ЧАСТЬ II. РУССКИЕ ВОСТОКОВЕДЫ XIX ВЕКА М. Д. Храповицкий и М. Н. Суровцов
Г. Г. Пиков. М. Д. ХРАПОВИЦКИЙ И М. Н. СУРОВЦОВ: СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ
История Востока традиционно привлекает внимание исследователей. Тем не менее, в последнее время интерес к ней заметно вырос. Это обусловлено целым рядом факторов:
1) усилившимся влиянием некоторых восточных стран на мировую экономику и историю отдельных регионов;
2) накоплением нового археологического материала и успехами в филологии, антропологии и этнографии;
3) невозможностью более объяснять историю Востока при помощи терминологии, разработанной для западноевропейской истории;
4) развитием и широким применением в исследовательской практике цивилизационного метода, а также конкретизацией в этой связи понятия «Восток»;
5) поиском новых средств и методов изучения восточного мира.
Изменились также, казалось бы, устоявшиеся оценки вклада того или иного исследователя или периода отечественной историографии. Особым интересом пользуется период становления отечественной синологии.
В прошлом столетии были написаны первые обобщающие труды по истории не только китайской цивилизации, но и сопредельных территорий. В целом понятие «Восток» в то время было довольно неопределенным, под ним понимался весь неевропейский мир и неевропейская культура, принципиально противостоящие западному миру[129]. Однако исследования отдельных западных и отечественных востоковедов знаменовали и появившийся интерес к конкретным народам и их истории, в том числе к истории национальных государственных образований на северной окраине танского и сунского Китая (Тюркский и Уйгурский каганаты, Бохай, Западное Ся, Ляо, Цзинь) и характеру их взаимоотношений. Этот интерес перманентно усиливается на протяжении прошлого и нынешнего столетий, что вполне понятно, ибо вторая половина I — первая половина II тыс. н. э. — одна из наиболее насыщенных событиями эпох в истории народов Центральной Азии.
Заметное место в истории центральноазиатского региона занимали кидани. Они играли значительную роль в бурных событиях предмонгольского периода, оказали огромное влияние на развитие культуры дальневосточной ойкумены. Созданная ими Великая Железная империя (Да Ляо), существовавшая более двухсот лет (907-1125 гг.), в период наибольшего могущества владела территорией Внутренней и Внешней Монголии, а также частью Северного Китая, влияла на политику Кореи, северокитайских династий Поздняя Цзинь, Поздняя Хань и Северная Хань (936-972 гг.), тангутского государства Западное Ся. В зависимость от империи попали даже южнокитайские царства Уюэ и Южное Тан.
Изучением истории племен и народов Восточной Азии в древности и средние века европейские исследователи занимались еще в XVIII в. В России В. Тредиаковский, П. Паллас и Н. Я. Бичурин подвели под эти исследования научную основу, познакомив мир с работами европейских и китайских ученых, начав публикацию и анализ письменных источников. К середине XIX в. были заложены основы тщательного изучения отдельных проблем, а благодаря усилившимся политическим и экономическим контактам Цинской империи с европейской цивилизацией стало возможным знакомство европейцев с китайскими источниками и литературой. Неудивительно, что именно тогда появились ученые, углубленно изучавшие историю национальных государственных образований на севере Китая (в России это В. П. Васильев, М. Н. Суровцов и др.).
М. Д. ХРАПОВИЦКИЙ
Одним из малоизвестных исследователей, которые вписали заметную страницу в изучение истории стран Востока, был Михаил Данилович Храповицкий (1816-1860). Сын священника Крестецкого уезда Новгородской губернии, поступивший в 1845 г. в Петербургскую духовную академию, в 1849 г. уехал в Китай в качестве студента XIII Российской духовной миссии. Возглавил миссию Палладий Кафаров, а в ее подготовке принимал участие и Н. Я. Бичурин.
В Китае М. Д. Храповицкий совершенствовал знание китайского языка, изучал маньчжурской язык. Об основательности этих занятий свидетельствует то, что М. Д. Храповицкий известен как переводчик трактата о России с Китаем 1860 г. (с русского языка — на китайский и маньчжурский, с китайского — на русский) и «Царствования Петра I» (на маньчжурский язык).
В плане научной работы М. Д. Храповицкий занялся изучением истории Цинской империи. Его статья «События в Пекине при падении Минской династии», опубликованная в третьем томе «Трудов Российской духовной миссии в Пекине»[130], была оценена Н. Г. Чернышевским как «первая и важнейшая по содержанию», ибо ее материал давал повод утверждать, что бедствия угнетаемого народа неминуемо приводят к народному восстанию.
М. Д. Храповицкий оставил после себя большое рукописное наследие. Неожиданная смерть помешала ему опубликовать готовившиеся к изданию «Материалы для истории уголовного законодательства в Китае» и «Историческое обозрение монетной системы». В РГБ есть и другие его рукописи — «Русские посольства в Китай», «История династии Цинь /по Ганму/», «Обвинения против княжества Цинь». Особо хотелось бы упомянуть «Записки о народе Ляо», где затронут ряд вопросов ранней истории киданей (происхождение, первоначальная родина, уровень социально-экономического развития, взаимоотношения с Китаем и др.), осуществлена попытка локализации во времени и пространстве отдельных исторических фактов. П. Е. Скачков справедливо замечал, что публикация «Записок...» и других рукописей «принесла бы большую пользу науке»[131].
В целом можно констатировать, что основным объектом внимания М. Д. Храповицкого была история маньчжурского Китая. Это обусловило то, что другие работы, в том числе «Записки...», были своего рода этюдами к общей «картине» цинской истории или появились в результате обдумывания смежных сюжетов. На наш взгляд, именно этим объясняются недостатки работ М. Д. Храповицкого: 1) пересказ источника, положенного в основу изложения; 2) отсутствие точных и регулярных ссылок на него; 3) отсутствие критики источников и обзора литературы; 4) согласование мыслей автора с мнением китайского подлинника. Сказывалось на методах и целях работы М. Д. Храповицкого широко распространенное в XIX в. представление, что человек всегда и везде, во все времена и во всех странах «одинаков», поэтому нет необходимости особо интересоваться мировоззрением не только автора или составителя источника, но подчас и исторических персонажей. Однако М. Д. Храповицкий пытался строить свою работу на строго научной, экспериментальной основе, выдвигая на первый план историю Китая, составленную по китайским памятникам. Он отбросил стереотипное представление о китайцах как «низшей расе», а их культуре — как культуре «отсталого» народа.
Многие работы М. Д. Храповицкого — это «заметки для себя», поднимавшие актуальные проблемы и имевшие большое значение для понимания современности и специфики исторического процесса в Китае. Он пошел дальше Н. Я. Бичурина, начав разработку вопросов экономической истории, народных движений и др. В отношении киданьской истории работу М. Д. Храповицкого «Записки о народе Ляо» можно считать началом исследований, посвященных проблемам киданьской истории (М. Д. Храповицкий, М. Н. Суровцов, авторы советского периода). В то же время статьи и книги Н. Я. Бичурина и В. П. Васильева положили начало осмыслению проблемы роли киданей в восточноазиатской истории (Н. Я. Бичурин, В. П. Васильев, В. В. Бартольд, Л. Н. Рудов и др.).
М. Н. СУРОВЦОВ
Одним из пионеров киданеведения в России, вслед за Н. Я. Бичуриным (Иакинфом), увидевшим необходимость тщательного изучения письменных источников и разработки на их основе проблем киданьской истории, был ныне почти не известный даже специалистам М. Н. Суровцов. Он первым в истории европейской синологии сделал перевод самого авторитетного и полного источника по истории Ляо — династийной истории «Ляо ши». Этим переводом пользовались такие крупнейшие специалисты по истории Центральной Азии, как В. В. Григорьев, А. М. Позднеев, А. Н. Рудов. Основываясь на своем переводе, М. Н. Суровцов написал работу по истории киданей, высоко оцененную руководством восточного факультета и кафедры китайской словесности Санкт-Петербургского университета[132].
Работа студента М. Н. Суровцова является своеобразной вехой в истории отечественной и мировой синологии. Ни один исследователь до него (если не считать китайских авторов) не рассматривал отдельно и подробно историю этого кочевого народа. Показательно, что это была первая и единственная попытка создать общий очерк истории этого этноса на основе самого авторитетного источника — «Ляо ши» («История династии Ляо»). Небезынтересно будет проанализировать этот труд и на предмет выявления характерных особенностей историко-философской основы отечественного китаеведения XIX в.
Основательность и добросовестность метода работы М. Н. Суровцова, научная значимость проанализированных им сведений уже давно вызывали у исследователей желание познакомить широкие круги научной общественности с этим уникальным памятником русской синологии. Однако в силу целого ряда технических причин эта трудоемкая работа все время откладывалась. Мешало осуществлению такого необходимого, желанного мероприятия и полное отсутствие каких-либо сведений о М. Н. Суровцове, его жизни и деятельности. Неизвестны были даже его имя и отчество. В настоящее время благодаря обнаруженным архивным материалам появилась возможность дать небольшой предварительный очерк о начальном этапе научной деятельности этого китаеведа.
Родился Михаил Николаевич Суровцов 20 октября 1850 г. в с. Кабанское Верхнеудинского округа Иркутской губернии. Отцом его был Николай Михайлович Суровцов — смотритель Туркинских минеральных заведений, «из приказно-служилых детей». Судя по «Формулярному списку о службе» отец начал службу 31 января 1821 г. в должности копииста Верхнеудинского уездного (позже — окружного) суда и, последовательно пройдя все ступеньки чиновничьей службы, выказав способности и должное рвение к работе, 31 декабря 1840 г. был произведен в титулярные советники. «За усердную службу по Высочайшему Его императорского Величества повелению» 8 марта 1844 г. он «определен смотрителем Туркинских Минеральных Заведений»[133]. Однако ко времени рождения сына Михаила Н. М. Суровцов «по постановлению Иркутского Приказа общественного Призрения на 30 июня 1848 года... за противозаконные поступки» был отстранен от этой должности, впоследствии судим «за растрату денег и имущества Туркинских Минеральных заведений» и по решению Сената «лишен всех особенных, лично к его состоянию присвоенных ему прав и преимуществ», а затем сослан в Якутскую область[134].
Жена его — Елисавета Федоровна и дети — Михаил, Татьяна и Анна оказались «состояния бедного». Н. М. Суровцов вскоре скончался, вероятно, в Якутской области. Михаил благодаря стараниям матери и собственному усердию получил неплохое по тем временам образование. Об этом свидетельствует его аттестат об окончании 15 июня 1868 г. Иркутской классической гимназии (с одним латинским языком): «На последнем окончательном испытании оказал успехи: в законе Божьем, словесности, Алгебре, Геометрии, Тригонометрии, Географии, истории Всеобщей и Русской и языках: латинском, французском и немецком отличные, в Русском с церковно-славянским языках, физике и космографии хорошие». В результате был «награжден серебряной медалью, с правом, при поступлении в Гражданскую службу, на чин XIV класса»[135].
Выпускники подобных гимназий обязаны были после получения образования прослужить шесть лет в Сибирских губерниях. Однако «казенно-коштный воспитанник» Михаил Суровцов был направлен, «согласно его желанию, в Санкт-Петербургский университет по факультету Восточных языков на имеющуюся вакантную стипендию Генерал-Адьютанта Игнатьева». «По бедному состоянию его матери от платы за слушание лекций в университете» он был освобожден. Так М. Н. Суровцов оказался студентом первого курса китайско-маньчжурско-монгольского разряда. Этим он обязан был хлопотам своей матери Елисаветы Федоровны, в результате которых Главный инспектор училищ Восточной Сибири обратился с ходатайством к Председательствующему Совета Главного управления Восточной Сибири, а тот распорядился определить Михаила на вакантную стипендию Генерал-адьютанта Николая Игнатьева. По положению Сибирского комитета «О содержании в Восточном факультете Императорского Санкт-Петербургского университета одного стипендиата Николая Игнатьева»[136], кяхтинское купечество в память о заключении Пекинского договора 1860 г. обязывалось содержать в Санкт-Петербургском университете по китайско-маньчжурскому отделению одного стипендиата в течение 15 лет: «Стипендиат избирается из наиболее способных воспитанников Иркутской гимназии... При равных достоинствах избираемых воспитанников преимущество должно быть отдаваемо беднейшему...»[137].
Михаил Николаевич Суровцов был зачислен в Санкт-Петербургский университет 1 августа 1868 г. без экзаменов, на основании аттестата, и определен на первый курс китайско-маньчжурско-монгольского разряда. Учиться было трудно. Стипендия выдавалась не всегда регулярно. Жить приходилось на частных квартирах. Связь с домом поддерживалась только при помощи почты. Лишь один раз в вакационное время М. Н. Суровцов позволил себе выехать за пределы столицы — в Кременецкий уезд Волынской губернии (со 2 июня по 15 августа 1869 г.). Вероятно, эта поездка была связана с учебными, а не личными делами, ибо билет на дорогу он получил в библиотеке университета. Зарегистрировав билет у кременецкого уездного исправника 13 июня 1869 г., он сдал его в университет после возвращения.
Учеба на факультете была напряженной. Специфика факультета предполагала большую самостоятельную работу студентов. Только «при таком способе занятий студенты факультета восточных языков могли в течение четырехлетнего курса, не совсем достаточного для основательного изучения восточных языков и всестороннего ознакомления с историею и литературою Востока, приобретать отличные познания»[138]. Учился М. Н. Суровцов с желанием и настойчивостью. Об этом говорят лестные отзывы В. В. Григорьева, назвавшего его талантливым китаеведом, а также сведения из личного дела. Как раз ко времени написания им работы о киданях относится такая запись: «Стипендиат Генерал-Адъютанта Игнатьева г. Суровцов состоит... на третьем курсе китайско-маньчжурско-монголъского разряда, экзамен выдерживает весьма хорошо»[139].
М. Н. Суровцов постоянно просил разрешения пользоваться фондами библиотеки больше, чем другим студентам. Того количества книг, которое максимально могло быть выдано на руки студентам (6 томов), ему явно не хватало. Он добился, что ему разрешили «держать» по 14 книг. Результатом такой добросовестной работы явился диплом, в котором значилось: «Совет Императорского Санкт-Петербургского Университета сим объявляет, что Михаил Николаев сын СУРОВЦОВ, из обер-офицерских детей, 21 года от роду, православного вероисповедания... на испытаниях показал: в богословии, китайском языке, истории китайской литературы, маньчжурском языке, монгольском языке, истории монгольской литературы, истории востока, практических занятиях китайским языком, русской истории, русской словесности и французском языке — ОТЛИЧНЫЕ ПОЗНАНИЯ, за которые факультетом восточных языков признан достойным ученой степени КАНДИДАТА и, на основании четвертого пункта § 42 общего устава Российских университетов, утвержден в этой степени Советом Университета 31 мая 1872 года»[140].
После четырехгодичного курса обучения М. Н. Суровцов решил остаться в университете еще на один «прибавочный» год, в течение которого студенты обычно совершенствовали знание языков. Но в связи с тяжелым материальным положением он уже в октябре 1872 г. вынужден ходатайствовать об определении на службу в Азиатский Департамент Министерства Иностранных Дел. «...По сношению, учиненному о нем Министерством Иностранных Дел с Главным начальством Восточной Сибири, к принятию г. Суровцова на службу в Азиатский Департамент препятствий не встречается»[141]. Получив 2 января 1873 г. диплом, кандидат М. Н. Суровцов по просьбе Министерства иностранных дел и с согласия Главного начальства Восточной Сибири отправился на службу в Азиатский департамент.
25 января 1873 г. Департаментом личного состава и хозяйственных дел Министерства иностранных дел было отправлено на рассмотрение в Правительствующий Сенат представление «об утверждении чиновника сверх штата при Азиатском Департаменте Михаила Суровцова...»[142]. Утверждение Сената последовало 22 марта 1873 г. Одновременно М. Н. Суровцов был утвержден в чине коллежского секретаря. Так закончился период его жизни, связанный с углубленной работой над китайскими источниками по средневековой истории Восточной Азии.
Государственная служба М. Н. Суровцова продолжалась недолго. К зиме 1873 г. он серьезно заболел. Некий доктор Муретти заключил, что «есть опасение туберкулеза легких». Больной выехал за границу на лечение. Вскоре тот же доктор Муретти сообщил в Департамент, что «коллежский секретарь Мишель Суровцов... не может вернуться в Россию без опасения для его жизни до весны» из-за прогрессирующей болезни[143]. Видимо, за короткий срок пребывания на службе М. Н. Суровцов успел показать себя с неплохой стороны. Директор Департамента Петр Николаевич Стремоухое разрешил ему жить за границей до полного выздоровления и продлил выплату жалования[144]. Трагический конец был очевиден и для больного. Он просил: «...в случае моей смерти... назначить хотя небольшое пособие моей матушке, проживающей в Сибири, т.к. она, в случае потери меня, лишается всяких средств к существованию... Я почти уверен, что осенью меня не будет... Может быть, Рим или Неаполь замедлят это...»[145]. Точная дата смерти М. Н. Суровцова неизвестна, но можно предположить, что произошло это в 1874 г.
К началу работы М. Н. Суровцова над темой в европейской науке уже существовала некоторая традиция ее изучения, особенно если вспомнить имена Н. Я. Бичурина и В. П. Васильева[146], но сколько-нибудь основательных и концептуальных исследований не было. Одной из существеннейших причин этого было отсутствие тщательно разработанной методологии. В исторической науке первой половины XIX столетия происходила выработка первых научно-мировоззренческих систем. Об отсутствии необходимых «руководящих основ» как недостатке, присущем многим серьезным ученым, говорил и сам М. Н. Суровцов (л. 2).
Интерес к киданям, прослеженный по западной литературе XVIII в., был связан с расширением политических, экономических и культурных связей с Востоком. На первых работах исследователей, предпринявших попытки обобщения данных источников о киданях, лежит печать филоориентализма, стремившегося обнаружить во вновь открываемых культурных ценностях восточного мира идейную опору в борьбе с «феодальной реакцией» и «мракобесием духовенства». Известия восточных авторов европейские исследователи на первых порах заимствовали из книг средневековых путешественников (М. Поло, П. Карпини, Г. Рубрука) и сборников антологического плана, созданных китайскими («Ляо ши шии» / «Подборка пропущенного в истории династии Ляо» / Ли Э, «Ляо ши шии бу» / «Дополнение к сочинению "Подборка пропущенного в истории династии Ляо"»/ Ян Фуцзи) и мусульманскими историками. Однако интересы Д' Эрбло, К. Видлу и других авторов той эпохи (Дегинь, Гобиль, Грозье, Ж. Б. Дюгальд, Ж. Де Майа) не замыкались лишь на истории киданей. Они описывали более обширный период, нежели время правления киданьских династий. Их книгам были свойственны описательность, комплексность, не перевод, а пересказ источников. Не обладая еще навыками строгого научного анализа фактического материала, они стремились примирить разнородные источники, путались в именах и династиях.
Во второй половине XVIII в. произошло знакомство с историей киданей и в России. К этому времени трудами первых русских путешественников и дипломатов в Китае был заложен фундамент отечественной синологии. Развитие отношений с Китаем, формирование различных участков русско-китайской границы и ведение торговых дел требовали специальных знаний и компетентных людей. Первые упоминания о киданях в отечественной литературе основываются на знаниях, почерпнутых в работах западных исследователей. Впервые кидани были упомянуты в «Родословной истории о татарах» Абулгази-хана, переведенной на русский язык известным отечественным поэтом В. Я. Тредиаковским. Был накоплен значительный фактический материал по истории дальневосточных стран и в начале следующего столетия, однако в фокусе оказались уже отдельные проблемы.
В первые десятилетия XIX в. были заложены научные основы мировой ориенталистики. В 1820-х гг. Абель Ремюза и Г. Ю. Клапрот упоминали киданей как «тунгусскую нацию». Они считали, что «дунху» — это китайская транскрипция слова «тунгус». Собственно киданьские история и культура европейскими исследователями специально не изучались. По истории Китая был накоплен столь значительный материал, что достаточно прочно укоренилось мнение, сформулированное известным русским мореплавателем И. Ф. Крузенштерном: «О Китае написано столь много, что весьма трудно уже сказать о нем что-либо новое»[147]. Тем значительнее выглядит фигура великого русского китаеведа Н. Я. Бичурина, который «привлек внимание широких кругов русского общества к ранее неизвестным сторонам истории и культуры Китая и заставил пересмотреть неправильные взгляды на Китай, перенесенные с Запада»[148]. Именно благодаря трудам русских китаистов, по словам академика В. В. Бартольда, «русская синология еще в 1851 и 1852 гг. опередила западноевропейскую»[149].
В середине XIX в. начался новый этап в изучении истории киданей, характеризующийся более глубоким интересом к их истории и разработкой отдельных проблем. Над происхождением киданей основательно потрудился М. Д. Храповицкий, результатом чего стали «Записки о народе Ляо». Однако они не были опубликованы. Большое значение для изучения истории киданей и других кочевых соседей Китая имела работа В. П. Васильева «История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века». Этот исследователь считал, что история киданей «составляет один из важнейших фактов среднеазиатской истории, без них мы не поймем даже причины появления Чингисхана и предводимых им Монголов»[150].
Работа М. Н. Суровцова «О владычестве киданей в Средней Азии» представляет собой рукопись, включающую пять тетрадей (сохранились лишь четыре). В четырех из них содержится очерк истории киданей до крушения восточного государства. В пятой тетради была освещена история западных киданей и их государства.
Труд делится на следующие разделы:
1. «Историко-политический обзор деятельности киданей от начальных известий о появлении народа и основании им династии Ляо до падения последней на Западе».
2. «О церемониях».
3. «Обряды».
4. «О значковом приказе».
5. «Общий взгляд на экономический быт киданей».
6. «Общий взгляд на уголовное законодательство киданей».
7. «Несколько слов о религии киданей».
8. «Положение и роль женщин династии Ляо».
Исследование М. Н. Суровцова основано практически на единственном источнике — «Истории династии Ляо» («Ляо ши»). Правда, источник этот — самый важный, самый главный, наиболее полный и разносторонний по содержанию. В нем можно найти информацию по различным аспектам общественной и политической истории киданей. Однако основное внимание в этой хронике уделено внутренней истории. Составлена она была в 1344 г. особым комитетом из 23 человек во главе с монголом Токто (Тото) и является одной из 24 китайских династийных историй. В летописи есть 4 традиционных раздела (бэньцзи, няньбао, шу и лечжуань) и 116 глав (цзюаней). М. Н. Суровцов изучил этот труд довольно основательно.
Первые 30 глав «Истории династии Ляо» занимает раздел бэньцзи, где излагаются события, имевшие место при отдельных императорах, т.е. освещается политическая история киданей с момента создания государства Ляо. М. Н. Суровцов использовал этот раздел при написании «Историю-политического обзора деятельности киданей», дополнив его обзором додинастической истории, начиная со времени выделения киданей из группы сяньбийских племен, и активно использовал для этой цели раздел «Бяо» (таблицы, цз. 63). (Додинастический период истории, надо отметить, до сих является наименее изученным.)
Основательно были проработаны М. Н. Суровцовым главы 49-53, посвященные светским и религиозным церемониям, а также обычаям киданей. Разделы его работы «О церемониях» и «Обряды» практически представляют собой дословный перевод источника. Справедливости ради, надо отметить, что он попытался их интерпретировать, предложив свое небольшое предисловие к каждому разделу. Информацию из глав 55-58 Суровцов использовал в разделе «Значковый приказ», т.е. описывая то учреждение киданей, в ведении которого находились колесницы, одежда и другие атрибуты верховной власти. В соответствующем предисловии он размышляет о значении таковых атрибутов на Востоке, о специфике восточного придворного ритуала.
«Экономический быт» киданей рассматривается исследователем на основе глав 59-60 «Ляо ши». Уголовному законодательству киданьской империи М. Н. Суровцов уделил особое внимание, основываясь на главах 61-62 источника («Трактат о наказаниях»). Это законодательство он рассматривает на широком фоне восточной истории, одновременно приводя конкретные факты из киданьской истории. Один из акцентов сделан им на интригах при дворе киданьских правителей. «Бяо» (таблицы) используются М. Н. Суровцовым и для изучения роли женщин в киданьском обществе. Кроме биографий «принцесс», он использует жизнеописания императриц и крупных сановников (цз. 71-114).
Из сказанного можно сделать вывод, что М. Н. Суровцов во многом следовал за источником. Особенно это справедливо в отношении политической истории, которую он дал в строгом хронологическом порядке. Он не отказывался следовать подчас и внутренней структуре той или иной главы источника. Однако, по мере возможности, он отходит от источника, нарушая господствовавшую в XIX в. традицию его пересказа. Так, раздел «Несколько слов о религии киданей» является предельно самостоятельным. Составители «Ляо ши» эту информацию в отдельную главу не выделили. Кроме того, Суровцова в данном случае интересовали не только конкретные религиозные верования и традиции киданей, но и степень влияния религии на общественное и культурное развитие кочевников и дальневосточного мира в целом. Замечание В. П. Васильева о том, что «автор (работы «О владычестве киданей в Средней Азии») не сумел методу китайской истории передать в европейской форме»[151], вероятно, следует считать не минусом, а плюсом, свидетельствующим о высоком профессиональном уровне М. Н. Суровцова.
Работа над темой была кропотливой и огромной по объему. Необходимо было перевести «Ляо ши» с китайского языка на русский, что само по себе дело ответственное и технически сложное. Не так давно попытался проделать эту работу В. С. Таскин, но, столкнувшись с особыми трудностями средневекового китайского языка вэньянь, отказался от этой идеи. М. Н. Суровцов же сумел достичь поставленной цели и работу сделал на высоком профессиональном уровне, доказательством чего является сравнение цитируемых им отрывков с переводами Г. Франке, К. А. Виттфогеля, Фэн Цзяшэна и В. С. Таскина. Переводами М. Н. Суровцова пользовались В. П. Васильев, В. В. Григорьев и, возможно, А. М. Позднеев, в фонде которого и обнаружена рукопись сочинения «О владычестве киданей в Средней Азии». И все это в условиях острого недостатка времени. Приходилось, по словам М. Н. Суровцова, «переводить... все то, что мне досталось, не допуская мысли прямо ответить на тему, т.е. рассмотреть собственно акт владычества народа, почему в моем труде можно заметить: а) односторонность, происшедшую от скудости источников, и б) пожалуй, уклонение от темы, непрямоту ответа на нее...» (л. 3). «Срочность работы заставила» М. Н. Суровцова «пройти молчанием многие вопросы и даже не обработать всего, что было добыто и собрано, как материал». «Это последнее более всего», излишне скромно заявляет автор, «произошло от первоначального дебюта в подобной работе и малоопытности в распределении времени, остававшегося от других занятий» (л. 3). По его словам, именно так «следует смотреть намой первый дебют в труде, нисколько не претендующем, впрочем, на научное значение» (л. 3).
Спустя столетие, мы видим, что самооценка М. Н. Суровцова чересчур занижена, а его труд нисколько не уступает трудам выдающихся синологов того времени. Остается только удивляться, как за далеко не полный год М. Н. Суровцов сумел выполнить квалифицированный перевод «Ляо ши» и создать на этой основе свой замечательный труд. Справедливости ради, надо заметить, что перевод текста, судя по некоторым фактам, полным не был. Об этом свидетельствует перечень интересующих автора вопросов, куда не вошли многие важные темы. Сам М. Н. Суровцов признается, что не успел обозреть военную сферу. Ничего не говорит он и о системе защитных лагерей. Тем не менее, значительная часть «Ляо ши» все же была переведена, особенно те разделы, которые были необходимы Суровцову в соответствии с намеченным планом работы.
Конечно, и сам М. Н. Суровцов не скрывает, что перевод «Ляо ши» был не полным, как он пишет, а «эпизодическим». Он переводил только нужные ему цзюани, беря из них материал, которым хотел подкрепить тот или иной тезис. При этом перевод его в некоторых отношениях гораздо точнее и полнее, чем переводы отдельных современных исследователей. Сравним, например, приведенный им отрывок из главы 62 «Ляо ши» с переводом соответствующего места в работе К. А. Виттфогеля и Фэн Цзяшэна. Простое сравнение демонстрирует тот факт, что М. Н. Суровцов полнее проанализировал источник, не выпустив из него ничего. Кроме того, он гораздо бережнее обращался с текстом хроники. Если в работе современных исследователей термин «чу-сы» переводится просто как «смерть», то М. Н. Суровцов не переводит его никаким эквивалентом. А это имеет существенное значение, ведь «чу-сы» — это не просто смерть, а вид смертной казни, применявшийся по отношению к определенным лицам. Кстати, Г. Франке, издавший новый перевод главы 62 «Ляо ши», не дал, вероятно, себе труда сверить перевод К. А. Виттфогеля и Фэн Цзяшэна с оригиналом, а повторил их текст. В этом отношении перевод М. Н. Суровцова до сих пор остается более точным и основательным.
Качество перевода можно охарактеризовать как достаточно высокое. Об этом свидетельствует сравнение некоторых мест из перевода М. Н. Суровцова с более поздними переводами. Вот, например, характеристика «праздника воров» в переводах Суровцова и В. С. Таскина:
«...с 13-го числа 5-й луны позволялось народу на 3 дня быть ворами, но если кто награбит свыше 10 связок (в каждой по 800 монет), то судился по закону. По-киданьски этот праздник назывался — (Х)у — ли — по, что китайцы переводят «время воровства» — дайши» (л.40).
«...тринадцатого числа первой луны киданям разрешается три дня заниматься воровством, однако, если стоимость украденного превышает десять связок монет, виновного согласно закону отправляют в ссылку. На севере это время называется хулипо. Китайцы при переводе на китайский язык говорят, что хули означает «воровство», а по — время»[152].
Тексты, как видим, практически идентичны. Ранняя история киданей в изображении автора этой работы представляет, по сути, дословный перевод источника (л. 5).
Для перевода М. Н. Суровцова характерны некоторые погрешности при передаче географических названий, специальных терминов (вместо шумиши, т.е. «чиновник для важнейших секретных дел», он пишет чумиши (л. 24). Иногда он не переводит тот или иной титул (л. 24). Однако, учитывая срочность работы и сложность средневекового китайского языка, можно сказать, что перевод является добросовестным и достаточно качественным.
Сама тема была предложена М. Н. Суровцову профессором В. П. Васильевым. Ежегодно каждая кафедра факультета предлагала тему на своеобразный конкурс «для соискания награды медалью»[153]. Студенты могли написать сочинение на предложенную тему. Проводился конкурс вне рамок учебного процесса, а участие в нем было делом добровольным, хотя, вероятно, весьма престижным. Каждый автор свою фамилию не называл, работа кодировалась определенным эпиграфом, что исключало возможность необъективной оценки. То, что была выдвинута тема, связанная именно с киданями, объясняется, на наш взгляд, не только личными интересами В. П. Васильева, но и научной значимостью и актуальностью. В. П. Васильев писал в обосновании темы: «...неразработанность этих двух историй (т.е. киданей и чжурчжэней — П. Г.) производила видимость перерыва в истории — между тем эти истории гораздо полнее и подробнее»[154].
М. Н. Суровцов цель своего труда видел шире. Он хотел «прояснить знаменательный век Чингиса, конечно, настолько, насколько это можно сделать через обзор деятельности первой маньчжурской народности — киданей, смененных чжурчжэнями, защищавшимися против ополчений сказанного завоевателя» (л. 3), «но тот век, в котором мы встречаем грозные полчища Монголов, двинувшихся в Европу и поработивших Россию, — век Чингисханидов — был подготовлен в глубине Азии собственными историческими событиями, исходная точка которых лежала у Великой стены, в двух маньчжурских народностях, сменивших одна другую» (л. 2).
Необходимо отметить также, что в данном случае важна и методологическая основа данного исследования, историко-философские и социально-политические взгляды ученого, позволившие создать первое в истории изучения кочевников монографическое исследование, посвященное одной из крупнейших в мировой истории империй.
Несомненное влияние оказали первые культурологические (Л. Мечников, Н. Я. Данилевский, Г. В. Гегель и др.), социально-политические, философские и экономические концепции (марксизм, немецкая классическая философия, английские экономисты и пр.). Особо, разумеется, надо упомянуть сложно и неоднозначно развивающийся процесс выработки цивилизационного подхода к истории, пытавшийся заменить религиозный (христианский), культурологический (гуманистический) и этноцентричный методы историописания.
Об историко-философских взглядах М. Н. Суровцова можно судить на основе общего введения к сочинению и небольших вступлений к отдельным разделам. Он не ставил перед собой задачу разработать собственную историческую концепцию, а все внимание уделил взаимоотношениям кочевых и оседлых обществ. Нехватка времени, напряженная и сложная работа с источником отразились на взглядах исследователя. Они несколько эклектичны и туманны, но весьма интересны.
Сразу же необходимо отметить, что М. Н. Суровцов, вслед за великим о. Иакинфом и своим учителем В. П. Васильевым, но, в конечном итоге, одним из первых в европейской исторической науке того времени, взял за основу представления о взаимосвязанности и взаимообусловленности исторических событий («участие в общечеловеческой работе»). В этом плане он, безусловно, может быть назван отдаленным предшественником таких концепций будущего столетия, как евразийство (особенно русское) и «мир-системный анализ».
В своих утверждениях М. Н. Суровцов не всегда последователен, не всегда видит истинную подоплеку тех или иных событий. Так, высказав великолепную мысль о том, что «главная причина падения династии (а не народа) заключается в том, что между правительством и народом не было внутренней связи, взаимной поддержки», он далее совершенно наивно проводит аналогию между киданьской империей и Францией времен Франко-Прусской войны 1871 г., считая, что Бисмарк, в отличие от Наполеона III и Тяньцзо, пользовался такой «поддержкой» (л. 77).
Несомненно, историологические взгляды М. Н. Суровцова были прочно связаны с его происхождением из разночинской среды («мещан») и самой национальностью. Не случайно при малейшей возможности он приводит аналогии из русской истории и современных ему проблем российского государства. Это своеобразное и неизбежно усиливавшееся к середине века продолжение традиций русской историографии (Н. Я. Бичурин) и литературы (А. С. Пушкин). Особенно М. Н. Суровцова интересовала проблема взаимоотношения «правительства и массы», «государя и народа» (л. 24, 77 и др.). Одну из основных причин падения империи Ляо он связал с национальным вопросом, в котором проявились «насилие, жестокость Киданьских правителей». «Жестокость Чжурчжэней вызвала на сцену и Чингисхана» (л. 25). На примере «бунта киргизов» он предостерег Россию от подобных «ошибок», приводящих к тому, что «правительственная власть» может превратиться в «тот же парализирующий тормоз, какой мы встречаем и в других, Европейских государствах, например, во Франции после падения "правительственного протекторицианизма" времен Кольбера, когда определялась самая мера производства и т.д.» (л. 56 об). Как тут не вспомнить высказанные тогда же знаменитые слова М. Бакунина: «Хорошее государство — это мертвое государство». Подобный подход был достаточно широко распространен в разночинской среде, к которой принадлежал и М. Н. Суровцов.
О том, что труд М. Н. Суровцова уже в процессе работы над темой вышел за рамки студенческой работы и сравнялся в методологическом и методическом отношениях с образцовыми историческими исследованиями прошлого столетия, свидетельствуют ответы, данные на поставленные кафедрой вопросы. В рекомендательной записке значилось следующее: «Требуется определить границы этого царства в Монголии и Маньчжурии; какие из каких поколений и родов составляли собственно кидане, какие народы в Средней Азии (за исключением Китая) им были подвластны или приходили к ним в повиновение, какие местности они занимали и на каком языке говорили, какими учреждениями управлялась Монголия при киданях, какое было их право и обычаи»[155]. В. П. Васильев отдельно рекомендовал «обратить все внимание на определение, что собственно надобно разуметь под киданями, каково было коренное их место жительства, как народ был им управляем, как далеко простирались их земли. Если возможно, то памятниками языка, сохранившимися в официальных историях, показать отношение того языка к монгольскому и маньчжурскому» (л. 25). Очень интересно то, что В. П. Васильев писал в рекомендательном письме: «Больше всего исследование должно быть обращено на Западную и Северную часть средней Азии, так как о востоке, занятом маньчжурскими племенами, имеется в настоящее время более отчетливое понятие» (л. 25). Это было важно, ибо «тогдашние названия родов встречаются во множестве и в настоящее время у народов тюркского, монгольского и маньчжурского племени», а «киданьская история сохранила множество таких фамильных названий» (л. 25).
Почти на все эти вопросы М. Н. Суровцов ответил в самом начале своей работы. Начал он с критики весьма распространенного в то время пренебрежительного отношения к Востоку: «Немало найдется людей в нашем обществе, которые как-то узко-педантически относятся к Востоку и его изучению. Они не находят ничего, что бы могло занять внимание Европейского ума, считают его сборищем каких-то варваров, не имеющих никакой доли участия в общечеловеческой работе. Во-1-х, нет ничего в мире, что бы не было достойно изучения, ибо наука — вечное стремление человека к истине — охватывает все, что только имеет жизнь или жило. Во-2-х, очень большой интерес представляет нам Азия в научном отношении, как колыбель европейских народов, откуда они вынесли основные формы миросозерцания, оразнообразившиеся только под влиянием других географических условий. В-3-х, изучение переходных форм, встречающихся нам в Средней Азии, столько же вечно, как и изучение установившихся. В-4-х, изучение китайского мира, правда, однообразного, по своим формам, но зато много способствующего развитию благосостояния самой Европы, важно как никогда больше. В-5-х, для нас, Русских, вынесших на своих плечах иго монголов и, может быть, на долгие времена поставленных в коммерческо-политические связи с Средней Азией и Китаем, изучение этих стран, и изучение самое широкое, компетентное во всех отношениях, становится неизбежным и час от часу ощутительным. Не указываю на значение Китая и важность его изучения для будущих политических комбинаций, на стремление при наших современных событиях, к расширению политического и торгового горизонтов, для которого мы предпринимаем постройку железных дорог и пр. Этими постройками, связующими разнообразные национальности и интересы, конечно, в недалеком будущем, мы свяжемся еще крепче с Китаем и Индиею, естественные богатства которых превосходят все другие страны. Что произойдет дальше — ответ на это в будущем, а я — не пророк» (л. 1). Здесь ярко видна его социально-политическая позиция. Человек, близко соприкасавшийся на своей родине, в Сибири, с загадочным азиатским миром, несомненно, полюбивший и уважающий его культуру, не может сдержать негодования перед примитивным европоцентризмом, а в выражениях своего негодования не стесняется. «Азия — не Европа, там народ живет под другими условиями, при другой обстановке, и требовать от него Европейских взглядов — слишком педантично и бессмысленно» (л. 74). Конечно, только чрезмерной увлеченностью можно объяснить его представление об Азии как «колыбели европейских народов». Но зато заслуживает всяческого внимания указание на «Среднюю Азию» как регион существования так называемых переходных форм. Это напоминает современные представления о контактных зонах. Он предвидит, что «коммерческо-политические связи» со странами Восточной Азии, особенно с Китаем, будут установлены «на долгие времена», что Китаю, этой одной из самых отсталых в те времена восточных стран, предстоит сыграть важную и большую роль в «будущих политических комбинациях». Имея в виду именно практические и научные цели изучения Китая и его соседей, он и анализирует переведенный им источник. Здесь сказались, вероятно, и его политические настроения как представителя класса буржуазии. Он ратует за «расширение политических и торговых горизонтов» до Китая и Индии, с некоторой долей киплинговского, колониального энтузиазма восторгается их естественными богатствами. Это подтверждается его собственным примером «бунта Киргизов». Он обвиняет «власть имущих... нашего отечества» в том, что они пытались насильно русифицировать киргизское население, ввести у них «формы европейской администрации». М. Н. Суровцов делает это не из жалости к киргизам, а лишь с целью предостережения от подобных «ошибок». «Немалую услугу человечеству и особенно нам, Русским, оказал бы Китай своими тонко-дипломатическими изворотами в сношении с кочевниками Средней Азии, оседавшими у его стен, если бы мы покороче познакомились с ним. Это, говорю, потому важно для нас, для наших дальнейших видов в Средней Азии, что некоторые из власть имущих институтов нашего отечества наделали множество ошибок при сношении с оными кочевниками, при установлении у них форм Европейской администрации. Я разумею бунт Киргизов по поводу введения у них русской администрации... Между тем как Китайское правительство никогда не делало таких ошибок и, если не всегда умело справляться с кочевыми ордами дипломатически, то, по крайней мере, действовало естественным, более надежным путем: поселением между ними своих подданных, как-то: торговцев, ученых, жрецов, ремесленников и пр., таким образом, втянув их в свои сети, окончательно смыв их индивидуальные черты, превращало кочевника в оседлого Китайца» (л. 1).
Из приведенных цитат мы видим, что исторические взгляды М. Н. Суровцева отличаются наивностью и эклектизмом, характерными для «научного» и «исторического» девятнадцатого века. Так, сравнивая Китай с Грецией и Римом, он приходит к выводу: «Китайский мир своим тысячелетним существованием доказывает нам, что государство тогда только может жить долгие времена, когда оно будет обладать высшей перед другими — соседними — цивилизацией, не будет бессмысленно стремится к восприятию чужих элементов, часто разлагающих самый состав государственного строя» (л. 2). А «вековую привязанность народа к известному строю» обусловливают, по его мнению, «географические причины», прежде всего «климатические особенности». Подтверждение этой мысли автор видит в истории древней Греции и Древнего Рима, которые «пали под давлением чуждых элементов, принятых ими». С одной стороны, здесь традиционное, идущее еще из средних веков, объяснение гибели великих государств и культур вмешательством варваров, но, с другой, и нечто большее, а именно — попытка постановки проблемы культурного взаимодействия различных цивилизаций. Вопрос этот особенно актуален в наши дни.
Достаточно прогрессивным для своего времени нужно признать и стремление М. Н. Суровцова объяснить политическое могущество того или иного народа его «материальным положением» (л. 56). Он не пользуется таким понятием, как «исторический прогресс», но, судя по некоторым высказываниям, данная проблема его занимает. Он близок к формирующейся в то время циклической теории, представленной немецким историком Леопольдом фон Ранке: «Каждая эпоха находится в непосредственной связи с Богом». Киданьская династия «вызвана была на историко-политическую сцену той же самой силой, за счет которой она возросла и которой была задавлена в период своего владычества за Великой стеной, в период развития китайской гражданственности и ее усыпляющей обстановки» (л. 11). Сравнивая двух киданьских императоров — Дао-цзуна и Ши-цзуна, живших с интервалом в столетие, М. Н. Суровцов понял, что их объединяет: оба стремились «поднять национальный дух, засыпавший под влиянием окружающей обстановки» (л. 21).
История государства чжурчжэней повторяет историю государства киданей, но чжурчжэни были менее китаизированы, поэтому сохранили свой «воинственный дух». Это проявилось, по мнению М. Н. Суровцова, даже в поступках их последних правителей: изнеженный, испорченный китайским влиянием киданьский император Тянь-цзо бежал из осажденного города, а чжурчжэньский Ай-цзун предпочел самосожжение (л. 77). Думается, что перед нами не простое подражание западной или восточной историко-философской традиции, а попытка разобраться в ситуации самостоятельно.
Автор «Цидань го чжи» Е Лунли гибель киданьской династии объяснял вмешательством Неба и развитием государства, подобно любому биологическому организму. В соответствии с давней китайской исторической традицией, он отмечает: «Как говорит предыдущая история, если гибнет одна деспотическая династия, на смену ей обязательно приходит другая, поэтому Агуда, живший при императору Тянь-цзо, — это тот же Абаоцзи, живший при Поздней династии Тан. Когда кончается момент наивысшего подъема, в реке Цзин начинают течь грязные воды, а в это время такими же грязными становятся дела людей... Наблюдая за неразумным правителем, можно сказать, что о нем болит сердце, но разве его существование, гибель и замена другим не зависят от воли Неба?»[156]. М. Н. Суровцов же в первую очередь выделил влияние китайской культуры и, как следствие, утрату киданями их самобытности, разрыв связи между народом и правительством (л. 77). Под отсутствием связи между народом и правительством он подразумевает возникшее глубокое противоречие между китаизированной аристократической киданьской верхушкой и верными народным обычаям племенными массами.
История киданей рассматривается М. Н. Суровцовым в неразрывной связи с историей дальневосточного региона в целом и Китая в частности. Это было обусловлено не только его общеисторическими воззрениями, но и тем, что в данном случае он основательно зависел от основного источника — «Ляо ши», а составителей хроники интересовали именно взаимоотношения Китая и киданей. Китай для М. Н. Суровцова не только «колыбель европейских народов, откуда они вынесли основные формы миросозерцания» и некоторые великие изобретения (книгопечатание, бумага, компас), но и мощный очаг цивилизации, под влиянием которого находились соседние государства, многочисленные кочевые роды и племена. Это не менее мощный очаг, чем западноевропейский, ведь и «на пресловутом Востоке могут родиться и действовать такие же люди, как и на Западе» (л. 17). И здесь развивается «городская жизнь», которая порождает порок. Поэтому, хотя миросозерцание китайцев и «нехитрое», но сами они «не совсем безупречные». Чем цивилизованнее государство и образованнее общество, тем оно порочнее, но и долговечнее, ведь они не стремятся к «бессмысленному» копированию чуждых элементов культуры (л. 6). Кидани же, по его мнению, понимали «различие начал, на которых основывали свой быт две национальности», и стремились отделить себя, устраняя, таким образом, диссонанс, ведущий всегда к «печальным результатам» (л. 75 об.).
Порочной оседлой цивилизации М. Н. Суровцов противопоставляет «первобытные нравы» кочевников, которые «чисты и безыскусственны». Отчасти он противоречит себе, тоже стремясь к «благоустроенной, гражданской жизни» (л. 64). Вслед за Монтескье, М. Н. Суровцов заявляет, что «восточные деспоты вообще избегают раздражать народ» (л. 64 об.), поэтому, вероятно, Восток не знает революционных потрясений. Он не раз высказывает мысль: кочевые народы не только не уступают в чем-либо земледельческим, но и в определенном смысле выше их. Воинственность кочевников противостоит «китайской трусости» и «китайской гражданственности», культура их не примитивна, а своеобразна, и воинственность — один из ее элементов. Эти культуры не просто сосуществуют, они противостоят друг другу.
Кочевникам М. Н. Суровцев явно симпатизирует, а история Китая его интересует лишь как дополнение к истории киданей. Рассматривая доимперский период истории киданей, он особое внимание уделил методам китайских правителей по «привлечению Среднеазиатцев в сети своей обстановки». Насильственные методы, например, «бумажное разделение на округа (по образцу Китая) и введение на землях кочевников китайской администрации, не приводили к желательным результатам», а «подарки и посулы», торговля, приемы при дворе, поселение среди китайского населения почти всегда оправдывали себя. Оседлый образ жизни и «другие роды деятельности» кидани заимствовали от Китая. М. Н. Суровцову неплохо удалось показать конфликт двух миров и в период существования империи Ляо. В целом, по его мнению, китайское влияние на киданей носило разрушительный характер. Хотя слияние китайского и национального элементов, с точки зрения отдельных киданьских правителей, позволили ослабить влияние первого «и таким образом парализовать его мощное, усыпляющее влияние на дух первенствующей нации» (л. 75), кидани постепенно утратили национальные особенности культуры, что и было «причиной их скорого исчезновения с политического, а затем и с физического горизонтов» (л. 21).
С точки зрения М. Н. Суровцова, кочевники внесли немалый вклад в развитие всего человечества и предложили свой вариант развития, в частности, свой вариант государственности, который планомерно уничтожался китайцами. Кстати, пожалуй, именно М. Н. Суровцов впервые употребил в литературе особый термин — «кочевая империя», который стал так популярен на исходе XX века (л. 32, 32 об.). Как синоним он употреблял выражение «инородческие империи» (л. 45 об.).
Свой вывод о глубоком отличии мировоззрения кочевников и оседлых китайцев М. Н. Суровцов проводит с помощью обзора жизни и деятельности отдельных высокопоставленных женщин киданьской империи. С его точки зрения, женщина — «импульс общественной артерии» (л. 100), по ее положению можно судить о характере общества. Если сначала женщины (например, императрица Шулюй) могли основательно влиять на политические события, то по мере усиления китайского элемента положение женщин при дворе ухудшилось. Их дрязги и интриги начали отрицательно сказываться на общем состоянии дел в государстве. Именно в разделе о положении женщин М. Н. Суровцов изложил свою концепцию истории киданей, привел свою периодизацию истории Ляо по императрицам династии: первый период — Шулюй-Жуй-чжи; второй период — Жуй-чжи-Цинь Ай; третий период — Цинь Ай-Вень-фэй.
История киданей и их восточного государства находит достаточно полное и подробное изложение в работе М. Н. Суровцова. Первая проблема, которую он затрагивает, была проблема их происхождения. В это время было очень популярно мнение французского ученого А. Ремюза о тунгусском происхождении киданей. М. Н. Суровцов, как уже указывалось, считал киданей предками маньчжуров. В этом отношении он, на наш взгляд, совершенно безосновательно сделал шаг назад по сравнению с работами Н. Я. Бичурина и В. П. Васильева. Свою точку зрения никакими доказательствами он не подкрепил. Современная синология считает киданей, по крайней мере, «монголо-язычными».
Проблемы происхождения киданей и их расселения в общем виде представлены М. Н. Суровцовым во введении. Родословную киданей он выводит, вслед за составителями «Ляо ши», из дунху через сяньбийцев: кидани — это «первые исторические выходцы с Юго-Восточной окраины Сяньбийских гор, жившие политически 200 с лишком лет у Великой Китайской стены и порабощенные, под конец, другими выходцами из глубины Маньчжурии — чжурчжэнями» (л. 3). О начале самостоятельной истории киданей М. Н. Суровцов пишет на основе «Ляо ши»: «Когда же Мужун Хуан разбил Сяньбийский союз (т.е. поколение), то он распался, а остальные части его получили разные наименования, между которыми встречались записанные историей: 1) Юй-вэнь, 2) Кумоси, 3) Ци-дань (Кидань). При Юань-Вэйской династии (Тобаской, 386-550) мы встречаем более обильные известия о киданях, уже окончательно отделившихся от Кумоси и живущих отдельно, своими собственными силами. Киданьское государство, говорится в истории, находится на востоке от Кумохи (Хисцев). Они были различны с ними по роду (цзу), но одинаковы по происхождению (лэй)...» (л. 4). Он не вникает глубоко в эту сложную проблему. Свидетельством некоторой его растерянности служат слова о том, что «китайские историки как-то глухо, неясно выражают оба этих народца» (т.е. киданей и кумоси) (л. 4). Тем не менее, в целом М. Н. Суровцов достаточно подробно осветил додинастийный период истории киданей. Он остался верен себе, уделив наибольшее внимание «внутренней жизни» этих племен. Описывая события VI в., он рассказал об их разделении сначала на 10, а потом на 8 «аймаков» (кочевий). Появляющихся в это же время да-жэней (букв. «большие люди») М. Н. Суровцов характеризовал как сеймовых начальников, т.е. отметил социальные изменения в киданьском обществе, связанные со значительной эрозией родового строя. Вместо «старшин» народными собраниями киданей стали «заведовать» «богатые» и «могущественные» да-жэни. Изменился и характер отношений между да-жэнями и остальной массой киданей, т.е. шли процессы разложения прежней социальной структуры и складывания характерной для феодального общества «вертикальной» монархической структуры. Таким образом, М. Н. Суровцова можно считать первым в отечественной науке исследователем, попытавшимся осветить и понять «темные века» киданьской истории. Политическую историю государства Ляо М. Н. Суровцов разделил на три периода:
1. «Амбагяневский»: образование и становление государства, резкое расширение территории обитания, милитаристская внешняя политика.
2. Начинающийся с Шэн-цзуна: окончательное становление государственных и общественных институтов «по китайскому образцу», гражданское развитие, расцвет и апогей могущества империи.
3. Правление Дао-цзуна и Тянь-цзо: стагнация и упадок, китайская «гражданственность» окончательно вытесняет киданьскую «воинственность», что приводит к падению империи.
Особое внимание он уделил времени правления Абаоцзи, которого на маньчжурский манер именовал Амбагянем. Эта традиция, по сути, идет от его учителя В. П. Васильева: хотя в китайской транскрипции почетное имя первого киданьского правителя произносится «Абаоцзи», «но "Удай" называет его ближе к Аньба-цзянь, а ученый комитет при Цянь-лун переделывает это слово в Амбагянь, говоря, что на нынешнем солонском языке это слово значит "великий человек". Очень немудрено, что слово "Абаки" было не собственное имя этого государя, а его звание: "амба" на маньчжурском языке значит "большой ", слово "гянь ", может быть, образовалось из китайского "жень " — "человек"»[157]. По мнению М. Н. Суровцова, существовали и предпосылки установления монархической власти Абаоцзи. Еще в додинастический период, благодаря «собиранию естественных богатств», развитию земледелия и литью денег, была заложена экономическая основа могущества киданей. Сказался и талант полководца Абаоцзи, который еще при каганах Силицзи и Циньдэ совершил ряд блистательных походов и покорил многие племена, «что больше увеличивает их (киданей) силы как физические, так и моральные, потому что они видят себя обладателями других», желая «в будущем еще больших приобретений» (л. 10). Именно за счет войны в средние века «складывались условия для установления автократии правителя экзополитарной кочевнической структуры»[158].
Киданям «повезло» и в другом: Китай был занят в это время своими внутренними проблемами и значительно ослабел. На киданей обрушились различные стихийные бедствия, и «народ сменяет Циньдэ и передает власть старшему сыну Силицзи Амбагяню». Надо отметить, что есть и другая версия перехода власти к Амбагяню после смерти Циньдэ, зафиксированная в «Цидань го чжи». М. Н. Суровцов основывается на «Ляо ши», поэтому приводит ее версию. Скорее всего, верна именно версия «Ляо ши», но М. Н. Суровцов данной проблемы не видит. Это не значит, однако, что кроме официальной хроники он не знает других источников. Сообщая, что Абаоцзи нарушает традицию переизбрания вождей каждые три года, «пробыв начальником в продолжение 9 лет, не хотел сменяться, несмотря на просьбы всего народа и старейшин,.. наконец, просил отделить его с одним улусом, потом, созвавши старшин прочих поколений, коварно предал их смерти, после чего сделался единственным повелителем киданей» (л. 9), М. Н. Суровцов использовал материал не из «Ляо ши». В «Ляо ши» и «Дайляо гуруни судури» (маньчжурском варианте) сообщается, что Абаоцзи пришел к власти после смерти своего дяди Циньдэ (901-906), «после чего все чиновники пожелали объявить ханом Тай-цзу Абаоцзи в соответствии со словами завещания»[159].
Принятие Абаоцзи в 916 г. императорского титула Тянь-хуан-ван, в соответствии с нормами китайского этикета, привело к серьезным изменениям в формах и методах правления. М. Н. Суровцов попытался их проследить. Он отмечает, что император стал «начальной функцией всех дел в государстве», отстранив народ от управления. Это способствовало становлению элементов государственной власти, формированию бюрократического аппарата. К этому времени кидани стали реальной и могущественной политической силой, и начала формироваться имперская политика. Усилилась борьба с Китаем, но на этот раз уже из-за влияния на отдельные территории Восточной Азии. Кидани активно поддерживали внутренние распри в китайском государстве, проявляя «двуличность» в политике (л. 128). До определенной степени М. Н. Суровцов идеализирует Абаоцзи: «Все это делалось живо, умно, конечно, иногда не без недостатков, свежо, с явным сознанием утвердить новый начавшийся строй, вести народ к славе и материальному обогащению» (л. 12). Деятельность же его преемника Дэгуана (Тай-цзуна) «на сцене внутреннего устройства государства, достигшего при нем апогея своего территориального притеснения, заключалась в развитии тех зачатков, которые были положены его отцом» (л. 13). Ши-цзун, Му-цзун и Цзинь-цзун придерживались линии Абаоцзи. Правление Цзинь-цзуна, по мысли М. Н. Суровцова, завершает первый период истории Ляо — период активной внешней политики. Это было время, когда империя достигла апогея культурного развития (л. 15, 86).
Второй период открывается деятельностью Жуй-чжи, матери Шэн-цзуна, ставшей «истинной устроительницей государственных дел» и давшей «начало новому порядку вещей — порядку внутреннего развития государства в блестящее царствование ее сына Шэн-цзуна» (л. 86). Наиболее важным событием было заключение в 1004 г. так называемого Шаньюаньского мира. Об этом, однако, М. Н. Суровцов говорит довольно скупо и с некоторыми ошибками. К самому факту заключения мирного договора он относится негативно, ибо установление мирных отношений, по его мнению, привело к еще большему проникновению китайского элемента в киданьское общество. Далее в конспективной форме он изложил наиболее важные мероприятия в различных сферах — экономической, законодательной и др. Основная предпосылка будущей гибели государства, как считал М. Н. Суровцов, заключалась в китаизации киданей. Под китаизацией здесь понимается восприятие чисто внешних атрибутов чужой культуры. Можно предположить, что в такой специфической форме М. Н. Суровцов впервые (по крайней мере, в отечественной науке) подступился к культурологической проблеме взаимодействия культур.
Правление Дао-цзуна и Тянь-цзо, т.е. третий период истории государства, М. Н. Суровцов рассматривает особенно подробно. Общество уже было нездорово, и вся деятельность замечательного правителя преследовала достаточно скоромную цель — «не своими деяниями на военной сцене, а внутренней работой, знаменательной идеей пересоздать общество и отвратить его падение» (л. 19). Но восстания вассальных государств, интриги при дворе ясно говорили об ослаблении военной мощи и авторитета династии, деградации самого общества. Сравнивая личности Дао-цзуна и Тянь-цзо, М. Н. Суровцов все больше углубляется в проблему роли личности в истории. Историко-политический обзор заканчивается описанием гибели империи и походом Елюй Даши на запад. В целом, М. Н. Суровцов достаточно уверенно и последовательно проиллюстрировал собственную концепцию истории киданей, смог поднять целый ряд важных проблем: взаимодействие кочевых и земледельческих обществ, взаимоотношения властей и народных масс, роль личности в истории и др.
Как видим, в определенном отношении М. Н. Суровцов отошел от тематики, которую рекомендовали на кафедре, выбрав свой путь, видимо, считая культурологические и социально-экономические вопросы более важными. Это, разумеется, было связано с особым интересом к экономике и социальным отношениям. Он видит прямую зависимость между уровнем экономического развития государства и его ролью на международной арене: «...с развитием материальных сил развиваются и другие силы: умственные, этические, нравственные и т.д., что и дает возможность народу играть более или менее активную роль в среде других соседних государств». Развитие же экономики напрямую связано с развитием наук, иначе говоря, с научно-техническим прогрессом (л. 56, 56 об.). Сфера же науки, «при известном направлении, не усыпляет деятельность гражданина, а, напротив, порождает ее еще в больших размерах, давая пищу его уму» (л. 75). Подобный подход только намечался в тогдашней науке, и М. Н. Суровцов был одним из пионеров.
Таким образом, кидани, по мнению М. Н. Суровцова, смогли заложить основы для будущего «взлета», заняв такую территорию, которая, в соответствии с «законом равновесия», обеспечивала «равномерность» населения и скота «с тем количеством пищи, которую может давать ему известная местность» (л. 62 об.). Такая, говоря современным языком, мальтузианско-евразийская методология, помогла исследователю представить подробный рассказ об экономическом развитии киданей. М. Н. Суровцов ответил на все вопросы, связанные с границами киданьской империи, политической историей и т.д., но акцент сделал на социально-экономической проблематике (этому посвящена вся работа, за исключением первой тетради).
С сожалением приходится констатировать, что после М. Н. Суровцова возобладал интерес к политической истории. В Европе лишь синологи К. А. Виттфогель и Фэн Цзяшэн обратили особое внимание на экономику, в Японии — Симада Масао, а в России — Л. И. Думан и Л. Н. Рудов[160].
Сведения из экономической жизни киданей М. Н. Суровцов, вслед за авторами «Ляо ши», излагал по указам императоров, поэтому в работе нет систематического экономического обзора. Тем не менее, общая картина экономического развития налицо. Есть сведения о прекрасном состоянии скотоводства, деятельной работе императоров по распространению земледелия (запрещение войскам вытаптывать поля, создание команд по уничтожению саранчи и строительство «запасных амбаров с хлебом, запасы которых распространялись среди населения в трудное время») (л. 57-58). Новым в экономических взаимоотношениях оседлых и кочевых народов было установление регулярного налогообложения земледельческого населения. М. Н. Суровцов перечислил указы, ставшие юридической основой для целой системы налогов (земельный, торговая пошлина на рынках или перевалах, налог на военные нужды). Впервые именно им был осуществлен перевод разделов «Ляо ши» (цз. 59, 60), посвященных экономическому аспекту истории киданей. Приводимые им сведения уникальны и характеризуют своеобразие киданьской экономики.
Проблемы культуры рассматриваются исследователем выборочно. В «Ляо ши» нет специальной главы, посвященной религиозным воззрениям киданей. Однако М. Н. Суровцов смог синтезировать разрозненные сведения и нарисовать сравнительно полную картину религиозной жизни империи. Во второй половине XIX в. изучение различных восточных культов и вер находилось в зачаточном состоянии, поэтому даже за немногочисленные сведения справочного характера, приводимые в исследовании, М. Н. Суровцова можно признать пионером в данной области. Он критически относился к распространению различных учений в империи. С его точки зрения, это вело к расколу общества, к исчезновению самобытности и целостности киданьской культуры. «Отсутствие единства в религиозных воззрениях народа — причина его упадка, как политического, так и физического (утрата национальных особенностей массы)... Таков взгляд мой на значение религии» (л. 82). Однако противоречивость конфессиональной ситуации в государстве он видит и в ином: «То, что получено извне, никогда не может создать из народа крепкое, государственное тело, и только то, что выработано веками народной жизни, есть основной рычаг, поддерживающий самый состав государства. Таким рычагом и была отчасти шаманская религия». С другой стороны, шаманизм «не предписывает никаких нравственных тенденций, не может сплотить народ и, следовательно, создать из него единое крепкое государственное тело» (л. 82). Причина этого виделась М. Н. Суровцовым в том, что «религия для Востока не играла той роли, какая ей выпала на Западе. Здесь полный индифферентизм, равнодушие, крайнее игнорирование единства религии, между тем, как у нас, на Западе, на этом, кажется, и держится вся государственная жизнь. Восточное государство держится до поры до времени другими рычагами: единством закона, единством крови, единством верховной власти, но не религией. Так что, не ошибаясь, можно сказать, что религиозная сфера киданей была широка (четыре религии), но она не имела никакого значения для государственной жизни, и мы видим, что при первом толчке, при первом крике (выражение китайской истории) Северных варваров, государство (династия) пало политически, а народ должен был подпасть под иго победителей» (л. 82). Мысль далеко не бесспорная, тем более, когда речь идет не о Востоке вообще, а лишь о Дальнем Востоке.
Непосредственно с религией связаны и многочисленные обряды, церемонии, подробно описанные М. Н. Суровцовым. Эти 20 обрядов он не классифицировал и эволюцию не описал, хотя их изменение под влиянием китайской культуры было налицо[161]. Влияние Китая, тем не менее, исследователь видел не только в том, что императоры киданей переняли китайские церемонии, особенно те, которые способствовали возвеличиванию фигуры императора (правители кочевых империй «с принятием императорского титула немало заботились о приобретении этих атрибутов верховной власти, потому что без них, по заимствованной от Китая мысли, не могла с достоинством существовать и сама императорская власть»), но и в том, что они переняли китайский взгляд на них: «Нельзя не признать также и того, что церемонии, как и вообще все заимствования от монархического Китая, были одной из мер, которыми пользовались киданьские императоры для своих прямых насущных целей, т.е. в деле укрепления своей власти среди подданных кочевников» (л. 32). Описания различных церемоний М. Н. Суровцова сохраняют свое значение в силу их уникальности.
Влияние китайской цивилизации, по мнению исследователя, проявилось и в законодательстве киданей (особенно уголовном). В ранний период истории кидани не имели своего уголовного кодекса, «потому что первобытные нравы, благодаря своей относительной чистоте и безыскусственности, чуждые тлетворного прикосновения разлагающихся пороков и отличающиеся поэтому меньшим процентом уголовных преступлений, не вызывали потребности введения репрессивных, карательных мер уголовного закона» (л. 64). Именно процесс внутреннего развития общества, имущественное и социальное расслоение, складывание монархической власти приводили к формированию законодательной базы. Немалую роль в развитии этого процесса и появлении киданьской специфики сыграли контакты с Китаем. Достаточно подробно М. Н. Суровцовым освещена история киданьского права, различные этапы развития уголовного законодательства. Отметил он и специфику этого законодательства: наличие отдельных законов для киданей и китайцев, особая роль обычаев и традиций, жестокость (следствие несоразмерности наказания и преступления) и др.
Изучая экономику, уголовное законодательство, обряды, церемонии, религию, музыку и положение женщин, М. Н. Суровцов пытался доказать: киданям «удалось довести свое материальное положение до более или менее удовлетворительных результатов, особенно в деле разработки руд, мануфактурной промышленности и правильных торговых сношениях с соседними государствами», они уже «вполне освоились с оседлым образом жизни» (л. 56). «Занятие скотоводством не представляло особого интереса, хотя они не оставляли заниматься им и в период оседлой жизни, и мы видим, что оно находилось у них в цветущем состоянии до самой эпохи Тяньцзо». Оседлый образ жизни и «другие роды деятельности» кидани заимствовали от Китая. Влияние широко распространенного в XIX — первой половине XX в. китаецентризма на работу М. Н. Суровцова бесспорно: «...весьма естественно встречать в истории народов стремление к большему развитию материальных средств, высказывающееся в различных постановлениях, более или менее обусловливающих правильный процесс обогащения государства. Кидани в этом отношении не отставали от других народов и стремились по возможности развивать свое материальное богатство, лучшим доказательством чего может служить ряд императорских указов и постановлений... Но надо заметить, что собственными, единичными силами они сделали бы весьма мало, и только при посредстве цивилизованного Китая, его вековых опытов, им удалось довести свое материальное положение до более или менее удовлетворительных результатов...» (л. 56). В наши дни эта же мысль звучит несколько иначе: «Кочевые империи возникали как средство адаптации к крупным земледельческим государствам»[162].
Характерными язвами общества в то время были запрет частной инициативы в промышленности, госрегулирование всей экономической жизни, коррупция, кумовство, «московское волокитство», «канцелярская тайна» европейского законодательства, поляризация верхов и низов общества. М. Н. Суровцов приводит китайскую пословицу: «Верх и низ должны пользоваться удобствами» (л. 56 об., 61, 73 об., 74). В подобных случаях «высказывается и отчуждение высших слоев от массы и, пожалуй, непонимание законов развития торговли, для которой нельзя класть рамок» (л. 60 об). «Главная причина падения» киданьской «династии (а не народа) заключается в том, что между правительством и народом не было внутренней связи, взаимной поддержки, той солидарности, которая так резко высказывается в Европейских государствах (указываю на современное событие: войну Пруссии и Франции, где в одной из сторон, Прусской, так сильно проявилась эта поддержка... Династия же Наполеонидов пала потому, что воинственное настроение было только в высших сферах, представителем которых явилось воинственное министерство» (л. 77 об).
Таким образом, М. Н. Суровцов демонстрирует свой цивилизационный подход, подробно отмечая особенности китайского, по его мнению, дальневосточного «мира»: замкнутость («замкнутый, узкий мир огромной части человечества, жившего и доселе живущего на одних и тех же основах, на глубокой привязанности народной массы к заветам древности и на небольшом нравственно-политическом кодексе уважения к старшим»); географическая и климатическая локальность («обусловленность географическими причинами»), китаецентризм, т.е. этноцентризм. Киданьская империя, по его мнению, создала свой «мир», став «коренным государством» («бень-го») для соседей. Само выражение «коренное государство» неоднократно встречается на страницах рукописи. Другими особенностям китайского мира М. Н. Суровцов считал традиционализм, стабильность существования («неизменяемость»), его длительность («тысячелетняя»), «древность» зарождения, самобытность и оригинальность, позволявшие «отчуждать» «посторонние элементы», уникальность исторического развития, цивилизационно-культурный экспансионизм («общение с другими, посторонними элементами, из которых можно почерпать новую энергию и обновление своим силам»), привлекательность своего «имиджа» для других, не только «соседних», но и отдаленных («Запад») цивилизаций, умение «уживаться» с ними, наличие «истинного просвещения», которое способствовало развитию всех форм общественной жизни и, в то же время, являлось «сдерживающей силой» от преступлений, особое значение литературы и письменности, предельная централизация государства и особая сила «верховной власти», не нуждавшейся в «увековечении понятия о себе такими постройками», как в древнем Египте (л. 2, 3, 25, 45 об., 46, 71).
Перед нами в некотором смысле одна из первых попыток дать описание «цивилизации» («мира») как феномена. Разумеется, она далека от научного идеала и достаточно случайна, ибо сам М. Н. Суровцов перед собой такой цели не ставил. Однако нельзя отказать ему в профессиональной зоркости и исторической наблюдательности.
Большое значение исследователь придавал роли личности в истории. Для него крайне «занимателен» «факт, который так часто встречается на Востоке и особенно в Средней Азии, а именно, «значение вождя, полководца, энергия одного лица, обладающего железной волей и быстротой в натиске» (л. 7). Идеалом такого рода для него являлся Чингисхан. Каждого из киданьских правителей М. Н. Суровцов характеризует предельно подробно, с глубоким знанием не только индивидуальной (л. 77), но и социальной психологии. У него есть «любимые» императоры, которые оказали наиболее существенное влияние на развитие государства и «заботились о благе людей». Как уже отмечалось, он, например, идеализировал Абаоцзи.
Таким образом, при всей противоречивости методологического подхода к исторической проблематике, М. Н. Суровцов провел последовательный в методическом отношении анализ и, имея собственное представление об истории киданей и их «быте», создал оригинальное научное сочинение, значительно обогатившее тогдашнюю историческую науку знаниями об одной из интереснейших страниц восточноазиатской истории в средние века. Помимо отмеченных выше недостатков, работе М. Н. Суровцова присущ и ряд недочетов, вероятно, обусловленных спешкой. Он, например, не опирается на исследования своих предшественников. Анализ самой «Ляо ши» довольно однобокий, поскольку данные из нее не сравниваются со сведениями других источников. В то же время он абсолютно верно, вразрез с традиционной китайской националистической концепцией, оценивает историческую роль киданьского государства. М. Н. Суровцов рассматривает его как независимое в политическом и культурном отношениях, считая, что «киданьская династия... вызвана была на историко-политическую сцену тою же самой силой, на счет которой она выросла» (л. 10). Не всегда он последователен в своих утверждениях, не всегда видит истинную подоплеку тех или иных событий.
В заключении по разделу об уголовном законодательстве М. Н. Суровцов пишет: «Я с истинным прискорбием должен заметить, что в моем очерке найдется много необъясненного, много непонятного, эпизодически вставочного, и поэтому просить компетентного судью указать мне мои недостатки в сем очерке (да и вообще во всей представленной работе), которые, однако ж, произошли большей частью от срочности работы, и, таким образом, доставить мне возможность более лучшего, осмысленного представления той же самой области в моих последующих работах» (л. 79).
Представилась ли ему такая возможность? Смог ли он повысить свой методический уровень и углубить знания в области средневековой истории? Мы этого не можем сказать. Но компетентный судья для его труда нашелся, и мы с удовлетворением присоединяемся к его высокой оценке. В. П. Васильев в рецензии на работу М. Н. Суровцова писал: «Автор этой диссертации старался изложить почти всю историю киданей, как она до сих пор не была изложена ни одним ученым, ни русским, ни западноевропейским. Он воспользовался той официальной историей этой династии, которую никто до сих пор не разрабатывал»[163]. Учитывая великолепный отзыв профессора В. П. Васильева, «собрание факультета Восточных языков 1 февраля 1871 года» постановило: «Автора диссертации под № VIII с эпиграфом "Тени минувших веков прошли предо мной в отдалении" удостоить награды ЗОЛОТОЙ МЕДАЛЬЮ»[164]. Принимая во внимание высокое качество перевода «Ляо ши» и монографический характер исследования, можно смело утверждать, что работа М. Н. Суровцова не утратила научного значения. Помимо чисто практического интереса, она любопытна и как попытка проанализировать историю киданей с точки зрения более широкой и сложной проблемы — взаимоотношений различных культур и цивилизаций. Это неординарное исследование ярко демонстрирует новые, подчас неожиданные возможности анализа киданьской истории.
М. Н. Суровцов. О ВЛАДЫЧЕСТВЕ КИДАНЕЙ В СРЕДНЕЙ АЗИИ: ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР ДЕЯТЕЛЬНОСТИ КИДАНЕЙ ОТ НАЧАЛЬНЫХ ИЗВЕСТИЙ О ПОЯВЛЕНИИ НАРОДА И ОСНОВАНИИ ИМ ДИНАСТИИ ЛЯО ДО ПАДЕНИЯ СЕЙ ПОСЛЕДНЕЙ НА ЗАПАДЕ[165]
«Тени минувших веков прошли предо мной в отдалении...»
ТЕТРАДЬ I
ВВЕДЕНИЕ
Немало найдется людей в нашем обществе, которые как-то узко-педантически относятся к Востоку и его изучению. Они не находят там ничего, что бы могло занять внимание Европейского ума, считают его сборищем каких-то варваров, не имеющих никакой доли участия в общечеловеческой работе, не ознаменовавших себя ничем, что носило бы на себе печать развития и высших человеческих стремлений.
Но такой узкий взгляд не оправдывается ничем и есть плод их тупоумия и крайнего невежества в том, на что они так строго кладут печать презрения. Считать Восток не стоящим внимания, его вековую деятельность — ничтожною с Европейской — менее чем жалко.
Во-1-х, нет ничего в мире, что бы не было достойно изучения, ибо наука — вечное стремление человека к истине — охватывает все, что только имеет жизнь или жило.
Во-2-х, очень глубокий интерес представляет нам Азия в научном отношении как колыбель европейских народов, откуда они вынесли основные формы миросозерцания, оразнообразившиеся только под влиянием других географических условий.
В-3-х, изучение переходных форм, встречающихся нам в Средней Азии, столько же важно, как и изучение установившихся.
В-4-х, изучение китайского мира, правда, однообразного по своим формам, но зато много способствовавшего развитию благосостояния самой Европы, важно как нельзя более.
