масс в годы революции сделало огромный шаг вперед, их требования носили несравненно более радикальный характер. Реализация благопожеланий октябристов опоздала на несколько десятилетий. Во-вторых, программа обходила стороной тему о механизме осуществления данных положений. Главные надежды возлагались на думскую деятельность и на сильное, «деловое» правительство, способное осуществить необходимые нововведения. Новые времена выдвигали другие основные задачи, диктовали иные, куда более радикальные требования, которые не могли выразить праволиберальные круги.
Жизнеспособность октябристской идеи ставилась под сомнение даже в той общественной среде, с которой неразрывно был связан А. И. Гучков. Вот, например, что писал ему 20 февраля 1906 г. из Парижа его давний знакомый, представитель известной купеческой семьи И. И. Щукин: «Воля ваша, а самые хитроумные и благонамеренные попытки отреставрировать татаро-византийские палаты в европейском стиле модерн представляются мне несбыточной иллюзией… Зашибленный с детства, загнанный и забитый русский либерализм пугливо озирается, робко, как будто крадучись, восходит теперь на политическое поприще. Так в старое время, вероятно, входили трепетные просители в приемную грозного начальства. Недаром же порой трудно отличить партийную, программу от смирного — прошения»{239}.
Не способствовали росту популярности октябристской партии и резкие антиреволюционные выступления ее лидера, и в частности его поддержка в 1906 г. введения военно-полевых судов. На этой почве произошел раскол среди «отцов-основателей» «Союза 17 Октября»: между А. И. Гучковым, с одной стороны, Д. Н. Шиповым и графом П. А. Гейденом — с другой.
Неприятие октябризма и его лидера выразилось в поражении на выборах в I и II Думы, куда А. И. Гучков избран не был. Лишь в 1907 г., после изменения избирательного закона в результате «третьеиюньского переворота», он попадает в Таврический дворец по первой курии Москвы. К этому времени Александр Иванович был уже убежденным приверженцем столыпинской программы обновления России путем реформирования сверху общественно-политических институтов и хозяйственных структур. Он ясно видел, что «для создания социального мира надо поднять материальное благосостояние народных масс»{240}.
Между премьером и А. И. Гучковым существовали уже и довольно близкие отношения. Познакомились они лично в день открытия I Государственной думы 27 апреля 1906 г. в доме А. А. Столыпина, петербургского журналиста и брата новоиспеченного министра внутренних дел (П. А. Столыпин занял пост главы этого министерства 26 апреля). Между двумя политиками сразу же возникла «дружеская приязнь». Они часто встречались в неофициальной обстановке, обсуждали текущие политические вопросы, вырабатывали совместную тактику, обменивались письмами. Добрые воспоминания о П. А. Столыпине А. И. Гучков сохранил до конца своих дней.
Летом 1907 г. премьер предложил А. И. Гучкову, избранному к тому времени при его поддержке в Государственный совет, стать членом кабинета в качестве министра торговли и промышленности (первое предложение подобного рода было сделано еще в конце 1905 г. тогдашним главой правительства С. Ю. Витте). Однако столыпинским министром А. И. Гучков не стал, так как поставил условия, которые сочли неприемлемыми в Царском Селе (объявление программы деятельности кабинета и некоторые персональные изменения на министерских постах).
Как глава крупнейшей думской фракции, лидер октябристов всемерно старался организовать поддержку политики, кабинета. Однако довольно быстро осознал, что, с одной стороны, истинного примирения в стране не происходит, а с другой — что глава правительства не является действительным главой исполнительной власти, он всего лишь «отблеск ее». Выступая в 1917 г. перед следственной комиссией Временного правительства, А. И. Гучков довольно подробно обрисовал свое понимание причин поражения П. А. Столыпина и его курса, ознаменовавших и крах собственных надежд на успех реформирования монархии.
«Не может быть сомнения в том, — заявил он, — что правительство, даже в лице Столыпина, хотя оно и расходилось с требованиями радикальных кругов русского общества, все-таки ставило себе задачи, и если бы эти задачи были разрешена в том смысле, как оно себе их ставило, они привели бы к значительным улучшениям в нашем государственном и хозяйственном строе. Но здесь точно так же мы замечаем ту же борьбу закулисных влияний с видимыми носителями власти, и по мере того, как страх перед переворотом отходил в область истории, крепнут и растут эти элементы реакции. Здесь определяются как бы три гнезда реакционных сил: во-первых, камарилья (придворные сферы); во-вторых, группа бюрократов, которые устроились в виде правого крыла в Государственном совете, и, в-третьих, находящиеся уже вне законодательных учреждений и пребывающие в общественных кругах, так называемое объединенное дворянство»{241}.
Перечисленные три «гнезда реакции» стали объектом беспощадной гучковской критики. Хотя подобные выступления он всегда тщательно готовил, они были полны высокого эмоционального накала, выдававшего и семейный темперамент, и искреннюю обеспокоенность за судьбу Российской империи. Понятия «Россия» и «Российская империя» для него были неразрывны. Он неоднократно повторял, что любовь к России всю жизнь была для него религией{242}. Этой вере был предан до конца, ей приносил в жертву и свое спокойствие, силы, и, казалось, существовавшее политическое благополучие. По сути дела не было ни одного ведомства, института или значительного политического события, которые остались вне поля его зрения. Работал он много и напряженно. Неделями не виделся с семьей. «Благо России» занимал о целиком его: ум и сердце, а окружающая действительность постоянно возмущала, навевала самые грустные мысли, которыми он часто делился с женой. Вот, например, его письмо от 4 августа 1906 г.: «Голубушка Маша! Так тяжело на душе, что и сказать нельзя. Петербургские, или вернее Петергофские, впечатления совсем доконали меня. Никакого просвета, никакой надежды в ближайшем будущем. Мы идем навстречу еще более тяжелым потрясениям. И что еще вносит некоторое примирительное чувство, так это сознание, что невинных нет, что все жертвы готовящейся катастрофы несут в себе свою вину, что совершается великий акт исторической справедливости. Действительно, жаль отдельных лиц, до боли жаль, и не жаль всю совокупность этих лиц, целые классы, весь строй…»{243}.
После майского съезда в 1905 г. земских и городских деятелей Николай II пригласил А. И. Гучкова к себе для беседы, длившейся несколько часов. Сам факт подобной аудиенции свидетельствовал о том, что у царя вызвала симпатию общественная позиция московского гласного. Недавно вернувшийся с полей сражений А. И. Гучков рассказал о положении дел на фронте и о характере настроений в обществе, призвал государя согласиться на созыв народных представителей. Интересно, что в ноябре 1905 г. на встрече с Н. И. Гучковым, избранным московским городским головой, царь заметил: «Ваш брат был у нас и хотя он нам говорил про конституцию, но он нам очень понравился»{244}. Однако уже при первой встрече, на которой присутствовала и императрица, Александра Ивановича «тяжело поразило» спокойствие собеседника. «Цусима, поражение, совсем кажется, мало надежды на успех, много погибло моряков, — все это слушал с интересом, но это его не захватывало. Внутренней трагедии не было»{245}. Лидер октябристов со временем осознал, что Романовы ведут страну к революционному взрыву, исход которого предсказать невозможно. Но это было позже. Пока же он восклицал с думской трибуны: «Наш первый долг — говорить правду Верховному вождю»{246}.
В откровенности Александру Ивановичу отказать было нельзя, и он довольно быстро нажил себе влиятельнейших врагов в «сферах». В ноябре 1908 г. он бросил вызов правящей камарилье, и его имя загремело по всей России: произнес неслыханную в Таврическом дворце речь, посвященную ближайшим царским родственникам — великим князьям. Непосредственным поводом к выступлению послужило обсуждение сметы военного министерства. Еще свежи были в памяти боль и стыд за проигранную войну. Анализируя неудачи, А. И. Гучков видел одну из главных причин этих неудач в плохой организации армии, где на ключевых постах часто находились люди, деятельность которых контролировать было нельзя. Назвав поименно ряд ближайших родственников царя, он заявил: «Если мы считаем и даже обязаны обратиться к народу, к стране и требовать от них тяжелых жертв на дело этой обороны, то мы вправе обратиться к тем немногим безответственным лицам, от которых мы должны потребовать только всего — отказа от некоторых земных благ и некоторых радостей тщеславия, которые связаны с теми постами, которые они занимают. Этой жертвы мы вправе от них ждать»{247}.
Правящие круги испытали потрясение. И через несколько лет двоюродный брат Николая II запишет в дневнике, что «выступление Гучкова памятно всем»{248}. Действительно, кто бы мог подумать, что такой воспитанный, благородный и преданный тропу человек (Николай II счел необходимым поздравить его с избранием в III Думу), способен нанести подобный удар. В то время царь находился в Ревеле на встрече с английским королем Эдуардом VII, где присутствовал и П. А. Столыпин, сказавший затем А. И. Гучкову: «Что вы наделали! Государь возмущен вашей речью», хотя и добавил от себя: «По существу я с вами совершенно согласен»{249}. С этого времени симпатии к Александру Ивановичу в Царском Селе начинают исчезать. Сначала в нем видят лишь недоброжелателя, а затем — заклятого врага трона и династии. Этому, конечно же, способствовала прямота и, так сказать, конкретная адресность его критики.
Особое озлобление царя и царицы вызвало публичное обличение им распутинской шайки. Одним из первых А. И. Гучков возвысил свой голос против «нашего друга», как называла Г. Е. Распутина в своих письмах императрица. В январе 1912 г., выступая при обсуждении сметы Синода, А. И. Гучков говорил: «Какими путями достиг этот человек этих центральных позиций, захватив такое влияние, пред которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти… Григорий Распутин не одинок; разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность и его чары?» Завершая свой беспощадный анализ, А. И. Гучков справедливо замен., что «никакая революционная и антицерковная пропаганда в течение ряда лет не могла бы сделать того, что достигается событиями последних дней»{250}.
Ненависть к А. И. Гучкову в среде камарильи нарастала. За ним устанавливается полицейское наблюдение, его письма перлюстрируются. Премьер В. Н. Коковцов описал в своих мемуарах, как царь воспринял результаты думских выборов осенью 1912 г.: «По Петербургу, правда, прошли одни кадеты, но их успех не огорчил государя потому, что он сопровождался провалом Гучкова, чему государь искренне радовался»{251}. Победа в столице либеральной партии ничего не стоила в глазах царя рядом с поражением ненавистного ему деятеля.
Что касается императрицы, то ее антипатия носила просто патологический характер. Личная переписка «венценосных супругов» полна проявлений подобных чувств. Приведем некоторые выдержки. «Следовало отделаться от Гучкова, но только как, — вот в чем вопрос… нельзя ли выудить что-нибудь, на основании чего его можно было засадить»; «Ах, если б только можно было повесить Гучкова!»; «Гучков работает против нашей династии»; «скотина Гучков», «умная скотина», «паук»; «Гучкову — место на высоком дереве» и т. д. Даже после отречения Николая, когда Александра Федоровна стала уже бывшей императрицей и «гражданкой Романовой», в письме мужу возмущалась, что отречение принимал А. И. Гучков, в чем она увидела акт ужасного унижения{252}.
Отношение к А. И. Гучкову правившей клики сформулировал «придвор-историограф» генерал Д. Н. Дубенской, записавший в своем дневнике: «Деятельность его давно была направлена против государя, и он определенно являлся всегда упорным и злобным врагом императора… Гучков много лет всюду, где мог, интриговал и сеял недоверие к царю»{253}.
Революционером и антимоиархистом А. И. Гучков, конечно, не был. Его отношение к Николаю II претерпело значительную эволюцию, которая монархических убеждений не поколебала. Вначале были симпатии, обусловливавшие надежды улучшить и усовершенствовать систему, побудить царя принимать правильные решения. Много усилий в этом направлении прилагал он и на посту руководителя октябристской фракции и главы комиссии по обороне, а затем — председателя Государственной думы (март 1910 — апрель 1911 г.). В своей первой речи после избрания на столь заметный государственный пост А. И. Гучков заявил: «Нужно помнить, что одним из самых драгоценных приобретений нового строя является та независимость слова и та свобода критики, которые связаны с этой, находящейся передо мной трибуной»{254}. Действительно, выражать мнение своим либеральным оппонентам самодержавие разрешало, но к реальной власти не допускало.
В качестве «члена русского парламента» А. И. Гучков много вояжировал, встречался с влиятельными зарубежными политическими деятелями. «Вчера чествовали нас французы, — писал он 9 июля 1909 г. своему «соратнику» А. И. Звегинцеву. — Очень старались, но выходило у них не так, как у англичан… Сегодня утром имел беседу с Клемансо (французский премьер-министр. — А. Б.) с глазу на глаз, весьма занятную»{255}. Со многими крупными европейскими политиками начала XX в. Гучков был лично знаком.
Во внутриполитической жизни больше всего его беспокоила активность правых, не желавших и не признававших никаких, пусть даже и умеренных, реформ. С отвращением он относился к лидерам этого лагеря, и, например, об известном черносотенце и думском депутате Н. Е. Маркове (Марков 2-й) писал, что «ни одному его слову нельзя верить и нет такой гнусности, на которую он бы не был способен»{256}. Подойдя в 1905 г. к краю и «заглянув в бездну», власть имущие ничего не поняли и ничему не научились. Амбиции, традиции и привилегии определяли курс, который неизбежно вел к новому революционному взрыву, что А. И. Гучков осознавал. В меру своих сил и представлений старался парализовать правый «крен», вернуть государственной политике историческую перспективу. Пытался уговорить главу кабинета дать «открытый бой» камарилье. Однако премьер фактически капитулировал. Как заметил позднее вождь октябристов, «в сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти»{257}. А. И. Гучков оставался человеком принципов и не мог с этим согласиться. Между двумя деятелями наступило охлаждение отношений. В апреле 1911 г. в знак протеста против проведения П. А. Столыпиным в обход Думы закона о земстве в западных губерниях он ушел с поста председателя. Вспоминая этот эпизод, Александр Иванович заметил: «Столыпин очень удивился моей отставке»{258}.
Убийство П. А. Столыпина в сентябре 1911 гл ознаменовало по сути дела крах иллюзий. Выстрел Д. Богрова положил конец не только жизни «сильного премьера», но и развеял надежды на возможное реформирование самодержавия, упустившего свой последний исторический шанс. Октябристы оказались «партией потерянной грамоты». Их распад был предрешен, что и показали уже выборы в IV Думу, на которых они потерпели серьезное поражение (в III Думу прошло около 170 октябристов-депутатов, а в IV — менее 100). Бывшие «соратники» начали разбегаться кто куда: большинство вправо (к националистам и черносотенцам); некоторые влево (к прогрессистам и кадетам). «Адамантовая твердость взглядов»{259} и воля А. И. Гучкова какое-то время придавали октябристскому объединению разнородных элементов видимость единства, хотя склоки и дрязги за этим фасадом по сути дела никогда не прекращались. Сам лидер имел весьма невысокое мнение о «партийном контингенте» и в минуту откровения признал, что «в Союзе 17 Октября девять десятых сволочь, ничего общего с целью союза не имеющая»{260}.
Уже в эмиграции, в 1927 г., прочитав книгу одного из лидеров партии эсеров, Б. В. Савинкова, «Воспоминания террориста», с грустью восклицал в письме к П. Б. Струве: «Зависть берет! Каким первоклассным человеческим материалом располагала революция в своей борьбе против власти… А почему же мы в нашей борьбе за правое дело и в нашей защите этого правого дела так беспомощно-немощны, почему мы не можем найти в нашей среде того идейного горения и той жертвенной готовности (жертвенной готовности во всех формах), которыми были так богаты те?»{261} Вопрос этот можно назвать риторическим. Главная причина поражения состояла в том, что время ставило другие задачи, чем те, которые могли решить умные и честные либералы. Образно говоря, они хотя и чувствовали «пульс страны» и часто ставили правильный диагноз, но предложить рецепт радикального лечения тяжелобольному обществу не могли. Старая дилемма — «ответственность имущих — радикализм неимущих» — многое объясняет в стратегии и тактике политических деятелей и тех социальных сил, интересы которых они выражают.
Насколько был богат А. И. Гучков? Влиятельный петербургский журналист и издатель А. С. Суворин записал в 1907 г. в дневнике: «В. IL Боткин умер 80 лет. Завещал 10 миллионов двум своим дочерям, одна за Н. И. Гучковым… Гучковы были бедные, а Боткины импомогали»{262}. Это суждение отражает представления, циркулировавшие в обществе, и нуждается в пояснении: В 1907 г. умер не В. П., а Петр Петрович Боткин, глава и распорядитель крупного чаеторгового и сахаропромышленного дела. Его дочь Вера вышла замуж в 1887 г. за Н. И. Гучкова (вторая дочь, Надежда, была женой художника и коллекционера И. С. Остроухова). Заметим попутно, что эта ветвь гучковского рода породнилась с известными московскими купеческими кланами: в 1910 г. Вера Николаевна «была повенчана» с дворянином Г. Г. Карповым (племянник С. Т. Морозова), а Надежда Николаевна в том же году вступила в брак с потомственным почетным гражданином И. Н. Прохоровым (наследник и руководитель Трехгорпой мануфактуры в Москве){263}. Самым богатым среди четырех братьев Гучковых несомненно был Николай Иванович (московский городской голова в 1905–1913 гг.). Однако состояние его тестя, часть которого он наследовал, хотя и было действительно большим, но намного меньше того, о котором поведал А. С. Суворин. После смерти общее имущество оценивалось в 2,1 млн руб.{264}
Александр Иванович в начале века занимал весьма доходную должность директора в Московском учетном банке (с 1902 по 1908 г.). После смерти отца в январе 1904 г. он получил свою часть наследства: четырем сыновьям Ивана Ефимовича в равных долях переходило имущества на 291 502 руб. 91 коп. (в эту сумму входила и стоимость недвижимости в Лефортовской части){265}.Обзаведясь семьей, А. И. Гучков довольно долго не. имел-собственного дома: жили или у родственников, или в наемных квартирах. (В «родовом гнезде» на Генеральной улице обосновались Ф. Е. и Ф. И. Гучковы с домочадцами). «Бесприютность» угнетала даже такую непоседливую натуру. «Уж очень надоело скитаться да жить на биваке», — писал он жене летом 1906 г.{266} Став депутатом Государственной думы и проводя значительную часть времени в Петербурге, лидер октябристов приобретает в 1908 г. собственный особняк в престижном районе столицы (Фурштадтская, 36). Стоимость этой покупки неизвестна, но можно с большой долей вероятности утверждать, что она измерялась шестизначной цифрой. Здесь он и прожил около десяти лет вплоть до своего окончательного отъезда из Петрограда осенью 1917 г.
Перебравшись на жительство в имперскую столицу, А. И. Гучков не прерывает предпринимательски^ занятий: становится членом совета Петербургского учетного и ссудного банка, членом правления страхового общества «Россия» и «Товарищества А. С. Суворина» — «Новое время». Согласно данным на конец марта 1916 г., на его счету в Учетном и ссудном банке было 353 тыс. руб.{267}Он получил в 1915 г. и часть суммы от продажи семейной недвижимости по Генеральной улице в Москве, реализованной более чем за 1 млн. руб.{268} Не будет преувеличением считать, что к 1917 г. этот политик «стоил» примерно 600–700 тыс. руб. Это было в условиях России много, хотя воротилы делового мира и крупнейшие латифундисты имели значительно больше.
Для понимания характера эволюции мировоззрения этого либерального деятеля во многом примечательна его речь, произнесенная на петербургском совещании октябристов в ноябре 1913 г. В ней был дан анализ тактики октябристов за предыдущие годы и признано фактическое поражение попыток реформировать царский режим. Оценивая политическую ситуацию в стране, он, в частности, сказал: «Иссякло государственное творчество. Глубокий паралич сковал правительственную власть: ни государственных целей, ни широко задуманного плана, ни общей воли. На их место выступили борьба личных интриг и домогательств, личные счеты, ведомственные трения. Государственный корабль потерял свой курс, потерял всякий курс, зря болтаясь по волнам». Свой мрачный анализ он завершил неутешительным выводом: «Историческая драма, которую мы переживаем, заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти против носителей этой власти»{269}. Оратор призывал одуматься и констатировал, что Россия на пороге новой революции. Это выступление вызвало шок в партийном окружении и в верхах. Председатель IV Государственной думы, октябрист М. В. Родзянко, считал, что «речь была антидинастическая» и октябристам, как лояльной партии, не следовало бы вставать на тот путь, на который ее толкал Гучков»{270}.
Однако другие лица, не привязанные «к царской колеснице», реагировали иначе. Вот, например, что писал И. Е. Репин 11 ноября 1913 г.: «Земной поклон великому гражданину земли русской! Счастье, и восторг не может улечь (так в тексте. — А. Б.) в душе моей по прочтении могучей речи октябристам. Возвращается полная вера в великую Россию: есть у нас люди, есть благородные сердца. Повеяло эпохой Минина… О, как я и весь круг моих друзей желаем победоносного успеха Вашему вызову!.. Паки и паки кланяюсь Вам земно и благословляю гром благороднейших речей, освеживших наболевшую душу»{271}. Теплое, сочувственное письмо прислал и старый знакомый, известный юрист и общественный деятель А. Ф. Кони. Отвечая ему, А. И. Гучков писал: «Сердечное Вам спасибо за добрые-добрые слова. Но кто мне скажет слова бодрые, которые давали бы хоть проблеск надежды на мирный и нормальный выход из кризиса? Я сказал: «Хотелось бы верить!» Хотелось бы, но веры-то нет. Власть, очевидно, в состоянии неизлечимого безумия»{272}.
Осознание собственной беспомощности в грядущих роковых событиях наполняла жизнь драматизмом. В том же, что последний рубеж «старой власти» не за горами, сомнений почти не оставалось. Когда разразилась первая мировая война, Александр Иванович написал жене: «Начинается расплата»{273}.
Как человек долга, А. И. Гучков отправляется на фронт в качестве особоуполномоченного Российского общества Красного Креста и начинает заниматься проблемами организации госпиталей и их обеспечения необходимым оборудованием, медикаментами, персоналом. Принципиальных изменений к лучшему за истекшее десятилетие в положении дел в армии не произошло. Неразберихи, халатности, безответственности было много. К концу 1914 г. ситуация на фронте стала ухудшаться, и А. И. Гучков писал 5 ноября из Лодзи Марии Ильиничне: «Кажется, на этот раз действительно придется попасть во власть подлецам. Дела неожиданно для начальства приняли дурной оборот. Благодаря Данилову (Г. Н. Данилов — генерал-квартирмейстер штаба верховного главнокомандующего. — А. Б.) и иже с ним у нас остается несколько сот раненых невывезенных. При отступлении армия потеряет еще многих. При таких условиях не могу я их бросить. Останусь здесь с частью персонала, чтобы отстоять их против немцев»{274}. Однако в плен А. И. Гучков в этот раз не попал.
В годы войны его популярность и влияние резко возросли; либералы опять увидели в нем «человека дела». Весной 1915 г. он становится председателем Центрального военно-промышленного комитета, а в сентябре избирается членом Государственного совета от торгово-промышленной курии. Комментируя болезнь А. И. Гучкова, орган московских деловых кругов писал в начале 1916 г.: «Россия не может похвалиться обилием выдающихся людей. Поэтому опасность потерять Ал. Ив. Гучкова, известие о тяжелой болезни которого облетело всю Россию, вызвала всеобщую тревогу и всеобщее сочувствие, особенно в родной для А. И. Гучкова Москве»{275}.
Война окончательно убедила А. И. Гучкова: необходима смена высшей власти. Однако понимая, что царь не годится для предназначенной ему роли, что требуются такие высшие руководители, которые были бы способны учесть исторические чаяния страны и настроения общества, «реальный политик» понимал и другое. Насильственное инспирирование падения Николая II может стать тем «первым камнем», который вызовет всесокрушающий обвал. В августе 1916 г., говоря о распаде администрации в стране, Александр Иванович писал: «Мы почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс могут послужить искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать»{276}. Как заметил один из летописцев тех дней, Гучков «прекрасно сознавал всю опасность борьбы с властью во время войны и в смутные дни общественной неустойчивости»{277}. Эти опасения, как показали дальнейшие события, были достаточно вескими.
Но что-то нужно было делать. Конец 1916 — начало 1917 г. прошли у А. И. Гучкова в поисках политических решений. В результате бесконечных переговоров с единомышленниками созрел план, настолько же простой, насколько, как показало дальнейшее, и нежизнеспособный: принудить царя отречься от престола и короновать его несовершеннолетнего сына Алексея при регентстве младшего брата Николая — Михаила. Подразумевалось, что после осуществления указанной комбинации либеральные политики получат основные посты в государственном управлении. Династический переворот и «ответственное министерство» должны были привести «к полному обновлению нашей жизни»{278}.
Он был непосредственным участником Февральской революции и играл заметную роль в кульминационном пункте монархической драмы. По рекомендации временного комитета Государственной думы 2 марта 1917 г. Александр Иванович выехал в Псков, где вместе с другим монархистом, В. В. Шульгиным, принял участие в ante отречения от трона Николая II и привез в Петроград подлинник царского манифеста. Деятелей, оказавшихся волею судеб в самой гуще исторических событий, больше всего занимал вопрос о «законной преемственности» новой власти; они опасались политического вакуума при отсутствии верховного легитимного правителя. «Монарший скипетр» не должен был выпасть из рук.
Однако династической рокировкой ограничиться не удалось. На авансцене истории появилось то историческое лицо, которого так опасались либералы, — народ. Произошла революция. Вышедшим на улицу массам были безразличны проблемы легитимности. Они требовали мира, хлеба, работы, достойной жизни. Удовлетворить насущные чаяния миллионов либералы не могли в силу тех принципов, которые они исповедовали.
Политическим мировоззренческим ориентиром для отечественных либералов были буржуазные демократии Запада, где был достигнут значительный по сравнению с Россией прогресс в целом ряде областей и который был результатом длительного эволюционного развития. Демократическим и правовым государством они видели в будущем и Россию. Переход к подобной системе требовал времени и усилий. Для либералов это были исходные принципы, и измена им была равносильна политическому самоубийству. В этой мировоззренческой плоскости заключены истоки мотивации их поведения: сначала конституирование правовой «системы координат» и государственных институтов, а затем — социально-экономические реформы. Однако радикальные политические течения предлагали массам более простые, ясные и ощутимые решения и не в далеком будущем, а уже в настоящем. В конечном итоге народ пошел за ними.
В первом составе Временного правительства А. И. Гучков занял влиятельный пост военного и морского министра.
В этом качестве он пытался мобилизовать усилия страны и армии для победного завершения войны. Однако, помимо организационных и оперативных задач, ему пришлось столкнуться с новым явлением: «безбрежной демократизацией» жизни страны и армии. Заняв министерское кресло, он уже имел так называемый приказ по армии № 1, изданный параллельной Временному правительству властью — Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, вводившим в воинских частях выборные солдатские комитеты, без одобрения которых никакие решения приниматься не могли. Важнейший принцип единоначалия сводился на нет. «Эти комитеты, — вспоминал А. И. Гучков, — возникли немедленно, и перед Ставкой и Военным министерством встал вопрос не о том, вводить или не вводить в армии это революционное новшество, а о том, в состоянии ли мы их распустить»{279}.
Политические настроения одетых в шинели крестьян и рабочих путали все карты, парализовали стремления продолжать «войну до победного конца». В качестве министра А. И. Гучков ездил по фронтам и видел там неприглядную картину. «Солдаты усердно митинговали, дисциплина была расшатана вконец, командный состав не обладал ни властью, ни авторитетом». Министр же глубоко был уверен, что если не будет дисциплины, то начнутся солдатские бунты, «которые сметут последние остатки нашего командного состава и вообще все здоровые элементы общества»{280}.
Видя усиление «хаоса и анархии», военный министр пытался побудить своих коллег по кабинету перейти к жестким мерам и подавить, если потребуется, силой параллельные Временному правительству органы власти в лице Советов. Его поддержал лишь министр иностранных дел П. Н. Милюков, все остальные, боясь «социальных осложнений» и кровопролития, такую тактику не приняли. Пребывание в составе кабинета становилось немыслимым, и 20 апреля 1917 г. он обратился к министру-председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову со следующим письмом: «Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, в частности власть военного министра в отношении армии и флота, которых я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями и армии, и свободе, и самому бытию России, я по совести далее не могу нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжелый грех, который творится в отношении родины, и потому прошу временное правительство освободить меня от этих обязанностей»{281}.
Министерская карьера окончилась поражением, которое не охладило политической активности А. И. Гучкова. Он снова занял пост председателя Центрального военно-промышленного комитета, позволявший вступать в непосредственные сношения с военным ведомством и фронтом, т. е. оставаться в гуще событий; продолжил свою деятельность по мобилизации «здоровых сил» для отпора революционному движению в стране. «Партии порядка», к которой уже давно принадлежал наш персонаж, в новых исторических условиях особенно требовалась «сильная личность». Выбор пал на генерала Л. Г. Корнилова, отличавшегося большой энергией и личной храбростью, которого А. И. Гучков знал еще по русско-японской войне и которого в марте 1917 г. сделал командующим войсками Петроградского военного округа (в мае Корнилов покинул этот пост).
В вызревавшем летом 1917 г. контрреволюционном заговоре «прапорщик запаса» и экс-министр играл одну из ключевых ролей. Позднее он вспоминал: «В это время по инициативе А. И. Путилова (директор-распорядитель крупнейшего Русско-Азиатского коммерческого банка, один из ведущих. — А. Б.) образовался комитет из представителей банков и страховых компаний. В этот комитет вошел и я. Чтобы официально оправдать наше существование, мы назвали себя Обществом экономического возрождения России. На самом же деле мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку умеренных буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное собрание, а также для работы по борьбе с влиянием социалистов на фронте. В конце, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение генерала Корнилова для организации вооруженной борьбы против Совета рабочих и солдатских депутатов»{282}.
Сложность политической обстановки в стране и неуверенность в собственном будущем, очевидно, побудили А. И. Гучкова составить в июне 1917 г. завещание, в котором он распоряжался: все имущество — дом с землею в Петербурге, часть дома в Москве, процентные бумаги, «находящиеся на корреспондентском счету в Петроградском учетном и ссудном банке, страховая премия, какая причтется по страхованию моей жизни в обществе «Рос-сия», а также всякое другое имущество, какое останется после моей смерти», передать «в полную и единоличную собственность жене моей Марии Ильиничне Гучковой»{283}.
Корниловский мятеж в конце августа 1917 г. потерпел сокрушительное поражение. Главные организаторы и руководители его были арестованы, в том числе и А. И. Гучков, находившийся в штабе 12-и армии. Пробыв несколько дней под арестом, он был освобожден Временным правительством и после кратковременного пребывания в Петрограде в конце сентября выехал сначала в Москву, а затем в Кисловодск. Однако «убежать от событий» не удалось. Советская власть, победившая 25 октября (7 ноября) в Петрограде, быстро установилась и на периферии, и «старому конституционалисту» пришлось несколько месяцев прожить под «большевистским игом».
Бездеятельность противоречила его натуре. С момента провозглашения белогвардейской Добровольческой армии (декабрь 1917 г.) он стал ее горячим сторонником: агитировал за вступление в ее ряды, одним из первых перевел генералу М. В. Алексееву денежные средства (10 тыс. руб.){284}. Подобная активность не могла пройти незамеченной мимо местных советских органов власти, и его несколько раз пытались арестовать. Весной 1918 г. А. И. Гучков ушел в подполье, жил на нелегальном положении, а в июне, переодевшись в облачение протестантского пастора, выбрался из Кисловодска. Некоторое время скрывался в районе Ессентуков, а затем, после прихода белых, переехал в Екатеринодар{285}.
В начале 1919 г. командующий «вооруженными силами Юга России» генерал А. И. Деникин поручил А. И. Гучкову возглавить миссию в Западную Европу, где он должен был, используя свои знакомства в политических кругах, добиться усиления помощи белым армиям. Несмотря на достигнутые к этому времени некоторые военные успехи, перспективы «белого дела» были довольно мрачными. Положение в первую очередь объяснялось не тем, что было мало вооружений, а тем, что отсутствовала сколько-нибудь значительная поддержка со стороны народных масс. В январе 1919 г. А. И. Гучков писал А. И. Деникину: «Добровольческая армия в обстановке Юга России, куда она заброшена, не в состоянии выйти из существующих рамок офицерской, буржуазной, интеллигентской войсковой части и стать народной армией… Основная причина этого явления заключается в том, что народные массы Юга России не переболели еще большевизмом и не созрели путем страданий до сознательной борьбы с ним не на живот, а на смерть. Это условие может быть изменено только, к сожалению, объективным ходом событий»{286}.
В течение 1919 и 1920 гг. А. И. Гучков с удивительной энергией и упорством метался по всей Европе, пытаясь сделать невероятное: обеспечить успех исторически проигранному делу. Париж, Рим, Лондон, Берлин, Ре-ведь (Таллинн), Рига, Константинополь (Стамбул), Прага, Белград, Крым и многие другие города и районы видели этого неутомимого политика. В 1919 г. важнейшей задачей ему представлялось обеспечить поддержку «балтийскому фронту», а на генерала IL Н. Юденича, возглавившего летом 1919 г. белогвардейские соединения под названием Северо-Западной армии, возлагались особо большие надежды. В сентябре 1919 г. Гучков писал британскому министру военного снабжения У. Черчиллю: «Сэр, когда в июне этого года я имел удовольствие встретить Вас, я был убежденным сторонником мысли о необходимости создания Балтийского фронта, считая, что этот фронт сыграет исключительную роль в деле окончательного сокрушения большевизма в России. Я остаюсь при том же взгляде…» Через месяц, обращаясь к тому же адресату и настаивая на увеличении военных поставок, он не преминул высказать свои соображения о возможных последствиях поражения белых армий: «Гибель же России или хроническое продолжение того хаоса, который господствует на ее территории, неизбежно поведет за собой гибель и хаос для ее слабых соседей»{287}.
Транспорты с вооружением, продовольствием, боеприпасами и амуницией, которые А. И. Гучкову удавалось получить для белогвардейских формирований, лишь продлевали их агонию, вели к новым жертвам и кровопролитию. Падение Крыма в ноябре 1920 г. и бегство остатков врангелевской армии означало крах того дела, которое возглавляли А. И. Деникин, Н. Н. Юденич, А. В. Колчак и другие военные лидеры, и которое горячо и страстно поддерживал А. И. Гучков. Советская власть установилась прочно и надолго.
Горечь изгнания! Все эмигранты ее ощутили. Судьбы многих русских, оказавшихся за границей и оторванных от России на долгие годы, полны настоящего драматизма. Трагедию нельзя, конечно, сводить только к материальной и бытовой неустроенности, социальной и юридической неполноценности, осложнявших жизнь беженцев. Незаживающая душевная рана, вызванная потерей Родины, омрачала существование и тех, кто не голодал и особо материально не бедствовал. К числу последних относился и А. И. Гучков.
Обосновался он с женой и дочерью в Париже. Хотя пи к какой группировке в эмиграции не принадлежал, по играл заметную роль. Участвовал во многих общерусских съездах и других мероприятиях, часто ездил по разным странам, где сконцентрировалась в 20-е годы значительная часть соотечественников. Однако деятельность его не была простой. Влиятельная часть эмиграции, представленная монархическими элементами, видела в А. И. Гучкове одного из главных виновников гибели столь милой их сердцу романовской России. Обвинения и оскорбления по его адресу сыпались отовсюду. Ему не могли простить ни его критические выступления против камарильи, ни его роль при отречении Николая II. Дело доходило до публичных скандалов. В начале 1921 г. он был даже избит на станции берлинского метро будущим убийцей известного кадета В. Д. Набокова — неким Т-борисским. Однако вся эта вакханалия монархических убеждений не поколебала.
В 1923 г., говоря о попытках «осколков империи» объединиться вокруг Н. Н. Романова, Александр Иванович писал: «Боюсь, что и на этот раз монархисты, «профессиональные монархисты», сыграют роль гробокопателей монархии. Как в прошлом. Только тогда они хоронили изжившую свое внутреннее существо и пережившую свои внешние формы монархию, а теперь они похоронят самый эмбрион монархии… А между тем я не могу мыслить себе Россию успокоенной, возрожденной, вернувшейся к труду под иной сенью, как под сенью монархии»{288}.
Мечта о возвращении в Россию не покидала его до конца жизни. Однако то «активистское» крыло эмиграции, к которому он принадлежал, не желало признавать Советскую Россию и не переставало надеяться на скорый крах большевиков. Время шло, надежды не сбывались. На вопрос одного из своих бывших октябристских «соратников», как представляет он себе возвращение, А. И. Гучков ответил довольно красноречиво: «Если нет настоящей надежды, пусть люди отдыхают на иллюзиях»{289}. В эмиграции ему все казалось мелким, серым и безнадежным. Подобные настроения прорывались в его письмах, но только к самым близким людям. Вот, например, его письмо жене из Берлина 21 ноября 1923 г.: «Плохо здесь в Германии. Катастроф я не жду. Но гнилостное разложение идет и будет продолжаться. Тускло, неуютно, холодно, голодно…»{290} Жадно ловил он все известия из России, причем, как и другие «непримиримые», старался видеть только то, что сулило хоть какую-то надежду.
Постепенно круг общения А. И. Гучкова сужался. В числе близких оставались лишь некоторые старые друзья и родственники. Насколько можно судить, с конца 20-х годов дружеского общения с политическими фигурами русского зарубежья он не имел. В то же время, скажем, с семьей М. И. Цветаевой существовали одно время довольно доверительные отношения. Сохранилось письмо Марины Ивановны, датируемое 28 мая 1929 г., в котором она благодарит А. И. Гучкова за помощь в организации литературного вечера. Так как этот документ никогда не публиковался, приведем его полностью{291}.
«Сердечное спасибо дорогой Александр Иванович! Посылая Вам билеты, я вовсе не надеялась на устройство вечера, и присланное Вами — подарок. Очень и я жалею, что не были на вечере, меньше из-за Перекопа[13] (восстановимого), сколько из-за любопытнейшего состава зала, соединившего на час все крайности эмиграции. (Дольше часу это бы не продержалось!). А Вы не забыли моих дроздовцев[14]? Думаю, выехал около 15-го, попрется в окрестности Гренобля, оттуда жду ответа. А каковы Ваши планы? В. А.[15] получила новый купальный халат, и море предрешено. Еще раз горячее спасибо за участие, — первый проданный билет — толчок вдоль рельса! (Перевод вечеровых билетов на железнодорожные). Сердечный привет. М. Цветаева». Из приведенного текста явствует, что отношения между выдающимся поэтом и старым политиком носили довольно дружеский характер.
В публичных мероприятиях А. И. Гучков участвовал все реже. С 1921 г. занимал должность члена управления зарубежного Красного Креста (в числе руководителей входил и его брат Николай Иванович), и много времени отнимала будничная деятельность по оказанию помощи русским беженцам, разбросанным по всему миру. Последняя крупная общественная акция, инициатором и деятельным участником которой он был, относится к началу 30-х годов и связана со страшным голодом на Украине в 1933–1934 гг.
Советская печать и официальные лица категорически отрицали наличие каких-либо продовольственных затруднений, а уже тем более голода в стране. Согласно же многочисленным неофициальным данным, поступавшим из СССР, сомнений в существовании голода почти не оставалось. Русская политическая эмиграция развернула шумную кампанию в прессе. Многие эмигранты, сами влачившие полунищенское существование, искренне сочувствовали жертвам этого бедствия и старались им помочь. В Советский Союз отправлялось много продовольственных посылок. По инициативе Главного управления Российского Общества Красного Креста в мае 1934 г. в Париже прошло совещание семнадцати эмигрантских организаций с целью выработки совместных действий (Московское землячество, Торгово-промышленный союз, Союз русского искусства, Союз дворян и др.). Основной доклад сделал А. И. Гучков, который еще в сентябре 1933 г. постоянно ставил вопрос «о необходимости помощи голодающим»{292}. Было создано координационное бюро, одним из трех членов которого он и стал{293}.
Сил же на общественную деятельность оставалось все меньше. Возраст и болезни давали о себе знать. Последний год своей жизни А. И. Гучков практически был прикован к постели. В конце 1935 г. здоровье его резко ухудшилось, и врачи диагностировали рак кишечника. Невзирая на боли, он сохранял спокойствие и самообладание до последних дней. Незадолго до смерти Александр Иванович начал диктовать воспоминания, оставшиеся незаконченными. Умер он на руках Марии Ильиничны рано утром 14 февраля 1936 г. В главном православном соборе Парижа — св. Александра Невского 17 февраля была отслужена заупокойная литургия, а затем останки его были перевезены на кладбище Пер-Лашез. Здесь произошло кремирование и захоронение. До последнего дня мечтал он вернуться в Россию и перед смертью завещал, чтобы в будущем, «когда падут большевики», перевезли его прах «для вечного успокоения в Москву»{294}.
Смерть А. И. Гучкова вызвала отклик в разных кругах эмиграции. Все русскоязычные издания поместили материалы о нем, а на самих похоронах сочли необходимым присутствовать люди, которые в обычных условиях не подавали друг другу руки. У гроба стоял «весь русский Париж». Присутствовали также некоторые французские парламентарии и представители чехословацкого и югославского правительств{295}.
А. И, Гучков проиграл свою «политическую партию», проиграл полностью и, что называется, по всем статьям Но он, как и многие другие, был реально действовавшим лицом в событиях, происходивших в нашей стране. Драма старой России и трагедия отдельной личности тесно переплелись. Попять позицию не значит принять ее. Исследователям конца XX в. вряд ли стоит уподобляться «классной даме», выставляющей оценки за поведение и уделяющей внимание лишь тем, кто получил высшие баллы. История неделима. Все хорошее и плохое, светлое и мрачное, радостное и горькое — все это, вместе взятое, и дает образ прошлого во всем его многообразии и противоречивости.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги