Историки Рима

РИМСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ И РИМСКИЕ ИСТОРИКИ

Предлагаемая книга должна дать читателю представление о древнеримской историографии в ее наиболее ярких и характерных образцах, то есть в соответствующих (и довольно обширных) извлечениях из трудов самих римских историков. Однако римская историография возникла задолго до того, как появились в свет и были опубликованы труды представленных в данном томе авторов. Поэтому знакомство с их произведениями, пожалуй, целесообразно предварить хотя бы самым беглым обзором развития римской историографии, определением основных ее тенденций, а также краткими характеристиками и оценкой деятельности наиболее выдающихся римских историков, извлечения из работ которых читатель и встретит в данном томе. Но для того, чтобы уловить какие-то общие, принципиальные тенденции в развитии древнеримской историографии, необходимо, прежде всего, достаточно ясно представить себе те условия, ту культурную и идейную среду, в которой эта историография возникла и продолжала существовать. Следовательно, речь должна идти о некоторой характеристике духовной жизни римского общества (примерно с III в. до н. э. по I в. н. э.).

Широко распространенный тезис о тесном родстве или даже единстве греко-римского мира, пожалуй, ни в чем не находит себе более яркого подтверждения, как в факте близости и взаимовлияния культур. Но что обычно имеется л виду, когда говорят о «взаимовлиянии»? Каков характер этого процесса?

Обычно считается, что греческая (или шире — эллинистическая) культура, как культура более «высокая», оплодотворила римскую, причем последняя тем самым уже признается и несамостоятельной, и эклектичной. Не менее часто — а, на наш взгляд, столь же неправомерно — проникновение эллинистических влияний в Рим изображается как «завоевание побежденной Грецией своего сурового завоевателя», завоевание мирное, «бескровное», не встретившее в римском обществе видимого противодействия. Так ли это на самом деле? Такой ли это был мирный и безболезненный процесс? Попытаемся — хотя бы в общих чертах — рассмотреть его ход и развитие.

Об отдельных фактах, доказывающих проникновение греческой культуры в Рим, можно говорить еще применительно к так называемому «царскому периоду» и к периоду ранней республики. Если верить Ливию, то в середине V века в Афины была направлена из Рима специальная делегация, дабы «списать законы Солона и узнать учреждения, нравы и права других греческих государств» (3, 31). Но все же в те времена речь могла идти лишь о разрозненных и единичных примерах — о систематическом же и все возрастающем влиянии эллинистической культуры и идеологии можно говорить, имея в виду уже ту эпоху, когда римляне, после победы над Пирром, подчинили себе греческие города Южной Италии (то есть так называемую «Великую Грецию»),

В III веке, особенно во второй его половине, в высших слоях римского общества распространяется греческий язык, знание которого в скором времени становится как бы признаком «хорошего тона». Об этом свидетельствуют многочисленные примеры. Еще в начале III века Квинт Огульний, глава посольства в Эпидавр, овладевает греческим языком. Во второй половине III века ранние римские анналисты Фабий Пиктор и Цинций Алимент — о них еще будет речь впереди — пишут свои труды по-гречески. Во II веке большинство сенаторов владеет греческим языком. Дуций Эмилий Павел был уже настоящим филэллином; в частности, он стремился дать своим детям греческое образование. Сципион Эмилиан и, видимо, все члены его кружка, этого своеобразного клуба римской «интеллигенции», бегло говорили по-гречески. Публий Красс изучал даже греческие диалекты. В I веке, когда, например, Молон, глава родосского посольства, держал речь перед сенатом на своем родном языке, то сенаторам не требовался переводчик. Цицерон, как известно, свободно владел греческим языком; не менее хорошо знали его Помпей, Цезарь, Марк Антоний, Октавиан Август.

Вместе с языком в Рим проникает и эллинистическая образованность. Великих греческих писателей знали превосходно. Так, например, известно, что Сципион реагировал на известие о гибели Тиберия Гракха стихами Гомера. Известно также, что последней фразой Помпея, обращенной им за несколько минут до его трагической гибели к жене и сыну, была цитата из Софокла. Среди молодых римлян из аристократических семей распространяется обычай путешествий с образовательной целью — главным образом в Афины или на Родос с целью изучения философии, риторики, филологии, в общем, всего того, что входило в римские представления о «высшем образовании». Возрастает число римлян, серьезно интересующихся философией и примыкающих к той или иной философской школе: таковы, скажем, Лукреций — последователь эпикуреизма, Катон Младший — приверженец не только в теории, но и на практике стоического учения, Нигидий Фигул — представитель нарождавшегося в то время неопифагорейства и, наконец, Цицерон — эклектик, склонявшийся, однако, в наибольшей мере к академической школе.

С другой стороны, в самом Риме непрерывно растет число греческих риторов и философов. Целый ряд «интеллигентных» профессий был как бы монополизован греками. Причем следует отметить, что среди представителей этих профессий нередко попадались рабы. Это были, как правило, актеры, педагоги, грамматики, риторы, врачи. Слой рабской интеллигенции в Риме — особенно в последние годы существования республики — был многочислен, а вклад, внесенный ею в создание римской культуры, весьма ощутим.

Определенные круги римского нобилитета охотно шли навстречу эллинистическим влияниям, дорожили своей репутацией в Греции, проводили даже покровительственную «филэллинскую» политику. Так, например, знаменитый Тит Квинкций Фламинин, провозгласивший на Истмийских играх 196 года свободу Греции, подвергся обвинениям чуть ли не в измене государственным интересам Рима, когда он уступил требованиям этолийцев и освободил, вопреки решению комиссии сената, от римских гарнизонов такие важные опорные пункты, как Коринф, Халкиду, Деметриаду (Плутарх, «Тит Квинкций», 10). В дальнейшем филэллинские настроения отдельных представителей римского нобилитета толкали их на еще более необычные и недопустимые с точки зрения «староримского» гражданина и патриота поступки. Претор 104 года Тит Альбуций, живший довольно продолжительное время в Афинах и превратившийся в грека, открыто бравировал этим обстоятельством: он подчеркивал свою приверженность к эпикурейству и не желал, чтобы его считали римлянином. Консул 105 года Публий Рутилий Руф, последователь стоицизма, друг философа Панетия, во время своего изгнания принял гражданство Смирны и затем отклонил сделанное ему предложение вернуться в Рим. Последний поступок расценивался староримскими обычаями и традицией даже не столько как измена, но скорее как кощунство.

Таковы некоторые факты и примеры проникновения в Рим эллинистических влияний. Однако было бы совершенно неправильно изображать эти влияния как «чисто греческие». Исторический период, который мы имеем в виду, был эпохой эллинизма, следовательно, «классическая» греческая культура претерпела серьезные внутренние изменения и была в значительной мере ориентализована. Поэтому в Рим — сначала все же при посредстве греков, а затем, после утверждения римлян в Малой Азии, более прямым путем — начинают проникать культурные влияния Востока.

Если греческий язык, знание греческой литературы и философии распространяются среди высших слоев римского общества, то некоторые восточные культы, а также идущие с Востока эсхатологические и сотериологические идеи получают распространение прежде всего среди широких слоев населения. Официальное признание сотерпологических символов происходит во времена Суллы. Движение Митридата содействует широкому распространению в Малой Азии учений о близком наступлении золотого века, а разгром этого движения римлянами возрождает пессимистические настроения. Подобного рода идеи проникают в Рим, где они сливаются с этрусской эсхатологией, имеющей, возможно, также восточное происхождение. Эти идеи и настроения приобретают особенно актуальное звучание в годы крупных социальных потрясений (диктатура Суллы, гражданские войны до и после смерти Цезаря). Все это свидетельствует о том, что эсхатологические и мессианистические мотивы не исчерпывались религиозным содержанием, но включали в себя и некоторые социально-политические моменты.

В античной культуре и идеологии имеется ряд явлений, которые оказываются как бы связующим звеном, промежуточной средой между «чистой античностью» и «чистым Востоком». Таковы орфизм, неопифагорейство, в более позднее время — неоплатонизм. Отражая в какой-то мере чаяния широких слоев населения, в особенности политически бесправных масс неграждан, наводнявших в те времена Рим (и бывших очень часто выходцами с того же Востока), подобные настроения и веяния на более «высоком уровне» выливались в такие исторические факты, как, например, деятельность уже упоминавшегося выше Нигидия Фигула, друга Цицерона, которого можно считать одним из наиболее ранних в Риме представителей неопифагорейства, с его вполне определенной восточной окраской. Не менее хорошо известно, как были сильны восточные мотивы в творчестве Вергилия. Не говоря уже о знаменитой четвертой эклоге, можно отметить наличие весьма значительных восточных элементов и в других произведениях Вергилия, а также у Горация и у ряда других поэтов «золотого века».

Из всего сказанного выше, из приведенных примеров и фактов действительно может сложиться впечатление о «мирном завоевании» римского общества чужеземными, эллинистическими влияниями. Пора, очевидно, обратить внимание на другую сторону этого же процесса — на реакцию самих римлян, римского общественного мнения.

Если иметь в виду период ранней республики, то идейная среда, окружавшая римлянина в семье, роде, общине, была, несомненно, средой, противодействующей подобным влияниям. Само собой разумеется, что точное и детальное определение идейных ценностей столь отдаленной эпохи едва ли возможно. Быть может, только анализ некоторых рудиментов древней полисной морали способен дать приблизительное и, конечно, далеко не полное представление об этой идейной среде.

Цицерон говорил: предки наши в мирное время всегда следовали традиции, а на войне — пользе. («Речь в поддержку закона Манилия», 60.) Это преклонение перед традицией, высказываемое обычно в форме безоговорочного признания и восхваления «нравов предков» (mos maiorum), определяло одну из наиболее характерных черт римской идеологии: консерватизм, враждебность всяким новшествам.

Моральные категории Рима-полиса отнюдь не совпадали и не исчерпывались четырьмя каноническими добродетелями греческой этики: мудростью, мужеством, воздержанностью и справедливостью. Римляне, наоборот, требовали от каждого гражданина бесконечного числа добродетелей (virtutes), которые невольно наталкивают на аналогию с римской религией и ее огромным количеством различных богов. Не будем в данном случае ни перечислять, ни определять эти virtutes, скажем лишь, что от римского гражданина требовалось отнюдь не то, чтобы он обладал той или иной доблестью (например, мужеством, достоинством, стойкостью и т. п.), но обязательно «набором» всех добродетелей, и только их сумма, их совокупность и есть римская virtus в общем смысле слова — всеобъемлющее выражение должного и достойного поведения каждого гражданина в рамках римской гражданской общины.

Иерархия нравственных обязанностей в Древнем Риме — известна, причем, пожалуй, с большей определенностью, чем любые другие взаимоотношения. Краткое и точное определение этой иерархии дает нам создатель литературного жанра сатиры Гай Луцилий:

Несколько позже и в несколько иной форме, но, по существу, ту же самую мысль развивает Цицерон. Он говорит: много есть степеней общности людей, например, общность языка или происхождения. Но самой тесной, самой близкой и дорогой оказывается та связь, которая возникает в силу принадлежности к одной и той же гражданской общине (civitas). Родина — и только она — вмещает в себя общие привязанности. («Об обязанностях», I, 17, 53-57.)

И, действительно, высшая ценность, которую знает римлянин, — это его родной город, его отечество (patria). Рим — вечная и бессмертная величина, которая безусловно переживет каждую отдельную личность. Потому интересы этой отдельной личности всегда отступают на второй план перед интересами общины в целом. С другой стороны — только община является единственной и высшей инстанцией для апробации virtus определенного гражданина, только община и может даровать своему сочлену честь, славу, отличие. Поэтому virtus не может существовать в отрыве от римской общественной жизни или быть независимой от приговора сограждан. Содержание древнейших (из дошедших до нас на гробницах Сципионов) надписей прекрасно иллюстрирует это положение (перечисление virtutes и деяний во имя res publica, подкрепленное мнениями членов общины).

Пока были живы эти нормы и максимы древнеримской полисной морали, проникновение чужеземных влияний в Рим шло вовсе не просто и не безболезненно. Наоборот, мы имеем дело с нелегким, а временами и мучительным процессом. Во всяком случае, это была не столько готовность к приятию эллинистической, а тем более восточной культуры, сколько борьба за ее освоение, вернее даже, преодоление.

Достаточно вспомнить знаменитый процесс и постановление сената о вакханалиях (186 г.), по которому члены общин поклонников Вакха, — культ, проникший в Рим с эллинистического Востока, — подвергались суровым карам и преследованию. Не менее характерна деятельность Катона Старшего, политическая программа которого основывалась на борьбе против «новых гнусностей» (nova flagitia) и на восстановлении древних нравов (prisci mores). Избрание его цензором на 184 год свидетельствует о том, что эта программа пользовалась поддержкой определенных и, видимо, достаточно широких слоев римского общества.

Под nova flagitia подразумевался целый «набор» пороков (не менее многочисленный и разнообразный, чем в свое время перечень добродетелей), но на первом месте стояли, несомненно, такие, занесенные якобы с чужбины в Рим, пороки, как, например, корыстолюбие и алчность (avaritia), стремление к роскоши (luxuria), тщеславие (ambitus). Проникновение хотя бы только этих пороков в римское общество было, по мнению Катона, главной причиной упадка нравов, а следовательно, и могущества Рима. Кстати сказать, если бесчисленное множество добродетелей объединялось как бы общим и единым стержнем, а именно интересами, благом государства, то и все flagitia, против которых боролся Катон, могут быть сведены к лежащему в их основе единому стремлению — стремлению ублаготворить сугубо личные интересы, которые берут верх над интересами гражданскими, общественными. В этом противоречии уже сказываются первые (но достаточно убедительные) признаки расшатывания древних нравственных устоев. Таким образом, Катона можно считать родоначальником теории упадка нравов, в ее явно выраженной политической интерпретации. Кстати говоря, эта теория сыграла заметную роль в истории римских политических учений.

В ходе борьбы против тех иноземных влияний, которые в Риме, по тем или иным причинам, признавались вредными, иногда были применяемы меры даже административного характера. Так, например, нам известно, что в 161 году из Рима была выслана группа философов и риторов, в 155 году тот же Катон предлагал удалить состоявшее из философов посольство и даже в 90-х годах упоминалось о недоброжелательном отношении в Риме к риторам.

Что касается более позднего времени, — периода достаточно широкого распространения эллинистических влияний, — то и в этом случае приходится, на наш взгляд, говорить о «защитной реакции» римского общества. С нею нельзя было не считаться. Некоторые греческие философы, например Панетий, учитывая запросы и вкусы римлян, шли на смягчение ригоризма старых школ. Цицерон, как известно, тоже был вынужден доказывать свое право на занятия философией, да и то оправдывая их вынужденной (не по его вине!) политической бездеятельностью. Гораций в течение всей своей жизни боролся за признание поэзии серьезным занятием. С тех пор как в Греции возникла драма, актерами там были свободные и уважаемые люди, в Риме же это были рабы, которых бьют, если они плохо играют; считалось бесчестием и достаточным основанием для порицания цензоров, если свободнорожденный выступил на сцене. Даже такая профессия, как врачебная, долгое время (вплоть до I в. н. э.) была представлена иностранцами и едва ли считалась почетной.

Все это свидетельствует о том, что на протяжении многих лет в римском обществе шла долгая и упорная борьба против иноземных влияний и «новшеств», причем она принимала самые различные формы: то это была борьба идеологическая (теория упадка нравов), то — политические и административные меры (senatus consul turn о вакханалиях, высылка философов из Рима), но, как бы то ни было, эти факты говорят о «защитной реакции», возникавшей иногда в среде самого римского нобилитета (где эллинистические влияния имели, конечно, наибольший успех и распространение), а иногда и в более широких слоях населения.

В чем заключался внутренний смысл этой «защитной реакции», этого сопротивления?

Он может быть понят лишь в том случае, если мы признаем, что процесс проникновения эллинистических влияний в Рим отнюдь не есть слепое, подражательное их приятие, не эпигонство, но, наоборот, процесс освоения, переработки, сплавления, взаимных уступок. Пока эллинистические влияния были только чужеземным продуктом, они наталкивались и не могли не наталкиваться на стойкое, иногда даже отчаянное сопротивление. Эллинистическая культура, собственно говоря, лишь тогда и оказалась принятой обществом, когда она наконец была преодолена как нечто чуждое, когда она вступила в плодотворный контакт с римскими самобытными силами. Но если это так, то тем самым полностью опровергается и должен быть снят тезис о несамостоятельности, эпигонстве и творческом бессилии римлян. Итогом всего этого длительного и отнюдь не мирного процесса — по существу, процесса взаимопроникновения двух интенсивных сфер: староримской и восточноэллинистической — следует считать образование «зрелой» римской культуры (эпохи кризиса республики и установления принципата).

Римская историческая традиция повествует об истории города Рима с древнейших времен. Недаром Цицерон с гордостью говорил, что нет на земле народа, который, подобно римлянам, знал бы историю своего родного города не только со дня его основания, но и с момента зачатия самого основателя города. Теперь, когда мы ознакомились с той идеологической средой, которая питала, в частности, римскую историческую традицию, римскую историографию, мы можем перейти к краткому обзору ее возникновения и развития.

Римская историография — в отличие от греческой — развилась из летописи. Согласно преданию, чуть ли не с середины V в. до н. э. в Риме существовали так называемые «таблицы понтификов». Верховный жрец — pontifex maximus — имел обычай выставлять у своего дома белую доску, на которую он заносил для всеобщего сведения важнейшие события последних лет (Цицерон, «Об ораторе», 2, 52). Это были, как правило, сведения о неурожае, эпидемиях, войнах, предзнаменованиях, посвящениях храмов и т. п.

Какова была цель выставления подобных таблиц? Можно предположить, что они выставлялись — во всяком случае, первоначально — вовсе не для удовлетворения исторических, но чисто практических интересов. Записи в этих таблицах имели календарный характер. Вместе с тем нам известно, что одной из обязанностей понтификов была забота о правильном ведении календаря. В тех условиях эта обязанность могла считаться довольно сложной: у римлян отсутствовал строго фиксированный календарь, и потому приходилось согласовывать солнечный год с лунным, следить за передвижными праздниками, определять «благоприятные» и «неблагоприятные» дни и т. п. Таким образом, вполне правдоподобным представляется предположение, что ведение таблиц прежде всего было связано с обязанностью понтификов регулировать календарь и наблюдать за ним.

С другой стороны, есть основания считать таблицы понтификов как бы неким остовом древнейшей римской историографии. Погодное ведение таблиц давало возможность составить списки или перечни тех лиц, по именам которых в Древнем Риме обозначался год. Такими лицами в Риме были высшие магистраты, то есть консулы. Первые списки (консульские фасты) появились предположительно в конце IV в. до н. э. Примерно тогда же возникла и первая обработка таблиц, то есть первая римская хроника.

Характер таблиц и основанных на них хроник с течением времени постепенно менялся. Число рубрик в таблицах увеличивалось, помимо войн и стихийных бедствий в них появляются сведения о внутриполитических событиях, деятельности сената и народного собрания, об итогах выборов и т. д. Можно предположить, что в эту эпоху (III-II и в. до н. э.) в римском обществе проснулся исторический интерес, в частности интерес знатных родов и семей к их «славному прошлому». Во II в. до н. э. по распоряжению верховного понтифика Публия Муция Сцеволы была опубликована обработанная сводка всех погодных записей, начиная с основания Рима (в 80-ти книгах) под названием «Великая летопись» (Annales maximi).

Что касается литературной обработки истории Рима — то есть историографии в точном смысле слова, — то ее возникновение относится к III веку и стоит в бесспорной связи с проникновением эллинистических культурных влияний в римское общество. Не случайно первые исторические труды, написанные римлянами, были написаны на греческом языке. Поскольку ранние римские историки литературно обрабатывали материал официальных летописей (и семейных хроник), то их принято называть анналистами. Анналистов делят обычно на старших и младших.

Современная историческая критика давно не признает римскую анналистику исторически ценным материалом, то есть материалом, дающим достоверное представление об отображенных в нем событиях. Но ценность ранней римской историографии состоит отнюдь не в этом. Изучение некоторых ее характерных черт и тенденций может дополнить наше представление об идейной жизни римского общества, причем о таких сторонах этой жизни, которые недостаточно или вовсе не освещались другими источниками.

Родоначальником литературной обработки римских хроник, как известно, считается Квинт Фабий Пиктор (III в.), представитель одного из наиболее знатных и старинных родов, сенатор, современник второй Пунической войны. Он написал (на греческом языке!) историю римлян от прибытия Энея в Италию и вплоть до современных ему событий. От труда сохранились жалкие отрывки, да и то в форме пересказа. Интересно отметить, что хотя Фабий и писал по-гречески, но его патриотические симпатии настолько ясны и определенны, что Полибий дважды обвиняет его в пристрастном отношении к соотечественникам.

Продолжателями Квинта Фабия считаются его младший современник и участник Второй Пунической войны Луций Цинций Алимент, написавший историю Рима «от основания города» (ab urbe condita), и Гай Ацилий, автор аналогичного труда. Оба эти произведения были написаны также по-гречески, но труд Ацилия в дальнейшем переведен на латинский язык.

Первым историческим трудом, который самим автором писался на родном языке, были «Начала» (Origines) Катона. Кроме того, в этом сочинении — оно до нас не дошло, и мы судим о нем на основании небольших фрагментов и свидетельств других авторов — материал излагался не в летописной форме, но скорее в форме исследования древнейших судеб племен и городов Италии. Таким образом, труд Катона касался уже не только Рима. Кроме того, он отличался от произведений других анналистов тем, что имел определенную претензию на «научность»: Катон, видимо, тщательно собирал и проверял свой материал, опирался на факты, летописи отдельных общин, личный осмотр местности и т. д. Все это, вместе взятое, делало Катона своеобразной и одиноко стоящей фигурой в ранней римской историографии.

Обычно к старшей анналистике относят еще современника третьей Пунической войны Луция Кассия Гемину и консула 133 года Луция Кальпурния Писона Фруги. Оба они писали уже по-латыни, но конструктивно труды их восходят к образцам ранней анналистики. Для труда Кассия Гемины более или менее точно засвидетельствовано не без умысла взятое название Annales, самый труд повторяет традиционную схему таблиц понтификов — события излагаются от основания Рима, при начале каждого года всегда указываются имена консулов.

Ничтожные фрагменты, да и то сохранившиеся, как правило, в пересказе более поздних авторов, не дают возможности охарактеризовать манеру и своеобразные черты творчества старших анналистов по отдельности, но зато можно довольно четко определить общее направление старшей анналистики как историко-литературного жанра, главным образом, в плане его расхождений, его отличий от анналистики младшей.

Труды старших анналистов представляли собой (быть может, за исключением лишь «Начал» Катона) хроники, подвергшиеся некоторой литературной обработке. В них сравнительно добросовестно, в чисто внешней последовательности, излагались события, передавалась традиция, правда, без критической ее оценки, но и без сознательно вводимых «дополнений» и «улучшений». Общие черты и «установки» старших анналистов: романоцентризм, культивирование патриотических настроений, изложение истории как в летописях — «с самого начала», то есть ab urbe condita, и, наконец, интерпретация истории в сугубо политическом аспекте, с явным пристрастием к описанию военных и внешнеполитических событий. Именно эти общие черты и характеризуют старшую анналистику в целом как определенное идейное явление и как определенный историко-литературный жанр.

Что касается так называемой младшей анналистики, то этот, по существу, новый жанр или новое направление в римской историографии возникает примерно в эпоху Гракхов. Произведения младших анналистов до нас также не дошли, поэтому о каждом из них можно сказать весьма немногое, но какие-то общие особенности могут быть намечены и в данном случае.

Одним из первых представителей младшей анналистики считают обычно Луция Целия Антипатра. Его труд, видимо, уже отличался характерными для нового жанра особенностями. Он был построен не в форме летописи, но скорее исторической монографии, в частности изложение событий начиналось не ab urbe condita, но с описания Второй Пунической войны. Кроме того, автор отдавал весьма заметную дань увлечению риторикой, считая, что в историческом повествовании главное значение имеет сила воздействия, эффект, производимый на читателя.

Такими же особенностями отличалось творчество другого анналиста, жившего также во времена Гракхов — Семпрония Азеллиона. Его труд известен нам по небольшим извлечениям у компилятора Авла Геллия (II в. н. э.). Азеллион сознательно отказывался от летописного способа изложения. Он говорил: «Летопись не в состоянии побудить к более горячей защите отечества или остановить людей от дурных поступков». Рассказ о случившемся также еще не есть история, и не столь существенно рассказать о том, при каких консулах началась (или окончилась) та или иная война, кто получил триумф, сколь важно объяснить, по какой причине и с какой целью произошло описываемое событие. В этой установке автора нетрудно вскрыть довольно четко выраженный прагматический подход, что делает Азеллиона вероятным последователем его старшего современника — выдающегося греческого историка Полибия.

Наиболее известные представители младшей анналистики — Клавдий Квадригарий, Валерий Анциат, Лициний Макр, Корнелий Сизенна — жили во времена Суллы (80-70 гг. I в. до н. э.). В трудах некоторых из них наблюдаются попытки возрождения летописного жанра, но в остальном они отмечены всеми характерными чертами младшей анналистики, то есть для этих исторических трудов типичны большие риторические отступления, сознательное приукрашивание событий, а иногда и прямое их искажение, вычурность языка и т. п. Характерной чертой всей младшей анналистики можно считать проецирование современной авторам исторических трудов политической борьбы в далекое прошлое и освещение этого прошлого под углом зрения политических взаимоотношений современности.

Для младших анналистов история превращается в раздел риторики и в орудие политической борьбы. Они — и в этом их отличие от представителей старшей анналистики — не отказываются в интересах той или иной политической группировки от прямой фальсификации исторического материала (удвоение событий, перенесение позднейших событий в более раннюю эпоху, заимствование фактов и подробностей из греческой истории и т. п.). Младшая анналистика — на вид довольно стройное, завершенное построение, без пробелов и противоречий, а на самом деле — построение насквозь искусственное, где исторические факты тесно переплетаются с легендами и вымыслом и где рассказ о событиях излагается с точки зрения более поздних политических группировок и приукрашен многочисленными риторическими эффектами.

Явлением младшей анналистики завершается ранний период развития римской историографии. Из всего изложенного выше мы извлекли некоторую общую и сравнительную характеристику старшей и младшей анналистики. Можно ли говорить о каких-то общих чертах этих жанров, о каких-то особенностях или специфических признаках ранней римской историографии в целом?

Очевидно, это возможно. Более того, как мы убедимся ниже, многие характерные черты ранней римской историографии сохраняются и в более позднее время, в период ее зрелости и расцвета. Не стремясь к исчерпывающему перечислению, остановимся лишь на тех из них, которые можно считать наиболее общими и наиболее бесспорными.

Прежде всего нетрудно убедиться, что римские анналисты — и ранние и поздние — пишут всегда ради определенной практической цели: активного содействия благу общества, благу государства. Некое отвлеченное исследование исторической истины ради истины им вообще не может прийти в голову. Как таблицы понтификов служили практическим и повседневным интересам общины, а фамильные хроники — интересам рода, так и римские анналисты писали в интересах res publica, причем, разумеется, в меру своего собственного понимания этих интересов.

Другая не менее характерная черта ранней римской историографии в целом — ее романоцентристская и патриотическая установка. Рим был всегда не только в центре изложения, но, собственно говоря, все изложение ограничивалось рамками Рима (опять-таки, за исключением «Начал» Катона). В этом смысле римская историография делала шаг назад по сравнению с историографией эллинистической, ибо для последней — в лице ее наиболее видных представителей и, в частности, Полибия — уже может быть констатировано стремление к созданию универсальной, всемирной истории. Что касается открыто выражаемой, а часто и подчеркиваемой патриотической установки римских анналистов, то она закономерно вытекала из отмеченной выше практической цели, стоявшей перед каждым автором, — поставить свой труд на службу интересов res publica.

И, наконец, следует отметить, что римские анналисты, в значительной мере, принадлежали к высшему, то есть сенаторскому сословию. Этим и определялись их политические позиции и симпатии, а также наблюдаемое нами единство или, точнее говоря, «однонаправленность». Этих симпатий (за исключением, очевидно, Лициния Макра, который пытался — насколько мы можем об этом судить — внести в римскую историографию демократическую струю). Что касается объективности изложения исторического материала, то давно уже известно, что честолюбивая конкуренция отдельных знатных фамилий и была одной из основных причин извращения фактов. Так, например, Фабий Пиктор, принадлежавший к древнейшей gens Fabia, издавна враждовавшей с не менее древней gens Cornelia, несомненно, ярче оттенял деятельность рода Фабиев, в то время как подвиги Корнелиев (а следовательно, и представителей такой ветви этого рода, как Сципионы) отодвигал на задний план. Такой же сторонник сципионовой политики, как, скажем, Гай Фанний, несомненно, поступал наоборот. Этим путем и возникали самые различные варианты «улучшения» или, наоборот, «ухудшения» истории, в особенности при изображении событий раннего времени, для которого не существовало более надежных источников.

Таковы некоторые общие черты и особенности ранней римской историографии. Однако прежде чем перейти к римской историографии периода ее зрелости, представляется целесообразным определить некоторые принципиальные тенденции развития античной историографии вообще (а на ее фоне, в частности, и римской!).

Римская историография, даже в период своей зрелости и наивысшего расцвета, не смогла полностью освободиться от ряда специфических черт и установок, характерных — как только что отмечалось — для анналистики, в частности анналистики младшей. Поэтому, будучи органичным и составным звеном античной историографии в целом, историография римская как бы олицетворяла собой определенное направление в ее развитии. Вообще, если иметь в виду античную историографию как таковую, то можно, пожалуй, говорить о двух наиболее ярких, наиболее кардинальных направлениях (или тенденциях). Попытаемся их определить, тем более что они — конечно, в достаточно измененном, модифицированном виде — продолжают не только существовать, но и активно противостоять друг другу даже в самой новой, то есть современной исторической литературе. О каких же направлениях идет в данном случае речь?

Одно из них представлено в античной историографии — если иметь в виду римское время — именем Полибия. Остановимся, в первую очередь, на характеристике именно этого направления.

Полибий (205-125 гг. до н. э.) был по происхождению греком. Он родился в аркадском городе Мегалополь, входившем в состав Ахейского союза. Личная судьба будущего историка сложилась так, что он сам оказался как бы посредствующим звеном между Грецией и Римом. Это произошло благодаря тому, что после македонских войн Полибий попал в Рим, где и прожил целых шестнадцать лет в качестве заложника (он оказался в числе тысячи направленных в Рим заложников-аристократов). Здесь Полибий был принят в «высшем» римском обществе, входил в состав знаменитого Сципионова кружка. Видимо, в 150 году он получил право вернуться в Грецию, но затем часто приезжал в Рим, ставший для него второй родиной. В 146 году он находился в Африке вместе со Сципионом Эмилианом.

Годы пребывания в Риме превратили Полибия в горячего поклонника римского государственного устройства. Он считал, что оно может рассматриваться как образцовое, поскольку в нем осуществлен идеал «смешанного устройства», включающего в себя элементы царской власти (римские консулы), аристократии (сенат) и демократии (народные собрания).

Основной труд Полибия — «Всеобщая история» (в 40 книгах). К сожалению, этот большой труд не дошел до нас в целости: полностью сохранились лишь первые пять книг, от остальных уцелели более или менее обширные фрагменты. Хронологические рамки труда Полибия таковы: подробное изложение событий начинается с 221 года и идет вплоть до 146 года (хотя в двух первых книгах дается суммарный обзор событий более раннего времени — с Первой Пунической войны). Исторический труд Полибия полностью оправдывает присвоенное ему название: автор рисует широкую картину истории всех стран, так или иначе соприкасавшихся в эту эпоху с Римом. Столь широкие масштабы и «всемирно-исторический» аспект были неизбежны, даже необходимы, ибо Полибий задался целью — ответить своим произведением на вопрос, как и почему все известные части обитаемой земли в течение пятидесяти трех лет подпали под власть Рима? Здесь, кстати сказать, в качестве ответа и возникло учение о смешанном государственном устройстве как наилучшей форме правления.

О чем свидетельствует подобная программа историка? Прежде всего о том, что труд Полибия есть определенное историческое исследование, причем такое исследование, в котором центр тяжести лежит не на рассказе о событиях, не на их описании, но на их мотивировке, на выяснении причинной связи событий. Подобная интерпретация материала и создает основу так называемой «прагматической истории».

Полибий выдвигал три основных требования перед историками. Во-первых — тщательное изучение источников, затем — знакомство с местностью, где разыгрывались события (главным образом, битвы, сражения) и, наконец, личный, практический опыт в делах военных и политических. Сам Полибий в высшей степени удовлетворял этим требованиям. Он знал на практике военное дело (в 183 г. был стратегом Ахейского союза), имел достаточный опыт в политических вопросах и много путешествовал, знакомясь с театром военных действий. К своим источникам Полибий относился критически, отнюдь не принимая их на веру, часто использовал архивный и документальный материал, а также показания очевидцев.

Эти требования, выдвигаемые Полибием, вовсе не были самоцелью. Выполнение названных условий в сочетании с установкой на выяснение причинной связи событий — все это должно было служить конечной цели: правдивому и обоснованному изложению материала. Сам Полибий подчеркивал это как главную задачу историка. Он говорил, что историк обязан в интересах соблюдения истины восхвалять врагов и порицать друзей, когда те и другие этого заслуживают, и даже сравнивал историческое повествование, лишенное истины и объективности, с беспомощностью, непригодностью человека, лишенного зрения (1, 14, 5-6).

Эти принципы и установки Полибия как исследователя роднят его и ставят в один ряд с его великим предшественником — греческим историком Фукидидом (460-395 гг. до н. э.), которого можно считать основоположником критики источников и мастером политического анализа описываемых событий. Характерной чертой Фукидида было также стремление к объективности, беспристрастности изложения, хотя, конечно, это условие им далеко не всегда соблюдалось, в особенности когда речь шла о внутриполитических событиях (например, оценка деятельности Клеона). Но как бы то ни было, Фукидид и Полибий — две родственные и вместе с тем две наиболее выдающиеся фигуры античной историографии.

Как и Фукидид, Полибий — не художник, не мастер слова, повествование его суховато, деловито, «без прикрас», как говорит он сам (9, 1-2), но зато — это трезвый, объективный исследователь, стремящийся всегда к ясному, точному и обоснованному изложению материала. Форма же изложения для него — на втором плане, ибо задача состоит не к том, чтобы показать или впечатлить, но в том, чтобы объяснить.

Все сказанное как будто уже дает возможность определить то направление античной историографии, одним из наиболее ярких представителей которого был Полибий. Есть все основания говорить о нем, а также о его великом предшественнике Фукидиде, как о родоначальниках научного (или даже научно-исследовательского) направления в античной историографии.

Другое блестящее имя, олицетворяющее собой иное направление, — Тит Ливий (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.). Он был уроженцем Патавия (ныне Падуя), города, расположенного на севере Италии, в области венетов. Ливий происходил, по всей вероятности, из богатой семьи и получил тщательное риторическое и философское образование. Около 31 г. до н. э. он переселился в Рим, в последующие годы был близок ко двору императора Августа. По своим политическим симпатиям Ливий был «республиканцем», в староримском понимании этого слова, то есть сторонником республики, руководимой аристократическим сенатом. Однако Ливий непосредственного участия в политической жизни не принимал и держался от нее в стороне, посвятив себя литературным занятиям.

Основной труд Ливия — его огромное историческое произведение (в 142 книгах), которое обычно озаглавливают «История от основания Рима» (хотя сам Ливии называл его «Анналами»). До нас дошли полностью лишь 35 книг (так называемые I, III, IV и половина V «декад») и фрагменты остальных. Для всех книг (кроме 136 и 137) существуют краткие перечни содержания (неизвестно, кем и когда составленные). Хронологические рамки труда Ливия таковы: от времен мифических, от высадки Энея в Италии до смерти Друза в 9 г. н. э.

Исторический труд Ливия приобрел огромную популярность и принес славу своему автору еще при его жизни. О популярности труда свидетельствует хотя бы факт составления краткого перечня содержания. Существовали, видимо, и сокращенные «издания» огромного произведения (об этом упоминает, например, Марциал). Бесспорно, что еще в древности исторический труд Тита Ливия стал каноническим и лег в основу тех представлений о прошлом своего родного города и своего государства, которые получал всякий образованный римлянин.

Как же понимал сам Ливий задачу историка? Его profession de foi изложена в авторском вступлении ко всему труду: «В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать». Но если дело истории — учить на примерах, то примеры, несомненно, следует выбирать наиболее яркие, наиболее наглядные и убедительные, действующие не только на рассудок, но и на воображение. Такая установка сближает — по общности стоящих задач — историю и искусство.

Что касается отношения Ливия к своим источникам, то он, в основном, пользовался — к тому же довольно некритически — литературными источниками, то есть произведениями своих предшественников (младшими анналистами, Полибием). К документам, архивным материалам он, как правило, не восходил, хотя возможность пользоваться такого рода памятниками в его время, несомненно, существовала. Своеобразна у Ливия и внутренняя критика источника, то есть принципы выделения и освещения основных фактов, событий. Решающее значение для него имеет моральный критерий, а следовательно, и возможность развернуть ораторский и художественный талант. Так, например, сам он едва ли верил легендам, связанным с основанием Рима, но они привлекали его благодарным для художника материалом. Нередко у Ливия то или иное важное решение сената или комиций, новый закон, упомянуты мельком и вскользь, в то время как какой-нибудь явно легендарный подвиг описан подробно и с большим мастерством. Связь событий у него чисто внешняя; не случайно общий план огромного труда Ливия, по существу, примитивен и восходит к образцам, известным нам из анналистики: изложение событий дается последовательно, по годам, в летописном порядке.

Большую роль в произведении Ливия играют речи и характеристики. «Щедрость» историка на подробные, развернутые характеристики выдающихся деятелей отмечалась еще в самой древности. Что касается речей действующих лиц, то они составляют у Ливия наиболее блестящие в художественном отношении страницы его труда, но историческая их ценность, конечно, невелика, и они носят печать эпохи, современной самому Ливию.

Итак, у Ливия на первом плане — художественность изображения. Не столько объяснить, сколько показать и впечатлить — таково основное направление его работы, его основная задача. Это историк-художник, историк-драматург. Поэтому он и олицетворяет — с наибольшей яркостью и законченностью — другое направление в античной историографии, направление, которое может быть определено как художественное (точнее — художественно-дидактическое).

Таковы два основных направления (тенденции), характеризующих пути развития античной историографии. Но, строго говоря, мы можем иметь в виду оба эти направления лишь в том случае, когда речь идет об античной историографии в целом. Если же подразумевается лишь римская историография, то в ней следует считать представленным одно направление, именно то, которое на примере Ливия мы определили как художественно-дидактическое. Ни Фукидид, ни Полибий последователей в Риме не имели. Кроме того, не говоря уже о Фукидиде, но даже Полибий, живший, как говорилось, долгое время в Риме, все же был — и по языку, и по общему «духу» — подлинным и типичным представителем не просто эллинистической историографии, но и более широко — эллинистической культуры в целом.

Чем же все-таки объяснить, что направление, олицетворяемое именами двух выдающихся греческих историков и определенное нами как научно-исследовательское, не получило в Риме заметного развития? Явление это представляется нам закономерным и находит, на наш взгляд, свое объяснение прежде всего в том сопротивлении идущим извне влияниям, на которое уже указывалось выше. Поэтому римская историография, даже в пору своего расцвета и зрелости, представляла, в значительной степени, лишь дальнейшее развитие, лишь более совершенную модификацию все той же древнеримской анналистики. Принципиальных изменений почти не произошло, и потому именно в смысле своих принципиальных установок корифеи римской историографии, например Ливий (это мы уже частично видели), Тацит, Аммиан Марцеллин, не столь уже далеко ушли от перечисленных в своем месте представителей поздней (а иногда и ранней!) римской анналистики.

Такие характерные черты анналистического жанра, как романоцентристская и патриотическая точка зрения, как любовь к риторическим прикрасам, общий морализующий тон и, наконец, даже такая деталь, как предпочтение летописной формы изложения событий, — все это мы можем в большей или меньшей степени найти у любого представителя римской историографии, вплоть до последних десятилетий существования римского государства. Конечно, все сказанное отнюдь не может и не должно рассматриваться как отрицание какого бы то ни было развития римской историографии на протяжении столетий. Это — явная нелепость. Так, например, нам хорошо известно, что возникали даже новые историко-литературные жанры, как, скажем, жанр исторических биографий. Однако авторы произведений подобного рода по своим принципиальным установкам — а о них и идет речь! — все же значительно ближе к художественно-дидактическому направлению, чем к тому, которое было представлено именами Фукидида и Полибия.

И, наконец, выше было сказано, что оба направления (или тенденции) античной историографии — на сей раз в достаточно модифицированном виде — существуют даже в современной науке. Конечно, это утверждение никак нельзя понимать в буквальном смысле. Но спор, начавшийся более ста лет тому назад, о познаваемости или непознаваемости исторического факта, о наличии или отсутствии закономерностей исторического процесса, привел в свое время к выводу (широко распространившемуся в буржуазной историографии) об описательном характере исторической науки. Последовательное развитие подобного вывода, несомненно, сближает историю с искусством и может считаться своеобразной модификацией одного из охарактеризованных выше направлений античной историографии.

Не мешает отметить, что и признание воспитательного значения истории — признание, кстати сказать, в наше время свойственное в той или иной степени историкам самых различных направлений и лагерей, — может быть возведено в конечном счете к тому представлению об истории как наставнице жизни, как сокровищнице примеров, которое возникло именно в античности среди сторонников и представителей «художественно-дидактического» направления.

Историк-марксист, очевидно, не может согласиться с определением истории как науки «идеографической», то есть описательной (вернее — только описательной!). Историк, признающий реальность и познаваемость исторических явлений, обязан идти дальше — вплоть до определенных обобщений или, говоря иными словами, вплоть до выведения определенных закономерностей. Поэтому для марксиста историческая наука — впрочем, как и любая другая наука — всегда «номотетична», всегда базируется на изучении закономерностей развития.

Конечно, пресловутый спор об «идеографическом» или «номотетическом» характере исторической науки не может и не должен быть отождествляем с двумя тенденциями античной историографии, но в какой-то мере своими корнями он, безусловно, восходит к этой эпохе, к этому идейному наследию античности,

В этом разделе следует хотя бы кратко охарактеризовать некоторых историков «зрелого» периода римской историографии, представленных в данной книге. Даже из этих кратких характеристик нетрудно будет, на наш взгляд, убедиться, что все они, в принципе, принадлежат к тому направлению, которое только что было определено как художественно-дидактическое.

Остановимся прежде всего на Гае Саллюстии Криспе (86-35 гг. до н. э.). Он происходил из сабинского города Амитерна, принадлежал к сословию всадников. Свою общественно-политическую карьеру Саллюстий начал — насколько нам известно — с квестуры (54 г.), затем был избран народным трибуном (52 г.). Однако в 50 году его карьера чуть было не оборвалась навсегда: он был исключен из сената якобы за безнравственный образ жизни (очевидно, существовала и политическая подоплека исключения). Еще в годы своего трибуната Саллюстий приобрел репутацию сторонника «демократии»; в дальнейшем (49 г.) он становится квестором у одного из вождей римских демократических кругов — у Цезаря и снова вводится в состав сената. В годы гражданской войны Саллюстий — в рядах цезарианцев, а после окончания военных действий назначается проконсулом провинции Africa nova. Управление этой провинцией обогатило его настолько, что, вернувшись в Рим после смерти Цезаря, он смог купить его виллу и огромные сады, долгое время называвшиеся Саллюстиевыми. По возвращении в Рим Саллюстий политической деятельностью больше не занимался, но целиком посвятил себя историческим исследованиям.

Саллюстий — автор трех исторических трудов: «Заговор Катилины», «Война с Югуртой» и «История». Первые два произведения, носящие характер исторических монографий, дошли до нас полностью, «История», охватывавшая период от 78 года по 66 год, сохранилась лишь фрагментарно. Кроме того, Саллюстию приписывается — и с достаточно серьезными основаниями — авторство двух писем к Цезарю «Об устройстве государства».

Политические воззрения Саллюстия довольно сложны. Конечно, есть все основания рассматривать его как выразителя римской «демократической» идеологии, поскольку его ненависть к нобилитету носит ярко выраженный, пожалуй, даже возрастающий характер. Так, например, критика римской аристократии и, в особенности, ее методов руководства государством в «Войне с Югуртой» (и по некоторым данным — в «Истории») острее и непримиримее, чем в «Заговоре Катилины» (и в «Письмах к Цезарю»). Однако политический идеал Саллюстия не отличается достаточной в этом смысле четкостью и последовательностью. он — сторонник некоей системы политического равновесия, основанной на правильном распределении функций управления государством между сенатом и народом. Это правильное распределение состоит в том, что сенат при помощи своего авторитета (auctoritas) должен сдерживать, направлять в определенное русло силу и мощь народа. Таким образом, идеальное государственное устройство, по мнению Саллюстия, должно покоиться на двух взаимно дополняющих друг друга источниках (и носителях) верховной власти: на сенате и на народном собрании.

Саллюстия, пожалуй, можно считать одним из первых представителей (наряду с Корнелием Сизенной и др.) римской историографии периода ее зрелости. Каковы же основные установки историка? Прежде всего следует отметить, что Саллюстий обычно рассматривается как родоначальник нового жанра — исторической монографии. Конечно, его первые исторические труды — «Заговор Катилины» и «Война с Югуртой» — вполне могут быть отнесены (как это уже и было сделано выше) к произведениям подобного жанра, но несомненно и то, что самый жанр возник значительно раньше — достаточно вспомнить младших анналистов, а затем в какой-то мере и монографии Цезаря о галльской и гражданских войнах.

Кроме того, возникновение нового историко-литературного жанра (монографического, биографического и т. п.) отнюдь не всегда предполагает пересмотр задач или целей исторического исследования. Саллюстий, быть может, наиболее яркий тому пример: отойдя в области формы (или жанра) от римских анналистов на довольно значительное расстояние, он вместе с тем остается весьма близок к ним в своем понимании задач историка. Так, он считает, что события истории Афин и подвиги их политических и военных деятелей прославлены по всему свету исключительно благодаря тому, что афиняне имели выдающихся историков, обладавших блестящими писательскими талантами. Римляне же, наоборот, до сих пор были ими не богаты. Следовательно, задача состоит в том, чтобы ярко и талантливо «писать историю римского народа по частям, которые мне представлялись достопамятными» («Заговор Катилины», IV, 2). Поскольку выбор нашего автора останавливается, после данного утверждения, на рассказе о заговоре Катилины, то, видимо, событиями, достойными упоминания и внимания историка, могут оказаться не только подвиги или проявления доблести, но и «неслыханные преступления».

Это соображение подкрепляется еще и тем обстоятельством, что, кроме повествования о заговоре Катилины, темой другой исторической монографии Саллюстия было избрано описание не менее значительного события в истории Рима — «тяжелой и жестокой» войны с нумидийскнм царем Югуртой, войны, которая, кстати сказать, впервые и с потрясающей наглядностью вскрыла разложение, коррупцию и даже открытую измену и предательство правящей верхушки Рима, то есть многих видных представителей римского нобилитета.

Оба наиболее известных исторических труда Саллюстия свидетельствуют о том, что их автор придавал огромное значение роли отдельных личностей в истории. Он не отрицает могущества рока, фортуны, то вместе с тем после «долгих раздумий» приходит к выводу, что «все было достигнуто редкостною доблестью немногих граждан» («Заговор Катилины», LIII, 4). Поэтому не удивительно, что он уделяет большое внимание характеристикам исторических деятелей. Эти характеристики, как правило, даются живо, красочно, часто в сопоставлении и играют такую роль в развертывании исторического повествования, что Саллюстия многие исследователи признают прежде всего мастером исторического портрета: стоит только вспомнить впечатляющий образ самого Катилины, знаменитые сравнительные характеристики Цезаря и Катона, портреты-характеристики Югурты, Метелла, Мария и т. д. Само собой разумеется, что указанная особенность Саллюстия, как писателя и историка, вовсе не случайность — она находится в органической связи с им же самим декларированной общей задачей красочного, талантливого изложения исторических событий и явлений.

Если придерживаться хронологической последовательности в обзоре римской историографии, то за Саллюстием следует — из числа авторов, представленных в данной книге, — Тит Ливий. Но краткая характеристика этого знаменитого историка уже дана выше, поэтому мы сейчас остановимся на другом не менее славном имени — на имени Тацита.

Публий (или Гай) Корнелий Тацит (ок. 55 — ок. 120 г.) известен нам лишь своими трудами; биографических данных почти не сохранилось. Нам не известны точно ни личное имя историка (praenomen), ни даты его жизни, ни семья, из которой он происходил (вероятно, всаднического сословия), ни место его рождения (предположительно, Нарбонская Галлия). Достоверно лишь то, что он начинал свою карьеру и прославился как оратор, был женат на дочери полководца Юлия Агриколы (жизнь и деяния которого он описал), при императоре Тите занял, видимо, должность квестора (открывавшую доступ в сенаторское сословие), в 97 году (при императоре Нерве) был консулом, а в 112-113 годах проконсулом в провинции Азия. Вот и все более или менее достоверно известные нам даты и события из жизни Тацита — даже года его смерти мы точно не знаем.

Хотя современники Тацита (например, Плиний Младший) упоминали о нем как о прославленном ораторе, речей его, образцов его красноречия, к сожалению, не сохранилось. Возможно, что они автором вообще не издавались. Так же, по всей вероятности, до нас не дошли ранние произведения Тацита; те же его сочинения, которые сохранились, были написаны им уже в достаточно зрелом возрасте.

Дошедшие до нас произведения римского историка располагаются в следующем хронологическом порядке: «Диалог об ораторах» (конец I в. н. э.), «О жизни и характере Юлия Агриколы» (98 г. н. э.), «О происхождении и местоположении Германии» (98 г. н. э.) и, наконец, два наиболее капитальных труда Тацита «История» (ок. 110 г. н. э.) и «Анналы» (после 117 г. н. э. Эти последние дошли до нас не полностью: от «Истории» сохранились первые четыре книги и начало пятой, от «Анналов» — первые шесть книг (с лакунами) и книги XI-XVI; в общей сложности сохранилось около половины всего труда, который еще в самой древности нередко рассматривался как единый (и состоящий в целом из тридцати книг). И, действительно, оба основных исторических труда Тацита своеобразно дополняют друг друга: в «Анналах», написанных, как мы только что отмечали, позже «Истории», дается изложение более ранних событий — с 14 по 68 г. н. э. (период правления императоров Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона), тогда как в «Истории» описываются уже события 69-96 гг. н. э. (период правления династии Флавиев). Ввиду утраты части книг указанные хронологические рамки полностью не выдержаны (в дошедших до нас рукописях), но мы располагаем свидетельством древних, что оба труда Тацита фактически давали единое и последовательное изложение событий римской истории «от кончины Августа до смерти Домициана» (то есть с 14 по 96 г. н. э.).

Что касается политических воззрений Тацита, то их, пожалуй, легче всего молено определить в негативном плане. Тацит, в соответствии с государствоведческими теориями античности, знает три основных типа государственного устройства: монархию, аристократию и демократию, а также соответствующие этим основным типам «извращенные» формы. Строго говоря, Тацит не отдает предпочтения и даже отрицательно относится ко всем трем видам правления. Монархия не устраивает его, поскольку не существует достаточно надежных средств для предотвращения ее перехода («вырождения») в тиранию. Ненависть же к тирании пронизывает все произведения Тацита, что и дало основание еще Пушкину назвать римского историка «бичом тиранов». Весьма скептически и, по существу, не менее отрицательно относится Тацит к аристократическому «элементу» римского государственного устройства, то есть к сенату, во всяком случае, к современному ему сенату. Ему претит раболепие и подобострастие сенаторов перед императорами, их «отвратительная» лесть. Весьма невысокого мнения он и о римском народе, под которым Тацит традиционно понимает население самого Рима и про которое он презрительно говорит, что «у него нет других государственных забот, кроме заботы о хлебе» («История», 4, 38), или что оно «обычно жаждет переворотов», но в то же время ведет себя слишком трусливо («Анналы», 15, 46).

О своем политическом идеале Тацит нигде прямо не заявляет, но, судя по некоторым его намекам и косвенным высказываниям, этот идеал лежит для него в прошлом, выступая в несколько туманных и весьма приукрашенных образах древнейшей римской республики, когда в обществе якобы царили справедливость, добродетель и равенство граждан. В этом отношении Тацит малооригинален — «золотой век», эпоха расцвета Рима, относимая одними к более, другими к менее отдаленному прошлому (но всегда — к прошлому!), это — общее место ряда историко-философских построений античности. Более того — картина расцвета римского государства, господства mores maiorum и т. п. выглядит у Тацита, пожалуй, даже более бледно, более общо и неопределенно, чем у некоторых его предшественников (например, Саллюстия, Цицерона). Политический облик Тацита был, в свое время, очень метко определен Энгельсом, который считал его последним из староримлян «патрицианского склада и образа мыслей».[1]

Тацит — один из наиболее прославленных в веках деятелей римской культуры. Но, конечно, эта слава заслужена не столько Тацитом-историком, сколько Тацитом-писателем. Он — выдающийся мастер развертывания и описания драматических ситуаций, его характерный стиль, отличающийся сжатостью, асимметричностью построения предложений, его характеристики и отступления, весь набор приемов опытного ритора и оратора — все это превращает повествование историка в чрезвычайно напряженный, впечатляющий и вместе с тем высокохудожественный рассказ. Таков Тацит — писатель, драматург. Если же говорить о Таците-историке, то его следует расценивать как типичное явление римской историографии: по своим «программным установкам» он не в меньшей, а, пожалуй, даже — в силу блестящего таланта писателя — в большей степени должен быть отнесен, как и его знаменитый предшественник Ливий, к представителям так называемого художественно-дидактического направления.

Как и Ливий, Тацит считает, что основная задача историка заключается не в том, чтобы развлекать или забавлять читателя, но наставлять его, приносить ему пользу. Историк должен являть на свет как добрые дела и подвиги, так и «безобразия» — одно для подражания, другое — для «позора в потомстве». Эта морально-дидактическая установка требует прежде всего красноречивого изложения событий и беспристрастия (sine ira et studio — без гнева и приязни).

Что касается анализа причин описываемых им событий, то Тацит и здесь не выходит за пределы обычных представлений и норм: в одних случаях причиной оказывается прихоть судьбы, в других — гнев или, наоборот, милость богов, события часто предваряются оракулами, предзнаменованиями и т. п. Однако нельзя сказать, чтобы Тацит придавал безусловное значение и сам непоколебимо верил как во вмешательство богов, так и во всякие чудеса и предзнаменования. Подобные объяснения причин исторических событий носят у него скорее привычно традиционный характер, и поневоле создается впечатление, что историка не столько интересовал и занимал анализ причин, сколько возможность ярко, впечатляюще и поучительно изобразить самые события политической и военной истории Римской империи.

Младшим современником Тацита был Гай Светоний Транквилл (ок. 70 — ок. 160 гг.). Сведения о его жизни также чрезвычайно скудны. Мы не знаем точно ни года рождения, ни года смерти Светония. Он принадлежал к всадническому сословию, его отец был легионным трибуном. Светоний вырос, видимо, в Риме и получил обычное по тем временам для ребенка из зажиточной семьи образование, то есть окончил грамматическую, а затем и риторическую школу. Вскоре после этого он попадает в кружок Плиния Младшего, один из центров культурной жизни тогдашнего Рима. Плиний, вплоть до самой своей смерти, оказывал покровительство Светонию и пытался не раз содействовать его военной карьере, которая, однако, Светония не прельщала; он предпочел ей адвокатскую деятельность и литературные занятия.

Вступление в 117 году на престол императора Адриана знаменовало собой перелом в судьбе и карьере Светония. Он был приближен ко двору и зачислен в управление «по научным делам», затем ему был поручен надзор за публичными библиотеками, и, наконец, он получил назначение на высокий пост секретаря императора. Перечисленные посты открыли Светонию доступ к государственным архивам, чем он, несомненно, и воспользовался для своих научных и литературных занятий. Однако сравнительно скоро — в 122 году — Светоний, по причинам, для нас неясным, заслужил немилость императора и был отставлен от должности. На этом его придворная карьера заканчивается, и дальнейшая жизнь и судьба Светония нам неизвестны, хотя прожил он еще довольно долго.

Светоний был весьма плодовитым писателем. До нас дошли названия более чем десятка его трудов, хотя сами произведения не сохранились. Заглавия их говорят о чрезвычайной широте и разносторонности интересов Светония; он поистине был ученым-энциклопедистом, продолжая в какой-то мере линию Варрона и Плиния Старшего. Из сочинений Светония мы в настоящее время располагаем, строго говоря, лишь одним — историко-биографическим трудом «Жизнь двенадцати цезарей», а также более или менее значительными фрагментами из произведения, называвшегося «О знаменитых людях» (главным образом из книг «О грамматиках и риторах» и «О поэтах»).

Таким образом, Светоний выступает перед нами как историк, причем особого направления или жанра — биографического (точнее — жанра «риторической биографии»). Как представитель биографического жанра в Риме, он имел некоторых предшественников (вплоть до Варрона), однако труды их нам почти неизвестны, поскольку они (за исключением труда Корнелия Непота) до нашего времени не сохранились.

Светоний, подобно Тациту, нигде не высказывает открыто свои политические взгляды и убеждения, но они могут быть определены без особого труда. Он был приверженцем зародившейся в его время и даже ставшей модной теории «просвещенной монархии». Поэтому он делит императоров на «хороших» и «дурных», будучи уверен, что судьбы империи целиком зависят от их злой или доброй воли. Император квалифицируется как «хороший» прежде всего, если он уважительно относится к сенату, оказывает экономическую помощь широким слоям населения и если он — новый мотив в воззрениях римских историков — заботится о благосостоянии провинций. И хотя, наряду с этим, Светоний считает своим долгом «объективно» освещать личные свойства и противоречивые черты характера каждого императора, вплоть до самых неприглядных, тем не менее он твердо верит в божественное происхождение императорской власти.

В «Жизни двенадцати цезарей» даны биографии первых императоров Рима, начиная с Юлия Цезаря (биография его до нас дошла не полностью, утеряно самое начало). Все биографии построены по определенной схеме, которую сам Светоний определяет так: «не в последовательности времени, а в последовательности предметов» («Август», 9). Эта последовательность «предметов» примерно такова: а) родословная императора, b) время и место рождения, с) детские годы, всякие предзнаменования, d) описание прихода к власти, е) перечисление важнейших событии и мероприятий во время правления, f) описание наружности императора, g) описание черт характера (литературные вкусы) и h) описание обстоятельств смерти и соответственных предзнаменований.

Светонию, как это уже неоднократно отмечалось, не повезло в оценках последующих поколений. Как историка его всегда заслонял яркий талант Тацита, как биограф он, конечно, уступал Плутарху. Светония не раз и справедливо обвиняли в том, что он как бы изолирует описываемых им государственных деятелей, вырывая их из исторической обстановки, что он уделяет большое внимание мелочам и деталям, опуская действительно важные события, что он, наконец, поверхностен и стремится лишь к голой занимательности.

Все эти упреки, справедливые, быть может, с точки зрения современного читателя, едва ли следует предъявлять самому Светонию и его эпохе. Его «Жизнь двенадцати цезарей» еще в большей степени, чем труды Тацита или монографии Саллюстия, носит характер художественного произведения, даже романа (который, как известно, не требует документальной точности!) и ориентирована в этом направлении. Скорее всего именно так этот труд воспринимался в самом Риме, и, быть может, в том и состоял секрет прижизненной славы Светония, славы, которой едва ли мог похвалиться в те времена его старший современник — Тацит.

Последний историк, на краткой характеристике которого мы должны остановиться, принадлежит уже не столько к эпохе зрелости и расцвета римской литературы и, в частности, историографии, сколько к эпохе ее упадка. Это вообще последний крупный римский историк — Аммиан Марцеллин (ок. 330 — ок. 400 гг.). Мы его считаем — и это общепринято — римским историком, хотя известно, что он был по происхождению греком.

Сведения, сохранившиеся о жизни Аммиана Марцеллина, чрезвычайно скудны. Год рождения историка может быть определен лишь приблизительно, зато точнее нам известно место его рождения — город Антиохия. Он происходил из довольно знатной греческой семьи, поэтому получил основательное образование. Аммиан Марцеллин провел много лет в армии; его военная карьера началась в 353 году, а через десять лет — в 363 году он еще участвовал в походах Юлиана. За время военной службы ему пришлось побывать в Месопотамии, Италии, Галлии, известно также, что он посещал Египет и Балканский полуостров (Пелопоннес, Фракия). Видимо, после смерти императора Иовиана он оставил военную службу и вернулся в родной город, затем переехал в Рим, где и занялся своим историческим трудом.

Этот труд носил название «Деяния» (Res gestae) и состоял из тридцати одной книги. До нас дошли лишь книги XIV-XXXI, но со слов самого историка известно, что труд в целом охватывал период римской истории со времени правления императора Нервы (96 г.) и вплоть до гибели Валента (378 г.). Таким образом Аммиан Марцеллин, видимо, вполне сознательно и «программно» выступал как продолжатель Тацита и строил свой труд в значительной мере по образцу «Истории» и «Анналов».

Сохранившиеся книги исторического сочинения Аммиана Марцеллина представляют, пожалуй, наибольшую ценность: в них излагаются события с 352 года, то есть события, современные самому историку, наблюдателем или участником которых он являлся. Чрезвычайно подробно и ярко освещено время Юлиана: описываются его войны в Галлии и Германии, разрыв с Констанцием, борьба с персами и, наконец, его смерть. Особенностью исторического повествования Аммиана Марцеллина можно считать наличие многочисленных экскурсов и отступлений самого разнообразного содержания: иногда это сведения географического характера, иногда — очерки нравов, а иногда — рассуждения даже религиозно-философского толка.

Труд Аммиана написан на латинском языке (что и дает, в первую очередь, основание относить его автора к римским историкам и писателям). Возможно, что и в области языка (или стиля) Аммиан считал себя последователем Тацита и пытался ему подражать: изложение его патетично, красочно, даже витиевато; оно полно риторических прикрас в духе усложненного и напыщенного — так называемого «азианского» — красноречия. Если в настоящее время такая манера изложения представляется искусственной, ненатуральной, а язык Аммиана, по выражению некоторых современных исследователей, «истинное мучение для читателя», то не следует забывать, что в IV в. н. э. торжествовала именно азианская школа красноречия и были еще вполне живы взгляды, согласно которым декларировалось определенное родство приемов исторического повествования, с одной стороны, и ораторского искусства — с другой.

Аммиан Марцеллин — римский писатель и историк не только потому, что он писал на латинском языке. Он — подлинный патриот Рима, поклонник и почитатель его мощи, его величия. Как военный, он прославляет успехи римского оружия, — как историк и мыслитель, он преклоняется перед «вечным» городом. Что касается политических симпатий, то Аммиан — безусловный сторонник империи, но это только естественно: в его время о восстановлении республиканского строя уже никто и не помышлял.

Историк Аммиан Марцеллин вполне закономерно (и, вместе с тем, — вполне достойно!) завершает собой круг наиболее выдающихся представителей римской историографии. В какой-то мере он, как и избранный им образец, то есть Тацит (см., например, «Анналы»), по общему плану изложения исторического материала возвращается чуть ли не к древним анналистам. Жанр историко-монографический или историко-биографический не был им воспринят, он предпочитает держаться погодного хронологического изложения событий.

Вообще в облике Аммиана Марцеллина как последнего римского историка скрещиваются многие характерные черты римской историографии как таковой, проступают приемы и установки, типичные для большинства римских историков. Это прежде всего римско-патриотическая установка, которая почти парадоксально завершает свое развитие в историческом труде, написанном греком по происхождению. Затем, это вера не столько в богов, что выглядело в IV в. н. э. уже несколько «старомодным» (кстати сказать, Аммиана отличают черты веротерпимости даже по отношению к христианам!), сколько вера в судьбу, фортуну, сочетающаяся, правда, с не меньшей верой (что тоже типично!) во всякие чудесные знамения и предсказания.

И, наконец, Аммиан Марцеллин, подобно всем остальным римским историкам, принадлежал к тому направлению, которое было охарактеризовано нами выше как художественно-дидактическое. В качестве представителя именно этого направления он стремился в своей работе историка воплотить два основных принципа, сформулированных еще Саллюстием и Тацитом: беспристрастность (объективность) и вместе с тем красочность изложения.

Что касается объективного изложения событий, то Аммиан не раз в своем труде подчеркивал этот принцип, и, действительно, следует признать, что даже в характеристиках исторических деятелей и, в частности, своего любимого героя, перед которым он преклонялся, императора Юлиана, Аммиан добросовестно перечислял как все положительные, так и отрицательные черты. Интересно отметить, что намеренное умолчание о том или ином важном событии историк считал недопустимым обманом читателя, не меньшим, чем беспочвенный вымысел (29, 1, 15). Красочность же изложения, с его точки зрения, определялась отбором фактов (Аммиан не раз подчеркивал необходимость отбирать именно важные события) и, конечно, теми риторическими приемами и «ухищрениями», которые он столь щедро применял в своем труде.

Таков облик последнего римского историка, который был одновременно последним представителем античной историографии вообще. Ибо возникшая уже в его время и параллельно развивавшаяся христианская историография если и отталкивалась по своим внешним приемам от античных образцов, то по своему внутреннему, идейному содержанию была ей не только чужда, но, как правило, и глубоко враждебна.

С. Утченко