Избранное

Признание

Перевод А. Орлова.

Мне понадобилось съездить на поезде в Амстердам. Тяжелый состав прибыл строго по расписанию на крохотный вокзал моего родного городка. Городок наш до того мал, что скрежет тормозов услыхали все его обитатели, и мои родители тоже. Сыну-то нашему уже тридцать лет, вероятно, подумали они, глянув друг на друга, а он еще болтается, как щепка, в жизненном море. (Отец у меня пастор и обожает образные выражения.) Ну что ж, мысленно ответил им я, перешагивая через рельсы, считайте своего сына гнилой щепкой, где уж вам заметить чудесный свет, который гнилушка способна излучать в темноте.

Открыв дверь вагона, я застыл в изумлении.

Оказывается, я уже был там.

Уже сидел внутри.

Непринужденно сидел в углу, чем-то слегка озабоченный.

Значит, входить в вагон мне не нужно, я успел обогнать сам себя. Я медленно закрыл дверь и, точно пригвожденный к месту, замер на перроне, глядя, как начальник станции дает сигнал отправления.

И тут я обнаружил, что в руке у меня железнодорожный билет.

Стало быть, я еду без билета!

Стремглав я вскочил в уже отходящий поезд и очутился напротив самого себя, наедине с самим собой. Боясь произнести хоть слово, я с трудом решился сесть на скамейку — никогда не думал, что своим присутствием я могу нагнать на себя столько страху. Я поглядел на себя, а я тоже поглядел на себя. Да, так и есть. Тот же величественный лоб, благородная выпуклость которого теряется в тени пышной каштановой шевелюры; тот же ясный и вместе с тем проникновенный взгляд, хорошо знакомый мне по отражению в зеркале, чувственный рот моей матери, поистине чуткий нос моего отца и при этом моя стройная, но плотная фигура с чуточку великоватыми руками. А в довершение всего — тот же искалеченный большой палец, который я еще мальчишкой… под поездом…

Выдержать такое было невозможно. Где же стоп-кран? Мне показалось, что до него чуть не два дня пути.

Кто там сидел — чудовище, разносчик чумы, дикий зверь? Нет, там сидел я сам, разглядывая меня, — я сам. А поезд спокойно шел дальше, и ничего не происходило. Я дышал, я был жив, и меня было отлично видно, ибо тот наблюдал за мной.

Иные потрясения чреваты взрывом, иные гаснут, кончаются ничем. Что случилось с моим потрясением, когда я протянул себе билет со словами: «Вот билет, Херман», я не знаю.

Тот, к кому я обратился, вынул свой билет тем же жестом, каким это наверняка сделал я сам, и сказал:

— Билет у меня уже есть.

Итак, он ехал с билетом! И одет был, как я только теперь заметил, по-другому, чуть-чуть элегантней меня.

— Мы очень похожи, — сказал он.

— Значит, мы не… один человек? — пролепетал я.

— Нет, — улыбнулся он, — я безусловно был и остаюсь самим собой.

— Прошу прощения, но мне действительно показалось, будто… я покинул свое тело.

— Наше сходство позволяет нам перейти на «ты», — продолжил он с той же спокойной доброжелательностью в голосе, которую я порой с удивлением отмечал у себя. — Поразительно, но это сходство, похоже, увеличивается с каждой минутой. Ну-ка, проверим все как следует.

— Рост сто семьдесят девять, — воскликнул я, — объем талии восемьдесят два, размер обуви сорок третий, ворота — сорок шесть!

— Совпадает! — сказал он. — В самом деле как на одну колодку сделаны. А теперь посмотрим, похожи ли мы внутренне так же, как внешне. Кто ты и чем занимаешься?

— Пожалуйста! — с жаром воскликнул я. Сходство, зашедшее так далеко, перестало меня пугать: раз утрачена неповторимость внешности, стоит ли дорожить своеобразием внутреннего мира? Вот ведь какие странные ощущения обуревают человека в иных обстоятельствах. — Пожалуйста! — воскликнул я, встал и прислонился к двери. — Говорить о себе я могу только стоя, равно как стоя слушаю государственный гимн, ибо, как бы ты ни уважал гимн родной страны, гимн собственной жизни звучит не менее торжественно.

Не думаю, чтобы на свет я появился согласно продуманному плану. Наверняка нет. Мне кажется, я пробился в жизнь наперекор всему. До сих пор чувствую торжествующее ожесточение юного организма, который, покончив с паразитизмом, силой отделился от матери, и это стало одной из основ моей личности. Человек, считающий, что он на своем месте в этом мире, не видит ничего особенного в том, что живет, но, если ты считаешь себя здесь не на своем месте, ты счастлив, что все-таки существуешь. Правда, и от одиночества маешься, по милости окружающих. Ты ведь не только личность, ты еще и просто человек, и как бы ничтожны ни были твои чисто человеческие потребности, они тоже заявляют свои права — на любовь, симпатию и понимание со стороны ближних. Увы, у того, кто здесь не на своем месте, ближних нет, все люди для него — дальние. Отсюда его одиночество. Однажды в раннем детстве я видел, как отец, читавший в саду под большой липой, не глядя, точно соринку, стряхнул упавшую на руку тлю. Я тогда очень любил играть в саду, где была большая куча песка.

Когда я подрос, я стал замечать пустоту окружающих и радовался, что не растворился в толпе. Церковные обряды казались мне скучными, наука — бессмысленной, одни только женщины привлекали меня, так как хоть немного спасали от одиночества, укрепляли во мне чувство собственного достоинства, украшали мою жизнь.

Переехав в город, я остался прежним, хотя и сменил стога сена на будуары. То же могу сказать и о моих профессиях: нравятся мне почти все, но захватить меня целиком не способна ни одна. Я осваиваю их довольно быстро благодаря вполне сметливому уму, пусть не слишком острому, но достаточно восприимчивому, таким образом я занимаюсь всем подряд и бываю в самых разных местах; дядя мой твердит, что у меня в руках миллион возможностей устроиться в жизни.

Зато мне недостает постоянства, а потребность в нем все время растет. С каждым годом все отчетливей слышу я внутренний голос: остепенись, выбери постоянную работу, обзаведись семьей, стань нормальным человеком. Мир ты теперь знаешь, ни в чьих поучениях не нуждаешься, так угомонись же наконец. Мне и раньше иногда хотелось чего-то подобного, но лишь так, между прочим, как хочется пирожного, не более.

Сейчас я, так сказать, разъездной пиротехник, особенно часто я выполняю эту работу, когда приближаются торжества в честь королевского дома. Еще подростком я каждый год 31 августа[100] зажигал фейерверк, остальные предпочитали издали им любоваться — так я и стал немного разбираться в пиротехнике. Занятие безусловно интересное, но тому, кто хочет обзавестись семьей…

— Погоди, погоди! — вдруг прервал мою речь попутчик, глядевший на меня, пока я говорил, во все глаза. — У меня есть солидное положение, есть жена и двое детей, вот уж шесть лет я живу в одном и том же доме и понимаю, что это такое. Ты с ума сошел, если мечтаешь об этом. Я очень хотел жить, как ты, но всепоглощающая любовь к женщине, с которой я теперь связан узами брака, закабалила меня. Прекрасно, разумеется, ощутить, как твое прежнее «я» сгорает в пламени одной огромной страсти, только жертва оказывается слишком велика, а замечаешь это далеко не сразу. Говоря с женой, мужчина говорит с частицей самого себя, глядя на детей, глядит на частицы самого себя, приходя домой, входит в частицу самого себя — женатый мужчина весь день кружится вокруг самого себя. Если ты любишь себя, как я, поначалу воспримешь это с восторгом, когда же наконец поймешь, в чем дело, ничего уже не остановить, и все прежние желания терзают меня теперь, точь-в-точь как чудовища, тайком взращенные ведьмой в дремучем лесу. Именно ты, ты жил, а я вертелся волчком, мурлыкая от удовольствия. И до чего же обидно узнать, что мои мечты осуществил кто-то другой… Сейчас я на недельку вырвался из дому, я муниципальный служащий в городе Хенгело.

— Но разве ты не любишь жену и детей?

— Нет, — ответил он, — потому что они украли у меня жизнь. Они очень милы и не виноваты в случившемся, но простить я их не могу. Вот, погляди на них.

С этими словами он протянул мне семейную фотографию.

По моим жилам словно огонь пробежал. Женщина с таким лицом, что хочется благоговейно стать на колени, и двое детей, которые обещают свершение всех надежд, какие только можно возложить на детей человеческих. А этот мужчина, глава такой семьи, не желает больше я ней жить.

— Кто их не любит, тот, по-моему, безнадежный дурак, — сказал я, возвращая фотографию.

— А по-моему, безнадежный дурак тот, кто желает отказаться от жизни, которую ведешь ты, — быстро отпарировал он.

Каждый из нас уставился в ближайшее к нему окно, и купе стало похожим на двуликого Януса.

Я уже не радовался. Нигде в целом мире нет ни одной пары женских рук, по-настоящему родных для меня. Хватит с меня кочевой жизни, сыт по горло. А тут, за моей спиной, жалкий человечишка отшвыривает свое счастье, как гнилое яблоко. Не желая с ним больше разговаривать, я упорно смотрел в окно.

Мужики косили траву, коровы ждали окончания дойки, облака бродили по небу. Моему попутчику все это явно надоело, потому что немного погодя я услышал его шаги. Словно белый медведь, ходил он взад-вперед по купе, с каждой минутой все быстрее. Я же застыл у окна, как сибирский лед.

Внезапно он схватил меня за плечи, повернул к себе, долго и пристально всматривался в мое лицо и наконец сказал:

— Есть предложение: ты мечтаешь о жене, о доме и постоянной работе — я уступаю тебе все это; я мечтаю побродяжничать — уступи же мне свою жизнь. Никто ничего не заметит.

Я опустился на скамью, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Мужчина, готовый без раздумий уступить любящих его жену и детей — такую жену и таких детей! — человеку, с которым еще и часу не знаком, вызывал у меня отвращение. Но, с другой стороны, получить без хлопот такую жену и таких детей было бы совсем неплохо, даже весьма соблазнительно. Должен признаться, я счел предложение попутчика просто гениальным. Возможность разоблачения совершенно исключалась. Мы еще раз внимательно оглядели друг друга. В душе я ликовал. Надо быть полным идиотом, чтоб отказаться от этого предложения.

В оставшееся время мы постарались как можно лучше посвятить друг друга в свои жизненные обстоятельства. На вокзале, зайдя в туалет, обменялись одеждой и затем несколько вечеров кряду подолгу беседовали в парке Вондела. Надо было много чего усвоить, чтобы каждый из нас сумел пойти по стопам другого.

Договорившись встретиться ровно через год на том же Месте, мы расстались.

Нет слов, чтобы описать волнение, которое я испытал, когда неделю спустя встретился с совершенно незнакомой Женщиной, принявшей меня как своего супруга, и с совершенно незнакомыми детьми, повисшими на мне с криками «папа, папа!». Однако держался я вполне нормально и скоро привык к новым условиям, хотя зачастую мне было очень трудно делать вид, будто я уже семь лет женат, ведь жена была мила, предупредительна и действительно меня любила. Я не жалел усилий, чтобы забылись все неурядицы, связанные с поведением предшественника; я стал образцовым отцом. Служба не вызывала у меня затруднений, и все мы были счастливы. И я был вознагражден сторицей: однажды, когда дети спали, жена села мне на колени, погладила меня по голове и сказала:

— Как благотворно отразилась на тебе та поездка, Херман, знаешь, мне порой кажется, что все снова как в первые годы после свадьбы.

Я прожил с ней к тому времени восемь месяцев.

Меня окружали мир, покой и любовь, я пользовался уважением, я честно исполнял свой долг. Неправда, думал я, что эта любовь и уважение предназначены не мне, а другому, они даются не навсегда, каждый день их надо зарабатывать вновь, как хлеб насущный. Я имел все, я был совершенно счастлив.

Однако к концу года счастье заметно пошло на убыль, и природные наклонности снова заговорили во мне. Похоже, ничего в себе навеки убить невозможно — я, во всяком случае, сделать этого не сумел. Стоило мне из окна конторы увидеть проезжавший по дороге жилой автофургон, и на целый день настроение было испорчено. Я старательно скрывал недовольство, но жена и дети не могли не замечать, что я уже не так счастлив, как прежде. И когда настал долгожданный срок, жена сама предложила мне удрать на недельку из дому. С облегчением я поехал на место встречи, а услыхав после взаимных приветствий первые же слова своего двойника, почувствовал себя навеки свободным от каких бы то ни было тягот, способных обременить душу смертного. Тот, второй, устал от скитаний и жаждал вернуться домой.

Так продолжается вот уже много лет. Каждый год мы меняемся ролями, и всем это на пользу. Неприязни в доме муниципального служащего нет и в помине, в количество детей увеличилось до шести.

Но вот что самое примечательное в этих превращениях: я сижу сейчас перед вами, и никто из вас знать не знает, кем из нас двоих я являюсь, да я и сам уже не знаю.