В-5-х, для нас, русских, вынесших на своих плечах иго Монголов и, может быть, на долгие времена поставленных в историко-политические связи с Средней Азией и Китаем, изучение этих стран, и изучение самое широкое, компетентное во всех отношениях, становится неизбежным и час от часу ощутительным.
Не указываю на значение Китая и важность его изучения для будущих политических комбинаций при наших современных событиях, стремлении к расширению политического и торгового горизонтов, для которого мы предпринимаем постройку железных дорог и пр. Этими постройками, связующими разнообразные национальности и интересы, конечно, в недалеком будущем мы свяжемся еще прочнее с Китаем и Индией, естественные богатства которых превосходят другие страны. Что произойдет дальше — ответ на это в будущем, а я не пророк.
Чтобы не показались несколько темными мои слова, я объясню их примерами и начну с третьего положения, потому что первые два не требуют особых пояснений: они понятны для каждого, кто хоть сколько-нибудь знаком даже с одним Европейским миром.
Среди Европейских вопросов был один, наделавший много шуму в ученом мире, вопрос о бытовой форме наших предков, т.е. русских — славян: в чем отличие родового быта от общинного?
На решении этого вопроса некоторые останавливались целую жизнь и все-таки не могли понять окончательно за неимением у себя под рукой каких-нибудь руководящих основ, которые указывали бы на различие общинного от родового быта. А стоило только обратиться к Средней Азии, и они увидели бы, что там в кочевом быту испокон веку народы живут с родовой формой управления, главное отличие которой от общинной заключается в том, что здесь власть безусловно сосредоточивается в старшем рода, а в общинном она передается достойнейшему по личным заслугам и выбору общины.
Не менее важный интерес представляет и Китай со своей ранней цивилизацией. Есть мысль у некоторых из наших ученых[166], что знаменитый путешественник венецианец Марко Поло, долго живший в Китае во время династии Юань (1271-1368), привез в Европу мысль о многих изобретениях Китайского гения и познакомил с ними и самую Европу через тех лиц, именами которых Европа гордится несколько веков. Я говорю о книгопечатании, писчей бумаге и компасе, изобретение которых европейцы приписывают себе, совершенно не подозревая того, что все они были известны в Китае еще до Р. X. и перенесены в Европу знаменитым венецианцем. Этот вопрос, впрочем, еще только начинает обращать внимание на себя нашего ученого мира и, надо думать, будет доведен до блистательных открытий, которые поставят наш Западный мир в фигуру восклицательного знака.
Не малую услугу человечеству и особенно нам, русским, оказал бы Китай своими тонко-дипломатическими изворотами в сношении с кочевниками Средней Азии, оседавшими у его стен, если бы мог покороче познакомиться с ним. Это говорю потому для нас, для наших дальнейших видов в Средней Азии, что некоторые из «власть имущих» институтов нашего отечества наделали много ошибок при сношении с этими кочевниками, при установлении у них форм европейской администрации. Я разумею бунт Киргизов по поводу введения у них русской администрации, мысль о которой создалась в одном из наших высших присутственных мест. Между тем Китайское правительство никогда не делало таких ошибок и, если не всегда умело справляться с кочевыми ордами дипломатически, то, по крайней мере, действовало естественным, более надежным путем: поселением между ними своих подданных, как-то: торговцев, ученых, жрецов, ремесленников и пр., таким образом, втянув их в свои сети, окончательно смыв их индивидуальные черты, превращало кочевника в оседлого китайца.
Кроме этой, чисто практической цели изучение важно для нас и с другой стороны, со стороны чисто научной, как открывающее перед нами замкнутый, узкий мир огромной части человечества, жившего и доселе живущего на одних и тех же основах, на глубокой привязанности народной массы к заветам древности и на небольшом нравственно-политическом кодексе «уважения к старшим». Тут, в оной вековой привязанности народа к известному строю, в неизменяемости его, в отчуждаемости от посторонних элементов, обусловленной историческими и географическими причинами, мы можем почерпать ту замечательную идею, что развитие народа, прогрессивность в его деятельности обусловливаются не только известными климатическими особенностями, вызывающими ум к работе, но и общением с другими посторонними элементами, из которых он может почерпнуть новую энергию и обновление своим силам, способным без этого к однообразию или даже прекращению деятельности.
Этот же самый Китайский мир своим тысячелетним существованием доказывает нам, что государство тогда только может жить долгие времена, когда оно будет обладать высшей перед другими — соседними — цивилизацией и не будет бессмысленно стремиться к восприятию чужих элементов, часто разлагающих самый состав государственного строя. Подтверждение этой мысли мы можем видеть в истории древней Греции и Рима, которые, несмотря на свою высшую культуру, пали под давлением чужих элементов, принятых ими.
Иго Монголов лежало на «стороне Европы» в продолжении почти двух с половиной столетий. Доселе еще идут разноречивые толки о том, оказал ли этот народ влияние на нас и в какой степени, или совершенно не оказал. Последнее, конечно, невероятно, потому что народ, особенно завоеватель, — какой бы он ни был — всегда может и должен передать некоторую часть своих национальных черт другому, над которым он властвовал и с которым имел торговые связи.
Но тот век, в котором мы встречаем грозные полчища Монголов, двинувшихся в Европу и поработивших Россию, век Чингисханидов, был подготовлен в глубине Азии собственными историческими событиями, исходная точка которых лежала у Великой стены, в двух Маньчжурских народностях, сменивших одна другую. То были Кидане, первые исторические выходцы с Юго-Восточной окраины Сяньбийских гор, жившие политически 200 с лишком лет у великой Китайской стены и порабощенные, под конец, другими выходцами из глубины Маньчжурии, — Чжурчженями. При них-то и явился всемирный завоеватель Чингис-хан, который, разрушив их государственный строй, передал своим преемникам мысль двинуться на Запад[167].
Цель этого труда и будет заключаться в том, чтоб прояснить знаменательный век Чингиса, конечно, настолько, насколько это можно сделать через обзор деятельности первой маньчжурской народности — КИДАНЕЙ, смененных Чжурчженями, защищавшимися против ополчений сказанного Завоевателя.
Ко всему этому не могу не прибавить: 1) что единственным источником для моего труда была «Ляо ши» на Китайском языке, из которой, притом, я должен был переводить, выходит, все то, что мне досталось, не допуская мысли прямо ответить на тему т.е. рассмотреть собственно акт владычества народа, почему в моем труде можно заметить: а) односторонность, происшедшую от скудости источников, и в) пожалуй, уклонение от темы, непрямоту ответа на нее, происшедшую от второй вышесказанной причины; 2) срочность работы заставила меня пройти молчанием многие вопросы[168], и даже не обработав всего, что было добыто и собрано как материалы. Это последнее более всего, конечно, произошло от первоначального дебюта в подобной работе и мало-опытности в распределении времени, оставшегося от других занятий.
Все это мне казалось нужным высказать, дабы установить ту точку зрения, с которой следует смотреть на мой первый дебют в труде, нисколько не претендующим, впрочем, на научное значение.
ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР ДЕЯТЕЛЬНОСТИ КИДАНЕЙ
Дом Дун-ху (Восточные Монголы), предки Киданей, разбитый первым среднеазиатским завоевателем Мао-дунь-хань (Мо-до-хань)'ом, осел у Сяньбийских гор[169], отчего впоследствии и стали называться Сянь-би.
В правление Цинь-лунь 233-237 (Вейской династии) Бинын, глава Сяньбийского поколения, был убит цы-ши[170] (воеводой) в Ю-чжоу (Пекинского округа) Вань-Хюном, почему народ, крайне слабый тогда, уклонился в местность на юг от Шара-Мурени (Хуань-шуй) и на север от Хуан-луна[171].
При Цзиньской династии в Китае (263-20) мы встречаем известия, что Сяньбийские Ге-у-тусцы после назывались по имени владетеля: Похуй. Этот Похуй имел сына Мона, жившего сначала в Ляо-си в продолжении 9 веков (?), и затем перешедшего на юг от Иньшаньского хребта[172].
Когда же Мужунь Хуань (333-348) разбил Сяньбийский Союз (т.е. поколение), то он распался, а остальные части его получили разные наименования, между которыми встречаешь записанные историей: 1) Юй-вень-цев, 2) Ку-мо-цзи и 3) Ци-дань (Кидань). Одно из них, а именно Юй-вень-цы, было покорено Мужунь-Хуаном в 344 году.
При Юань-вейской династии (Тобасской, 386-557) мы встречаем более обильные известия о Киданях, уже окончательно отделившихся от Кумохи и живших отдельно, своими собственными силами. Киданьское государство, говорится в истории, находится на востоке от Кумохи (Хисцев). Они были различны с ними по роду (цзу), но одинаковые по происхождению (лен[173]). Кидане — отделение Восточных Сяньбийских аймаков. Когда Мужунь Хуань разбил Сяньбийские поколения, то все они укрылись в Сунь-Мо (Сунгаритскую) область. В правлении Дон-го (386-396) они, т.е. Кидане, будучи совершенно разбиты Тобою Гуй, бежали вместе с Кумохи и жили раздельно. По прошествии нескольких десятков лет мало-помалу размножились и расселились на нескольких стах ли от Хо-луна[174] на север и начали производить набеги и грабительства. Со времени правления Чжень-Цзюнь, с 441 г., представляли ежегодно в дань[175] превосходных лошадей. В царствовании Сянь-вэнь, 471, прислали Мей-фо-хе-ле-чень'я ко Двору с дарами. Ему на дворцовом пиру дали место в конце влиятельных лиц. Он остался очень доволен приемом и благодарил государя за милость. Киданьские поколения Сивань-дань (бу), Хедахе, Фо-фон, Юй-линь, Лянь, Цзе (бо-ся), Ту-лу (Тулугань) и Ли поочередно представляли в дворцовое казначейство превосходных лошадей и лучшие меха; после чего просили дозволить им продолжать это навсегда. Они получили дозволение иметь торг (рынок) между Хо-луньи Ми-юнь[176], и представление дани не прерывалось. В третий год Тай-хо (479) Гао-гюй-ли (Корейцы) тайно замышляли с Жужаньцами овладеть и разделить Киданьское поколение Доу-юй (Ди-деу-гуань у Иакинфа). Киданьцы давно жаловались на их притеснения. Их Фо-Мохе У-юй (У-гань) со всеми своими поколениями, состоявшими из 3.000 кибиток и 10.000 душ и с разным скотом, просил принять его в подданство. Он остановился на Восточной стороне реки Бай-лань-шуй[177] («Белого волка»). С сего времени ежегодно представляли двору дань.
Однажды донес о голоде. Сяо-вэнь дозволил ему закупать хлеб на рынках внутри Китая. В правление Си-нин (500-525) при отъезде киданьского посланника Жинь-чу-жень'я с 30 другими вдовствующая императрица Линь-тай-хоу пожаловала каждому из них по 2 цин-мана (т.е. темно-красных кафтана), которые они обыкновенно надевали в день свадьбы. Это была награда за их искреннюю преданность.
Известия об них при Бей-ци (550-577). Представление дани к китайскому двору не прерывалось и после передачи престола Бей-ци (Северной Цинской династии), в истории которой мы уже читаем, что Кидане начинают бунтовать и сильно беспокоить, но несмотря на свою активность, они, видимо, еще слабы, потому что сильно разбиваются китайскими властями и переходят в вассальную зависимость от других, более сильных соседей. Дело было таким образом. «В четвертый год Тянь-бао (560, в 9-й луне) Киданьцы напали на границу. Царствовавший тогда Вынь-ди (династии Бэй-ци) лично выступил на Север для усмирения их и прибыл в Пинь-чжоу[178], откуда отправился по долгому каналу (Чань-цянь), предписав министру финансов Нань Сянь-ло с 5.000 отборной конницы идти восточной дорогой к горам Цин-Шань (Северным), Инь-де Вану Хань-гуй с 4.000 отборной конницы идти на Восток, чтобы отрезать неприятелю обратный путь. Сам, перейдя через горы, стремительно ударил на Киданьцев и совершенно разбил их; в плен взяв 100 тысяч обоего пола, в добычу получив несколько сот тысяч (!) голов разного скота. Министр финансов Нань Сянь-го разбил Киданьское поколение, жившее у гор Цинь-шань. Пленные были размещены по округам. Вследствие такого жестокого поражения со стороны Китая, к которому присоединились (напали вслед за ним) Ту-кюе, Кидане должны были подпасть в зависимость от последних, а частично уйти в Гаоли (Корею)». Дальше рассказывает об их обыкновениях и обрядах при похоронах. «Обыкновения их, говорит источник, сходны с Мохесскими (поселились на Востоке). Имеют наклонность к набегам и грабительствам. Кто горько плачет по кончине отца или матери, тот считается слабым. Трупы их ставят на вершине нагорных деревьев; по прошествии трех лет их собирают и сжигают; после сего, налив вино, говорят: "В продолжение зимних месяцев кушайте, обращаясь к югу[179]; во время звероловства помогайте (нам) добыть побольше кабанов и оленей"». Нравы их крайне неблагопристойны, превосходят в этом (прочих) всех восточных иноземцев.
При Суй (581-619, 38 лет), в четвертый год правления Кай — (Хуан) Киданьский Мофохе приехал ко двору. А в следующем весь его народ пришел к границе[180]. У-дай (Суйский император) принял их и, сделав строгий выговор, позволил жить на прежней территории. Кидане просили извинения, послав для этого особенного посланца. Впоследствии Киданьские поколения, не ужившиеся в Гаоли, ушли оттуда (Чи-фу) и поддались Китаю. Тот же Вэнь-ди сжалился над ними и, боясь потерять приверженность отдаленных иноземцев, приказал снабдить хлебом и отпустить к своим поколениям. Дугасцам предписано[181] принять их с кротостью. Но эти Корейские беглецы решительно отказались от возвращения к Дугасцам. Поколения их мало-помалу размножились, и они, смотря по достатку в траве и воде, переселились на Север. Они занимали тогда места в 200 ли прямо на север от Ляоси, Могечень[182], на 100 ли пространство от Востока к Западу. Они разделились на 10 поколений, из коих большие имели до 3.000, а малые до 1.000 войска[183]. И в морозы, и в тепло они бродили со скотом с места на место, смотря по достатку в траве и воде. При открытии военных действий старшины съезжались на Совет; собирали войско с народа и налагали условия. Дулгасский Шоболе-хань (581-587), иначе Ша-бур-хань, послал к ним для заведывания Те-тунь'я (от тур. Тумань — «держава») Нань-де (То-чжи), но они убили его. Прав[итель] Да-е (суйского императора Яньси; 605-618, 7-й год) представил дань, состоявшую из товаров, вещей.
Из всех этих отрывочных известий, оставшихся в китайских летописях, мы можем только заключить, что до времени Танской династии (к обзору известий которой мы сейчас перейдем) Кидане были крайне слабы, не могли жить собственными единоличными силами, а как склонные к ограблениям часто терпели от других сильных соседей, особенно Китая и Тукюе. Из отношений их к этим сильным соседям видно, что общего между вассалом и сюзереном было мало: «Китай держит их при себе подарками и ласками, Дулгасцы — силой и поставлением (ту-шуй), которых они, однако, убивают». Жили они тогда еще в пастушеском быту, разбитые на 10 аймаков, которые заведовывались старшинами. Видимо, в начальное время (при Мохе-фо Угань и Ачень) у них еще не было высших правительственных сеймовых начальников, потому что не было разделения на аймаки. Да и при этом разделении вначале мы не встречаем известий об этих сеймовых начальниках, ибо в истории прямо говорится, что старшины сами собирались для обсуждения плана войны, а после, как известно, сборами стали заведовать поставленные да-жень, которые посылали к ним особенных посланцев с приказанием явиться в назначенное время. Нравы их тогда были грубы, умственное развитие также стояло на низкой ступени. Влияние Китая было незначительно. При Танской династии, сменившей Суйскую (629-901), известия о Киданях становятся подробнее: видимо, они тогда обращали на себя внимание знаменитой династии, т. е стали выказывать стойкость и силу в борьбе с ней. Владения их, говорит история, лежат за 5.000 ли (2.500 верст) от столицы[184] прямо на Северо-Восток; на Востоке было смежно с Гаоли, на Западе с Хи (Кумохи прежде), на Юге достигало области Иньчжоу, на Севере граничило с Мохе и Шивей. В этом пространстве, занимаемом ими, проходил хребет Лынь-хинь-шань («Холодные горы»), который служил им естественной защитой. Занимаясь звериной охотою, не имели постоянного местопребывания. Их государь[185] Да-ху-эр (Дахе) имел 40.000 отборного войска, разделенного на 8 аймаков (т.е. набиравшегося из 8 аймаков). Он был вассалом Дулгасского (Турецкого) дома и имел титул Сыгиня (Цыгинь, правители у Турок 5 цыгиней в Западном Дулгасском ханстве). Перед нарядом войска на войну все аймаки собирались вместе. На звериную ловлю каждый аймак ходил по своей воле отдельно.
С сильными тогда Хисцами они не ладили и после каждого проигранного сражения уклонялись к Сяньбийским горам. Нравы их, замечает история, были несколько сходны с Дулгасскими[186]. Покойников не погребали (не зарывали в землю), а на телеге, запряженной лошадью[187], отвозили в горы и полагали их на вершину дерева[188]. Если сын или внук умирал, то отец и мать утром и вечером плакали, а если отец или мать умирали, то сыновья не плакали. Я сделаю поэтому маленькое отступление. Спрашивается, откуда этот странный обычай? Во всяком случае, он не из Китая, потому что, видимо, отмечен как редкостная, как отличительная черта, показавшаяся странной для историка, иначе он не занес бы ее. Если мы согласимся, что это чисто среднеазиатский обычай, то должны думать, что обычаи Киданей диаметрально противоположны с Китайскими, где уважение к старшим, траур, плач по их смерти мы встречаем с самых начальных времен основания государства. Но едва ли это даже чисто Среднеазиатский [обычай], не занеслось ли оно откуда-нибудь? За неимением времени, придется ограничиться только постановкой этого вопроса.
Дальше говорит история: «У траура тоже не было срока (т.е. определенного времени для ношения траура по умершим родителям, также постановлялось, кто вечно мог носить его, сколько может и как ему заблагорассудится). В начале годов правления У-де главный старшина Сюань-ао-цао и Мохесский старшина Тудиш прислали своих лошадей ко двору и в тоже время произвели набеги на границу (чисто Среднеазиатская тактика). По прошествии двух лет они отправили своих посланников ко двору с превосходными лошадьми и пушистыми соболями. Во 2-й год Чжень-гуань (Танского Тай-цзуна Ли-ши-мыня, знаменитого своими победами и хорошим управлением, 628 [г.], Киданьский Мохой) поддался Китаю, перейдя из зависмости Дулгасцев. Почему Дулгасский Хань Хела, переживавший, что иностранцы имели сношения с Китаем, отправил к последнему посланца с предложением взять Лянь Ши-ду (китайский бунтовщик) и возвратить за это Киданей. Танский Тай-цзун ответил ему на это довольно сухо: "Кидань и Дулгане одного происхождения. Киданьцы уже покорились мне. Можно ли требовать их? Лянь Ши-ду есть подданный дома Тан, разбойнически взял у меня округи и поколения. Дом Дулга должен содействовать мне в поимке его; а променять его на покорившихся нельзя"».
Как располагали Киданями сильные государства! Ясно, что они и теперь не обладали большой силой и совершенно зависели то от тех, то от других. К Китаю же они тянулись потому, кажется, что тот щедро награждал их. Но и с ними они жили не всегда мирно и часто делали нападения на его границы. В случае поражения они переходили в зависимость от другого сильного государства, основавшегося тогда в Монголии и Чжунгарии, к Дулгасцам.
В 629 году Мохой опять приехал ко двору и на этот раз был награжден знаменем и литаврой: это сблизило его с Китаем. Когда император воевал с Кореей, то всех старейшин и Сиского главу присоединил к своему войску. На возвратном пути в проезде через Инь чжоу[189] император пригласил к себе всех старейшин. Куге (один старшина Киданьский) и старики по заслугам награждены шелковыми тканями, а Куге еще получил военный чин: цзо-у-вэй-цзянь-чжень (охранный главнокомандующий). Главный Киданьский старшина Жучечжу поддался со своим улусом, почему он и был переименован в округ Хуань чжоу, в котором сам поставлен в зависимость от пристава в Инь чжоу.
В непродолжительном времени и Куге со своими поколениями поддался Китаю, почему и учреждена Суньмосская область, где Куге поставлен правителем с полномочным управлением военными делами 10 округов, заполучив княжеское достоинство (У-цзи-нань[190]) и прозвание Ли (фамильное имя: Синь-ань). Поколение переименовалось: Даги (Дэнь?) в округе Цзяло-чжоу, Ге-бянь — в Жа-ло-чжоу, Духо — [в] У-фынь-чжоу, Фынь-вень — [в] Юй-линь-чжоу, Тубянь — [в] Жи-лянь-чжоу, Жуй-хи — [в] Тухе-чжоу (на реке Лоха-Мурень), Чжуй-гинь — [в] Вань-дань-чжоу; из поколения Фу сделано 2 округа: Пили-чжоу и Чи-шань-чжоу (Красного хребта). Как округи подчинены сунмоскому правлению, Жучечжу поставлен правителем над ними.
На самом-то деле тут особенного ничего не произошло, потому что правители остались туземные, а к этому бумажному фокусу Китай прибегал довольно часто, и мы могли бы, пожалуй, подумать, что, например, Западное Дулгаское ханство и его вассальные владетели, поддавшиеся вместе с ними Китаю, сильно ошибались, потому что там после этого тотчас предпринято было бумажное раздробление на округа (чжоу), но, на самом-то деле, поддавшиеся вассалы крайне не хотели этого разделения, а по-прежнему называли своих отчасти их туземными именами и не следовали Китайской администрации. Тоже самое мы видим и тут — все ограничивалось только бумажным разделением на округа, но ничуть не более: правители те же самые и с той же туземной обстановкой. Конечно, это тоже было из мер, к которым прибегало Китайское правительство, в виду привлечения Среднеазиатцев в сети своей обстановки и окончательного уничтожения национальных черт, но мера эта же приводила к желательным результатам. Другой путь, иные приемы — торговля, поселение, частью призывы ко двору — достигали своей цели и почти всегда блистательно.
По смерти Кугэ, говорит история, Кидане соединились с Хисцами и открыли бунт. Ашиде, главноначальс-твующий походного корпуса (синь-цюань) и Чу-бинь захватили Суньмосского наместника А-бу-ку (Амбагянь?!) и представили в Восточную столицу (Китай, Тан). У Куге остались два внука: Кумохи, получивший военный чин (цзо-вей-цзянь-цзюнь) и поставленный даньханьским правителем с княжеским достоинством, и Цзинь-чжун, получивший титул у-вей-да-цзянь-цзюнь и должность главноуправляющего в Сун Мо. Внук Аоцао, Ваньюнь, получил правительство округа Гуй-чен-чжоу. Высокое положение правителя в Иньчжоу Чжао Вень-хоя со своими подчиненными вызвало взрыв бунта, главными коноводами которого явились Вань-юнь, знавший хорошо тогдашнее состояние Китая в бытность свою заложником при дворе, и Цзинь-чжун, принявший даже титул (самовольно) У-шань-ке-ханя (У-шань-хана) и назначивший Вань-юна главнокомандующим войска. Прежде всего, они напали на Чжао Вень-хоя и, убив его, взволновали Инь чжоу. Бунт принял громадные размеры, и в очень короткое время (24 дня) войска набралось до нескольких десятков тысяч, которое ворвалось в Юньчжоу[191] и захватило там Хей-цинь-цзи, помощника предводителя Китайских войск. Царствовавшая тогда императрица У-хоу («Воинственная») страшно рассердилась на это и указала полководцам Цао-жень-исы, Чжан-сюань-юй, Ли-до-цзо, Ма-жень-цзы (всего 28 полководцам) идти на усмирение бунтовщиков. Лянь Вань У Саньсы назначен главнокомандующим, а Ма Жень-цзы — его помощником. Вань-юня (Киданьский предводитель) переименовали в Вань-чжа «10 тысячам отрубил голову», а Цзинь-чжуна — Цзинь-ли («все-истребляющим»). Войска встретились с Киданями при Западной защите[192] в долине Хуан чжаньгоу. Китайская армия была совершенно разбита. Полководцев Сюань-юй и Жень-цзы взяли в плен. Кидане после такой славной победы, может быть, первой, бросились на Пиньчжоу[193], но здесь им не посчастливилось, и они должны были отступить. Императрица, однако же, не упала духом и приказала Цзянь-ань-Вану У-юй-и набрать войска и снова идти на киданей. Но войска строевого было мало, почему прибегли к найму невольников за высокую плату, которую передали их господам, и всех снарядили в поход. Видимо, это удачное восстание Киданей, вызванное притеснениями высокопоставленных китайских приставов, дорого обошлось Срединному государству. Покуда собиралось снова ополчение, Вань-юнь ночью нечаянно нападает на Тянь-чжоу[194], его встретил помощник полководца Чжан-цзю-цзи с отборным войском в несколько сотен (!) и вступил в рукопашный бой. Вань-юнь, не выдержав, был разбит и бежал в горы. Между тем Цзинь-чжун, начальник Вань-юня, умер, а Дулгаский хан Мо чжо, воспользовавшись этим, напал на его аймак и разбил. Вань-юнь не унывал: он собрал многочисленные полчища и послал двух предводителей — Ловучженси и Хеасяо на Цзи-чжоу[195], где они, убив тамошнего правителя Лу Гао-цзи, забрали несколько тысяч чел. Между тем, У-Хоу, узнав о смерти Цзинь-чжу-на, вновь приказала полководцам Вань Сяо-цзы и Су Хунь-юнь с 170 тыс. двинуться на Киданей. Войска сошлись у Восточной защиты (см. выше), и китайская армия была разбита. После этой вторичной блистательной победы Вань-юнь вошел в Ючжоу (округ) и начал там опустошения. Китайский главнокомандующий Ву Ю-и послал против него один корпус, но он не имел успеха. Императрица снова назначила 3-х полководцев: Хе-эсей-цзюн Вана Ву И-цзюна, Лоу Ши-де и Шаньюского Чжуньи с 200 тыс. войска. Вань-юнь действовал со страшным натиском: он пошел на юг, опустошил несколько уездов в Иньчжоу и страшно своевольствовал. Хиский корпус, приглашенный для помощи Китаем, под начальством Янь Сюань-цзи ударил в тыл киданьских ополчений. Теперь кидане были разбиты наголову. Полководец Вань-юня Хеасяо покорился. Сам Вань-юнь, бросив войско, бежал. Рассыпавшиеся войска снова соединились было, но, будучи разбиты Хисцами, пришли в совершенное смятение. А между тем Вань юнь бежал на Восток. Китайский Вань Цзю-цзы поджидал его засадой в 3-х местах. Беглец с несколькими невольниками ускакал на Восточную сторону р. Лу-хе (Лохе). В крайнем бессилии от побега он лег в лесу, и невольник отсек ему голову, а Чжан Цзю-цзи препроводил ее в Восточную столицу. Остальные войска рассеялись, и Ву Ю-и с торжеством возвратился ко двору. Императрица обрадовалась и обнародовала амнистию по империи, переименовав правление на Шень-гун («Свящ. заслуги», 697 [г.]).
Итак, мы видим, что китайский двор празднует свою победу, которую ему удалось получить в 1-й раз (или во 2-й) в эту эпоху, а Кидане, совершенно деморализованные после своих блестящих побед, не могут держаться и приходят во власть Дулгасцев (в 3-й раз).
Здесь во всей полноте выступает перед нами тот знаменательный факт, который так часто встречается на Востоке и особенно в Ср. Азии, а именно, значение вождя, полководца, энергия одного лица, объединяющего железной волей и быстротой в натиске, потому что мы видим: кидане, истребившие несколько армий У-хоу, с потерей храброго Ваньюна совершенно падают, ниспускаются моментально на самую низкую ступень значения и передаются дулгасцам. Если же согласие с ними, то победы Чингис-хана, предводительствующего незначительными доселе родами (монголов), но обладавшего той же смелостью и быстротою действий, какие мы встречаем в киданьце Ваньюне, то его победы, охватившие весь мир, будут для нас понятны.
«Их переход к Дулгасцам совершился в 697 г., а через 2 года, в 699 г., они, видимо, начинают снова борьбу с Китаем, потому что кит. двор командирует для их усмирения двух полководцев: Ли-цзяй-гу и Лову-чжена. Кидане снова были разбиты».
Во 2-е лето правления Кай-юань (714 г.), когда Дулгаский Мочжо пришел в бессилие, Цзинь-чжун, следуя за своим дядей, главнокоман. Шихо (Шихе) со своим аймаком и Цзю-ли-хо И-цзянь-чжо, покорился Китаю. Тогда царствовавший в Китае Сюань-цзун пожаловал ему железную грамоту с красивыми буквами. По прошествии 2-х [лет] (в 716 [г.]) Цзинь-чжун (Шихо) пришел с хиским старшиной Ли-Даную, почему вслед за этим китайский император издал указ о восстановлении Суньмоского правления, где Шихо был поставлен главнокомандующим и облечен в княжеское достоинство (сунь-мо-цзюн-вань). В его же правление был организовал корпус Цзинси-цзюнь, и Шихо был назначен начальником корпуса. Кроме того, ему в управление поручены 8 поколений, в которых старшины их поставлены правителями, а приставу Сю Тай указано быть предводителем (стерегущим начальником) поколения и командовать корпусом. За Шихо была выдана дочь Янь Юань-цы Юнь-ло-гунь-чжу (царевна), но он вскоре умер в 717 г. Ему дали посмертный титул де-цзинь и отправили посланника для жертвоприношений за него и утешения родственников. Младший брат Согу наследственно, по указу кит. двора, в 718 г. получил титул и место. В следующем году Согу с царевной приезжал ко двору и был отлично угощен.
Казалось бы, что кидане под сенью милостей Танского двора заживут припеваючи, но не тут то было. Выступают новые элементы, разыгрывается честолюбие киданьского вельможи, помощника начальника сказанного Цзинь Си-цзюнского корпуса Гетукень'я, в сообществе которого действует и дядя будущего основателя династии Хань, старшина Дельского аймака. Гетукень пользовался отличной репутацией в народе, поэтому распоряжался в орде по-своему. Согу хотел избавиться от него, но не решился. Гетукень, напротив, напал на Согу, поэтому [тот] принужден был бежать в Иньчжоу, под покровительство кит. пристава. Тогдашний главнокомандующий в Иньчжоу Хей Цинь-дай с 500 окружных войск, соединившись с войсками Хиского старшины Ли Дану, напал на Гетукень'я, но без успеха (бу-шен). Согу и Дану были убиты в той стычке, Цинь-дай ушел с корпусом Юй-гуань[196]. Он, видимо, не принял к сердцу смерть киданьских правителей (т.е. одного киданьского, другого хиского) и не старался наказать Гетукень'я, что доказывает уже его 500-й отряд. Гетукень, между тем, поставил правителем двоюродного брата Согу Юй-юй'я и отправил посланца извиниться перед китайским двором. Китайский двор посмотрел на смерть Согу тоже сквозь пальцы и указал дать новому правителю княжеское достоинство (Суньмо цзюнь Ван) и простил Гетукень'я. Юй-юй явился ко двору и получил начальство уже официальным путем, причем испросил себе и невесту из царского рода. Гетукень также приехал ко двору и получил военный чин (Цзо юй-линь-вей-цзян-цзюнь). По смерти Юй-юй'я его младший брат Ту-юй получил начальство, но, рассорившись с Гетукенем, бежал в Китай, и там был оставлен при дворе с титулом Ляо-янь-цзюнь Вана. После сего Гетукень поставил правителем младшего брата Цзинь-чжуна Шаогу, а китайский двор снова утвердил его в княжеском достоинстве, совершив этот акт совершенно хладнокровно, даже наградив Гетукень'я. Однажды император отправился для жертвоприношений к горе. Шаогу с прочими старейшинами следовал за императором. В следующем году, т.е. в 719, он получил титул при дворе с переименованием княжеского достоинства. В жены ему дали дочь императорского родственника под названием Дунь-гуань[197] гунь-чжу. С лишком сотня старейшин из его поколения получила чины от китайского двора. Шаогу, так обласканный Танским двором, отправил даже своего сына к этому двору на службу, туда же отправился и Гетукень. Тогдашний китайский министр Ли Юань-хун, промахнувшись в расчетах, принял Гетукень'я слишком холодно, поэтому Гетукень уехал недовольным. Они хором отучили сильного сановника от частых приездов ко двору и не знали, что он готов на все, чтобы народ был привязан к нему. Сейчас высказанное предположение о неудачном шаге китайского министра основывается на словах Чжанъюе, сказавшего о пользе удаления оскорбленного Гетукень'я: «Гетукень имеет зверское сердце и смотрит только туда, где видит выгоды. Сверх того, он теперь имеет силу в государстве, и подчиненные повинуются ему. Если не оказать ему чести, он больше не приедет».
Гетукень действительно не приезжал, а спустя 3 года (в 730 г.) после этого осерчал, убил Шаогу, поставив правителем некоего Ку-ли (Кюй-ли) и порываясь с Хисцами поддаться Дулгаскому дому. Китайская царевна бежала из орды, а Танский двор предписал набирать войско для похода против киданей. Чжи Фань-Янь, правитель (цы-ши) округа Ючжоу, и Чжоу Хань-Чжан, главноуправляющий в Фань-янь, должны были идти против бунтовщиков. Пей-Куань и Сю Куань занимаются набором ратников (значит, поход принял снова грозные размеры); Чжунь Вань Цзунь должен был принять верховное начальство над Хискою действующей армией, а Юй-ши-да-фу (императорский историограф) Ли Чао-инь и оберполицмейстер столицы Пей Чжей-сянь определен помощником ему. Они должны были вести войска 8 корпусов, при которых, кроме того, состояло 18 корпусных полководцев: Чень Бо-сян, Чжан Вен-янь, Сун Чжи-ти, Ли дунь-мышь, Чжао Вань-гун, Го Инь-гой и пр. (всего 18). В связи с сим князь Цзунь назначен верховным вождем над войском в Хедун (на Востоке от р. Желтой), но он не поехал, а посему (Тай) Цинь-тайчань-сы Синь-ань-цзюнь Ван Вей назначен с бунчуком помощником верховного вождя, действующего в Хебее (на севере от Желтой реки наз. провинции). Вей выступил с главнокомандующим Чжао Хань-чжан и совершенно разбил кочевья. Гетукень бежал, а Хисцы покорились. Об этой победе было объявлено в храме предков. Однако же Гутукень не переставал беспокоить границы и в 733 г. (т.е. следующем) сделал нападение на них. Китайские предводители Сю Чу-вань, Го Иньгай, У Ке-цзинь, Учжи-и и Ло Шоу-чжун с 10.000 конницы вместе с Хисцами дали сражение у гор Ду-шань[198]. КГетуке-ню подошло Дулгаское войско. Хисцы начали колебаться и отступать в крепкую позицию. Китайская армия была разбита. Иньгай и Ке-цзинь — убиты. Всех войск погибло в Китае около 10.000 чел. Вся неудача китайских войск заключалась в том, что полководцы их не отличались стратегическими способностями; император сознал эту ошибку и отправил искуссного Шеу-гуй'я, который привел в замешательство войско Гетукеня. Этот последний ложно просил о принятии в подданство, а между тем поджидал Дулгаской помощи. Один из его чиновников, Госи (Го-чжэнь), был недоволен им, и Китайский полководец прибег к подкупу, отправив для этого некоего Ван Хуэя. Госи согласился на измену, а когда китайское войско окружило Гетукеня, он отрубил ему голову. Кули и др. передали его принадлежности. Это событие относится к 734 г. Оно важно для нас потому, что здесь мы видим, если верить кит. летописям (Ляо-ши, ц. 63), акт прекращения владычества фамилии Дахуры. Собственно, оно совершилось еще раньше, с постановлением Кули, но, во всяком случае, мы здесь видим поворот к новым владетельным элементам, новым фамилиям, из которых одна, наконец, преодолевает и основывает династию. Дело в том, что поддерживаемый кит. полководцем Госи, получивший даже княжеское достоинство[199] и главноначальствование в Суньмо, жил недолго. Сообщники убитого Гетукеня, в числе которых «Ляо-ши» называет дядю Няли[200] (Я-ми), убили самого Госи вместе с семейством, только один сын убитого бежал в Ань-дунь[201] и получил там титул от китайского правительства — Цзо-цзяо-вей-цзянь-цзюнь. Вслед за этой катастрофой Нел, как говорит история, поставил правителем Да-нянь-чжень-ла, впоследствии названного Су-у-вей-ханом (Цзу-у-ке-хан) и получившего от Танского двора нас. имя (синь-мин) — Ли-хуай-сю. Сверх того, он принял себе др. фамилию — Яо-нань (-ни), смененную затем Елюйской (фамилия основателя династии Ляо).
Вот что рассказывается дальше о судьбе новой фамилии: «В 4-й год правления Тянь-бяо (745 г.) Киданьский главный старшина по фамилии (Синь-линь) Ли Хуан-сю, а по нац. имени Да-нянь-чжа-ли покорился, посему и поставлено Суньмоскому дуду (главноначальствовавшему) облачить в княж. достоинство[202], а девица-сирота из императорского рода по имени Цзинь-ло царевна (гунь чжу) выдана намуж за него. Но в сем же году, после смерти ее, он взбунтовался. Ань Лушань, главнокомандующий Фань-ян, усмирил его[203].
После смерти Да-нань-чжа-ли княж. достоинство перешло Цзи-ло (Гяй-ли), а также и главноуправление над Суньмо. Тогда Ань Лушань предложил кит. двору войну с Киданями. Двор послушался его и выставил 100.000 войска из Ючжоу, Пиньлу и Хе-унь с вожаками из хисцев. Большое сражение завязалось на юж. берегу Шара-Мурени. Ань Лушань был разбит и потерял несколько тысяч человек убитыми. С сего времени Ань Лушань и кидане приезжали ко двору с дарами до 20 раз. Главноуправляющий в Фань-янь[204] определен приставом над хисцами и киданями. Ему со времени правления Чжиде (756 г.) позволено полновластно распоряжаться в своем округе[205], посему он разместил гарнизоны и караулы и старался больше не заводить дел на границе. Кидане также редко производили набеги. Старшины их ежегодно десятками отправлялись в Чанъань, где представлялись двору и получали милости, соответственно достоинствам, а из подданных их некоторые жили в Ючжоу на иждивении правительства. В период правления Чже-дэ и Гао-нин (Су-цзуна, 756-762 гг.) приезжали с данью (гунь) 2 раза; в правление Да-ли (Дай-цзуна, 766-779) — 13 раз; в правление Чжень-юаня (Де-цзуна, 785-804) — 3 раза; в правление Юань Хо (Сянь-цзуна, 806-820) — 7 раз; в правление Тай-хо и Кай-чень (Вень-цзуна, 827-840) — 4 раза. Но кит. император был недоволен тем, что они поддались Ойхорам[206] (Уйгурам Хой-гу, Хой-хор), посему не давал старшинам ни достоинств, ни чинов. В 2-й год правления Хой-чань (У-цзуна, 842 г.) Уйгуры разбили киданей, и кид. старшина Ци-су (Цюй-сюй[207]) поддался Китаю, за что и получил титул ю-у-вей-цзянь-цзюнь. Главноуправляющий в Ючжоу (Пек. округ) Чжан-Чжунь-у переменил (или предложил своему двору) печать Ойхоров и, давая ему новую, сказал: «Печать на княжение в Кидании».
В правление Сянь-Тун (У-цзуна, 866 г.) кид. владетель (князь) Ши-ле[208] (Сире, Силицзы, Си-эр-чжи) дважды отправлял посланника ко двору. Его аймак Демоский нечувствительно усилился. Причины усиления этого аймака, знаменитого своим первенствующим участием в возвышении Амбагяня в качестве его родового аймака, заключались в том, что улусы Дахус и Яо-нань'я (т.е. 2-х фактов) составляли 6 кочевий, а улусов рода Си-ли было меньше. Это и было причиной того, что Дамоский аймак, принадлежавший к этому роду, усилился на других в конце царствования фамилии Яо-нань (730-907).
По смерти Си-эр-цзы наследовал родственник его Киньде (Циньде, Хень-де-цзинь-кехань). В правление Гуань ци (885-887) возникли беспокойства в Китае, на границе также было много хлопот. Кидане между тем успели ограбить Хисцев и Шивеев[209] и покорить мелкие владения тунгуского (маньчжурского) и монгольского племен. Все это создалось под шумом и благодаря непорядкам в Срединном государстве, Танская династия боялась за свое существование в борьбе разнородных партий, выступивших тогда на политическую сцену Китая: военных, ученых, евнухов. Все эти партии оспаривали друг у друга значение и гибли, увлекая за собою сотни жертв междоусобной войны. Наконец, партия военных (цзе-ду-ши, провинциальные) берет первенство, и Чжу-цюань-чжун основывает новую династию Лян.
Но посмотрим, что делалось у киданей раньше основания новой династии в Китае, сменившей долговечную блестящую Танскую. «Кидане, усилившись за счет других, делают нападение на Ючжоу и Цзи-чжоу[210]. Кит. полководец Мо Жэнь-гун со всем войском перешел через горы Ди-синь-шань для усмирения и не допустил их пасти скот на траве под границей Ляо, отчего у киданей погибло множество лошадей. Опасаясь еще худшего результата, они предложили дать клятву: представлять хороших лошадей за пастбища. Мо Жень-гун согласился, но они нарушили договор и произвели набег. Лю-Шоу-гуан стоял гарнизоном в Пиньчжоу, куда кидане вступили с 10.000 конницы. Лю Шоу-гуан обманул их, ложно заключив мир, и, упоив в палатках, захватил главного предводителя. Весь народ зарыдал и предложил выкуп за него 5.000 лошадей. Лю Шоу-гуан не согласился. Киньде удвоил выкуп (10.000 [лошадей]) и получил свободу. Кроме того, кидане дали клятву: 10 лет не приближаться к границе. В последние годы кидане стали терпеть физические невзгоды: поветрие на скота, снега и пр. Кроме того, сам Киньде не отличался твердостью в управлении. По праву начальников 8 поколений, главу народа (сеймового прав-ля) сменяли через каждые 3 года, посему народ, недовольный Киньде, передал его власть другому Да-жень'ю — то был Елюй Амбагянь, который, пробыв начальником в продолжение 9 лет, не хотел сменяться, несмотря на просьбы всего народа и старейшин. Наконец, просил отделить его с одним улусом; потому, созвавши старшин прочих поколений, коварно предал их смерти, после чего сделался единственным повелителем Киданей»[211].
Итак, из всего этого обзора жизни народа до возвышения Амбагяня мы видим, что кид. старшины при Танской династии пользовались вниманием кит. двора. Но народ, видимо, не хотел жить пассивно, под сенью кит. милостей, ему нужен был простор, деятельность, что вызывалось иногда физич. недостатками, он бросается на богатые провинции Китая для грабежа. Это подает повод кит. правительству отправлять против него 100 тыс. армии, которые, однако, по большей части «задуваются» кид. полчищами, особенно когда между ними явл. храбрый коновод вроде Вань-юня. В случае неудачи кидане передаются др. сильным г-вам, основавшимся тогда бок-о-бок с ними: Дулгасцам и Уйгурам. Щедрые награды и пожалования, исходившие из кит. Двора, и строгая дисциплина у новых сюзеренов[212] выражаются в разных пожалованиях со стороны Китая и предоставлениях дани со стороны киданей.
Хотя Китай и не вмешивался в их управление, предоставив себе только номинальное право утверждать правителей, постановлявшихся их народом, но он, видимо, старался действовать на них своими неизменными и всегда удачными путями, а именно: заведением торговых связей, поселением самих киданей в кит. провинциях (в Ючжоу, см. выше), внутри Великой стены, выдачей за владетельных лиц кит. царевен, которые способствовали скорейшему проникновению кит. элемента в орду, частыми призывами ко двору, где делались для них великолепные угощения, посылкой к ним кит. мастеровых, художников, ученых, жрецов и пр., что все в совокупности, очевидно, имело целью: большее ознакомление с удобствами кит. цивилизации и оседлой жизни, а через это — привлечение самих кочевников к кит. образу жизни и, следовательно, уничтожение в них воинственных наклонностей, страсти к грабежам.
Жили они тогда более или менее цивилизованно, не поражая китайцев своей непристойностью, что прежде так сильно бросилось в глаза кит. историку и он даже счел нужным занести это на страницы истории. Кит. гений, видимо, уже парил над молодым и начинавшим слагаться народом и тянул его в благословенные страны юга, на привольные пастбища Ляоси и Яньской территории, к оседлой жизни. Отец Амбагяня, Силицзи, уже начинает выливать деньги (об этом будет сказано ниже, в отделе внутр. обзора: об («эк. быте»), старается собирать естественные богатства, строить города, заводить более широкую торговлю с Китаем. Усложнявшиеся отправления народной жизни требовали и лучшей организации в правлении, правильного развития народной культуры и отношения к верховной власти. Правление было избирательное на срок, и это уже указывает, что народ не был устранен от участия в интересах государства, а для выражения своей воли на одних собраниях, очевидно, должен был иметь некоторое понятие о гос. управлении: т.е. был цивилизованным, знакомым с механизмом самого управления, от которого прежде всего требовал стойкости и силы в борьбе с внешними врагами.
Борьба партий в Китае, его междоусобные неурядицы, открывшиеся под конец Танской династии, не давали возможности следить за севером: кидане пользуются счастливым обстоятельствами и забирают мелкие владения (Шао Хуань, Шивей, Юайву, Угулуши Бисачжун), что еще больше увеличивает их силы, как физические, так и моральные, потому что они теперь видят себя обладателями других возможностей в будущем, еще больших приобретений. Слабость Циньде, вступившего в управление после Силицзы, не обещает расширения владений, и народ, потерпевший тогда еще от физических невзгод и победы китайца Лю-Шоу-гуан'а, сменяет Циньде и передает власть старшему сыну Силицзи Амбагяню, отличившемуся еще при жизни отца победами и завоеваниями мелких владений.
Познакомимся покороче с этой личностью.
Он родился в 872 г. в своем родовом Аймаке Де-ли от вышесказанного Си-ли-цзи (Шиле, Си-ре, Си-эр-чжи). В молодости показал он необыкновенную силу и стойкость с необузданною храбростью. Участвуя в походах отца, он завоевал народцы Шао-хуань и Шивей, поколения Юай-ву, Чизлеши и Тисачжу. По смерти отца и перехода власти к его младшему брату Циньде, Амбагянь получает разные должности в государстве: он сначала имел чин тамажуна, потом ачжусали, а при правлении своего дяди (Циньде) сделался и-ли-цзинь (эр-ци-му, эльчи, посланник) с правом полного распоряжения военными силами в государстве. Как нельзя лучше воспользовался он данной ему властью: походы его против Юй-гуай и Шивей (поколение) совершенно ослабляют последних, дают ему возможность присоединить покоренных к своим войскам. Но кроме этих побед над разными мелкими владениями он знаменит еще и своими дипломатическими переговорами, которыми привлекает Си-ского (Кумохи) владетеля Чжули на свою сторону, и в 905 году, в самый разгар междоусобиц в Китае, вспомоществуемый своими союзниками, открывает опустошительный поход к Хэдун и Хэбэй во главе 400.000 войска, берет 9 больших городов в этих местностях и забирает громадную добычу. Не один Китай испытал на себе всю опустошительность нового полководца: Нюйчжени в следующий за этим год (т.е. 906-й) также подвергаются опустошительному набегу Амбагяня и теряют 300 семейств, захваченных им в неволю. Назначенный пой-пое (канцлером) над Дела и Си, разделенными на 13 уездов, он в 907 году идет на Хечецзы-Шивеи, а по опустошении их территории возвращается к кит. границам и завязывает дело с войсками Лю-жень-гун'а, правителя Лу-лунья[213], вскоре там остается победителем. Победы шли одна за другой: он забирает Шивейские поколения, все поколения Си си[214] (Куможи) и Нюйчжисцев, живших на северо-востоке, заключают союз с кит. правителем Ли Кеюн'ом, помогавшим Танской династии против бунтовщика Хуан Чао и за это получившим княж. достоинство с уделом Тай-юань-фу, против китайского же правителя Лю-жень-гуна, заславшего[?!] в Чжили. Вся эта энергия, многообещаемость Амбагяня уже показывают нам, что можно ожидать от него в дальнейших военных предприятиях. Его союз с Ли-Кэюном показывает нам, что он не только не мог подпасть в линию кит. политике, сделаться ее орудием, но даже сам не прочь оказать на нее влияние и явиться установителем того или др. претендента на трон в Хуаньде.
Посмотрим же теперь, что могло служить его возвышению? Где он мог найти поддержку в деле установления нов. порядка вещей, единодержавия, безграничной, наследственной по прямой линии монархической власти? «Амбагянь 9 лет (3 трехлетия) пробыл бессменно сеймовым правителем, несмотря на неудовольствие народа и старшин, и, наконец, вынуждаемый всеобщим негодованием, отказался от власти, но с условием на отделение его с особенным улусом (лучше быть 1-м в деревне, чем вторым в Риме). Старшины согласились на это, и Амбагянь получил управление над одним аймаком (вероятно, своим Деле саинь)».
В это время в Китае происходили неурядицы: китайцы толпами бежали с родной земли к киданям, между которыми уже и прежде селились их соотечественники. Эти новые пришельцы основывают города[215], занимаются добыванием соли и железа в Таньчжоу. Отделившийся Амбагянь привлекает их на свою сторону, а они являются главными помощниками ему в деле получения верховной власти над народом. Дело в том, что беглецы, не имевшие на своей родной территории никакого значения, здесь, обласканные сильным владетельным лицом, очевидно, должны были подумать о большом значении для себя, особенно если их патрону удастся разрушить существующий порядок и водворить кит. монархизм: тогда эти нищие и голодные беглецы могут сделаться министрами, иметь значение, могли действовать против тех лиц, которые были причиной их удаления, т.е. окончательно направить киданьскую политику на ту дорогу, на которую она уже ощупью начинала выходить с появлением Амбагяня. Тут, конечно, встречается некоторое затруднение в объяснении их желания руководить киданьской политикой во вред Китаю, своей родной стране, но, если мы примем во внимание то обстоятельство, что эти лица могли принести всё в жертву своим личным целям, то это устраняется легко. А что другое могло иметь значение для не имеющих ничего и обреченных, бог знает, какой судьбе на новой родине? Посмотрите, что сделал один из этих беглецов-китайцев, некто Хань-янь-хой: построил города, поощрял земледелие, торговлю, учредил присут. места, распределил чины (кодекс чинов), изобрел Киданьское письмо, составленное из 3000 иероглифов, заменявших китайские, и пр.
Итак, могущественная Киданьская династия, первая владевшая китайской территорией без особенных правовых пожертвований, вызвана была на историко-политическую сцену тою же самой силой, за счет которой она возросла и которой была задавлена в период своего владычества за Великой стеной, в период развития китайской гражданственности и ее усыпляющей обстановки!
Я возвращаюсь к рассмотрению др. причин возвышения Амбагяня.
б) Как я уже говорил, отец Амбагяня — Силицзи — стал лить деньги и заниматься собиранием естеств. богатств, которые он оставил в наследство своему сыну, «и Амбагянь, воспользовавшись этими богатствами, мог свободно открыть императорские дела (ди-ши) (цз. 66). История ясно говорит, что эти богатства послужили ему как средства для найма войск, подкупа (где можно) и, следовательно, возвышения».
Кроме того, если принять во внимание родовую месть Амбагяня к цзайсянам (старшинам?) фамилии Яо-нянь за свою убитую мать, то его поступок с этими старшинами, их умерщвление, будет для нас понятным, и самый акт единодержавия тогда становится неизбежным. Впрочем, последнему я не придаю особого значения, так как это добыто только мной, а я могу легко ошибиться.
в) Не нужно прибавлять ко всему этому личную храбрость и честолюбие Амбагяня, его удачные походы еще во время молодости, слабость Китая, обуреваемого междоусобицами, удачные походы против него и пр.
г) Не могу пройти молчанием значение в этом возвышении Амбагяня его жены Чунь-цин (поем. Тульце, соб. имя Юе-ли-до[216]) из фамилии Шуру, которая, если верить легенде, была его советником касательно захвата старшин других аймаков. Но это только легенда. Мы увидим после, что она принимает самое горячее участие и во внутренних, и во внешних интересах новоутверждавшегося государства, оказывая на самого Амбагяня сильное влияние своими советами, клонившимися к разумному улаживанию дела более мирным путем, без захвата и насилия.
«Итак, продолжает история, Амбагянь, отделенный от др. родов, задумал, наконец, захватить власть над др. аймаками. Пригласив их старшин, перепоил их в палатке, а затем убил. Физическое прекращение власти других было поводом к принятию Амбагянем единодержавия. Но это единодержавие на этих же порах было у него и оспариваемо. Дело вот в чем. Второй сын Де-цзу (т.е. Силицзи), Люче (Лагу), сделанный Эрциму илицзинь невеликого аймака после его покорения, задумал возмущение в сообществе со своими младшими братьями Торке (3-й сын) и Аньту (5-й сын). Сначала замысел их был открыт; последовали допросы и пытки. Тай-цзу (т.е. Амбагянь) приказал им клясться (дать клятву) и простил, сказав Люге: "Ты совещался об этом деле, оно не пройдет. Радуйся, что ты дорог моему сердцу (как родственник)". Назначенный Эрциму Делхаского аймака Люч(г)е снова стал совещаться о бунте в сообщества с Торке и другим младшим братом. Тай-цзу узнал об этом и удалился в городок Чи-шунь-чень (Красноводск). Люче поносил его бесстыдными словами, сжег многие местности (Шень-шу, Минь Вань-лоу). При реках Букжарло и Хе-р-цзи он сразился с посланными против него войсками, полчища его были разбиты и бежали к р. Ялихе, где Ний-гу (Мельгу) переимали и связали их. Сам Люче с его конницей бежал к Юйхе (р. Юй-хе — Яшмовая река) и там был схвачен Даху. Тай-цзу подумал: "Он имеет одинаковый дух с моим, не буду употреблять жестокость и только прикажу наказать палочными ударами (не жестокость!)". После эвакуации он простил его. В годы пр. Шень-це (2-й год, 918 г.) Лагу убежал на юг и в этом побеге был убит.
Справившись, таким образом, с внутр. врагами, усмирив и успокоив все, на что только он мог простирать власть, Амбагянь в 916 г. принимает императорский титул: Тянь-хуан Ван (Небесный великий Ван, г-рь)».
Я прошел бы молчанием это событие, если бы не казалось мне очень стоящим внимания то, не как принятие титула, а как власти, с которой очень много связывается любопытных вопросов. Я укажу только на некоторые.
Прежде всего, я поставлю вопрос: чтоже такое императорская власть (или титул) Амбагяня, что она пересоздала, чем отличалась от предшествовавшей под контролем народа? Мне кажется, что тут совершилось очень много, а именно:
1) народ окончательно был устранен от управления, п. ч. хотя в аймаки и поставляют Эрциму, введенные тогда же, но они совершенно зависели от императора, начальной функции всех дел в государстве;
2) мир чиновников-бюрократов, органов правительственной власти увеличивается;
3) всюду проводится принцип единства интересов для большего сплочения массы и след. ее силы;
4) является вассальная зависимость других[217]. Важно, что мы не видим при избирательном правлении, несмотря на силу народа, и при такой форме правления;
5) из-за этого (т.е. вассальной зависимости других) завязывается борьба с монархическим Китаем, который претендует не столько на принятие титула и власти, равной себе (т.е. китайскому императору), сколько на эту зависимость других государств, которые прежде зависели от него и след. доставляли ему возможность, кроме получения дани, иметь влияние и на их политику;
6) управление усложняется письменным производством (значки, однако же, не изгоняются) и вызывает изобретение нац. письменности, для чего прибегают к китайским иероглифам, приноровив их к выражению звуков Маньчжурской силабической речи и т.д.
«После принятия императорского титула Амбагянь принял, по обитаемой им земле, фамилию Ше-ли (Шерий), что у китайцев превратилось в Елюй (Елюйцы, Хень чжан, потомок; весьма вероятно тоже, что теперешнее монгольское слово широй — земля). Место своего жительства нов. император назвал Верхней столицей (Шаньцзинь, Линь-хуанфу), построил в ней башню (дворец), отчего она названа еще Зап. башней (Си-лоу), от Ючжоу находилась она в 3000 ли прямо на север. На Восток от нее была основана в 1000 ли Дунь-лоу (Восточный), на север в 300 ли — Северная (Бей лоу), а на юге, у горы Муешань[218] — Нань-лоу (Южная). Династия (г-во) получило название Ляо, по имени реки, впадающей в Бохайский залив. Достигнув единодержавия и приняв императорский титул, Амбагянь стал заниматься внутренним устройством новообразовавшегося государства. Заботливость его простиралась на все, что только мог знать и признать необходимым для установления, кроме заведения городов и оседлой жизни уже на более широкую ногу[219] у Шара-Мурени (об этом в экономич. обзоре, тетрадь 3-я). Новый хуан-ди вводит строгую дисциплину в войске (уголовное наказание, что ниже), полагает начало сбору пошлин, не исключая для этого даже и войска, с которых, впрочем, он взимает в незначительном количестве; относительно земледелия делает разделение на ху и коу (семейства и души), утверждает ведомства, разделяет Даникский аймак на 2, чтобы они служили образцом для других в деле ведения землепахания, занимается обработкой руд, литьем металлов, обращает внимание на производство соли, железа в Манчжурии (Те-ли-фу изменил на Тели-чжоу-ни), для торговых целей строит пункты (рынки), городок Янь у горы Тань (Тань-шань), проводит дороги для удобства сообщения по всем делам, скотоводство[220] находится в блестящем положении, увеличиваясь от захвата на войне. Одним словом, как основатель династии и гос. строя он выказал необыкновенную энергию и заботливость, успев положить начало всему, что только было ему известно о Китае, что он считал нужным ввести. Не менее энергичной помощницей явилась его жена императрица Шуру, уйгурка по происхождению, и китаец Хань-янь-хуй (Хай-янь-хой) и Лувень-цзинь. Последний, впрочем, создал только высшую организацию: хаду городов по китайскому способу, разделение войска на корпуса и т.д.
Вообще при рассмотрении его внутренней деятельности мы можем вынести очень благоприятное впечатление: видим, что все это делалось живо, умно, (конечно, иногда не без недостатков), свежо, с ясным сознанием утвердить новый начавшийся строй, вести народ к славе и материальному обогащению.
Я продолжу рассказ о его деятельности. «Кит. этикет (или даже вековое правило, созданное Китаем) требовал просить какой-нибудь высший, императорский двор об утверждении в новом достоинстве. Амбагянь знал этот порядок и не забыл послать Гоюль Мейрень'я (имя его посланца) к Лянскому двору, сменившему Танскую династию, с просьбой (?) об утверждении в императорском достоинстве, но это была простая формальность, которую Лянский двор, как ожидавший от него помощи, поспешил исполнить, согласно воле просителя. Если бы он не утвердил его, то Амбагянь, конечно, не снял бы с себя ранг принятого достоинства (или звания), а стал бы по-прежнему величать себя Хуан-ди'ем. Кроме того, в нем замечается двуличность в политике: он солидарничает с Ли Кэюном и враждебным ему Лянским двором, тогда царствовавшим в Китае, но, занятый внутренними делами, он приостановил на время военные действия. Когда же Ли-цунь-сюй[221], сын Люкэюна, начал неприятные действия против Лянской династии, Амбагянь, воспользовавшись этим, посылает, по совету Лувань-цзина, войска в Шаньси и Чжили, где они осадили Пекин (10 чжоу), и хотя город оказал сопротивление, кидане захватили множество пленных, которых привязали веревкой к палке за голову. Это событие относится к 917 г. (т.е. 2-1 год после принятия императ. титула). 4 года прошли спокойно для Китая, но в 922 г. Амбагянь снова вторгся в Китай, где встретил неудачу и стал искать союза с Ли-цуй-сюем, который, по завоевании Лянских земель, основывает нов. династию: Хоу-тан («задняя Танская, последующую»). Не получив тут успеха, неутомимый полководец устремляется на Бохай, где берет столицу этого государства Фу-юй[222], с помощью сына Бей'я (Ду-юй'я) захватывает новую значительную крепость Ху-хань (Ху-хань-чэнь) (Чжун-цзинь Бохайского государства с 742-758 гг.) и почти в один удар покоряет себе целую территорию. Правителем он поставляет своего старшего сына Ту'юй'я (Бей'я) с титулом дунь-дань-го-Ван[223]. На возвратном пути из похода он умер (927 г.). Знаменитая жена его, императрица Чунь-цинь, возвратилась с его трупом в Си-лоу (Зап. Башню) и, приняв опеку над своим сыном О-ку-чжи, провозглашает его императором под именем Тай-цзуна (титул в храме предков в 927-947 гг.), соб. имя коего Окучжи (изменил по-китайски в Де-гуан). Почему же она устранила своего старшего сына Ду-юй'я? Дело в том, что еще при жизни Тай-цзуна однажды затеяли разговор о наследнике престола, и Тай-цзу при этом заявил, что если передать престол Окучжи, то он непременно возвысит дом династии[224] (цз. 71 «Императрица Шуру»). Посему на семейном совете и было положено: просить Дуюй'я избегать ссоры с братом и не претендовать на кандидатуру престола. Всем делом должна была заведовать Шуру, которая, как известно, отличалась сильным влиянием на дела. Она передала эту волю мужа Ду-юй'ю, и тот после смерти отца удалился в уединенный уголок в Ючжуской провинции, к морю, где стал заниматься охотой, живописью, музыкой, литературой (во всем этом он был замеч. знаток, единств. в династии[225]). Хоу-Танский двор, зорко следивший за событиями у северного соседа, думал воспользоваться этой размолвкой, поехал звать Дуюй'я к своему двору. Посланцы нашли его охотившимся у берега моря. Они высказали ему мнение кит. императора (Минь-цзуна с 927-933 гг.), и Бей в торжественном шествии направился к столице китайского императора. Но Минь-цзун, очевидно, не успел поссорить Бей'я со св. братом, властвовавшим под руководством своей влиятельной матери. Бей, кажется, слушался советов Чунь-цинь больше, чем Минь-цзуна (хотя об этом история ничего не говорит, но это ясно из хода китайской политики). Здесь он жил, ласкаемый двором, который ему представил даже управление некоторыми отраслями, до самой своей смерти, последовавшей в 937 г. от руки убийцы, посланного Цзунке, который, вслед за сим, сжег и себя. Эта размолвка со старшим в роде и по-настоящему долженствовавшим вступить на престол, как видим, не повлекла за собой печальных междоусобиц, а все благодаря деятельности и влиянию императрицы Шуру (о ее характере ниже).
Чтоже между тем предпринимает новый Хуанди? «Первые его натиски на Китай кончились неудачей, и многие полководцы были убиты, вследствие чего воинственный Тай-цзун (с 927-947!=20) уже готов был отказаться от новых покушений на Китай и, таким образом, не оправдал ту репутацию, какую он составил себе в глазах отца как отличный воин. Но обстоятельства вдруг изменились: по смерти Минь-цзуна на китайский престол вступил Цзун-Хоу, брат которого Цзунке взбунтовался против него и согнал с престола в 934 г. Тогда Ши Цзинь-тан, китайский полководец, стоявший с корпусом в Тай-юань-фу на стороне против киданей, боясь за свою участь, отделился от двора и пригласил на помощь киданьского Тай-цзуна. Этот как нельзя лучше воспользовался предложением и, проникнув через знаменитый Янь-мынь-гуань (проход Я-мынь в Великой стене в пр. Ланьей), соединился с войсками Ши Цзинь-тана и разбил Хоутанские войска у Тай-юань'я (фу). Он провозгласил Ши Цзинь-тана кит. императором нов. династии Цзинь, за что последний признал его «своим отцом» (т.е. себя сыном, посланным, вассалом). Ши Цзинь-тан взял Ло-ян, столицу Хоу Тан, где Цзунке сжег себя. Прежде этого кидане отняли у Китая 2 провинции: Нинь-чжоу и Инь-чжоу (Инь-чжоу — Мо-чень, Холунь, теперь Гуобань Субурга хо — город 3-х Субурганов, а Нинь-чжоу по соседству с ней), лежавшие в Монголии и около ее нынешних границ с Китаем. За услугу, оказанную Ши Цзинь-тану, киданьский г-рь, кроме вышесказанной зависимости (отношение как сына к отцу), получил от своего сына еще 16 округов (Чжоу) внутри Великой стены, лежавшей в губ. (теперешних Чжили и Сань-си; у Иакинфа — в Чжили и Саньси, у других — в Чжили и Шань-си, Шень-си), которые были следующими: 1) Ю-Чжоу (Пекинский), 2) Цзи-чжоу, 3) Мо-чжоу, 4) Ин-чжоу, 5) Чжо-чжоу, 6) Тань-чжоу, 7) Шунь-чжоу, 8) Синь-чжоу, 9) Вей-чжоу, 10) Жу-чжоу, 11) У-чжоу, 12) Юнь-чжоу, 13) Шо-чжоу, 14) Ху-ань-чжоу, 15) Инь-чжоу, 16) Юй-чжоу. Ючжоуский округ тотчас был обращен в столицу Янь-цзинь (Нань-Цзинь), значение которой он удерживает до сих пор.
С этого момента начались самые широкие сношения с Китаем: Ши Цзинь-тан присылает к Киданьскому двору Пень-дао и Лю-сюй'я для организования разных императорских принадлежностей (го-у[226]): колесниц, носилок, платья; введения церемоний, установления прис. мест (по кит. Образцу), где, однакож, киданьский Тай-цзун не допускал первенствовать кит. образцу (элементу), а главных вельмож, президентов назначал из киданей, помощников им — из китайцев. С этого момента мы должны считать начало раз-я кит. элемента при дворе Ляо, конечные результаты мы увидим на последних страницах династии: кит. элемент ужился при этом дворе, вытеснив почти все национальные, и, превратив сильные когда-то народы в беспечных обитателей Срединного государства, убив в нем воинственный дух, привел к тому печальному концу, который мы увидим на последних страницах его истории, в борьбе со свежими народами Северо-Восточной Маньчжурии, кончившейся окончательным падением политического существования государства (династии) и порабощением народа игу новых завоевателей.
Деятельность Де-гуана на сцене внутреннего устройства государства, достигшего при нем апогея своего территориального притяжения, заключалась в развитии тех зачатков, которые были положены его отцом. Новый государь, под руководством своей матери, заботился о земледелии, для успешного ведения которого он делал переселения из неудобных местностей в более плодородные, раздал земли рек Цзяли и Лу-цзюй (Керулен). Некоторым ведомствам Северного и Южного департамента для обрабатывания назначал из казны вспомоществование для земледельцев волами и семенами для посева, запрещал строгими указами военным чиновникам производить охоту на полях, т.к. это оказывалось вредно для земледелия. 3 восточных области, разрушенные войной, приказал снабдить необходимыми принадлежностями для обработки полей; относительно податей и пошлин (фу-шуй), установил подать ху-динь (тягловую), что было нововведением; в виду успешного ведения торговли был основан рынок в северной части новой столицы (Пекина), для надсмотра за которым был приставлен особый чиновник; товары других столиц стягивались сюда сухим путем. Для той же цели основал рынок в Дунь-нинь-цзюй-чень'е (в Маньчжурии), разделенный на две половины: северную и южную, к которым подходили товары с тех же сторон. Один рынок назывался Юй-чжунь-цзяо-и-ши (для товаров, шедших с южной стороны). Вообще торговые операции при нем усложнились, и г-во (или двор Ляо) явилось складочным местом многих товаров, шедших с севера, северо-запада, востока и юго-востока (Нюйчженей, Гао-ли, И-цзи, Тели, Мохе и пр.) Производство соли поднялось на высшую точку с приобретением морского побережья с междуречьем (хе-цзянь), для чего основали гвё-янь-юань («соленый департамент») в уезде Сянь-хе (Я Сянь-хе-сянь, «Пахучей речки»), и Пекинская территория явилась важным торговым пунктом в этом отношении с Севером. В Маньчжурских городах (Бохайских): Чжень-чен, Хай-янь, Янь-хо-чень (в Фан-чжоу), Гуань-цзи-ху (озере) шло производство соли в обширных размерах. В литье металлов (гу-чжу) поставлены 5 правителей (е-Тай-ши), которые заведовали производством и литьем рудных материалов во всех частях империи; на них же лежала обязанность и распространять отчеканенные деньги. Кроме того, Ши Цзинь-тан позволил киданям собирать богатства (медь) по его границам, что также увеличивало материальные силы государства. На получаемом таким образом богатстве содержались отборные войска. Скотоводство было на такой же высокой степени, как и при Тай-цзу. Касательно сферы законодательства, при нем была введена китайская администрация в Бохае, прочее взято у киданей, т.е. из постановлений Тай-цзу, а именно: Чжунь-юань (колокольный департамент), куда народ приносил свои жалобы на чиновников и пр. В войске держалась та же дисциплинарная система, что и при Тай-цзу[227].
Обратимся теперь к его дальнейшей деятельности на политической сцене. В 943 г. Ши Цзинь-тан умер, оставив престол своему воспитаннику (по другим — сыну) Ши-чень-гуй'ю (Чу-гу). Этот последний не захотел[228] быть в таких же отношениях к киданьскому императору, как его предшественников, т.е. на правах вассала, подданного, и отказался платить договоренную дань. Это дало повод к войне с Ляо. В 944 г. кидане бросились в пределы Китая, война продолжалась с равным с обеих сторон упорством, и кидане везде находили сильное сопротивление. Но в 945 г. китайские войска, неизвестно почему, отступили на Юг и через это лишились многих выгод. Несмотря на это, около Хе-цзянь-фу (см. на карту) они одержали над киданьскими войсками, под начальством самого Тай-цзуна, блистательную победу, заставив его бежать к Пекину. В 946 г. Тай-цзун снова открывает военные действия против Северного Китая. Китайская армия, под предводительством Ду-чжунь-вей'я, переходит на его сторону. Тай-цзун, подбирая передающихся и сопротивляющихся, идет на тогдашнюю столицу Китая Да-лянь. Китайский император с матерью вышел ему навстречу из города, а с наступлением 947 г. цзиньские граждане отворили ему ворота своей столицы, и Де-гуан торжественно вступил в столицу, вошел в цзинский дворец, низвел императора, которого он отправил в Хуан-лунь-фу[229], асам расположился царствовать, как настоящий китайский Хуаньди. Дворец его оберегался киданями, сам он сначала принимал чинов в национальной (т.е. киданьской) одежде, но потом перешел на китайскую. Однако же прочая обстановка — монгольские лошади, ейские телеги и пр. — остались при дворце нового императора, который, как видно, имел намерение навсегда остаться на этом месте и послал своих чиновников-старшин для управления провинциями. Новые властители оказали страсть к грабежу, и против них составляются сильные оппозиции под начальством Лю Чжи-юань'я, основавшегося в Тай-юань'е. В других местах также начались волнения, и кидане были избиты. Наступление летних жаров принудило Д-гуана идти обратно на север; в новой столице правителем (наместником) был оставлен племянник его матери Або, которому китайцы дали фамилию Сяо-хань, отчего все родственники династии Ляо с женской стороны с этих пор носили одну фамилию Сяо[230]. Возвращающийся на север, Тай-цзун умер (947 г.). Восставший против киданей Лю-чжи-юань, между тем, завладевает частью Китая и основывает династию Хань, почему Сяо Хань должен был удалиться в Монголию. Оставшаяся в это время в орде жена Амбагяня, воспитанная на началах старого порядка престолонаследия, хотела ввести на престол своего младшего сына Ли-ху; но сын Бейя, умершего в Китае, У-юнь (У-юй)[231] явился претендентом на кандидатуру наследника престола и в сражении с войсками императрицы под начальством Ли-ху разбил их наголову (по другим Луху сдался, но это несправедливо). Шуру собрала другое ополчение и встретила неприятеля у берегов р. Хуанхе (Желтой, Шара-Мурени). Бывший при ней Елюй У-чжень (родст. Тай-цзу) советовал императрице уступить, говоря: «Верховный император (т.е. Уюнь) уже провозглашен, надо согласиться». Луху, стоявший в стороне, начал смеяться и сказал: «Я — Уюнь и хочу получить трон!» На это Учжень сказал ему: «Князья свирепы и заносчивы, почему всегда теряют привязанность массы (жень-ань, чел. сердце), можно ли так поступать?» Знаменитая Шуру, видевшая, что все кончено, с гордостью посмотрела на своего сына (Луху) и сказала: «Я с Тай-цзу любила тебя предпочтительно перед всеми сыновьями и пословица говорит: "Милый сын без дела — не хозяин в доме". Я вовсе не делаю так, чтобы не доставить тебе престол (т.е. я с радостью готова), да сам-то ты не можешь достигнуть». Войска поворотили обратно, и торжествующий Уюнь занял престол. Императрица, все еще надеявшаяся достигнуть своей цели, вместе с Луху и некоторыми из своих приближенных удалилась в Цзу-чжоу[232], в пределы Верхней столицы. Есть мелкое известие, что и в этом удалении она заботилась о доме, о том, что было для нее дороже всего на свете, т.е. провести тот принцип в престолонаследии, который был в ее времена и с которым она сжилась, т.е. разрушить существующий порядок, прогнать своего внука с престола и возвести на него Луху. Но, как видно, замыслы ее остались на степени иллюзии, и старая идея не нашла себе сочувствия в окружающем. Это тем более странно встречать со стороны этой действительно редкой женщины, что в др. случаях (ниже) она превзошла даже самого Тай-цзу, не отличавшегося, как известно, слишком гуманистическими приемами. Была ли заключена она или нет, — во всяком случае с восшествием Ши-цзуна она потеряла всякое политическое значение и, пережив своего внука-врага, умерла на 75-м году от рождения, в 3-й год Ши-ли (т.е. Му-цзуна, 954 г.).
Я остановлюсь несколько на сейчас высказанном о несообразности со стороны императрицы проводить и узаконить старый принцип о престолонаследии, т.е. от брата к брату, к старшему в роде, а не от отца к сыну. Эту приверженность к старому порядку вещей в передаче престола со стороны императрицы я считаю потому несообразностью, недостатком, что историч. доказано вековою жизнью всех народов превосходство нового порядка в престолонаследии по прямой линии, от отца к сыну, над тем, который мы встречаем так часто в Средней Азии (да и в других странах), т.е. от брата к брату, не по прямой линии, что необходимо влекло за собой разделение власти, неурядицы, протест племянника и след. ослабление самой верховной власти. Тут играет важную роль то обстоятельство, что наследник-сын никогда или редко поднимал руку на отца, на свержение с престола, ранее его смерти, между тем как наследник-брат скорее решится на это, что доказывает нам история всех Среднеазиатских государств, которые держались такого порядка престолонаследия, отчего и самое значение их было кратковременно. Знаменитая кид. императрица, видимо, держалась этой старой идеи, не сознавая всей несостоятельности ее, но, как я уже сказал, проводимый ею принцип не нашел себе сочувствия в императорской семье, и последующие г-ри окончательно восторжествовали (с Цзинь-цзуна), проводя до конца существования династии новый порядок в престолонаследии, без перерыва и особенного протеста со стороны приверженцев старины (если исключить бунт Чжун Юань'я при Дао-цзуне). Надо заметить, что эта идея всецело принадлежит соседнему г-ву, Китаю, где она пользуется значением почти с самого утверждения монархической, единодержавной (после уничтожения удельной системы) власти, конечно, не без исключения.
Обратимся теперь к рассмотрению деятельности нововступившего императора Ши-цзуна (947 — 951 = 4). По вступлении на престол, он тотчас открывает поход против Китая, но войска его терпят поражение от китайских полководцев.
В 951 г. один из китайских генералов тогдашней династии Хань, основанной Лю-чжи-юань'ем, некто Говей взбунтовался против двора и умертвил преемника основателя династии Инь-ди (949-951), основал новую династию Чжоу. Родственник убитого Лю-Чунь также принял титул императора и обратился с просьбой о помощи к нему, но в это время вспыхнул бунт, коноводом которого явился Елюй Чагэ (по-другому Шуя), и Ши-цзун был убит вместе со своею матерью (Тай-хоу, женою Бей'я). Царствовавшая императрица, жена Ши-цзуна, Сяо Хуай-цзе, мало, впрочем, вмешивавшаяся в управление, в носилках лично явилась к бунтовщику и просила его прекратить неистовство. При похоронах она просила похоронить себя вместе с мужем и радостно встретила смерть (минь-жи-юй-хай) (о ней подробнее в статье «Роль и положение женщин в императорской семье и династии Ляо», т. 4). Та же печальная участь постигла и вторую жену (фей) Ши-цзуна из ф. Чжень.
Из его постановлений касательно внутреннего управления замечательно: изменение постановлений св. бабки (подобно Павлу I, отменившему постановление Екатерины II) касательно закона конфискации (мо-чжи-фа), при котором, по постановлению императрицы, должно было делать донесение дворцовому казначею (чжань-лан-цзюнь'ю), а теперь это было отменено касательно высших слоев общества (наследственных) и оставлено только для простых граждан (об этом подробнее в ст. «О законодательстве»). Во всем остальном он следовал постановлениям Тай-цзу и Тай-цзуна.
После смерти Ши-цзуна некоторые князья бежали с Елюем Шуру, сыном Тай-цзуна, в горы и, провозгласив его императором, напали на Чагэ и, умертвив его, возвели на престол Шуру, известного под именем Му-цзуна (титул в храме предков с 951-968). 17-летнее его царствование замечательно особенно важным обстоятельством: потерею киданями части тех земель, которые были им уступлены Ши Цзинь-таном. Тотчас по вступлении на престол новый император, следуя общекиданьской политике, поддерживает междоусобицы в Китае, отправляет 50.000 армию на помощь вышесказанному Лю-чуну, обращавшемуся за помощью еще к Ши-цзуну. Но эта армия не имела успеха, и Го-вэй с успехом отражает нападение киданей. Преемник его — Ши-цзун (с 954-959), усиливши свои владения присоединением многих, до сего времени независимых уделов, выступает против киданей (в 959 г.) и отнимает у них 3 области (пограничные): Ин-чжоу, И-чжоу, Мо-чжоу. Видя, что ему так повезло в борьбе с сильным северным соседом, Чжоуский Ши-цзун выступает в поход против Южной киданьской столицы Пекина. По дороге он заболел и повернул назад. Вступивший после него Гунь-ди, благодаря возмущению своих войск, посланных против Бей-Хань (Северной Хань в Северном Китае) под начальством Чжао-Куань-инь'я в звании генерал-адьютанта (дань-цянь-ду-цзянь-дянь), должен был передать престол последнему, который и есть основатель знаменитой Сунской династии (Чжао-Куань-инь). Столкновений с киданями не было, и Му-цзун мог свободно предаваться своим оргиям и охотой за зверем. И в самом деле, этот г-рь представляет собой образец Восточных деспотов-сластолюбцев: он страшно привязался к охоте, разведению оленей и ночным пиршествам, совершенно оставив управление государственными делами. Его законодательная деятельность (будет ниже) не имела ничего разумно-справедливого, клонившегося к пресечению зла для блага народа, и была, скорее, личною прихотью самого законодателя, безумною страстью к крови, которая всегда является результатом дурного воспитания и развращенной среды. Впрочем, мать его, императрица Цин-ань, была женщина мудрая (цунь-хуй), как говорит положительный голос истории, и любила только внешний блеск: наряды и охоту. След., она могла оказать на него только доброе влияние. Жена императора (имя неизвестно) отличалась также мягкостью и снисходительностью характера и, совершенно не вмешиваясь в управление, вела скучную жизнь: видимо, она не могла оказать вредное влияние на характер мужа, так что мы должны искать причину его страшных безумных поступков в тех лицах, которые были при восшествии его на престол и которым он под конец передал все управление государством. Его крайняя небрежность относительно нужд народа лучше всего высказывается в уничтожении им Чжун-юаня (колокольного центрального Департамента), основанного еще при Тай-цзу, что, конечно, имело своим основанием то обстоятельство, что Му-цзун, предавшийся своим личным интересам, не хотел и слушать о каких-либо жалобах на чиновников и управление со стороны общества, потому что, как я уже объяснял, в этот институт народ приносил свои жалобы на несправедливость правителей-чиновников, и, значит, он, с одной стороны, напоминает собой колотушку и барабан императора Яо (2357-2255), а с другой, наши прокурорские суды и т.д. Некоторое внимание к земледелию, высказывавшееся в обласкании Юнь-чжоуских земледельцев, представивших ко двору отличный сорт ржи, еще искупает мрачную эпоху этого царствования.
Однажды, убив медведя, император пил всю ночь и к рассвету был убит своими слугами (су-жень), которым уже надоели его безумства. После него на трон Хуан-ди вступил сын Ши-цзуна Цзинь-цзун (968-983).
Он заключил дружественный трактат с Сунским двором (975 г.), но в сие время Китай, после долговременного раздробления, снова крепко сплотился под владычество династии Сун. Посему китайский (Сунский) Тай-цзун (с 976 г.) (имя его Чжао-гуань-и), желая окончательно объединить Китай, начал войну с незначительным владением в Северном Китае, Бей-Хань. Киданьский двор поддерживал эти владения, и посему в 979 г. послал свою армию под предводительством князя (Вана) Елюй Ша против Сунских войск. Неудачный маневр со стороны киданьского войскового надзирателя (ду-цзянь-дянь) Сяо Дали едва не погубил всю армию, но подоспевший корпус под начальством Елюй Сечжэнь'я спас его от совершенного поражения. Пользуясь сей победой, Тай-цзун окружает Тай-юань-фу, где восстал Лю-цзи-юань; владетель Бей-Хань Лю-цзи-юань должен был сдаться на капитуляцию, а Тай-цзун (с 977-997), одобренный таким поворотом дела, отправляется на Пекин, делая попытку отнять его от Киданей. Стоявший лагерем по Северную сторону Елюй Сили завязал битву с подступившими Китайскими войсками, но был обращен в бегство. Тай-цзун обложил Пекин (Ю-чжоу). Корпус Елюй'я Ша, стоявший по западную сторону столицы, также вступил с императором в сраженье, но также был разбит и уже готов был удалиться, как Елюйцы Сюгэ и Сечжэнь, предводительствуя своими войсками, подоспели на место военных действий и в упорном сражении с императорскими войсками (китайскими) обратили их в бегство. Киданьский двор, оскорбленный таким натиском со стороны Китая, в том же (979) году отправил туда сильную армию под начальством Хань-Куан-се и, таким образом, сами перешли к наступлению. Китайский полководец, видя превосходство неприятельских сил, предложил Хань-Куань-се, что он сдается, но это был только военный маневр с его стороны, и поэтому, несмотря на совет Елюй-Сюгэ, бывшего также при войске при приеме армии, стоять в боевом порядке, Хань-Куан-се, пренебрегший этим советом, был совершенно разбит китайскими войсками. В 980 г. 100.000 конная армия киданей отправилась в Янь-мынь, но знаменитый китайский полководец Ян-Е с несколькими стами конницы разбил ее наголову. Такие чудеса храбрости со стороны Китая, его наступательное движение, привело киданьский двор в страшное смущение. Но Цзинь-цзун, имевший таких замечательных полководцев, как Елюй Сюгэ и Сечжэнь (их родовая нить будет показана ниже), не прекращал военных действий и в тоже время сам лично начал осаду и блокаду китайской крепости Ва-цао-гуань[233], а Елюй Сюгэ с отборными войсками, переправившись через речку И-шуй, разбил шедшие сюда войска. Тай-цзун, между тем, снова хочет открыть наступление и отправляется к армии в Да-линь-фу (в Чжили) Елюй Сюге и разбивает его. Киданьский г-рь поворотил назад и в 982 г. (или 983), во время путешествия в Да-тун-фу (Зап. столицу), скончался, оставив наследников — сына Вень-шунь'я и регентшей, за его малолетством, императрицу — жену Жуй-чжи (соб. имя Янь-янь). Несмотря на тревожность этого царствования, мы встречаем в нем много постановлений касательно внутр. управления, отличающихся разумностью и направленных на благо народа. Земледельческие силы г-ва в это время находились в цветущем состоянии, что ясно доказывает заем хлеба, сделанный Сунским двором в количестве 200.000 ху (2 мил. доу). Разработка руд, литье новых денег — все показывает, что правительство Цзинь-цзуна, избравшее своей советницей такую императрицу, каковой была Жуй-чжи, несмотря на обширность военных операций с Китаем не забывало внутр. управления. Его законод. деятельность также представляет нам очень светлую черту возобновлением Центрального (чжухо, колокольного) департамента, уничтоженного Му-цзуном. Мягкость в применении уголовных наказаний, доходившая даже до слабости, лучше всего гов. нам, что влияние женщины в эту эпоху стояло в апогее. Эта женщина — жена императора, императрица (Хули хой) Жуй-чжи, которая оставалась преемницей (регентшей ше-чжень) престола, воспитала замечательного г-ря династии Шэнь-цзуна (Вень динь'я Ю Лунь-сюй)[234], явившегося продолжателем политики отца относительно соседних государств и самым лучшим государем династии на поприще государственного управления.
Перейдем к обзору его царствования (с 983-1031). После смерти Цзинь-цзуна императрица Жуй-чжи приняла управление государством как регентша (же-чжень). Но боязнь пасть при смутных обстоятельствах, окружавших тогда трон, грозные натиски со стороны Сунского Тай-цзуна, недружелюбное настроение северных границ, т.е. Бохайских и Маньчжуров, выказывавших это недружелюбие благодаря той же политике посылавшего к ним большие подарки, чтобы привлечь их на свою сторону для совместного действия против киданей, малолетство сына, слабость рода императрицы — все это вызвало у нее следующие знаменательные слова, имевшие не менее знаменательные результаты: «Я теперь сирота (му-гуа-цзы), — говорила она со слезами на глазах окружающим, — род мой слаб, границы оказывают сопротивление и находятся во враждебных замыслах... Что делать?». Игравший при Цзинь-цзуне весьма видную роль как замечательный полководец Елюй Се-чжень представил на суд чинов сказанные слова императрицы и просил у них совета: как действовать при данных обстоятельствах. Чиновники, посоветовавшись, решили так: «Власть, относительно внутреннего управления, представить императрице и Се-чжень'ю, а заведование военными делами и дальнейшую борьбу с Китаем (с южными границами) — Елюй Сюгэ, в звании юй-юе (канцлера)». Такой был приговор совета чинов, и так, в тоже время, хорошо сошло это с рук для единодержавия киданьских государей, потому что можно было опасаться, что следствием такого разделения монархической власти могли быть внутренние неурядицы и интриги вельмож, которые по этому случаю могли рассчитывать на больший захват власти и даже престола. Этот, без сомнения, важный фактор у трона киданьских Хуанди, явившийся следствием заявлений Жуй-чжи о ее слабости справиться с обстоятельствами, должен, по необходимости, лечь на нее как профанация, забывчивость, которая могла повести за собой такие результаты, если бы во главе управления не стояли такие честные деятели, каковы Елюй Сечжень и Сюге. Это, по-моему, единственное пятно в деянии знаменитой женщины, которое, однако же, исходило из чистого источника заботы о благе народа. Я перейду к обзору политических деяний этого царствования.
В 986-м г. китайский император (Тай-цзун), по настоянию некоторых из своих чинов, решил обратно взять у киданей свои северные земли и выставил 2 армии, из которых одна пошла к Пекину, а другая — к Западной Киданьской столице, Да-тун-фу. Первые действия на Запада были счастливы для китайского оружия. На Востоке киданьская армия, предводимая Елюем Сюге, искусно удерживала Пекин за собой и не давала перевеса китайской армии в сражении на берегах Ша-хе (см. на карте г. Чжили). У Чжи-гоу («Прямой канавы») Сунский полководец Цао Бинь-ши был разбит Сюгэ. В тоже время и войска в Шаньси потерпели поражение. Окончательный перевес киданьского оружия в этот год высказался только тогда, когда Шэнь-цзун вместе со своей матерью и Елюем Сюгэ во главе многочисленной армии вступил в пределы Китая: китайские генералы должны были отступить к югу для защиты столицы. В 1000 (999) году (на другой год после вступления Сунского Чжэнь-цзуна (998-1023)) Киданьский император с огромными силами снова вторгся в Китай и произвел опустошение. Но Чжэнь-цзун сам выступил против него, а на другой год китайский полководец Фань-Тин-чжао нанес им поражение у Мо-чжоу (отнятой у киданей Чжоуским Ши-цзуном). В следующий год нападение киданей также было отбито, но в 1003 и 1004 гг. они повторили св. вторжения и в последний год с таким натиском, что некоторые министры Чжэнь-цзуна (Ван Цинь-жо и пр.) советовали удалиться из столицы в Цзинь-лин, Чэнь-Яо-соу в город Сы-чуань (пров.) Чень-ду-фу; но китайский император не последовал этому совету, а благодаря просьбе своего сильного министра Коу-чжун, сам принял начальство над войсками и прибыл в Шань-чжоу, где сосредоточивает все армии. Когда он переправился через Хуанхе, то войска, завидевши издали императ. зонт, пришли в восторг, радостные крики раздались на пространстве в несколько ли и достигли кид. армии, посему последняя потеряла бодрость и приступила к заключению мирного трактата. Впрочем, известие более чем сомнительно и есть плод кит. фантазии и хвастовства: скорее, можно думать, что китайский император сам приступил к переговорам (как это мы встречаем у Иакинфа), а кидане приняли его предложение о прибавке 100 т. лан серебра и 200 т. кусков ткани к ежегодной дани, так как они ясно видели, что если им удастся брать перевес в борьбе с неустающим соседом, то завоевание земель, которые они грабили, не так-то вечно. С этого времени мир не нарушался до самой смерти Лунь-сюй'я (Шэнь-цзуна, 1031 г.) и кит. Чжэнь-цзуна (1023 г.), дав широкий простор соблюдениям любезностей и присылке подарков с той и другой стороны. Китайский двор, однако ж, дозволил себе считаться равным с киданьским. Неприятные столкновения северо-западного государства с Ганчжоускими уйгурами начались из-за того, что последние возмутились против св. князя (Вана) И-лу-ле, которого поддерживал киданьский двор, считавший этих уйгуров вассальным государством (шу-го). В 12 луне 26-го года Тунь-хао (1009 г.) некто Сяо То-юань, инспектор северо-западной дороги, донес, что он, по случаю сказанного возмущения уйгуров, усмирил их и возвратился. Но дело этим не кончилось. В 28-й г. тех же годов правления (1011 г.) он снова доносит, что необходимо открыть военные действия против них, так как оказывается сопротивление. Указом императора он был отправлен туда с значит, силами и сделал нападение на Сучжоу (Уйгурский тогда городок), взял шень-коу (проходы), потому императорским указом ему и дан был титул (его, укрепление) «побеждающий проходы». А на следующий год он уже был назначен цзедуши Чжуньбуского[235] аймака.
В 6-й г. Тай-пин (1026 г.) по неизвестным причинам снова было приказано двинуться против тех же Тайджоуских уйгуров инспектору северо-западной дороги Сяо Хуй-ло, но в 8-й луне того же года он донес, что возвратился из похода, так как не смог ничего сделать с неприятелем. Эта неудача киданьской армии вызвала бунт в Чжуньбу (Цзубу), видимо, принявший сильные размеры, т.к. первые усмирители их — Ни-легу и Эбуле — не имели успеха. Елюй Хунь-Гуань, сменивший их, успел подавить мятежников, которые, однако, снова взбунтовались, но были усмирены Сяо Хуй-ло. Одновременно с военными операциями против Т.-чжоуских уйгуров кид. ввор вынужден был вести войну с Гаоли[236]. Война длилась в продолжение 10 лет с переменным успехом (1010-1020). В 5-й год Кай-тай (1017 г.) Елюй Шилань и Сяо Шань-нин-дунь («успокаивающий восток») одержали над ними блистательную победу, а в 9-й г. того же цар. был уже заключен с ними мир.
В предпоследний год царствования Шэнь-цзуна в 9-й год Тай-нин (1029 г.) вспыхнул бунт в Восточной столице (Дунь Цзинь, Ляо-янь'е), руководимый синь-ем Да-янь-лином (Да-лянь, по другим) и вызванный, насколько это удалось узнать, отменой жителям привилегий в деле торговли и платеже пошлин. Значит, это был чисто социальный взрыв, вызванный экономическими нуждами народа Ляо и не имеющий ничего политического. Для усмирения, однако, должны были двинуть войска, и неудовольствие погасло.
Но не смотря на такое обилие фактов из военно-политической жизни государства в это царствование, мы все-таки можем сказать, что оно отличалось мирным характером, и более всего было проведено на устроение управления, путем издания законов и улучшения быта граждан, рядом разумных постановлений касательно различия отраслей промышленности.
Здесь, в этих постановлениях правительства, лучше всего высказывается то направление характера Шэнь-цзуна, которое создавалось под благотворным влиянием его матери. Истинное понимание нужд народа, заботливость, мягкость в применении уголовных наказаний, желание правительства довести граждан до возможного совершенства путем пресечения распрей и тяжб между его членами, облегчение участи заключенных в тюрьмах — вот отличительные черты всей деятельности императора, черты, которые мы отчасти видим при Цзинь-цзуне и после, при преемнике Шэнь-цзуна, сыне его Синь-цзуне, который явился поборником тех же начал, когда окончательно вышел из-под опеки своей матери — императрицы Цзинь-ай.
Вот что мы видим в эпоху Шэнь-цзуна касательно внутреннего управления. По донесениям некоторых правителей округов (Ханьде, Ши-фан) о плохом положении земледелия вследствие побега работников, прихода войск и голода в некоторых местах император издал указ 3-м старшинам (цзю), заведующим сбором пошлин, приказав употребить пошлинные деньги на покупку хлеба и цену объявить умеренную (бу-ши). Уменьшение податей, переселение жителей с неудобных на плодородные земли, амбары «и-цань» (запасные, «справедливости»), прощение недоимок, постановление касательно обрабатывания пустопорожных мест, пиры для бедных по случаю урожаев, снаряжение судов в Ляо Дун для закупки провианта, наконец, личный обзор императором самого производства работ (в г. Тао-чень), отправка команд для уничтожения саранчи, «чтобы бедный народ не бедствовал» — все эти постановления касательно земледелия, несомненно, указывают нам на светлую личность постановителя. Касательно сбора пошлин: назначение особенных чиновников (чень-хоу (исследователя), чжи-гун-тянь'я (прав, казенных полей) — и др. надзирателей за собиранием пошлин и усиленной обработкой полей, обращение пограничных войск (бянь-шу) в хлебопашцев и взимание с них подати натурой для прокормления армии, точное разграничение податных полей на частные (сы-тянь) и досужные (сянь-тянь), представление Ляо Дуну прежних привилегий касательно взноса податей, а также взимание первых с товаров. В деле торговли: доставление жителям свободного пропуска в Шаньси для производства торговых операций, конвоирование торговцев, основание торговых пунктов, облегчение народа дозволением торговать бракованными баранами и их шкурами в Южной столице. В разработке руд: эта сфера в его царствование достигла самого высшего процветания, потому что теперь работа шла на пространстве от Хуан-хе и Иньшаньского хребта до истоков р. Ляо, т.е. по всей юго-восточной Монголии и части Манчжурии. Относительно литья металлов: сравнение мужчин и женщин в зарабатываемой плате от правительства по 10 вень. Скотоводство находилось в самом блестящем положении[237].
Его законодательная деятельность: ограничение прав господ над рабами, одинаковое применение закона как для киданей, так и для китайцев, улучшение закона о наказании за 10 смертных грехов, наказание более моральное, назначение ревизоров для разбора приговоров судеб, мест (судей), совершенное прощение вины во многих случаях (за воровство у значит. лиц, правит. органов...), относительная снисходительность к ворам, усиленная работа в деле решения тяжбы и дела преступника, вследствие чего опустение тюрем и отсутствие дел, разделение империи на 2 департамента ввиду устранения столкновений между киданями и китайцами, указ о родственниках императорского двора для парализирования их страсти к подкупу и недобросовестности, указ об исправлении кодекса для успешного и более справедливого применения наказаний — и многое другое ясно указывают нам, что царствование Шэнь-цзуна, более всего отличавшее себя на сцене разумных постановлений для блага народа, может встать в ряду значительных царствований на Востоке. Такие личности заслуживают глубокого внимания[238] как хорошо доказывающие Западному миру, что на пресловутом Востоке могут родиться и действовать такие же люди, как и на Западе. Посмотрим текст, что делалось после него.
После смерти Шэнь-цзуна в 1031 г. императорская власть должна была перейти к его сыну, но за малолетством последнего снова образовалось регентство в лице матери будущего императора — императрицы Цинь-Ай (соб. имя И-му-цзинь). Вышедшая, Бог знает, из какой среды, необыкновенно честолюбивая императрица совершенно забрала в руки все управление и окончательно овладела своим сыном. Жаждавшая как можно более широкого распространения своей власти, она, прежде всего, хотела удалить все, что только могло мешать ей или даже влиять на ослабление ее власти. Прежде всего, нужно было удалить императрицу Жень-дэ, 1-ю жену Шэнь-цзуна, не имевшую никого из детей и поэтому воспитавшую Синь-цзуна, когда На-му-цзинь (Цинь-Ай) была еще «Дворцовой служанкой» (гуань-чень). Помощниками ей в этой интриге явились ее брат Фынь-цзя-ну, Цзи-сунь и пр., которые открыли обвинения на некоторых приверженцев вдовствующей Жень-дэ Чубу, Бита и пр., будто они вместе с императрицей совещались о свержении существующего порядка. По расследовании, которым руководила сама Цинь-Ай, Чубу и Бита с императрицей были призваны виновными, 14 чел. подвергнуты казни, а Жень-де сослала в Шань-цзинь[239]. Благодаря такой счастливой вылазке против императрицы, Цинь-Ай, отуманенная своим успехом, стала совещаться касательно возведения на престол своего младшего сына Чжунь-юань'я (у ней — 2 сына и 2 дочери), т.е. стала интриговать уже против своего сына-императора, что можно объяснить не иначе, как только болезненною страстью к разным новым комбинациям, силой привычки и инерцией. Но этот замысел ее не удался, п. ч. Чжунь-юань, видимо, предчувствовавший его конец, сам передал об этом императору, и тот окончательно поссорился со своей матерью, отобрал у нее все печати, значки, регалии власти и удалил ее в Инь-чжоу. Там она, впрочем, прожила недолго и была возвращена во дворец, но уже, как говорит история, «ее жестокость не встретила себе отголоска в окружающем (т.е. империи)». Она после даже явилась пособницей тех же принципов гуманности, которые проводил ее сын, наследовавший их от своей воспитательницы-императрицы Жень-де, живущей и воспитывавшейся в ту самую эпоху, когда они были в широком распространении, т.е. при Шэнь-цзуне. Цинь-Ай жила после того уже без всякого вмешательства в управление (кроме некоторой совещательности, которой она еще пользовалась). Таким образом, после 11-летней опеки, Синь-цзун (1031-1055) в 1042 г. задумал путем дипломатии приобрести от Китая земли 10 уездов, лежащие к югу от Ва-цяо-гуань[240], почему и отправил к Сунцам требование указанных земель. Царствовавший в это время Сунский император Жень-цзун, отличавшийся «мудростью», как говорит история, и имевший таких министров, как Хань-ци, Фань-чжун-янь, Фуби и пр., не испугался таких требований киданьского двора и, перенеся свою столицу ближе к неугомонному соседу в Да-минь-фу (Чжили), послал Фуби вести переговоры и чем-нибудь удовлетворить желание Синь-цзуна, только не уступая уездов. Фу-Би, отличавшийся замечательным даром урезонивать, уговорил и киданьского императора довольствоваться только прибавкой ежегодной дани на 100 лан серебра и 200.000 кусов шелковой ткани (1077 пудов серебра всего, если оценивать и материи), и вместо «по требованию» писать при присылке дани «взношу» (со стороны китайского императора).
Этим дело и кончилось, т.к. обе стороны, видимо, жаждали отдыха от прямых столкновений, не имевших в себе ничего разумно-основательного. Киданьский двор, считавший себя сюзереном 60 (?) вассальных государств (шу-го), считал себя также в праве вмешиваться во внутренние дела своих вассалов, часто требуя от них беспрекословного повиновения своей политике. Так, это мы видим и в актых столкновений Ляоского двора с не менее сильным Сяским королевством, основавшимся в Ордосе и его окрестностях. Дело в том, что в 11-й год Чжун Си (1042) было донесено коренному государству (бень-го), что его вассалы Тансян и Тохуальцы, жившие по соседству с Ся, отправили туда множество лошадей. Император издал указ об укреплении границ ввиду возможного нападения со стороны Сясцев, а между тем эти последние не переставали предоставлять ему дань из отличных лошадей и даже перед этим отправили одного Сунского генерала, взятого ими в плен у Жень-коу (проходах) (1041). Но вот в 10 луне 12 года Чжун Си (1043) приходит известие, что Сясцы напали на Тансянов и ограбили у них скот, почему заведовавший двором «янь-чань» (привлекающий изящных, Шуру) отправился к ним за спросом о причине такого поступка. Сясцы ответили уклончиво. На следующий год (1044) Тансяны взбунтовались и передались на сторону Ся, это, наконец, окончательно поссорило его с вассалами, и война сделалась неизбежной. Посланный для возвращения тансянов от Ся некто Ао-хань-ку не имел успеха, и 2 киданьских армии по разным дорогам вступили в Ордос. Вначале перевес оружия был на стороне киданей, и Сяский государь Юань-хао, возвращая Тансянов, просил мира. Кидане, однако ж, почему-то не соглашались на это и продолжали опустошение. Вскоре Юаньхао, оправившись после нескольких поражений, сам начал действовать наступательно, разбил обе киданьские армии и принудил их к заключению безусловного мира. Последняя половина 13-го и весь 14-й г. (1045) прошел в переговорах.
В 1049 г. (18-й г. Чжун Си) снова открылись военные действия со стороны киданей, но сначала им не везло: они были разбиты. Но затем захватили мать Сяского государя и в 1053 г. (22-й г. Чжун Си) заключили с Ся мирный трактат, в котором восстанавливались прежние отношения, т.к. Ся должны были снова признать себя вассалами Ляоского двора. В этой войне со стороны киданей особенно отличились: полководец Сяо Хуй и брат императора Бугуде[241], из которых последний, однакож, умер от ран, полученных в битвах во время возвращения из похода. Кроме того, не могу пройти молчанием одного обстоятельства, кажущегося каким-то странным, а именно, когда двор отправил войска в Сяское государство и уже вел там ожесточенную борьбу (1048 г., 17-й г. Чжун Си), одно из вассальных государств Ту-бу-те (го) прислало с предложением св. услуг для совместного действия с двором против Сясцев, но кидане отказали ему в этом и не приняли его услуг! Чем это объяснить? Восточным тщеславием, самодовольством — не иначе, а между тем, в др. случаях мы видим, что это самое тщеславие унижается до последнего градуса...
Перейдем теперь к рассмотрению постановлений касательно внутреннего управления. Как я уже говорил, это царствование представляется нам продолжением тех же начал, какие встречаются в предыдущее; оно является, так сказать, отзвуком прошлой славной эпохи, включая в тоже время в себя и зародыш разложения, ибо, как говорит история, под конец Синь-цзунского царствования, дух Шэнь-цзунских начал (фынь) несколько омрачился.
Касательно земледелия. Тотчас по вступлении на престол он отправил чиновников-ревизоров для осмотра рисовых полей по всем провинциям и снова приступил к изданию (новой редакции) закона о семействах и душах (ху и коу), что было установлено еще при Тай-цзу. В изданном по этому случаю приказе говорилось: «Я с малых лет приучался узнавать о состоянии земледелия, притом много справедливых постановлений было забыто, почему теперь должно следовать истинной строгости в распределении земледельцев на ху и коу, соразмерно и одинаково всюду. Запрещаю чиновникам брать у народа рис для приготовления вина. При свадьбах должна приноситься жертва, чиновники должны заботиться о просвещении».
Касательно других сфер эк. быта, он следовал постановлениям отца и мало изменил их: в его царствовании все государственное хозяйство (го-цзя) в удовлетворительном состоянии.
Касательно законодательной деятельности мы можем сказать, что она отличалась той же гуманностью, что и при Шэнь-цзуне: он, по возможности, избегал наказаний смертью, а осужденных к ней ссылал на арестантскую работу (каторгу). Правда, сначала под влиянием своей матери он казнил многих лиц (44), обвиненных в соучастии в заговоре Чубу, Бита и императрицы Жень-де, но такой приговор составляется, скорее, его матерью, чем им самим[242].
А высвободившись из-под ее опеки, он тотчас пошел по светлой дороге своего отца, издавал указы о пресечении наказания за преступления касательно казны (государства): чтобы они искупались обыкновенным частным путем (пеней, потерей жалованья и пр.), о смягчении закона о воровстве казенных вещей (остатков металла, употр. для выплавки сосудов, поддерживавших номинальную ценность денег), распространив такой на 20 связок, тогда как прежде наказание полагалось за воровство 5 связок. Относительно закона клеймения лица преступника он расходился со своим отцом, допускавшим это: между тем, как новый государь установил только клеймение плеч и затылка, ибо, говорил указ: «...клеймо на лице человека делает ему бесчестие на всю жизнь, а я ведь очень сострадателен». Ввиду скорейшего распространения закона (постановлений императора), чиновникам предписывалось ежедневно утром делать распоряжение о пересылке таковых постановлений к важным дао. Мягкость в применении закона проглядывает касательно воровства братьев, из которых только старшие подвергаются смертной казни, а уже при вторичном акте преступления наказываются и младшие. Но если у них нет сыновей, то они освобождаются от казни. За обман и воровство чинов, печати, обмен их на лошадей — также следовало прощение. Императрица Цинь Ай, под влиянием окружающего, стала высказываться в пользу тех начал, которые проводил ее сын. В 2-х случаях она высказалась таким образом: «В 1-й раз, когда раб Молодцы обвинял своего господина Цзюнь Вана Тебу — и по бездоказательности обвинения в неверности своего господина двору, должен был повергнуться смерти, Цинь Ай подала совет простить его, а также не лишать доверия и его господина, который едва не подвергся по этому закону конфискации. В др. раз, когда Сябо похитил жену у Сянь-гуао, а Далу сделал ее своей наложницей, за что также должен был подпасть наказанию батогами, Цзинь Аи и тут подала свой голос против наказания и советовала только отнять власть (управления), т.к. преступник был из чиновных» — цзедуши войска нинь-юань («успокаивающее отдаленное»). За шпионство также следовало прощение на предварительном расследовании.
Но под конец его царствования изданные законы, касательно наказаний палочными ударами за стрельбу на запрещенных местах оленей, где мог охотиться только император, по которому (т.е. закону) все чжань-линь-цзюнь'и (двор, казначей) подвергались за нарушение сказанного закона 300 палочными ударами, а младшие цзянь-цзюньи (сяо-цзянь-цзюнь) — 200 ударами, такие постановления несколько затемняют, без сомнения, светлого деятеля-законодателя, который и не был чужд некоторых недостатков, явившихся в нем от первоначального влияния матери, но, в общем, он представляет блестящее продолжение прошлого царствования.
Ко всему этому не могу не прибавить, что в это царствование мы видим уже последние активные действия со стороны киданьского двора против Китая, последние столкновения с этой державой, и в тоже время, начало интриг, разложения женских нравов (т.е. чиновники искали серали), падение его влияния на дела государства. Следовательно, мы не без оснований можем думать, что с этого момента началось и склонение величия династии Ляо (как говорит история). Его преемник Дао Цзун делает последние усилия для поддержания того величия, но из-за слабости воли, при всем благожелании самого императора, благодаря уже быстротечному разложению общества (высшему, что доказывает интриги И-сунь'я и пр.). Это ему не удалось, и династия пала при его преемнике. Что было в среде низших слоев общества, какие фазисы развития прошла низшая среда, — об этом мы ничего не можем сказать категорически за недостатком источников, но что она была не в здравом состоянии, — в этом нельзя сомневаться, т.к. в издававшихся указах Дао Цзуна и Синь Цзуна ясно указывается на это расслабление.
Перейдем теперь к рассмотрению предпоследнего царствования, замечательного не своими деяниями на военной сцене, а внутренней работой, знаменательной идеей пересоздать общество и отвратить его падение.
Я рассмотрю внутренние волнения разных подвластных улусов в это царствование. Первое десятилетие прошло спокойно (1055-1065), но в 5-й г. Сянь-Юнь (1069) было донесено двору, что Чжуньбуский улус взбунтовался.
Бунт в Чжуньбу. Но это первое внутреннее волнение вассального аймака сначала не имело большого значения: посланный для его усмирения Можоу (комендант) южной столицы Цзинь Ван Жень-сянь, с правом занять управление Северо-Западной дороги, в 1070 (т.е. на другой год) уже прислал донесение, что бунтовщики усмирены. А через 2 месяца старшины бунтовавшего улуса уже пришли к Двору с повинной. Двор, державшийся всегда политики мира и действительно жаждавший его, простил их, и они не прерывали представлений дани до самого 1091 г. (8-й г. Да-Ань). В этот период к ним был назначен один киданьский правитель в звании цзинь-у-тегусы'я. Сильный Чжуньбуский старшина Мо-гусы поссорился с ним и, окружив его юрту (кибитку) своими клевретами, зверски умертвил. Это было сигналом к восстанию. Могусы набрал большую толпу недовольных и вышел на разбой, как говорит история. Киданьский двор, услыхав о смерти поставленного им правителя, выставил войска против бунтовщиков, грабивших уже во многих местах.
Посланный против них Елюй Холомусаге не имел значительного успеха и воротился обратно. Другой киданьский полководец Сяо Чжень-цзи-те встретился уже со значительными силами неприятеля, дал сражение, но без успеха. Многие со стороны Киданей пали в этой схватке: 2 Шивей'я И-ла, правитель Северного департамента Те-мынь и др. Бунт охватил уже громадный район, и силы Могусы увеличивались с каждым днем. Но он не хотел действовать в открытом бою, а завязывает дипл. переговоры с правителем (чжао-тао-ши) Северо-Западной дороги Елюем Тобуцзя, ложно объявив ему, что он сдается. Тобуцзя поддался этому и прибыл к нему с незначительным отрядом. Могусы воспользовался его оплошностью и тотчас же убил. Это еще больше испугало слабого Дао Цзуна, но он, однако ж, не хочет дать первенство грабителям и посылает против него новые силы.
Бунт Угуча, Даледа и Босомо. Между тем другой Чжуньбуский же старшина Угуча, после убийства Тобуцзя, также взбунтовался и пошел на грабеж. Удар следовал за ударом: по его примеру восстают сильные поколения Да-ла-дэ (Татары?), и Босомо и начинают грабить у хребта Дао-жа-линь. Но в 1093 году, т.е. на следующий год, последние 2 улуса были усмирены Фу-бу-ши (волостной старшина) Сяо Алу-дай'ем. Между тем другой отдел Чжуньбусцев также начал грабить у Дао-та-линского хребта, отнимая у тамошних кочевников скот, а затем перешел на север от р. Хунь, где также ограбил всю местность. Обстоятельства, наконец, стали склоняться на сторону стройных войск киданьского двора, и Чжуньбуские старшины Бо-сань-хо и Фулу и пр. были взяты в плен и представлены перед управлением Северо-Западной дороги. Чжуньбуский старшина Дили сам пришел с покорностью. Наконец, в 12 луне того же года (1093) пришло донесение от войскового управления Северо-Западной дороги, что и Могусы взят в плен.
Этим делом, однако ж, не кончилось.
В 1094 г. Босомо снова начал грабеж. Тот же фу-бу-шу Сяо Алу-тай снова отправлен был против них, и хотя имел удачное дело, но усмирить бунт окончательно не мог. В 1095 году (2-й год Шоу-лун) войсковое управление Северо-Западной дороги снова разбило Босомо, но это не повело еще к окончанию мятежа: разбитые снова соединились и продолжали делать грабежи. Видя такую стойкость со стороны грабителей, киданьский двор, наконец, обратился за помощью к Сяскому Вану Ли-цянь-шунь'ю, прося его принять участие в усмирении мятежа, и только вспомоществуемые этой силой кидане успели «задуть» мятежников. Это было уже на закате царствования Дао Цзуна, и слабый император, огорченный притом потерею единственного сына Жуй'я, убитого интригой И-сунь'я, ясно видел, что разнородные элементы, входившие в состав государства, начинают составлять оппозиции и сильно расшатывать подгнивший ствол когда-то сильной империи.
На Севере также были довольно сильные столкновения. Так, в 8-й год Сянь-юнь (1072) Уэру-Дельский Ояньгунь Елюй Чжао донес правительству, что на северной границе (с кем?) были столкновения, в которых погибло много людей, доставлявших пропитание монахам и монахиням (сень-и-ни) в Южной столице[243]. В 4-й год Шоу-лун (1099), т.е. в последние моменты царствования Дао Цзуна, некто На-янь доложил, что на севере снова было столкновение, но оно окончилось в пользу наших войск и Север усмирен. Другие незначительные, впрочем, бунты Этекер, Морухи, Деле, убивших своего сянь-гуань'я и правительство, в общем, однакож, придают темный отпечаток этому царствованию. Видно, что все уже начинало как-то рассеиваться, отпадать от ослабевшего Коренного государства и предвещать его близкое падение.
Бунт Чжун-юань'я. Не менее грустное явление представляет нам и самый двор, где вспыхнуло открытое восстание некоторых лиц, руководимых императорским дядей (хуан-тай-шу) Чжун-Юань'ем и его сыном Ни-лу-гу. Восстание это еще относится к начальному времени царствования, к 1063 (9-й год Цинь-нин). В усмирении этого мятежа отличилась женщина — мать императора Хуан-тай-хоу Жень-и. Дело в том, что еще раньше открытия самого бунта Жень-и узнала об этом от одного приближенного чиновника Елюй'я Лянь и передала об этом императору. Этот последний, отличавшийся крайней снисходительностью и добродушием, не хотел принять строгих мер к разъяснению дела и, таким образом, дал ему возможность созреть и перейти в исполнение. Когда император был однажды на охоте, бунтовщики в числе 400 с лишком человек напали на его походный дворец (сян-гунь), но императрица Жень-и, следовавшая за ними издалека, напала на них с войсками и с первого же раза рассеяла все скопище. Ни-лу-гу, сын Чжун-Юань'я, обратился в бегство, но был достигнут бохайцем Асу и Ху-вей'ем (гвардейцем) Су-ше и убит. Отец же его бежал в Дамо[244] и там лишил себя жизни. Все бунтовавшие пришли к покорности и были водворены на местах прежнего жительства. Кроме того, не могу не заметить и того обстоятельства, что когда Чжун Юань бежал в Дамо, то перед своей смертью сказал окружающим: «Все это затеял мой сын Ни-лу-гу, а я вот из-за него поплатился». Значит, если верить этому известию, всем делом заправлял не отец (Чжун Юань), который уже и прежде выказал свое благоразумие, объявив Синь-цзуну о замыслах своей матери Цинь-Ай, а его сын Нилугу, которого, конечно, не мог не поддержать его отец.
Как я уже говорил, это царствование отличается мирным направлением касательно заграничных дел с Сунцами. Прежние киданьские Хуан-ди, хотя и неохотно, вызываемые только враждебным настроением самих китайцев, но все-таки не уклонялись от случая помериться силами со своим сильным соседом. Синь-цзун действует несколько наступательно, задорно, требуя от Сунцев уступки земель, но все уже показывает, что сила и энергия когда-то сильного киданьского двора подломлены, что он уже действует как-то сонно, апатично, по старой привычке. Царствование Дао Цзуна не отличается даже и малейшим желанием столкнуться с врагами «Южной границы» и даже выказывает желание видеть такой же мир и у своих соседей. Поэтому, когда Сунский двор, руководимый проектами Вань-шао, которого поддерживал знаменитый социальный реформатор Китая Вань-ань-ши (1066-1086), открыл военные действия против Ся, и те, теснимые китайскими армиями, обратились к посредничеству Дао Цзуна для заключения мира, то киданьский император не задумался послать к Сунцам Яо-ши-лу с указом (!) о прекращении нападений на Ся. Благодаря этому посредничеству Сясцы избавились от совершенного истощения, т.к. Китай, не имевший тогда нигде военных операций, собирал все силы для окончательного уничтожения сильного королевства. Благодарные Сясцы в 11 луне 5-го года Шоу-лун (1100) прислали чиновника благодарить за оказанную помощь в деле столкновения с Сунцами. Такова была политика добродушного Дао Цзуна (1055-1101 = 46).
Лучше всего это добродушие, заботливость императора проявляется в его постановлениях в политико-экономической и законодательной сферах. Частые неурожаи, саранча, пожары и др. физические бедствия, постигавшие империю в царствование, вызывали со стороны правительства ряд мер и постановлений для облегчения нужд народа. Благодаря этим мерам экономические силы государства были в более или менее удовлетворительном состоянии, так что, говорит история, «если Ляосцы не были в то время в особенно цветущем положении в материальном отношении, то и не были бедны».
Касательно земледелия. В 1-й год царствования (1056) были благотворные дожди, особенно в Северо-Западной части государства (т.е. Шамо?), почему цена на хлеб в Чунь-чжоу была на 6 цянь (чохов, связок). В тоже время Западные фани (Си фани) бунтовали, император желал усмирить их и, за недостатком провианта, приказал Елюй'ю Тангу набирать народ для усиления производства хлеба (обработки земель). И этот последний с большой толпой народа поселился по обеим сторонам реки Лу-цзюй (Керулен) для усиленной обработки полей в этой плодородной местности. Эта мера повела за собой хорошие результаты: хлеба было достаточно, и он был размещен в округе Тунь-чжен[245] (чжоу) и других четырнадцати; запасного же хлеба считалось 100 тыс. ху (1 млн доу), и каждый доу стоил не больше нескольких цянь (чохов). Для продовольствия народа и скота и на будущее время была установлена должность ду-чжи-нань' гуань'я (мерителя) в Южной столице, заведывавше-го казенными и частными интересами. При нем же был пересмотр закона о ХУ и КОУ, который мотивировался очень снисходительными постановлениями. В Средней столице (Чжун цзинь, Да-дин-фу[246]) был поставлен ду-чжи-ши (правитель мер), заведывавший казенными делами. В половине года он должен был сделать сбор хлеба на 500 тыс. ху (5 млн доу) для снабжения летучей конницы (цзо-синь-ци-чан-ши). Вообще, земледелие в царствование Дао Цзуна достигло цветущего состояния, а Восточная столица (Дунь Цзинь, Ляо-ян-фу) уподоблялась местности Синь-еу (воскресенье верности, рай?). В горах Хай-тун, Инь, У, Суй-чжоу, Тай-чжоу (Тай-чжигуты?) Чунь-чжоу и других 50 внутренних и во всех пограничных чжоу были основаны хо-ди-цань (амбары спокойствия, запасные). Основываясь на внутренних узаконениях Цзу и Цзунов, старый хлеб был выпускаем и заменяем новым; народ вообще не имел отвращений от плохих продуктов (?), почему для продажи таковых получали (на каждый мешок) барышу 2 фын (цянь, доля), что в общем итоге составляло 200-300 тыс. мешков. На такой барыш, получаемый от продажи правительством не очень хороших продуктов (хлеба), оно нанимало войска, и недостатка все-таки большого не было; а когда он и случался, то надеялись на хорошую жатву в будущем (помощь неба).
Относительно сбора податей и повинностей (фу-шуй), производства соли, касательно коммерции (чжень-шань) и разработки руд правительство Дао-цзуна руководилось старыми постановлениями и не предпринимало ничего для изменений.
Относительно же литья денег (металла, гу чжу) в его царствование были издаваемы указы и довольно часто касательно запрещений торговли медью и железом, дабы воспрепятствовать частной отливке монет. Руководясь мыслью: как можно более иметь денег внутри государства, правительство Дао Цзуна запрещало выпускать таковые за границу, а также медь и железо к Уйгурам, и закон этот применяли со всей строгостью. После, однакож, он был смягчен, особенно когда настали урожаи (в последние годы). При нем были 4 родов деньги, по годам правления: 1) сянь-юнь (1065-1075), 2) тай-кань (1075-1083), 3) да ань (1083-1092) и 4) шоу-лунь (1092-1101). Самый состав монет делался из хорошей меди, которая употреблялась: 1 шу = 1/24 унца, и счет денег также отличался от древнего. Сверх всего этого правительство получило старого долгу с ху-бу-сы (улусной палаты) 400.000 связок, да-чу-ши чжи-сё-ши (секретарь Сената военного) Мо-шень, сделанный ху-бу-ши (правителем этой палаты ху-бу) ежегодно вносил по 200.000 связок, которые и назначались в распоряжение чу-ми-ши (правитель) Северного департамента (юань'я), который должен был выдавать субсидии народу по случаю разных физических бедствий. Кроме того, со всех дворцов (гун, храмовых) шли деньги для пограничной стражи (бянь-шу-жень-ху). Кроме того, правительство, не очень жаловавшее таковых (об этом ниже), брало субсидию от одного монастыря (хай-юань-фо-се), ассигновавшего 1.000.000 связок на покрытие народных нужд. Эта последняя черта, практичность Киданьского правительства, особенно выказавшаяся в век Тянь-цзо, собравшего собор духовных для выработки закона об их прокорме, ставит это правительство наряду с более или менее разумными; но, с другой стороны, эта последняя мера, некоторое стеснение духовенства и особенно буддийского[247], не могли не отозваться дурно на его экономическом и социальном положении, и тем еще скорее вели к тому печальному концу, который мы встречаем на последних страницах истории, потому что народ, и без того индифферентный в деле единства религии, мог еще осязательнее видеть падение духовенства и потерять всякую веру в него.
Не могу не прибавить ко всему этому, что эпоха Дао Цзуна была не бедна разными физическими бедствиями, постигавшими народонаселение, и поэтому выдача от правительства субсидии особенно бедным, избавление от податей многих местностей (южную столицу около 10 раз), назначение команд для уничтожения саранчи, часто налетавшей на поля, особенная поливка полей во время засух: орошение искусственное посредством направления целых каналов воды на известную местность — что иногда способствовало немедленному выпадению дождя![248] — было необходимым следствием положения дел.
Замечательно, что деятельность китайского реформатора во времена Сунского Шэнь-цзуна (1066-1085) ВАН-АНЬ-ШИ не нашла себе отголоска у Киданей, потому что, как мы ниже увидим, ни в отделе экономических постановлений, ни в законодательстве мы не находим указаний на это заимствование. Это как-то несколько странно, потому что сношения с Китаем все-таки были, благодаря мирному настроению с той и другой стороны и, надо думать, что Кидане знали о том, что совершалось на Юге и, может быть, даже и заимствовали нечто, что могло соответствовать их нуждам, но самые известия об этом или не были обнародованы самими заимствователями, отличавшимися крайнею скрытностью характера, или затеряны сменившими их Чжурчженями. Может быть, заимствования были только в военной сфере (бао-цзянь), а так как я не успел ее обозреть, то и не могу ничего представить на суд читателя.
Касательно законодательной деятельности этого царствования мы можем сказать, что в это время совершился значительный акт возвращения к древним законам (фа) Цзу и Цзунов по причине обилия существовавшего кодекса (с лишком 1.000 статей), трудно понимавшегося самим народом, и злоупотребления чиновников, назначаемых для объяснения его массе. С другой стороны, нельзя не видеть тут и желание правительства возвратить самое общество, уже клонившееся к совершенной деморализации, к прежним славным временам начала династии, когда военная дисциплина Тай-цзу и Тай-цзуна создала закаленность характера граждан-воинов и служила немалой причиной возвышения государства. Теперь, в эпоху Дао Цзуна, осозналось, что народ заснул под качкой сияющего Китаизма, подошел на край пропасти разлагающих пороков, и правительство взялось за неосуществимую мысль: возвратить его к прежней, строгой обстановке, устранив влияние всеохватывающего Китайского усыпления. Такова моя мысль при виде факта введения старых узаконений Цзу и Цзу-нов: не иначе, как этим руководилось правительство Дао-Цзуна, а трудность понимания закона народом была только предлогом к этому. Не в одном законодательстве видим мы это: и в других сферах (что будет подробнее ниже) замечается тоже ясное желание ослабевшего двора возвратить утраченное величие. После, когда Кидане сошли с политической сцены, передав ее новым выходцам из Маньчжурии, Чжурчженям, из сих последних является один Маньчжурский государь Ши-цзун (Улу, китайское имя Юн, 1161-1189), который стремился также, подобно Дао Цзуну, поднять национальный дух, засыпавший под влиянием окружающей Китайской обстановки; он также, подобно своему предшественнику, собирает народные песни, вводит широкое изучение Маньчжурского языка, заставляет чиновников сочинять для дворцовых пиршеств (обедов) стихи на маньчжурском языке, но, как и его предшественник, не достиг своей цели. Китайский гений был сильнее его, и Чжурчжени пали под ударами новых Среднеазиатских Завоевателей, оставив по себе только память в акте сожжения неустрашимого Ай-Цзуна, осажденного Татарами в Цай чжоу, да в славной небесполезной защите «последних» маньчжуров против всемирного завоевателя. Между этими двумя лицами немало сходных черт. Как тот, так и другой, оба стремились поддерживать мир и не вызывать воинственных выходок со стороны Китайцев. Только в одном Дао Цзун расходился несколько со своим последователем, а именно, что первый, страстно любивший просвещение, не мог довольствоваться одной национальной литературой, которой собственно и не было, кроме разве народных песен, легенд и пр., и поэтому прибег к умственным сокровищам своего образованного соседа, т.е. Китая. Но я в другом месте поговорю об этом пространнее, с пояснением, что это нисколько не расходится с тем национальным направлением, какие я заметил в царствование Дао Цзуна. Я могу сделать только одно замечание, что, несмотря на неудачу в предпринимаемых поворотах общества как Киданьскими, так и Чжурчженьскими государями, которая, естественно, должна была вытекать из всего окружающего и прошлого, нам отрадно все-таки встретиться с этим желанием возврата к прежним, утраченным формам быта, как указывающим, что Маньчжурские народности хорошо понимали причину печального положения дел в государстве, стремились устранить от себя совершенно другие, чуждые им начала в Китайской жизни и, таким образом, предотвратили тот печальный результат, который всегда является следствием такого антинационального сближения[249].
Я перейду к обзору самих постановлений в законодательной сфере. Я буду, по возможности, краток в своем настоящем изложении, так как оно более подробно будет представлено ниже.
Касательно ведения дел в присутственных местах, указом в 1-й год Цинь Нин (1056) было постановлено, что если встретятся какие-нибудь неясности в них, то должно представлять лично императору, а то, что не требует разъяснений, должно исполняться немедленно и с должною справедливостью. Во 2-й год тех же годов правления (1057) был издан указ, каким приказывалось всем улусным правлениям и подведомственным им чиновникам в решении дел следовать приказам, установленным одинаково для всех родов (бу-цзу). Ввиду пресечения медленности и проволочек в делах, определено разбирать дела на самом месте совершения преступлений, в ближайшем суде, без представлений двору для положения решения. Тут еще имелась в виду и скорость наказания дерзких воров, появившихся тогда во множестве. Но так как правительство боялось недобросовестности со стороны судей — чиновников, то указом 1060 года (4-й год Цинь Нин) определяло назначать особенных ревизоров, близких честных лиц для ведения допроса, которым также строго наказывалось действовать по справедливости. Когда тюрьма избавлялась от преступников, следовали награды Мо-шоу (коменданту) и низшим чиновникам. Недостаточных арестантов правительство содержало на свой счет, прочие содержались на своем иждивении. В 6-й год Сянь-Юнь (1071) последовал указ об организовании кодекса на началах единства как для Китайцев, так и для Киданей (тоже указывает на желание слить китайский элемент с национальным и таким образом парализировать его влияние), живших в пределах государства. Таким образом, последовательным и постоянным прибавлением статей был составлен кодекс из 1000 с лишком статей (прежде 547); но это повело за собой то неудобство, что народ не мог понять и узнать всей сферы запрещений, а с другой стороны, чиновники недобросовестно растолковывали закон, и в 1075 году (1-й год Тай Кан) было издано постановление о введении прежних, старых узаконений Цзу и Цзунов; все же прочее, с некоторой выборкой, должно было быть оставлено. Первое приложение таких законов было при наказании членов императорской семьи: императрицы Сюань-и, оклеветанной по проискам И-сунь'я какой-то служанкой, сына Дао Цзуна Жуй'я (Илахань'я), приговоренного к заключению также по проискам И-сунь'я, и некоторых других лиц: Саба, Сусе, Тобуцзя и пр., кажется, также благодаря интриге сильного министра[250].
Век Дао Цзуна, благодаря страстной привязанности самого императора к просвещению, мы можем считать представителем самого высшего образования: при нем в 1060 (9-й год Цинь Цин) основан в Средней столице (Дадиньфу[251]) го-цзы-цзянь (высшее государственное училище) и только с неизменной Китайской обстановкой: жертвоприношениями древним св. мужам и учителям, так что храм науки был, в тоже время, и храмом религии, жертв. Этот институт был преобразован из Ми-шу-цзянь (академии наук, ныне хань-линь юань), основанной в сем городе в 1054 году, т.е. в последний год царствования Синь Цзуна, отца Дао Цзуна. В училище для воспитания чиновников должны были читаться классические книги, а для обучения был организован особенный штат чиновников, приставляющихся к каждому воспитаннику. Докторов выпускали ежегодно в 10, 11 и 12 лунах, вообще, в зимнее время, средним числом 80 человек, с разными эпитетами: чжань-сяо-цзе (гениальный и с великим послушанием), лян-юань, ван-динь, мо-гуань и пр. Сам император любил заниматься толкованием классических книг, которые он поручал распространять чиновникам, сочинением поэм (стихов), напр.: фу-инь («о кречетах»), заставлял и чиновников сочинять таковые к дню рождения Синь и Шен Цзунов, собирать народные стихи (фынь-ши, указ: 8 луне 3-го года Цинь Нин, 1058), которые чиновники должны были приводить в систему и представлять императору, который уже сам дарил ими свою мать (Хуан-тай-хоу, императрицу Жень-и). Стихи сочинялись иногда и по случаю, например, таких важных событий, как удачная охота императрицы за медведями или тиграми (!) (10 луна, 1-й год Сань Юнь, 1065). Когда раздача толкований на классические книги, составленных самим императором, происходила скоро, следовали награды чиновникам и т.д. Но, как видно, за недостатком своей собственной, национальной литературы, должны были прибегать к Китайской, особенно исторической: ши-цзи (Сымацянь'я) и пр., указ о раздаче и распространении которых в народе последовал в 10-й год Тай-Кан (1074) 10 луне.
Такое внимание со стороны Дао Цзуна к делу просвещения также закрепляет мою мысль о желании со стороны императора поддерживать в народе начала нравственности и национальности, так как образованный человек не стремится жадно воспринимать чуждые элементы и, конечно, идет более сознательной дорогой на пути нравственности и служения целям государства. Чтоже касается того, что мы здесь встречаем Китайский элемент, то объяснение этого будет дано ниже, в отделе Законодательства.
Не лишним считаю присовокупить к этому заключительное слово (цзань-юе) самой истории, представить, так сказать, ее собственное суждение об этом, без сомнения, замечательном государе. Вот что говорится в цзань-юе: «Дао-Цзун, по получении престола, требовал прямоты, вникал в пути управления, поощрял земледелие, возвышал науку, старался об обрабатывании пустопорожних мест, был милостив и внимателен к порядку (чистоте). При таком направлении как бы можно было встретиться с тем фактом, что этот человек снисходил к клевете, награждал доносы (жалобы) и недостойных чиновников, которые возвышались посредством темной интриги и ей проникали до костей и мяса (всюду)? Император хорошо понимал опасность грубой толпы и искуссно уничтожал возмущение улусов посредством войск, и поэтому не имел ни одного спокойного года. Ежегодно он кормил 360.000 монахов и в один день иногда постригал по 3.000 (!), к которым, однакож, не питал особенного благоволения и часто уничтожал (их монастыри), оставляя только великое и большое (замечательное, важное) и то, что вспомоществует в деле развития государственного управления».
Теперь я перейду к рассмотрению последнего царствования, эпохи Тянь Цзо, знаменитого не своими гражданско-военными доблестями, а той Китайской трусостью, с какой он действовал против усилившихся Чжурчженей, тем поразительным отсутствием энергии, которая так часто встречается на Востоке и, в тоже время, своими жестокостями и безумством.
Но я в другом месте укажу на те причины, которые создали в Тянь Цзо такой характер, его нерадостную молодость, смерть отца, гонения от И-сунь'я, первоначальное воспитание в чужом доме, серальные интриги и пр., что, конечно, объясняет в нем вышеозначенные черты характера и, в тоже время, заставляет смотреть на него как на сына своего века, пассивное орудие окружавшей его обстановки и, след., относиться к нему несколько снисходительнее.
Первое десятилетие (1101-1112) прошло более или менее спокойно. Тотчас по вступлении на престол император в 3 луне 1-го года Цянь-тун созывает собор духовных (монахов) для выработки Закона о своем прокормлении, а также постановлении обетов (цзе, заповедей) для двора. Но неизвестно, к каким результатам пришел этот собор, что признал он за источник своего пропитания? Во всяком случае, здесь лучше всего высказывается практичность Киданьского двора, желавшего освободить народ от тягостных повинностей в пользу духовенства. Но эта же самая практичность, как я уже выше замечал, могла иметь то неудобство, что, во-первых, подрывала основное правило Буддийского духовенства питаться милостыней; во-вторых, порождала в народе еще большее игнорирование религиозной сферой, которая и без того не оказывала должного влияния на него и таким образом уничтожала в нем крепкий цемент, основывающийся на единстве и привязанности к религии, а след., способствовала скорейшему разложению самого общества. (Об этом я поговорю подробнее ниже, в отделении «о религии».) На следующий год был издан указ о наказании И-сунь'я и его товарищей, уже умерших: трупы повырыли из земли и наказали отрублением головы; жен и все домашнее имущество, оставшееся от них, конфисковали и раздали в награду тем домам, которые подверглись преследованию «правой руки» Да Цзуна; всех, сосланных И-сунь'ем, возвратили обратно; разжалованных произвели снова в чиновники, все конфискованное имущество было возвращено старым владельцам и т.д. Затем начались бунты. Бунтовавший еще при Дао Цзуне Этекер (Эдигер?) был теперь окончательно усмирен. Но Чжуньбусцы снова нападают на границы: тот же Этеле, который усмирил Этекера, разбивает и их. Взбунтовался также какой-то Сяо Хе-ли (подданный Киданьский, родственник с женской стороны императорскому дому), ограбил кладовые в Гань-чжоу и, набрав значительную толпу людей, начал своевольствовать. Посланный против него Линь-я (академик) Северной стороны (мянь) Хе-цзяну не успел захватить его, и Хели бежал к чжурчженям, где уже в это время правил Агуда после смерти Уяшу и приведения всех маньчжурских родов в зависимость. Хе-цзяну за свой неуспех был лишен власти, а голова Хели была представлена Чжурчженями на другой год. Теперь Агуда еще сохраняет мирное и даже зависимое отношение с «коренным» двором. Между тем, между Ся и Китаем снова начались несогласия: Сунцы напали на Ся, и эти обратились к посредничеству и помощи Киданьского двора. Тяньцзо, подобно своему деду, также не вмешивается слишком в иностранные дрязги и приказывает только через чумичжи сё-ши Гао-дуань-ли Сунцам прекратить свои домогательства насчет уступки земель со стороны Ся. Это было в 1 луне 5-го года Цянь Тун (1106), а в 5-й луне Сунцы уже прислали уведомление о прекращении войны с Ся, а в след. луну и Ся послали благодарить за посредничество. Покуда дела шли все еще хорошо, то и двор имел значение в глазах других. Но в том же в 12 луне Сясцы снова просили помощи против нападающих Сунцев. Эти последние, видимо, трусили Киданей и тотчас же в Ся прислали сказать, что они готовы вести переговоры, касательного мирного договора с Ся; но это было, видимо, только на словах, и в 6-й год (1107) Киданьский двор снова должен был послать своего посланца Талатая с указом к Сунскому двору о немедленном прекращении военных действий с Ся и возвращении отнятых земель. Ся, тронутые подобным заступничеством, прислали Ли-цзао-фу благодарить Киданьский двор за участие в их деле с Сунцами, а в след. 6-й луне и Сунцы прислали Мо-чжень-фу и Цзао-му с уведомлением, что они покончили наступление на Сяское государство. Этим дело и кончилось, хотя Сясцы через 3 года (1109, 9-й год Цянь Тун), в 3 луне, и присылали сказать, что Сунцы не возвращают занятых мест, но Киданьский двор ничего не ответил на это и предоставил их собственному произволению, поддерживая, однакож, с последними самые дружеские связи.
Но вот начинаются первые столкновения уже со значительно усилившимся Чжурчженьским правителем (цзеду-ши) Агудой. Столкновения эти начались при следующих условиях. Во 2-й луне (весною), во 2-й год Цзянь-цинь (1111), император со свитой отправился в Чунь-чжоу и, заметим, пировал на Кунь-тун-цзян (Сунгари, Сун-мо), куда отправился для уженья рыбы. Старшины Нюйчженьских непокорных (тень, серый) родов в пространстве 1.000 ли (500 верст) все пришли к ставке императора для объяснения по некоторым делам. При дворе был устроен по этому случаю праздник, пировали и пили на славу. Среди пира император вошел в палатку (пиршества) и приказал всем, там бывшим, стать по степеням (в разряды) и поклониться. Один только Агуда, бывший при этом, сказал, что не может сделать по приказанию Государя... Это озадачило слабого Тянь Цзо, но он смолчал в данную минуту и только на следующий день стал совещаться по этому случаю со своим приближенным — родственником Фынь-сянь'ем[252], высказав ему следующее: «При торжестве вчерашнего дня Агуда смотрел, видимо, гордо (цюнь-хао) и был тревожен, поэтому нельзя положиться, чтобы пограничные дела не беспокоили его; после этого он непременно причинит неудобства». Фынь-сянь сказал на это: «Грубые люди не знают церемоний: нет большого греха и убить их. Можно бояться только перемен к худшему: ложное сердце имеет различные намерения. А, впрочем, что может статься от его младших братьев Угуная (Укимай'я), Не-мань (Нянь-хань), Хуши и пр., как только вознамерятся отправиться на охоту? Может ли быть, чтобы олень разрывал тигра и бросался на медведя?». Во всем этом темном предложении Фынь-сянь'я нельзя не видеть желания убить Агуду, а так как его младшие братья без него, то след., враждебная сила будет уничтожена совершенно. Император обрадовался этому проекту и наградил Фынь-сянь'я почетным титулом. Между тем беспечный Киданьский император не переставал заниматься охотой: в 9-й луне (осенью) того же года была большая охота на медведей в Яньской территории. Весь штат и сам император играли поэтому на ПИ-ПА (монг. муз. инструмент) и встречали охотников при звуках музыки. Между тем Агуда, по возвращении с праздника у Куньтунцзян, находился в натянутых отношениях к Двору. Император почувствовал эту размолвку и приказал всем войскам собираться к родам (бу-цзу). В числе организаторов различных отрядов были и 2 Нюйчженьца, перебежавшие со своей территории: Чжо-ке-суань и Агуци, почему Агуда напал на их дома и увел 2 человек из их рода. Об этом уведомили Сянь-чжоуского Сянь-гуань'я (правителя), который донес об этом императору. Но последний не обратил на это внимания и приказал по-прежнему заниматься следующими делами, а между тем отправил чу-ми-ши (военного президента) Фынь-сянь'я (того же самого, что и выше) разузнавать о новостях (!) и несколько раз посылал к Агуде с приказанием явиться к границе, но тот сказался больным и не явился. Все это совершилось еще в 1111 году (2-й год Тянь-цинь). На следующий год (1113) Агуда с 500 конных нападает на местность Да-ли-ку (Дароки, Бодуке (Сянь Чжоу)), где народ жил разбросанно в разных местах, и страшно испугал жителей. Но на другой день он ушел. Сянь-чжоуский Сянь-гуань с помощью Чжо-ке-суан (Нюйчженьца) и др. лично разрушил дворец Агуды и прочие строения. Агуда, однакож, не смирился, почему и послан был прокурор (сы-вень-чжуань) для снятия допроса, но Агуда тайно ночью убежал. Отправили одного посланца с извещением об этом государю, который дал ответ Сянь-гуань'ю, что он очень желает видеть Агуду убитым, почему и не должно оставлять дальнейших попыток к этому. В силу этого снова призывали Агуду, но тот снова не явился.
Между тем войска, собранные для борьбы с Агудой, на левом фланге (дао, дороге) подняли бунт, но их простили и разослали по пяти столицам.
И у чжурчженей на следующий год (1113) происходит тоже нечто вроде бунта или, скорее, оппозиции одному лицу. Дело в том, что Агуда, видя, что борьба с Коренным государством становится неизбежной, стал организовывать свои силы, собирать войска. Один из офицеров этих войск Асу, принадлежавший к Хешелийскому улусу, не хотел почему-то повиноваться приказаниям Агуды, почему последний отправил некоего Сагая наказать бунтовщика. Видя это, младший брат провинившегося Духубу бежал ко двору Ляо и просил заступничества. Двор, считавший себя вправе вмешиваться во внутренние дрязги заграничных вассалов, отправил к Агуде указ: не наказывать Асу. Но Нюйчжени уже не послушались прежнего повелителя и намеревались захватить бунтовщика, но этот спасся к Ляоскому двору. Вслед за ним тотчас приезжает посланец от Агуды с требованием: выдать бежавшего, но двор, видимо, еще не потерявший бодрость, отказал в этом. Прошло 6 лун, в 7-й луне снова является уполномоченный от Агуды с требованием выдать Асу, но Киданье кое правительство и на этот раз отказало ему, а между тем отправило ши-юй (рынду) А-си-бао для приведения в известность пограничных цитаделей. Драма завязалась. Агуда, впрочем, посылает сказать, что если возвратят Асу, то он будет представлять дань по-прежнему; если же нет, то цитадели не могут существовать. Благодаря такой угрозе Киданьский двор двинул войска на север от реки Хунь-хе[253] и этим увеличил состав войск СВ дороги. Между тем и Агуда не сидел, сложа руки. Он держит совет со своими младшими братьями Угунаем, Не-мань и Хуши касательно назначения Ничуке, Ила, Лосо, Дуньма и пр. для организования войск со всех нюйчженьских улусах, дав им (т. Ничуке и пр.) титул: или-цзи («собирающие войска»). Приведя, таким образом, в порядок свои военные силы, по примеру Ляоского военного управления (чжан-цинь-гуань), он двинулся на Нинь-цзян-чжоу (городок, см. на карте, лежал на правом берегу реки Сунгари). Войсковое правление (тунь-цзюнь-сы) Северо-Восточной дороги дало знать об этом императору, который занимался в это время стрельбой оленей в Цин чжоу. Пришедшее известие не очень встревожило его, но он все-таки послал Хайчжоуского цы-ши (воеводу) Гао-сянь-шоу заведовать бохайскими войсками и идти на помощь Тобуцзя, стоявшему против Нюйчженей. Сей последний встретился с войсками Агуды на востоке от Нинь-цзянь (Нинь-цзянь-чжоу), дал битву, но был разбит (4-й г. Тянь Цин).
Такое поражение вызвало со стороны правительства новое организование войска: брат министра Фынь-сянь'я, Сяо Сы-сянь (по другому Сяо Фынь-сянь) был назначен дутуном (главноначальствующим) сев.-зап. дороги, цзедуши войска цзинь-цэянь Сяо Тобуцзя — помощником ему. К войску из киданьских и Сиских улусов в числе 3.000 чел. присоединили еще гвардейцев Средней столицы 2.000 и волонтеров со всех дорог 2.000. Кроме того, юй-хоу-цуй-гунь-и назначен ду-я-гуань'ем, кунь-хао-чжи-хуй Син куань — фу-инь-у'ем[254]. Оба войска, киданьское и чжурчженьское встретились у Тунь-че-хе (впад. в Сунгари) и стали друг против друга, окопавшись рвом. Чжурчженьские войска скрытно переправились через Кун-тун-цзянь и, напав на Ляоские, совершенно рассеяли последние. Цуй Гун-и, Синь-куань, Елюй Фоли, Сяо Гекаши и мн. др. были убиты. Всего разжаловать за эту неудачу нужно было 17 чел. Но Сяо Фынь-Сянь испугался за своего брата (значит, его брат был главнокоман., а не он сам), думая, что и он подвергнется той же участи (т.е. лишится чинов), и послал донести об этом императору так: «Все отправленные на Восток и разбитые там войска находились в крайне стеснительном положении, почему не следует их наказывать, а скорее простить, т.к. можно опасаться, что вследствие строгих мер откроется много неудовольствия». Г-рь последовал этому совету и только устранил Сы-сянь'я от управления (гуань). Вследствие такого распоряжения все цзюнь'и (войска) стали говорить: «Кто сражается, тот получает смерть и не получает наград, а ушедший без дела (победы) с поля сражения, как видим, получает жизнь и остается безнаказанным». Отчего войска стали выказывать нерасположение к сражению и стали дезертировать.
Ввиду вторичного поражения войска в открытом бою, прав-во Тяньцзо думало защищаться окопами и послало дутуна Сяо Дали стать лагерем на Восток от озера Яо-линь (Хань-линь)[255]. Здесь он был атакован чжурчженями и потерял много людей (солдат и офицеров: цзу-ши), за что и был лишен звания чиновника. На место его был назначен Чжао-тао-ши (инспектор) сев.-зап. дороги Елюй Хань-лидо, а фу-дянь-цзянь (вице-адъютант) Сяо И-ши и тун-чжи нань-юань (Южного департамента) чу-ми-ши-ши Елюй Чжан-ну — помощниками его. Это случилось в том 4-м г. Цянь Тун (1113), в 11 луне, зимой.
В следующую затем луну округи (чжоу) Сянь, Тин и Сян, а также Тели и Уше (улусы, сопредельные с нюйжчженями) взбунтовались и перешли на сторону неприятеля. Такой поступок со стороны вассально-подданических уездов инородцев вызвал со стороны Ляо желание возмездия и усмирения. Но посланные для этого И-ши в Тинь-чжоу, а Шила, Туле и др. к Сяньчжоу были совершенно разбиты Чжурчженьскими войсками, которые уже успели занять сказанные местности.
Видя такие неудачи, император, надеявшийся сначала задавить врага, может быть, под влиянием советов свой жены Вень-фей, единственной энергичной женщины, сохранившей еще некоторое значение при этих смутных обстоятельствах[256], решается, наконец, выступить против напиравшего врага, о чем и издал указ по всем дао (провинциям), а между тем послал Сень-цзяну вести переговоры касательно уничтожения титула Агуды (имени?), т.е. ду-бо-цзи-ле, принятого последним тотчас после смерти его брата Уяшу (1113). Агуда же со своей стороны также посылает сайло (парламентера, уполномоченного) ещё раз сказать, что ежели двор возвратит бунтовщика Асу, то он удалится от Хуань-хунь-фу (см. на карту) в др. земли.
Для обсуждения этого предложения император созвал совет, а между тем ду-тун Ханьлидо, имевший дело с неприятелем Далику (Дарок, Бодуле), был разбит.
Но всех этих поражений было мало для несчастного двора последнего императора династии Ляо: бунты не заставляют ждать себя и внутри империи. Первый восстает Бохаец Гуюй и др. и самовольно принимает титул Да Ван (Великий Ван). Посланный против него Сяо Сяо-фоле сначала (в 3 луне) разбил его, но в след. луну был разбит им, почему нань-мянь (юж. Стороны) фубушу Сяо Тосыхо был произведен в ду-туны и послан против бунтовщика. В 5-й луне Тосыхо разбил его, а в 6-й он уже был захвачен и представлен ко Двору тем же полководцем. Одновременно с этим Двор (в 3 луне) отправил Елюй'я Чжан-цзя-ну и др. 6 чел. курьером (цзи) к чжурчженям, чтобы вести переговоры касательно уничтожения имени (титула) Агуды, так как миссия Сень-цзяну возвратилась, не достигнув цели. В 5-й луне Чжан-цзяну возвратился, но без решительного ответа, и поэтому был отправлен снова, с присовокуплением, что двор желает поскорее принять их в покорность (!). После вторичного безуспешного возвращения посланца император, наконец, объявил офиц. указ по всем дао, что он лично принимает начальство и сам идет против неприятеля. Здесь я, кстати, замечу, что между прав-вом и народом не было солидарности, и в этом глухом, беззвучном состоянии провинции при издании такого указа, видимо, вызванного печальным положением дел, я нахожу поддержку своего мнения. Было много др. факторов при этом падении, которые ясно указывают на эту разладицу между прав-вом и массой. Я постараюсь указать на них, что и будет подробнее изложено ниже. Я возвращаюсь к прерванному рассказу. Однакож, этот смелый шаг стоил императору страшных нрав, усилий: он еще раз посылает Селе предложить нюйчженям: не желают ли они прекратить воину. Когда император снаряжался в поход, то сунский двор, узнав об этом, посылает к нему чиновника с богатыми дарами из серебра и тафты для вспомоществования войскам. В этом поступке Сунцев удивительно как хорошо выказался хитрый кит. ум: этот двор смекнул, что если Тяньцзо разобьет Агуду, то, пожалуй, вздумает нагрянуть и к ним, след., для устранения этого необходимо теперь же действовать, оказать посильную помощь для собиравшихся ополчений, и вот он отправляет посланца о большими подарками, а между тем не забывает и солидарничать с Севером, т.е. чжурчженями, подстрекая их энергичнее нападать на киданей. Таков был Сунский двор в эту эпоху...
Император, у которого кладовые были пусты, конечно, принял это приношение «юж. Соседей» и перед окончательным сбором в поход послал еще раз Ханьлидо против чжурчженей, но Ханьлидо был разбит в деле при озере Тайле (Таймало). Селе, однако, не возвращался. Император сделал следующее распоряжение касательно назначения полководцев и плана войны. Вей чан ши (рында, адъютант) Абу сделан ду-туном среднего войска (центра, чжунь-цзюнь), Елюй Чжань-цзяну произведен в пристава (ду-цзянь) с правом начальствовать 100.000 армией из китайцев и фаней (иностранцев), Сяо Фынь-сянь (министр императора) ду-туном императорского лагеря (чунь-юй-инь), Елюй Чжань-ну (после взбунтовавшийся) заведывать отборным войском (я, зуб) в 20.000 и составлять авангард (сянь-фынь). Остальные войска разделяются на 5 отрядов и составляют центр (чжень-цзянь, прямое); сыновья и младшие братья знатных родов в 1.000 чел. составляют фланг (инь-цзюнь); 100 фу-цзунь-сы (чиновников, сержантов) составляют охранное войско (гвардию, ху-вей). Все эти войска идут к северу от прохода Лочихоу. Другой корпус: ду-дянь-цзянь (пристав-адъютант) Сяо Хушахе произведен в ду-туны, чумичжи се ши (секретарь военного министерства) Чай-и — заведовать кит. пехотой и конницей в 30.000 (Фу-цзянь-хань-бу-ци). Эти войска должны были идти с юга, со стороны Ниньцзяньчжоу (по направлению); с Чан Чунь-чжоу[257] разделяются на отряды и приготовляют провиант на несколько месяцев, покуда не «задуют» чжурчженей.
Покуда собиралось и двигалось это ополчение, Нюйчжени берут Хуань лунь-фу. Посланный для переговоров Селе возвратился с парламентером (сай-ла), который и передал, что нюйчжени готовы прекратить войну, но только в таком случае, если бунтовщик Асу будет возвращен.
Но перед выступлением в поход императору еще пришлось выслушать оскорбление со стороны чжурчженьских полководцев и братьев Агуды: «Могущественный г-рь, говорили Немань (брат Агуды) и Учжи (знаменитый впоследствии полководец), сделался низким: жаловался на нас, а между тем сам желает и ищет войны!» Когда передали это г-рю, тот страшно рассердился и издал указ (чжао), в котором упрекал чжурчженей в проступках: «Чжуржени начинают делать дерзости (го), говорил указ, большая армия да будет карать их за эти слова». Когда Агуда узнал об этом, то в присутствии войск и братьев, изрезав лицо и вздохнув, горько заплакал и сказал: «Вначале с помощью твоей я организовал войско, потому что мы много терпели от киданей насилий, желали сами поэтому основать г-во (ли-го, поставить). Теперь я г-рь (чжу), но вот сам император (шань) выступил в поход: что делать, когда мало людей? Люди погибли в битвах, но что делать? Если убьют меня, ты, мой родович, встретишь покорность, предотвратишь бедствие и обогатишь все войско, деяния кончатся, но только в таком случае приказываю поступать так, как я тебе высказал».
Эта речь Агуды, конечно, не без преувеличения показывает нам, что одной из глав, причин восстания чжурчженей было насилие, жестокость кид. прав-лей. По др. источникам мы знаем также, что посланцы кид. двора к Восточ. морю за кречетами сильно раздражая Сев. (непокорных) чжурчженей своими своевольствованиями в Нингуте. Мы, действительно, с сожалением должны признать, что восточные правители часто способны на жестокость, но это нельзя ставить им в большую вину, если взять ту среду, те условия, в которых живут они, не обладая притом и истинным просвещением за отсутствием лит-ры и письменности. Можно думать, что такая же жестокость Чжурчженей вызвала на сцену и Чингис-хана.
Воспользовавшись выступлением в поход самого императора, Елюй Чжань-ну задумал возвести на престол Вей-го-Вана Чунь'я (впоследствии действительно провозглашенного императором) и для этого бежал в Шан Цзинь. Император отправил фу-ма (зятя) Сяо Цзинь-линь с войском к Гуань-нинь-дин (озеру) для охранения государыни, прочих жен походного дворца Инь-дань. Некто И-синь отправился для переговоров и уведомления Вей-го-Вана Чунь'я об замысле Чжань-ну'я. Еще прежде этого Чжань-ну отправил к этому же Чунь'ю Сяо Дили, млад, брата жены Чунь'я, для совещания с ним касательно престола, но Чунь сказал посланному: «Это дело не просто, г-рь имеет в своем ведении всех Ванов и может назначать их на место себя. Вельможи (да чень) не приходят откуда-нибудь (с севера или с юга), не сами получают титулы, а ты предлагаешь это. Можно ли?» И он тайно приказал удержать посланного.
В это время И-синь прибыл с письмом от императора и объявил следующее: «Чжаньну с пр. желает разрушить существующий порядок и провозгласить г-рем тебя, Вей-го-Вана Чунь'я». Чунь, в силу этих слов, отрубил голову Сяо Дили и пр, и по тропинке пробрался в Гуань-тинь-динь, ожидая наказания. Г-рь встретил его, однако ж, как следует. Между тем Чжань-ну, узнав, что Вей-го-Ван не увлекся его планом, бросился на округа: Цинь, Жао, Хуйя, Цзу[258] и пр. чжоу, ограбил там множество скота, проник и до Бохая, где также сделал грабеж, и с толпой в несколько десятков тыс. человек пошел в Гуань-пин-дин для возмущения (грабежа) походного лагеря. Агуци, один из покорных нюйчженьцев, напал на него с 300 (!) конных и, разбив совершенно, захватил 200 чел. из знатного рода в плен и всем отрубил головы. Жен и детей он препроводил в сю юань-хо, многие сообщники бунтовщика были отданы в рабство, некоторые, получив свободу, бежали к чжурчженям. Сам Чжаньну посредством хитрости получил должность чиновника, но вскоре затем задумал бежать к чжурчженям. Замысел его узнали и, заключив самого в цепи, отправили на площадь для казни. Сердце преступника было вынуто из трупа и принесено в жертву в Храме предков (цзу-мяо). Самый труп был разрублен на части и разослан по 5 столицам (дорогам) для устрашения злонамеренных. Все это произошло в 8 и 10 лунах 5-го года Тянь Цинь (1114).
В 11 луне зять императора (фу-ма) Сяо Темо и линь-я (академик военный) Сяо Чала с др. были отправлены для командования конными войсками в числе 50.000 и 400.000 пехотой. У самого г-ря было 700.000 (?) войска, которое дошло до Чи-мынь[259] («Красные ворота»). Император в 12 луне вступил в сражение с неприятелем у пещеры Ке-бу-до (Кобудо), но был разбит и бежал со своим обозом.
Пользуясь этой неудачей, многие вельможи открывают бунты. Елюй Чжан-цзя-ну первый поднимает знамя восстания, но усмиряется (т.е. разбивается) в той же луне (12-й) линь'я сев. стороны Елюем Маке. Вслед за ним оказывает тоже неповиновение и Цзинь-чжоуский цы-ши (воевода) Елюй Чжу-чжо (Чжопо, по-другому). Усмирение этих внутр. агитаций отняло у прав-ва много сил и времени: весь 6-й год Тянь Цинь (1115) был посвящен этому делу. Бунт Чжан-Цзяну принял, видимо, грозные размеры, потому что посылаемый для его усмирения Тобуцзя (во 2 луне) и Сяо Темо (тогда же) не могли ничего поделать, т.к. бунтовщик соединился еще с другими, Бохайскими разбойниками: Хоу Хай'ем и пр., всего 10.000 с лишком чел., и страшно опустошал местность у Сред, столицы, намереваясь напасть на Гао чжоу[260]. В 3-й луне, однако ж, Чжохе удалось разбить Хоу Гай'я, а в 4-й луне император лично разбил глав, силы мятежников. Все бунтовавшие были подвергнуты пыткам. Жаочжоуские бохайцы были усмирены.
Одновременно с этим бунтом произошло очень трагическое происшествие в Восточ. столице (в 1-й луне 6-го года Тянь Цинь, 1119). Человек 10, подгуляв, взяли оружие и подошли к камере коменданта (мо-шоу), прося его выйти для некоторых объяснений по случаю настоящих событий. Комендант Сяо Бао-сянь вышел к ним, и они тотчас же убили его. Фубума да-тун Динь, узнав об этом, передал кому следует, а сам с помощью вице-коменданта Гао цинь-минь'я, собрав 1.000 человек Сиских и китайских войск, напал на злодеев и, захватив их всех, предал казни, их же родовичей обласкал и поселил в Дунь Цзине. Сяо Баосянь действительно был строг к жителям, и они имели основание устранить его. Воспользовавшись такой сумятицей, бохаец Гао Юнь-чан принял титул императора (хао), объявив даже года своего правления под именем Юань-пянь. Ляоский двор отправил Сяо И-ши с целью подозвать его (обласкать, смирить), но миссия последнего не имела успеха. Потребовалась военная сила: Сяо Хань-цзяну, чжичжи, был отправлен для его усмирения, но Юнь-чан, соединившись с Гуй-де чжоуским шоу-цзянь'ом (командующим войсками в округе Гуй-де) Елюем Иду, после одного поражения, нанесенного последнему, успел в 4-й луне разбить Хань-цзяну. Он вступил в переговоры с Агудой, предлагал ему свою помощь, но последний, захватив (в 5-й луне) Нань-чжоу, разбил и Юнь-чана.
При виде постоянных успехов чжурчженьских войск 13 чел., подданных Ляо: Хебо, Даола, Уше, Тобуцзя[261], дао-ла Чжохе и др., жившие в уездах и округах Восточ. столицы, перешли на сторону чжурчженей.
За недостатком войск двор Ляо разослал по всем дао переписчиков жителей: тот, кто имел свыше 10 голов различного скота (коров, лошадей, овец и др.), должен следовать за войском, т.е. состоять в войске.
Чунь, за которого хлопотал Чжанну. оставшийся верен престолу (скорее, из боязни, как это мы увидим ниже), был произведен в главнокомандующие (ду-юань-ши) с титулом Цинь-цзинь Го Вана. Шаньцзиньский комендант Сяо Тобуцзя был назначен его помощником (фу-юань-ши), а на место его назначен Хань-цзянну.
Однако ж, несмотря на подавление мятежа, двор все-таки должен был встретиться с ними. Бохай, как известно, был завоеван Тай-цзу и почти насильно присоединен к составу государства: он и при нем часто восставал. Тай-цзун дозволил ввести там кит. законы, т.к. народонаселение было густо заселено жителями Срединного г-ва. При Цзинь-цзуне думали отнять его привилегии в деле торговли (свободная продажа соли и винных дрожжей), но вспыхнувший при Шэнь-цзуне бунт Да-янь-линя (Да-лянь'я), имевший чисто эк. причины, заставил прав-во возвратить отнятое и предоставил ему более лучшую, свобод, организацию в управлении.
Теперь, при Тянь Цзо, бохайцы восстают почти первые и тянутся к Агуде. В 7 луне (6-го года Тянь Цинь, 1115) 200 с лишком домов Чаньчуньчжоуских бохайцев подняли бунт и задумали передаться на сторону Агуды. Вслед за ними сильный Уэрчуский улус (бу) сделал тоже самое. Впрочем, как те, так и другие были подавлены вскоре войсками Ляо под начальством Елюй Тобуцзя, отправившегося против Уэрчу, и правлением (тунь-цзюнь-ши) северо-вост. дороги, выславшего корпус против бохайцев. Уэрчу даже смирилось и прислало с известием. Посланный против одной крепости Хе-сы-хань[262] фу тун (вице-дутун) Маке не имел успеха, и был поэтому разжалован.
Частые потери обозов и большие наборы войска сильно истощили и без того тощую казну двора, в силу чего указом в 1 луне, в 7-й г. Тянь Цинь (1116) было определено: уменьшить порции хлеба (риса) для лошадей и собирать лишнее в подвалы.
Между тем Цзиньцы, по завладении Бохая остановившие несколько наступательное движение, снова поднялись по приведении в порядок вновь приобретенной территории, напали на Чаньчунь чжоу. Кид. армия, стоявшая в сих местах, не захотела вступить с ними в битву, боясь новой неудачи, и чжурчжени, ограбив местность, удалились из нее.
Такое направление воен. действий со стороны кид. двора, ограничивающееся только надзором, без всякого желания вредить врагу в его набегах на области, вероятно, было вызвано печальным положением дел внутри империи. Сам император в то время не переставал заниматься охотой и разъезжает с одной облавы на др. Дух неудовольствия при виде такой апатии, в тоже время неудачи во многих сражениях и даже целой области Ляо-Дуна, стали проявляться с еще большей силой. Во 2-й луне сего года (7 г. Тянь Цинь, 1116) в Лай-шуй-сянь[263] появился сильный разбойник Дун Пань-эр во главе толпы в 10.000 с лишком человек. Высланные против него комендант Зап. Столицы (Си-цзинь лю-шоу) Сяо И-ши и пристав (ду-цзянь) войскового управления Юж. столицы Чала имели дело с ним у И-шуй и разбили его полчища. Но этого поражения было недостаточно для окончательного уничтожения мятежа. Пань-эр снова начал грабежи с остатками своих сообщников, и Сяо И-ши снова разбил его в пределах фыньчженьского чжоу. Мятеж затих, но не затихла борьба с Агудой. Восставшие против него Неле, Хелу, Нике, Симу и др. были разбиты наголову, за что и подверглись торговой казни (были разбросаны на площадях). Вообще, жестокость наказаний при Тяньцзо (подробнее об этом ниже) как-то мало гармонировала с его трусливым, беспечным характером. Уклоняясь все более и более вглубь страны, войска Ляо сосредоточились в 8 лагерях, простиравшихся от Пекина до р. Иньцзиньхе. В округе И-чжоу были основаны: передний цзинь и задний и (лагери), в Цзинь Чжоу — передний цзинь и задний цзинь, в Цянь — цянь-инь (лагерь), в Сяньчжоу — сяньский лагерь. Кроме того, были основаны цянь-сяньский да-инь (большой, главный лагерь) и яньчжоуский. Всего войска в них состояло 208.000 человек. Эта позиция выходила к горам Цзили в Венском округе. Ни такое громадное число войска, ни лагери, однако, не могли помочь падающему Двору: посланный против чжурчженей Чунь был совершенно разбит ими у гор Цзи-ли (на границах Маньчжурии около Гуань-жень-сянь'я), вследствие чего Чунь ворвался в Сянь-чжоу и захватил много городов в соседних округах.
Это страшное поражение со стороны чжурчженей, еще раз нанесенное войскам Ляо, произвело в последних значительную убыль. Чтобы пополнить ее, Чала с да-туном Дином отправились нанимать войска во всех дорогах (провинциях).
Вслед за сим и Агуда, увидев себя обладателем значит, тер-рии, отнятой им у Ляо, и своей родовой, решается принять императорский титул; дал название годам правления — Шоу-го[264] и г-ву — Цзинь («золотое»). Кроме того, стал употреблять чжоуский реестр (?) Ян-пу; составил историю о св. происхождении из глубокой древности, принял жертвенник (чань, обоготворил себя?) и просил утверждения во всем этом у Ляоского двора грамотой «великому г-ву» (да-го), почему и отправил послов для переговоров о мире в том случае, если наградят грамотой (т.е. признают его самостоятельность, равным себе государем).
Узнав о поражении главных Ляоских сил под начальством Чунь'я и принятии Агудой титула императора, Сунский двор заводит сношение с ним морским путем, предлагая ему совместные действия против династии Ляо и ту же дань (около 300 тыс. лан серебра), какую они платили Ляо, но с условием уступки всей земли, которые достались Ляоской династии по договору с Шицзиньтаном, в том числе Ю-чжоуский округ (Пекин).
Пользуются и Ляосцы, чтобы повыгоднее заключить мир с сильным врагом: в 1-й луне 8-го г. Тянь Цинь (1117) Елюй Нуке отправился для этого к двору нового «северного» императора.
Между тем внутри деморализованной империи происходили нерадостные явления: разбойники появились во множестве по всем дао, и народ просил о помощи, цзедуши войска бао-ань («отнимающее спокойствие») Чжань-гунь с 200 домами (цзе, семействами), жившими в Шуань-чжоу, передался на сторону Цзиньцев. Во 2 луне Маке возвратился и передал двору следующее: «Цзиньский г-рь желает, чтобы его признали старшим братом, представляли годовую дань из товаров, отдали ему во владение Верхнюю и Среднюю столицы, департамент Синь-чжун (фу), округи и уезди 3-х дорог (провинций), отдавали в заложники цинь-вана (1-й степени), царевен, зятьев (фума), да чень (вельмож), потомство (сыновей и внуков), возвратили перебежчиков, и все это скрепить грамотой (синь-фу) при участии Сун, Гаоли и Ся (т.е. засвидетельствовать это всему тогдашнему свету) — соглашается только на таких условиях».
Двор, воспитывавшийся на китайских началах гордости и неуступчивости, при всей своей слабости не захотел, конечно, принять их (условия) и в 3-й луне снова отправил того же Нуке для переговоров. В 4-й луне Нуке возвратился, но без ответа. Вскоре пришел и ответ, подтверждавший раз высказанное. Кид. двор не теряет еще надежды на счастливый исход для себя и снова посылает Нуке с предложением заключить мир на половине предложенных условий. Но и это не удалось: Агуда настаивал на своем, отправил даже для этого своего посланца Хутукетунь'я вместе с возвращавшимся Нуке. Видя такую настойчивость со стороны нов. императора, Ляоский двор прибегает к посредничеству других сильных держав, послав для этого того же Нуке с грамотой (чжао-бяо-де) касательно переговоров с Цэиньцами, т.е. представить на усмотрение этих держав (Сун, Гаоли и Ся) все условия переговоров о мире, которые казались возмутительными в глазах Ляо.
Покуда шли эти переговоры и перепосылка уполномоченных, в Ляоской империи снова появились сильные разбойники у озера Наке: Ань Шень-эр и Чжань Гао-эр во главе 200.000 толпы. Посланный против них Елюй Маке (другой, первый был разжалован) поймал Шень-эр и отрубил ему голову, а Гао-эр бежал в Ичжоу[265] и соединился там с другим разбойником Холюге. Этот последний напал на Хай-бей-чжоу и оттуда направился на И-чжоу[266] (другой округ). Однако ж, посланный против него с отборным войском цзюнь-ши (наз. чина) Холобо (Холбо) напал и разбил его наголову. Мятеж утих.
Чтоже делалось дальше на политической сцене тогдашнего мира? В 7-й луне Агуда отправил того же Хетукетунь'я к двору Ляо, снисходя отчасти на его мольбы. Он предлагал уже следующее: «Отдачу в заложники сына можно устранить (не делать), а также передачу Верхней столицы, Синь Чжунь-фу с принадлежащими ему городами и округами, можно допустить уменьшение годовых взносов и еще нечто менее значительное, но чтобы непременно считать его старшим братом и в грамотах употреблять это по кит. церемониям. На подобных условиях еще можно согласиться».
Но Ляоскому двору было мало и этой уступки: он отправляет 2 уполномоченных сразу для переговоров касательно установления кит. церемонии в грамотах. Это происхолило в 8 луне 8-го года Тянь Цинь (1117).
Однако ж такая настойчивость со стороны Ляо, нежелание потерять и небольшую частичку императорской чести чуть-чуть не поссорила снова 2 переговаривавшиеся стороны. Тоди, один из посланцев Ляо, остался при дворе Агуды и послал Нуке обратно, сказав ему, что Цзиньский г-рь очень гневается на такое ведение переговоров и не желает больше принимать послов от Ляо. Нуке возвратился к своему двору с этим ответом, и можно было бы думать, что этот двор угомонится, наконец, и не будет настаивать на своем. Не тут-то было: в 9-й, т.е. следующей луне он снова отправляет того же Нуке к Цзиньскому двору для поддержания своих условий о мире.
Между тем передача на сторону новой империи подданных Ляо не прекращается: в 6 луне 800 с лишком домов в Ляоси передались на ее сторону, в 9 луне Сяо Тотоли с 15 другими во главе родов передался на ту же сторону. За ним в след. луну последовал и Луньхуачжоуский Чжань-иньгу с 4 другими. В 12 луну их примеру последовал и цзедуши войска Нинь-чань Лю-хун с 300 Ичжоуских домов. В 10 луне Нуке и Тоди возвратились с переговоров от Цзинь, принеся с собой условия церемонии в грамотах. По утверждении этих церемоний со стороны Ляо, Нуке снова был отправлен к Цзиньцам для передачи сказанных постановлений. Но кроме ущерба, который наносил переход некоторых округов и чиновных лиц на сторону Цзиньцев, на Ляоской тер-рии свирепствовал страшный бич народа — голод. В округах: Цянь, Сянь, И, Цзинь, Синь чжунь-фу и др., где проходили беспрестанно войска, посылаемые против чжурженей, и куда часто вторгались последние, мера (ке, безмен) рису стоила несколько крепов (цзянь, кусков материи). Народ резал кожу и употреблял ее в пищу, люди ели друг друга (сянь-ши, взаимно поедали). Вот в каком положении был тогда народ сказанных местностей, и неудивительно, что он толпами переходит на сторону Цзиньцев, у которых, по крайней мере, не было недостатка в самом насущном и было относительно спокойнее, чем в «коренном г-ве». Теперь, когда церемониальность в грамотах была установлена и утверждена с той и с др. стороны, Агуда, все еще не получивший утверждения от «коренного» г-ва в принятом им титуле императора, решается завести речь и об этом, и для сего в 1-й луне 9-го г. Тянь Цинь (1118) отправляет к Ляо Улин-дай'я. Но двор, от которого зависело утверждение, не хочет исполнить волю просителя буквально, т.е. признать его равным себе, и жалует его грамотой на императорское достоинство «Восточного любезного г-ва» (дун-хуай-го-хуан-ди), которую и посылает с Сяо Шихале, заменившим Нуке и Тоди, уже, кажется, довольно уставших от частых миссий ко двору Агуды. Этот последний был недоволен таким пожалованием, нисколько не удовлетворившим его ожидание, и в 7 луне того же года снова отправил Улиньдая объявить Ляоскому двору свое неудовольствие и заметить следующее: «Грамоты, не имеющие слов "старший брат" и "да цзинь" (Великая Цзиньская империя, династия), а употребляющие выражения "дунь-хуай-го" не могут приниматься, т.к. только маленькое г-во можно называть "дуай" (любезное), а наше имеет истину добродетели (т.е. право на большее почтение). Чтоже касается собственно размера грамот, то он должен быть большего формата (цюй-цай); некоторые слова, как не имеющие большого значения, можно опускать, но различные формы сущности (т.е. сущность грамот) должны быть соблюдаемы, согласно установленным при переговорах правилам, и, таким образом, должно следовать навсегда». Чжао Ван-Шипам, назначенный мо-шоу Зап. столицы, вместе с Янь-ли-чжуном снова были отправлены с черновой грамотой (неутвержденной) к двору Агуды для поддержания переговоров касательно вышесказанной грамоты на императорское достоинство «Вост. любезного императора».
1 луна. Покуда велись эти переговоры, в Кид. империи снова появились бунты и агитация против прав-ва. Некто Саба, подговорив войска, принял даже «гордый титул» (цзянь-хао, объявив себя независимым императором). Но, видимо, он слишком много рассчитывал на поддержку войска: командующий войсками Юж. столицы И-ду (И-ду-гу) с первого же поражения совершенно рассеял его приверженцев, и бунтовщик больше не смел поднять голову.
5 луна. Другое вос-е целых улусов — Чжуньбу и Бо-сы-ци — имело гораздо большее значение, т.к. высланные против них войска были разбиты, а полководцы Елюй Хань-ли-до и Сяо Си-ли-тай были убиты при этом. И этот бунт, однако ж, тоже скоро улегся, почему дальше о нем нет никаких известий.
Кроме этих открытых оппозиций двору, были еще темные, скрытные, замыслившие своей целью ниспровергнуть существующий порядок. Таков был замысел Елюй Да, Чень-ту-ну и др. 20 чел., не успевший, однако, осуществиться, и заговорщики, изобличенные в преступлении, подверглись пыткам.
Некоторое затишье, наставшее на полит, горизонте юго-вост. Монголии и сев.-вост. Маньчжурии по случаю переговоров двух столкнувшихся империй, не могло долго удержаться, т.к., с одной стороны, требования были категорические, а с др. — желание сохранять за собой свой верховный перевес, первенство над сильным врагом. Почему, когда цзиньцы стали употреблять в грамотах пышные «гордые» титулы, не согласившись на желание Ляоского двора употреблять только титул «да-шень» (великий-святой), и когда последний послал к ним снова того же Шихале для переговоров и упрекал в превышении власти, то прямой Агуда, страшно рассердившись на такую придирчивость и узость кид. двора, двинул войска на Шань цзинь (Верх, столицу киданей Линь хуань фу) и взял ее приступом, а вместе с ней и ближайшие города и уезды. Тамошний мо-чжоу Елюй Тобуцзя должен был сдаться на капитуляцию.
Еще раньше этого Ляоский двор, видимо, предчувствующий разрыв, издал постановление, что если кто обладает 10 лошадьми, то 1 из них (1 % на 10) должен представлять в распоряжение прав-ва для снабжения войск Восточ. дороги, а Елюй Бей-саба стал частно собирать войска (волонтеров) для вспомоществования главной армии, стоявшей в лагерях в пределах нынешней юго-вост. Монголии у границ Маньчжурии.
С этого момента началось сильное наступление со стороны цзиньцев, и 5-ти лунная (с 1120-1125) кровавая драма, разыгравшаяся с аккомпанементом воинственных криков, с одной стороны, и горького отчаяния, с другой, закончилась, наконец, политич. падением последней, отзвук которой достиг, впрочем, до Зап. пределов Ср. Азии и, прожив там около 80 лет до 1202 г., замер в звуках других политический деяний. (Продолжение см. в тетради № 5.)
ТЕТРАДЬ II ВНУТРЕННИЙ ОБЗОР: ЦЕРЕМОНИИ, МУЗЫКА, ПРАЗДНЕСТВА (ОБРЯДЫ), ЗНАЧКОВЫЙ ПРИКАЗ, ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ОБЗОР, УГОЛОВНЫЕ ЗАКОНЫ, ВОЕННОЕ УСТРОЙСТВО, РЕЛИГИЯ, ПРОСВЕЩЕНИЕ И Т.Д.
I. О ЦЕРЕМОНИЯХ
К числу многих характерных черт кит. народа принадлежат и церемонии. Потребность в них почувствовалась еще за 200 лет до Р. X., при императоре Яо (одном из 5-ти ди), который и ввел их, одинаковые по всей империи. Окончательное освящение их последовало с появлением Ли-цзи[267] великого Кун-узы. Впоследствии они разнообразились и получили большую распространенность, захватив собою почти все сферы общественной жизни Китая и, таким образом, привели Европейцев в то недоумение, которое выразилось пресловутым изречением: 10 тысяч церемоний. Действительно, сами Китайцы приписывают им громадное значение: по их нехитрому миросозерцанию буквальное, неизменное исполнение налагаемых на гражданина условий вообще и церемоний в частности является источником нравственного совершенства. Надо, кстати, заметить, что в Китае по преимуществу обращается внимание на нравственность гражданина. Но это, так сказать, общая теория, на которой зиждется идея о церемониях. По уверению самих ученых Китая, церемонии имеют своей цельной точкой еще нечто другое, более близкое интересам двора — это подавление тех сил, которые так или иначе могут подкапываться под престол, враждебны ему, составляют его оппозицию, потому что, как они говорят, по мере исполнения церемоний можно судить и о степени привязанности к престолу. Но, конечно, тут всегда можно ошибиться: под маской наружной покорности может скрываться злой умысел. Как бы то ни было, но вот 2 основных мотива, по которым создались кит. церемонии.
Эти церемонии с тем же кит. взглядом на них заимствовали и те кочевые империи, которые, создавшись бок о бок с Китаем, так или иначе заводили с ним сношения.
Династия Ляо, утвердившись в Сев. части Китая, заимствовала от него вышесказанную мысль о церемониях, но применила ее у себя с значительными изменениями, руководясь в данном случае своими специальными условиями. Мы даже встречаем в ней оригинальные церемонии, установленные благодаря некоторым фактам ее собственной истории. Такова церемония хе-пи нан, установленная по случаю возмущения Чжун-юань'я, дяди императора Дао Цзуна.
Идея, однако ж, и у кочевой империи осталась одна и та же, что и в Китае: как сами Кидани смотрели на значение церемоний видно уже из того обстоятельства, что когда Агуда не хотел кланяться Тяньцзо на пиру при р. Кун-тун-цзянь (Сунгари), то Фынь-сянь, министр императора, советовал ему убить Агуду, опираясь на то, что тот не знает церемоний (поступает невежливо), следовательно, убить такого человека не грешно. Кроме того, в истории Ляо мы встречаем довольно часто (особенно в отделе биографий императриц и гун-чжу) похвалы тем лицам, которые знали церемонии и были привержены к ним. Это, как видно, ставилось наряду с заслугами (гун), считалось каким-то особенным светлым штрихом в нравственном характере субъекта.
Нельзя не признать также и того, что церемонии, как и вообще все заимствования от монархического Китая, были одной из тех мер, которыми пользовались кид. императоры для своих прямых, насущных целей, т.е. в деле укрепления своей власти среди подданных — кочевников, легко воспринимающих революц. идеи и более всего склонных к конституционным формам правления, потому что, хотя мы и видим, что кидане имеют много городов, нельзя не заметить из некоторых фактов из истории, что они не совершенно утратили формы прежнего кочевого быта.
С появлением дня чиновники (штат) «ходят во дворец». Гос. посланники, достигнув канцелярий (мо), разделяются на очереди, как при обыкновенных церемониях. Хуан-тай-хоу (мать-императрица) входит в залу и садится. Хуан-ди (император) садится сбоку, с вост. стороны. Кид. вельможи (ше-жень, местные люди) входят в залу по заслугам (тун-мин). Киданьские, китайские чиновники, Сунский уполномоченный (ши-фу), а также хань-линь-сё-ши (наз. чина в ученом комитете) по очередям входят в Зап. и Вост. ворота и, по соединении всех очередей (все вместе), приносят поздравления, затем молятся о долгоденствии в верх, зале и выходят, разделившись на очереди, для представления (инь), все, как при церемонии Нового года (чжень-дань). Церемониймейстер (Цзяо-фан) встает и делает 7 поклонов. Кид. и кит. люди и чиновники входят с вином (т.е. приносят поздравление), все, как при церемонии Нов. года. Только по обнародовании священного указа император нисходит с трона и подносит императрице церемониальные вещи, приличные сему дню, и по окончании сего дважды кланяется в верхней зале. Штат также кланяется. Император всходит на трон; чиновники разделяются на очереди для представления. Чжун-шу-лин-бей да Ван, входя по Зап. лестнице в верх, залу, делает доклад (о представлении). Кид. чиновники делают представление, за ними кит. чиновники делают представление, за ними Китайские чиновники и люди вместе с чжу-дао делают тоже самое. Кун-хао-гуань[268] ставит диван и делает 4 поклона, по окончании чего представляется. После сего все гражданские и военные чиновники, в порядке и по именам, а также Гао-лийский и Сяский посланники также представляются (фын). Сюань-хуй-ши[269] представляется по вызову. Каждому предоставляется место, кун-хао-гуань почтительно относит диван (табурет). Кидане, китайцы, а также чиновники благодарят (за что?) пятью поклонами, вызова каждый с почтительностью ожидает и отходит. Цзяо-фан и чжу-дао также представляются. Посланники благодарят также, как и они. Кид. чиновники благодарят за дозволение веселиться и, отойдя в верх, залу, становятся у трона. Кит. люди и чиновники, а также Сунский ши-фу входят в восточные тун-мынь лицом к западу и благодарят за дозволение веселиться, как при церемонии Нового года. Вызова каждый с почтительностью ожидает в верх. зале. Чиновники (кит.) и ши-фу также становятся у трона в верх. зале. Цзянь-чжань (кравчий?), цзяо-фан и шань-фань-цзунь-жень входят через Восточный портик и становятся также у трона. Юй-чуан (императ. постельничий) входит с вином для императора. Чиновники, присутствующие при этом, кланяются. Император подносит вино императрице, которая принимает его сидя. Прислуживающие (т.е. император?) стоят. Чиновники все кланяются и желают долгоденствия, и каждый с почтительностью стоит в ожидании вызова. Когда императрица (хуан-тай-хоу) выпьет вино, то награждает затем императора. Император, став на колени, выпивает вино и, отойдя на ковер у трона, кланяется. Все присутствующие чиновники тоже кланяются, затем император награждает вином всех чиновников и Сунского уполномоченного, которые пьют его стоя. Хуан-ди восходит на трон и садится церемониально. Чиновники вместе с Сунским уполномоченным все кланяются и желают долголетия, а затем, по данному знаку, все садятся. Затем начинается угощение вином. При первом входе все, находящиеся в двух портиках, кланяются и желают долгоденствия (вань-суй). Каждый тогда садится. Затем Цинь-Ван (первый Ван, родственник импер. дома) входит с вином, как на церемонии Нового года. Если Хуан-тай-хоу пожалует его вином из своей руки, то он становится на колени и пьет, затем отходит в лу-тай (башню росы) и делает 5 поклонов. Вызова в залу должен с почтением ожидать. При третьем выходе с вином приносят пирожки и чай. Цзяо-фан становится на колени со словами приветствия. Чиновники, ши-фу, лань-ся-цзун-жень все стоят со словами приветствия и по знаку кланяются при каждом блюде. За чаем следует мяо-фань (отличное кушанье), все как при большом обеде. Затем подают рисовую кашицу в чашках. При 7-м входе с вином чиновники открывают песни; лань-ся-цзун-жень встают и кланяются, желая долгоденствия, и каждый удаляется согласно церемонией (прилично). Чень-шоу-гуань (высшие) выходят двумя дверьми с приличными приветствиями. Чень-ляо (сослуживцы) и ши-фу встают и, по знаку поклониться, кланяются и желают долгоденствия, и каждый с почтением отходит. Штат (т.е. вышеозначенные: чень-ляо и ши-фу), а также кид. чиновники благодарят за веселье и, по окончания сего, выходят. Китайцы (простые, не чиновники) и чиновники, а также ши-фу становятся на колени и делают 5 поклонов. По знаку каждый тогда прилично выходит в тун-мынь. После чего докладывают (бао), что внутр. двери (ге-мынь) не заняты, и император с Хуан-тай-хоу сходят с тронов.
Примечание: для соблюдения этикета (в соответствии со святой умеренностью) сунцы присылали с поздравлением в день рождения и новый год, причем употребляли вышеописанную церемонию с некоторыми (оттенками), что необходимо прояснить.
Церемония при гостях. При каждых 5-ти поклонах встают и еще кланяются, и встают. Затем становятся на колено со значками (цзинь-ху, выставляя значки), трижды становятся на колени и трижды кланяются в землю.
Затем выставляют значки и тотчас же кланяются, затем встают и еще кланяются, поднимаются и еще кланяются, и затем поднимаются. При церемонии, при гостях чиновники весь день следуют этим правилам.
Чиновники и гос. посланники разделяются по очередям. Император входит в тронную и садится. Чиновники и шуфу входят, соединившись очередями, и приносят поздравления: Затем в том же порядке отходят, как при церемонии поздравления хуан-тай-уоу. Чжун-шу-лин-бей да Ван делает доклад, чжу-дао входит и подносит бяо-шу. Цзяо-фан встает и делает 7 поклонов. Штат входит в Вост. и Зап. ворота (т.е. двери) и, разделившись на очереди, вторично кланяется. По знаку вносят в залу вино. Сюань-хуй-ши объявляет указ (да, ответ); чиновники благодарят за это и разделяются на очереди. Музыка. Император пьет вино; чиновники соединяются очередями. Затем, разделившись на очереди, выходят из залы (или: отходят от трона?), все, как при церемонии Нов. года. Представление (цзянь-фын) также, как при церемонии поздравления хуан-тай-хоу. Хуан-тай-хоу является в залу к императору; при приближении ее императорские родовичи и побочные родственники (вай-цы), а также вельможи (да-чень) делают ей встречу. Хуан-тай-хоу садится в императорские маленькие носилки, император следует за ней пешком, чиновники все идут в порядке. Сюань-хуй-ши и все заведующие внутренними дверьми, собравшись толпой, также следуют за шествием. Цзяо-фан приказывает музыке играть. Кунь-хао делает 4 поклона и следует за шествием. Чиновники вместе становятся у юж. стороны горной башни (шань-лоу) и ожидают (прохода императора). Хуан-тай-хоу входит во внутр. покои и делает приветствие (окружающим, ши-фу), вместе с чиновниками входят в мо (канцелярию). Затем Хуан-тай-хоу входит в залу и садится. Хуан-ди с восточной стороны садится сбоку. Кид., кит. чиновники, ши-фу, войдя двумя воротами по очередям, делают коленопреклонение и 5 поклонов. Вызова каждый с почтением ожидает и становится лицом к трону. Хуан-ди нисходит с трона и подносит императрице церемониальные вещи, приличные дню рождения[270].
По знаку каждый садится. Следует вино, после чего чиновники приближаются к трону и благодарят. После первого входа с вином в залу цзун-чжен приближается к трону (стоит), затем Цинь-Ван входит с вином, идут чай и закуска. Цзяо-фан делает приветствие по церемонии. Затем выносят отличные блюда. При 7 входе с вином чиновники увеселяются музыкой. Цзун-чжен встает и благодарит, чиновники и ши-фу также встают, остальное — как при церемонии Нов. года.
В обыкновенное время чиновники собираются во дворец, и император и императрица кланяются перед палаткой (да-чжан). При появлении солнца кидане, кит-цы и чиновники присутствуют при этом и тоже кланяются, Хуан-ди всходит на трон и садится. Хуан-хоу еще кланяется. Чиновники, присутствующие при этом, также кланяются, соединившись очередями. Хуан-ди награждает Хуан-хоу церемониальными вещами. Хуан-хоу благодарит и кланяется. Чиновники, конечно, также кланяются. Киданские ше-жень входят по заслугам. Кидане, китайцы и чиновники по порядку входят и приносят поздравления. Выносят чарку. Шень-жень по знаку становится на колени и делает 5 поклонов, затем встает, желает благополучия (вань-фу) и по знаку вторично кланяется. Передовая очередь в верхней зале становится на колени и искренно (?) молится о долгоденствии, по окончании чего отходит и затем снова становится, прогнувшись телом, перед троном и на коленях делает 5 поклонов. Вызова каждый с почтением ожидает. Один из управляющих (заведующих) чиновников делает доклад. Все чиновники и чжу-дао входят и подносят бяо-шу (поздравительный текст). Цзяо-фан встает и делает 7 поклонов, но не приносит поздравление. Кун-хао-гуань встает и делает 4 поклона. Чжу-дао приближается и докладывает (улоу) о начале пиршества, после чего делает 8 поклонов. Кидане и кит-цы, соединившиеся очередями, входят с вином долгоденствия и, став на колени, делают 5 поклонов и отходят. Один из вельмож становится на тронном ковре вне балюстрады и, выставив значок, подносит вино (императору и императрице). Император и императрица (хуан-хоу) принимают чарки, подносивший снова отходит на ковер и, выставив значок, снова кланяется внутри балюстрады и, став на колени, желает долгоденствия. Чиновники и прочие также желают долгоденствия и, по окончании питья вина, снова становятся на колени у трона и делают 5 поклонов. Сюань-хуй-ши докладывает об обнародовании милости (сюань-да) согласно церемонии и, вынув значок, держит башенку (в которой помещаются чарки для вина). Хуан-ди и хуан-хоу пьют вино. Чиновники разделяются на очереди. Цзяо-фан докладывает о музыке, все кланяются и желают долгоденствия. Выпив вино, Хуан-ди и хуан-хоу отдают чарки; находящиеся в зале становятся на колени и делают 5 поклонов. По вызову (по знаку) каждый с почтением ожидает и отходит. Чиновники приносят поздравления (представляют цзянь-фын), как по церемонии. Веселие объявляется также согласно церемонии. Цзяо-фан, цзянь-чжань и чиновники с почтением ожидают в верхней зале. Хуан-хоу подносит императору вино, по знаку все прислуживающие чиновники кланяются. Когда император принял чарку, все кланяются. Когда императрица сядет, киданьские ше-шень, китайцы и че-ши (евнухи?) по данному знаку должны кланяться, пожелав долгоденствия, садятся. Да-чень входит (т.е. подносит) вино императору и императрице, затем следует отличное кушанье и закуска. После чего снова подают вино императору и императрице, а затем идет обед, и вносят рисовую кашицу. Цзяо-фан дает знать об этом, чиновники все встают. Со словами почтения (приветствия, коу-хао) по данному знаку все кланяются, желают долгоденствия и, поблагодарив за веселье, расходятся, как при обыкновенных церемониях.
В назначенный день кандидаты собираются у импер. палатки (дворца) по именам (тун-мин), с табличками, которые у всех одинаковые. По окончании доклада следует представление, как обыкновенная церемония. Цзинь-ши первой степени ниспускается на плац-парад (дань-чи, место перед дворцом) и делает 4 поклона, обратившись лицом к дворцу. По знаку с почтением ожидает, и все отходят. Но тот, кто представляет св. труд (вень-цзы, письмена) не отходит, а подносит его, ставя во внутренних дверях. Когда принимает, то становится на левое колено, а затем прямо встает и отходит. Церемония окончена.
Чиновники стоят. Ду-цзюань-гуань делает доклад. По окончании сего кандидаты у левой стороны становятся в порядке по именам и фамилиям (по фамильным именам). Ге-ши принимает таблички для испытания, а затем делает и отводит кандидатов на место перед дворцом, где они и становятся в порядок. Ге-ши объявляет о имеющемся испытании, и (кандидаты) дважды кланяются. Ше-жень (вельможа) объявляет об испытании: каждому кандидату дается по одному экземпляру таблички для ознакомления, почему каждый со словами приветствия становится на левое колено и принимает табличку. По окончании чего все кланяются, изогнувшись телом. Каждый с почтительностью ожидает. Разделившись на очереди, становятся vis-a-vis. По окончании доклада отходят по 2-м лестницам в верхнюю залу и, приблизившись к трону со словами приветствия, садятся (букв.: награждаются сидением). При 3-м входе с вином встают и, поблагодарив, отходят с приветствием из залы. Церемония окончена. Пай-инь-лан-цзюнь входит с вином, ге-ши (экзаменатор?) принуждает пить (т.е. веселиться).
Хуан-ди в императорской тронной. Чиновники в казенной одежде (княжеской)[271] сопровождают доктора; все входят с вост. стороны лицом к западу и дважды кланяются с почтением, приближаются к месту перед дворцом (дань-чи) лииом к трону и делают поклонение перед дворцом. Ге-ши говорит об имеющемся испытании и (доктор?) дважды кланяется, изогнувшись телом. Ше-жень объявляет об испытании. Каждый кандидат награждается одним экземпляром таблички (чи-де), вместе с тем награждаются и чжуан-фу, для уяснения всего в подробности, почему кандидаты со словами приветствия кланяются и, став на колени, принимают таблички (испытание). По окончании сего еще кланяются и отходят. Затем (награжденный) переменяет одежду, снова становится на дань-чи и благодарит за милость 5-ю поклонами, причем становится на колени. Каждый с почтением ожидает и становится на Восточной стороне зала в порядке. После (все), садятся и награждаются весельем. К концу дня церемония оканчивается.
Император в обыкновенной одежде всходит к трону. Все очереди встают, как при обыкновенных церемониях, и затем церемониально садятся. Чиновники же верхней залы, а также и нижней, становятся с вост. и зап. сторон для прислуживания, как по церемонии Сунского посла, что было выше. Затем чжун-се-гуань входит слева и, дойдя до дань-чи, становится лицом к западу. Ше-жень, находящийся в зале, принимает табличку (цзюй, прибор) с фамильными именами чиновников и почтительно ожидает. Чжун-се и сюань-хуй становятся в очередь в верх. зале. Ше-жень приближается к трону и вызывает каждого чиновника, а сюань-хуй вызывает по очереди (тун-бянь). Двое ше-жень'ей становятся друг против друга, представляют чжун-се-гуань'я трону, затем сопровождают его (инь, ведут, идут впереди?) и, прогнувшись телом, делают знак поклониться; чжун-се-гуань становится на колени и делает 5 поклонов, не выходя из очереди, желает г-рю (шень-гунь, святому телу) благоденствия и, по знаку, вторично кланяется. С почтением выходит из очереди и становится на колени. Передовые чиновники, выразив благожелание, падают ниц, поднимаются и снова у трона, по знаку, становятся на колени и делают 5 поклонов. Выйдя из очереди, чжун-се также выражает благожелание, как в начале церемонии. Всего делает 17 поклонов. По знаку тотчас отходит по прав, лестнице к трону и садится (где должно, инь, — соответственно). Чиновники также садятся со словами почтения. Гун-фынь-гуань (дворецкий) вносит вино, объявляет о начале пиршества. Чиновники, вынув значки, держат чарки, стоя позади трона и, выпив вино, ставят чарки, затем вынимают значки и по знаку кланяются, все кланяются. Каждый садится также по данному знаку. Затем, вынув снова значки, отдают чарки гун-фынь-гуань'ю. Вносится в 3-й раз вино и разносится соответственно месту каждого (по старшинству места?). Чиновники все почтительно стоят. Чжун-се-гуань по прав, лестнице ниспускается до дань-чи и, став к главной зале, делает коленоприклонение с 5-ю поклонами, а затем отходит на прав, сторону. Чиновники также все уходят. Канцлер (чень-сян), чу-ми-ши (также наз. чина), а равно и др. чиновники не входят в залу, а награждаются вином просто (без церемоний?). Цзе-ду-ши (наз. чина) не входят в очереди, а становятся по заслугам (или именам). При 7 поклонах все благодарят.
В назначенный день прежде всего расстилают ковер от восточных шань-ге-мынь (внутр. дверей) до трона. Сев. и юж. чиновники, ши-фу всех государств на ковре у трона соединяются в очереди. Двое тун-ши-ше-жень (переводчик) поднимают стол с бяо (бяо-ань), поставив перед главным в очереди (передовою очередью), приветствуют и, изогнувшись наполовину телом, кланяются. Чжун-шу-ше-жень становится сбоку стола. Первый в очереди (бянь-шоу) становится на колени, вынимает значок, затем поднимает (берет) бяо и, став на лев. колено, передает его чжун-шу-ше-жень'ю, после чего снова кланяется, встает и еще кланяется. Чжун-шу-ше-жень снова полагает бяо на стол. Тун-ши-ше-жень поднимает бяо-ань (стол, на котором легкий бяо) и, войдя в дун-шань-ге-мынь, полагает. Очереди разделяются и выходят. Церемония окончена.
В назначенный день (прежде всего) в чжен-дянь (первой зале) портреты прежних государей. Хуан-ди входит в 8 родовую залу (на-цзе-дянь) и садится. Северные и юж. сюань-хуй-ши становятся на прав, и лев. лестницах зала. Сев. и юж. чиновники в золотых шапках и великолепных одеждах входят соединенными очередями. Двое из передовой очереди подносят бяо. Ду-бао-гуань становится сбоку левой лестницы. Двое сюсень-хуй-ши по вост. и зап. лестницам ниспускаются и принимают бяо, подносящий бяо становится на лев. колено и передает, по окончании чего тотчас кланяется, поднимается и еще раз кланяется. Каждый с почтением ожидает. Сюань-хуй-ши вместе на лев. лестнице передают бяо ду-бао-гуань'ю для чтения. По окончании чтения приветствия, чиновники, изогнувшись телом, отходят к северной стороне. Главная очередь на лев. лестнице верх, комнаты внутри балюстрады приносит поздравления, а по окончании сего отходит на лев. лестницу нижней комнаты и снова, став у трона на колени, делает 5 поклонов. Церемония окончена.
Сев. и юж. чиновники в великолепной одежде и золотых шапках стоят соединенными очередями. Двое из главной (передовой) очереди, приносят каждый билетное поздравление бяо-хе. Сев. и южные сюань-хуй-ши лев. лестницы нижней залы принимают бяо и передают в верхнюю залу для прочтения. Да-чень (вельможа) читает бяо, по окончании чего приветствует. В ниж. зале чиновники, изогнувшись телом, делают 5 поклонов. После чего также отходят. Двое из передовой очереди на лев. лестнице верх, залы внутри балюстрады кланяются и, став на колени, приносят поздравления, высказав которые, отходят на лев. лестницу нижней залы и снова у трона делают 5 поклонов. После чего с почтением слушается сюань-да (обнародование ответа). По прочтении снова кланяются и, изогнувшись телом, благодарят за обнародование указа 5-ю поклонами. По окончании чего каждый с почтением ожидает. Разделившись на очереди, становятся для прислуживания. Церемония окончена. Два департамента (лян фу) докладывают о делах, как всегда.
В 6-й г. Цянь-Тун (Тяньцзо 1107) при «му-е-шань-жуй-юнь-цзянь» («видение благознамения облаков горы Муе-шань») ввели эту церемонию. Тянь-Цин 1-й г. (Тяньцзо 1110) по случаю «небесного дождя» благодарили за обнародование указа. После чего Чжао Ван входил с вином. Цзяо-фан приказывал музыке играть. Чиновники пировали. При 1-м входе с вином церемония оканчивалась. Докладывали о делах.
Хуанди и Хуан-хоу входят в залу и садятся. Сев. и юж. чиновники, а равно и женщины (императорские фрейлины и наложницы — мин-гуй), поочередно кланяются 5-ю поклонами и приветствуют. Двое из передовой очереди выходят (из рядов) наклонившись, становятся на колени и с выставленными значками держат бяо, приподняв над столом. Близстоящий ге-ши принимает бяо и кладет на стол. Все поэтому кланяются. Двое из переводчиков (тун-ши-ше-жень) поднимают стол (на котором лежит бяо) и, взойдя по лев. лестнице дворца (залы), полагают его в лу-тай (башню росы). Ду-бяо-гуань (читающий бяо) становится перед императором и читает бяо. По окончании чего чиновники в ниж. зале делают 5 поклонов и, прогнувшись телом, отходят. Двое из первой очереди становятся вместе внутри балюстрады по прав и лев. лестницам. Сев. очередь становится на колени с выражением почтения. По окончании сего отходит на тронный ковер и становится (в порядке). Очередь южная (у юж. стороны зала) также делает, как и северная. По окончании сего, разделившись, нисходят по правой и лев. лестницам и снова, став у трона, делают 5 поклонов. Сюань-хуй объявляет о приказании, и затем все кланяются. По обнародовании указа (да) об «усмирении мятежа», князья и пр. благодарят за обнародование указа и поздравляют, причем кланяются 5 раз. Соединив очереди, чиновники следуют за хуанди, (фрейлины мин-гуй) следуют за императрицей для осмотра портретов прежних государей в зале хуан-тай-хоу (императрицы-матери). Присутствующие вельможи все кланяются. Хуан-тай-хоу садится, все приносят ей поздравления 10-ю поклонами. Затем все отходят в верхнюю залу и награждаются пиром.
Примечание. Церемония хе-нин-нань установлена по поводу усмирения мятежа дяди (тай-шу) императора Дао Цзуна Чжун-Юань'я, что случилось в 9-й г. Цин-Нин (1065). Императрица Жень-и сама (лично) предводительствовала гвардией (вей-ши) и усмирила всех сопротивлявшихся помощников Чжун-юань'я.
С появлением дня чиновники собираются в обыкновенное время в императорской палатке. Хуан-ди, обвязанный веревкой долгоденствия (чан-шоу-цай-мей), садится на носилки. Чиновники соединяются очередями, как при церемонии дань-чи. Каждый награждается веревкой долгоденствия, для чего становится на колени и, приняв, кланяется. После сего отходят и следуют за поездом. При запуске бывает 3 раза вход с вином. Если же награждаются весельем (пиршеством), то являются в назначенное время слушать приказания(указы).
С восходом солнца сев. и юж. чиновники собираются в импер. палатке, а затем следовали в парадном шествии. Когда достигали вей-чан (загороженной площадки), то награждались чаем. Император тотчас садился. Чиновники становились перед ним в очереди, и каждый награждался вином цзюй-хуа (артемизии), почему становились на колени и таким образом принимали. Затем кланялись. При 3-м входе с вином вставали с приветствиями (и расходились).
В назначенный день сев. и юж. чиновники в обыкновенной одежде входили во дворец. Император прибывал в зал тянь-сян (небесного благополучия). Чиновники приближались к трону и награждались местом: кидане на юж. стороне[272], китайцы — на северной, разделившись поровну. Следовал обряд скрывания жребия в 5 или 7 стрелочек (употреблявшихся для этого). После чего награждались закуской, по окончании коей вставали и, выпрямив их (т.е. стрелки?), снова садились. Снова следовал тот же обряд в 3 или 5 стрел. После чего награждались чаем. По окончании сего цзяо-фан подавал каждому (скрытый жребий?). Если император получал жребий, то чиновники входили в вином (с поздравлением), а после чего и сами по порядку награждались вином.
II. ОБРЯДЫ
Религиозный обряд или культ есть объективное выражение внутреннего смысла религиозного установления. Как и все другие народы, Кидане имели у себя множество обрядов, относившихся к различным религиозным торжествам. Но принадлежали ли все нижеописанные обряды собственно этому народу, вынесены ли они с первых мест седалища, с Сяньбийских гор? Вот вопрос, на который бы следовало прежде всего обратить внимание. Может быть, при тщательном исследовании мы нашли бы тут и чуждые элементы, весьма вероятно, заимствованные от тех народов, с которыми Кидане имели связь на своем историческом поприще, как, напр., Тукюе, Уйгуров, Тангутов и т.д. Недостаток времени и материала не позволяет мне рассмотреть этот в высшей степени интересный вопрос, и я постараюсь отметить только то, что прежде всего бросается в глаза. Рассматривая сферу обрядности этого народа, мы замечаем тут, во-1-х, присутствие элемента первобытной религии Азии — шаманизма, гнездившегося, насколько мы узнали это по кит. источникам, более всего в сев. части Маньчжурии, куда он был загнан усилившимся буддизмом. Из этого мы можем думать, что Кидане были не чужды этой религии; во-2-х, влияние учений Китая: даосизма и буддизма[273], заимствованные ими при сношении с этой державой или, вероятнее, от Китайцев, поселившихся между ними, о чем мы узнаем из дорожника Ху-цяо, помещенного в Цидань го чжи (Описание кид. г-ва, цз. 25). Эти два элемента ярче всего выступают в сфере обрядов Киданьского народа или, скорее, династии Ляо: может быть, в среде собственно народа было много такого, о чем мы не знаем в настоящее время, да едва ли успеем узнать и в будущем, т.к. кит. историки как-то вообще чуждаются описания народной жизни (поверий, обычаев и т.д.) и дают нам понятие только о тех делах, которые выдвигаются из среды других, властвуют в стране, т.е. о том, что мы называемым владетельным домом, династией. О народной же жизни мы узнаем по частным описаниям, на которые, однако, мы не имеем смелости слишком много полагаться и верить всему, что писал какой-нибудь полуобразованный купец или даже просто турист, Бог знает как попавший в страну и часто не имеющий никаких основ для такого рода описаний. Кроме того, можно думать, что на сферу обрядности Киданей имел влияние и магометанизм, уже тогда распространявшийся в Вост. Туркестане и между Уйгурами, имевшими короткие отношения с Киданями и даже некоторое время считавшими их своими подданными. Императрица Шу-лу (жена Амбагяня) вела свой род от Уйгуров (цз. 71 Ляоши), сам Тай-цзу на своем поприще имел самую короткую связь с Уйгурским У-му-чжу, как узнаем это по истории Даши (цз. 30 Ляоши).
Приступим же теперь к описанию самих обрядов.
В первое число первой луны (государь) делал катышки величиной с кулак из рисовой каши (смешивают с мозгом из кости белого барана и разбрасывают их по палатке, всего числом 49). С наступлением 5-ой стражи, государь и пр., бывшие в палатке, выбрасывали катышки в окно. Если выбрасывалось четное[274] число, то тотчас начинала играть музыка и устраивалось пиршество; но если выпадало непарное число, то музыка не играла, а призывали 12 человек шаманов (у), которые обходили кругом палатки, потрясая колокольчиками, держа в руках стрелы и крича во все горло. В палатке же во все камины бросали соль, обжигали землю, а также спугивали мышей, как бы удаляя демонов. Из палатки не выходили в продолжение 7 дней. Этот день (или обряд?) наз. а-ни-я и-нынь-и[275] (по другим, т.е. прежде — най-не-и-ни), что в переводе значит: первый день (чжен-дань), най — знач. чжен, а не-и-ни — дань.
В день начала весны женщины подносили (мужчинам?) весенние картины (чунь-шу), которые подклеивались тафтой черного (по другим, желтого) цвета и украшались изображением дракона или жабы. Этот день наз. и-чунь (действительная весна).
Первый день первой луны наз. днем курицы, второй — собаки, третий — свиньи, четвертый — барана, пятый — лошади, шестой — коровы, а седьмой — человека (человеческий; значит, приходится 7-го числа 1-й луны). В этот день гадали о ясной погоде, о благознаменательном сумраке (пасмурных днях, необходимых для сбора шелку), а также о бедствиях. В этот день стряпали пироги и ели их посреди зала, что наз. сюнь-тянь («прокуривать небо»).
1-го числа 2-й луны государственный род Сяо (императрицы) устраивал пиршество, на которое приглашался род Е-люй (императора). Это делалось ежегодно. Этот праздник наз. по-киданьски: чжа-ла-ба (ся-ли-по), что значит: ся-ли — цин, просить. Весьма вероятно, что это заимствовано от Китая[276].
В 8-е число 2-й луны Тай-цзы Си-да в столице и департаментах, равно и во всех округах, носят его деревянное изображение (истукан). Причем, открываются различные игры, ходят по городским стенам, увеселяются музыкой. Си-да-тай-цзы (третий сын Сида), тот, который в западных странах Сен-юй (т.е. Индии?) был сыном Вана Цзинь-фань'я, фамильное имя имел: цай-тань, собственное (родовое) — ши-цзя-моу-ни (Шакьямуни?) и был признан за Будду (от своих последователей) за познание сущности вещей.
По обычаю, в 3-й день 3-й луны[277] вырезывали из дерева фигуру зайца и, разделившись на партии, стреляли в него с лошади. Тот, кто попадал первый, считался победителем; побежденный слезал с лошади и, став на колени, подносил вино победителю, который и выпивал его, сидя на лошади. Это празднество наз. по-киданьски: тао-ла хе-р-бу-ге, что в переводе значит «стрелявший в зайца». Тао-ла-ту, заяц (по-монг. Таолай), хербухе — ше, стрелять.
5-го числа 5-й луны в полдень императору подносили (фын) платье семи дел (ци-ши) на подкладке из смеси листьев артемизии (вень-е) с шелковой ватой. Сев. и юж. чиновники (кит. и туземные) каждый получал платье 3-х дел (сань-ши). Государь и чиновники открывали пиршество, в котором Бохайский повар (шапфу) подавал похлебку из артемизии, сплетали веревку из 5-ти цветных нитей и обвертывали вокруг плеча, что (т.е. веревка) наз. хе-хуань-цзи (радостная).
Еще скручивали из шелку веревку и опоясывали ей весь корпус: такая веревка наз. чан-лин-люй (долгоденствие). Этот день наз. та-бу и нин-и, что значит 5-я луна. Прежде писалось: тао-сай-и-ни; тао значит — 5, а сай-и-ни — луна (юе)[278].
Этот день наз. дворцовым праздником (чао-цзе). Женщины подносили веера и мешочки с белилами и румянами и взаимно (между собой) делали подарки.
18 числа 6-й луны, по гос. обычаю, фамилия Елюев делала угощение, на которое приглашала фамилию Сяо. Этот день также наз. чжа-ла-ба (днем угощения).
Ночью 13 числа 7-й луны государь (тянь-цзы) уезжал за 30 ли на запад от своего дворца, где ставилась палатка (чжан-су). Перед приездом (букв. перед сроком) приготовлялись вино и закуски. На другой день (14-го числа) он пировал со всеми бу-ло и войсками, сопровождавшими его, причем играла туземная музыка. С наступлением вечера он возвращался в свой походный дворец. Это торжество наз. встречей праздника (ань-цзе) 15-го числа (которое и есть соб. чжун-юань, самый день торжества), играла кит. музыка и было большое угощение. Затем рано поутру 16-го числа снова отправлялись на Запад в сопровождении войск и бу-ло, коим приказывалось прокричать 3 раза: это назыв. проводами праздника (Сунь-цзе). Самое торжество по-киданьски наз. сай-инь и-нынь-и.
8 числа 8-й луны убивали белую собаку, голову которой зарывали в 7 шагах от палатки, выставляя зубы. Через 7 дней (т.е. 15 числа 8-й луны) палатку переводили на то место, где была зарыта собачья голова. Этот праздник наз. и-ке-ну-р (по-друг. не-хе-ми), что в переводе значит: собачья голова. Не-ке — цюань, собака, а ми — шоу, голова.
9-го числа 9-й луны г-рь в сопровождении всех чиновников и родовичей стрелял тигра. Кто застреливал меньше, тот штрафовался, т.е. в тот день должен был приготовить угощение. По окончании стрельбы ставили палатку и столы на возвышении, где г-рь награждал туземных и кит. чиновников угощением, пили вино, настоянное на астрах (цзюй-хуа), ели заячью печень, смешанную с сырым оленьим языком. Также кропили двери (мынь-ху) вином, настоянным на растении чжу-юй, для прогнания наважденья. Этот день наз. бо-ло-ли у-чу-ли, что в переводе значит: 9-й день 9-й луны.
В 10-й луне (Сяо-чунь) в 5-ти столицах приготовляли из бумаги в малом размере платья, латы, а также пики, сабли и др. военные снаряды, каждого сорта по 10.000 штук. 15-го числа г-рь с туземными вельможами тайно отправлялся на гору Му-е-шань, где сжигал все это с молитвой (или докладом), написанной туземными письменами (фань-цзы). Этот праздник наз. да-ла-хе-ке (прежде чит. дай-бянь), что знач. «сжигать латы». Да-ле-хе — тао, жечь, а бянь — латы (цзя).
В этот праздник по государственному обычаю закалывали белую лошадь[281], белого барана и гуся и смешивали их кровь с вином. Государь кланялся Черной горе. Дух этой горы, как верят Кидане, заведует их душами, подобно тому, как по понятию в Китае, дух горы Дай-ю заведует душами умерших Китайцев. Каждый год 5 столиц доставляли 10 тысяч лат для людей и лошадей (т.е. по 10 тысяч людей, лошадей и лат, склеенных из бумаги) для принесения в жертву этой горе. Обряд сожжения соблюдался весьма строго: без принесения жертвы не смели приближаться к горе.
С наступлением 12-й луны г-рь одевался в военные доспехи и вместе с сев. и юж. чиновниками, одетыми также в военные платья, садился на трон ночью и пировал при звуках музыки. После чего дарил по порядку латами, баранами и лошадьми. Это праздник по-киданьски наз. чжо-хе-я-бу (по-другому ша-ли-по), что значит «время сражения», т.е. это время ведения войн.
С 13-го числа 5-й луны позволялось народу на 3 дня быть ворами, но если кто награбит свыше девяти связок (в каждой по 500 монет), тот судился по закону. По-киданьски этот праздник наз. чу-ли-по, что китайцы переводят «время воровства» — дао-ши.
Кидане не избирали дня для выступления в поход, но, взяв артемизию, смешанную с конским пометом, зажигали ее на бедре[283] (пи-па-гу) белого барана. Когда кость от горения трескалась, то отправлялись, а если нет, то не выступали.
Когда выступление в поход случалось в день у, равно как если и не отправлялись в этот день на войну, всегда обращались к западу и делали 3 сильных крика. По их мнению, это день великого царя из сев. династии.
Когда кидане встречались с вихрем, то защуривали глаза, делали по воздуху 49[284] ударов плетью; если в рот набивалась пыль, то не откашливались по семи раз (?).
В каждые 12 лет император отдавал приказание, чтобы в зимнюю луну последнего года выбирали счастливый день и ставили домик (палатку) цзай-шен на севере от цзинь-мынь, очистив для этого место. В устроенный таким образом домик (цзай-шен) клали носилки (юй, колесницу) духов прежних г-рей и дома императрицы-матери, а по бокам комнаты с вост. и юж. сторон ставили 3-х ветвистое дерево В назначенный день дети (тун-цзы) и чань-и-юй (старуха) приходили в комнату и становились внутри ее, а женщина, которой давали держать вино, и старик с колчаном и стрелами становились вне дома, после чего призывали духа ниспуститься в носилки, для чего расставляли жертвы. По окончании сей церемонии г-рь выходил из спальни (дворца) и являлся к этому домику. Чиновники делали встречу ему и кланялись. Император входил в комнату и снимал платье, после чего босой, в сопровождении мальчика, 3 раза обходил (проходил под) дерево, а чань-и-юй (старуха) при каждом обходе обтирала императора. Мальчики 7 раз обходили дерево. Император с вельможами становились по бокам дерева; старик, держащий стрелы, говорил: «Шен нань» (родился мужчина, мальчик). После чего тай-у (главный шаман) покрывал голову императора платком, а затем снимал. Чиновники (штат) приносили поздравления и кланялись. Старуха (чань-и-юй) брала вино, и женщины подносили его императору. Главный шаман подносил разноцветные цян-бао (пеленки) и проч. вещи, над которыми совершал молитву. Затем выбирали 7 стариков и каждому давали по императорскому имени (юй-мин), завернутому в разноцветный шелк, что они и подносили (императору), став на колени. Император выбирал имя на счастье (цзянь-мин), стариков награждал вещами, почему те кланялись и отходили. Чиновники представляли разноцветные пеленки и проч. вещи. Император кланялся портретам всех прежних г-рей, после чего следовало пиршество.
В вариантах (као-чжен) в соч. Ван-и-янь-беи-лу.
При лунном затмении кидане приготовляли вино, лепешки и поздравляли друг друга. Государственные Ваны (Го Ван) на другой день также делали пиршество. При окончании солнечного затмения смотрели и отплевывались.
III. О МУЗЫКЕ
Первому организатору китайского государства Фуси (с 2952-2837 = 115 л.) приписывается изобретение самых популярнейших в Китае музыкальных инструментов ЦИНЬ и СЕ. Но мне кажется, что это изобретение должно приписать последующим временам, когда уже прочно установилась гражданская жизнь и явилась потребность удовлетворения высших чувств. В противном случае, т.е. если признать Фуси изобретателем музыкальных инструментов, то можно с вероятностью предположить, что он был не первый государь-изобретатель, что до него уже свершился переход народа из дикого, младенческого состояния, следовательно, Китайский народ при нем был уже на высокой точке развития, что, конечно, делает ему еще больше чести... Я хорошо знаю, что и у диких народов мы встречаем также стремление удовлетворить эстетическую потребность, что у них в большом употреблении музыка (или, по крайней мере, что-то вроде музыки); но здесь, в Китайской истории, потому это кажется мне несколько странным, что в период изобретения музыкальных инструментов не было еще много такого, на что прежде всего должен был обратиться ум изобретателя, а именно: оружия и т.д., как таких изобретений, которые, скорее всего, были необходимы для неокрепшего общества. Кроме того, тому же Фуси приписывается изобретение Гуа, что, конечно, требовало уже высокого умственного развития. Вообще эпоха Фуси как-то несколько не вяжется с последующими, она стоит как-то выше последующих актов развития народа. Может быть, сам изобретатель отличается высоким умственным развитием, преобладанием умственного элемента над чувственным... Впрочем, обо всем этом я говорю мимоходом и не приписываю поэтому большого значения. Итак, первыми музыкальными инструментами в Китае, бесспорно, должны считаться цинь и се (кимвалы и тимпаны?!); впоследствии, с развитием жизни, Китайцы сделали некоторый прогресс в области музыкального искусства и кроме струнных (цинь и се) инструментов изобрели: духовые, металлические и др.[285] Правда, они недалеко ушли в этом отношении, потому что, как говорил о. Иакинф, музыка составляла часть государственной религии и, следовательно, была заключена в тесные рамки Китайского консерватизма, но относительно кочевников они были несравненно выше, хотя сами иногда заимствовали от них (пи-па), почему мы и видим Китайскую музыку при дворах кочевых империй. Ляоская династия также заимствовала от Китая многие роды музыки, имея у себя только один род — фань(или го)-е (государственную, национальную); остальные же роды музыки были заимствованы от Китая, а именно: симфоническая (я-е), большая (да-е) и рассыпчатая (духовая?) (сань-е).
Ляосцы имели: а) государственную музыку (го-ё), в) симфоническую (я-ё), с) большую (да-ё), д) рассыпчатую (сань-ё) и е) нао-че или хень-чуй-ё (духовую и металлическую). В древней истории говорится, что Шэн-цзун и Син-цзун (Кид. государи с 983-1056) оба понимали тоны (музыки), установили шень-ци (голоса), ге-цы (пение) и у (пантомима), что допускали во всех обыкновенных церемониях. Но по небрежности династии многое было утрачено: голоса музыки шао (императора Яо), ся (1-й династии в Китае) и военной были забыты, книги оставлены; сначала делали запись в истории, но, по небрежности ее, много обратилось в редкость.
Ляоская государственная музыка была подобна (музыке) прежних Ванов, а общегосударственная (чжу-го, всех аймаков) была подобна княжеской (хоу чжи-фэнь).
В Северный день (первый?) Первой луны при дворцовом поздравлении употребляли симфоническую музыку (гунь-сюань-я-ё), при собрании (юань-куй) употребляли большую музыку (да-ё-цюй-по); после чего употребляли рассыпчатую (сань-ё-цзе-ди, роговую), а ночью (этого же дня) государь пировал в Яньской столице и употреблял го-ё (государ.).
В 13-й день 7 луны император выходил из походного дворца и уезжал за 30 ли, где была приготовлена палатка. В 14-й день делали увеселение: все войска следовали за ним; у каждого рода (аймака) была особенная музыка. В 15-й день в праздник чжун-юань было большое пиршество, где употребляли китайскую музыку (хань-ё). При начале весны открывали хин-го (оранжереи?). Государь приносил в жертву головы застреленных гусей; в Яньской столице пировали с музыкой. Несколько десятков человек играли на маленьких музыкальных инструментах, пили вино[286].
При Тай-цзу, в 3 год Хуй-тун (940), Цзиньский (тогдашней династии в Китае) Сюань-хуй-ши Янь-дуань-Ван Тяо и проч. со всеми улусными правителями имели торжество при дворе государя в зале юй-бянь. Дуань-тяо вставал и подносил вино (государю). После чего начиналось пение и пантомимы; поднимали флаг для всеобщего торжества.
В 3-й год Хуй-Тун (940) в день дуань-у[287] все чиновники с улусными правителями приносили поздравление по форме. В Яньской столице устраивалось торжество, причем приказывалось 2 уйгурским Тянь-хуан'ам начать пантомимы коренного государства (т.е. Ляо).
Во 2-й год Тянь-Цин (Тяньцзо 1112) ездили с весельем по Куньтунцзяну, где было устроено угощение. Император приказал старшинам всех бу по порядку открыть пантомимы и играть на музыкальных инструментах. Агуда воспротивился этому. Император был огорчен таким поступком и стал советоваться с Фын-Сянем. Этот советовал ему убить Агуду[288].
Начиная от Хань (династия Китайская), симфоническая музыка наследственно переходила от одной династии к другой. Китайцы имели древние песнопения и древнюю большую симфонию. Ляосцы же в церемониях при жертвах не употребляли песнопения. Когда Тай-цзун ходил в Бянь (Кай-фын-фу), то получил там (т.е. забрал) от Цзиньцев музыкальное сочинение: тай-чань-ё-пу и гун-сюань-е, отослал это для заведывания в Среднюю столицу (Да-нин-фу).
При Шэн-цзуне, в первый год Тай-Пин (1020), при принятии верховного титула и при церемонии грамот была остановлена музыка (гунь-сюань) во дворце, для которой были устроены флаги, расположенные у трона, находившегося тремя ступенями выше Западной лестницы. Се-мой-лан (наз. должности) заведовали поднятием флага у трона. Когда тай-чань-бо-ши (секретарь палаты жертвоприношений) проводил тай-чань-цин (начальника палаты жертвоприношений), а этот, в свою очередь, провожал государя, се-мой-лан поднимает флаг; тай-ё-лин (капельмейстер) приказывал ударять в колокола, в правый и левый попеременно. Гун-жень поднимал флаг, музыка начиналась; хуан-ди садился на трон, и двери (залы?) затворялись, музыка останавливалась (прекращала игру).
Ваны и Гуны входили в двери; когда они достигали трона, музыка останавливалась. Тун-ши-ше-жень (переводчик) сопровождал вельможу с грамотой; музыка по знаку начинала играть; когда грамота полагалась на стол сян (пахучем) перед троном (букв. перед залой), а положивший отходил к трону, музыка останавливалась.
Ю-це-гуань подносил (т.е. брал) грамоту, музыка начинала; когда он входил в залу и, положив грамоту перед императорским троном, отходил на Север от Западной стены к трону, музыка останавливалась. Когда да-чень входил в залу, музыка начинала; когда тот достигал внутренности балюстрады у трона, музыка замолкала.
Да-чень спускался с лестницы зала, музыка начинала; когда он снова становился у трона, музыка прекращалась.
Ваны и Гуны 3-х низших степеней выходили (из залы), музыка начинала играть; тай-чань-бо-ши сопровождал тай-чань-цин, сопровождавшего государя для следования во внутренние комнаты, музыка прекращалась.
При Син-цзуне, в 9-й год Чжун-Си (1040), верховной Киданьской грамотой установлено: при входе и докладах государю должна быть музыка лун-ань (торжественного спокойствия).
При Шен-Цзуне, г. пр. Тун Хо, 1-й год (983), при пожаловании грамотой Чен-тянь-хуантай-хоу[289] была постановлена музыка на инструментах Сюнь и Сюй. Тай-ё-гунь и се-мой-лан делали вход.
При входе императрицы (тай-хоу) со значками флаг поднимался, и музыка тай-хо начинала; когда тай-ё-лин и тай-чань-цин проводят (императрицу) к трону, где она садилась, занавески опускались, музыка останавливалась.
3-х высших степеней гражданские и военные чины входили шу-хо, музыка начинала. Когда они достигали трона, музыка прекращалась.
Когда цзай-сян следовал к императору с грамотой (для подписи?) музыка, начинала; когда он полагал грамоту перед залой на стол, музыка замолкала.
1. Когда император входит в двери, кон-хо (гармонического спокойствия) музыка начинает; когда он достигнет до трона перед залой, музыка прекращается. Хань-линь-сё-ши-да-цзянь-цзюнь (наз. чина) принимает грамоту, музыка играет; когда он положит ее перед императорским троном, музыка замолкает. Чень-сян (министр, визирь) входит в залу, музыка начинает; когда он приблизится к трону для прочтения грамоты, музыка прекращается. Хуан-ди входит в залу, музыка начинает; когда он достигает трона, музыка прекращается.
Тай-хоу объявляет ответ (указ); по окончании сего музыка начинается; когда хуан-ди достигнет до Западных внутренних покоев, музыка прекращается.
Цинь-Ван и чень-сян входят в залу, музыка начинает; когда, отойдя, выйдут из очереди (?), музыка прекращается.
Опускают занавески, музыка начинает; хаунтай хоу входит во внутренние покои, музыка прекращается.
При пожаловании грамоты императорскому сыну (хуан тай-цзы), когда он входит в двери, чжан-ань (музыка) начинает.
При церемонии пожаловании грамоты музык. инструменты расставляются и управляются следующим образом.
В каждом из четырех углов залы расставляются инстр. сюй; каждый инструмент управляется 1 лицом.
У инструментов гунь-сюань на каждой стороне по 9 сюй; каждый сюй управляется 1 музыкантом.
У инструментов сюй к Северу располагаются камертоны (чжу-юй), у каждого сюй по 1 инструменту, из которых каждый управляется 1 музыкантом.
Внутри инструментов сюй расположены улусные инструменты (бу-ле), правая и левая сторона, каждая управляется 102 лицами.
На северо-запад от инструментов сюй расположены гражданские пантомимисты, всего 64 человека; маленькое знамя держат 2 человека.
Се-люй-лан 1; дай-ё-лин 1.
Вот перечень 12 танских музыкальных инструментов, носивших название хо. Ляосцы сначала употребляли их:
1) Юй-хо при принесении жертвы духу неба;
2) Шунь-хо при принесении жертвы духу земли;
3) Юнь-хо при жертвах предкам;
4) Су-хо при песнопении в расставлении жертв из яшмы и парчи;
5) Юн-хо при положении в сосуд жертвы духам;
6) Шоу-хо при принесении вин в жертву духам;
7) Тай-хо при восхождении и нисхождении;
8) Шу-хо при входах и выходах;
9) Чжао-хо при поднесении вина (возвышении, тосте);
10) Сю-хо при пище (при поднесении пищи);
11) Чжен-хо при принятии императорской грамоты для путешествия;
12) Чен-хо при принятии императорским сыном таковой же грамоты.
У ляосцев было 12 ань-ё (музыкальных инструментов ань). Лянская династия (с 907-923) переменила наз. 12 танских хо и сделала (из них) 9 цин-ё; Хоу-танская (с 923-936), основав храм предков Танской династии (тан-цзун-мяо), по-прежнему стала употреблять 12 танских хо; Цзиньская снова сделал перемену и стала называть их тун-ё. По Лянским церемониям мы узнаем, что при выходах и докладе государю употреблялся инструмент лун-ань (торжественного спокойствия), при докладе императорскому сыну (хуан тай-цзы) употребляли чжень-ань, т.е. Ляо переменили наз. инструментов хо на ань; о прочих же 10 ань известия не находим.
О Ляоской симфонической музыке известий не дошло: (известно только, что) они не делали инструментов 8 звуков (исчисленные ниже), а заимствовали от Тан.
Вот эти 8 звуков (или инструментов):
1) металлические: бо чжуань (колокола);
2) каменные: ую шень (звонкий камень);
3) струнные: цинь и се (се 25 струнах);
4) бамбуковые: ё (флейта), сяо (флейта);
5) пао (глиняные?): шен и юй;
6) глиняный: сюнь (флейточка);
7) кожаный: гу-чао (барабан);
8) деревянный: чжу-юй (камертон?).
Прежде по 12 законам (?) мерой риса служила (музыкальный инструмент?) флейточка в 1 фут и 9 вершков, пустая и 3-х коленчатая, и только при Дао Цзуне, в г. пр. Тай-Кан (1075-1083), введены были меры для риса (и проса) ШЕН и ДОУ[290] (китайские), и намеревались утвердить (это?) законом. Их (т.е. Ляоские) законы (фа, постановления) много заимствовали от древних (законов, люй).
Эта музыка получила начало при Ханьской династии (Старшей). Царство Цинь, установив порядок голосов (шен), в тоже время образовала музыкальный департамент (ё-фу). Суйский Гао-Цзу (581-605) издал указ, коим приказывал разыскивать (?) и узнавать о звуках (тонах), вследствие чего из Западного края Су-чжи-по (наз. страны?) были получены голоса у дань (восходов начал), кои, соединив с 7 тонами (инь) и 84 чжоу, и приложили. Это и было причиной того, что в симфонической музыке стали употребляться эти голоса. Музыка, употреблявшаяся при дворе отдельно от симфонической, стала называться да-ё (большою?). Цзиньский Гао-Цзу (Ши Цзин-тан) отправил с грамотой Ин-тянь хуан-тайхоу и Тай-цзуну своих министров Пень Дао и Лю-сюй, в тоже время препроводил и инструментовку этой (т.е. большой) музыки, таким образом она очутилась у Ляосцев.
Употребление ее было в следующих случаях.
При пожаловании грамоты императрице Чен-тянь хуан-тай-хоу. При Шэн-цзуне, г. пр. Тай-Пин, 1-й год, толпа мальчиков сопровождала императрицу на носилках до Цзинь-луань-мынь (причем играла вышеозначенная музыка).
При Тяньцзо в 1-й год Тянь-Цин установлен обряд пожелания императору долгоденствия (шан-шоу-и).
При выходе императора из Восточных внутренних покоев ударяли плетью (для водворения тишины); музыка начинала; когда занавески свертываются и двери открываются, музыка прекращается.
Тай-юй (кравчий, дворецкий?) держит башенку (в которой лежит чарка с вином), (чиновники) разделяются на очереди, тай-ё-лин поднимает флаг, музыка начинает; когда император выпьет вино, музыка останавливается.
Чиновники садятся соответственно, кроме Восточной и Западной сторон; тай-ё-лин сопровождает тан-шан-ё, который поддерживает да-чень, держащего башенку; тай-ё-лин докладывает о поднятии флага для начала пения; музыка начинает; когда император выпьет вино, музыка останавливается. Чиновник открывают пиршество во всех местах; тай-ё-лин докладывает об осмотре и поднятии флага, музыка начинает; когда выпьют вино, музыка прекращается.
Тай-чень-цин (начальник жертвенного приказа) входит с кушаньями императору; тай-гуань-линь докладывает о всеобщем угощении, музыка начинает; гражданские пантомимисты входят и после 3-х перемен снова выходят, музыка прекращается.
При поднесении вина чиновники начинают пиршество, музыка начинает играть; когда вино выпьют, музыка замолкает.
Вносят кушанья; всюду (т.е. все присутствующие, штат) начинают пиршество; музыка играет; военные пантомимисты входят для представлений, а когда уходят после трех перемен, музыка прекращается. Двери закрываются (хе, соединяются), занавески опускаются, дается знак для восстановления тишины (минь-бянь), музыка играет; когда император войдет в Западные внутренние покои, музыка прекращается.
Начало инструментов большой музыки принадлежит Танской династии. Тай-Цзун (династии Тан, с 627-649) ввел в употребление музыку «семи добродетелей» и «девяти заслуг». Императрица У-хоу (с 685-705) уничтожила эту музыку, употреблявшуюся в храме предков, которая и была поэтому забыта. После же в храме предков стали употреблять Суйские военные и гражданские пантомимы, а при дворце Гао Цзуновском (с 650-683) цзин-юнь-ё (музыку цзин-юнь). Этот род музыки и пантомим (музыкальных пантомим) крепко держался при Танском дворе, осененный законом, и таким образом просуществовал до конца династии, даже держался при у-дай (пяти династиях: Лян, Хоу Тан, Цзинь, Хань и Чжоу), в период крайнего неустройства и расточительности. Таким образом, большая музыка Ляоского государства была заимствована от Цзинь. А музыка и пантомимы цзин-юнь перешли в отдел музыки цзо-бу.
Помещаю перечень музыкальных инструментов, которые были следующие:
1) юй-шен (яшмовый звук);
2) фань-сян (резонанс);
3) чоу-чжен (гусли);
4) чжу (гитара);
5) кун-хоу;
6) да-кун-хоу;
7) сяо-кун-хоу;
8) да-пи-па (монгольский музыкальный инструмент);
9) сяо-пи-па;
10) большой пятиструнный;
11) малый пятиструнный;
12) чуй-е (лист для свиста);
13) да-шень (большая свирель);
14) сяо-шень (малая свирель);
15) би-ли (инструмент со звуком тибетских пастухов);
16) сяо (флейта);
17) тун-бо (медный тимпан);
18) чан-ди (длинная флейточка);
19) чи-па-ди (8 свирелей в 1 фунт);
20) дуань-ди (короткая свирель);
21) мао-юань-гу (барабан);
22) лянь-чао-гу (непрерывный барабан);
23) цзюй (снаряд).
Свистунов (и) — 2 чел.
Пантомимистов — 20 чел., разделенные на 4 отдела (по 5 в каждом).
Пантомимистов цзинь-юнь-ё — 4 чел.
Пантомимистов цинь-юнь-ё — 4 чел.
Пантомимистов по-чжень-ё — 4 чел.
Пантомимистов чень-тянь-ё — 4 чел.
Большая музыка имеет связь с симфонической, у которой было 7 тонов (инь). Большая музыка имела 7 голосов шен, назыв. еще 7 дань (восходов), происхождение которых следующее:
1) от по-то-ли (?) произошел звук: пинь-шен;
2) от чжи-ши — чан-шен;
3) ша-ши-чжи — чжи-шен;
4) бань, чжань — у-шен;
5) хоу-ли-цзе-ху — сянь-шен.
С переходом музыкального департамента от Суйцев стали употреблять эти голоса (шен), и таким образом 28 чжоу (тонов) 4-х первых звуков (даней: потоли, чжи-ши, ша-ши-чжи и ша-хоу-цзя) составили эту музыку (т.е. большую).
Вот перечень этих чжоу.
I. Происхождение от По-то-ли:
a) чжень-гун;
b) гао-гун;
c) чжун-люй-гун;
d) дао-чжоу-гун;
e) нань-люй-гун;
f) сянь-люй-гун;
g) хуань-чжунь-гун.
II. От Цзи-ши (дань):
a) юе-чжоу;
b) да-ши-чжоу;
c) гао-да-ши-чжоу;
e) сяо-ши-чжоу;
f) се-и-чжоу;
g) линь-чжунь-шань-чжоу.
III. От звука Ша-ши (со звуком Ша-ши?):
a) да-ши-цзё (рог);
b) гао-да-ши-цзё;
c) шуань-цзё;
d) сяо-ши-цзё;
e) се-и-цзё;
f) линь-чжун-цзё;
g) юе-цзё.
IV. От звука (дань) Ша-хоу-цзя:
a) чжунь-люй-чжоу;
b) чжень-пинь-чжоу;
c) гао-пинь-чжоу;
d) сянь-мо-чжоу;
e) хуань Чжунь-чжоу;
f) бань-ше-чжоу;
g) гао-бань-ше чжоу;
Эти 28 чжоу 4-х даней не употребляли законов шу[291]. Все эти тоны высшей нотой своей имели ЦИН, а низшей — ЧЖО (между которыми и происходило изменение голоса, нот). Всего, собственно, было 49 чжоу (так как 7*7), но остальные 21 чжоу были потеряны.
При династии Инь (1783-1134) была организована музыка до Р. X. ми-ми (отличная), голоса которой имели широкую популярность и (после) образовали голоса чжан-вей. В период между Циньской и Ханьской династиями (с 221 до 222) есть известие, что Циньцы составили (привели в порядок) голоса и стали забывать чжан-вейские. При Ханьской младшей династии император ее У-ди (25-57) образовал после того музыкальный департамент (ё-фу) и отчасти ввел в употребление голоса «Западной прохлады» (си-лян). Теперешняя сань-ё употребляется в публичных представлениях, при пантомимах и различных входах, и есть список тех самых голосов, которые употреблялись при вышеупомянутом У-ди. Династия пятицарствия (У-дай) Цзинь в 3 г. пр. Тянь-фу (при Ци-Ване с 943-946) отправила Мо-сюй'я и Линь-гуань'я (наз. музыкантов) к Ляоскому двору, и таким образом музыка сань-ё перешла к Ляо.
Она употреблялась:
1) при пожаловании императрице грамоты;
2) при играх в лошади и рога просили также, чтоб играла музыка;
3) в день рождения императора.
В день рождения императора эта музыка играла в следующем порядке:
При 1-м входе с вином, би-ли (род инстр. со звуком тиб. пастухов — би) начинает.
При 2-м входе с вином, пение с участием рук (игры на инструменте) играет.
При 3-м входе с вином играют на однострунной пи-па.
Блины и сай подают со словами приветствия.
Ши (пища, кашица) вносится с различными увеселениями.
При 4-м входе с вином (ничего не бывает).
При 5-м входе с вином играют на флейте однодуховой, барабане и флейточке.
При 6-м входе с вином играют на гуслях однострунных посредством шара.
При 7-м входе с вином трубят в рога (цё-ди).
При угощении Сунского посланника:
При 1-м входе с вином играют на би-ли.
При 2-м входе с вином — пение (ге).
При 3-м входе с вином — пение с аккомпанементом.
При 4-м входе с вином играют на однострунной пи-па.
Затем ЧАЙ, блины и кашица вносятся также, как и прежде.
При 5-м входе с вином ничего не бывает.
При 6-м входе с вином, на флейте с соблюдением законов кривизны (?).
При 7-м входе с вином, на гуслях однострунных.
При 8-м входе с вином — пение с ударом в повешенные инструменты.
При 9-м входе — игра в рог.
Нижепоименованные 3 тона с 4-мя голосами, соответствующими звукам 4 времен года, составляют, таким образом, 12 голосов (или тонов), издаваемых 12 флейточками (гуань). Чтобы сделать согласование голосов (шен) и тонов (инь), делают флейточку (ди) с 4 дырами. Три же тона, употребляемые в сань-ё, следующие: тон неба — ЯНЬ, тон земли — И и человека — ЧЖУН; голоса же (шен) 4 времен года суть следующие: голос весны — ПИНЬ, лета — ШАНЬ, осени — ЦЮЙ (цюй-шен), а зимы — жу (жу-шен).
Инструменты этой музыки следующие: БИ-ЛИ, сяо (флейта), ДИ (флейточка), ШЕНЬ (флейточка), ПИ-ПА (монг. инстр.), У-СЯНЬ (пятиструнный), кун-хоу, чжен (гусли), ФАНЬ-СЯН (резонанс издающий), палочный барабан (чжан-гу), ГУ 2-й степени, ГУ 3-й степени, ЯО-ГУ (поясничный барабан), да-гу (большой) и кун-пи-бань (доска).
Разные игры, употребляемые при этой музыке, были в различные времена различны. Так, при Диском Цинь-гуне употребляли карликов, музыкантов (шутов) и остряков (философов, жу); при Ханьской династии во времена У-ди употребляли рыб, драконов и пресмыкающихся. При Хоу-Хань для увеселения двора употребляли веревочные пантомимы и разные искусные фокусы, заимствованные с Западного края (Си-юй). Вольные же песни не были в употреблении, поэтому о них нет известия.
Эта музыка еще носит название: дуань-сяо-нао-ге-ё (музыка колокола и короткой флейты) и заимствована от Китая. Говорят, что она была в тоже время и военной (цзюнь-ё). По Ляоским разным церемониям было постановлено: при дворцовых собраниях употреблять ее в парадах и торжественных шествиях. Самый отдел музыки разделялся на 2 крыла: правое и левое. При шествии со значками (лу-бо) чиновники все должны были иметь эту музыку.
К первому отделу (или крылу) принадлежали:
Гу-чуй-лин'а — 2 (начальники, капельмейстеры);
Гань-гу (барабанов на носилках, больших) — 12;
Цзинь-чжень (металлических тазов) — 12;
Да-гу (больших барабанов) — 120;
Чан-чинь (долгопоющих) — 120;
Нао (колоколов) — 20;
Гу (барабанов) — 20;
Ге(свистулек) — 24;
Гуань (трубочек) — 24;
Сяо (флейт) — 24;
Цзя (свистков) — 24.
К заднему (хоу) отделению принадлежали:
Да-цзё (б. рогов) — 120;
Гу-чуй-чень (управителей) — 2 чел.;
Юй-бао (зеленых крыльев) — 12;
Гу (барабанов) — 12;
Гуань (дудочек) — 24;
Ди (флейточек) — 24;
Нао (колоколов без языка) — 12;
Гу (барабанов — колоколов) — 12;
Сяо (флейт) — 24;
Цзя (свистков) — 24.
Эти два отдела употреблялись в парадных шествиях и при докладе, но при дворцовых собраниях они располагались в порядке и не употреблялись при докладах.
Эта музыка также военная и, подобно гу-чуй-ё (вышеописанной), разделялась на два отдела. Как та, так и другая принадлежали ведению гу-чуй-лин'а (управителя).
К переднему отделу принадлежали:
Да-хен-чуй — 120;
Цзе-гу (праздничных барабанов) — 2;
Ди (флейточек) — 24;
Би-ли (с тиб. звуком) — 24;
Цзя (свистков) — 24;
Тяо-пи-би-ли — 24;
Гань-гу (барабаны на носилках) — 12;
Цзинь-чжень (тазов) — 12;
Сяо-гу (м. барабанов) — 12;
Чжун-лин (среднепоющих) — 120;
Юй-бао (зел. крыльев) — 12;
Гу(барабанов) — 12;
Гуань (дудочек) — 24;
Сяо (флейт) — 24;
Цзя (свистков) — 24.
Задний отдел включал:
Сяо-хен-чуй — 124;
Ди (флейточек) — 24;
Сяо (флейт) — 24;
Би-ли — 24;
Тяо-пи-би-ли — 24.
Музыки гу-чуй и хен-чуй всех чиновников 4-х высших степеней имели различные изменения и оттенки, о чем смотрите в описании значкового приказа (и-вей). Голоса музыки прежних Ванов Чжоуской династии стали забываться и были утрачены (забыты). Чжоуская — южная (Чжоу-Нань) сделала перемены в музыке, а при Ши-хуан'е (император — основатель Цзиньской д., 221-203 до Р. X.) мы уже встречаем голоса: чжень-вей, цинь, янь, чао и чу, которые все были организованы и представлены (императору). Между тем, голоса музыки симфонической стали забываться (в этот же период). При Ханьской и Танской династии в гражданских делах употребляли большую и рассыпчатую музыки, в которых все западные звуки; при военных же делах употребляли гу-чуй и хен-чуй (духовую и барабанную), в которых все северные звуки. Симфоническая же музыка есть та, у которой инструменты симфонии; голоса ее также западные.
О ЗНАЧКОВОМ ПРИКАЗЕ
На Востоке и особенно в Китае внешняя обстановка играет немаловажную роль, потому что тамошние правительства смотрят на это, как на средство, возвышающее верховную власть на пьедестал величия, хотя, с другой стороны, нам хорошо известно, что те же прав-ва не прочь утверждать, что это дело второстепенное, и что истинное значение верх. власти основывается на началах хорошего управления... Но это, без сомнения, истинно-высокая и классич. мысль не всегда выдерживается на деле, и мы видим, что кит. прав-во испокон веков старалось о большем разнообразии и блеске атрибутов верх, власти и, видимо, считало это не лишним. Это несколько расходится с тем фактом, который мы действительно замечаем в Китае, а именно, отсутствие капитальных памятников, таких построек, какие мы встречаем, напр., в Египте. Ясно, что династии Китая не старались об увековечении памяти о себе такими постройками, по той высокой мысли, что память об них будет жить в их деяниях, свершенных для блага народа, но в тоже время не забывали себя в период своего существования и старались, по возможности, о внешнем блеске, почему регалии верховной власти: знамена, носилки, значки, печати, а также принадлежности при различных обрядах, празднествах, выходах и т.д. (что на Кит. вообще назывались и-вей (значковый приказ), — пользовались немалым влиянием правительства.
Понятие об этих принадлежностях и необходимость приобретения их сознавали и те инородческие империи, которые так или иначе заводили сношения с Китаем и создавали свое гос. тело по кит. образцу. Основатели этих империй с принятием императорского титула немало заботились о приобретении этих атрибутов верх, власти, потому что без них, по заимствованной от Китая мысли, не могла с достоинством существовать и самая императорская власть.
Тоже самое мы видим и в истории династии Ляо. Еще раньше Тай-Цзу киданьские старшины приезжали к Танскому двору и просили наград печатями и знаменами. Тай-Цзу, а за ним Тай-Цзун уже не довольствовались такими подарками и сами бесцеремонно отбирали у китайцев эти принадлежности. Когда последний из них проник в Бянь, тогдашнюю столицу Цзиньской династии, то он вместе с последним императором этой династии унес с собой в Монголию и все имперские принадлежности, хранившиеся в кладовых династии. Тоже самое делают Цзиньцы после разгрома Сунской династии и взятия ее столицы.
Очевидно, что как та, так и другая инородческие династии имели одну общую мысль о необходимости приобретения внешних атрибутов верховной власти, и это весьма понятно, если мы припомним, что как та, так и другая создались по кит. образцам и даже вызваны были на историч. поприще этой же самой силой[292].
Не имея времени теперь подробно рассмотреть значение чинов и вообще пожалований, я укажу только на то обстоятельство, по видимости пустое, кот. мы дов. часто встречаем в истории Ср. Азии, а именно, на громадное значение разных пожалований Китайским двором среднеазиатским властителям, вследствие чего те постоянно чувствовали свою зависимость от него и таким образом давали ему возможность иметь влияние на свои дела. Особенно ярко обнаруживается это после указа Зап. Тулгаского дома, когда Китай сильно влиял на среднеазиатскую политику, сдерживая враждебные против себя мысли мелких владельцев посредством этой системы. Императорская династия Ляо также держалась этой системы, что видно из того, что она жалует грамоты Сяскому и Гаолийскому Ванам. Чжурчженьский Янке также сдерживался этой мерой.
Вообще, чины и внеш. знаки отличия на Востоке играют немаловажную роль, что, конечно, не иначе можно объяснить, как пустым тщеславием среднеазиатцев, впрочем, не чуждым и для других малоразвитых народов.
После разгромления Бохайского царства, а затем уничтожения Цзиньской династии Ляоскими императорами все гос. вещи (вень-у) Чжоу, Цзинь, 2-х Хань, Суй и Танской династий достались в их руки. Таким образом, они приняли носилки, платье и пр. вещи для великолепия, печати, золотые значки (фу) для передачи приказаний (хао-лин). То, что принадлежало к разряду гражданских принадлежностей, называется И, а к военным — ВЕЙ.
Как императорские, так и низшие юй-фу принадлежали глубокой древности. При Юй'е (знаменитого своими гидравлическими работами) были в употреблении маленькие носилки (нянь). При Шанской династии (с 1766-1400) введены большие повозки (да-му) с украшениями на тутовом корне. При Чжоуской (1122-1225) употреблялись уже украшения из яшмы, золота и слоновой кости. Циньцы (с 1225-1206) стали употреблять значки и принадлежности 6 г-в (мелких владений) и каждое употребляли отдельно. Но то, что было введено прежними Ванами, не было императорское (не имело значения импер. Принадлежностей). Во времена Ханьской династии мы встречаем уже известие о насечках (резных украшениях) на колесницах. Но из всего этого краткого очерка видно, что имена разных принадлежностей сохранились и до нашего времени, самое же устройство и значение принадлежностей были утрачены, потому что потомство получает только 1 % от всего этого. В ближайшие времена, во времена Танской династии, мы встречаем более обильный материал: носилки и телеги, перешедшие от Суй и Чжоу, подвергались различным изменениям и разнообразились, платье при жертвоприношениях, дворцовое и обыкновенное красное, а также домашние украшения (юй-вень) из красного, темно-красного и зеленого янтаря были распределены на степени и разряды. При У-дай обыкновенная одежда была заменена дворцовой. Ляоское г-во с Тай-цзуна имело самые короткие отношения с Китаем, и мы встречаем далее интересное известие о том, что император (киданьский) с кит. чиновниками, составлявшими Южную партию, употребляли кит. платье, а императрица поддерживала Сев. партию кид. чиновников и носила государственную (национальную) одежду, т.е., значит как та, так и другая одежда пользовалась одинаковыми привилегиями, пожалуй даже, китайская имела перевес. Эта (или кит.) одежда была введена во времена династии Пятицарствия Цзинь.
Кидане по своему прежнему образу жизни были номады: они при своих перекочевьях, следовавших по пастбищам, жили в войлочных кибитках и имели большие носилки (телеги), жены их употреблялись для присмотра за лошадьми и употребляли маленькие носилки, богатые люди могли употреблять блестящие и дорогие украшения. Обстановка императора и императрицы (т.е. правителей, владетелей страны) отличались великолепием и строгою важностью. Эти национальные колесницы были следующие:
a) Да-юй (большая) употреблялась при пожаловании грамот, при церемонии цзай-шен (что было выше) и при жертвах духу государя;
b) Юй-ла (последней луны) употреблялась императором и императрицей;
c) Цзун-ду-че (носилки главного знамени) запрягались императорскими скаковыми (отличными) лошадьми. Употреблялись императрицей при церемонии приношения жертв горам;
d) Че (носилки) при церемонии выбора императрицы, употреблялись ею (т.е. хуан-хоу);
e) Цин-сянь-че (носилки с голубой занавеской) с 2 драконовыми головами, седалище и кузов изукрашены серебряными украшениями. Запрягались скаковыми лошадьми и употреблялись при выдаче замуж гун-чжу (царевны императорского двора) для награды ей. В древности эти носилки употреблялись при выходе замуж дочерей Чжоуских Ванов (носивших имя Цзи);
f) Сун-чжун-че (похоронная?). Носилки в 1-м этаже (ярусе) с бахромой и кистями из парчи; головы драконов из серебра, внизу привешивалась трещетка, позади висит большой войлок. Запрягались волами. В прежнее время употреблялись для этого бараны, как бы показать, что они приносятся в жертву. Эта колесница употреблялась также для наград гун-чжу при выходе их замуж.
При пожаловании грамоты (це) императрице, император всходит на носилки И (стул) и от зала бянь достигает до Западных ворот бяньле (БЯНЬ-МИНЬ). При церемонии принесения жертвы горам на оседланной лошади, император управляет лошадью и прислуживает хуан-тай-хоу. Следует церемония последней луны. Затем император ниспускается с носилок и, принеся жертву на Восток, садится на лошадь и входит в облавную арену. После церемонии се-че-сё (се-се) все отправляются на лошадях к Востоку, причем чиновники находятся на юж. стороне, а женщины (фрейлины, мин-гуй) — на северной.
При Тай-цзуне, в 1-й год Хуй-Тун (937), Цзиньские уполномоченные Жень-дао и Лю-сюй приготовили (для Ляоского двора) носилки, повозки и церемониальные вещи; император и императрица при принятии Верховных титулов, постановили грамоту церемоний (церемонно в грамотах?). От этого платье и носилки Сына Неба (т.е. кит. императора) приняли блистательный вид. В годы правления Тай Пин (Шен-Цзун, 1020) употреблялись кит. церемонии в грамотах, а чен-хуан-лин-чжень-че, лу (повозки), шань-нянь (вые. носилки), фын юй-чжень-юй (носилки для поднесения императору) и нянь (от. носилки), также великолепные большие носилки и повозки — все это окончательно сосредоточилось у ляосцев.
a) В законе 5 дорог Чжоуской династии мы встречаем известие о 5 повозках, но Цзиньская династия, следовавшая после нее (или после объединения Китая), забыла об них, и только при Ханьской 2-й (Хоу-Хань) они были реставрированы.
b) Яшмовые носилки (юй-лу). Их употребляли: при принесении жертвы Небу и Земле, а также в Храме предков, при дворцовых поздравлениях и при принятии императрицы. Украшение из чистой голубой яшмы, желтая внутренность, слева 12 священных знамен с колокольчиками, поперек также висело 2 колокольчика, впереди драконовая оглобля, справа (в тексте слева) ставили 1 большое знамя с 12 маленькими, все расписанные подымающимися драконами, длинными и стелющимися по земле великолепными синими драконами, золотые украшения на уздах, кисти и кожаные подпруги числом 12 — вот отличительные черты ее устройства. При церемонии испытания стрел[293] г-рь всходил на яшмовую повозку и достигал до внутр. ворот. При Шэн-цзуне, в 10-й год Кай-Тай (приходится во 2-й год Тай-Пин, 1022), император всходил на эту повозку и от внутренних сань-мынь доходил до залы «долгоденствия» (вань-шоу). После чего подносили 7 раз вино портрету императора в храме предков.
c) Золотая повозка (цзинь-лу) употреблялась при возвращении к пиршеству, с охоты, жертв и угощения. Украшения из чистого золота, остальное — как в яшмовой повозке. Цвет употреблялся соответственно (цвету) ее материала (сущности). Запрягается в красную лошадь с черной гривой (кожурой?).
d) Слоновая повозка (сян-лу). Употребляется при путешествиях. Украшение из чистожелтой (?) слоновой кости; остальное — как в золотой. Везется желтою лошадью.
e) Кожаная повозка (вей-лу). При зимней облаве и военных делах. Из белой чистой кожи. Везется белой лошадью.
1) Му-лу (деревянная, везомая верблюдом). При охоте. Покрыта черным чистым лаком; возится черным верблюдом.
Носилки (че) были гораздо меньше колесниц и употреблялись при незначительных делах.
a) Ген-чень-че (происходящие от землепашества?). Употреблялись при землепахании (императора?). Чистая тройная светлая покрышка; остальное — как в яшмовой колеснице.
b) Ань-че (также, назыв. цзинь-сянь, добродетельные). При отправлении в какое-нибудь место (низшее). Золотые украшения, кузов коляски несколько изогнутый; в входе протягивались 8 колокольчиков. Занавеска выкрашена темно-красным лаком, внутренность красная, ключи также красные; запрягается рыжая лошадь с красными кожаными подпругами и кистями.
c) Сы-ван-че (4-х ожиданий, также наз. мин-юань, далеко-светлая). При поклонении на кладбищах и тризнах (посещении могил родственников). Золотые украшения. Занавески выкрашены голубым лаком, внутренность красная; везется быком (или коровою). Остальное — как в ань-че.
d) Лян-че (прохлады). В провинции и при окончании охоты. Также чистого золота украшения, серебряные накладки, драконы и фениксы 5-тицветные вытканы (на занавеске или накладке), покрытая лаком дверь с красными тесьмами седалище — вот их устройство. Возились они скаковой лошадью (то-чи). При носилках употребляли людей (носильщиков).
Танский Гаоцзун (с 627-650) ввел 7 носилок, а для чиновников холщевые носилки (че). При носилках употреблялись служители, таскавшие их на своих плечах. При Ляоском дворе в годы прав. Тай-Пин (Шэн-цзуна) при церемонии грамот император садился в императорские носилки.
a) Да-фын-нянь (носилки б. феникса). С красным чистым заголовком с золотыми фениксами, дверцы разрисованы облаками и золотыми перьями, спереди передок, внизу баллюстрадка из нитей и тесемок. Все украшено облаками, фениксами и серебряными насечками. У императорских носилок 80 человек;
b) Да-фань-нянь (носилки б. славы);
c) Сянь-юй-нянь (благополучной прогулки);
d) Сяо-нянь (маленькие). В праздник юн-шоу (продолжительного благополучия) императрица (Хуан-тай-хоу) всходит на эти носилки;
e) Фань-тин-нянь (носилки портика славы). Черная чистая занавеска над самой внутренностью, красная перекладинка. Всё в узорах, облаках, фениксах, красные и зеленые занавески в отверстиях, красивые (хуа, с узорами) доски, парадная есть, 2 занавески, 4 бамбуковые палки, украшенная серебром насечка. У императорских носилок 120 чел.;
e) Да-юй-нянь и f) сяо-юй-нянь — большие и малые яшмовые носилки;
g) Сяо-яо-нянь (для дальних прогулок). Употребление всегдашнее. Деревянный кузов, чистого золота украшения, серебряные накладки, парадная тесьма. Управляется 20 чел. Весной и летом (носильщики?) в красных рубашках, а осенью и зимой — обыкновенная парчовая одежда;
h) Пин-тоу-нянь (фавноголовые). Употребляются обыкновенно, обыденно. Устройство подобно сяо-яо-нянь, без кузова. При пожаловании грамоты императрице Чен-тянь Хуан-тай-хоу она употребляла эти носилки;
j) Бу-нянь (походные, пешеходные). В 3-й год Тун-хо (986) Шен Цзун, остановившись на житье у р. Тухе[294], отправлялся на этих носилках обозревать состояние управления страной (это тоже в. хорошая черта между Государями Востока, хотя, с др. стороны, мы видим (я постараюсь доказать это), что народная масса стояла особняком от прав-ва: оно чуждалось ее);
i) Янь-че (древний род носилок). Эти носилки с красными чистыми двойными дверьми с украшениями разрисованы черепахами, фениксами и перьями; занавеска красная, на дверях занавеска из шелковых красных нитей. Все (т.е. эти занавески) украшены изображениями благознаменательных баранов, расписано колесами, ведется волами, которые при следовании иногда заменяются лошадьми. 18 мальчиков в одежде благознаменат. баранов (разрисованной изображениями благ. Баранов) ведут их (т.е. волов).
Кроме того, были еще телеги (носилки юй), которые таскались людьми. Когда «сын неба» отправлялся на таких носилках, то носильщики употребляли кожаные наплечники и полотняные нарукавники.
a) Яо-юй (поясничная). Передняя и задняя бамб. палки, украшенные головами драконов, золотыми или серебряными, красные узоры представляют фениксов. Платье император соизволяет употреблять парчовое. На особо устроенном ковре полагается маленький диван. Носилки подносят 16 чел.;
b) Сяо-юй (маленькие). Красного цвета, голубые заголовки, кривые рукоятки, красные узоры, нити и кисти — как в фынь-нянь (носилках феникса). Только в них устраивается место (седалище) для императора (особенное от тех носилок). Подносят носилки 24 чел.
Колесницы и носилки импер. сына (хуань-тай цзы че-лу).
a) Цзинь-лу (золотая повозка). При принесении жертвы в начале зимы (чжень-дун) и принятии жены (принцу) из значительного долга. По грамоте церемонии, дарованной императорскому принцу, из чен-хуан-лин (старого устройства повозка, заимств. от Китая) была сделана эта повозка (т.е. золотая);
b) Яо-че (коляска). В 5-и день (1-й луны Нового года) во дворце обыкновенно приносят жертвы. Чиновники принимают участие в этом и для разъездов употребляют эту коляску. Она украшена золотом, темно-красной занавеской и красной внутренностью, возится лошадью;
c) Сы-ван-че (4-х ожиданий). Употребляют ее при посещении покойников. Золотые украшения, занавеска, покрытая темно-красным или ярко-красным лаком — вот ее особенность. Запрягается в 1 лошадь.
Кидане в своем первобытном номадном образе жизни жили в уединенных местах, без всякого понятия о роскоши и удобствах. Затем, перекочевав к Хуан-хе (Шара-мурени), они стали жить уже на более широкую ногу: предок (цзун-фу, дядя) Тай-цзу Су-ле[295], бывший при фамилии Яо-нянь в чине юй-юе (канцлера), стал заводить на этом местности (у Шара-мурени) села и городки, обучать народ в разведении тутовых (?) дерев, ткать пеньку и т.д. Это было признаком их возвышения. С Тай-Цзу и Тай-Цзуна жизнь еще более усложнилась, и через сношения с Китаем они познакомились с роскошью и великолепием. При влиянии Китая их мануфактурная деятельность стала быстро развиваться, и кроме выделки тонкого флера и тафты они стали выделывать и разные тонкие шерстяные материи для употребления на платье. Платье, однако ж, было не у всех одинаковое (т.е. живших в пределах Кид. г-ва). Северная партия, или киданьская, употребляла гос. нац. одежду, партия же южная, или китайская, держалась своей одежды.
Одежда при жертвоприношениях. Ляосцы для жертвоприношений горам имели одежду «большой церемонии» (да-ли) с разными дорогими украшениями.
При малой жертве (фо-сы) император надевает шапку ин (крепкую), красный пояс и изукрашенный изображениями черепах бао (кафтан). Императрица надевает красный на (головной убор), платье: со швами красный бао. яшмовый пояс и с черными великолепными швами вей (род одежды, вроде пояса). Чиновники и фрейлины в платьях и украшениях следуют цвету бахромы главного знамени.
При большой жертве (да-сы) императорское платье состоит из золотой шапки с золотыми украшениями, бао белого газа; красного пояса, украшенного рыбами и горами и великолепно спускающегося книзу, украшенной костью носорога и яшмой кожи (рукоятки) и великолепного с черными швами вей'я.
Дворцовые одежды при Тай-цзу (в год под циклич. знаками). Когда император получил престол, дворцовая одежда и исподнее платье из лат приготовлялись не всегда, впоследствии при церемонии се-чё-сё (прежде се-се) и большой стрельбе в иву употребляли эту одежду. При Шэн-цзуне в г. пр. Тун-Хе, при пожаловании грамоты Чен-тянь-хуан тай-хоу, она с 3 высшими степенями (чинов) употребляла одежду большой стрельбы в иву.
Императорская одежда (хуан-ди-хоу) состоит из шапки ши-лу-гунь, со швами красной бао (курма?), яшмового пояса с спускающимися украшениями из кости носорога и великолепного узорчатого вей. Говорят, что эта государственная траурная (гун-мянь) одежда при Тай-Цзуне заменена парчовым бао и золотым поясом.
Штат имел войлочные шапки, украшения из золота и цветов или же (еще) из драгоценных камней, яшмы, из шерсти синего цвета налобник (е), свешивающийся позади (назатыльник), вытканный из золотых перьев, узкий пояс, волоса в прическе чжунь-чжу (наполовину собранные) с 1 рядом, или же флеровая одежда: черная флеровая шапка без верху, не покрывающая ушей и лба, спереди украшена золотыми цветами, наверху (т.е. в окружности) темно-красная, на самом верху — драгоценный камень (вроде нынешних кораллов), одежда (платье) состоит из темно-красного узкого бао. пояса с принадлежностями оружия (чжан е), украшенного желтой и красной тесьмой, внутри с кожаной подкладкой. Золото, яшма, туй-цзин, индиго, камни (драгоценные) — постоянные украшения. Говорят, что кань-цзы при Тай-Цзуне была заменена парчовым бао и золотым поясом. При Хуй-Тун, в 1-й год, имеющие получить почетные титулы на будущий год награждались этой одеждой.
Гун фу (казенная одежда). Говорят, что она была внутри темно-красная. При Син-цзуне (Чжун Си, 22-й год) было постановлено указом относительно 8 домов родовичей (родов): головная повязка (цзинь-цзе). При Дао-Цзуне, в г. пр. Цинь Нин, было постановлено: потомки не имеющих заслуг родственников императорского дома, достигшие званий эр-ци-лу (и-ли-цзинь, эльчи?) и фу ши, могут владеть знаменными людьми, но только такими, которые не имеют повязки.
Императорская одежда состоит из темно-красного тюрбана (фу-цзинь), темно-красного узкого кафтана и яшмового (усыпанного яшмами) пояса, или же: красного ао (тоже род курмы или кафтана). Чиновники одеваются также в фу-цзинь и темно-красное платье.
Чан-фу (обыкновенная одежда). При церемонии цзай-сян-чжун-сы император надевает обыкновенную одежду. При церемонии представления Гаолийского посланника (ши), чиновники одеваются в такую же одежду, это есть юань-ли, с зелеными цветами узкий бао, в подкладке также много зеленого и красного цвета. Богатые и дорогие одежды состоят из собольих шуб с темно-красным и черным цветом, или же синим. Кроме того, были серебристые меха, необыкновенно чистого белого цвета. Не зажиточные (победнее) употребляли соболя, баранью шерсть или же лисьи шубы.
Тянь-ла-фу (для охоты). Императорская охотничья одежда состояла из фу-цзинь (чалмы) и лат на собольей подкладке. Из гусиных шей и утиных голов делали хань-яо (для защиты спины?). Местные и кит. чины также употребляли подкладки для лат, левая грудь у платья черного или зеленого цвета.
Простая одежда (она же для навещания покойников). Ее употребляли при выезде на рыжих и белых лошадях. Этой одеждой наградили (т.е. унизили) бунтовщика Лю-ге (при Тай-Цзу, его младшего брата).
Хуанди (один из 5-ти ди) ввел (сначала) траурную одежду (мин-гуань) и чжань-фу (старейшины). Впоследствии для жертв земле, небу и в храме предков были установлены шапки (сюй) и шлемы (бянь), что и составило (положило начало) дворцовую одежду (шапку), а затем они получили разные названия; заведены были также церемониальные вещи (и-у). При Хоу-Танской династии траурная шапка и чистое (голубое) платье составили одежду при жертвах; шапка тун-тянь, красный кафтан составил дворцовую одежду; нин-цзинь-цзе и бао-лань (без швов) обратились в обыкновенную (чан-фу). Тай-Цзун в столице Цзиньской династии Кай-фын-фу принимал поздравления чинов в зале чунь-госинь. С этого времени это сделалось обыкновением. Кроме того, из этой же столицы были вывезены все церемониальные вещи (вень-у) Цзиньской и Танской династий на север, почему они и вошли в употребление у Ляо, с разделением на правый и лев. отделы.
Траурное платье (гун-мянь). Она употреблялась при принесении жертв небу, земле и в храме предков. При принятии императрицы (в супруги) употребляли юань-фу, когда двор приносил поздравление. Одежда эта состояла из золотых украшений, спускающихся белых драгоценных камней; 12 пачек шелковых бахром составляли кисть на шапке, подобно цвету которой употреблялись и наушники (чунь-эрле) с спускающимися кистями. Кроме того, употреблялась яшмовая головная булавка.
Платье же собственно состояло из 12 отделов (или украшений). 8 отделов его наз. И, имели изображения: солнца, луны, дракона, звезд, блестящих червячков (хуа-чунь), огня, гор и цзун-и (украшения храмов предков). Остальные 4 отдела платья (шань) были следующие: цзао, фынь, ми и фу-ба. Шелковая одежда ке (бороды) (делалась) украшалась подымающимися драконами, вышита разными украшениями и разделялась на 6 степеней с изображением гор, драконов и т.д. Каждый отдел составляли 1 сорт (образец), которых, таким образом, было 12. В новый год (юань-жи) император при собрании двора надевает гун-инь.
Дворцовая одежда (чао-фу). В 5-й год Цянь-Хен Шен Цэун постановил: при пожаловании грамоты Чен Тянь Хуан-тай-хоу с 3 высшими степенями (чинов) одевается в законную одежду (фа-фу). По цза-ли («смешанная церемония»), при пожаловании грамоты Чен-тянь Хуан-тай-хоу расстилали ковер, на котором она снимала башмаки (церемониальные).
В г. пр. Жун-Си (Син-цзуна, с 1031-1056) император при принятии верховного (почетного) титула одевается в вышитую одежду с изображением драконов. Чиновники северной стороны (партии, киданьские) одеваются в дворцовую одежду, что по постановлениям г. пр. Хуй-Тун (Тай-цзуна), чиновники северной стороны и императрица одеваются в национальную одежду, а император с Южной партией одевается в Китайскую одежду. По следующим затем постановлениям мы узнаем, что кит. одежду стала употреблять и сев. партия. Так, в г. пр. Цянь-Хен (Цзин-Цзуна, с 968-983) было постановлено: в больших церемониях (да-ли) сев. партии чиновники 3-х высших степеней должны употреблять кит. одежду. Далее в г. пр. Чжун-Си (Син-цзуна) и после в больших церемониях была определена кит. одежда. Из этого уже можно заключить, что в это время кит. элемент преобладал при дворе династии и что национальная одежда (а это много значит) была отодвинута на задний план. Было ли тоже самое среди собственно народа, кочевников (или, скорее, бывших кочевников), преобладал ли там всемощный кит. дух, как относились между собой два диаметрально противоположных начала — вот вопрос, на который я обращу внимание в своих последующих исследованиях, потому что тут много поучительного, много объясняющего в самих судьбах среднеазиатцев при их столкновении с мощной кит. цивилизацией, обладающею замеч. способностью поглощать в себе чуждые элементы, переделывать все на свою мерку и лад...
Императорская шапка тун-тянь (постижение неба) употребляется им при всех жертвоприношениях, а также в день зимнего поворота и в северный день, при принятии двора и отправлении в академию. Кроме того, в первоначальное собрание и зимнее (юань хуй и дун-хуй) князей, графов император также употреблял ее. К ней присоединяли золотые украшения из гор, насекомых (фу-чунь) о 12-ти головах. Кроме того, одевали цзы-фа (повязку головную) с драгоцен. камнями и синими или черными полями, кисти с голубыми яшмами, также булавки из носороговой кости, красно-флеровый бао, белый бао, на полуподкладке няо-ке (шелковая одежда), красный чжуань-цзюй (зад у платья), с белыми полями рубашки, красные наколенники, белые пояса с выемкой вроде сердца (под сердцем). С кожаными поясами употребляли ва-си (чулки?) с кистями. Если же не надевали первоначальную одежду (юань-фу), то делали чуб (шуань-тун-фа) с пустым шариком и чернообводную цел. (повязку), с двойными яшмами булавку с прибавкою драгоценных украшений. В 1-й день (нового года) при церемонии тань-шоу (высокого долгоденствия) император одевается в Тун-тянь-гуань (шапку Тун-тянь) и краснофлеровый бао. Императорский наследник употреблял шапку юань-юй (отдаленной прогулки) для посещения кумирен и возвращения во дворец, а также в день зимнего поворота и северный, в продолжении 8 утр (чжао). Даже одежда та же самая, как и у императора, только с тем отличием, что изображения насекомых с 9 головами (а у императора с 12-тью) и без гор. Шапка юнь-юй («отд. прогулки») Цинь Вана (1-й степени, родственника императорского дома) употреблялась им при присутствовании в жертвоприношениях, при дворцовых угощениях, при поклоне перед бяо, а также в важных делах. Прочая одежда мало отличается от хуан-тай-цзы-цзюй.
Прочие все Ваны имеют шапку «отдаленной прогулки», повязку с черными полями и голубую шишку. 3-й степени из высших употребляют шапку «цзинь-сян» (представленные добродетели), трехполосную и украшенную драгоценностями.
5-й степени высших употребляли такую же шапку (цзинь-сян), только с 2-мя полосами и золотыми украшениями.
9-й степени высших носили такую же шапку, но однополосную и без украшений.
7 степеней из высших употребляли пояса с кистями.
8 степеней низших употребляли платье, одинаковое с одеждой гун-фу (казенной).
Гун фу (казенная, княжеская). При церемонии испытания стрел (ниже) ге-ши одеется в гун-фу с завязанными сандалиями. Династия весьма часто (обыкновенно) употребляла эту одежду.
При сев. смотрах во дворце, император надевал шапку и-шань-гуань («красоты перьев»), чже-хуан-бяо, девятиколечный пояс, белого обработанного шелку цюнь (юбку) и жуй (рубашку), 6-ти коленчатый вей (ворот пояса?).
Хуань-тай-цзы в 5-й день (нов. года 1-й луны) употреблял шапку «далеких прогулок» и обыкновенную дворцовую одежду, в 1-й день (нового года) и в день зимнего поворота — дворцовую одежду, которая состояла из краснофлерового без подкладки платья (и), белых июнь и жуй, кожаного пояса с золотыми крючками и с выемкою фынь-няньгя (тоже пояса), как (несессера), белых чулок и сандалий из черной кожи.
1 степень из низших и 5 степеней из высших имеют одежду: шапку, повязку на голове (цзе), кисть на шапке, булавку (цзянь-дао), что надевали при посещении Восточного дворца (наследного принца) и в других важных (казенных) делах. Остальная одежда состояла: из (великолепного) красного флера без подкладки платья (и), белых июнь и жуй, кожаного пояса с крючками, великолепного пояса с выемкой, чулков, сандалий и несессера.
6 степеней низших имеют: шапку, кисть коней, булавку цюй (цзань-дао-цюй) и несессер. Остальное одинаково (с прочими).
Из этой одежды император имел: чже-хуань-бяо, на голове тоу-цзинь (чалму), 9-ти коленчатый пояс, из 6-ти частей (хе) вей. Императорский принц имеет: шапку цзян-де (награждение добродетели), с 9 камнями, с золотыми украшениями краснофлеровые без подкладки платья (и), белая июнь и жуй, белые чулки и сандалии из черной кожи.
5 степеней высших употребляют чалму (ну-тоу), которая также наз. чже-шань-цзинь, темно-красный бао. значки (я-ху) с золотом и яшмовый пояс (дай). У гражданских чиновников: пояс (ней), носовой платок (шоу-цзинь), мешочки, ножички, точильные камни, садки для золотых рыбок (род украшения из пояса). У военных чиновников: чжань-е (принадлежности оружия), поясные кожи 7 дел (ци-ши)[296], топорики, точильные камни, ци-би-чжи-хуй (игольчатая коробочка — тун-х-ши) и в 6 рядов вей из черной кожи.
6-ой степени из низших имеют: чалму, красное шелковое платье, деревянные значки, серебряные пояса, несессеры; поясной вей, одинаковый с вышеописанными.
8-я и 9-я степень имеют: чалму, зеленый бао, пояс из желтовидного камня; вей одинаков.
a) Фу-инь (дипломы и печати). В период владычества фамилии Яо-нянь (прежде, Е-ни) кидане принимали печати от Хой гу (Уйгуров). С времен Е-лань-ке-хана (И-лань-хана) стали таковые просить у Танского У-Цзуна (841-846), который и награждал их «гос. киданьскими печатями» (го-ци-дань-инь). В 1-й г. Шень-Це при Тай-Цзу-Амбагяне (916-922) Лянская династия (907-923) командировала к ним для раздачи печатей Ючжоуского цы-ши (Пекинского воеводу). Это событие как раз совпадает с восшествием на престол Амбагяня. Тай-Цзун в 9-й год Хуй-Тун (946), после поражения Цзиньской династии, получил от нее: 1 гос. драгоценность (чжуань-го-бао), а также 3 золотые печати, императорский фу-жуй (диплом); перевел все это к своему двору. Так как эти гос. драгоценности (чжуань-го-чжи-бао) перешли к Ляо от китайцев, то я считаю не лишним сказать несколько слов о судьбе их в Китае. Начало получили они от Цинь-Ши-Хуан-ди (с 221-202), который завел синие яшмы с драконовыми головами (контракты?) о 6 сторонах, на первой лицевой из которых была надпись: шоу-лин-юй-тянь («принято приказание от неба»), далее, в г. пр. Юн-чень делались изображения рыб и птиц древним почерком. Это было и в г. пр. Цзы-инь (Эр-ши, 209-206) и после, при Ханьском Гао-Цзу (Гао-ди? с 202-209 по Р. X.). Бунтовщик Ван Тань похитил их (у Ханьской династии 1-й). Хан-Пин Хуан Хоу образовала залу печатей (си-дянь), по лестницам которой были расставлены рогатые драконы с великолепными пятнами. При государе Сянь-ди (190-220) они были утрачены, но Сунь-Цзянь отослал их в Цзинь-Чжуне, а затем они перешли к Сунь-Цюань'ю (основателю царства У в Южном Китае), от которого достались царству Вей (в Северном Китае, основанном Цао-ни), государь которого Вень-ди (221) приказал вырезать на них надпись: «Великая Вей приняла от Хань наследственные драгоценности» (чжуань-го-чжи-бао). При Танской династии имя их было переименовано на шоу-лин-бао (принимающие приказания). Династия Пятицарствия Цзинь (с 936-946) забыла (утратила) обе их, и они перешли, таким образом, к Ляо. В г. пр. Шэнь-цзуна Кай Тан 10-й г. (1022) они были сохраняемы в Средней столице. При Син-цзуне, 7-й год Чжун Си, эти драгоценности (печати) употреблялись при экзамене докторов для наложения печати на их работы. В г. пр. Бао-да (в 2-й год) при Тянь Цзо они были оставлены у р. Сан-цзян.
a) Юй-инь (яшмовые печати). Перевезены Тай-Цзуном из Бянь и хранились в дворцовых (значковых) кладовых. В г. пр. Ин-ли Му Цзуна (с 951-968) указом было постановлено ввести их в употребление.
b) Юй-цянь-бао (печать для передачи императорских приказаний). Вылита была из золота с надписью: «юй-цянь-чжи-бао» и назначалась для передачи приказа императора чиновникам.
c) Чжао-шу-чжи-бао (указная). С такою же надписью (т.е. чжао-шу-чжи-бао или шу-чжао-чжи-бао) и употреблялась при обнародовании указов.
d) Ци-дань-бао (киданьская). При церемонии принятия киданьской грамоты фу-бао-лань (казначей печатей) полагает ее на Восток от Императорского трона.
e) 3 золотые печати (цзинь-бао) от Цзиньского императора, но письмена их не обнародованы (неизвестны).
f) Печать хуан-тай-хоу (луань-тай-хоу-бао), письмена которой также не объявлены. При пожаловании грамоты Чен-Тянь Хуан-тай-хоу, фу-бао-лань полагает бао направо от трона хуан-тай-хоу.
g) Печать (инь) хуан-хоу (царств, или жены царств, императора) с надписью: «печать приказаний» (для приказаний) хуан-хоу.
h) Бао хуан-тай-цзы также без обнародованных надписей. В 9-й год Чжун-Си по грамоте церемоний, установленных для принца, чжун-шу-лин (наз. чина?) подает ему это бао.
a) Ли-бу-инь (печать министерства чинов) с надписью: «ли-бу-чжи-инь». Вылита из серебра. Через нее гражданские чиновники постановляли прошения.
b) Бин-бу-инь (министерства военного) с надписью: «печать военного министерства», также из серебра. Через нее войсковые знамена (цзюнь-чжи) постановляли решение (сносились с другими присутственными местами).
c) Печати: киданьского чу-ми-юань (шу-ми-юань, сената) и чжу-син-цзюнь-бу-шу (улуского) прис. места всех пехотных войск, а также китайского сената и чжун-шу-шен (провинц. Управления) и, вместе с тем, Кит. присут. места чжу-син-гун-ду-бу (столичное и улусное всех походных дворцов), вылиты из серебра, не свыше 6 (для надписи). Серебряная киноварь делает цвет.
d) Печати Северного и Южного Ванов, а также внутренних и внешних (заграничных) чиновников (сы) делается из меди; желтая киноварь (дань) делает цвет, при собирании красный камень делает цвет.
e) Шуан-куан (прежде чжо-ва) употреблялась для наискорейших приказаний в походе войск и обыкновенно давалась главнокомандующим (цзян-цзюнь'ям).
При Дахуре (Дахе) 8 аймаков при ведении войны должны были собираться в условное время, для чего и прибегли к особенного рода значкам из дерева, которые наз. нянь-хе. Эти значки от главы сейма пересылались во все бу для передачи приказаний. При Тай-Цзуне-Амбагяне они были «заменены рыбками» (цзинь-юй), устройство которых было следующее. Они состояли из 7 шариков (или кляпцев), вылитых из желтого золота, длиной 6 вершков. На каждом кляпце были иероглифы приказаний (цзы-хао). Каждая рыбка, правая и левая, соединялись вместе. Когда случалось какое-нибудь дело, то отправляли чиновника с одной из этих половинок (правой), к кому следовало. Последнему уже прежде давалась первая половинка (левая). Посланный таким образом соединял свою половинку с прежде данною, поэтому уже не было сомнения касательно подлинности поручения. После окончания дела значки возвращались во внутрен. департамент (ней-фу).
Серебряные пай-цзы (4-х угольные дощечки[297] для передачи приказания), числом 200. Длина их равнялась 1 футу; на лицевой стороне вырезано киданьскими письменами: «должно скоро» или «приказывается ехать на лошадях». Они употреблялись в важных случаях и передавались отправляемому с ними самим императором. Посланный имел свидетельства для получения лошадей на станциях. Если следовало проезжать множество (тысячу) станций, то он брал курьерских (ше-ма) вместо обыкновенных (дай-ма) и ехал днем и ночью, пробегая по 700 или 500 ли. Посланный с пай-цзы ехал как бы сам император и мог требовать перемены лошадей, без опасения замедления. По возвращении император сам принимал от него пай-цзу и передавал ее лань-цзюнь'ю для хранения.
Му-ци (деревянный срок, тоже значок, употреблявшийся для срочных приказаний). Лицевая сторона его была чистая, оборотная — темная (шероховатая?). Употреблялся в случае наискорейшего призыва ге-мынь'ем (инь-ге-мынь-хуань-чжан).
Вот самый обряд при употреблении этого значения. При церемонии поздравления двором (согласно...) Сюань-хуй-ши (обнародывающий прокламации, повеления императора) просит (т.е. берет) светлую сторону му-ци и, ниспустившись с зала, доходит до дверей ее, чтобы передать на запад (Западную сторону) ге-мыньши'ю, который, приняв ее, говорит: «Передается ци, долженствующий идти скоро». Кань-ци-гуань (непременно срочный чиновник?), став на колени, с почтительными словами, принимает ци и поднимает рукой, причем ге-мынь-ши (т.е. передающий), вместе с кань-ци (гуанем), падает ниц, затем поднимается и докладывает внутренним и внешним (чиновникам, присутствующим), и снова вместе с кань-ци говорит: «Исполнять приказание в непременно намеченный срок». Кань-ци-гуань держит оборотную сторону (темную) му-ци с почтительными словами, прогнувшись вполовину тела, немного приблизившись, говорит, обратившись к цзюнь-цзянь-мань-чжан-гуань'ю: «Выйдя из дворца, должно объявить во всеуслышание, что этот му-ци дается для наискорейшего приказания правым и левым цзинь-у (наз. чина, вроде пристава)». Кань-ци-гуань говорит: «Хе-бу-хе» (соединено или не соедино, т.е. 2 половинки значка). Мань-чжан-гуань говорит: «Хе» (соединено). Это повторяют дважды. Кань-ци-гуань говорит: «Тун-бу-тунь?» (соединено или не соединено?). Мань-чжан-гуань говорит: «Тун» (соединено, вместе). И это повторяется 2 раза. Затем кань-ци-гуань, изогнувшись телом, приближается и докладывает (императору). Вводятся парадно чиновники, коим дается поручение с обозначением округа столицы. Чиновники становятся насупротив императора с кань-ци-гуанем, который затем берет значок (ци) и, подняв его правой рукой кверху, говорит: «Этот ци тщательно поручается ге-мынь-ши для входа». Ге-мынь-ши входит в сопровождении мань-чжан-гуан'я. Кань-ци-гуань становится на колени, чтобы передать значок ге-мынь-ши, который и принимает его в верхней зале. Сюань-хуй-ши также берет значок (другую половину), и ге-мынь-ши в нижней зале дает приказание о Хуан-чжань (призвать на помощь?).
Му-цзянь (деревянные стрелы). Внутренность стрелы делается крепкая, внешняя — слабая; они употребляются при пирах г-ря и затем возвращаются во дворец. Кань-цзянь-гуань держит слабые стрелы, а стоящий на вост. стороне ге-мынь-ши держит крепкие. Церемония с ними такая же, как и при му-ци, что было помещено выше.
Знамя и литавра, употреблявшиеся до эпохи Амбагяня как знаки предоставлявшейся да-жень'ю власти над всеми улусами и бывшие при Амбагяне свидетелями его возвышения. Эти вещи не были забыты и при династии, хотя они здесь уже не имели прежнего значения и были только необходимой декорацией дворца и при различных церемониях. Впрочем, их расположение перед палаткой хуан-тай-цзы (а после и перед главной залой) как бы напоминало еще то время, когда с ними было сопряжено право власти, когда они играли немаловажную роль.
Знамена и барабаны (или литавры) были получены от Танцев при фамилии Да-ху-эре, во время правления да-жень'я Мо-хонь'я (Му-хуй, Мухури?) и составили, таким образом, государственный парад (го-чжан). То, что было отнято Тай-Цзуном у Цзиньцев, составило у (вещи).
Вот эти знамена и барабаны:
1) 12 священных знамен (жень-ду);
2) 12 знамен обыкновенных;
3) 12 барабанов (литавр у Иакинфа);
4) Хуа-гай (покрышка?) с кривой рукояткой;
5) Хуа-гай с прямой рукояткой.
Оставшимся завещанием последнего государя фамилии Яо-нянь (значит, Циньде, Чень-дай'я) было определено: 12 священных знамен, употреблявшихся для встреч, 12 знамен обыкновенных и 12 барабанов, расположенных перед палаткой хуан-тай-цзы (т.е. Амбагяня?). При бунте Лю-ке с его младшими братьями одним из них, И-де-ши[298], был пущен огонь, причем загорелся походный дворец (син-гун). Императрица (Шуру, жена Амбагяня), услыхав о сем, поручила Шу-гу-лу (Хе-чу-ли) спасти его, а затем поставила туда императорские (Китайские) знамена и барабаны. Когда Тай-цзун получил престол, то приказал поместить их перед главной залой (во дворце); при Шен-Цзуне они стали употребляться при поклонении горе (ди-шань).
В 4-й год Тянь-Сянь (931) при торжестве Тай-Цзуна жители Ляо-Янского департамента (что у реки Ляо-хе в Маньчжурии — Восточная столица Киданей) приготовили для встречи его особенный парад (колесницы и и-вей, крылатую охрану). В 5-й год Цянь-Хень (983), при обозрении Шэн-цзуном Восточной столицы, тамошний мо-шоу (комендант) также приготовил для этого особенный парад (значки и колесницы), таким образом, эти вещи, сделанные в разное время для встреч императоров, составили Бохайский парад (Бо-хай-чжан или и-вей).
В более коротких отношениях с Танцами Кидане стали со времен Шихо (из фамилии Дахуре), который пользовался особенным вниманием Танского двора. Следовавший за ним Чао-гу (Со-гу) и затем Ши-гу получили от Китайского двора титулы Ванов и были сподручниками высокого государства (шан-го). Великолепие Танского двора внушало к себе уважение, и это, как говорит история, было причиной ежегодной дани от Ки-даньских владетелей. Еще прежде этого Мо-хань'ю фамилии Дахуэре двор пожаловал знамя и барабан. Эти знаки власти и награды титулами, получаемые от Танского двора Киданьскими владетельными лицами, в тоже время обязывали их к вассальной зависимости от этого двора. Какова бы она ни была, но все-таки с этим было сопряжено подчинение, зависимость отдающего. Киданьские правители сами сознавали это, поэтому понятно, что усилившийся Амбагянь не хотел принимать таких наград, а за неимением необходимых принадлежностей верховной власти все-таки должен был обратиться к Китайскому двору. Он действительно, как мы видим, заводит сношение с царствовавшей в это время Лянской династией (907-923) и, кроме утверждения в императорском достоинстве, просит и о присылке необходимых государственных принадлежностей. Лянцы также посылают к нему посольства, но уже не считают себя в праве награждать, а только дарят (пинь). Преемник Амбагяня, Тай-Цзун, давший возможность Цзиньцам утвердиться на престоле Хуан-ди, понятно, считает себя выше их, и поэтому он бесцеремонно грабит у них все, что было необходимо для вящего блеска его двора. Как говорит история, желания веков сбылись и совершены одним лицом! Ясно, что в этом месте история как бы хочет сказать, что Кидане давно сознавали тягость зависимости от Китайского двора, и только желание иметь титулы и знаки отличия связывало их с этим двором... Таким образом, достояние Китая, полученное им наследственно от древних Цинь и Хань (Цинь с 223-202, Хань 202-23 по Р. X.) окончательно перешло к Ляоскому двору.
Не лишним считаю поместить самое употребление Китайского парада (чжан или и-вей, значков), различные фазисы его развития и применения при династии Ляо.
При Тай-Цзуне, в 1-й год Хуй-Тун (937), Цзиньский посланник Пень-дао дал устройство при дворе Ляо колесницам, носилкам и законным вещам (фа-у) при церемонии пожалования грамоты Шен-хуан тай-хоу (т.е. жене Амбагяня, императрице Шу-лу). В тоже время другие посланники Лю-сюй и Лу-чжун приготовили те же вещи для церемонии принятия Тай-Цзуном верховного титула (цзун-хао).
В 3-й год (940) того же царствования император был в Су-чжоу[299], где осматривал значковый приказ, почему и задумал (ту) приготовить парад для торжеств в Пекине, совершавшихся во дворце Юань-хе-дянь («первоначального спокойствия»).
В 6-м году тех же годов правления был приготовлен обыкновенный парад (фа-цзя) для празднества в Янь во дворце Юань-хе.
В 1-й г. Да-тун, в 1-й луне, снова был организован такой же парад. По прибытии в столицу Цзиньской династии Бянь (Кай-фын-фу на южном берегу Желтой реки, в теперешней губ. Хенань) император Тай-Цзун принимал чины в зале Чун-дянь, почему это с сего дня вошло в обыкновение.
Затем во 2-й луне было такое же поздравление и в том же дворце.
В 3 луне торжество назначено было в Средней столице, и значковый приказ был поручен для заведывания чиновнику я-лин (наз. Чина). При Ши-цзуне все это сосредоточилось в Верхней столице.
Ши-цзун с принятием престола употреблял значки не императорские. При Му-Цзуне, в г. пр. Ин-ли, 1-й год (951), было определено указом: следовать в этом отношении постановлениям (Танского императора Чжун-Цзу-на) г. пр. Се-шень (684), и поэтому в делах стали употреблять Китайские церемонии. При Цзин-Цзуне, Цянь-хен 5-й год (983), установлено: при следовании за гробом императора употреблять (приготовить особенный) значковый отдел. При Шэн-Цзуне, при его прибытии в Верхнюю столицу, была устроена встреча с значками; по возвращении оттуда были также проводы с особенными значками.
Вот реестр лиц, участвовавших в парадном шествии со значками (лу-бо), и число лошадей, употребляемых при этом:
Бу-син (пеших) цинь-чжи (поддерживающие значки) — 2 412 чел.
Цзо-ма (конных) цинь-чжи — 275 чел.
Конных музыкантов — 273 чел.
Пеших Цзяо-фан (распределителей) — 71 чел.
Вожатых императорских лошадей — 52 чел.
Императорских лошадей — 21 пара (52 шт.).
Чиновнических лошадей ведущих — 66 шт.
Конных цза-цзя-жень (латников) — 598 чел.
Пеших таких же — 60 чел.
Золотолатников (цзинь-цзя) — 2 чел.
Со священными колесницами (шень-юй) — 12 чел.
Чан-шоу-сянь (святой) — 1 чел.
Чиновников всех знамен и проч. — 305 чел.
Внутренних управителей (па-ши, губернаторов?) — 1 чел.
Ин-шао-я-вей (рынды?) — 2.
Чи-сянь-лин (нач. красного знамени) — 1 чел.
Фу-шоу (департ. правитель) — 1 чел.
Фу-ли (прав, коллегий) — 2 чел.
Шао — линь (малых правителей) — 1 чел.
Сы-лу (историограф) — 1 чел.
Гуань-лао (тюремный смотритель) — 1 чел.
Тай-чань-шао-цинь (млад. прав, палаты жертвоприношений) — 1 чел.
Тай-чань-чень — 1 чел.
Тай-чань-бо-ши (секретарь палаты жертвоприношений) — 1 чел.
Сы-ту (министр народного просвещения) — 1 чел.
Тай-пу-жень (обердинек) — 1 чел.
Хунь лу-цин (заведывающий воскурением жертв?) — 1 чел.
Да-ли-цзин (нач. уголовной палаты) — 1 чел.
Юй-ши-да-фу (стар, историограф императора) — 1 чел.
Ши-юй-ши (его помощник) — 2 чел.
Дянь-чжун-ши юй-ши (дворцовый историограф) — 2 чел.
Цзянь-ча-юй-ши (собирающий сведения об императорской истории) — 1 чел.
Бин-бу-шан-шу (президент Военного министерства) — 1 чел.
Бин-бу-ши-лань (его помощник) — 1 чел.
Бин-бу-лань-чжан (нач. отделения) — 1 чел.
Бин-бу-юань-вей-лань — 1 чел.
Фу-бао-лань (заведывающий дипломами и печатями) — 1 чел.
Цзо-ю-чжу-вей-цзян-цзюнь (гвард. предводители) — 35 чел.
Цзо-ю-чжу-чже-чун — 21 чел.
Цзо-ю-чжу ю — 28 чел.
Шан-чень-фын-юй (подающий колесницу) — 2 чел.
Пай-чжан-чен-чжи (устанавливающие парад) — 2 чел.
Цзо-ю-цзя-ци (охранные правого и левого крыла гвардии) — 2 чел.
Ду-шоу (столичных мэров) — 6 чел.
Чжу-ши (императорских гвардейцев) — 14 чел.
Цзяо-фан-сы-ча (или я-ду) (знаменников главного знамени) — 2 чел.
Цзо-ю-цзинь-у (правого и левого крыла уполномоченных приставов, поставляемых правительством в инородных улусах) — 4 чел.
Юй-хоу-ци-фей (скороходов?) — 16 чел.
Гу-чуй-лин (духовой музыки управители) — 2 чел.
Лоу-ке-шень (?) — 2 чел.
Я-дань-гуань (?) — 1 чел.
Сы-тянь-цзянь (астроном?) — 1 чел.
Лин-ши (историограф главный) — 1 чел.
Сы-чень (часовиков, заведывающих временем) — 1 чел.
Тун-цзюнь (фельдмаршалов) — 6 чел.
Цзянь-цю-бей-шень (ветеринаров) — 2 чел.
Цзо-ю-цинь-сюнь (заслуженных справа и слева от императора?) — 2 чел.
Цзо-ю-лань-цзянь (капитанов) — 4 чел.
Цзо-ю-ши-вей (гвардейцев) — 2 чел.
Цзо-ю-бу-цюе (привратников) — 2 чел.
Цзо-ю-ше-жень (жильцов, стряпчих) — 1 чел.
Цзо-ю-цзянь-и-да-фу (советников) — 2 чел.
Цзи-ши-чжун-шу-ше-жень (делопроизводителей) — 2 чел.
Цзо-ю-сань-ци-чан-ши (постоянной рассыпной конницы) — 2
Мынь-ся-ши-лань (помощников министра) — 2 чел.
Чжун-шу-ши-лань (правитель канцелярии) — 2 чел.
Мин-бянь (подающих знак плетью для восстановления тишины при церемониях) — 2 чел.
Ней-ши-ней-ча (или ши-чжун) — 1 чел.
Чжун-шу-лин (редактор, делопроизводитель, начальник канцелярии) — 1 чел.
Цзянь-мынь-цзяо-юй (?) — 2
Пай-ле-гуань (приводящих в порядок) — 2 чел.
У-вей-ду-чжан (начальник гвардии) — 1 чел.
Суй-цзя-чжу-сы-гун-фын-гуань (доставляющих вещи в палату значков) — 30 чел.
Сань-бянь гун-фын-гуань (3-х очередей доставляющие значки) — 60 чел.
Тун-ши-ше-жень (перевозчики дворцовые) — 4 чел.
Юй-ши-чжун-чен (подающие госуд. историю) — 2 чел.
Чень-хуан-чень (колесничих, возниц императора) — 2 чел.
Ду-вей (префект, столичный) — 1 чел.
Тай-пу-жень (обердинкер) — 1 чел.
Бу-син-тай-бу-линь (походный авгур) — 1
Чжи-гуань-чень-ма (лошадей знаменитых чиновников) — 304 пары
Цзинь-ма (парадных) — 4 пары
Цзя-че-ма (парадной колесницы со значками лошадей) — 28 пар
Людей же всего — 4 239 чел.
Лошадей — 1520.
Заведывал всем этим тай-чань-цинь (начальник жертвенного приказа). У Ляосцев было множество церемоний и значков, но они не обнародовали это (не оставили, не давали в наследие другим государствам).
ТЕТРАДЬ III ПРОДОЛЖЕНИЕ ВНУТРЕННЕГО ОБЗОРА: ЭКОНОМИЧЕСКИЙ БЫТ, УГОЛОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО, РЕЛИГИЯ, ПОЛОЖЕНИЕ И РОЛЬ ЖЕНЩИН В СФЕРЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ГОСУДАРСТВА
ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ЭКОНОМИЧЕСКИЙ БЫТ КИДАНЕЙ
Материальное богатство на всем земном шаре и у всех народов составляет одну из главных основ, обусловливающих политическое могущество народа. С развитием материальных сил развиваются и другие силы: умственные, этические, нравственные и т.д., что и дает возможность народу играть более или менее активную роль в среде других соседних государств, роль на исторической сцене, иметь значение в истории человечества.
Поэтому весьма естественно встречать в истории народов стремление к большему развитию материальных средств, стремление, высказывающееся в различных постановлениях, более или менее обусловливающих правильный процесс обогащения государства.
Кидане в этом отношении не отстали от других народов и стремились, по возможности, развивать свое материальное богатство, лучшим доказательством чего может служить ряд императорских указов и постановлений, помещенных ниже. Но надо заметить, что собственными, единичными силами они сделали бы весьма мало, и только при посредстве цивилизованного Китая, его вековых опытов, им удалось довести свое материальное положение до более или менее удовлетворительных результатов, особенно в деле разработки руд, мануфактурной промышленности и правильных торговых сношениях с соседними государствами. В деле развития скотоводства они, конечно, не могли воспользоваться ничем от Китая, который, занятый несколькими десятками миллионов народонаселения и прилагающий поэтому главное влияние на развитие земледелия и мануфактур, не имел никогда свободного клочка земли для занятия скотоводством.
Впрочем, Киданям, как уже освоившимся с оседлым образом жизни и заимствовавшим от Китая другие роды деятельности, занятие скотоводством не представляло особенного интереса, хотя они не оставляли заниматься им и в период оседлой жизни, и мы видим, что оно находилось у них в цветущем состоянии до самой эпохи Тяньцзо. Более новое дело, мануфактурная промышленность, начавшаяся под влиянием мануфактурного Китая, в их руках достигла также до более или менее удовлетворительных результатов, но была бы еще в более лучшем состоянии, если бы тут не вмешивалась правительственная власть, тот же парализующий тормоз, какой мы встречаем и в других, Европейских государствах, напр., во Франции после падения «правительственного протекторицианизма» времен Кольбера, когда определялась самая мера производства и т.д.[300] Кроме того, мы не можем не заметить в истории династии и того, что частная инициатива в промышленности как-то мало находила сочувствия в правительстве, исключительно считавшим себя функцией всякого начинания. Но вообще общее впечатление, получаемое из рассмотрения экономического состояния у Киданей, довольно благоприятное: видно, что как правительство, так и народ не сидели сложа руки и, по возможности, улучшали свой быт. Не менее светлого оттенка со стороны деятельности правительства проглядывает и в раздаче субсидий, поддержке народа по случаю его бедствий от засух, снегов, саранчи, наводнений и других физических невзгод, довольно часто постигавших эту империю. Только эпоха Му-Цзуна (с 954-968) и особенно Тяньцзо (с 1101-1125) носят на себе мрачный колорит отсутствием разумных предприятий и попечений о благе народа.
ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ОБЗОР (ШИ-ХО, ПИЩА И ТОВАРЫ)
В древнем быту Киданей богатство зависело от лошадей (скота), сила — от войска: первое получалось из диких степей, второе — от народа. Когда случалось дело, то сражались, натягивая лук и садясь на лошадь для объезда границ. Поставленные начальники (фу-ань) приказывали в назначенный час собираться на лошадях. Население, следуя по пастбищам, питалось кумысом; кто умел — стрелял дичину, а иногда употребляли и сырой провиант; разводили скот. Последнее было главное, через это они получили превосходство перед прежним (т.е. прежде были звероловами). Когда же достигли до того, что могли образовать государство, установили государственный парад, то начали строить внутри (столиц, городов) кумирни, храмы, дворцы, вне же установили: провинции, области и города, имели и охранительные учреждения (полицию?). При существовании порядка в государстве, а с упадком могущества, при государственной неурядице, они пали..., мысль о приобретении богатств естественным путем явилась очень скоро: первым самым главным источником обогащения было производство СОЛИ и ЖЕЛЕЗА (добывание), почему в округах Чань-чунь-чжоу[301], Ляо Си и Пин-чжоу[302] было открыто производство этих продуктов в широких размерах, для чего потребовались средства, деньги, установлены чиновники, заведующие самим производством, и множество других должностей. Изложение всего невозможно, поэтому мы представим только описание: 1) земледелия, 2) собирания пошлин, 3) производства соли и железа, 4) торговли, 5) рудного производства (добывания металлов), 6) источников обогащения скотоводства, а затем 7) собирания и производства шелку (на Север от Хуаньхе?), таким образом составим обзор всего династиционного.
ИДЕШИ[303], принадлежащий к императорскому роду (один из братьев Амбагяня), назначенный Эр-ци-му (и-ли-цзинь, эльчи, посланник, правитель) Делесского аймака, весьма добросовестно исполнял свое дело, следя за развитием скотоводства и земледелия, приучая народ к тщательному обрабатыванию полей. Чжун-фу СУ-ЛЕ (Шу-лань), состоя в чине юй-юе (юй-юай? канцлер), приказывал народу: садить тутовые деревья (в Северной части Китая?), пеньку и приучаться ткать полотна. При Тай-цзу, после усмирения бунтовавших против него младших братьев, была наложена легкая подать с войска, а относительно земледельцев было сделано разделение на семейства и души (ху и коу). Но тут встретилось много запутанности: ведомства (чжа-ся) были удалены, поэтому трудно было следить за деятельностью чиновников. В видах улучшения земледелия, Северный Да-нин-е (область) был разделен на 2 округа (бу): они были приняты за образец землепашества для прочих улусов: прочие должны были подражать им.
При Тай-цзуне, Хуй-Тунь 1-й год (937), когда император отправился на Восток для звериной охоты, три КЕ (округа?) доложили, что богатства совершенно истощились, почему император отправил к Северным горам для набора товару, употребляемого на нужды государства (следовательно, раздал также нуждающимся в Восточных провинциях). Относительно развития земледелия при нем мы встречаем следующие известия. Территория, занимаемая кочевьями У-эр-гу (У-гу в пределах Маньчжурии), была обильна травой и хорошо орошалась, почему и приказано оу-ле-хуньскому (Оу-хунь) Си-лину[304] поселиться на этой местности и чтоб плодородные земли реки Хе-ли (Хай-ле?) обратили в земледельческие поля.
В 3-м году (940) указом было постановлено: земли, лежащие близ рек Цзя-ли (?) и Лу-цюй (Керулен), предоставить Оу-цзянь-те-ле-ли и И-сунь-ба-ле Южного департамента, и У-на-хе-ла и 3-м Си-линам Северного департамента для разработки и обрабатывания под хлебопашество. Причем императорский указ приказывал заведующим чиновникам наблюдать за этим и увещевать народ разводить тутовые деревья, усерднее заниматься обработкой полей и пряжей шелка.
В 8-й год того царствования (945) императорский двор имел пребывание у Красных гор[305] (Чи-шань?). На устроенном пиру император разговорился с чиновниками о том, нужно ли увеличивать военные силы. Те отвечали, что военное занятие уважается народом: если народ сделается богатым, то он увеличивает состав войска, а, увеличив его, можно расширить и границы государства. В силу этого совета в тот же год (т.е. 8-й — 945) был издан указ, коим запрещалось войскам по всем дорогам (дао, провинциям) причинять вред рисовым полям, и это обращено в силу военного закона (строго). В г. прав. Инь-ли (Му-Цзуна, с 951-968) Юнь-чжоуский округ[306] представил великолепный рис, почему, как говорят, солидные земледельцы были обласканы (двором).
Затем, в 7-й год Бао-нин (Цзин-Цзуна, 975), от Сунцев был прислан чиновник с просьбой о снабжении хлебом: указом было определено выдать 200.000 ху (2.000.000 доу) для вспомоществования им, но через эту выдачу запасы хлеба не истощились и имели еще остаток.
В 5-й год Цянь-Хень[307] Шэнь-цзун издал указ, в котором говорилось: «Для 5 полей (всех?) не открывать более казенных сокровищ, изменить (уменьшить) народную подать (пошлины, шуй); при появлении саранчи, назначать команды, чтобы, таким образом, бедный народ не бедствовал». Сам император, проезжая город Гао (Гао-чень[308]), всегда смотрел, как женщины улусов И-ши и Вей таскали носилки (для уборки риса). Когда же совсем созревший хлеб нужно было убирать, и не хватало людей, то император посылал на помощь в этой уборке. Кроме того, от некоторых лиц поступили отзывы о плохом положении полей. Так, тай-ши (тай-ша) Хань-де-чжань донес, что войска снова разбегаются, народ бросает занятия, поля заброшены и нужно нанимать работников для их обработки, которые, однако ж, не иначе нанимаются, как из половины.
Чжень-ши-лин (правитель канцелярии?) Ши-фан также донес, что во всех округах Шаньси расположены войска; народ находится в затруднительном положении, хлеб на полях большей частью потоптан, а пограничные войска снова просили жалованья за нынешний год. В продолжение 6-го года (989) были дожди, иней и засуха, что причинило народное бедствие, голод. Вследствие таких нерадостных заявлений Шэнь-цзун издал указ, коим приказывал трем старшинам (цзю), заведывающим сбором пошлин, употребить их на покупку хлеба и цену объявить умеренную, не истинную (бу-ши). Все это было сделано ввиду блага и облегчения народа. Далее, было постановлено, чтобы живущие в деревушке Цзи-би 300 домов (ху) поселить в плодородной местности трех округов: Тань-чжоу[309], Шуньи Цзи-чжоу и снабдить волами и семенами для успешного обрабатывания полей. Далее. В 13-м году тех же годов правления (996) был издан указ, коим приказывалось по всем провинциям устроить и-цань («амбары справедливости», запасные[310]). При осенних и годовых жертвах духам народ, совершающий их, должен употреблять свой собственный материал (хлеб); когда же рис будет отпускаться из запасных магазинов, то чиновники, заведывающие этим, должны составлять список расхода и, в тоже время, выпускать хлеб для вспомоществования народу в неурожайные годы.
Следуя высокой задаче попечения о благе народа и доставлении ему сколько-нибудь снисхождения, знаменитый государь в 15 году Тунь Хо издал указ, коим уничтожал долг Южной столицы в запасных магазинах и, в тоже время, строго запретил всем военным чиновникам охотиться в недозволенное время, что причиняет вред земледелию. Указом от 1-го г. Кай-Тай (1012) было объявлено следующее: «Так как (говорит император), я думаю постоянно о народе, его тягостных повинностях, то поэтому приказываю предоставлять каждому занятие (гун, труд) с годового платежа. Рис же из запасных магазинов более не выпускать для продажи; заброшенные, пустопорожние места и полевые сады обращать в пашни, а земледельцев снабжать волами и семенами для посева».
В год урожая хлеба довольство различалось всюду. Так, в 1-й год Тай-Пин (1021) жители Яньской территории представили обильные произведения земли и в разнообразных видах; император, радуясь такому положению дел, задал пир для бедняков и работников (бобылей) на целый день.
В 9-й год этих же годов правления (1029) Яньскую территорию постиг голод. Ху-бу-фу-ши (помощник улуского правителя) Ван-Цзе униженно просил императора, ввиду устранения несчастья, о постройке лодок и найме работников (матросов) для отправки по морю за рисом в Ляо Дун и привозе этого провианта в Янь. На императорском Совете говорили, что дороги неприступны, неудобны и малоизвестны, и поэтому доставка сухим путем крайне тягостна.
Синь Цзун, по вступлении на престол (1031-1056), тотчас отправил чиновников для осмотра рисовых полей по всем дао (провинциям). В этот же год снова было приступлено к рассмотрению содержания закона о ХУ и КОУ (семействах и душах), и в императорском указе, изданном по этому случаю, говорилось следующее: «Я (император) с малых лет приучался узнавать о положении земледелия, усиленно вел дела, поощряя земледелие (пахание и боронение). Редко слышал (да не будет это и впредь слышно), чтобы при взимании податей брали домашнее имущество (пищу дома) совершенно в ущерб делу земледелия; притом много справедливых постановлений было забыто (утекли и забыты), почему должно, понимая смысл закона (о ху и коу), делать всюду соразмерно и одинаково. Кроме сего, запрещается знаменитым чиновникам (должностным) своевольно требовать от народа рису для приготовления вина... При свадьбах должно приносить жертвы; чиновники должны заботиться о просвещении (вень-цзы, письменах)». В этом уже ясно высказывается дух Шэнь-цзуновых времен, та же заботливость, внимание к нуждам народа. Вообще царствование Синь-цзуна, кроме некоторых оттенков, есть продолжение предыдущего царствования и, бесспорно, должно стоять в ряду светлых страниц истории династии.
В следующее за сим царствование земледелие достигло зенита своего (как говорит сама история). В 1-й год царствования Дао Цзуна (с 1056-1101) на Северо-Западной части государства (значит, в пределах Шамо?) были благотворные дожди на пространстве 3.000 ли (150 верст?), посему цена рису в Чунь-чжоу[311] была на 6 цянь (чохов). В тоже время Западные фани (Си-фани) бунтовали. Император желал принять их под свое покровительство (привлечь, усмирить), почему и приказал Е-люю Тангу[312] набирать народ для усиления (земледелия) производства хлеба, необходимого для прокормления Западных войск (стоявших против Си-фаней). В силу этого указа Елюй Тангу, предводительствуя толпой народа, поселился по обеим сторонам реки Лу-цюй (Керу-лен), и благодаря такой мере хлеба было достаточно, и он, таким образом, был размещен в округе Тунь-чжень[313] и других 14-ти; запасного же хлеба считалось 100 тысяч ху (1 млн. доу), и каждый доу стоил не свыше нескольких цянь (чохов, дешево). Для продовольствия народа и скота и на будущее время была установлена должность ду-чжи-пань-гуань в Южной столице, заведывающая казенными и частными интересами; вместе с тем рассмотрены законы о ху и коу и введено относительно их очень снисходительное постановление; но все-таки были сделаны изменения.
В Средней столице был поставлен ду-чжи-ши (чиновник, правитель), заведывавший делами; в половине года он должен был делать сбор хлеба на 500 тыс. ху (5 млн. доу) для снабжения летучей конницы (цзо-сань-ци-чан-ши). В эту эпоху земледелие дошло до великолепного состояния, а Восточная столица (Дун-Цзин, Ляо-Янь) уподоблялась местности Синь-су (воскресение верности, рай?); в городах: Хай-тун, Инь, У, Суй, Чунь, Тай (последние 3 чжоу?) — и др. с лишком 50-ти внутренних и во всех пограничных чжоу были основаны хо-ди-цань (запасные магазины, шира). Опираясь на постановления Цзу и Цзунов (прежде царствовавших государей[314]), старый хлеб был выпускаем и заменяем новым, народ вообще не имел отвращений от плохих продуктов (?), почему от продажи таковых получали (на каждый мешок) барышу 2 фына (цянь, доля), что, без сомнения, составило 200 или 300 тысяч мешков (ши). При обладании, может быть, такой выгоды, правительство делало увеличения в составе войска, и недостатка все-таки большого не ощущалось; а если и был, то поднялись на хорошую жатву в будущем.
Вот в каком положении были земледельческие силы государства, когда вступил на престол беспечный Тяньцзо (1101-1125) и начал борьбу с усилившимися Цзиньцами. Когда эти последние ворвались в пределы государства, то запасы хлеба были окончательно уничтожены. Бегство Тяньцзо послужило поводом к страшной анархии в народе: толпы из Яньской территории после смерти Чуня бежали в разные стороны; поля остались заброшенными. Только при кратковременном царствовании Лянского Вана Я-ЛИ (второго сына Тяньцзо), поставленного настоянием Елюй Ди-ли (Ди-ле), было еще кое-что сделано для поправления расстроенного государства. Яли приказал кочевникам (цюнь-му-ху-жень, людям и семействам) перевозить (собирать, доставлять) соль и хлеб в запасные магазины; но кочевники, однако ж, вели дело недобросовестно и представляли худой хлеб. Созван был совет, на котором составлена была опись их доставки для более удобного распределения наград (вознаграждений). Сам Я-ли, вопреки желанию своих приближенных вельмож, постановил следующую таксу: за 1 телегу (рису) давать 1 барана; за 3 — корову; за 5 — лошадь; за 8 — 1 скаковую (отличную) лошадь. Недовольные таким щедрым вознаграждением стали возражать, говоря, что теперь 1 баран заменил 2 доу (риса) и, следовательно, такой платы не следует давать (получать), так как она крайне щедрая (легкая). Я-ли, все внимание которого было сосредоточено на привлечение народной массы, сказал на это следующее: «То, что имеет народ (подданные), имею и я; ежели теперь прекратить награды, то может ли народная масса успешно заниматься делом?».
В отделе экономического обзора в истории династии Ляо (Ляо-ши) не помещено ни одного слова о том, в каком положении находились экономические силы в Западном Ляо, существовавшем, впрочем, очень немного времени. Из некоторых отрывочных указаний в бень-цзи (коренных летописях) мы, однако ж, можем составить себе некоторое понятие о положении дел в Западном Ляо. Конечно, им, не укоренившимся среди чуждого им населения и сосредоточивающим всю свою энергию на завоевании теперешней территории (или, по крайней мере, стремившимся к этому), некогда было думать о каком-нибудь постоянном, оседлом занятии на новой местности. И мы видим поэтому, что главная их забота сосредоточивалась на приобретении скота, да и то путем насилия, завоевания; о земледелии же едва ли могла быть и речь.
Начало этого установления также относится ко времени Тай-цзу, который ввел это по мысли главного своего деятеля Хань-янь хуй (по другим, Хань-яньхой). В это время, однако ж, были только зачатки всего государственного строя, и поэтому установление податей и пошлин не было организовано прочно и закончено: окончательное уяснение этого вопроса принадлежит последующим царствованиям. Так, при Тай-Цзуне (с 927-947) была установлена подать с тягловых и домов (динь и ху), принадлежащих к району ведомства 5 столиц: эта повинность (т.е. податная) не имела отношения к прежним, прошлым временам и есть нововведение[315].
При Шэнь-цзуне, в 5-й год правления Цянь Хень (983-1012), дом Юнь-Вей (фамилия), живший в Верхней столице, благодаря своему богатству уклоняется от исполнения взноса податей (которые, значит, взимались как с бедного, так и богатого, что у сменивших их чжурчженей называлось податью УЛИ, чем существенно приносили вред беднякам, на которых, таким образом, падала вся тяжесть податей). Кроме того, для обуздания недобросовестности и подкупа значительных домов были отправляемы чиновники (гуй-гуань, центральные), которые должны были делать соразмерное распределение и по возможности действовать в пользу народа (мин, простого).
Затем в г. пр. Тунь Хо (983-1012), Елюй Чжао было предложено, чтобы на Севере и Западе государства установить для каждого земледельческого (плодородного?) года 1 чиновника чжан-хоу (исследователя), 1 чжи-гун-тянь (правителя казенных полей) и 2-х с командой других чиновников для того, чтобы в должное время, на пограничных местах основывали поля для обрабатывания (тун-тянь, только что начинающие обрабатываться поля), чтобы пограничные караулы (стража) применены были и к собиранию запасов дл прокормления армии. В силу этого разумного предложения в 7-й год Тай-Пин (1027) был издан указ, коим постановлялось: при но-вообразующихся колониях (полях) должно быть чиновникам с жалованием натурой (рисом), причем запрещается самовольно брать для продажи (? самовольно брать товар); поселенных на таких полях земледельцев должно принуждать (?) силой к обрабатыванию; казенные поля не платят податей. Все это постановления касательно казенных полей. Чтоже касается других, частных полей, обрабатываемых наемными работниками, то они разделяются на 2 категории: на поля чжи-сянь-тянь (праздные поля) и чжи-се-тянь (частные поля), с которых по числу му (десять инь, 240 шагов) взимать подати рисом в пользу казны. Более точное их разграничение состоит в следующем.
1) Те поля, которые обрабатывались наемными работниками в продолжение 15 лет и состояли у реки Луань-хе (в пределах Монголии) в открытой местности и с 10-го года вносили подать (приносят доход), назывались чжи-сянь-тянь (досужные?).
2) Поля, лежащие подле гор (впереди и позади гор), не платят податей; поля же 2-х уездов (сянь): Ми-юнь и Янь-ло[316], когда были введены там занятия, вносили подать — это постановление относительно частных полей (се-тянь-чжи).
Был еще особенный род податей, поступавших в пользу посадов. Каждый бу-да-чень (улусный правитель, старшина), захватив в плен людей в сопутствии в походе императора, основывал из этих пленных фу-го (предместья и посады), носившие название тоу-ся. Подати в военных округах собирались по числу рынков и колодцев и состояли в ведении тоу-ся (т.е. управления). Только военная подать (пошлина) бралась в пользу Верховной столицы. После сделали разделение податей военного округа и тоу-ся (пригорода), и они составили 2 категории (податей).
В прежнее время Ляо-Дун, как вновь основанная колония (вновь приобретенная), не заключала контрактов (не платила повинностей), а продажа соли и винных дрожжей была здесь свободна. Но некоторые правители, следовавшие один за другим, а именно Фын-Янь, Сю-хань и Шао-сюнь, в видах коммерции желали доставить выгоду Яньской территории, почему открыли более живые сношения с этой местностью (направили туда путь торговли), и народ (Ляодунский) заметно начал утрачивать прежнее значение, может быть, вследствие этого открылся бунт Да-янь-лина[317] (по другим, Да-лин), который вызвал в тот же год (лянь-нянь) указ императора Шэнь-цзуна, коим восстановлялся прежний порядок вещей и народу предоставлялись прежние выгоды. Начавшаяся затем мирная эпоха имела следствием своим широкое развитие промышленности в этой местности. Южная столица ежегодно брала из трех таможенных палат соль, железо и медные деньги и платила за это тафтой; Да-тун (т.е. Да-тун-фу, западная столица) также ежегодно брала пошлинные деньги из трех палат (сы) и платила за это рисом войску, расположенному в Кай-юань[318] (Кай-юань-цзюнь, военном поселении). Таким образом, народ ежегодно платил подати (пошлины) рисом, за каждый доу которого получал 5 цянь (чохов, связок), почему назначенный туда правителем Елюй Му-цзи униженно просил правительство платить за 1 доу риса 6 цянь (на 1 цянь больше), а также предоставить народу все выгоды хорошего управления.
Необходимость правильных и, след., более широких торговых операций как внутри, так и вне государства почувствовалась еще при Тай-Цзу (916-926), основавшем городок Ян (Ян-чень) у горы Тань (Тань-шань[319]); кроме того, при нем же было обращено внимание на проведение дорог для удобства сообщения по всем провинциям.
Когда при Тай-Цзуне Пекинская территория досталась в руки Киданей, то на Севере от Южной столицы (в северной части Пекина) был основан рынок для обмена разнообразных произведений, причем назначен был чиновник для надсмотра над торговлей. Товары других 4 столиц[320] иуездов Ше-чжоу[321] (т.е. области Шечжоу с ее уездами) стягивались сюда весьма рачительно, сухим путем. Кроме того, для той же самой цели был основан торговый пункт в Дун-пинь-цзюнь-чень: посреди города была выстроена (кань-лоу), разделявшая рынок на 2 части: Северную и Южную, из которых первая наз. Юй-чжунь-цзяо-и-ши (для товаров, шедших с В. и Зап. сторон от города), а последняя — у-лю-ся-цзяо-и-ши (товаров, шедших с полуденной, Южной стороны). Сюнчжоуский[322] Гао-чан (Турфан) и Бохай также вели взаимную торговлю и проникали на юг к Сунцам и во все Северо-Западные кочевья. Товары Гао-ли (Кореи) и Нюй-чженей, состоявшие из золотой парчи, полотен, воску, меду и всех материалов и родов лекарств, также товары Те-ли (то, что у Ху-цяо, в. вероятно, Те-дянь), Мо-хе, И-цзи и проч. инородческих улусов, состоящие из драгоценных камней (ге-чжу), светло-коричневых соболей, рыбьего клея, рыбьих кож, коров, баранов, лошадей (простых и скаковых), шерсти, шерстяных тканей и пр., — все приходили для торговли с Ляо (т.е. ко двору?), которая уже распределяла по своим (зависимым от нее, принадлежавшим к составу государства) кочевьям, по всем провинциям.
В г. пр. Тунь-Хо (Шень Цзуна, 983-1012) комендант Пекинской столицы (хань-цзинь-мо-шоу) донес (доложил), что народ с трудом добывает пищу и просит освободить проход Цзюй-юнь-гуань от пошлин, чтобы свободнее проникать в Шань-си (в пределах Китая) за провиантом и для производства торговли. Кроме того, было постановлено, впрочем, крайне близоруко и стеснительно для развития торговли, чтобы все полотна и парчи, изготовляемые для походных дворцов (синь-гун), не превышали шириной 1 фута и не пускались в продажу (частную, на рынки)[323]. В следующий затем год (минь-нянь) было постановлено: так как в Северном и Южном департаменте (на которые разделялись Сев. и Южные окраины государства) торгующих людей (ши-чань-жень) мало, то нужно их конвоировать 100 телегами улуского войска, которое должно собираться в дороге Кай-ци-фынь, а затем вместе с купцами проникать в И-чжоу[324] для торговых операций.
В 23-м году тех же годов правления для облегчения торговли военному поселению Чжен-у (Чжен-у-цзюнь) и округу Бао (Бао-чжоу[325]) был основан отдельно для них торговый пункт (гьё-чань, торговая площадь).
Руководясь тем же началом доставления народу всевозможных облегчений на поприще торговли, правительство, по предложению Да Вана Северного департамента Елюя Шилу[326], донесшего о недостатке в народе баранов (скота) по случаю раздачи его на жалованье чиновникам, согласилось, чтобы нуждающиеся производили торговлю бракованными баранами и их шкурами в Южной столице и получали в обмен на это тафту (цзюань). При таких более или менее удовлетворительных торговых обстоятельствах (или, выражаясь китайским оборотом, когда верх и низ пользовались удобствами) существовало государство до самой эпохи Тянь Цзо, когда мера податей (пошлин с товаров) была крайне обременительная, самые коммерческие операции рушились, богатства были истощены, а народ находился в затруднительно деморализованном положении.
Законы относительно этого получили начало при Тай-цзу (916-924), когда он отделился от 8 улусов (аймаков) и из древнего Китайского городка (гу-хань-чень)[327] образовал особенный улус, над которым стал правителем. Городок этот лежал на юг от гор Тань-шань, где также находилось соленое озеро, от которого новоосно-ванный улус получал значительную выгоду (впоследствии на этом месте образовался Вей-гу-яньский уезд (Вей-гу-янь-сянь)). Из этого же озера и Кидане (т.е. Киданьские улусы) брали соль. Затем, когда стали делать набеги на Ю (чжоу) и Цзи (чжоу), то обратились за солью к озеру Хо-ла, и из того уже стали брать только для продовольствия войск. Но вообще выгоды от соли, ее обилия были громадны и удовлетворяли потребности всего государства. Торговля солью составляла один из источников обогащения народа.
В г. пр. Хуй-Тун, в 1-й год (937), за услугу Цзиньцам Кидане получили 16 округов (чжоу), но в числе их не было таких, которые лежали бы у берегов океана (?); после, получив пространство земель между реками (хе-цзянь, откуда и город Хе-цзянь-фу), стали извлекать выгоду из выварки морской соли и для этого основали гьё-янь-юань (соляной департамент) в уезде Сян-хе (Сян-хе-сянь[328], «пахучей речки»), таким образом, Янь-юнь (Пекинская местность) явилась доставщицей жизненных припасов (т.е. соли) на Север, где чувствовался в этом недостаток. Кроме того, производство соли открылось и в других местах: в Бохайском Чжень-чень (городе), Хай-ян, Фын-чжоуском[329] Ян-ло-чень (городе), Гуань-цзи-ху (озеро Гуань-цзи) и проч., куда из 5-ти столиц назначались чиновники для заведывания производством, надзором за работами. Но все, что было постановлено относительно этого, все фазисы развития соляного дела проследить дов. трудно, поэтому мы ограничиваемся только этим указанием (слова истории).
Начало их также относится к временам Тай-Цзу (916-924). Самая мысль о разработке руд явилась от сношений с Ши-вей (жившим на Север от Киданей частично в Монголии, частично в пределах Вост. Сибири), земля которых производила много меди, железа, золота и серебра (Нерчинский завод?), а жители б. искусны в выделке медных и железных сосудов. Кроме того, был еще улус Хе-чжунь (хе-чжу), в котором было много железных руд, отчего он и получил самое имя: хе-чжу по Киданьски (на государственном языке) значит железо (те)[330]. Между кочевьями было 3 места, где производилась разработка и выплавка руд, а именно: 1) Лю-сянь-хе (реки Лю-сянь), 2) Сай-инь-чу-гу-р-су (прежде Сань-чу-гу-сы) и 3) Шоу-шань[331].
В Маньчжурии, как мы уже могли заметить, являвшейся первенствующей по богатству естественных произведений и торговли, также была широкая разработка руд. Так, по завоевании Бохайского царства, Тай-Цзу в 1-й год Шень-це (916) изменил наз. существовавшего там те-ли-фу (департамента железного производства) в те-ли-чжоу-ди (землю округа разработки железа), а в уездах Дун-пин-сянь, Бень-хань (Китайском) Сянь-пин-сянь, производивших множество железа, были поставлены цай-лянь (чистилища?), которые заведовали 300 домами (?), доставлявшими подать, и помогали брать таковые со всех мест, где производилась разработка руд. Особенно много разрабатывалось на Востоке (в восточных пределах государства), почему в Восточной столице была учреждена палата ху-бу (ху-бу-сы), заведовавшая улусами и семействами; в Чан-чунь чжоу[332] — цянь-бо-сы (палата для заведывания деньгами и материями, парчой).
Кроме того, Тай-Цзу, возвращаясь из похода на Ю (чжоу) и Цзи (чжоу), заметил признаки серебра и железа в горах ЦЫ (? Халгинском хребте) и приказал основать там шахту. В следующем затем царствовании места разработки руд охватывали уже почти четверть территории, занимаемой государством. Так, в г. прав. Тай-Пин (Шэнь-цзуна, 1020-1031), начиная от Хуан-хе (Шара-Мурени?) на Север, от Иньшаньского хребта до истоков реки Ляо (в пределах Маньчжурии) всюду были устроены рудные шахты, в которых добывалось золото и серебро: рудное производство, таким образом, в это царствование достигло своего апогея, потому что в следующее за сим царствование и при Тяньцзо оно заключалось в тех же границах.
Отец Тай-Цзу Се-ла-ди (Сань-ла-ди), сделавшись эр-ци-му (илицзинь, эльчи?), стал лить деньги[333] и собирать богатства, так как земля производила много меди. Тай-Цзу по наследству воспользовался собранными богатствами и, получив таким образом превосходство перед другими (достигнув границ богатства), мог открыть императорские дела (т.е. принять императорский титул) и, установив монархическое правление, связать разрозненные элементы государства единством законов и начать борьбу с соседними империями (т.е. Китаем).
Деяния Тай-Цзуна на этом поприще ограничивались только установлением 5 правителей (е-тай-ши) рудного дела (т.е. литья?), которые заведовали производством и литьем руд во всех частях империи (в 4 сторонах). Кроме того, Ши-цзинь-тан, обязанный престолом Киданьскому императору, позволил ему (сянь) собирать богатства (медь?) по его границам, что также увеличивало материальные силы государства. На получаемые таким путем богатства содержались отборные войска.
Цзинь-Цзун (968-983) не довольствовался старыми деньгами, которых было недостаточно для нужд государства, и стал отливать новые. Такие новые деньги были отлиты в годы правления Цянь-Хень (975-983), наряду с которыми, однако ж, употреблялись и материи (полотно), бывшие прежде во всеобщем употреблении вместо медных (металлических) денег.
При Шэнь-цзуне (с 983-1031), когда стали разрабатывать ДА-АНЬСКИЙ хребет, то нашли там богатства (медь), собранные Лю-шоу-гуаном (Китайским полководцем во времена Амбагяня), почему все это препроводили в палаты, заведовавшие литьем металлов (у-цзи-сы). Старые деньги, однако ж, не были изгнаны из употребления в государстве. Так, мы встречаем известие, что в г. пр. Тай-Пин (1020-1031) употреблялись одинаково как новые, так и старые деньги. Эта одинаковая ценность как старых, так и новых денег была причиной того, что деньги стали сосредоточиваться в руках граждан, и правительство должно было открыть внутренние кладовые (казначейства), когда нужно было выдавать жалованье войскам Южной столицы[334].
В г. пр. Кай-Тай (1012-1020) указом было постановлено: бедные и недостаточные люди во всех провинциях (дао) по закону сравниваются, т.е. мужчины и женщины, и, состоя казенными работниками, получают по 10 вень (?); по окончании работ возвращаются к своим семействам. Кроме того, на заведывающих чиновниках лежала обязанность ежегодно, весной и осенью, делать угощения чиновникам (цзянь-ши, ведущим работы), но не превышая меру, потому что литье металлов было только в Восточной столице, а самый закон получил начало в г. пр. Цинь-нин (Дао Цзуна с 1056-1065). В этоже время был издан указ, коим запрещалось торговать медью и железом, дабы воспрепятствовать частной промышленности в отливке монет[335]. Руководясь мыслью: иметь как можно более денег в пределах государства и не выпускать их за границу, Дао Цзун издал указ, коим также запрещалось выпускать железо и медь (медные деньги) за границу к Уйгурам, и закон этот применяли со всей строгостью. При нем были деньги 4 родов по годам правления: a) сянь-юнь (1065-1075), b) тай-кань (1075-1083), c) да-ань (1083-1092) и d) шоу-лун (1092-1101). Самый состав монет делался из хорошей меди, которой употреблялось 1 шу (1/24 унции), и счет денег также отличался от древнего. По указу императора, некто Ян-цунь-сюй вытребовал из палаты ху-бу-(сы) старый долг ее, равняющийся 400.000 связок; сверх этого чу-ми-чжи-сё-ши (наз. чина в Сенате — секретарь?) Лю-шен, сделанный ху-бу-инь (правителем улусов и семейств, старшиной?), ежегодно вносил 3.000.000 связок, которые и назначались в распоряжение чу-ми-ши Южного департамента (юань), который должен был выдавать субсидии народу по случаю разных физических бедствий. Кроме того, со всех дворцов шли деньги для пограничной стражи (бянь-шу-жень-ху).
Вообще, можно сказать, что в это время, хотя и не имели полного совершенства в финансовых делах, но все-таки стояли далеко выше прежнего и можно сказать, что были даже богаты (фу).
В последние же годы этого царствования (т.е. Дао Цзуна) в урожайное время траты очень уменьшались, литье же денег было на старых началах (по старым образцам[336]), но все-таки чувствовался недостаток, несмотря на то, что получали субсидию (т.е. правительство, двор? в 1 миллион связок) от Хай-юнь-фо-сы (буддийской кумирни Хай-юнь); закон же относительно отпуска за границу государственных денег не очень строго проводился (несмотря на то, что финансы были не в блестящем положении).
При Тянь-Цзо (1101-1125) сделана перемена в литье металлов (монет): в г. пр. Цянь-Тун (1101-1110) и Тянь-Цинь (1110-1119) отлиты были новые монеты (по годам правления), но это не помогло бедственному состоянию государства; департаментные кладовые были без запасов; расстройство было всеобщее (или, выражаясь по-китайски, верх и низ в затруднительном положении).
По свержении слабой фамилии Яо-нянь (Ё-ни-ши) и привлечении всех бу-ло посредством ласки Тай-Цзу начал делать частые вторжения в соседние государства и грабить там скот. Это увеличивало материальные богатства новообразующегося государства, добавляя выгоду как самому Тай-Цзу, так и кочевникам (бу-ло), участвовавшим в его походах. Народ был более или менее снабжен и, след., доволен. Когда же основатель династии получил трон (т.е. принял императорский трон), то делали вторжения уже в более широких размерах, ниспускаясь в Хе-дун (в. Сань-си), а после — в Бей-цзюнь-сянь (уезд, ниже лежащий), захватывали там коров, лошадей (простых и скаковых) и баранов, число которых простиралось до 100.000 и более. Чу-ми-ши[337] Елюй Се-чжень[338], усмиряя Нюй-чженей, захватил у них с лишком 200.000 (?!) лошадей, которые, разделив на табуны, пускали по пастбищам на привольной местности, отчего скот увеличивался, но в границах (не превосходя чрезмерно), п. ч. и скот имеет свои законы? Увеличиваясь с одной стороны, он в тоже время уменьшается с другой (от разных физических причин), таким образом, постоянно находится в законе равновесия, равномерности с тем количеством пищи, которую может давать ему известная местность.
В г. пр. Сянь-юнь (Дао Цзуна, с 1065-1075) некто Сяо То-хуй[339] был сделан ма-цюнь-тай-бао-шань-шу (министром коноводства?), который заведовал делами коноводства, разбирал ссоры и тяжбы между кочевниками (букв. верхом и низом, Севером и Югом) и утверждал (составлял) списки всех лошадей.
Сверх того, что имели подданные государства, лошади получались еще от и вассальных государств (зависимых номинально), а именно: Дун-даньское государство (Бохайское) в годовую дань предоставляло 1.000 пар лошадей; Нюйчжени — 10.000, Чжунь-бу и У-ду-веньский[340] те-ли-гунь (правитель улуса У-ду-вень) каждый по 20.000 пар, Западное (?) Ся[341] и Ши-вей — по 300 пар; И-лу-ту, Бо-хо-ли, Ао-ло-му (Ао-ли-ми), Фу-чжу-ли (Фу-пу-ли), Те-ли и проч. представляли по 300 пар.
В видах устранения ссор с Сунцами из-за пастьбы лошадей на их территории, а также, может быть, не желая давать возможность этому государству пользоваться иногда скотом, Киданьское правительство издало постановление, коим запрещалось переходить границу с Сунским государством и пасти там скот. Кроме того, дань-сянские лошади (Тохоньского улуса, родового) иногда паслись в пределах царства Ся, отчего стада перемешивались — на это также последовало запрещение. Вообще количество лошадей (скота) было громадно: оно простиралось до 1 млн. и более. Во избежание путаницы и неудобств при таком обилии были поставлены чиновники, которым приказывалось заведовать этим и предлагать на утверждение правила для постановления более правильных отправлений между кочевниками, часто спорившими из-за скота — можно сказать, что почти во все времена существования династии (200 с лишним лет) стада находились в удовлетворительном (даже блестящем) положении. В первое время царствования Тяньцзо (1101-1125) лошади разделялись на табуны (цзюнь), коих было 10.000 (т.е. много?). В каждом табуне было не менее 2.000 голов (1.000 пар[342]).
По древним постановлениям Цзу и Цзунов, всегда выбирали для пастьбы несколько десятков тысяч (?) лошадей и обыкновенно останавливались для этого на местах сюнь-по и цинь-цян'а[343] (у Восточного Океана), после чего лошадей перегоняли в местность Янь-Юнь (Пекинскую). Затем снова выбирали несколько десятков тысяч пар и отпускали в поле на весь год (4 времени года), а остальных распределяли по другим местам, так что известная местность никогда не истощалась в корме для них, а через такую благоразумную меру пастьба лошадей не представляла затруднений, и лошади находились в отличном состоянии. Но в последние годы, при столкновении с сунцами, иноземцами, а после — Цзиньцами, число лошадей значительно уменьшилось (на 6 и 7 %), и хотя цена на них значительно возвысилась, но численность все-таки значительно уменьшилась, и даже негде было купить (не было места для покупки). Впрочем, презирая постановления, покупали чиновнических лошадей (казенных), следовавших при войске; кочевники также часто (незаконно) продавали их во множестве. Вследствие таких затруднений самая охота за зверьми также должна была страдать (т.е. при дворе). Точных, положительных известий относительно древних Сун-мосских лошадей, а также всего, что было у Линь-я[344] Елюя-Даши (когда он удалился на Запад), никаких нет, а есть только слухи, следовательно, трактовать об этом мы не можем.
Чтоже касается соседних государств, доставлявших подарки (би) ко двору Ляо, и вассальных (шу-го), доставлявших дань (гунь) из произведений земли, их богатств (скота и пр.) в государстве, то они сами жаждали помощи и подарков. Когда же коренное государство (бень-го) рушилось, то и их значение исчезло...
Ляоская земля[345] была (и есть?) по большей части (полу...) утесиста и песчана; сверх того, она не отличалась и хорошими климатическими условиями: в продолжение трех времен года (весны, осени и зимы) многое часто зябнет. Весной пашут, осенью жнут. Когда же придет время уборки, то клейкое и болотное просо бывают не совсем удовлетворительны для жатвы по той причине, что земля большей частью утесиста и песчана, и растения (хлебные) не получают должной силы из почвы. Но Ляосцы следили за хлебопашеством, желали поощрять (т.е. выдавать пособия) голодных милостями, в трудных же случаях немало употребляли и строгих мер. Но вообще чувствовалось обилие, которое распространялось и на соседние государства. Это более или менее удовлетворительное положение материальных сил государства не имело других основ, как научение народа правилам и порядку, которые имели силу закона. Кроме того, есть еще известие о том, что они имели бумажные деньги (чу-би), но вообще по обилию страны, ее богатству нельзя думать (нет и достоверных данных), чтобы они прибегали к такой искусственной мере.
ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА УГОЛОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО КИДАНЕЙ
Кидане в своем младенческом состоянии, во времена бродячей жизни по горам и пастбищам, не имели, как это и следовало ожидать, уголовных кодексов, потому что первобытные нравы, благодаря своей относительной чистоте и безыскусственности, чуждые тлетворного прикосновения разлагающих пороков и отличающиеся поэтому меньшим процентом уголовных преступлений, не вызывали потребности введения репрессивных, карательных мер уголовного закона. Но познакомившись с удобствами городской, оседлой жизни, посвятив себя, так сказать, уже более широким интересам тогдашних образованных восточных государств, этот народ тем самым возродил в себе страсти к приобретению богатств, хитрость, необходимую для более дешевого приобретения удобств и наслаждений в жизни, одним словом, окунулся уже в сферу порока, всегда являющегося следствием городской, страстной жизни — а через это, очевидно, должен был вызвать со стороны правительства ряд мер и постановлений, направленных к пресечению анормальных проявлений, не соответствующих условиям благоустроенной гражданской жизни.
Но так как Киданьское правительство было новичком в избрании подобных репрессий, да и самые пороки подданных новоутвердившегося хуан-ди были восприняты ими от не совсем безупречных обитателей Срединного государства, то весьма естественно, что правительство в издании уголовного кодекса руководилось, если не китайскими началами, то, во всяком случае, заимствовало оттуда некоторый отттенок взгляда на наказуемость преступлений и самые меры наказания, потому что, хотя мы и видим, что на территории, занимавшейся Киданями, жило много Китайцев, и сам Киданьский народ, в последнее время династии Ляо заметно слился с коренными обитателями занимаемой ими местности и, следовательно, влияние Китайской расы, ее культуры и пороков было в широкой степени, все-таки мы не можем думать, чтобы это влияние Китая было так сильно, что поглотило собой все индивидуальное народа, или было сильно и в первое, начальное существование этого народа, когда он жил у Сунь-мо и на Юго-Восточной окраине Сяньбийских гор, откуда он, натурально, вынес свои индивидуальные особенности, свой собственный характер, особенное миросозерцание, что он и проявил в своей религиозной жизни, в деяниях на исторической сцене, и следовательно, не смог не внести его в свое уголовное законодательство.
Здесь, в этом уголовном кодексе, благодаря большому распространению наказания преступника смертью мы не можем не видеть того обстоятельства, что законодатель имел своей целью не исправление (которое всегда чуждается наказаний смертью), а кару, возмездие за совершенное преступление, имел, так сказать, субъективный взгляд на преступления, относя их лично к себе, к оскорблению своей верховной власти, а не как на нарушения против условий государства, общества, редко прибегающего к уничтожению физического существования преступника, а большей частью наказывающего его морально, удалением с территории, ссылкой.
Вообще все восточные уголовные законодательства страдают этим недостатком, всегда в них, прежде всего, бросается в глаза несоразмерность наказания со степенью преступного деяния и, следовательно, жестокость.
Между Киданями мы встречаем это как результат их связи с Китаем, где верховная власть граничит с деспотизмом и смертная казнь сильно развита, отчего с принятием на себя такой же власти Киданьские Хуанди и стремились проводить тот же Китайский взгляд в уголовных законах, часто наказывали преступника смертью.
Что же касается закона конфискации (цзи-мо?), то вместе с Монтескье, который в своем «Духе Законов»[346] проводит ту мысль, что Восточные деспоты вообще избегают раздражать народ (?), что это наказание вообще не пользуется популярностью на Востоке, мы можем сказать тоже самое, основываясь в данном случае на положении этого закона у Киданей, по которому конфискованное имущество по большей части не переходило во власть Хуанди, а раздавалось как награда низшим чиновникам; притом самый закон применялся дов. редко и только для важных политических преступников, замышлявших ниспровержение верховной власти, за бунт (возмущение) и непокорность. Так, напр., при Дао Цзуне была конфискация имущества у наложниц и сыновей Са-ла, Тобуцзя и др., несправедливо обвиненных И-синем в заговоре против императора о возведении на престол его сына Жуй'я (И-ло-хань'я).
Но среди всех мрачных, карательных постановлений, обусловленных, однако ж, историческою необходимостью и всем строем тогдашней жизни, мы не можем не видеть много светлых лучей, проглядывающих в уголовном кодексе Киданей. Так, например, Киданьские Хуанди стремились уничтожить самоуправство господ со своими рабами, не позволяя первым наказывать последних смертью без обвинения в преступлении и т.д.; отменили клеймение лица преступников (особенно из высших слоев общества), что мы, однако ж, встречаем в большом ходу в уголовных кодексах Китая; стремились парализовать коварство и пристрастие чиновников в постановлении приговоров, назначая для этого особенных чиновников, ревизоров, которые в тоже время ускоряли ход дел; следили за нравственностью чиновников, установив для этого центральный департамент (чжун-юань, колокольный? при Тай-цзу, 6-й год Шень-це) и мн. другое, что, пожалуй, в совокупности искупает то трагичное впечатление, какое выносит читатель из предлагаемого обзора.
Не могу пройти молчанием еще одного очень характерного явления в области законодательства Киданей, а именно, что Киданьское правительство последнего времени существования династии, в эпоху Дао Цзуна, ясно высказывалось в пользу старого порядка вещей, прежних узаконений Цзу и Цзунов, которые, вылившись в первую эпоху образования государства естественным путем без посторонних, чуждых влияний, естественно, должны были более соответствовать потребностям государства, были более близки по своему принципу социальным условиям народа Маньчжурской расы. Видно, что чувствовалось какое-то недовольство существующим порядком, создавшимся под сильным влиянием Китая, сознавалось, что это влияние усыпительно действует на народ, и правительство стремилось пересоздать общество, возвратить его к простоте прошлых времен посредством введения строгих, но правых и возвышающих народный дух узаконений Цзу и Цзунов. Тоже самое явление встречаем мы и в истории сменивших их Чжурчжэней, при пятом Маньчжурском государе Ши-цзуне (с 1161-1189), также сознававшем усыпляющее влияние Китайской обстановки и стремившемся поэтому возвратиться к прежней, простой, но сильной эпохе своих Северных предков.
Успели ли Кидане в своей мудрой, но слишком запоздалой мысли? Ответ на это мы находим на последних страницах их истории, в развязке той кровавой драмы, которая, как известно, кончилась уничтожением политического существования когда-то сильного народа — выходца из лесов Маньчжурии.
Уголовные законы были сначала введены для войска (дисциплины), а затем перешли и в область гражданскую (букв. церемонии), когда в местах необработанной и голой пустыни (хун-хуан) появился народ, имевший сильное и неспокойное войско. Только со времен Чи-ю[348] (т.е. Хуан-ди с 2697-2597), когда начались, открылись первые возмущения, стали вводить уголовные законы для уничтожения несправедливости и сладострастия (страстей) народа. Употребление этого закона, конечно, нельзя было прекратить. Впрочем, император Яо (с 2357-2255) был снисходителен к народу и даже приказал 3 министрам (сань-хоу[349]) быть милостивыми и ценить заслуги в народе (т.е. принимать во внимание при постановлении приговора заслуженность гражданина). Бо-и (?) издал уложение, которое наказывало народ только за уголовные преступления, поэтому оно и названо СИН (уголовным) и введено сначала в войске, а затем перешло и в сферу общественной жизни граждан. Прежние государи (ваны — при династии Чжоу — титул главы империи) были покорны небу, земле и 4 временам года, почему и образовали 6 ведомств (министерств), к которым, как составная часть, принадлежало учреждение, заведовавшее осенними уголовными постановлениями (цю-цин и цю-син-гуань)[350].
Ляосцы же по своему военному устройству государства запрещали СВИРЕПОСТЬ, СКРЫТНОСТЬ и СЛАДОСТРАСТИЕ, но не прежде издали уголовный кодекс, как постановили законы (фа) относительно 5 платьев (т.е. домашнего, обыденного обихода). Военная дисциплина была строга и соответствовала требованиям времени: может быть, через это самое и войско имело значительные успехи вне пределов государства.
При Су-эр-вей-хань'е (Цзу-у-ке-хань, Цзун-ке[351]), Неле (Цзун-ши, цар. рода) за свою добродетель (зато, что возвысил самого Цзунке) был сделан Эр-ци-му (Эр-де-му?) и, вместе с тем, заведовал смертною казнью (уголовным департаментом).
При Тай-Цзу и Тай-Цзуне законы получили уже большую силу, потому что в это время всегда опасались вторжения неприятеля, поэтому должны были быть всегда готовы и притом обладать военной дисциплиной, строго следуя установленным правилам. Такая дисциплинарная система, очевидно, не могла не возвысить значения самих законов, возродить к ним любовь в среде народа как силе, дающей возможность установить порядок и лучшее положение дел. В следующее за этим время, при их потомках, не было уже такого натянутого состояния, жизнь текла уже более спокойной колеей, и самые уголовные законы не играли такой роли, как прежде, перейдя таким образом в сферу гражданских отношений, в такую область, где применение их не отличалось особенною строгостью, более необходимой в войске для утверждения крепкой дисциплины.
Впрочем, 2 последующих государя (Цзуна) Цзин-Цзун (с 968-983) и Шэнь-цзун (983-1031) имели особенную известность в установлении различных родов истинного наказания (букв.: имели чрезмерный слух).
Киданьские уголовные постановления разделяются на 4 вида:
1) смерть (се);
2) ссылка (лю);
3) арестантские работы (ту);
и 4) палочные удары, батоги (чжан).
Смертная казнь подразделялась: на удавление (цзяо), отрубление головы (чжань) и медленное повешение (линь-чжи). Кроме того, сюда же причисляется и закон конфискации (цзи-мо).
Ссылка[352] по мере вины разделялась на ссылку в пограничные города и в земли родов (бу-чжи-чжи-ди). Если ссылка была отдаленная (т.е. в отдаленные места), то ссылали вне всяких (?) границ; если же назначалась еще более отдаленная, то штрафовали правителей, удаляя от места (т.е. должности).
Арестантские работы были 3 видов: 1) на всю жизнь (чжунь-шень); 2) на 5 лет и 3) 1 год. Но в последующее время сделали смягчение в этом законе, и вместо ссылки на всю жизнь стали давать 500 плетей, а после уменьшено даже до 100. К этой же категории наказаний относился и закон клеймения преступника, т.е. он применялся всегда для преступника, приговоренного к арестантским работам.
Палочные удары простирались от 50 до 300. При каждых 50 ударах, сверх того, били еще песочным мешком[353] (т.е. мешком, наполненным песком).
Кроме того, были наказания: му-лань-да-бан (большая деревянная палка) и те-гу-до. Му-лань-да-бан была 3 видов, т.е. удары ей были 3-х степеней от 15 до 30: 15-20; 20-25 и 25-30 (?). Те-гу-дой давали 5-7 ударов.
За тяжкие вины наказывали ударами песочного мешка, сначала по задней части (шуй — гу), а затем по 4 членам (се-чжоу).
При допросах и пытках имели снаряды: лу и си-чжан (т.е. толстые и тонкие палки). Доходили даже до употребления ОГНЯ и БИЧЕЙ. Толстые палки были 20 родов, а тонкие — 3-х; удары простирались от 30 до 60. Бичи и огонь были также в употреблении (при пытках — аутодафе?). При каждых 30 разах подвержения огню давали 300 плетей; при 50 — 500 плетей (бичей).
Пытка употреблялась при допросах во всех делах; если преступник не сознавался, то это исследовали.
Класс чиновников за обман в казенных делах и за возмущение народа, если преступнику свыше 70 и ниже 15 лет, может искупать вину денежной пеней. Выкуп совершался медью, по числу палочных ударов: за 100 палочных ударов платили 1.000 чохов. Кроме того, были законы па-и (8 совещательных?) и па-цзун (8 позволительных).
Закон ЦЗИ-МО (конфискации). Он начался с Тай-Цзу, когда он был в звании та-ма ге-сай-те (тамачжун?). В последующее время при Хе-тао-цзинь-хань (Хень-де-цзинь-ке-хань, Цинь-де) приказано было заведовать этим юй-юе Ши-лу. Постановлением было узаконено, чтобы все принадлежащее дому главных преступников отбирать в Хань-ли (род особенного института, вроде наших опекунских советов?). Дальнейшая судьба этого закона была следующая. При императрице Чунь-цинь (жене Амбагяня) было постановлено, чтобы при акте конфискации доносили чжань-лань-цзюнь'ю (дворцовому казначею).
При Ши-цзуне (947-951) было отменено последнее постановление[354]. При нем же было постановлено: родственники императорского дома (вай-ци, с женской стороны) и также дома чиновников, достигших права наследственной передачи управления (ши-гуань), за НЕПОКОРНОСТЬ, ВОЗМУЩЕНИЕ и БУНТ подвергаются закону цзи-мо, и их имущество переходит в ведение (хань-ли). Впрочем, относительно других преступников, не принадлежащих к вышеописанной категории, было оставлено постановление императрицы, т.е. при акте конфискации доносили дворцовому казначею. Имущество таких преступников переходит во власть дворцов и раздается в награду низшим чиновникам. Тут также употреблялось наказание му-лань-да-бан, относительно устройства которой при Тай-Цзуне было постановлено: лицевую сторону этого снаряда делать гладкой, заднюю же — шероховатой. Возмутившегося вельможу (да-чень) не наказывали му-лань-да-бан, а только песочным мешком. Во времена Му-Цзуна (951-968) относительно устройства му-лань-да-бан было сделано следующее: выделанной кожей обшивали самую палку, длина которой равнялась 6 вершкам, а ширина 2 верш.; рукоятка длиной 1 фунт.
Ссылка в арестантские роты (на арестантские работы) особенную организацию получила в г. прав. Чжун-Си (Синь-цзуна, с 1031-1056), а наказание палочными ударами организовано в г. пр. Сянь-Юнь (1065-1075 Дао Цзуна). Прочие же роды наказаний не были во всеобщем употреблении и не были установлены по форме, освящены законом, почему об них нечего и сказать.
При Тай-Цзу, в начале его царствования (916), многие дела решались быстро; за возмущение, смотря по степени вины, тотчас постановлялось решение. Впоследствии, при возмущении его младших братьев, справедливость (величие закона) требовала установления более сложных и строгих разграничений (законов). Родственники князья (Цинь-Ваны 1-й степени) за последование в возмущении устранялись от заведования подстоличными жителями (?) или же бросались с высокого и крутого берега и умерщвлялись. За разврат и крайнее возмущение разрывали телегами, которых для этого назначалось 5. За возмущение против отца или матери, несмотря на то, было ли это оскорбление, поношение или непокорность (факт, возмущение), т.е. несмотря на степень вины, вдевали раскаленное железное шило в рот преступника и убивали[355].
За соучастие в преступлении по вине наказывали батогами, кот. было 2 рода. Большими наказывали за тяжкую вину (самую высшую) или взыскивали 500 чохов, а малыми наказывали за меньшую вину или взыскивали 300 чохов.
Карая ту же непочтительность, правительство постановило страшные казни: преступников хоронили живыми, стреляли чертовскими стрелами (гуй-цянь), расстреливали пушками (пао, род оружия вроде пушки), разрубали и разбрасывали по частям (чжи), но это уже относится к тяжким наказаниям, которым, однако же, подвергались как простые, так и знатные.
Вот, как слышно, какой указ был издан в г. под цик. знаками!!! (при Амбагяне): «Я, — говорил император в этом указе, — пришел от Севера, п. ч. вселенная враждовала и вела брань, благосостояние пало, многое пришло в упадок. Теперь, устроив дела, мы отдыхаем от битв, заботясь о благе народа. Чиновники явились нашими помощниками — вот значение моего царствования. Заботясь о благе народа, мы постановляем, чтобы в приговорах суда не было коварства и хитрости, почему приказываем цзай-сяну[356] (правителю Вай-сану) Северного департамента СЯО ДАЛУ и проч. разными путями (т.е. всеми средствами) достигать правильности решений — да имеют к нам (Ляо) почтение и уважение! Желательно, чтобы это было достигнуто».
В 6-й год Шень-Це (Тай-Цзу, 922), когда были усмирены все северные варвары (родовичи Амбагяня и другие народцы), Государь, обращаясь к близстоящим вельможам, сказал[357]: «В каждом государстве есть много дел самых разнообразных и требующих разграничения, поэтому, если закон будет издаваться неправильно (бу-мин, объясняться народу), то как можно управлять народом? Также: как может узнать народ о запрещении? В силу этого я постановляю, чтобы вельможи заведовали управлением; для Киданей и всех Северных (Восточ.) варваров (чужеземцев, фаней) должны быть изданы особенные законы (фа); для Китайцев же установить другой кодекс (люй, уголовный, более строгий?)». Кроме того, в этоже царствование был восстановлен (?) особенный институт, носивший наз. ЧЖУН-ЮАНЬ (колокольный, центральный департамент), специальной целью которого было разоблачение чиновнических пороков, их преследование или, скорее, недопущение нарушений закона, т.е. тоже значение, что и у нашей полиции. В этот институт народ приносил жалобы на несправедливость чиновников. При Тай-Цзуне (925-947) управление Бохайцами основывалось на Китайских законах[358]; прочее же не имело перемен.
За отравление полагались батоги и ссылка с семейством вместо, что приготовляют яд (лекарства)[359].
В г. прав. Хуй Тунь, 4-й год (941), некто из императорского рода (хуань-цзу) лань-цзюнь СИ-ЛИ (Ше-ли) замышлял отравить переводчика Цзя-ли и пр. По исследовании преступления (уже совершенного) 2 преступников наказали батогами и вместе с женами сослали в ссылку к роду, жившему по р. Цзюй ба-ли-му[360], где занимаются приготовлением снадобьев (лекарств), и этим самым как бы указали на их преступление.
Вот еще факт. При Ши-цзуне, в г. прав. Тянь Лу, 2-й год (949), некто ТЯНЬ-ДЕ, Сяо Хань и Лю-ке[361] со своим младшим братом ПЭН-ДУ и проч. совещались о бунте. По расследовании этого, вышел приговор, которым Тянь-де приговаривался к наказанию пыткой, Хань был сослан, а Лю-ке и Пэн-ду были отправлены (?) к хе-ге-сы (хакасы, тогда усилившиеся на счет уйгуров). Вина этих 4 людей была одинакова, а наказания — различны. Да и вообще в век этой династии мы встречаем дов. часто подобные явления: чем здесь руководилось правительство, допуская такое разнообразие наказаний за одну и ту же вину — неизвестно. Может быть, правительство избегало сложности в постановлениях уголовных приговоров, постановляя в кодексах только одни общие слова, точно так, как мы видим и при Му-Цзуне (с 951-968), когда была совершена страшная казнь над рабом госуд. тестя (го-цзё) чжань-лань-цзюнь'я Сяо Янь'я Хе-ли, приговоренным к рассечению. В это дело были замешаны и другие — Ела и Тули, не достигшие, однако, возраста вменяемости преступления (букв.: не достигли возраста, позволяющего брать жен), почему императорским указом и было постановлено: назначить таковым отсрочку до 16 лет, когда рабу (слуге) вменяется преступление. Более точных и сложных разграничений мы не видим в их кодексе.
В следующий за сим период развития уголовных наказаний, в эпоху Му-Цзуна (951-968), мы видим, что эти наказания превосходят всякую жестокость. Тут уже не задавались никакой мыслью о пресечении преступных деяний в массе, ее исправлении, имеющем своей целью благо, нет, тут была только страсть, безумная жажда крови самой верховной власти, не чуждой и других пороков. Вот к какой хитрости прибег «власть имущий», чтобы отчасти замаскировать свои позорные деяния. Еще при прежних государях было постановлено, чтобы при дворцовых пиршествах вывешивать на высоком месте объявление (бяо-ши), которыми преграждался вход во дворец посторонним лицам. Какой-то ЧЖО-ХУ (Чу-гу), может быть и вполне вероятно, подученный самим императором, после вывешивания такого объявления обыкновенно снимал его и прятал в густой траве, почему люди, имевшие надобность ко двору, не видя объявления, проникали туда и, таким образом, попадались в руки ложного правосудия. Ловушка эта особенно была назначена для капиталистов (ли-жень), от которых расточительный двор мог поживиться, потому что это было поводом к тому, что у них отнимали богатства. Император страшно любил пиршества (попойки) и звериную охоту и совершенно не обращал внимания на дела государств, управления. Частные дела также были в пренебрежении. Если подавалась жалоба о просрочке, то делали вызов несвоевременно и самовольно. Самые дела тормозили то по причине некоторых несоблюдений и противоречий с законом, то по причине пиршеств уменьшали самое значение дела или изменяли самый состав его. По злобе схватывали невинных и предавали казням. Узаконив, прибавили наказания огнем и железом, гребнями и много такого, чего не перечислишь; или же резали по рукам лезвием, отрубали голову, связанных расстреливали и сжигали, отрубали руки (ладони) и ноги, разрывали рот, на мелкие части ломали зубы, вывертывали плечи и голени, ломали поясницу и др. Трупы же выбрасывали на поле, для чего приказали воздвигнуть склеп (стену), где число «награжденных» смертью простиралось до 100 (?) и более. В столицах основали тюрьмы, чтобы помещать туда арестантов. Все эти жестокости объясняются отчасти, если принять во внимание тот факт, что император верил в чародейство и, по совету какой-то колдуньи Си-ку, употреблял человеческую печень на составление лекарства, чтобы продлить свою жизнь на долгие времена, что и было одной из причин его ненависти к людям и желания привлечь войска (чжун, полчища). После, однако ж, он уразумел ее ложь и убил при одной военной конной скачке.
После казни Хе-ли (см. выше) наказание смертью сделалось еще чаще, а самый разгул в ночных оргиях усугубился. Заведовавшие при нем управлением, его клевреты (у-фань — чжань-шоу-жень), со всех сторон представляли дела о пытках и казнях, что не прерывалось, хотя некоторые и пробовали просить милости («печаловались»), но подобное заступничество навлекало только больший гнев и даже казнь просящих. Бывшие при дворе вельможи, в силу императорского указа, боялись выступить с заступничеством, хотя и могли это делать и даже действовать открыто: подаваемые советы не уважались. К общей массе крови, пролитой жестоким сластолюбцем, надо причислить и казнь ШОУ-КЕ и НИНЬ-ГУ, которая совершена была при следующих условиях. Некий день-цянь-ду-день-цзянь (адъютант-пристав) Елюй И-ле-хе (И-ла-хе) взвел на них обвинение в том, что они, заведуя фазанами, от незначительной вины бежали, скрываясь от строгости преследования своего владыки (для которого, надо знать, птицы и звери (олени) были гораздо ценнее людей). Император разгневался на это и приказал их казнить, разрубив на части.
Другой подобный же случай наказания из-за плохого надзора за оленями, когда 65 человек, связанных сразу, положили свои головы на плаху, а 44, обвиненные в возмущении, были наказаны батогами. Все это наваливается в общую груду злодейства мрачной эпохи Му Цзуна (с 951-968). Последних также хором приговорили к смерти, но Вань-цы БИ-ШУ[362] и пр. подали голос против этого — император внял их заступничеству.
Применение уголовных наказаний, как мы видели выше, касалось тех случаев, когда задевались личные чувства императора, когда преступление совершалось в сфере тех предметов, которые были всего ближе к его сердцу. Так, когда некто Фоде провинился в несвоевременном отпуске корма оленям[363], к которым он был приставлен как смотритель, отчего животные стали болеть и падать, то гнев императора не знал границ: он сначала наказал преступника насильственной смертью[364], а затем убил.
По высказанной выше причине, что в уголовных карах времен Му-Цзуна мы не видим какой-нибудь разумной цели, направленной для блага народа, а только личную безумную страсть самого законодателя, можно было бы пройти вниманием эту эпоху, но я оставляю ее в обзоре для того, чтобы ярче отделить следующие за ней эпохи развития уголовного права, эпохи Шэнь-цзуна, Синь-цзуна и Дао-Цзуна, важные без сомнения, по своим последствиям и по деятельности самих императоров-законодателей.
Но прежде, чем перейти к рассмотрению следующей эпохи развития уголовного права, эпохи Цзинь-цзуна, я укажу на последний и, может быть, единственный проблеск гуманных чувств в душе Му-Цзуна, впрочем, проявившийся в нем под конец его царствования и не принесший поэтому никаких благотворных результатов в деле развития общества путем установления истинных репрессивных мер, сдерживающих народные страсти. Когда некто Тай-юй (наз. чина) Хуа-ке[365] явился с своими советами прекратить жестокость, то образумившийся несколько император сказал: «Когда я пьян, — не следует подавать мне бумаги (приговора) для утверждения, когда же я просплюсь, то, по исследовании, докладывать, но только самую сущность дела (концы речи) и без остановки, потому что это ведет к трудности». И хотя так высказался, но жестокость все-таки стояла страшная, и, кроме того, самые постановления (уголовного характера) не передавались вельможам и, таким образом, не доходили и до массы, не знавшей поэтому о сфере запрещений...
Фактически же доказательством того, что Му Цзун вовсе не заботился о благе народа, служит уничтожение им центрального департамента, основанного (или возобновленного) при Тай-Цзу с целью следить за нравственностью чиновников, о чем мы узнаем уже из последующей эпохи Цзинь-цзуна, возобновившего вышеозначенный институт.
После смерти убитого своими слугами Му Цзуна на престол, как известно по истории, вступил Цзинь-цзун (968-983), до того скрывавшийся. И первым делом его было, конечно, устранение клевретов покойного императора, И-ла-хе и др., как таких лиц, которые не могли быть помощниками императору в деле установления разумных уголовных постановлений, направленных на благо народа. Впрочем, в это царствование мы замечаем какую-то слабость в применении уголовных наказаний и в тоже время много внимания к нуждам народа. С вышедшим самовольно из заключения Си-инь'ем, сыном Ли-ху (Лу-ху) (3-го сына Тай-цзу), он начал поступать несколько сурово, сказав ему, что он не разграничивает правды и лжи, и снова приказал его заключить, но затем, по совершении описи преступников[366] в государстве, простил. При нем же, как я заметил выше, был восстановлен центральный (или колокольный) департамент[367], так как народ страдал от несправедливостей и не имел места для подачи жалоб: императорским указом было постановлено снова возобновить его и вылить новые колокола. При нем, как я уже говорил, замечалась не строгость в применении уголовного закона, что наглядно доказывается тем фактом, что когда какой-то чжунь-ши (наз. чина) САЛА-ЛЕ нечаянно наткнулся на св. знамена и опрокинул их — за что должен был подлежать наказанию палочными ударами до смерти, — император простил его. Конечно, тут была какая-нибудь более или менее темная поддержка со стороны лиц, близких к императору, как говорит об этом и сама история. Относительно поимки и преследований преступников также были предприняты меры, но советники государя отзывались о них, как слабых, потому что эти разбойники были большей частью закоренелые злодеи, взросшие под сенью прошлого царствования. Государь заботился, однако ж, более всего, кажется, о благе своих приближенных вельмож и родственников. Так, когда один раб Ускан Вань Шу[368] подал жалобу на своего господина, то император, несмотря на представление чиновников о розыске, сказал: «Я знаю эти плутни: если допустить одному жаловаться на своего господина и назначать для этого судебных следователей (допрос, ань-вень), то, пожалуй, и другие станут подражать ему, почему, во избежание и для прекращения (?!) подобных жалоб, приказываю казнить раба (?!), чтоб не давать потачки». Из этого мы можем видеть, что царствование Цзинь-цзуна в сфере применения уголовных наказаний не отличается безупречностью и полной гармонией с требованиями справедливости.
В следующее за сим царствование мы видим, что уголовное законодательство достигло широкой степени развития благодаря истинности в применении уголовных наказаний и просвещенному взгляду на них самого законодателя, который, взросши под влиянием благих советов своей матери императрицы Жуй-Чжи, оставшейся по смерти Цзинь Цзуна регентшей (ше-чжень) государства и советовавшей ему упражняться «в ведении государственных дел», указывая на необходимость обширных знаний закона. Под таким влиянием, говорю, законодатель выказал в своей деятельности относительно постановлений в сфере уголовных законов и необыкновенную энергию к пресечению зла со стороны чиновников, и, в тоже время, гуманную заботливость о благе народа путем установления уголовных мер, вполне соответствующих потребности времени. Его продолжительное царствование (48 лет, с 983-1031) есть самое блестящее во всех отношениях в законодательной деятельности династии, есть, так сказать, ядро всех ее деяний, блестящее выражение общего направления, принятого народом. Общий дух его уголовно-законодательной деятельности связывается как с предшествующей эпохой Цзинь Цзуна, так и последующей Синь Цзуна, потому что в его время мы видим отчасти последование той же личности в применении уголовного закона, какую встречаем в уголовно-законодательной деятельности Цзинь-цзуна; а с другой стороны, его деятельность явилась образцом для последующего Синь Цзуна.
Вот как сама история говорит о его уголовно-законодательной деятельности: «Относительно управления (в области уголовной) в это время сделаны перемены (реформы); утверждены законы; приказано также, чтобы во всех делах проводить принцип гуманности (жень-синь), особенно в уголовных законах (приговорах) должна быть строгая осторожность».
Желая обобщить уголовный кодекс, его постановления касательно разбора дел между Киданями и Китайцами, часто враждовавшими между собой и поэтому накликавшими на себя кару закона, правительство Шень Цзуна постановило одинаковую степень применения закона как для той, так и для другой стороны.
Вот как строго ограничивало правительство права господ над их рабами (ну-бей, рабами и рабынями) и, в тоже время, наказывало самих господ. Указом от 24-го года Тунь Хо (983-1112) постановлено: «Господин за умысел о бунте, хотя бы и не нарушил закон (не взбунтовался), подлежит ссылке; смертной же казни повинен тогда, когда убьет своего раба или рабыню без представления причин (обвинения); если же рабы или рабыни возмутятся и будут приговорены к смерти, то командировать чиновника для того, чтобы вельможа не убивал самовольно».
Кроме того, было сделано некоторое улучшение прежних постановлений, а именно, по прежним законам, Киданьские люди за совершение 10 смертных грехов (ши-е) подлежали казни, и связанные трупы их 3 дня лежали на площади. Указом от 12-го года Тунь Хо (995) было постановлено, чтобы 1 гостиница (трактир?) заведовала похоронами казненных преступников тотчас после казни.
Замечаем еще и обратное явление в развитии закона. Так, по древним узаконениям постановлялось, чтобы потомки цзай-сянов и цзе-ду-ши, пожизненно выбиравшихся на сии должности, за вину возмущения подлежали ссылке и палочным ударам, причем избегалось клеймение лица (цинь-мэнь). Указом в 29-м году того же правления (1011) было определено, чтобы таких лиц только клеймить, но не наказывать ссылкой и батогами, и распространить это в одинаковой мере (для всех?). Ясно, что правительство старалось действовать более нравственным, просвещенным путем, наказывая, так сказать, только морально, позором в обществе, не причиняя преступнику физических страданий ссылкой и батогами.
Правительство Шэнь-цзуна, как я уже и выше заметил, стремилось к введению более мягких мер в уголовных приговорах и, в тоже время, энергически действовало против коварства чиновников, заправлявших судебными приговорами, назначая для этого особенных ревизоров, дававших скорый ход и самим делам. Так, в 8-й ГОД КАЙ-ТАЙ (1012-1020) постановлено: «Так как за воровство 10 связок по прежним законам постановлялась смертная казнь (чу-сы, особенный род смертной казни, считающийся несколько слабее чжань-синь), но такой закон оказывается тяжелым, почему и повелеваем: закон чу-сы применять тогда, когда воровство будет простираться до 25 связок». За воровство же ниже этого назначается ссылка.
Заботясь о прекращении несправедливости и пристрастия в уголовных постановлениях, которые (т.е. пристрастие и несправедливость) происходили, может быть, от того, что в прежнее время императорские указы, как известно из «юй-ши-тай-чжен» (башни императорской истории), передавались ГУН-ФУ-ФЕНЬ (дворцовому следственному отделению), а затем да-ли-си (прокурорская палата, уголовная), которые по исследовании тяжб и ссор делали доклад, и что хань-ли-сё-ши (секретарь академии, Сената) рассматривал дело, а чжень-ши-ше-чжан (президент, делопроизводитель?) обнародовал решение. Может быть, ввиду всей этой юридической запутанности и сложности, которая может безнаказанно действовать на пути неправды, правительство постановило сяо-цинь (младшего вельможу) с неограниченными (букв.: подобно истинному императору) правами, но не остановилось и на этой мере, а пошло дальше. Тотчас по совершении описи преступников по всей империи несколько раз были командированы чиновники по всем дао (провинциям) для обследования решений и устранения коварства во всех его изгибах. Эти посылаемые чиновники должны были избегать несправедливости и коварства, след., правительство отправляло уже таких лиц, на которых вполне можно было положиться.
Всюду мы видим гуманное начало, высказывающееся или в решении тех, кто строго применяет закон, или в совершенном прощении преступления. Так, когда жители (бу-минь) 5-го департамента были наказываемы палочными ударами до смерти своим старшиной (чжан) Фону за то, что имели худые латы и оружие, уже само собой развалившееся, то император страшно рассердился на такую строгость в применении закона и приказал устранить самого Фону, чтобы не производил подобные жестокости. Когда Да-р-хань и На-ван-шу-ке[369] за смелые речи касательно дворцовых дел, сказанные в пьяном виде, должны были по закону быть приговорены к смерти — император прощает их, позволив искупить вину (денежной пеней?).
Те же жители 5-го департамента случайно оставили огонь, достигший до Му-е-шань (свящ. гора при слиянии Шара-Мурени и Лоха-мурени) и истребивший местность, за что также должны были поплатиться жизнью (от палочных ударов), но император простил их без всякого возмездия.
Даже прощалось воровство у более или менее значительных лиц, правительственных органов. Так, когда некто Дабахе[370] стал тайком воровать домашнее имущество у Цзи-чжоуского Вана Линь-цянь'я (?), и когда по расследовании преступления он должен был подвергнуться смертной казни посредством разрезания (жень-ла), Линь Цянь простил его по случаю одного торжества и не подверг наказанию.
Чиновники, окружавшие императора, были, однако ж, недовольны такою снисходительностью гуманного императора и просили увеличить наказание за воровство палочными ударами. И, действительно, было бы несколько странно, если бы мы видели крайнее снисхождение и прощение преступлений в тот век, когда так мало было сдерживающих сил, широкого развития просвещения народа, хоть бы даже и китайскими тенденциями. Само правительство, конечно, сознавало, что если оно совершенно покинет путь строгого применения закона к преступным деяниям массы, взросшей под влиянием строгого милитаризма времен Тай-Цзу и Тай-Цзуна (о чем выше), а затем видевшей, может быть, своими глазами еще большую строгость времен Му-Цзуна, след., более или менее свыкнувшейся с этим, считавшей такой порядок вещей нормальным (подтверждение чего мы можем видеть и в нашей русской истории), то при такой обстановке не могло выйти много хорошего, и, пожалуй, повело бы к общему расстройству государственного организма. И вот, когда некто На-му-ку (На-му-гу, Аввакум?!) провинился в воровстве около 13 раз, и этого по самому обилию преступлений нельзя было простить, то и определили наказать торгового казнью (т.е. казнить и оставить на площади), а вслед за сим вышло повеление:
Им определялось: за 3 воровства наказывать клеймением лба и ссылкой на арестантские работы на 3 года; если же попадется в 4-й раз в том же преступлении, то клеймить лицо и ссылать в каторгу на 5 лет; если же попадется в 5-й раз, то применять чу-сы (жизни и смерти?! род смертной казни), но относительно последнего, смотря по тяжести кражи, должно просить особенного указа.
За преступную связь наказывали сечением спины, ввиду уменьшения см. казни. Так, когда цзинь-ши (наз. чина) Лю-ке-у-гу-сы (прозвание)[371] намеревался (?) сблизиться с женой Циского Вана, а затем бежал, скрываясь от кары закона и надеясь на прощение, а после, по случаю праздника «тысячи возврастов» (хуй-цянь-лин-цзе), пришел с повинною и был прощен, но императорским указом было постановлено, чтобы все прислуживающие (цзинь-ши) и телохранители (ху-вей) собрались на место экзекуции, и виновного наказали только сечением спины (соб. отрублением спины) при всем торжественном собрании чинов, как бы давая знать и им о возможности подобного наказания, но более всего, конечно, для того, чтобы сильнее подействовать на самого преступника, покрыть его срамом публичного наказания.
В это время, в последние года Тун-хо (1012), правительство прекратило все торжества и занялось внутренним управлением: составлением списков народа, их жалоб, тяжб, которые и препровождались во дворец; но по причине обилия таких представлений должностные чиновники стали больше нарушать законы, действовать несправедливо, почему в г. пр. Тунь-хо сочли за благо поскорее решать всякие споры и тяжбы и освобождать преступников, так что в 2-х округах Ичжоу[372] и Пинчжоу в это время тюрьмы были пусты (!), а в 5-й год Кай-Тай (1017) тоже было уже во всех провинциях (чжу-дао?!), так что стало заметно, как подул ветер уничтожения уголовных наказаний (!).
В силу таких обстоятельств чу-ми-ши (правители департаментов) не имели трудных дел в государственном хозяйстве и даже не занимались сами разбором тяжб, а все исполнял Эр-ци-му (или-цзинь, иличань). Так было при 2-х чу-ми-ши, следовавших друг за другом, Сяо Хо-чжо и Сяо Пу[373].
Но затем стали доходить слухи о новых ссорах и тяжбах, потому что тогдашние граждане (ши-жень, современники) по наследственности привыкли к коварству и заводили ссоры, отчего светлый характер (гао-фынь) этой эпохи несколько уменьшился. Побуждаемый такими обстоятельствами, император в г. прав. Тай-Пинь, 6-й год (1026), издал указ, в котором он говорит о разделении империи на 2 департамента — Северный и Южный — ввиду устранения столкновений 2-х наций (т.е. Киданьской и Китайской), и затем о необходимости применения закона одинаково к богатому и бедному, потому что в противном случае появится неудовольствие в народе и, след., нарушение закона. Вот этот указ: «Я (государь про себя) имею в своем государственном ведении Киданей и Китайцев, посему разделяю свое государство на 2 отдела: Северный и Южный департаменты, ибо желательно удавить жадность и обман, а также надменность и тревожное состояние обеих сторон (т.е. Киданей и Китайцев). Если же закон станет разграничивать богатых и бедных, то непременно появится неудовольствие и ропот, появятся нарушители закона, и нельзя будет увещевать, но для устранения недовольства и есть чиновники, которые могут проникать к двору и представлять о народных нуждах».
«Печально только то, — говорит далее указ, — что побочные родственники внутреннего рода (ней-цзу-вай-ци) много полагаются на милость и действуют подкупом... Если не обращать внимания на это, то закон перестает действовать, рушится, почему от сего времени для дорогих родственников (гуй-цы) по обжаловании ими дела не разбирать, большое оно или малое, и одинаково назначаются прокуроры (се-ань-вень, завед. допросом), которые делали доклад».
Относительно деятельности Северного и Южного департаментов было постановлено следующее. Эти департаменты, сделав допрос и разъяснив самые мотивы преступления (букв. истину), составив протокол, должны делать доклад, а не объявлять это силой закона (не приводить в исполнение). По принятии доклада они должны просить сообщения о нем, а по доставлении сообщения (или утверждения верховной властью) приводить в исполнение, т.е. назначать наказание, смотря по вине преступника.
Последним актом деятельности этого законодателя было дополнение и перемены в уголовном кодексе и приведение его статей в надлежащее состояние. Указом от 7-го года Тай-Пин (1027, смерть Шэнь-цзуна последовала в 1031) внутренним и внешним вельможам (да чень) было постановлено: «В статьях закона есть недостатки, почему определение соразмерности наказания затрудняется, в силу чего статьи закона должны дополняться и изменяться по инициативе Верховного Совета (шань-чжи-и)».
Более подробнейшее понятие о статьях уголовного закона и составлении самого кодекса мы получим при следующем обзоре.
В первые моменты деятельности этого императора мы замечаем как бы противоречие той мысли, которая была высказана нами при определении общего характера законодательной деятельности Шэнь-цзуна, а именно: что деятельность последнего явилась образцом для последующей, т.е. той, которую мы намерены обозреть. Но такое противоречие только кажется на первый взгляд и вовсе не находит себе поддержки в основном характере деятельности нового законодателя. Надо знать, что этот законодатель в начале своего царствования находился под сильным влиянием своей матери, императрицы Цинь-Ай, вышедшей бог знает из какой среды и обладавшей страшным честолюбием[374]. Страстная интриганка, не чуждая жестокости, она, конечно, не могла дать новому императору такого же светлого понятия о государственных делах, как императрица Жуй-чжи, воспитавшая образцового государя династии Шэнь-цзуна: эти женщины были диаметрально противоположны друг другу. Но Син-Цзун недолго находился под влиянием своей матери, и, как говорит история, жестокость страстной интриганки после первых дебютов не нашла себе сочувствия в новом императоре, видимо, жаждавшем другой обстановки. Он вышел из-под ее опеки и явился самостоятельным деятелем, во многом подражавшим своему отцу, но порой проявлявшим и то неутрачиваемое влияние, какое вынес он при первой поре своей политической жизни. Однако ж, мы видим, что он всюду следовал гуманному началу своего отца и даже, кажется, обратил и свою мать на ту же дорогу, потому что после, как увидим ниже, она старалась проводить тот же гуманный Шэнь-цзуновский взгляд в сфере применения закона.
Вот что было на первых порах законодательной деятельности Синь-цзуна — замысел о возмущении наказывался смертью. Так, когда по вступлении Синь-Цзуна на трон предков императрица Цинь-Ай, желавшая доставить своим братьям как можно больше значения, открыть дорогу к почестям, — для чего, конечно, нужно было устранить все на пути к предположенной цели, — подучила их (Фынь-цзя-ну и пр.) открыть обвинение против некоего Чу-бу и пр., замышлявших, будто бы, о возмущении при содействии императрицы Жень-де[375] и их жен, и когда под влиянием советов той же Цинь-Ай приняли за истину это ложное обвинение, то императорским указом Чу-бу и др. 10 человек с императрицей Жень-де были признаны виновными (это тоже род наказания?), а 44 с лишком человек были наказаны смертью; имущество их было конфисковано, а императрица Жень-де была сослана в Верхнюю столицу (Линь-хуань-фу), а затем, по проискам Цинь-Ай, пославшей тайно убийц, была умерщвлена[376]. Торопились убить и других лиц, обвиненных в заговоре о возмущении, и приказали не входить с протестами и «печалованием» за преступников.
Сила императрицы Цинь-Ай, однако ж, вскоре пала, потому что она замышляла доставить престол мл. сыну и ниспровергнуть существующий порядок, за что и была удалена в Цинь-чжоу (в пределах Верхней столицы), а затем, явившись к двору, не встретила там уже прежнего сочувствия...
И, таким образом, Синь-зун, выйдя из под опеки матери, хороший (хао) титул (минь, имя) переменил на радостный (си). Закон о наказании был ослаблен; дел затевалось мало; милость же была широка: прощали многое, даже избавляли от смерти и тюрьмы, особенно раскаявшихся.
Для пресечения уклонения чиновников от наказания, а также взяточничества был издан указ (1-й год Чжун-си, по другому — Цзинь-фу), коим запрещались означенные нарушения закона.
Последовало смягчение (или уменьшение) закона касательно суммы кражи из казенного имущества. В прежнее время в Южной столице были назначены 3 чиновника (сань-сы), заведовавшие выпуском 3-х фаянсовых медных сосудов (ци) для поддержки ценности денег, выходящих из этой же столицы по 10 связок. Указом императора было постановлено, что тот, кто украдет вещами, оставшимися от выплавки, на 5 связок, подвергается закону чу-сы (смертной казни). Теперь же было постановлено: закон чу-сы применять тогда, когда воровство таковыми вещами будет свыше 20 связок, и самые сосуды выпускали весом в 5 фунтов.
Мы выше видели, что Шэнь-цзун постановил клеймение лица преступнику, заменив этим батоги и каторгу, может быть, руководствуясь тою мыслью, что это сильнее будет действовать на исправление преступного субъекта. Син Цзун поступает также, но затем по совету чиновников делает некоторое изменение: он избегает клеймения лица у виновных и допускает только знаки на плечах и на затылке, не желая, как говорит сам указ, наносить вечное бесчестие лицам более или менее заслуженным (потомкам заслуженных домов) и в тоже время, как и Шэнь-цзун, ограничивает права господ над рабами.
«По докладу чиновников во 2-м году царствования (г. пр. Чжунь-си, 1033): в прошлый год изданным указом виновные в возмущении и сладострастии (нарушении закона), принадлежащие к наслед. домам, подвергаются арестантским работам на всю жизнь, наказанию ударами молота по голове и клеймению лица, и за 1 вину не следовало бы наказывать 3-м наказанием. Следует, по крайней мере, избегать клеймения лица». В силу такого совета вышел императорский указ, в котором говорилось: «Если провинившийся сознает свой проступок и раскаялся, то такого человека не только прощать, но и предоставлять ему те же права и употреблять на службу. Клеймо на лице человека делает ему бесчестие на всю жизнь, и Я очень сострадателен, поэтому отменяю клеймение лица, но если будет содеяно преступление, и виновный в силу этого будет приговорен к каторге на всю жизнь, то такому резать только затылок (ставить клеймо на затылке)». Ежели раб или рабыня возмутится и убежит от своего господина, и ежели при этом украдет вещи у него, то сему последнему все-таки не позволяется клеймить лицо, а ставить только знаки на плечах или затылке.
Кроме того, было постановлено: за первое тайное воровство клеймить правое плечо, за 2-ое — левое; за 3-е — ставить клеймо на правой стороне затылка, за 4-е — на левой. Если же преступник совершил в 5-й раз воровство, то наказывать смертью (чу-сы).
Вот что было сделано в этом отношении. В 5-й год Чжун Си (1036) вновь издали статьи закона (чжи-тяо), и по изданному указу императора чиновники должны были каждое утро (каждый день) препровождать и обнародовать их по всем дао (провинциям) с приложением привесок (цзуань). От времен Тай-Цзу и до сих пор при издании статей приказывали советоваться с древними узаконениями. Всех уголовных наказаний было, как известно, 6 (т.е. главных): смерть, ссылка, палочные удары (батоги) и 3-х степеней арестантские работы (каторга). Всего же в кодексе статей было 547.
Стараясь также, как и Шень Цзун, применять строгие постановления закона как можно мягче и снисходительнее, Синь Цзун указом постановил: «Если старшие и младшие братья учинят воровство, то должно подвергать смерти, но только прежде старших, а затем, когда будет совершено вторичное преступление, то тогда и младших. Если же у них не будет сыновей, то младшие братья освобождаются от казни. Чтоже касается смешанных нарушений закона (преступлений вань-фа), как-то: принятие подкупа, бесстыдные слова, приказание идти передать ложные императорские указы, воровство дани внешних государств (вассалов — вай-го?!) — такие преступления не наказывать смертью».
За обман и обмен чиновнических печатей на лошадей также следовали прощения. Так, когда кочевники (ю-му) стали тайком променивать на чиновнические печати лошадей, за что как чиновник, так и обменивший должен был подвергаться смерти, император сказал: «Не жестоко ли за 1 лошадь убивать 2-х людей?»
Как я уже выше заметил, императрица Цинь-Ай впоследствии несколько изменилась под влиянием окружающего и стала высказываться уже с совершенно другой стороны, со стороны уменьшения уголовных наказаний, особенно по делам обвинения в заговоре против существующего порядка, за что наказывалось строго. Так было в 2-х обстоятельствах. В первый раз, когда раб Цзюнь-Вана Тебу'а Мо-ло-цзи обвинял своего господина в том, что тот недоволен двором и имеет замысел, желая перемен, и когда, по бездоказательности раба, он должен был подвергнуться наказанию за клевету, то императрица Цинь-Ай подала свой голос против наказания и просила не уничтожать доверия к его господину, едва не подвергшемуся закону конфискации (цзи-мо).
В другой раз, когда цзедуши (этот чин мы встречаем и в Китае при Танской династии) войска Нинь-юань («успокоение отдаленного») Сяо Бо отнял у Уэргу-Делесского сянь-гуня Далу[377] жену и сделал ее своей наложницей, за что должен был подвергнуться наказанию батогами, императрица Цинь Ай и тут выказала свою деятельность, дав совет избавить его от наказания, а только лишить власти. За убийство человека, особенно в пьяном виде, иногда (по случаю праздника) делалось прощение. Так, когда мей-лень (мейрень) Гу-ден совершил таковое убийство в пьяном виде и бежал, по случаю праздника хуй-юнь-шоу (долгоденствия) вышел манифест, коим он избавлялся от наказания.
За шпионство также следовало прощение после предварительного допроса. Так, в день именин (день рождения) младшей сестры императора Циньго (та чум) Царевны у императора было торжество. Один музыкант из свиты (труппы актеров) императора Чжен-до-бень был подослан Сунцами шпионом. Вельможа (да-чень) узнал об этом и сделал ему допрос с пыткой, но затем простил.
Однако ж, под конец законодательной деятельности Синь Цзуна мы видим, что дух Шень Цзуновских времен несколько стушевался, и именно потому, что издан ряд законов, весьма строго наказывающих за безделицу, а именно: за стрельбу на запрещенных местах, назначенных для охоты императора. Здесь мы не можем не видеть того субъективизма в законе, которого я коснулся в общем взгляде, того, так сказать, эгоистического мотива в издании закона, который мы нередко встречаем в Восточных законодательствах и который по-настоящему должен бы был избегаться как не находящий себе источника в народных нуждах, в интересах государства. Относительно этого вышел такой указ: «Все чжан-лань-цзюнь'и (т.е. дворцовые казначеи) и пр. за стрельбу оленей на запрещенных указом местах подвергаются 300 палочных ударов и не смеют просить наград; младшие цзянь-цзюнь'и за тоже преступление подвергаются 200[378] палочных ударов и понижаются в чинах, чтоже касается народа, то он за возмущение подвергается 300 ударов».
Кроме того, правительство Синь-цзуна строго разграничивало казенные и частные интересы, и поэтому частных лиц, взявших тайно чиновнич. (казенные) вещи, подвергало ответственности наравне с обыкновенными ворами. В указе, изданном по этому поводу ко всем должностным (знаменным) чиновникам, говорится: «Тот из частных людей, кто возьмет чинов, принадлежности (у, вещи, печати, значки и проч.), должен считаться настоящим вором».
Этим закончилась 25-летняя законодательная деятельность Синь-цзуна, и надо отдать справедливость, что если она не чужда была некоторых недостатков, то в общем повторяет собой светлый век прошлого царствования.
Теперь мы приступим к обзору законодательной деятельности Дао-Цзуна.
В деятельности этого государя, как я уже говорил выше, мы замечаем поворот, имеющий своим основанием печальное положение дел внутри государства, несмотря на два предшествовавших блестящих царствования. Об этом состоянии разлагающегося общества мы можем, прежде всего, заключить по тем постановлениям императора, которые были направлены против существующих анормальных уклонений как народа, так и чиновников. Эти грозные постановления имели своей цельной точкой: уничтожить самовластие и пристрастие чиновников и присутственных мест в постановлении судебных приговоров; устранить бесполезные тормозы и «московское волокитство» в решении дел посредством установления чиновников для немедленного решения на месте без представления двору, как это было прежде; ввести добросовестность и истинность в допросе поручением этого более преданным и честным лицам; парализование хитрости и коварства, при этом (т.е. допросе) уничтожение взяточничества (Указ г. пр. Шоу-Чан, 1092, 5 луне); единство закона для 2-х первенствующих народностей — Киданьской и Китайской, окончательное организование самого кодекса путем радикального изменения некоторых статей, основывающегося на началах древних установлений. Вся эта область деятельности поистине составляет светлую страницу в истории династии и отводит самому законодателю почетное место наряду с самым просвещенным и лучшим законодателем династии — Шень Цзуном. Впрочем, сам Дао Цзун не отличался твердостью и стойкостью характера, чему лучшим доказательством служит темная интрига сильного министра его И-сунь'я (по другому И-синь'я), в которой погибли как жена императора СЮАНЬ-И, так и сын его — ЖУЙ (И-ле-хань). Как говорит история: «Хоть император знал о кознях своего любимого министра, но не мог противостоять ему», конечно, по слабости характера.
Кроме того, не могу пройти молчанием очень любопытного явления, встретившегося на страницах о зак. деятельности этого царствования, а именно, определения самим указом цели установления закона, ясно выказывающего восточный субъективизм. В этом указе говорится: «Закон постановлен для того, чтобы узнавать народную преданность престолу...» По нашему европейскому взгляду, конечно, мотив установления закона совершенно различен от высказанного указом Киданьского императора. Европейские юристы признают, что закон устанавливается не для того, чтобы массы проявляли преданность престолу, власти, его устанавливающей, а с тем, чтобы сдерживать народные страсти, пресекать пороки, вредные в деле государственного развития и общественной безопасности... Ясно, что Китайско-Киданьская юриспруденция смотрит на это со своей точки зрения — и да не поставим ей сие в порок и поношение, ибо Азия — не Европа, там народ живет под другими условиями, при другой обстановке, и требовать от него Европейских взглядов — слишком педантично и бессмысленно...
Вот что постановило правительство относительно ведения дел в присутственных местах. Указом 1-го года Цин-Нинь (1056) ко всем сунь-ду-бу-шу (прис. местам улусов, дворцов и столиц?) было постановлено: «Если встретятся неясности и темнота в деле, то должно докладывать лично государю; остальным же делам, не имеющим неясности, давать должный ход. Устранив ложь и клевету в деле, по исправлении и прочтении выставлять на площадях (для всеобщего сведения?)[379].
Стремились к единству в приговорах согласно с приказами и установлениями для всех родов (бу-цзу). Вот что называлось в изданном по этому поводу указе во 2-м году Цинь-Нин 10-й луне (1057): «Цзюнь-чжан-ли (окружные старшины и правители), а также все бу (улусные правления) и все подведомственные им чиновники в решениях дел, касающихся заключения и смерти, должны следовать приказам, установленным для всех родов (бу-цзу)».
Ввиду прекращения проволочек и медленности в делах, особенно касающихся воровства, было определено разбирать дела на самом месте совершения преступления, в ближайшем прис. месте, без отношения ко двору. По «Бень-цзи» (цз. 21) мы читаем: «Во 2-й год в 6-й луне воровство появилось во многих местах: слышно, что все дороги (лу) страдают от них». Под влиянием таких обстоятельств правительство издало постановление: «В прежнее время все провинции (лу и дао, дороги) в уголовных решениях касательно смерти дожидались решений от двора, почему являлось препятствие (медленность) относительно разбора дел. Ныне же каждое дерзкое воровство по истинном дознании и расследовании должно наказываться тотчас, без представления двору». Под тем же годом по «Бень цзи»[380] мы узнаем, что тюрьмы (тяжбы, дела по тяжбам?) в Южной столице очистились (опустели), почему и последовали награды коменданту (мо-шоу) и низшим чиновникам.
Боясь, что чиновники присутств. мест провинций не могут исследовать в подробности все мотивы преступления, что при допросах может вкрасться недобросовестность, указ в 4-й год того же правления (Цинь-Нин, 1060) постановил, относясь к левому и-ли-си-би (эльчи, канцлер, не дели-бань-ли?): «По прежним указам видно, что великие имели право приговаривать к смерти, и что были чиновники, заведывавшие решением дел, но мы боимся, что они не могут исследовать в подробности весь состав преступления, почему от сего дня постановляем: оставить дорогам право допроса и пыток, но поручить заведывание допросом (т.е. решением) приближенным чиновникам, которым строго наказать, чтобы действовали без пристрастия, когда постановляет решение. Если же будет пристрастие в допросе, то принимать меры для доклада императору».
Указом в 1-й год Сянь-юнь (1065) было определено: «Заключенных в тюрьме, но не имеющих домашнего имущества (бедняков) пропитывать казенным провиантом». Из этого мы можем видеть, как экономично было Киданьское правительство, не беря на себя расходы по содержанию преступников, имеющих средства, определяя таковые (т.е. расходы) только для неимущих. У нас...
В 6-й год Сянь-Юнь (1071) императорским указом констатировалось: «Так как нравы Киданей и Китайцев неодинаковы, а государственные законы нельзя различать (для каждой нации), то и повелеваем те-ли-гунь'ю (телигунь (голова)) СУ и чу-ми-ши И-СУНЬ'Ю установленные статьи все соединить в кодекс, а относительно последующих приказаний должно принимать меры к их записи в общий свод. Чтоже не войдет в кодекс (не будет приобщено к нему), должно приниматься к сведению и, в тоже время, покуда существует отдельно для применения к управлению». Кроме сего, древние постановления г. пр. Чунь-Си (Синь Цзуна) были преобразованы. Прежде за воровство в 25 связок назначалось наказание чу-сы, теперь же была прибавлена 1 статья: «Если воровство будет простираться до 50 связок, то только за это подвергать наказанию чу-сы». Кроме того, сделали сокращение 2-х статей относительно того же закона о воровстве и, таким образом, составили 545 (прежде 547 по Тай-цзу'скому кодексу). К 173 статьям уголовного кодекса (люй) прибавили 171, что и составило всего 789 статей (545+173+71). После, прибавляя последовательно, достигли 1.000 с лишком статей, которые и были распределены на отделы и рубрики (лей-ле). Но этим еще не довольствовались, и в г. прав. Тай Кань (1075-1083) было постановлено, чтобы снова сделать прибавление в уголовный кодекс в порядке статей, и т. образом сделали прибавку 36 статей. По причине новых завязывавшихся дел выходили отдельные постановления (указы императора), и в 3-й год Да-Ань (1086) постановили прибавить еще 37 статей (т.е. ввести в общий кодекс), а связанные таким образом статьи, распределенные по отделам и категориям, составили кодекс (Уложение дянь).
Но составленным таким образом сводом законов правительство Дао Цзуна не довольствовалось, ибо, как говорит сам указ, нельзя научить народ всему, что содержит изданное уложение, потому что народ глуп и не понимает уклонений от норм закона, его сложных установлений и действует под влиянием страстей; притом чиновники, на которых возлагается обязанность объяснения его народу (судьи — применители закона), не отличаются добросовестностью и часто противозаконным толкованием действуют во вред закону. Вследствие таких печальных обстоятельств и ввиду того, что многие статьи закона не отвечают своему назначению, оказывая даже отрицательный результат совращением (?) народа, было постановлено: со времени издания сего указа (с 1-го года Тай-Кань, с 1075) следовать древним узаконениям (цзю-фа), все же прочие, по тщательном рассмотрении и выборке некоторого элемента, соответствующего высказанным нуждам, отбросить... В силу такого поворота, с 1-х годов прав. Тай-Кань стали употреблять старый кодекс закона, вызванный, как я уже говорил, печальным положением дел в государстве и желанием правительства возвратить самое общество к той эпохе, когда ярко горело солнце сильного, молодого государства, управлявшегося крепкими вожжами военной дисциплины времен Тай-цзу, ибо, как мы выше видели, основой теперешнего законодательства было единство (тогда как прежде было разделение, разграничение закона для Китайцев и Киданей) как для Китайцев, так и для Киданей, в виду той запоздалой мысли, чтобы слить Китайский элемент с национальным и, таким образом, парализировать его мощное, усыпляющее влияние на дух первенствующей нации...
Для пояснения сейчас высказанной мысли я сделаю маленькое отступление. Мне могут возразить, что Дао Цзун вовсе не имел мысли возвращать общество к прежнему порядку вещей, тем более, устранять от него влияние Китайского элемента, его усыпляющего значения, потому что на страницах истории (Бень-цзи, ц. 21, 22, 23, 24, 25 и 26) этого императора находятся некоторые факты, которые подтверждают возражение, а именно, что он основал университет на Китайских началах, заботился о раздаче книг ши-цзи Сыма Цяня и вообще Китайских (хань-шу), делал сам толкование на классические книги и т.д. Это не противоречит нисколько проводимой мной мысли, потому что тут другая сфера, сфера науки, которая при извечном направлении не усыпляет деятельность гражданина, а, напротив, порождает ее еще в больших размерах, давая пищу его уму. Да, наконец, чтоже мог иначе сделать этот император, страстно не любивший просвещение, за неимением своей собственной, национальной литературы? К кому он мог обратиться, как не к Китаю, у которого были такие обильные умственные сокровища, которые, при известном пользовании, могут и не оказать тех последствий, какие мы видим в Китайском народе? Да притом, надо еще доказать, что именно литература Китая привела его к застою? Нельзя ли объяснять этот застой гораздо проще и ближе к действительности: отсутствием в народе нужд в других нациях, высоким мнением о себе и, т. образом, нежеланием воспринимать чуждые элементы, обилием отечественных произведений, качествами жаркого климата и пр., а не влиянием литературы, науки, потому что мы видим, что с появлением новых, здоровых философских идей в Китае, особенно в цар. династии Сун (с 960-1179), появлялись и такие замечательные социальные деятели, как Ван-ань-ши, Фуби, Хань-ци, Чжуси и др., из которых 1-й даже заявил, что борется против застоя общества и, след., может ли апатичная литература создать такого деятеля-мыслителя? Кроме того, подтверждение своей мысли я вижу и в том обстоятельстве, что Дао Цзун старался собирать народные песни (ц. 21), подобно Вень Вану и Чжоу Гуну династии Чжоу, собиравших их не только для того, чтобы составлять понятие об управлении провинциями, о нуждах народа, но и для проведения народного элемента в литературе, что могло поддерживать народный, национальный дух. Тот же поворот к прежней обстановке видим мы и в других его постановлениях: в употреблении старой монеты, в издании закона относительно платья со старым покроем[381] (ц. 22, 23, 24, 25, 26), т. обр., не могу не видеть также подтверждение своей мысли и ее истинности и в деяниях последующего Цзиньского государя Ши-цзуна, также стремившегося выпутаться из оков всеохватывающего Китайского гения. Между ними есть аналогия, разница только в том, что один начал дело поворота за 50 лет (Дао Цзун), а другой за 70 (Ши-цзун) до падения династии. Отсутствие завоевательных стремлений в это царствование (т.е. при Дао Цзуне) также говорит в пользу моей мысли. Итак, кажется, этих фактов достаточно, чтобы убедиться, что первые представители Маньчжурской расы, исторические деятели у стен Китая, сознавали развитие начал, на которых основывали свой быт 2 национальности, и стремились отделить себе, устраняя, таким образом, тот диссонанс, который всегда ведет к печальным результатам.
Перейдем же теперь к рассмотрению приложения старых законов, прежде всего имевшего место в серальных интригах императорского двора. Вот одна из них, по которой мы можем заключить, что за неверность императору императрицы подвергались пыткам и затем смерти. Не лишним считаю рассказать самое дело, представляющее очень глубокий интерес, как по бессмысленности[382] и дерзости интриги, которую вел всесильный тогда министр И-синь, так и по слабости характера самого законодателя, делавшего утверждение приговоров с завязанными глазами и на помочах «правой руки». Как-то служанка Дань-даньского дома в сообществе с другими по наущению И-Синя, тогда бывшего чу-ми-ши Северного департамента, открыла обвинение против императрицы (хуан-хоу, жены Дао-Цзуна) СЮАНЬ-И. И-синь тотчас схватился за это дело и, по вытребовании (!) от императора указа, начал допрос и розыск, чтобы придать самому делу должный официальный характер, разъяснив все мотивы обвинения. По снятии справок и составлении обвинительного листа императрица была приговорена к смерти («награждена смертью»); род же ее был подвергнут пыткам. Труп самой императрицы был отправлен к тому же роду (цзя, дом, семейство). Мимоходом замечу, что это уже был 2-й приступ со стороны И-синя: первый ему не удался, т.к. императрица б. оправдана, и только какой-то род музыкантов (лин-жень) бежал (видимо, спасаясь от козней всесильного министра).
Расскажу теперь, как И-синь (И-сунь) повел интригу против оставшегося сына убитой императрицы Жуй'я (Юй'я, соб. имя которого б. И-ла-хань), как сильно боялось тогдашнее правительство бунтов и замыслов о ниспровержении существующего порядка, издав закон о награждении за открытие бунтов и о наказании — за умолчание об них...
Ссылка и плети — по 1-му обвинению в заговоре и возмущении. Смертная казнь за намерение возмутиться — по вторичному обвинению. Из этого дела мы видим, что по вторичному обвинению за намерение ниспровергнуть существующий порядок полагалась смертная казнь с допросом под пытками. Дело было вот как. В 3-й год Тай-Кань (1078) И-синь совещался со своими товарищами завести какое-нибудь дело о Хуань-тай-цзы (наследный принц Жуй) и таким путем погубить его, посему тайно было приказано (со стороны И-синь'я) ху-вей-тай бао (воспитателю наследника — адьютанту) Ча-ла[383] открыть обвинение, что, будто, чу-ми-юань-ши Сяо СУСЕ и пр. 8 человек затеяли возвести на престол сказанного хуань-тай-цзы. Когда Чала сделал по сказанному, то императорским указом было определено Су-се и Тобу-цзя выслать, а ху-вей'ю Саба и прочим 6 человекам (всего, значит, 9?) каждому дать по 100 плетей и сослать на границу[384]. Сначала этим дело и кончилось, и И-синю не удалось сразу достигнуть своей цели, но, как увидим ниже, он не унывал. Может быть, под влиянием такого обвинения в замыслах против верховной власти Дао Цзун издал указ, которым определял следующее: «Тот, кто объявит о заговоре, будет награжден чиновническими титулами (повышен); если же не объявит, то подлежит допросу и смерти».
Как не воспользоваться было таким указом И-синь'ю и его клевретам?[385] И вот они снова поднимают дело о заговоре касательно возведения на престол хуан-тай-цзы. Теперь уже им окончательно посчастливилось, и цель была достигнута... Дело началось таким путем: И-сунь не обвиняет сам, нет, он для этого подставляет других, чтобы может быть, этим доставить награды (силу указа) своим сообщникам и т. обр. привязать их к себе, а, с другой стороны, может быть, потому что в случае неудачи лучше отвертеться от наказания от того лица, против которого он интриговал, и который был бы императором — in spe (в будущем). Теперь он подучает обвинять тех же лиц и в том же преступлении другое лицо: Сяо Е-ту-хунь'я, хранителя печатей (казначея, тай-инь-лань-цзюнь), кажется, потому что чин этот б. самый высокий, а Е-ту-хунь был свояком императору[386], след., его обвинение могло быть веским. Составлен был даже реестр всех обвиняемых. Император поверил этому обвинению и назначил И-сунь'я заведывать «розыском». По розыску и докладу И-сунь'я было определено: наказать батогами до смерти. Наследный принц был арестован и заключен в отдельном доме дворца, где должен был совершиться тот же допрос и над ним. Таким образом, по этому делу погибли: Сала, Тобуцзя и пр. 35 человек (теперь, значит, привлечено было к делу еще больше лиц). Все имущество их, а также невольники (рабы), сыновья, все семейство, подверглось закону конфискации (цзи-мо) для награды чиновникам. Теперь должно было совершиться самое следствие над тем лицом, который составлял цельную точку всей интриги И-сунь'я. Для ведения этого следствия был назначен некто Я-ке, тоже один из сообщников И-сунь'я. Когда[387] были привлечены все орудия пытки, наследный принц сказал: «Я назначен наследником престола и помогаю императору в делах, для чего же меня запутывают в эти дрязги между вельможами?» Я-ке[388], как сообщник И-сунь'я и действовавший заодно с ним, конечно, не передал этих слов, а сказал, что наследный принц повинился (сознался) под пытками, т.е. признал себя виновным. Император страшно рассердился на это и сослал принца в Шань-Цзинь (Верх, столицу). Здесь он был заключен в крепких и глухих стенах. И-сунь'ю было мало такого похода, удаления принца, ему нужна была его смерть. Он тайком посылает убийц, которые и исполнили буквально его наказание. Тогдашний Шань Цзиньский лю-шоу (комендант) Сяо Таде донес императору, что наследный принц умер от болезни. Это сильно подействовало на слабого императора: он не вмешивался долго в государственное управление, уподобился неспящему во дворце, верх и низ, говорит история, перестали получать законы.
Из следующей эпохи Тяньцзо мы увидим, что введение старых законов Цзу и Цзунов не принесло благих результатов, что самое приложение их нашло себе место среди серальных интриг, которыми так полны последние два царствования (в цар. Син Цзуна мы также встречаем их), да и тут, кажется, они не имели того значения, на которое надеялся вводивший их Дао Цзун. Важно только одно — что было сознание создать лучший порядок вещей и, задавшись такой мыслью, Дао Цзун, при всех своих недостатках, бесспорно, может стать в ряду лучших государей династии. Это уже не то, что Му Цзун или Тяньцзо (к которому мы сейчас перейдем), для которых государственные интересы сливались в собственные (L'etat c'ert moi), в удовлетворение своих бешеных страстей, нет, в нем, кроме широты и просвещенности взгляда на законодательство, мы замечаем и много дру-гих высоких качеств: заботливость, добродушие[389], гуманность, что, как известно, составляет отл. черты каждого истинного законодателя.
Я нарочно остановился несколько долее на законодательстве и вообще деятельности Дао-Цзуна, объяснении источника серальных интриг при нем и пр., потому что надеюсь, за неимением времени, поговорить об этом в историч. очерке, месте, впрочем, более пригодном, чем здесь.
Теперь я перейду к рассмотрению законодательной деятельности последнего императора династии Ляо. По падении ея власть перешла к Северной Ляо (Бей-Ляо, Чунь), а затем Западной (Си-Ляо, Елюй Даши), но о законодаельной сфере этих последних до нас ничего не дошло, в. вероятно, потому что они не создали ничего нового, оригинального в этой сфере, а довольствовались уцелевшими кодексами той династии, которую они сменили, и на предсмертных моментах которой я и останавливаю внимание читателя.
Последний представитель этой династии, император Тяньцзо (1101-1125) родился в 10-й луне 1-го года Тай-ань (императора Дао Цзуна), т.е. по нашему летоисчислению — в 1075 г., от Шунь Цзуна (Жуя), убитого интригой И-сунь'я, и, по смерти императора Дао Цзуна (1101), вступил на престол (26-ти лет от роду). Познакомимся поближе с его внутренним состоянием, посмотрим: как сложился его характер, что он вынес из окружавшей его среды, какое имел образование.
Смертью Жуй'я, как я уже говорил выше, император Дао Цзун был сильно опечален и, по красивому выражению истории, уподобившись неспящему во дворце, весь отдавшись своему горю о потере единственного сына[390], долго не вмешивался в государственное управление. Понятно, что, лишившись своего любимого сына, против которого он, однако ж, был так недружелюбно настроен, Дао Цзун должен был, по общечеловеческому закону реакции, перейти к противоположному чувству, к чувству любви, симпатии к семейству погибшего сына. Но эта любовь, желание обласкать оставшееся семейство могло вполне раскрыться только после падения всесильного министра, ибо мы видим, что когда император, тотчас после смерти Жуй'я, пожелал обласкать его жену, то И-сунь не только не советует делать это, но даже посылает убийц, которые, однако ж, не исполнили его поручения и возвратились обратно.
В этот сезон печальных событий при дворе, во время смерти Жуй'я, Яньси было только 3 года. В самое горячее время восприятия мозга, в период младенчества, мимо него прошло много кровавых драм: смерть отца, гонение и притеснение от И-сунь'я, чуждая обстановка и воспитание у каких-то незначительных родственников вместе с сестрой Янь-шоу[391]. Все это не могло не влиять пагубно на молодую восприимчивую натуру будущего императора. Впоследствии, по падении И-сунь'я, когда он стал воспитываться при дворе, над ним разыгралась интрига какой-то Яньго-фу-жень (госпожи Яньго, т.е. с титулом Яньго), матери Хуй-фей'и, жены Дао Цзуна, наконец, общая мрачная обстановка: частые бунты (Могусы 1094, Босомо, Далада, Деле, Чжуньбу, Мо-р-цзи, Этекер, Чачали и пр.), грозное настроение северных границ (доклад Но-янь'я в 4-й год Шоу-лунь), болезненное настроение самого императора — все это в совокупности не могло не создать в нем того Тяньцзо, который так ярко отметил себя в истории и в своей законодательной деятельности.
Правда, среди всех непогод, обрушившихся на него и пагубно влиявших на его характер, с падением И-сунь'я, он был не забыт императором. С падением министра мог только вполне развернуться весь натуральный характер чадолюбивого Дао Цзуна. Он переносит всю свою любовь на будущего императора, назначая для него особенных воспитателей и введя его в сферу государственного управления. Первым воспитателем его б. назначен Хуа-ке (о нравств. качествах которого я, однако ж, ничего не могу сказать), а затем ГО. Это было на 8-м году жизни Яньси (1083), а через 2 года (1085) он уже допущен к соуправлению. Государь заботился о его образовании: заставлял его делать переводы из Тан-шу (перевод: «Песнь о 5 сыновьях»). Затем назначает его чжи-чжун-чень-сы-ши (прав. пр. места чжи-чжун-чень-сы) (1087), а в 1090 г. (7-й год Да-Ань) он уже назначен главнокомандующим и чумиши С. и Ю. департаментов. В 6-й год Шоу-лунь (1098) он получил титул: чжу-да-цзян-цзюнь («верховный вождь»).
Но несмотря на все внимание и заботливость Дао Цзуна, первые молодые впечатления дворцовых интриг глубоко въелись в восприимчивую натуру наследного принца, породив в нем нероновский характер, не оставлявший его до самой смерти: подозрительность, страстность, безумство в пирах, беспечность и, в тоже время, китайскую трусость (его бегство) и нерешительность, слабость[392] воли (его унижение при дворе Цзиньцев). Конечно, от такого лица, читатель, мы не можем встретить чего-нибудь, что носило бы на себе печать разумности или целесообразности, гуманной заботливости о благе подданных. Тут мы видим, как и при Му Цзуне, только личное удовлетворение страсти (казнь умершего И-сунь'я и его сотоварищей), бешеные порывы развращенной натуры и больше ничего. Этот государь уже не задавался никакою высокою мыслью, как его предшественник, о поддержке и благе народа, нет, для него на 1-м плане стояло свое, личное Я, apres nous le deluge. Притом, сама эпоха, тогда наставшая, грозное настроение Севера, куда еще при Дао Цзуне б. обращено внимание, бедность народа, общая деморализация войск и чиновников — все это не могло не иметь влияния на направление законодательной деятельности императора, его строгих репрессивных мер, которые, однако ж, несмотря на свою строгость, более всего исходящую для личных целей императора, не могли предотвратить той кровавой драмы, которая окончилась падением политического существования династии.
NB. Может быть, некстати, но я выскажу здесь свой взгляд на главную причину падения династии Ляо. Мне кажется, что главная причина падения династии (а не народа) заключается в том, что между правительством и народом не было внутренней связи, взаимной поддержки, той солидарности, которая так резко высказывается в Европейских государствах (указываю на современное событие: войну Пруссии и Франции, где в одной из сторон, Прусской, так сильно проявилась эта поддержка[393] и без которой немыслима и сама правящая сила). Этой разрозненности между правительством и народом мы не встречаем при избирательном образе правления в Киданьской истории, а если и встречаем, то не так резко, как при монархическом, когда народ был лишен непосредственного участия в государственном управлении, а правящий монархизм парализировал народные силы, их дальнейшее развитие, стал особняком от народа и, таким образом, порвал ту внутреннюю связь, которая была еще между ними при возвышении династии. Я отлагаю подтверждение своей мысли фактами, потому что это отняло бы у меня много времени...[394] Итак, мне кажется, это одна из главных причин падения династии Ляо, да и вообще всех династий на Востоке. В Китае мы видим тоже самое, хотя на первый взгляд и кажется, что Китайцы с своей слепой приверженностью к Хуан-ди, не подходят под эту категорию. Но нет, здесь мы встречаем тоже самое, что ясно доказывают 24 династии в Китае, особенно те эпохи в его истории, которые отмечены кровью междуусобиц (конец Чжоуской, Чжань го, конец Танской, У-да-ши). Для Китайца не важно самое происхождение правящего Хуан-ди (Маньчжуры на троне): ему нужно только, чтобы этот Хуан-ди свято соблюдал предписания древних святых мужей, чтоб он не посягал изменять порядок, завещанный древностью, и делать нововведения... Значит, он привязан к древним, издавна установившимся формам жизни и, значит, с этим только он и солидарен, к этому только и привержен: представители власти имеют для него значение настолько, насколько они являются охранителями заветов древности. Правда, идея о почитании монарха есть также завет древности, есть, так сказать, точка завершения политического миросозерцания Великого Кун-цзы, но только как абстракт, общая тенденция она и доступна Китайскому уму, мало обращающему внимание на многие качества каждого императора, его происхождение. Государь же смотрит на подданных, как на объект своего верховного права. Понятно, что при таком порядке вещей правительству нельзя слишком много рассчитывать на массу, для которой все равно, кто бы ни правил, лишь бы не было посягательства на священные для него формы отцов и дедов. При таких условиях, особенно, если правительство пожелает изменений существующего порядка, едва ли можно встретить сильную поддержку со стороны массы.
ТЕТРАДЬ IV ПРОДОЛЖЕНИЕ ВНУТРЕННЕГО ОБЗОРА: ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО, РЕЛИГИЯ, РОЛЬ И ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИН В ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДИНАСТИИ
Первым делом вступившего на престол императора было, как это и следовало ожидать, отменение и пересмотр всего, что было постановлено в 3-й год Тай Кань (1078), т.е. в самый апогейный момент власти И-сунь'я (после смерти Хуан Тай-цзы). Таким образом, в 1-й год Цянь Тун (1101) было постановлено: тот, кто лишен прав, снова получал их и награждался; сосланные возвращались обратно; конфискованное возвращалось прежним владельцам...
Но этого было мало: закон мести требовал большего позора для бывшего гонителя. И вот указом 2-го года (1102) было определено: кладбища И-сунь'я, Терке (его сообщника) и др. разрыть, наказать трупы отрублением головы; их потомство, товарищей (бывших с ним в связи), а также и их потомство сослать в ссылку на границу. Их наложниц, домашнее имущество — все разделить для награды домам убитых (И-сунь'ем): домам Елюй Тобуцзя, Сяо Далугу (Да-ло-хе) и их товарищам.
Несмотря, однако ж, на такие грозные повеления, многие преступники избегали наказаний посредством подкупа.
Но наряду с этим шли слабые наказания касательно военных преступлений. Так, за потерю города устранялись только от управления.
Между тем за ничтожные преступления, за стрельбу оленей на запрещенных местах, но которые касались лично императора, затрагивали его интересы, постановили страшную торговую казнь (т.е. казнь и оставление трупа преступника на площади). Так, когда в такой вине преступился некто Неле, главнокомандующий пехотным войском (син-цзюнь-цзян-цзюнь) с 3-мя другими, то они все были казнены и разбросаны (оставлены) на площадях.
Низшие военные чиновники (цзюй-жень), замешанные в каком-нибудь проступке (го), наказываются низшим наказанием, без устранения от должностей, что должно строго исследовать.
Самое войско часто подвергалось штрафам и, не имея начальников, роптало и волновалось, делало кражи, бунтовало и дезертировало. Тяньцзо очень боялся такого настроения и в интересах пользы (?) прибегал к жестокости и насилию, посему уголовные наказания — бросание с крутого берега, расстреливание, прибивание гвоздями (распятие?), рассечение на части и т.д. — были во всеобщем ходу.
Разделение трупа на части и рассылка их по 5-ти столицам также пользовалось популярностью. Доходили даже до того, говорит история, что брали сердце преступника для принесения в жертву в храме предков: цзу-мяо (в кумирне предков).
Таким образом, говорит лирический тон истории, Тяньцзо, старавшийся избавиться от беспокойства без плетей и ссылки, причинял великое зло своими злодействами. Это было также причиной того, что Цзу и Цзуны проявили себя, т.е. народ вспомнил о них, вспомнил то время, когда также была строгость, но, очевидно, исходившая из другого начала, ибо хотя мы и видим, что Дао Цзун возвращается к той же строгости прежних времен, но он имел весьма разумную цель, вводил строгость в видах интереса общества.
Тяньцзо же вовсе не имеет в виду высокой мысли своего деда, а действует, очевидно, под влиянием своих личных чувств, своей вспыльчивой, раздражительной натуры. Далее, говорит история: «Ясно, что Ляо в последние годы употребляла законы, одинаковые с первыми моментами возвышения династия, но все-таки было большое различие в самом характере изданий законов, отношении к ним народа, ибо государи начального времени (соб. рубившие дела) соизволяли издавать закон, и хотя не тотчас утверждали его, но народ не смел рассуждать (критиковать); последующие же императоры, последних времен династии, издавали закон и тотчас утверждали его, почему народ также не имел оснований доверяться». Замечательно, что в обоих моментах развития законодательства, начального и последующего, конечного, народ играет чисто пассивную роль: теперь (т.е. с момента утверждения династии Ляо) он уже утратил окончательно и то значение, какое за ним признавалось еще при избирательном образе правления, хотя, как мы видим, он и тогда не смел критиковать, мотивировать издававшийся закон. Тут же он совершенно потерял всякое значение, обратившись в объект права верхов, владыки. Значит, на принятие Амбагянем императорского титула (и след. власти) нельзя смотреть как на пустое тщеславие: мы видим, что вместе с этим неразрывно связано очень много замечательных фактов и не только в отношении к соседним государствам (вассальная зависимость других), в отношении, так сказать, внешнем, но и во внутренней обстановке совершилась еще большая перемена: народ теряет всякое значение, мир чиновников, бюрократов, напротив, получает большее; роды сплачиваются единством закона; всюду проводится общность интересов, что мы не замечаем в разрозненном, аймачном положении народа и т.д.[395]
Теперь нам остается расмотреть еще мир серальных интриг при этом императоре. Этот император в последние года совершенно превратился в охотника-зверолова и вовсе не занимался государственным управлением, а тем паче воспитанием своих сыновей (которых у него было 6 человек), из которых, впрочем, один Элувэнь, рожденный от Вень-фей (4-й жены императора?), отличался добродетелями, как говорит положительный голос истории. Нет сомнения, что около него собрался кружок, вполне преданный ему и жаждавший увидеть его поскорее на престоле... Но у императора было множество других жен, которые также желали видеть своих детей на месте отца.
И вот один из братьев жены императора Юань-фей (соб. имя которой б. Гуй-ке), некто Сяо Фынь-сянь (в тоже время приятель и министр императора), страшно ненавидевший Элувэня и весь его род, открыл обвинение на некоторых лиц из этого рода, а именно: мужа старшей сестры Вень-фей Елюя Дахела и младшей сестры Елюя Иду[396], в том, что будто они в сообществе со своими женами и Вень Фей-ей совещались о возведении на престол Цзинь-Го-Вана (титул) Элувэня. Тяньцзо поверил этому ложному доносу и казнил Дахела (Идугу, Иду по другому, спасся) вместе с его женой, затем «наградил смертью» и Вень-фей-ю. Этим и кончилась 1-я интрига в стенах сераля императорского дома. Элувэнь, как непричастный к этому делу, не подвергся наказанию.
Но вот, когда император был у Западной заставы (на Западной звериной охоте), некто Елюй Саба и несколько других задумали возвести на престол помянутого Элувэня (или, может быть, на них также наплели). Тяньцзо, услыхав о сем, приказал подвергнуть пыткам Саба, а прочих лиц, помогавших Элувэнь'ю, и его самого казнить, ибо он видел, что около него составился кружок, который не прочь ниспровергнуть существующий порядок. Элувэнь'ю советовали бежать, но он сказал, обратившись к отцу: «Я ничего не сделал для твоей особы, государь, и ты теряешь великую умеренность благородного сына»[397]. Действительно, говорит история, Тяньцзо поступил неблагородно: чиновники совещались о возведении его сына, а он приказал казнить самого его. Элувэнь же гораздо благороднее своего отца: он не следует совету бежать и умирает, покорный воле отца. Это внушает к нему симпатию. Вот как судит об этом сама история, и нам ничего не остается делать, как только согласиться с ее верным взглядом.
NB. Глубоко сознавая всю важность такого обзора, как законодательство, имеющее такое громадное значение в общей сфере государственных установлений, я с истинным прискорбием должен заметить, что в моем очерке найдется много необъясненного, много непонятного, эпизодически вставочного, и поэтому просить компетентного судью: указать мне мои недостатки в сем очерке (да и вообще во всей представляемой работе), которые, однако ж, произошли большей частью от срочности работы, и, таким образом, доставить мне возможность более лучшего, осмысленного представления той же самой области в моих последующих работах.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РЕЛИГИИ КИДАНЕЙ
Отсутствие специальной статьи в добытом мной материале, рассматривающем религиозную сферу, заставляет меня ограничиться неясными сведениями и, таким образом, сказать, что эта сфера для меня — terra incognita, на которую я, однако ж, обращаю внимание читателя с целью дать хоть некоторое понятие о религиозной жизни этого народа.
Как я уже говорил (в статье «Об обрядах»), мы замечаем у Киданей смесь религиозных учений, более или менее разнообразных по своим основным идеям: так, наряду с ШАМАНИЗМОМ, мы видим учения ДАОСОВ, конфуцианцев (жу-цзяо) и буддистов, которые могут ужиться только между не фанатичными обитателями Срединного государства. Ко всему этому мы должны присовокупить еще, согласно указанию отца Иакинфа («Ст. опис.», ч. I, с. 78), ЛАМАИСТСКУЮ РЕЛИГИЮ (измененная несколько из буддийской), существовавшую в Монголии еще до владычества Киданей и переведенную ими в Северную часть Китая, в Пекин. Я не могу критически отнестись к этому указанию нашего почтенного ученого и, принимая его известие на слово, остановлюсь только на указании некоторых мест в официальной истории династии, по которым мы можем заключить, что все вышесказанные учения (кроме ламаистской секты) пользовались известностью между Киданями. Так, в биографии Бея (первого сына Тай-Цзу, иначе: Ту-юй, Ду-юй, ц. 72) мы находим следующий любопытный разговор между Тай-цзу, его чиновниками и сыном, Беем. ОДИН ИЗ ЧИНОВНИКОВ сказал, обращаясь к императору: «Благородный муж, принимающий приказания, должен отличаться покорностью и уважением к небу и духам (святым), имеющим большие заслуги и добродетели: я, например, желаю молиться им (т.е. св. буддийским), но отчего это все прежде противились Будде?». ТАЙ-ЦЗУ сказал: «Буддийская религия не есть Китайская». БЕЙ: «Кун-цзы — великий философ и уважается в продолжении нескольких тысяч (?!) лет, почему и должно прежде оказывать почести ему». Тай-цзу очень обрадовался и тотчас же основал кумирню Конфуцию, а затем издал указ, коим Хуань-Тай-цзы (т.е. Бею, тогда наследнику престола) вменялось в обязанность толковать Чунь-цю[398]. Из этого интересного разговора мы можем заключить, что: 1) буддийская религия пользовалась уважением двора (чиновников) и 2) учение Конфуция (религия ученых: жу-цзяо) также не было чуждо при дворе Киданьских Хуан-ди.
В статье «Обряды Киданей», в описании самих обрядов, мы также встречаем довольно много указаний на то, что как буддийская (праздник Будды), так и шаманская (Новый год) религии были известны двору. В церемонии ЦЗАЙ-ШЕНЬ (вторичного рождения; см. выше в статье «Об обрядах») мы также встречаем ШАМАНА, участвующего как главное лицо при совершении обряда. В «Бень-цзи» Дао Цзуна (ц. 21, 22, 23, 24, 25, 26) мы встречаем часто, хотя и немного, но все-таки довольно значительных указаний на то, в каком положении стояли эти религии ко двору, как организовались и пр. Буддийское духовенство заправляло и делом науки: духовные назначались иногда и министрами народного просвещения (шоу-сы-ту). Так, указом от пятого года Сянь-юн (1069), в 11 луне, было определено: сень-чжи-фу (название должности буддийского духовного) прибавить титул (и заведывание): шоу-сы-ту. Некоторые из них имели титулы шоу-сы-кун (заведывающий пустотой?). Самый го-цзы-цзян (университет?), основанный Дао Цзуном в Средней столице (Да-нин-фу), был в некоторой зависимости от духовных, потому что там должны были совершаться иногда жертвоприношения СВЯТЫМ и древним УЧИТЕЛЯМ[399], так что это высшее учебное заведение носило на себе полурелигиозный характер, было храмом науки и жертв древним св. мужам.
Сам императорский дом также не мог не подпасть влиянию представителей религии, особенно в сфере установления заповедей (цзе) и обрядов.
Так, в г. прав. Дао Цзуна Шоу-лунь, 3-й год (1098), вышел указ, коим приглашали монаха чжи-де (настоятеля) с горы И-у-люй[400] (в Маньчжурии) в императорский дворец. Наследник престола должен был, согласно указу императора Дао Цзуна от г. пр. Тай-Кань, изучать буддийские книги.
Но несмотря на такую, незначительную впрочем, зависимость от жрецов религии, правительство, считавшее себя начальною функцией всех дел в государстве, держало их под своим строгим контролем, предписывая не уклоняться от возложенных на себя обетов и не разрушать заповедей, а также ходить собирать богатства (милостыню?), эксплуатировать народ своими предсказаниями (пророчествами о худом и хорошем), что, конечно, дает нам знать, что тогдашнее духовенство не отличалось особенным совершенством. Так, императорским декретом от десятого года Цинь-нин (Дао-Цзуна 1064), в 7 луне, было определено: «Запрещается монахам и монахиням (сень-ни, буд.) ходить и гадать народу, а также получать за это богатства». Видите, господин читатель, какая заботливость со стороны правительства об интересах народа и, в тоже время, какой страшный удар самому основному из пяти (второму) правил буддийского учения: собирать милостыню (если здесь под словом «богатство» разуметь сию последнюю!). Дальше мы увидим еще не то.
«Указом от третьего года Тай-Кань (1079), в 9 луне, было наложено запрещение на открытие жертвоприношений в публичных местах без особенной нужды». Такая же точно Китайская практичность Киданьского правительства высказывается и в постановлениях касательно пропитания монахов (при Тяньцзо), что мы увидим ниже.
Даже Тяньцзо, так мало обращавший внимания на дела в государстве, и тот восстает против безнравственности духовенства, преступления ими заповедей и указом в 1112 году (второй год Тянь Цин) «запрещает монахам и монахиням разрушать возлагаемые на себя обеты» (нарушать заповеди, цзы).
Вообще духовенству (и особенно буддийскому) жить у Киданей было не очень красно: в других государствах и династиях (при Юань-Вей, Тоба Хе) они пользовались большими преимуществами, между прочим, избегали наказаний за преступления наравне с обыкновенными гражданами. Киданьское правительство, видимо, не давало им потачки в этом отношении и подвергало их за преступные деяния наказанием наравне с обыкновенными гражданами. Таков был смысл указа, изданного в 1-й год Да-Ань (1085)[401].
После этого коротенького обзора об отношении духовенства к Верховной власти и закону перейдем к обзору некоторых постановлений Киданьского правительства касательно СОДЕРЖАНИЯ духовных особ (монахов и монахинь) и их численности в государстве.
«В 4-й год Тай Кань (1078) все дороги (дао) донесли, что монахов и монахинь, пропитывающихся на счет народа (правительства), во всех дорогах состоит 360.000 душ». Цифра эта довольно почтенная, если принять во внимание незначительность тогдашнего народонаселения в Северном Китае, т.е. соб. киданей (около 3.000.000; войска в районе 5 столиц всего насчитывалось 1.107.300; см. цз. 36).
У этих пропитывающихся на счет народа монахов и монахинь, как видно, были особенные монастырские люди. Так, (цз. 23) в 8-й год Сянь-юнь, в 1 луне, (1072) некто Уэргу-Делеский сянь-гунь (си-инь) ЧЖАО доложил императору, что на Северной границе было столкновение (с неприятелем), причем было много убито людей, доставлявших пропитание монахам и монахиням (сень и ни) в Южной столице».
Впрочем, не все монастыри были паразитными учреждениями, эксплуатировавшими силы государства: мы встречаем между ними и такие, которые помогают государству, особенно в критические минуты (голодовку, пожары), ассигнуя для этого довольно значительные суммы. Такова, напр., была кумирня (сы) Хай-юнь-фо-сы, доставлявшая правительству ежегодно 1.000.000 связок (чохов) для покрытия народных нужд (для прокормления бедных, а голод при Дао Цзуне был довольно часто).
При Дао-Цзуне мы, однако ж, не видим каких-нибудь мер, радикально изменяющих самый быт духовных и отношение к нему народа: эта честь принадлежит практическому Тяньцзо. «В 1-й год своего царствования (т.е. 1101 год Цянь-Тун), в 3-й луне, он изданным указом созвал собор (духовных), на котором они должны были выработать особенный Закон касательно своего прокормления». Но дальше история ничего не говорит, т.е. к каким результатам пришел собранный совет, что именно признал он источником своего пропитания? Но то, что тут в этот момент совершилось нечто важное в изменении быта духовенства — это не подлежит сомнению.
Кидане взяли на себя, в тоже время, и миссионерство (конечно, в видах политических), награждая другие менее значительные государства: Гао-ли, Ся и пр. — буддийскими книгами и пересылая туда монахов для распространения учения. В свою очередь и эти государства присылали к ним книги (буд.) и монахов, которые особенно хорошо знали буд. классические книги. Так, в 3-й год, в 11 луне (1067, г. пр. Сянь-юнь) читаем: «Ся прислало монаха (Цзинь-фо-фаня), знающего классические книги».
В 8 год тех же годов правления (1072), в 13 луне, «наградили Гаоли буд. Св. книгами». В 9-й год Тай Кань (1083) «довели до сведения монахов, что Гао-ли награждена буд. книгами, и если кто-нибудь хорошо знает их, то может отправиться для проповеди». В (1096 г.) 1-й год Шоу-Лунь «Ся представило множество буддийских книг (е-фо-цзинь)».
Кроме этих посольств, некоторые местности присылали пожертвования к Ляоскому двору (замечательно, что все отправление сосредоточивается при дворе, а народ и духовенство во всем зависят от «власть имущих») в пользу духовенства и для жертв Будде (сы-фо-фань-сень). Так, под 9-м годом Да-Ань (1094) читаем: «Гань-лу в Син-чжун-фу[402] прислало чиновника (ши) с жертвами для Будды и милостыней монахам».
Я коснулся положения духовенства очень кратко, по вышеуказанной причине, и только при двух последних царствованиях (Дао-Цзуна и Тяньцзо), потому не смею прийти к каким-нибудь серьезным заключениям. Выскажу свой взгляд только на общее значение религии у этого народа и вообще на Востоке.
Из всех вышеприведенных фактов мы можем думать: 1) что буддийская религия имела более или менее широкое распространение среди собственно высших слоев общества (разговор Тай-цзу с чиновниками и Беем); представители же ее, монахи и, вообще, духовенство, не отличавшееся особенною строгостью в исполнении возлагаемых на себя обетов, часто вызывали со стороны правительства репрессивные меры; 2) наряду с этой религией были другие учения: ДАОСКОЕ и КОНФУЦИАНСКОЕ. О первом мы узнаем по дорожнику Ху-цяо (Цидань го чжи, ц. 25), а о втором — из вышеприведенного разговора Тай-Цзу с чиновниками. Но о их положении и отношении к обществу я сказать ничего не могу; 3) подобно теперешним маньчжурским императорам на Китайском троне, Кидане (двор), вышедшие почти из тех же мест, привели с собой в Северный Китай и ШАМАНСКУЮ религию. Эта последняя религия, кажется, имела довольно большое значение среди собственно массы, народа, для которого она была не чужда, особенно в то время, когда Кидане жили у Сяньбийских гор. Буддизм же, даосизм и конфуцианство проникли в более высшие сферы, во дворец Киданьских государей.
Можно думать, и с большим вероятием, что Кидане первые познакомили Северный Китай с ИСЛАМОМ, ибо мы видим, что между ними и Уйгурами, жившими в Северо-Западной части Китая и Пичане (Ар-сы-лань-хойгу, Гань-чжоу-хойгу, Та-чжоу-хой-гу, Го-чанцами (Турпань) и др. бу-цзу-бяо — цзю 70), были самые живые сношения: кроме присылки дани Уйгуры представляли монахов (?), книги и пр. Сама императрица Шу-лу вела свой род от Уйгуров (ее предки в последовательности колен: Же-су, Вейнин-ше-ли (Вейнин? Шериф?), Шу-шу-мей-ли (Шу-шу? Имам?), Таке-мурле (Махмуд?) ее отец). После по истории Даши (цз. 31) мы узнаем, что Тай-Цзу находился в самых родственных, дружественных отношениях с У-ми-чжу, предком (цзу) того Те-ле (Толго?), к которому обращался Даши с просьбой о пропуске. Одним словом, все нам говорит, что между Уйгурами и Киданями была самая живая связь: торговая, политическая, религиозная (монахи) и даже литературная (книги[403]). А что между Уйгурами, жившими в Пичане, в это время распространялось учение Магомета, то в этом, кажется, нельзя сомневаться: появление ислама относится к 622 году, т.е. к половине 7-го века, и он перенесся сюда еще раньше эпохи политического могущества Уйгуров (с полов. 8-го до полов. 9-го = 750-850), живших сначала на Севере, а затем, благодаря усилению Хакасов, осевших в сказанной местности. Значит, с нашей стороны не будет большой смелостью, если мы признаем за Киданями честь первых проводников религии Магомета к стенам Китая, где она теперь обращает на себя такое напряженное внимание Европейского ученого света. Мы, конечно, не смеем утверждать, что сами Кидане исповедовали ислам, хотя есть много фактов, указывающих нам отчасти и на это: а) что они носили чалму (фу-цзинь), что как известно, составляет одну из характерных черт поклонников Магомета (хотя, собственно, употребление чалмы нужно выводить из климатических условий), в) некоторые Киданьские принцы (Ма-лу, сын Юань-цзу, дядя Амбагяня, НИ-ГУ-ЧА, сын И-цзу, дядя Малу, Су-Ла, брат Нигуча и пр.) носили титул ше-ли (что, очевидно, тур. шериф) и пр[404].
Не придавая, однако ж, всему этому значения достоверности и подлинности, я остановлюсь на рассмотрении только тех религий, которые мы осязательно видим между Киданями. Мы видим: среди этого народа жили представители 4-х религий (или учений; ламаистскую я причисляю к буддийской): 1) шаманской, 2) буддийской, 3) конфуцианского учения, 4) даосского... Я коснусь их основных положений, общих начал, на которых они построены.
1. ШАМАНИЗМ («Черная вера»), насколько это известно по исследованиям ученых ориенталистов, в лицах и вещах, видимых в сем мире, признает 2 начала: доброе и злое, т.е., что данное лицо или вещь может сделать для человека как доброе, так и худое, отчего шаманисты уважают все религии из боязни, что известное лицо или вещь может сделать одинаково и совершенно по своему произволу как худое, так и доброе. «Монголы при Чингисе, — говорит один из наших ученых, — были шаманисты, и папы своими посольствами страшно ошиблись, когда думали, что Монголы — христиане, и что, следовательно, будут ратовать против Магометан, распространившихся в Передней Азии: их легаты были поражены тем, что Монголы допускали все религии и ходили как в Христианские храмы, так и в Магометанские мечети». Итак, вот основное положение этой, без сомнения, направляющей религии Севера Азии, которая известна у нас еще под наз. Черной веры (Банзарова: «Черная вера или шаманизм»).
2. УЧЕНИЕ КОНФУЦИЯ (последователи которого, однако ж, стараются обратить это учение в религию признанием Конфуция высшим существом, «Святым мужем», но, собственно говоря, это — учение) — самое распространенное в массе Китайского народа (хотя и носит название «религия ученых») как имеющее своей основой нравственное начало (естественный закон ДАО, заключающийся в душевных добродетелях). Это учение получило свое начало еще раньше Конфуция, при самом образовании Китайского государства, и есть чисто народная религия Китайцев. Конфуций же только привел его в систему, осмыслил, отчасти распространил некоторые догмы и этим заслужил себе громкую известность основателя учения, которое посему и называется КОНФУЦИЕВЫМ.
3. Учение ДАОСОВ, основателем или первоучителем коего считается Ли-дай (имя), прозванный Лао-цзы (старик-философ), живший почти одновременно с Конфуцием за 5-6 столетий до Р. X. Это учение, с большой вероятностью, есть сколок с вышеописанного и, совершенно тождественное с Конфуциевым по основной идее, разнится только тем, что Конфуцианцы признают необходимость общественной, социальной жизни, между тем, как Лао-цзы проповедывал уединенную, монастырскую жизнь, отрешение от благ мира сего, необходимость умозрительной жизни для сохранения в чистоте врожденных свойств души (добродетелей: де), но они расходятся, так сказать, в способе достижения нравственного совершенства, к которому они оба стягиваются.
4. Религия БУДДИЙСКАЯ, перешедшая в Китай при самом своем появлении в Индии, т.е. за 700-800 лет до Р. X., и окончательно императорским декретом введена при Минь-ди (г. пр.), в 64 г. по Р. X. (при Младшей Ханьской династии). Философской основой этой религии служат 4 пункта: 1) раскрытие индийского Богословия, 2) цель сотворения мира, 3) цель нашего назначения и 4) средства к достижению сего назначения. Ее нравственной основой служат 5 заповедей: 1) не убивать одушевленные существа, 2) не похищать чужого, 3) воздерживаться от угождения плоти, 4) не употреблять опьяняющего или раздражающего и 5) не лгать. Сверх этого предписывается делать дела милосердия без малейшего внутреннего предубеждения.
Итак, вот какие религиозные учения существовали при Киданях на занимаемой ими местности! Чтоже могло получиться из этой смеси религиозных воззрений? Что за народ должен был воспитаться под влиянием таких более или менее неподходящих друг к другу учений?
[Отсутствие единства в религиозных воззрениях народа — причина его упадка как политического, так и физического (утрата национальных особенностей массы)].
Конечные результаты такого положения дел мы видим на последних страницах их истории: разрозненность в религиозных воззрениях помешала крепкому сплочению народа, таким образом, не дала ему силы в отпоре врагу. Если бы было единство народа в религиозных воззрениях, сплоченность, сознание необходимости этого единства: 1) тогда народ, хотя бы даже и не имея крепкой солидарности с верховной властью, все-таки, может быть, отстоял бы свою независимость, руководясь только одним религиозным средством; 2) он отстоял бы и свой национальный характер, т.е. народ не потерялся бы в общей массе других, его окружавших, и не повторил бы собой того замечательного акта, какой мы так часто встречаем в Средней Азии, у стен Китая — не лег бы новым слоем на сложный состав народонаселения Северного Китая. Таков мой взгляд на значение религии. Конечно, тут (в падении народа) было много и посторонних причин, но я указываю только на значение религии.
[Общее положение религий на Востоке: их малое участие в жизни народа.]
Можно сказать, что религия для Востока не играет той роли, какая ей выпала на Западе. Здесь полный индифферентизм, равнодушие, крайнее игнорирование единства религии, между тем, как у нас, на Западе, на этом, кажется, и держится вся государственная жизнь. Восточное государство держится до поры до времени другими рычагами: единством закона, единством крови, единством верховной власти, но не религией. Так что, не ошибаясь, можно сказать, что религиозная сфера Киданей была широка (4 религии), но она не имела никакого значения для государственной жизни, и мы видим, что при первом толчке, при первом крике (выражение Китайской истории) Северных варваров, государство (династия) пало политически, а народ должен был подпасть под иго победителей.
[Слабое влияние религий, навязанных извне, и их отрицательное значение для массы. Шаманизм — единственная религия большинства.]
Притом надо знать, что все религиозные учения были им навязаны извне, почему даже оказывали отрицательный результат на созидание, деморализуя само общество, они не подходили под склад их ума, уже, впрочем, изменившегося под влиянием оседлой Китайской жизни, вследствие чего большинство массы жило под влиянием одной только шаманской религии, которая, однако ж, как мы видим, не предписывает никаких нравственных тенденций, не может сплотить народ и, следовательно, создать из него единое, крепкое государственное тело. Прочие религии были недоступны большинству по своей замкнутости в монастырских стенах, а с другой стороны, их представители могли вредно действовать на нравственность народа, являясь перед ним самыми безнравственными и не следующими тому, что сами проповедовали, и, таким образом, также не могли способствовать религиозному и, следовательно, политическому развитию народа, а, скорее, могли вести к быстрому разложению самого общества, особенно высшего (что мы видим в серальных интригах И-суня, Фынь-сяня, императрицы Цинь-Ай и др.). То, что получено извне, никогда не может создать из народа крепкое, государственное тело, и только то, что выработано веками народной жизни, есть основной рычаг, поддерживающий самый состав государства. Таким рычагом и была отчасти шаманская религия, но она была стеснена другими, навязанными, пришедшими извне, но не успевшими сплотить все разрозненные элементы, т.е. ни одна из них не имела перевес, не могла устранить другие, а, ведя с ними тайную борьбу, способствовала развращению и деморализации высших слоев общества.
[Общая причина упадка государства (народа) зависела от разнородных элементов, воспринятых народом, и в том числе религии.]
То явление, какое мы замечаем в Китае, который, не обладая единством религии, большей частью скрывающейся в монастырях и весьма слабо действующей в массе, все-таки живет тысячелетия, находя крепкую опору в вековой привязанности народа к старому порядку вещей, в его небольшом нравственном кодексе «уважать старших», и проживет, может быть, еще 1000 лет, если влияние Европейского космополитизма и легкой восприимчивости чуждых элементов не коснется глубоко народной жизни. Такое явление мы не замечаем между Киданями именно потому, что они заимствовали от Китая и др. много совершенно чуждых элементов (в том числе и религии) и, не успев справиться с ними, благодаря различию народных характеров, пали, давимые, с одной стороны, внешней силой (чжурчжэни, падение политическое), а с другой — сильным натиском разнородных элементов, с которыми они пришли в соприкосновение после утраты вышесказанного значения (утрата национальных черт).
ПОЛОЖЕНИЕ И РОЛЬ ЖЕНЩИН ДИНАСТИИ ЛЯО (ДВОРА)
Все мыслители Европы единогласно признают, что женщина имеет громадное значение в развитии государств и своим положением в данном обществе указывает на самое состояние этого общества или, выражаясь более наглядно, можно сказать, что женщина есть пульс общественной артерии. Признано также за достоверную истину, на основании исторических данных, что изолированное, келейное положение женщины в среде общества есть признак усиления единоличной, монархической власти, и что, напротив, там, где женщина пользуется большею свободой, единичная власть немыслима, и государство управляется многими равноправными лицами, по республиканскому принципу; ибо, говорят эти мыслители, там, где женщина пользуется свободой, монархическое начало не находит себе поддержки со стороны вельмож, для жен которых, как лиц, одаренных от природы большим честолюбием (!), невыносим монархический порядок вещей, при котором они совершенно теряются.
Такой взгляд на влияние женщины в деле установления той или другой формы правления, правда, несколько односторонний, как основанный только на некоторых фактах, которые нам оставила история, и забывающий, что в той же прошлой жизни народов встречаются некоторые факты, которые не говорят в пользу его (как, например, относительная свобода женщин при усилившемся монархизме Петра Великого в нашей Русской истории), но все-таки основан на глубоком знакомстве с социальным положением женщины из всей прошлой жизни культурных народов.
Не стану говорить, какое неизмеримое влияние оказывает женщина на развитие общества в другом отношении — как мать семейства и воспитательница молодого поколения, на котором она отражает все, что дает ей социальная обстановка в данную эпоху. Эта мысль хорошо и верно проведена Боклем в его брошюре «О значении женщин в деле развития науки». Прямо перейду к рассмотрению того положения, в каком находились женщины императорского семейства при дворе Ляо (с указанием на долю участия, какую они имели своим влиянием на общество, согласно с вышесказанными доводами). При этом не могу не заметить с истинным прискорбием, что Восток потому нам и кажется до сих пор terra incognita, а некоторым даже каким-то чудовищным сборищем варваров, что сами восточные историки, на которых лежит обязанность как можно шире и подробнее передавать историю своей страны, крайне узки и скупы на свои указания о том, что не входит в сферу собственно императорских дворов: о частной, общественной жизни, передавая нам только верхушки, описания жизни владетельных домов, династий, нисколько не касаясь семейной жизни народа (т.е. остальных лиц общества). Так уж, значит, завещано веками... ну, и нам необходимо, скрепя сердце, покуда брать то, что дается, и ожидать той счастливой поры, когда Восточный историк сознает, что вся сила не в «верху стоящих», а в тех, которые составляют фундамент государственной жизни.
Кроме того, я также с сожалением должен заметить, что история первых четырех императриц (хуаньхоу), до воцарения основателя Ляоской династии, передавая нам только их имена и число рожденных детей, не содержит в себе ни одного факта, который хоть сколько-нибудь указывал бы на их семейное положение, а также влияние на дела государства, которые, без сомнения, должны были несколько отличаться от последующих, с принятием Амбагянем императорской власти, и отношения к нему императрицы Шу-лу (Широй). Я считаю нужным передать имена этих императриц.
1. Жена Су-цзу (первоначальника династийной линии, прапрадеда Амбягяня), названная после Чжао-ле: малый иероглиф (собственное национальное имя?) Чжо-цинь. Родила четырех сыновей.
2. Жена И-цзу (сына Су-цзу) — Чжунь-цзинь, национальное имя И-ле-си. В ее маленькой биографии встречается, впрочем, небезынтересное известие о том, что сам отец заключал условие касательно приобретения жены своему сыну. Так, когда Су-цзу познакомился с ее родителями (вошел в их дом), то сказал: «Одинаковые фамилии можно связывать общением (взаимной связью), а разные — свадьбой (женитьбой сына или выдачей дочери)». Он заключил с ними условия касательно своего сына И-цзу, коему она и родила семь человек детей.
3. Жена Юань-цзу (деда Амбагяня), названная после Цзянь-сянь, собственное национальное имя Оу-р-до (Юе-ли-до). Когда муж ее, Юань Цзу, сделанный лань-де (название должности или чина, «светлая добродетель»), был убит, она осталась вдовой и боялась других родовичей, почему и не приказывала (не старалась приказывать) своим четырем сыновьям сближаться с соседними домами. Но Елюй Та-я-ке (ее сын?), однако ж, захватил (себе жену?)[405]. По крови она была отлична от последующей, матери Амбагяня. Смерть мужа (насильственная) напугала ее на всю жизнь: она постоянно беспокоилась, что окружающие имеют темные планы. Убийца ее мужа содержал ее в отдельной палатке.
Все эти коротенькие известия указывают нам на многое, а именно, они объясняют нам: 1) что слабость Делеского аймака (из которого Амбагянь и все эти лица) происходила от внутренних неурядиц, 2) нравы тогда были крайне просты: на это указывает «умыкание» жен себе, т.е. в таком случае, когда нет согласия родственников, в противном случае мы видим, что заключается контракт (см. И-цзу), 3) женщина тогда играла чисто пассивную роль, что мы увидим еще ниже.
4. Жена Де-цзу (отца Амбагяня, Си-ли-цзи), названная после Сюань-Цзянь; собственное имя И-му-цинь (жена Шэнь-цзуна, императрица Цинь-Ай называлась На-му-цинь). Очень интересное известие дает нам ее маленькая биография, а именно, что цзай-сяны (министры, старшины?) фамилии Яо-нянь[406] страшно ненавидели ее и, наконец, убили (ла чжи). Если мы припомним, что есть легенда о том, будто Амбагянь убил старшин (других родов), желая получить единовластие, и которая кажется многим несколько странной, то, приурочивая сейчас переданное известие о ненависти фамилии Яо-нянь к матери Амбагяня, нам очень легко будет объяснить, что ее (фамилия Яо-нянь) вышесказанный поступок есть родовая месть и не имеет в себе ничего противоречащего тогдашнему порядку вещей. Если же подлинная история основателя династии не знает об этом, то на это она имела свои основания, желая не показать такой жестокий поступок, сделанный сказанным основателем, как это мы видим и в других историях: например, Юань и Тай-Цинь. Далее говорится, что она имела шесть человек детей (мальчиков, по Хуань-цзы-бяо, сыновей у нее было только пять человек[407]) и умерла в 11-й год правления Тянь-сянь (Тай-цзу с 925-927 и Тай-цзун 927-937), т.е. в 936-м году.
Но прежде, чем перейти к рассмотрению деятельности императрицы Чунь-цинь (Шуру), жены Амбагяня, я считаю нужным сказать несколько слов о фамилии тех родов, из которых киданьские императоры брали себе жен. В прежнее время (т.е. до Амбагяня) эти фамилии носили два названия под общим прозвищем Шу-мей: первая фамилия называлась Б(?)а-ли, другая — Ису-цзи-ле. При Тай-цзу выдвинулась фамилия Шу-лу (Широй земля Елюй). Эта фамилия сделалась коренной, первенствующей и вела свой род (хоу, заднее) от Уйгурского Жесу (предка императрицы Шу-лу). Когда Тай-цзун взял Бянь (Кай-фын-фу), столицу Цзиньской династии, то он оставил там своего родственника Або (Сяо-хеня), племянника императрицы Шу-лу, и, сделав правителем Бянь-чжоу (Бяньского округа), наградил фамильным названием (син-мин) Сяо Хань по обычаю, заимствованному от Китая.
Вследствие такого обстоятельства три вышеозначенных фамилии — Бали, Исуцзиле и Шу-лу — стали называться общим названием Сяо. Два дома из фамилии (рода) Бали стали называться да-фу и сяо-фу (старшего отца, младшего отца). Два дома фамилии Исуцзиле назывались: да-вень и сяо-вень (большого старика, младшего старика). Вот какие комбинации допускались иногда касательно фамилий, из которых императоры брали себе жен. Так, Ши-цзун (с 937-951) по вступлении на престол приказал фамилию своего тестя Та-ла-хе сделать государственной и распространить на три рода (цзу) других аймаков, а принадлежавших к фамилии лиц определить наследственными правителями (цзай-сянами) Северного департамента. Тоже самое сделал и Тай-цзу относительно своего деверя (брата жены) Агуци. Шэнь-цзун соединил фамилии Бали и Исуцзиле в одну, а в других аймаках сделал по две. «Кроме того, Кидане называли своих императриц до-р-цзи (?), подобно тому, как Ту-кюе (Турки) называли их хе-тунь. Почетный титул у них был на-е-мо. ибо императрица через брак становилась владетельницей земли (государства), ее матерью».
Род императрицы Шу-лу, жены Амбагяня, посмертный титул которой Чунь-Цинь, не произносившееся имя Пин, а собственное, национальное: Юе-ли-до, был Уйгурский. Нектоже-су имел сына Вей-нин-ше-ли, от коего произошел Шушумей-ли (имали?), родивший Такемурея. Этот последний взял себе в жены дочь Киданьского князя (Вана) И-ле-ду-ци и родил от нее Юе-ли-до (жена Юань-цзу, также называвшаяся Юе-ли-до), которая и была впоследствие супругой[408] основателя династии Ляо. Отец ее, Такемуре при фамилии Яо-нянь (второй в хронологической последовательности), заправлял главным Киданьским улусом (бень-бу) и назывался там Юань, а впоследствие, при той же фамилии, получил титул: ечжени-гоцике. Довольно образованная, знавшая несколько литературу (письмо), эта женщина была необыкновенно смелого, предприимчивого характера, который мог родиться только под влиянием свежих сил молодого государства. Став во главе управления, она своими советами, своим влиянием на самого Амбагяня принесла немалую долю пользы в деле установления прочного государственного порядка. Она принимает горячее участие не только в советах относительно внутреннего правления, но даже в борьбе с теми враждебными силами, которые окружали тогда новоутвердившийся трон. Кроме того, она действует не столько по приказу своего мужа, на которого она имела большое влияние, если не сказать более, сколько по собственной инициативе, особенно, если дело не требовало отлагательства. А когда она узнала, что Амбагянь готовится в поход против Тансянов, Хуань-шоу Желтоголовых и Чоу-бо Шивеев, то, не дожидаясь, покуда соберутся все необходимые для сего войска, с отрядом своих собственных войск (которые были под ее начальством как почетная гвардия) делает нападение на тансянов и страшно разбивает их. Так что она, действительно, заставила трепетать всех варваров. Притом надо знать, что местность, где она действовала, была утесиста, но она не боялась этого. Влияние на своего мужа лучше всего высказывается в двух фактах, в которых императрица имела немалое участие. В первый раз, когда присланный от Ли-цунь-сюя, считавшего императрицу своей теткой (старше себя), некто Хань-янь-хой с просьбой о помощи против правителя Ю-чжоу (Пекинского округа) Лю-шоу-гуаня, не оказал должных знаков почтения (бу-бай, не поклонился), и император Тай-Цзу, страшно рассердившись на это, оставил его смотреть за лошадьми (наказал), то императрица так возразила на этот поступок: «Тот, кто обладает умеренностью (т.е. благородный муж) не должен уклоняться от добродетелей: это должно соблюдать в церемониях»[409]. Император под влиянием такого совета простил Янь-хуя (Хань-янь-хоя), сделал императорским советником (мей-чжу). В другой раз, когда Усский владетель (у-чжу) Лю-бань доложил императору о разливе реки и обилии пастбищных мест в Ючжоуской территории и возможности проникнуть туда, и император, послушавшись этого совета, с 30.000 конницы бросился на Ючжоу, императрица упрекнула его в этом, сказав: «Как же дело началось о приобретении пастбищ, а ты нападаешь на жителей Ючжоу?». А затем, посадив Тай-цзу перед палаткой, спросила: «Тот, кто не имеет кожи (т.е. известной эссенции), может ли родить?»[410] Тай-Цзу сказал: «Нет!» Тогда императрица продолжала: «В Ючжоу есть земля, люди, которые могут иметь основание думать об нас невыгодно, потому что мы с 30.000 конницы ограбили у них четыре диких поля. Не пройдет и нескольких десятков лет, будут затруднительные обстоятельства, и они возвратятся к нам. К чему непременно делать вторжение и приобретав эту местность и жителей, когда ни один из них не стоит внимания? Да и Китай будет смеяться над нашими кочевьями (бу-ло) и не отступит ни от одной церемонии (будет привязываться, делать запросы?)». Вот с каким светлым политическим взглядом сидела женщина бок о бок с энергическим государем! Даже как-то странно встретить в то время такой ум и гуманный взгляд на дело: первое ясно высказывается в понимании законов национального единства, второе — в нежелании причинять бедствия народу. Но такая политика имела значение только в теории, на практике же мы видим, особенно впоследствии, что она не была принята за основание, и Киданьские хуаньди все чаще стремились приобретать Китайские земли, особенно когда Тай-цзуну так посчастливилось в деле с цзиньцами.
Немалую долю участия имела она и в покорении Бохая, помогая Тай-Цзу своими советами.
Несмотря на то, что императрица держала себя высоко относительно своего мужа, она, в тоже время, питала к нему горячую любовь. Когда он помер, она желала зарыть себя вместе с его трупом, и только родственники и вельможи отсоветовали ей сделать это. Однако ж, отрезала у себя кисть правой руки и приложила это к гробу. Кроме того, по свидетельству о. Иакинфа, она принесла в жертву духу покойного некоторых вельмож (что и было впоследствии причиной ее падения) — так она была привязана к своему мужу! Из этой глубокой, можно сказать, странной привязанности к своим мужьям (после немногие так поступали), мы можем, не без основания, сделать весьма благоприятное заключение о состоянии тогдашних супружеских отношений, чистоте ложа и безупречности нравов, не даром и законодательство указывает нам на это, указывая на сильное развитие дисциплины в войске и обществе в первые времена сложения государственного строя. Государство сложилось по-военному, и только впоследствии дух гражданственности и в тоже время Китайской беспечности и неги распустил свои крылья и, усыпив воинственный дух народа, вытеснил военную строгость прежних времен, дал широкое место порочности и, вследствие этого, окончательному разложению состава общества.
С потерею своего мужа она, однако ж, не потеряла значения, а напротив, окруженная тем благоустройством и порядочностью в делах, которые успел создать Тай-Цзу при немалом участии ее самой, она объявила себя правительницей государства (чжи-ше-цзюнь-го-ши) и затем возвела на престол второго сына Тай-Цзу Окучжи (Де-гуана, Тай-Цзуна), устранив старшего потому, что объявленный отличался замечательными умственными способностями[411]. Тай-Цзу однажды в разговоре с императрицей выразился таким образом, что если передать престол Окучжи, то он непременно возвысит дом династии, и на семейном совете было определено просить Ду-юй'я избегать ссоры из-за кандидатур престола. Только при участии такой энергичной женщины могло случиться то, что мы видим на страницах истории: Бей послушался, по крайней мере, наружно, этого совета и удалился в уединенный уголок Ючжоуской провинции, где стал заниматься наукой, живописью и охотой. Хоу Танский двор, жадно следивший за каждым событием у своего сильного соседа, узнав о такой размолвке, прислал просить Дуюй'я перейти в Китайскую территорию, желая, может быть, враждебно настроить его и завязать междоусобицу в семье династии, но, как известно, это ему не удалось, и только благодаря сдержанности самого Бея, создавшейся в нем под влиянием советов влиятельной матери, а с другой стороны, строгому порядку, установившемуся в орде, где правил Тай-Цзун со своей матерью (Хуан-тай-хоу). Воспитавшись под влиянием таких времен, когда власть переходила к старшему в роде, императрица, по удалении Бея к Хоу-Танскому Мин-Цзуну (с 927-933), передала его власть младшему своему сыну Лу-ху[412] (от брата к брату) и, вероятно, прочила его в наследники Тай-Цзуну. Но сын обойденного в наследовании престола Бей'я У-юнь явился после смерти своего отца, задушенного по приказанию Цзунь-ке, претендентом на кандидатуру престола после Тай-Цзуна. Императрица хотела противустать ему силой и отправила с войском сказанного Лу-ху. Этот последний дал сражение войскам претендента, но был разбит (по-другому, он сдался). Не имея поддержки со стороны многих вельмож, отцов которых она умертвила, желая почтить память покойного мужа, императрица, однако ж, собрала войска и сама, лично предводительствуя, выступила навстречу врагу к излучине реки Хуань-хе. Бывший при ней Елюй У-чже[413] советовал ей: ввиду значительности войск неприятеля не вступать в сражение, и императрица, не видя себе прежней поддержки, удалилась в Цзу-чжоу[414], где еще раз хотела противустать У-юнь'ю, но в сражении при Красном (чи) хребте была разбита и заключена в горах Пума, на кладбище Амбагяня. Здесь она жила[415] до самой своей смерти, последовавшей на 75-м году ее возраста, в г. пр. Инь-Ли (Муцзуна, ее внука, 954). Посмертный титул был дан ей сначала Чжень-Ле («справедливый порядок»), а настоящий (т.е. Чунь-Цинь) она получила в 21 г. пр. Чжун Си (1052)[416].
В одно время жившая с Шуру жена Тай-Цзуна, посмертный титул которой Цинь-Ань, а соб. Вень, дочь Шилу, младшего брата сказанной императрицы, не отличалась теми качествами, какие мы видим в вышеописанной. Хоть она, по свидетельству истории, и была гениальная (сметливая, разумная) женщина, но на страницах ее биографии мы не встречаем описаний какого-нибудь замечательного деяния, кроме указаний на то, что она любила одеваться и присутствовать на парадах войск и охоте. От нее родился Му-Цзун, вступивший на престол после Ши-цзуна. Умерла она еще при жизни императрицы Шуру, в 10-й год Тянь-Сянь (Тай-Цзуна, 935), и похоронена на общем императорском кладбище, получив посмертный титул Чжан-Де, перемененный в 22-й год прав. Чжунь-Си (1052) на настоящий (т.е. Цинь-Ань).
Следовавшие за сим 2 императрицы, жёны Ши-цзуна, не отметили себя никакими громкими деяниями, оставаясь вне политической сцены и принимая участие только в некоторых незначительных делах. Правда, одна из них, а именно: Хуай-Цзе, имела настолько твердости духа, что лично явилась с упреком к взбунтовавшемуся тогда Чаке[417], убившему уже мать Ши-цзуна и его самого, а затем с радостью встретила смерть, похоронив себя вместе с мужем. Другая, кроме своей красивой наружности и принадлежности к Хоу-Танскому сералю, из которого она была взята Тай-Цзуном, а впоследствии сделавшаяся фей'ей (женой низкой степени) императора Ши-цзуна и родившая от него Нинь Вана Чжа-му, знаменитого своими литературными способностями (стихами) и злоупотреблениями при дворе, и кроме того, что иногда принимала участие в советах относительно бурной эпохи, тогда наставшей[418], не замечательна. Она погибла также при бунте Чаке и вместе с Хуай-Цзе похоронена на одном кладбище в горах И-у-люй, где Цзинь-цзун, сын Ши-цзуна, построил кумирню и 2 дома на холме (т.е. могильные навесы, вроде наших склепов).
В эту эпоху смут и неурядиц, как в Китае, так и у Киданей, мы не видим ни одной женщины, которая бы равнялась по своей деятельности и характеру с императрицей Шулу. Кроме личных качеств, мне кажется, что на положение женщины (в императорской семье) влияли еще и те неурядицы и перетасовки, какие мы встречаем после смерти Тай-Цзуна, которые притом были так неожиданны и кровавы, что не давали опомниться и собраться с силами. Для того, чтобы создать влияние женщины, необходимо, прежде всего, некоторое спокойствие, некоторая порядочность в государстве. Мы видим, что Шулу получает особенное влияние на дела уже по смерти Амбагяня, при царствовании Тай-Цзуна, когда создался крепкий, стройный порядок в государстве. В эпоху смут, последовавших со смертью Тай-Цзуна, императоры мало обращали внимания на своих жен, которые притом и лично не имели таких сил, которые могли бы оказывать влияние, а действовали по своей собственной инициативе, надеясь только на самих себя, на свои собственные замыслы.
Дочери их (у Цинь-Ань 2: Лабухань и Чжо-хе, а у Хуай-Цзе 3: Хохедань, Гуань-Инь и Сала) также не имели никакого участия в делах государства, оставив память о себе только в своих именах. Выступившая затем на сцену жена Му-Цзуна из фамилии Сяо (имя ее неизвестно) не замечательна ничем, кроме разве того, что родилась с каким-то ароматическим запахом и небесным цветом, отличалась еще более своих предшественниц невмешательством в политические дела, ведя скучную серальную жизнь. Ее тихий, снисходительный нрав, однако ж, как видно, не оказывал влияния на буйный характер ее мужа, который и взял ее единственно только из-за этого или, как выражается история, «из-за того, что девушка жила долго невинною (?!) и знала церемонии, потому что и император вел сначала такую же монастырскую, уединенную жизнь». Замечательно, что в конце биографии этой императрицы сделано маленькое замечание историка (Ляо ши), что она не имела значения потому, что не имела детей. Ясно, что историк здесь высказал взгляд целого общества на женщину, а именно, что она получает значение только тогда, когда имеет детей, а количеством сих последних, очевидно, мерилось значение и ее самой[419].
Теперь я остановлю внимание читателя на обозрение характера и деятельности многозамечательной женщины, принесшей немалую услугу самому развитию всех государственных сил, на императрице Жуй-чжи, жене Цзинь-цзуна, вступившего на престол после убитого Му-Цзуна.
Лучшей характеристикой этой женщины могут служить слова ее матери, когда она еще жила в своем семействе, и когда отец ее Сы-вень, цзай-сянь Северного департамента, однажды пожелал посмотреть на хозяйство[420] своих дочерей, тожена сего последнего отозвалась о Янь-янь (имя императрицы) таким образом: «Эта девушка (дочь) непременно сделается устроительницей дома (хорошей хозяйкой)». И действительно, мы видим, что она, сделавшись женой императора Цзинь-цзуна, играла видную роль в деле управления государством, особенно после его смерти, и, явившись истинной устроительницей государственных дел за малолетством своего сына Шэнь-цзуна, дала сему последнему отличное воспитание, вдохнув в него отличительные черты своего характера: дельность взгляда на задачу государя, широкое понимание дел, как военных, так и гражданских, принцип гуманности касательно применений наказаний и заботливость о благе народа.
Единственным недостатком ее может служить разве только то, что она после смерти своего мужа, с принятием на себя регентства (ше-чжен), несколько упала духом и, по причине слабости своего рода, боясь пасть под ударами тогдашних смутных обстоятельств, обратилась за советом к вельможам (Елюй Сечженю) и просила о поддержке. В этом она несколько расходится со своею предшественницей — императрицей Шуру, обладавшей, как мы видим, замечательною энергией и закаленностью характера в трудные эпохи своей жизни, в борьбе с внуком. Но надо знать, что тогда времена были несколько отличны от теперешних: тогда мы видим хотя и устанавливающийся порядок, но зато при очень счастливых обстоятельствах, без особенных внутренних потрясений (если исключить бунт Люке, не имевший, впрочем, большого значения) и, притом, под руководством такого энергичного государя, каков был Тай-Цзу. Здесь же мы встречаем некоторую шаткость престола, заметную слабость Цзинь-цзуновского царствования, уже более широкий полет усыпляющего Китаизма. Неудачи, которые постигли двор в царствование Му-Цзуна (потеря трех областей, чжоу), также не могли не влиять вредно на дух императрицы. Грозные натиски Сунского Тай-Цзуна, осаждающего самый Пекин, уничтожение Бень-Хань, которое поддерживал Киданьский двор, недружелюбное настроение Северных границ (Бохайских Маньчжуров) по проискам того же Тай-Цзуна — все это не могло не смутить хоть кого угодно. Но императрица, уважавшая советы своих вельмож и поэтому находившая в них всегда крепкую опору, победоносно вышла из этих трудных обстоятельств, дав начало новому порядку вещей, порядку внутреннего развития государства в блестящее царствование ее сына Шэнь-цзуна (имя: Вень-Шунь).
Замеченную в ней некоторую слабость, боязнь окружающего, я ставлю ей в вину потому, что разделение единодержавной власти между несколькими приглашенными ею вельможами, а именно, Елюем Сечжень[421] итюй-юе Сю-геем, есть некоторая профанация, забывчивость, которая могла повести за собой ряд не очень радужных обстоятельств... Правда, эти два лица были замечательные деятели, люди вполне добросовестные и сознающие необходимость разумного образа действия при тогдашних запутанных обстоятельствах — в этом нельзя сомневаться, но их пример мог вредно отозваться впоследствии, мог дать повод другим требовать раздела власти, участия в управлении и, пожалуй, навести на мысль об окончательном захвате престола... Чтобы яснее представить этот акт в деятельности императрицы Жуй-чжи, я передам самый текст этого места: «Когда Цзинь Цзун умер, императрица приняла управление государством, как регентша, и со слезами сказала окружающим: "Я теперь сирота (му-гуа-цзы), род мой слаб, границы оказывают сопротивление и находятся во враждебном настроении... Что делать?" Елюй Сечжень (непроизносимое имя его (Хуй)де-чжан) представил всем главным чиновникам следующее: "Верные граждане, что должно поэтому предпринять?" Чиновники, посоветовавшись, решили так: "Власть относительно произнесения всех решений предоставить императрице и Сечженю, а юй-юе (канцлеру) Сюге поручить управление Южными границами" (в деле ведения войны с Китаем)». Таков был приговор совета чиновников и так, в тоже время, хорошо сошло это с рук для единодержавия Киданьских Хуаньди! Я считаю не лишним присоединить к этому несколько слов относительно тех титулов, какие она принимала, и какие даны ей императором Шэнь-цзуном, так как в них, правда, не без преувеличения, представляется характеристика ее отличительных черт (конечно, только хороших!). В первый год Тунь-Хо (983) она приняла титул: чень-тянь-Хуан-тай-хоу (высотою до небес мать-императрица); в 24-м году (1007) к этому прибавлено «жуй-де-шень-ле-инь-юнь-цзы-хуа... (гениально-добродетельная святая, совершенно соответствующая счастию, открывающая перерождение (!) высотою до небес мать-императрица). Несколько пышно, но во многом справедливо! Смерть ее последовала на 27-м году правления Тунь-Хо (1010). От нее остались три дочери: Гуань-инь, Чжан-шоу и Янь-шоу, которые, однако ж, ничем не ознаменовали себя. Сыновей у них также трое: Лунь-цинь, Лунь-ю и Яо-шуку (Шэнь-цзуна я пропускаю, как уже довольно известного, но о деятельности сих последних я поговорю в другом месте).
Подобно Шиллеру и Гете, гении которых развились под благотворным влиянием их матерей, Шэнь-цзун воспитывался и вырос под сенью советов своей разумной матери, как те оставили по себе память в своих гениальных произведениях, где мысль тогдашнего человека достигла до своего зенита, так и этот замечательный государь оставил яркий след за собой в своей деятельности, где мысль тогдашнего среднеазиатца достигла до своего апогея. Но чтоже сделал Шэнь-цзун, руководимый советами своей матери? Не место здесь распространяться об этом широко: я укажу только на самые главные акты из его деятельности. В сфере экономических постановлений было сделано: уменьшение податей, умеренные цены при голодовке народа, переселение жителей с неудобных на плодородные местности, введенные «амбары справедливости» (и-цань, запасные), прощение недоимок, указ об обработке пустопорожних мест, пиры для бедных по случаю урожаев, личный обзор полей, снаряжение судов в Ляо-Дун для закупки провианта — это относительно земледелия. Кассательно пошлин: назначение особенных чиновников — надзирателей за собиранием пошлин и усиленной обработкой полей, обращение пограничных войск в хлебопашцев и взимание с них податей натурой для прокормления армии, точное разграничение податных полей: частных (сы-тянь) и досужих (сянь-тянь), предоставление Ляо-Дуну прежних привилегий касательно взноса податей и повинностей. В деле торговли: доставление жителям свободного пропуска в Шаньси для производства торговых операций, конвоирование торговцев, основание торговых пунктов (в Ба-чжоу), облегчение народа дозволением обменивать бракованные шкуры и баранов на тафту в Южной столице. В разработке руд: эта сфера достигает в его царствование самого высшего процветания, ибо работа идет на пространстве от Хуань-хе и Инь-Шаньского хребта до истоков р. Ляо (т.е. во всем Чендефуском департаменте и Ляоси). Относительно литья металлов: сравнение мужчин и женщин в зарабатываемой плате от правительства. Скотоводство находится в самом блестящем положении. Его законодательная деятельность: ограничение прав господ над рабами, одинаковое применение закона как для Киданей, так и для Китайцев, улучшение закона о наказаниях за 10 смертных грехов, наказание более моральное (клеймение), назначение ревизоров, совершенное прощение вины во многих случаях, относительная снисходительность к ворам, прекращение празднеств и усиленная работа при решении тяжб и дел преступников, вследствие чего опустение тюрьм и отсутствие дел у чумиши, разделение империи на 2 департамента в виду устранения столкновений, указ о родственниках для парализования их недобросовестности, указ об исправлении кодекса для успешного и более справедливого применения наказаний, его победоносная армия, разбивающая Китайцев, Уйгуров и Корейцев и т.д., и т.д. Не можем ли мы видеть во всем характере его деятельности печать истинности и гуманности? Не следы ли это того влияния, какое он вынес из первой поры своей жизни под надзором своей матери? Шэнь-цзун и его преемник Синь Цзун заканчивают собой второй период[422] развития государства, развития чисто гражданского, внутреннего, под сильным влиянием Китайской цивилизации. Женщина в этот период играет немаловажную роль, принимая участие в делах государства и часто сосредоточивающая в себе всю власть императора (регентство). Лучшей представительницей этого направления деятельности женщин служит, без сомнения, императрица Жуй-чжи; в меньшей степени выражающая тоже направление и заканчивающая положительное участие женщины в деле развития управления является императрица Жень-де, к рассмотрению деятельности которой мы сейчас и приступим. Далее мы видим уже отрицательное влияние женщин, ряд серальных интриг, упадок женского влияния: первой на этом поприще является императрица Цинь-Ань, мать Синь-цзуна.
Мы приступим теперь к рассмотрению деятельности императрицы Жень-де, первой жены императора Шэнь-цзуна. Надо заметить, что эта женщина не имела особенного значения на политической сцене как не принимавшая прямого участия в делах управления, а проведшая большую часть своей жизни в серальных занятиях: в постройке увеселительных домиков, алтарей для жертвоприношений, во введении колесниц для прогулок, затейливых парадов и пр. Как воспитательница Синь-цзуна, рожденного от фрейлины (гунь-жень) Наму-цинь (Цинь-ай, тогда еще не бывшая императрицей), она замечательна своим влиянием на него, проявившимся в нем уже после устранения своей матери, под влияние которой он подпал в первую пору своего царствования. Благодаря этому воспитанию по началам, которых держался его отец, Синь-цзун является продолжателем этих начал. Итак, все заслуги этой женщины заключаются в том, что она успела передать Синь-цзуну характер его отца и, таким образом, создать в нем последователя тех начал, какие мы видим в эпоху его отца.
Самый род ее от императрицы Жуй-чжи (она — дочь младшего брата этой императрицы — У-яня) уже, кажется, говорит в ее пользу[423]. Двенадцатилетней красавицей она была взята по выбору во дворец и в 19-й год Тунь Хо (1002) грамотой произведена в Ци-тянь (равная небу) Хуан-хоу. Она пожелала сделать уединенную (или темную) комнату из трав и стеблей и приставить к ней особенного управляющего (сы). Затем приказала построить цин-фынь («чистый воздух» — храм, алтарь?) для жертв небу, а с каждой из 8 сторон (этого здания, алтаря) — по 3 комнаты (всего 24). Затем она украсила это и делала различия в них (т.е. одни любила, другие — нет?); завела колесницы, установила на них головы драконов, хвосты сов, разные украшения из желтого золота (и-хуань-цзинь). Затем приказала сделать носилки для 9 драконов (цзю-лунь-ге), колесницы для всех сыновей с украшениями из белого металла (серебра?), завела фоу-ту (легкие носилки) для того, чтобы летом и осенью ходить (ездить) в них по горам и долинам. Цвет платьев выбирался под цвет деревьев и цветов (зеленый); самые платья, со вкусом и изящно сделанные, смотрелись как бессмертные духи (т.е. важно, величественно).
Как видно, самые занятия ее носят на себе печать тихой, уединенной жизни и, в тоже время, необыкновенной скромности и красоты характера. Эта последняя черта, сдержанность характера, уступчивость и безропотное перенесение обид лучше всего высказываются в ее столкновении с гордой Цинь-Ань. Я расскажу это столкновение. Императрица имела 2 сыновей, но они скоро умерли. Может быть, поэтому Шэнь-цзун взял себе другую жену из фрейлин (гунь-жень) по имени На-му-цзинь[424], которая в 5-й год Кай-Тай (1017) и родила Синь-цзуна. Императрица, не имевшая детей, воспитала его и сделала императорским сыном (хуань-цзы). Затем в оный промежуток времени На-му-цзинь (тогда еще не бывшая императрицей) стала оскорблять императрицу. Та ей кротко сказала на это: «Старая вещь также требует снисхождения и любви». Все вельможи (буквально правое и левое) были заодно с ней. Но вот, когда Шэнь-цзун умер, Наму-цзинь своевольно приняла титул императрицы (Хуан-тай-хоу) и забрала в свои руки самого государя (тогда уже провозглашенного). Она, видимо, боялась влияния воспитательницы своего сына и постаралась удалить ее от двора. Вот как началась эта знаменитая интрига, первая в сералях Киданьских Хуан-ди, начавшая собой ряд подобных себе. Внутренней пружиной ее заправляло честолюбие императрицы Цинь-Ай, но она так ловко сумела поставить себя в ней, что мы даже не видим ни одного неловкого движения, ни одного содрогания мускулов. Сверху всем заведуют ее братья, которые явились обвинителями. Обвинение это заключалось в следующем: Пынь-цзя-ну, Цзи-сунь и прочие подали обвинение на то, что будто цзай-сян Северного департамента Чубу и государственный тесть (го-цзё) Бита[425] замыслили о бунте не без участия императрицы Жень-де. Как мы уже знаем, императорским декретом было постановлено: Чубу и пр. 10 человек с императрицей признать виновными и подвергнуть допросу. Но Синь-цзун перед этим сказал своей матери: «Императрица (Жень-де) служила прежнему государю 40 лет, ласкала и воспитала меня (соб. Мяо-гун, косое тело), и должна быть награждена титулом Тай Хоу, а теперь возводят на нее обвинение в заговоре о возмущении?!» Цинь-Ай, однако ж, выдержала себя и только сказала: «Можно опасаться, что эти люди после причинят великие беспокойства». Император заметил: «Императрица старая и не имеет сыновей, хотя она и жива, но не может уже быть матерью...», и, по настоянию своей матери, сослал ее в Шань-Цзинь (Линь-хуань-фу). Цинь-Ай не последовала за парадным поездом при переселении Жень-де в Шань-Цзинь, не участвовала также и на весенней охоте. Она думала, что император сожалеет о своей воспитательнице и может оказать ей милость, почему и отправила одного чиновника поскорее прекратить ее жизнь. Когда посланный прибыл, императрица сказала: «Я действительно не виновата: вселенная это знает; вельможи (?) ожидают моей смерти, а засим должна последовать смерть: как же так?!» Посланный возвратился[426], а императрица вскоре умерла, лет 50-ти от роду. Могила ее в горах Муе (Муешань в Бардам-ола), в темном, уединенном месте. Колесницы, сопровождавшие ее труп, следовали необыкновенно торжественно и печально. Надгробный титул: Жень-де-хуань хоу (человеколюбиво-добродетельная императрица), насыпь над ней служит также и для гроба Цинь-Ай.
Императрица Жень-де заканчивает собой, как я уже говорил, ряд более или менее трезвых, влиятельных женщин второго периода, без сомнения, лучшей поры достояний государства и женских нравов. Ей привелось столкнуться уже с женщиной другого направления, другой закваски, женщины-интриганки, вся жизнь которой была посвящена темным честолюбивым проискам, начавшая собой третий период, период разложения нравов и падения самого влияния императрицы на дела государства. Мы познакомимся с ней покороче.
Внучка в пятом колене Агуци (брата императрицы Шуру), смуглая, красавица собой, отличалась крайним честолюбием. Как родилась в ней эта черта характера, намекает нам одно легендарное известие, занесенное, впрочем, на страницы ее биографии, а именно, что ее мать видела однажды во сне ЗОЛОТОЙ СТОЛБ, ПОДДЕРЖИВАЮЩИЙ НЕБО. Если присоединим к этому сознание ей своей красоты, ту любовь, какую она встретила со стороны Шэнь-цзуна, то эта черта характера будет для нас совершенно понятна. Притом лица, ее окружавшие, не имели тех качеств, какими наделила ее природа. Значит, она могла вполне рассчитывать на поддержку мужа, а после — сына, вступившего на престол после смерти отца (она, впрочем, регентствовала). И, действительно, мы видим, что она забирает все управление и окончательно овладевает своим сыном. Для нее мало было своего собственного возвышения, она хлопочет и о своих родственниках, своих братьях: Нень-цзяну и пр. После удачной вылазки против императрицы Жень-де, которую она, как мы видели выше, успела удалить в Шень Цзинь, она, вследствие одной инерциальной силы привычки совещается с братьями, которые теперь уже благоговеют перед ней, относительно кандидатуры своего младшего сына Чжун-юаня, т.е. стала интриговать уже против сына императора. Чем же иначе объяснить это, как не силой инерции, болезненною страстью к разным новым комбинациям? Но Чжун-Юань[427] (брат императора), может быть, сознававший всю невозможность подобного дела, чтобы выпутаться из беды, донес об этом императору. Этот последний отобрал у императрицы (теперь она уже получила титул Хуань-тай-хоу — матери-императрицы) все значки и печати и сослал ее в Цинь-чжоу. Там она прожила, однако ж, немного времени и была снова приглашена ко двору, но уже не могла иметь такого влияния (собственно силы в интригах): значение ее пало и уже навсегда. После, однако ж, она несколько исправилась и явилась поборницей тех начал, которые проводил ее сын, наследовавший их от Шень Цзуна. По смерти Синь-цзуна она жила уединенно и, не имея родственников, встретила некоторое сочувствие в одной из своих невесток. Когда она стала плакать перед гробом покойного императора, Цинь-Ай сказала ей: «Твои годы еще не Бог знает какие, зачем сожалеть о потере, которую ты понесла?» В первый год Цинь Нинь (Дао цзуна 1056) она получила титул тай-Хуан-тай-хоу (императрицы-бабушки) и вскоре скончалась. От нее остались две дочери: И-му-синь и Шоке, но эти последние ничем не ознаменовали себя. Вообще, мы можем сказать, что гунь-чжу (принцессы) Киданьских государей не имели никакого активного участия в делах трона: выходя замуж за каких-нибудь цзай-сянов или чумиши, они этим самым прерывали всякие связи с двором и только в своей семье, может быть, имели значение, но это не входит в программу династиционной истории и, следовательно, деяния их для нас покрыты тьмой неизвестности.
Итак, императрица Цинь-Ай, как я уже говорил, является первой представительницей на сцене серальных интриг, первой темной тучей, которой суждено было так разрушительно разразиться над дворцом Киданьских хуаньди. По смерти она оставила не очень выгодную память о себе, доказав всему тогдашнему свету, что честолюбие женщины есть бесконечно большая величина, действующая иногда инерциально, особенно если будет дан счастливый толчок сначала.
Впрочем, жившая при ней императрица Жень-и (собственное имя которой Толи) не отличалась теми качествами, какие можно бы было ожидать благодаря первому дебюту императорской жены на сцене гаремных интриг.
По своей энергии и неустрашимости императрица Жень-и является последним отзвуком той эпохи, когда жили и действовали Шуру, Жуй-чжи и тому подобные устроительницы государственного хозяйства. Самым блестящим деянием, отличающим ее от других дюжинных лиц, соцарствующих с ней (Гуй-фей, жена Синь-цзуна), бесспорно, должно считаться обнаружение ею[428] заговора Чжунь-Юаня, а затем, когда Дао Цзун, по эксцентричности своего характера, не захотел принять мер осторожности, и заговорщики подняли знамя бунта, усмирение личным начальством над войсками всех мятежников. Другие черты в ее характере — добродушие, высказывающееся в принесении жертвы за умершего в изгнании Чжун-Юаня, снисходительность и заботливость о бедных, обнаруживающаяся в раздаче последним всех подарков, какие она получала к новому году и дню рождения от вассальных и других государств — заслуженно ставят ее в ряд светлых личностей прошлой эпохи. Впрочем, век Дао Цзуна не был беден подобными деяниями.
Вот как рассказывает о ней сама история. «Старшая дочь младшего брата императрицы Цинь-Ай Сяо-му, по осанке необыкновенно грациозная, красивая и симпатичная лицом, она была взята во дворец и родила там Дао-Цзуна. В 4-й год Чжунь Си (1035) она была произведена в Хуан-хоу с пышным впереди титулом: чжень-и-цзы-хо-вень-хуй-цунь-цзинь-гуань-ай-чунь-шень-хуан-хоу. При Дао-Цзуне она получила титул Хуан-тай-хоу (императрицы-матери), а в 9-й год Цинь-Нинь (1064[429]) принимала живое участие в усмирении мятежа Чжунь-Юаня. Дело было таким образом. Некто Елюй Лянь, управляющий дворцом Лунь-Циня (Сяо-Вень-Хуан-ди, Синь-цзуна) «дунь му»[430] (твердой любви), доложил тайно императрице о затевающемся бунте, в котором главными руководителями были Чжунь-Юань и его сын Нилугу (Ниругу). Императрица передала об этом императору. Тот все-таки сомневается в возможности подобного заговора... Жень-и сказала ему на это: «Это тайное общество может сделать очень многое, поэтому нужно нарядить следствие». Император, несмотря на совет, запретил относиться к нему строго; но когда бунтовщики открыли военные действия и напали на походный дворец императора, бывшего тогда на охоте, Жень-и лично приняла начальство над войсками (вей-ши, гвардией) и разбила мятежников наголову, причем большая часть сопротивляющихся пришла к покорности. Во 2-й год Тай-Кань (1077) она умерла и по смерти получила надгробный титул: жень-и Хуан-хоу. Вот так обрисовывает ее характер сама история. Императрица была человеколюбива, сострадательна, скромна и преисполнена добродетелей. Каждый раз, как она получала подарки от всех государств (го) ко дню рождения и новому году, раздавала их бедным людям. Однажды она увидела во сне, что будто Чжунь-юань[431] сказал: «Кости чиновника (т.е. мои) находятся на Север от Мей-цзы-шань (горы в Маньчжурии, где и река тоже имеется, под которой стоял Ляо-янь (Дунь-Цзинь)) и совершенно заброшены без внимания». Когда императрица проснулась, она, тронутая состраданием к его дому, приказала принести за него жертву небу (лей).
Как смотреть на это последнее сказание? Очевидно, оно носит на себе печать легендарную и, может быть, вымышлено. Однако ж, по общему облику ее деятельности, открытой, благородной натуре, мы можем думать, что это последнее сказание могло быть и в действительности. Во всяком случае, императрица Жень-и представляет собой образчик таких женщин, которые еще могли воспитаться в безукоризненное царствование Дао-Цзуна и принимать такое деятельное участие в делах государства, как и их прототипы — Шуру и Жуй-чжи. Последняя активная роль, какая выпала на долю императрицы Жень-и, заставляет думать, что женщина в эту эпоху делает как бы последнее усилие для возврата прежнего положения, но пассивность Сюань-и и Хуй-фей, следующих за ней, указывает нам уже, что это усилие было только моментальной вспышкой, кончившейся ничем.
О ней история оставила нам очень небольшое известие, а именно, что она, дочь фу-ма-ду-вея (императорского зятя) Пиле, по выбору была взята в дунь-гунь (Восточный, т.е. наследника, дворец), а затем, с воцарением Синь-цзуна, сделана Хуан-хоу (императрицей); за какую-то вину она подверглась наказанию и была разжалована в гуй-фей. Это последнее событие относится к 1-му году Чжунь Си (или Чжун Си, 1031), т.к. к самому разгару честолюбия Цинь-Ай, весьма вероятно, она была лишена титула (и, следовательно, власти) по ее проискам.
Теперь мы познакомим читателя также с замечательной личностью времен Дао Цзуна, замечательною не теми чертами характера, какие мы видим у Жень-и, т.е. активностью, влиянием на дела государства, а совершенно противоположной чертой — пассивностью, отсутствием чувства самозащиты против интриги, которую разыграл с ней всесильный тогда министр И-синь. Трудно как-то и верить всему, что говорит про нее история (или, собственно, ничего не говорит): неужели в ней не было нисколько голоса протеста, чувства самосохранения, чтобы сказать хоть слово в свое оправдание? А может быть, она и в самом деле была виновата в нарушении супружеской верности? Я передаю на суд читателя все, что оставила нам история об этой женщине. «Гуань-инь (ее имя), дочь младшего брата императрицы Цинь-Ай чумиши Хуй'я, благодаря своей красоте была взята во дворец, когда Дао Цзун был еще наследником (Ван-янь-чжао), а затем, по вступлении последнего на престол, получила титул Хуан-хоу. Кроме красивых форм тела, она обладала и эстетическим вкусом: умела со вкусом одеться, занималась легкой литературой (стихами), хорошо знала музыку и могла сама заправлять ею, играла с искусством на пи-па (монгольский музыкальный инструмент; См. выше), могла поговорить о легком (пустом) и серьезном, вообще, как видно, была женщина comme il faut. Недаром и титул она имела: И-де («красивые добродетели»). Не чуждо ей было и чувство ревности, высказывающееся в том, что она не советует императору брать наложницу Чжунь-юаня, отличавшуюся красотой, представляя для этого такой довод: «Сделать родственною нашему дому — для чего непременно ее?» От нее родился хуань-тай-цзы Жуй. В это время первым министром Дао Цзуна был некто И-синь. Он желал устранить Хуан-хоу от всякого участия в делах, уже и без того не занимавшуюся ими, и подговорил какую-то служанку (гунь-бей) из местности Дань-день-цзяо, по фамилии Динь-хао, открыть обвинение на императрицу в несоблюдении супружеской верности. По указу императора, И-синь должен был разведать это обстоятельство и подвергнуть императрицу пыткам. Как видно, императрица ничего не могла сказать в свою защиту, или, может быть, И-синь не передал ее оправдание. По заключению обвинительного приговора она была казнена. Труп ее был возвращен к родственникам... В г. пр. Цянь-Тунь (т.е. при Тянь Цзо, ее внуке) ей дали посмертный титул Сюань-и («раскрывающаяся красота») и похоронили на общем кладбище».
Чем объяснить ее безответность? Мы видим, что она отличалась бойкостью характера, была женщина с развитием, светски воспитана, обладавшая известными способностями, и, следовательно, нельзя подозревать в ней приниженность характера, забитость, которые являются только следствием гнета, моральной деморализации. Надо думать, что весь ответ на этот вопрос лежит в И-суне, который, наверно, представил все дело таким образом, что императрице ничего не оставалось делать, как лечь на плаху.
Не менее печальная участь постигла и заступившую вместо нее Хуй-фею Тасе (собственное имя), фаворитку И-суня, который предложил императору взять ее во дворец. Вот ее бесцветная история, где мы не видим ее самой, ее основного характера, а только тех лиц, которые распоряжались ее судьбой и двигали, как пешку. «Младшая сестра (мей) фу-ма-ду-юя (зятя императора) Симо, она во 2-м году Тай-Кань (1077) по рекомендации И-суня была взята во дворец и вскоре затем произведена в Хуан-хоу. Жила она несколько лет во дворце и не рожала детей, что, конечно, не могло нравиться императору, желавшему оставить по себе наследника. Императрица, видя, что не может рожать детей (бесплодна), просила императора взять во дворец младшую сестру ее, Этеле, бывшую в замужестве за сыном И-суня Су-е. После падения всесильного министра (что случилось в 7-м году Тай Кань, 1082) и пожалования Яньси титула Лянь-Вана, императрица как рекомендованная И-сунем и притом не рожавшая детей была разжалована в хуй-фей и заключена на кладбище. Младшая сестра ее, Этеле, бывшая тогда уже во дворце, возвратила ее из заключения, но она скоро после того благодаря интриге ее матери Янь-го-фу-жень (императрицы) Си-ку, направленной против объявленного тогда наследником престола Яньси, бьша разжалована в шу-жень (в меньшую жену с лишением прав и состояний) и сослана со всем домом в И-чжоу[432]; ее младшие братья не смели входить во дворец «синь-шень» (Шэнь-цзуна «возвышения мудрости»). При Тяньцзо в 6-й год Тянь-Цинь (1116) она была возвращена из ссылки и произведена в тай-хуань-тай-фей (т.е. фей — бабушки). Во 2-й год Бао-да (1120) она бежала к горам Хей-динь (черноголовым), где и умерла Похоронена в Тай-цзы-шань[433].
Так как мы ничего не можем сказать собственно о ее характере, бесцветность которого поразительна, то ограничимся только следующими размышлениями: 1) интрига И-суня, действительно, имела своей целью достижение большей власти или даже престола, на что ясно указывает его непосредственное участие в выборе жены Дао Цзуну после смерти Сюань-и; 2) что в Дао-Цзуне, действительно, совершилась реакция с падением министра, что видно из его внимания к Яньси (буд. Тяньцзо) и разжалования фаворитки павшего министра; 3) что женщина (в императорской семье) не имела тогда никакого значения, что доказывает безответность как Сюань-и, так и Хуй-феи, которые обе пали под ударами интриг, хотя сами и не принимали в них участия[434] и 4) что на женщину тогда смотрели, действительно, так, как было высказано выше, т.е. по отношению к рождаемости детей, как на существо, первое и прямое назначение которого быть распространителем человеческого рода, иметь детей (см. биографию жены Му-Цзуна).
Это падение влияния женщин в императорской семье, их бесцветность показывают нам, что тогдашнее общество клонилось к упадку. Не знаю, можно ли сказать это относительно всех граждан грозной когда-то империи, но что императорский сераль, полный интриг, арена разыгрывавшихся честолюбий, был на этом пути — в этом, кажется, сомневаться нельзя. Тот же мир интриг и та же бесцветность, приниженность женщины встретятся нам и в следующих обзорах, в век знаменитого Тяньцзо. Одна только личность выступает там ярче других — это Вень-фея Сё-сё, замечательная по своему живому характеру и тому некоторому влиянию, какое успела еще сохранить за собой женщина третьего периода; но та же участь, какая, как мы видим, постигла Сюань-и благодаря честолюбивым замыслам И-суня, заставляет смотреть на нее теми же глазами, мерить той же меркой, как и ее предшественниц.
Я остановлю внимание читателя на обзоре характеристик всех жен императора Тянь-Цзо как последних представительниц знаменательной эпохи упадка, третьего периода положения женщины, которые есть, в тоже время, и последний[435] в нашем настоящем обзоре.
Посмотрим, как бился пульс тогдашней общественной артерии, насколько тогдашнее состояние общества отразилось на женщине и наоборот. Император Тяньцзо имел 4 жен, записанных в истории, обзор характеристики которых я и представляю на суд читателя.
Хуан-хоу (императрица) из фамилии Сяо по имени До-ло-ло, дочь в третьем колене цзай-сяна Цзы-веня. Еще при жизни Дао-Цзуна она была взята во дворец наследника (Яньси) и произведена в янь-го-Вань-феи (феи-принцессы Яньского государя), а с вступлением Тяньцзо на престол она была пожалована титулом Хуан-хоу. Характера необщительного, скромного, была предана церемониальности при дворе (дворцовому этикету), и, может быть, поэтому ее братья Фынь-сянь и Бао-сянь ладили с ней, так как, кроме этого, императрица требовала важности в обстановке... В управление она не вмешивалась, преданная совершенно соблюдению только внешних форм дворцового этикета, который она старалась проводить, впрочем, и в самое управление (т.е. в дух управления). Последовав за императором, когда Нюйчжэньское войско открыло наступательное движение, она умерла от болезни во время охоты императора на Западе (си-шоу).
Точно такого же характера, чуждого вмешательства в государственное управление, была и ее младшая сестра, Юань-фея Гуй-ге. 17-ти лет от роду она была взята во дворец и грамотой пожалована в юань-феи («первая жена»). Эта скромность лучше всего высказывается в том обстоятельстве, что когда слуги украли у неё соболью шубу, она не сказала об этом никому. Умерла почти одновременно с сестрой в ту же пору смутных обстоятельств, открывшихся с появлением Чжурчжэней на киданьской территории и удалением, однако ж, трусливого Тяньцзо в западные пределы государства, где он не переставал заниматься травлей зверей.
Впрочем, по нижеследующим данным об активном участии их братьев (Фынь-сяня и Бао-сяня) в интригах Вень-феи и Элувеня, мы можем думать, что эти две женщины были не чужды того, что разыгрывалось перед их глазами, так как в другом месте истории (в «Бень-цзи» Тяньцзо, цз. 29) мы встречаем положительное указание на то, что Фынь-сянь ратовал за старшего сына Юань-феи, своей сестры, Цинь-Вана, значит, кровавая драма, разыгравшаяся в стенах императорского сераля времен Тяньцзо, не могла не иметь в числе действующих лиц и обеих сестер, т.е. Юань-феи Гуй-ге и Хуан-хоу До-ло-ло, хотя биография этих лиц и не содержит в себе даже намека на такое участие.
Еще большей бесцветностью характера обладала жена Тяньцзо Шигу (имя) из фамилии Сяо, дочь цзай-сяна Северного департамента Чан-ке. «Во 2-й год Шоу-Лун (Дао-Цзуна, 1094) она была взята во дворец и награждена титулом Янь-го-феи. От нее родился Талу[436]. В 3-й год Цянь-Тун (1104) она получила титул де-феи («добродетельной жены»), а вскоре затем, по пожаловании Талу титула Янь-го Вана (ей прибавили титул): цзань-го-Ван. Умерла, сокрушаясь об умерших родственниках».
Что же мы можем вынести из рассмотрения биографий этих трех представительниц высших слоев тогдашнего общества, особенно последней? Какие характерные черты отличают их друг от друга? Приверженность к внешнему этикету одной, скромность другой, косвенное участие их обеих в гаремной интриге, веденой их братьями Фынь-сянем и Бао-сянем — вот чем они отметили себя на память векам. Их безучастность в делах управления и, следовательно, бесследность лучше всего доказывают нам, что влияние женщины в век Тяньцзо, ее нравственный пьедестал был менее, чем низок...
Только одна женщина, жившая одновременно с ними, как бы не подходит под эту мерку, благодаря некоторой светлости, подвижности своего характера. Эта женщина — Вень-фея, жена Тяньцзо из фамилии Сяо.
Сё-сё (се-се), дочь императорского тестя (го-цзё) из дома да-фу[437], понравилась императору на одном пиру у Елюя Да-ге и тайно (?) была введена во дворец. Затем, по предложению императорского дяди (тай-шу) Хо-ла-хе, она была официально введена во дворец и получила титул Вень-феи. От нее родились: Ду-го-гун-чжу Э-ЛИ-ИНЬ и Цзинь-Ван (титул, данный впоследствии) Э-ЛУ-ВЕНЬ. Эстетически развитая, любившая заниматься литературой и даже сочинять стихи, она выказала свою энергию и живость характера, особенно при первых столкновениях с усилившимися Чжурчжэнями, хотя, в тоже время, сочувствовала императору на охоте. Немилостивая к недобросовестным чиновникам, она всех их удаляла от Двора; а ввиду поддержания энергии в борьбе с неприятелем в торжественном собрании чинов сказала следующую речь[438], изложенную ее стихами собственного творчества:
«Не сокрушайтесь о возмущениях на границе! —
Красная пыль не причиняет тяжких страданий. —
Грозно-храбрые наши соседи — не притон ли развратников?
Набирайте достойно-добродетельных чиновников и вдохните в них мужество и отвагу!
Возбуждайте сильных, жертвуйте собой: можно ли, чтоб мы не очистили Севера?!
После успокойтесь под Яньскими[439] облаками (си-чжень-янь-юнь?)».
После некоторой паузы она снова сказала окружающим (речитативом):
«Все министры (чень-сянь) собрались ко двору;
Имеющая пояс (т.е. я) — поэт; тысяча чиновников стоят по сторонам и слушают.
Без слов (!), но с чувством и энергией должно уничтожить внешнее беспокойство.
Размыслите, почему нас постигла беда: разве нет преданных вельмож?
(Особенное внимание!) Нужно наказывать хитрых родственников, живущих между нами!
Станьте щитом трону и защитите наши богатства (в какие-нибудь ворота загоните скот);
Набирайте отборное войско и двиньте на смену и помощь другим;
Утешайте императора, боящегося (!) оставаться во дворце...»
В ожидании спокойствия (Тай Пин) император помнил ее слова; а когда пришла весть, что большая часть городов (наполовину) взята неприятелем, он окончательно упал духом. Но, несмотря на такую патетическую речь, сказанную ею ввиду поднятия духа уснувшего двора, она, оклеветанная Фынь-сянем, что будто была в заговоре со своим деверем Да-хе-ла (мужем сестры) и пр. относительно возведения на престол своего сына Элувеня, была «награждена» смертью[440]. Я коснусь несколько ее речи. В этой речи мы видим:
1) что при дворе Тяньцзо слишком низко думали о «сильном Северном враге», уподобив его «притону развратников» — это не личный взгляд Вень-феи, нет! Из других фактов, из общего характера борьбы мы можем видеть это еще ярче. Это высокомерие, надо с сожалением заметить, нередко встречается на Востоке;
2) самоуверенность, граничащая с самохвальством и высказывающаяся в словах: «Можно ли, чтобы не очистили Севера»;
3) жалоба на хитрость и продажность родственников, проглядывающая в словах: «Нужно наказать хитрых родственников, живущих среди нас». Это будет понятно, если мы припомним, что И-ду, Му-ла-хань, Гоба, Фо-динь, Жунь-ю и пр. передались на сторону Цзиньцев почти на первых порах столкновения;
4) отсутствие хорошего (отборного) войска. Как известно, оно даже негодовало на правительство за строгость наказаний (см. законодательство), а благодаря слабости наказаний дезертировало и не хотело сражаться (так было после несчастного похода Сяо Се-сяня);
5) малодушие, боязнь императора, что, конечно, он блистательно доказал своим позорным бегством. Поразительна эта черта, если мы сопоставим ее с первою, т.е. высокомерием; она ярко отмечает нам азиатскую тактику, часто встречающуюся, особенно между дипломатами Срединного государства. Лучше всего мы можем видеть это при столкновении их с открытым образом действия Чжурчжэней, бросившихся в глубь Китая. Я останавливаюсь на этих указаниях. Итак, мы видим, что на закате могущества Киданьской империи были еще некоторые люди, деяния или, вернее, взгляд которых на дела, завязывающиеся с Севером, были более или менее безукоризненны; но все же история живой женщины, весь ее пыл ограничился ничем, и двор, заснувший под качкой моря Китайской беззаботности, не воспрянул, не действовал «без слов, но с энергией», а, трусливо подставив свои интересы, погреб себя под слоем новых «Северных Варваров», которых он вооружил против себя своим высокомерием и жестокостями[441].
Оканчивая свое исследование о первых исторических выходцах из пределов Маньчжурии с Юго-Восточного нагорья знаменитых Сяньбийских гор, я должен с сожалением присовокупить, что мое исследование неполно, маломысленно и нисколько не претендует на научное значение.
Кроме того, для законченности картины, я осмелюсь поставить себе еще один последний вопрос: какая же заслуга Киданей, чем они отметили себя в истории человечества, если не прошли бесследно для него?
Мне кажется, насколько я мог подметить, их заслуга заключается в том, что они:
1) первые положили начало Монгольской письменности, однако ж, по образцу Китайской, приноравливая ее иероглифы к изображению звуков своего полисиллабического языка;
2) познакомили Магометан с Китаем и дали первым возможность утвердиться в нем;
3) двинули Китайскую политику, т.е. заставили ее обращать больше внимания на политические перемены в Маньчжурии и вообще в Средней Азии;
4) первые владеют Китайской территорией и даже народом без особенных кровавых пожертвований, а единственно вследствие мирного договора с самим же Китаем;
5) первые открывают, таким образом (т.е. через владения в Китае), путь Среднеазиатским народам: сначала Маньчжурам — чжурчжэням, затем Монголам и, наконец, ныне царствующей династии Китая, также Маньчжурам в глубь Китая для его окончательного порабощения, совершившегося, однако ж, только в 17 столетии (1644-м году);
6) после перехода во власть Цзиньцев, способствовали появлению Чингис-хана, что ясно видно из того, что при всемирном завоевателе они были главными советниками[442], по крайней мере, в деле уничтожения Цзиньской династии.
М. Д. Храповицкий. ЗАПИСКИ О НАРОДЕ ЛЯО[443]
О первоначальном происхождении ци(ки)-дань в сочинениях Срединного государства нет сведений. У этих отдаленных дикарей, грубых и необразованных, к тому же нет письменных памятников, потому хронологии нельзя вполне поведать. При исследовании их местности оказывается, что в землях их протекали две реки. Одна называлась динери-емори (Мурень река), иначе еще тайвэй-сы-емори. Источник ее находился на запад от Столицы, с юго-востока от горы маюй-шань, это на Китайском языке называется тухэ. Другая река называлась нао-лохэ-емори, иначе еще нюй-гу-емори. Источник ее на юго-западе оного чжеу, вытекает из ровной земли в сосновой роще и течет прямо на восток. У китайцев она называется хуан-хэ. Эти реки при горе му-е-шань соединяются и образуют одну. Древнее предание говорит: мужчина верхом на белой лошади плыл вверх по реке ту-хэ; женщина в телеге, запряженной быком, спустилась вниз по реке хуан-хэ. Они встретились у горы му-е-шань, на соединении двух рек в одну соединились между собою, став муж и жена. Это родоначальники Киданьцев. От них родились 8 сынов, из коих каждый жил в отдельном участке земли, и от того образовались 8 родов. Первый назывался цзу-гели, второй — жу и ши-юй, третий — ши-хо, четвертый — на-вяй, пятый — дянь мо, шестой — нуй-хэй-ли; седьмой — моугай, восьмой — хи-вэнь. Они поставили изображения восьми в горе му-е-шань. Впоследствии люди при жертвоприношении непременно убивали белую лошадь и закалывали быка пепельной шерсти, употребляя таким образом.
Впоследствии был один господин по имени най-кэ. Его один лишь скелет находился в горном пустом жилье. Он был накрыт войлоком, и люди не могли его видеть. Когда в государстве случалось какое-либо важное дело, то ему в жертву убивали белую лошадь и пепельной шерсти быка. Он, приняв вид человека, выходил и, окончив дела, опять возвращался в пустую комнату. Так как люди тайно подсматривали, желая знать тайну его существования, то его не стало. Еще был господин, его имя гокэ, с головою дикой свиньи и в одежде из свиной кожи. Он так же жил в пустом доме. Когда были дела, он выходил, по окончании дел скрывался в пустом доме по-прежнему. Впоследствии, когда жена украла у него свиную кожу, муж ее потерялся, не известно, куда он скрылся. Впоследствии был еще один господин, хуарихунько. Он кормил 20 штук баранов и каждый день съедал 19 штук, оставляя только одного. На завтра по-прежнему опять становилось 20 штук. Эти три господина все снискали им искусство управлять государством; прочие не заслуживают внимания. Это весьма странно: череп, завернутый в войлок, изменяет свой вид и распоряжается делами; носивший свиную голову, одевавшийся свиною кожею — неизвестно куда скрылся. И когда они входили в свое пустое помещение — неизвестно, кто был господином, а кто его помощником?! Эти сказания не имеют в себе истины, суть лишь передаваемые от одного к другому, будто и действительно было это. Если размыслить внимательно об этом, то тут нечем их подтвердить.
Впоследствии, когда лошади и быки от постоянного приношения в жертву истребились, возникли раздоры и несогласия — большие и не прекращавшиеся; еще встретились бедствия от ветров, града, снега и инея; народ оттого пришел в истощение и бедность. Старшины 8 аймаков мало-помалу устроили войска. В 3 года однажды они собирались на сходку; на встрече аймаков выбирали самого мужественного, сильного и способного к управлению и делали его государем. Прежний государь при этом сменялся, и так было постановлено до А-бао-цзи, возведенного общим голосом: он истребил 7 аймаков, и положил начало Киданьскому владению. Итак, первое начало этому государству положено при Абаоцзи, а при Элюйгуане оно усилилось. При худом положении дел во времена 5 сев. династий, когда небо не утишило волнения, было бедствие от дел в Китае, все было смутно; бедствие от войны достигло самой крайней степени. Сунский император, согнувшись, прекратил войны, так что не было после брошено ни одной стрелы. Уступками и умиротворением действовали в продолжение ста с лишком лет; небо руководило мыслями государей, и они смирилися и заботились о справедливости, и их правление по справедливости должно назвать спокойным: на Юге и Севере не употребляли войска. Это не плод ли добродетели? Добродетели Цзу-чжуна и последовавших государей поистине достигли высокой степени! Когда Ляо страхом покорило всех варваров, что было грознее его? В правление Тянь-цзу вздумали возмутиться нюй-чжени, как будто зола раздулась и очаг обрушился. Войска — не слишком хорошее орудие! Закон неба круговращается, когда дойдет до крайней степени совершенства, то и умаляется обыкновенно. Теперь, рассматривая минувшее, разбирая начало и конец династии Ляо, не могу удержаться и не исследовать особенности и определенные сходства.
Во всех родах Киданьских сначала не было фамилий; каждое называлось именем занимаемой им земли. В брачных союзах они не обращали внимания на разность или тожество рода, но после того, как Абаоцзи, уничтожив семейства, образовал государство, тогда род получил прозвание хан-чжан. В то же время он получил название от обитаемой им земли — Илиби и Шири — от столицы на восток в 200 ли. Потом он дал название роду княжеску. По установлениям семья князя заключала брачные союзы только с коленом императрицы, не обращая внимания на важность или ничтожность. Что касается до двух родов, образовавшихся из людей колена князя и княгини, то принадлежащие к ним без особого позволения князя не могли вступать в родственные союзы с людьми всех других родов; а все числящиеся в других аймаках заключали брачные союзы, не имея этого права. Потому между северными иноземцами были только два колена, которые входили в брачные союзы одно с другим. Это Елюй и Сяо.
Киданьское государство находилось на восток от Кумохи. То, что при Танской династии называлось хэ-шуй мохэ, ныне составляет их землю. 72 аймака, составляющие его, не зависели в управлении одно от другого, весьма любили грабежи и разбои. Когда умрет отец или сын, то плакать считалось неприличным. Только трупы их клали на горе, по прошествии 3-х лет брали их кости и сжигали; при этом пили вино и заклинали: «В зимние месяцы, если я пойду на охоту, то пособи мне поймать больше кабанов и оленей». Они не знали приличий и в тупости и невежестве превосходили всех. Их нравы с народами Хи и Мохэ в большей части сходны. Так продолжалось до Абаоцзи, который постепенно подчинил себе все малые роды и принял титулы Китайцев. Китайцы научили его письму по способу начертания Ли Шу. Он установил браки, учредил чиновников и назывался Хуанди или императором.
Во времена Ханьской династии киданьские аймаки обитали на южном берегу реки Хэн-шуй и продвигались на северную сторону Хуан луна. Уже во времена династии Вэй они стали называться Ци-даньцами. Во времена Танской династии в правление Кай-тань и Тянь-бао они 20 раз приходили с дарами ко двору, потому было поручено начальнику (цзедуши) Фань-янь наблюдать за Сисцами и Киданьцами.
В начале Киданьского государства нынешние аймаки возглавлялись Да-хэ; впоследствии главы рода выбирали одного дажэня князем, завели знамена и барабан. По прошествии 3 лет князь заменялся другим; также если в аймаках случалось какое-либо бедствие или болезнь и в скоте сделался недостаток, то 8 аймаков собирались, чтобы заменить его другим, и тот повиновался общему приговору, не смея заводить споров. Когда же получил это достоинство Абаоцзи, отказался: государь не сменяется. Потому Абаоцзи стал управлять всеми, не желая передавать своего достоинства. По прошествии 9 лет все аймаки стали роптать, и Абаоцзи не смог удержаться. Передавая знаки своей власти — знамя и барабан — он обратился ко всем аймакам со следующими словами: «В продолжение 9 лет своего княжения я приобрел в. много (Китайцев) людей Ханьского государства. Потому намерен устроить особый еще аймак и построить Китайский город». Все аймаки согласились. Китайский город на востоке горы Тань-шань при устье Луань-хэ — там есть копи соли — это при династии Хоу-вэй. Там можно было заниматься земледелием. Абаоцзи завел хлебопашество; устроил для них город, обнес его стеной, устроил домы, завел торговые лавки и рынки, подобно тому, как было заведено в Ю-чжоу (ныне Пекин). Китайцам было жить спокойно, потому они не думали возвращаться в отечество. Абаоцзи знал, как мирно употребить в дело подданных Китайцев. По совету своей жены Шу-люй послал человека сказать начальникам аймаков: «У меня есть прииски соли, которыми преудовольствуются все аймаки, но аймаки, пользуясь солью, не знают владельца. Как это так? Вы должны прийти с подарками ко мне». Все аймаки согласились с его требованиями. И все собрались на место производства соли с быками и вином. Абаоцзи скрыл войска в стороне от них, и когда они напились, войска выскочили из засады и совершенно истребили всех начальников аймаков. Таким образом образовалось одно государство; находящиеся от него на востоке и севере фамилии из страху все подчинились.
В конце династии Цзинь под управлением государева учреждения конницы и находившиеся войска назывались Да-Чжан; называвшиеся Пи-Ши-Бин в числе 30.000 были конные. Это были отборные латники, составлявшие как бы когти и зубы Киданьского государства. Находившиеся под управлением государыни Шу-люй назывались шу-шань в числе 20.000. При всяком походе на юг из каждого аймака выходило до 5 тысяч конницы, и всегда оставляли несколько сот войска для сохранения родов. Войска наследника вэй-вень — несколько тысяч конницы. Другие колена имели войска си-ситянь, также с лишком тысячу; людей было мало, лошадей много. Бохайские вельможи дажени имели китайского войска — конницы и пехоты с лишком 10.000. Они брили голову и застегивали одежду на левой стороне — весьма были похожи на Киданьцев. Еще покоренные юй-цзэ-ли, ши-вей, нюй-чжи давали войска. Каждый из этих аймаков имел более 1.000 всадников. В этих землях, которые Ши Цзун-тан отрезал Ци-даням, много находилось иноземных и Китайских семейств. Киданьцы всякий раз предпринимали поход на юг. Всего войска имели не менее 10 ваней. Когда государь шел к границе, то пехота, конница, колесничие шли дорогою на восток. В главных каждый имел в управлении 10 тысяч всадников. При звуке рога, которым подает сигналы главнокомандующий, войска останавливаются на отдых и располагают палатки в виде круга, сломленных деревьев, немного изогнутых. Не делают рвов. В походе, услышав пространный удар барабана, не обращая внимания ночью или днем, вдруг постепенно собираются и идут. Если они встречаются с многочисленными войсками противника, сначала не садятся на коней; а когда уже подойдут близко к неприятельскому войску, они в войне употребляют хитрое бегство без сражения. Много скрывают в засадах людей для пресечения дорог, коими провозятся съестные припасы. Дождавшись ночи, они разводят огонь и по ветру бросают огонь на лагерь. Они с собою всегда носят съестные припасы; обращаться в бегство не стыдятся и, рассеявшись, опять собираются. При холоде они бывают еще крепче. По этим причинам они гораздо сильнее других.
Все другие фамилии были неважны; знамениты лишь фамилии Е-люй и Сяо-ши. Управления были: киданьский шу-ми-юань, также син-гун-ду-цзун гуань сы назывались северными, потому что находились на север от главного шатра; заведовали туземными делами; еще были Китайские шу-ми-юань, чжун шу шень и син-гун ду-цзун гуань-сы, назывались южными, так как находились на юг от главной палатки и заведовали Китайскими делами. Много было чинов, сходных с существовавшими в Китае — сы-ну-гу, ду-ну-гу, чу-ну-гу; заведовавшие управлением войсками были тун-цзюнь и, сэй кун хэ сы...
Пространство от 15 лет до 50 было для военной службы. Вступая в службу, всякий непременно приносил в жертву пепельного цвета быка и белую лошадь, в жертву Небу, Земле и духам Муе-шань. Посредством дощечки юн-фу повелевали выступать и передвигаться; существовало 200 серебряных дощечек. В местах пребывания войск для дозору существовали лань-цзы ма, чтобы ночью прислушиваться к голосам людей и лошадей...
Из 10 дворцов каждый имеет отдельные ворота, в каждом есть конница. Дворец Абаоцзи назывался хун-и-гун; дворец Дэ-гуана назывался юн-син-гун; дворец У-юя назывался цзи-цин-гун; дворец Шу-люя назывался чжан-мэй-гун; дворец Ту-юя назывался чан-нин-гун; дворец Янь-янь назывался чун-дэ-гун; дворец Лунь-юя назывался син-шэнь-гун; дворец Лунь-цина назывался дун-шу-гун. Еще было 4 двухэтажных здания — Западный лоу, на горе Муе-шань (назывался южным лоу), в Лунь хуа-чжоу (назывался восточным лоу), в Тан-чжоу назывался северным лоу...
В каждый год в первой луне выходили на охоту; всего продолжалась 60 дней. После этого отправлялись на реку да-му-хэ, пробивали лед и ловили рыбу. Весной — птиц, гусей и уток. Летом шли в горы Тань-шань или в Верховную столицу для укрытия от жару. В 7 луне, в первых 10 числах, опять отправлялись на охоту оленью. Среди ночи приказывали охотникам играть в роги, подражая голосу оленей; когда олени собирались, начинали стрельбу. Сунский император Чжэнь-цзун посылал послов для поздравлений в день рождения. Возвращались и говорили: «В первый раз мы достигли озера Чань-бо, мы видели много диких гусей и уток». Император для охоты приказывал около палатки всадникам бить в плоский барабан, окружить Чань-бо, чтобы поднять птиц. Государь носил при себе золотое или нефритовое шило, называвшееся шилом для убивания гусей и закалывания уток. Первую пойманную птицу по ощипании перьев прокалывали шилом...
В начале династии, при Тай-цзу, в пределах северной страны беспрестанно происходили войны; не было испытаний ученых. Спустя несколько поколений, когда спокойствие окрепло, начались экзамены. Было постановлено, чтобы в продолжение 3 лет производились экзамены — уездные, областные и губернские; уездные назывались сянь-цзан, областные — фу-цзе, губернские — цзи-ди. Если какой-либо ученый не отправлялся на экзамен, то областное или уездное начальство требовало от него объяснений. Сочинения экзаменские были двух родов: 1-ые назывались ши-фу; 2-ые состояли в изъяснении классических книг, и испытываемые назывались различно по различию этих экзаменов. В три года один раз производили экзамен на степень цзинь-ши. Экзаменальное управление, написав на двухвершковой бумаге имя получившего цзи-ди, предварительно вручало помощнику экзаменующегося известие. Эта бумажка носила название и-те. На следующий день приготовлялась доска с именами вновь получивших степень и выносилась за ворота при музыке. При этом били в 12 барабанов, подражая звуку грома. Для экзамена дворцового предварительно назначали день и представляли Государю на утверждение. Первому после этого испытания давали чин фын-чжи-да-ефу, должность. Ученым приказом он занимался составлением бумаг для Государя. 2 и 3 получали должность цун шилан, равно прочие получали ту же степень. В правление Шэн-цзуна только удостоивали степеней за ученые сочинения, называвшиеся цы-фу, и за экзамен в законоведении.
Первый день года. В 1-й луне в 1-й день Государь из разваренного пшена и мозгу костей белого барана, смешав их вместе, делал катыши, наподобие кулаку, и раскладывал их внутри на лавки в числе 49. После 5-й конной стражи Государь и другие, каждый в своей палатке, бросали в отведенные палатки приготовленные катыши. Если за повозкою найдут в четном числе, то ночью устраивают музыку и пиршество, если в нечетном, то не бывает музыки. Приказывают шаманам в числе 12 человек обходить кругом палатку, бренча в бубны, с поднятыми вверх стрелами. Внутри палатки затопляли горны, клали в них соль для произведения треска: это называлось прогонять чертей. Люди, жившие в палатках, на 7-й день только выходили вон: это обряд для прогнания злых духов. Северные, т.е. туземцы, называют это най-дань-ли. Китайцы объясняют это — не соответствовать.
Начало весны. В день начала весны жена Государя подносила ему синь-чунь-шу — изображение дракона.
В 7-й день 1-й луны жители столицы ели жареные хлебцы. Это называлось сюнь-тянь. Неизвестно, откуда это получило начало.
В 1-й день 2-й луны великое поколение Сяо принимало поколение Элюйши в свой дом на обед. Это время называлось хэ ли поу.
Шань сы. В 3-й день 3-й луны делали деревянного зайца и, разделившись на две половины, стреляли верхом. Кто первый, тот считался победителем, проигравший сходил с лошади и, преклонив колена, подносил победителю вино. Победивший выпивал, сидя на лошади. Туземцы называли это время тао-ли хуа...
Вихрь. Киданьцы, если случается вихрь, зажмурив глаза, брали плеть и ударяли в воздух 49 раз, приговаривая куньбула....
Поклонение. Вообще как мужчина, так и женщина для выражения почтения преклоняли одно колено, а другою ногою опирались в землю. Они называли это на их языке негуди, что значит коленопреклонение...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги